Вера оглянулась. Улица была пустынна: лишь ветер гонял вдоль брошенных машин обрывки старых газет. Фасады зданий щерились торчащими в окнах осколками, но темнота за кривыми стеклянными «клыками» оставалась по-прежнему неподвижной. Даже вездесущий запах гари, прибитый недавним дождем, почти не ощущался.
Но зверь шел следом. Она знала это, как бы тщательно тот ни скрывался и ни держал дистанцию. Теперь он тоже был осторожен. С того самого дня, когда подобрался настолько близко, что Вере пришлось потратить последний патрон. И, хотя пуля ушла мимо, с тех пор вид даже пустого револьвера надежно держал его на расстоянии.
Вера нашла глазами покосившуюся табличку с названием улицы, потом скинула рюкзак и достала карту. После полуминутного изучения она отыскала ее в паутине прочих переулков, но радости это не прибавило.
Небо на востоке уже подернулось сумерками, предвестниками скоротечного осеннего вечера. А это означало, что сегодня Вере уже никак не удастся покинуть город или хотя бы достичь его границы.
Еще раз сверившись с картой, Вера запихнула ее обратно и быстро зашагала вперед. И метров через пятьсот она действительно нашла отмеченный на потертом глянце магазин.
Хрустя стеклянной крошкой, Вера аккуратно переступила через разбитую витрину и огляделась. Магазин уже давно был разграблен, и на поломанных и покосившихся полках валялись лишь пустые банки да ошметки упаковок. Единственное, чем можно было поживиться, это целехонький кассовый аппарат, из которого торчали, словно насмешка, никому уже не нужные купюры.
Но Вера и не рассчитывала найти здесь что-либо ценное. Пройдя за прилавок, она достала фонарик и юркнула вслед за его лучом в служебное помещение.
Неуверенный свет уткнулся в облако всколыхнувшейся пыли, за которой проступали опрокинутая мебель и разбросанный хлам. Но вот в желтом круге тускло блеснула дверь холодильной камеры, и Вера тут же направилась к ней.
Холод ушел отсюда вместе с электричеством. Тогда же, наверное, растащили и мясо, висевшее когда-то на потемневших крюках. Оно и хорошо, а то запах бы сейчас стоял такой, что пришлось бы срочно делать ноги. Самое же главное, что дверь исправно закрывалась, а с помощью длинного куска трубы ее можно было вполне надежно заблокировать изнутри.
Если днем зараженных еще как-то отпугивало присутствие зверя, то с наступлением ночи этих тварей вылезало столько, что даже он не мог с ними конкурировать.
На улице уже заметно смеркалось, и Вера не стала мешкать. Еще раз оглядев местность вокруг магазина и убрав следы своего проникновения, она заперлась в убежище.
После нехитрого ужина из тушенки и галет Вера расстелила походный коврик и улеглась, поджав ноги и накинув сверху куртку.
Какое-то время она бездумно смотрела в темноту, одновременно прислушиваясь к звукам извне. Толстая стальная дверь старательно берегла тишину, но иногда отдельные шорохи и шумы все же проникали. Мертвый город оживал — пускай и той извращенной вирусом жизнью, которой он был еще интересен.
Сегодня ей опять не удалось выбраться из его каменных объятий. А значит, завтра придется начинать все сначала.
Она не успела даже огорчиться. Усталость свинцом надавила на веки, и Вера стала проваливаться в сон. Но уже сквозь дрему она успела услышать тихий скреб и скулеж, доносившиеся из-за двери.
Зверь был рядом. И, похоже, даже ему ночью становилось не по себе.
* * *
Каждую ночь она видела один и тот же сон. Мятый и рваный, как старая видеозапись, он, тем не менее, обладал яркостью и реалистичностью, от которых поутру непременно захватывало дух. И Вера понимала, что это неспроста. Сон был осколком ее прежней жизни, кусочком памяти, которая бросила ее на произвол судьбы в погибшем городе. И каждый раз она тщетно пыталась разглядеть в этом осколке еще не увиденные грани прошлого.
В комнате светло. В высокие окна бьет солнечный свет, и каждый уголок словно пропитывается его теплом. Нехитрая обстановка совершенно не смущает, а дешевая мебель кажется даже какой-то родной. Как и затылок с каштановой шевелюрой, возвышающийся над спинкой дивана.
Вера аккуратно снимает балетки и мягко ступает по светлому линолеуму. Он ее не слышит, хотя его плечи и напряжены. Она понимает, что его внимание приковано к старому телевизору, с выпуклого экрана которого вещает о чем-то седой военный с крупными звездами на плечах. Звук включен негромко, потому лишь обрывки фраз долетают до ее уха: «не допустим», «риск минимален», «государственная необходимость»… Да Вера и не прислушивается, больше внимая его тихому дыханию.
Подкравшись, она кладет руку ему на плечо. Он вздрагивает, но, обернувшись, расплывается в улыбке и нежно опускает свою ладонь на ее пальцы. Вера видит его лицо… и не видит одновременно — то странное ощущение, доступное только во сне. И чем сильнее она пытается разглядеть его черты, тем более плотная пелена их накрывает.
— Здравствуй, милый, — говорит Вера. Затем нагибается и целует его в губы. По лицу и шее прокатывается сладкая волна. — Что смотришь?
— Привет, солнышко. Да новости, — он кивает на телевизор. — Вояки решили производство в городе запустить. Какую-то химию варить будут. Вот люди и возмущаются.
Словно в подтверждение его слов, на экране сменяется картинка, и появляется размахивающая транспарантами толпа.
— Ну не станут же они мутить что-то опасное? — вздыхает Вера. — Не деревня же. Да и населения за миллион.
— Вот и вояки так говорят. Я тоже думаю, что ничего страшного, — он махает рукой и встает, притягивая ее к себе за кончики пальцев. — Пойдем-ка лучше. У меня есть для тебя сюрприз…
В «Надежду» все вернулись уже через час, но вылететь сразу снова не получилось, так как Платон, узнав от Змея о купленном для него торте, потребовал его у Нины, получил – и уже в столовой, куда все прошли, поделился со всеми присутствующими. Всем досталось по крошечному кусочку к чаю, но Платон заявил:
— С осени, когда у нас будет своё кафе и своя кондитерская, для всех присутствующих пирожные «Мечта садовника» будут бесплатными! Ждём в гости… или на постоянное жительство… всех желающих!..
Вылетели из города уже в пятом часу пополудни все вместе, но на трёх флайерах, и сначала остановились на Домашнем острове, где Змей вручил Владу торт в честь своего дня рождения, сказав, чтобы Влад честно поделил торт на всех поровну, затем буквально на пять минут остановились в Орлово — и Змей вручил прибежавшему Лютому саженцы и торт для Миры и пирожные для Миро.
Затем остановились у зимовки Змея – и там Змей, успевший по сети предупредить киборгов своей бригады о прилёте гостей (и Марин срочно накрыл новой скатертью стоящий рядом с избушкой стол, на котором он обычно чистил рыбу), сначала воткнул в свой торт столько свечек, сколько было присутствующих, затем зажёг свечи, разрезал торт и раздал всем по кусочку с горящей свечкой. Тем временем Марин налил всем по чашке чая на травах.
— Теперь можно загадывать желания, и они сбудутся, — тихо сказала Нина, и все затихли. Через пару минут заговорил Змей:
— Я хочу, чтобы все жили мирно и дружно, чтобы Мира сдала экзамены и поступила, куда хочет, чтобы у мамы и… отчима всё было хорошо… когда-то я мечтал о большой семье и своём доме… это было совершенно не реально, но я мечтал. И теперь у меня есть семья… будет жена и… будут дети. Пробирочники… но будут. Благодарю всех за то, что вы встретились мне в жизни… но самая большая благодарность моей маме. За то, что не продала в день привода в дом, за то, что поверила, что оставила жить здесь… Как же хорошо, что вы все – моя семья!
— Змей… как же приятно это слышать! – прослезилась Нина, — какой же ты стал взрослый… и самостоятельный. А скоро наша семья ещё немного увеличится…
DEX уставился на неё с недоумением, и она уже спокойнее пояснила:
— Когда Платон и Златко побратаются по обряду, Златко станет твоим дядей… — но резко остановилась, пытаясь вспомнить степени родства:
— Златко станет мне деверем… брат мужа называется деверь. А Светлана, получается, станет мне… кем же она мне станет? Жена брата мужа… невестка? Ладно, дома вспомню… но они добавятся в нашу большую семью.
Хельги, молча наблюдавший за праздником, неожиданно для всех метнулся к флайеру, достал с заднего сиденья коробку с купленным для него тортом и вернулся к столу.
— Я тоже хочу так… чтобы на всех… — увидев удивление на лице Нины, Хельги виновато стал объяснять, зачем он это сделал, — тоже хочу для всех… только надо Але кусочек оставить.
— Хорошо, так и сделаем, — ответила Нина, — ты молодец, научился делиться с друзьями и близкими… а Але кусочек оставим обязательно. Тогда сам разрежь торт… или попросим Марина?
Хельги кивнул — и Марин мгновенно и очень аккуратно разрезал торт так, что не только хватило всем по кусочку, но и две дольки осталось. Mary быстро и аккуратно закрыл коробку с двумя кусочками торта, и Хельги быстро отнёс обратно в флайер.
— Наконец-то наш Хельги научился делиться! – радостно заметил Платон, когда телохранитель вернулся, — и это замечательно! Когда ты делишься с друзьями, то и каждый из них делится с тобой. День рождения — это такой день, когда можно собрать друзей и угостить тортом… с днём рождения, Змей! Я благодарен тебе уже за то, что ты меня нашёл и уговорил Нину меня выкупить.
Нина снова вспомнила, как Змей молча опустил флайер рядом с борделем на Новый Самаре и показал голографии избитого и тощего киборга. И как она не хотела заходить в это заведение, и сколько за него пришлось заплатить, и в каком он был состоянии… и как он вёл себя дома после приезда, и сделанную им с помощью соседских киборгов уборку, когда она искала причину отправить его на остров… и как купила ему самый красивый торт в магазине. И как Василий, сопровождавший её до дому, бросил коробку с тортом и метнулся за сбежавшим Платоном. Может быть, он специально так сбежал, чтобы его поймал Василий? Вряд ли… он мог не знать, что она вернётся домой не одна, а с DEX’ом. А потом был долгий разговор с Платоном, который оказался не просто разумным киборгом, но и хорошим психологом. И сама не заметила, как рассказала ему всё… начиная со школы. А он слушал, не перебивая и не вставляя своих комментариев. Как же давно это было! И как недавно…
Когда закончились поздравления и второй торт был съеден, Нина с Платоном и Хельги в шесть часов вечера полетели домой, на свой остров.
***
Уже дома Нина поняла, насколько устала за прошедший день. Прогулка по городу после почти бессонной ночи её совершенно вымотала, и поэтому она сразу поднялась в свою квартиру, оставив Хельги разгружать флайер. Платон поднялся вместе с ней, попросив встретившего их Григория унести саженцы.
После получасового сна и лёгкого ужина Нина вышла из дома и в сопровождении Хельги сначала сходила в парк посмотреть на лебедей, потом перешла по дамбе на Жемчужный остров, где долго стояла на берегу озера, глядя на закат… и вдруг поняла, что ещё нужно сделать. Просто необходимо было сразу же позвонить на генофондную конеферму и рассказать о смерти Селянки и рождении жеребят… вообще-то надо было сделать это ещё утром, но просто не пришло в голову. Она дошла до ангара с денниками и позвонила оттуда, сразу показала всех жеребят и рассказала о Селянке.
Бригадир выслушал её спокойно и даже как-то радостно и предложил помощь в оформлении племенных документов на жеребят и в чипировании.
— Это обязательно? — удивилась Нина, — без этого не обойтись?
— Порода редкая, каждая племенная чистопородная лошадь на счету… это обязательно нужно сделать. У вас есть зоотехник по племенной работе?
— Почти есть… это киборг выпускницы Сельхоз Академии, которая летит к нам на работу заведующей племконефермой. Они прилетят дней через десять. Но, если очень надо, я могу связаться с ним сейчас.
Нина спросила у Хельги, может ли он связаться с Туром по сети, тот ответил, что Тур вне действия сети, но он может скинуть ему запись этого разговора.
— Хорошо, пусть ответит, когда сможет.
— Вы ведь можете пока посетить ваше племпредприятие? — спросил бригадир, — я вышлю электронную версию документов на адрес вашего племпредприятия, а там Вам распечатают их при необходимости. И… нужен анализ крови, чтобы подтвердить по ДНК родословную, это могут сделать на вашей ветстанции… завтра же отправьте пробы крови от обеих кобылок. А чипировать жеребят можно и через несколько дней, когда у вас будет возможность это сделать. Но… Вы можете прислать мне видеозапись операции кесарева сечения Селянки?
Нина подозвала Олафа — и он отправил бригадиру свои и брата записи, а также записи обеих кобылок в деннике. Андрей Иванович поблагодарил, попрощался и отключил связь.
А Нина с досадой подумала, что могла бы и сегодня зайти в это самое племпредприятие, пока была в городе. И сама не догадалась, и Платон не сказал ничего… но он тоже не силён в разведении лошадей, может быть, и не знал, что надо туда зайти. Но ничего не стала говорить, просто попросила Олафа утром взять у новорождённых жеребят пробы крови и с дроном отправить их на ветстанцию для проведения нужных анализов вместе с видеозаписью взятия этих проб крови. И только после этого пошла домой.
***
На следующий день, двенадцатого мая, в одиннадцать часов утра состоялось внеочередное собрание правления колхоза с единственным вопросом о продаже козлят. Лайма растерянно смотрела то на Нину, то на Григория — и не решалась сказать, что не хочет и отсюда улетать, и с козлятами расставаться не хочет тоже. В результате решили, что надо сначала слетать и посмотреть на месте, как в том хозяйстве содержат коз и как относятся к киборгам. Так как Нина является сотрудником ОЗК и опекуном Лаймы, то лететь предстояло ей, а Григорий решил лететь, как внешний управляющий.
Нина сообщила о предстоящем визите Карине с предложением и ей посетить конезавод, но она вместо себя отправила Родиона, сказав, что в данный момент программист там нужнее, чем она, так как все киборги конезавода уже зарегистрированы в ОЗК и Родион проведёт просто внеплановую проверку и регистрацию вновь купленных киборгов, если обнаружит таковых.
***
Четырнадцатого мая в восемь утра делегация колхоза «Заря» в составе трёх человек (Нина, Григорий и Родион) и трёх киборгов (Платон, Хельги и Лайма) вылетела на трёх флайерах в конный завод, взяв в качестве подарка то, чего в степях точно нет – две больших корзины с копчёной рыбой.
Их встретил Юрий Сергеевич, сразу познакомил с директором конезавода и главным зоотехником, а после выгрузки рыбы в поселковой столовой директор племзавода вызвал свой флайеробус и на нём все вместе пролетели над пастбищами, фермами и конюшнями, потом пообедали в столовой при посёлке, где жили работники конезавода — и пошли по отделениям конезавода снова, но теперь уже пешком и с заходом на конюшни.
— Золото наших степей! — с гордостью говорил начальник конной части завода, показывая золотисто-рыжих кобыл с жеребятами в левадах и жеребцов на выводном круге. Нина успела пожалеть, что не догадалась пригласить ещё и Динару, ей бы точно было интересно, а начкон продолжал:
— …донская порода тоже редкая по нынешним временам, и каждая племенная лошадь на учёте… но имеющиеся у нас почти триста маток…
— Сколько? — перебила его удивленная Нина. — Это сколько же кормов заготовить надо!
— Так у нас же степи, почти полгода лошади, коровы и козы на пастбищах… а на зиму… да, сено заготавливаем. Живём тут же… только с пастухами проблема… мало желающих жить здесь постоянно. Работы много, работа ручная и тяжёлая… люди не держатся. Только истинные любители лошадей и остаются.
— Привлеките киборгов, — спокойно посоветовал Платон, — они не сбегут. И вам хорошо, и им тоже.
— У нас пятьдесят шесть киборгов, все проверены и имеют регистрацию в ОЗК… если Вы не в курсе… — усмехнулся начкон, — но… у них нет ни чувств, ни души… как же их к лошадям-то допустить… хотя… на полукровках верхом некоторые из них ездят… те трое, кто дальние пастбища охраняют. Приходится обучать… а что делать? На ногах весь день тяжело любому человеку… у остальных киборгов гравидоски. Потому и охрана у нас почти вся из DEX’ов… почти все бывшеармейские. Содержать их дорого, но приходится, конокрады не дремлют, чуть зазеваешься — и нет лошадок. Кормим их досыта, одеваем по погоде, проверяем по мере надобности… охраняют хорошо, но… хоть бы один из них что дельное предложил… ни одного нет. Знаю, что вы их собираете… видели все, как этот Ваш Змей речь выдал.
— Но ведь можно просто поговорить с киборгами, среди них есть разумные и всё понимающие… если у вас киборги сыты-одеты-обуты и обучены… то наверняка найдутся среди них те, кто искренне любят лошадей, но просто боятся проверок и не признаются в разумности. Давайте я всё-таки приглашу нашего психолога… наш программист уже здесь и может остаться ещё на день поработать. И вы будете знать точно, каким киборгам можно доверять.
На этом и договорились.
После осмотра лошадей и крупного рогатого скота дошла очередь до коз. Крупные белоснежные животные бродили по пастбищам — сотни белых коз ходили и лежали, бегали и прыгали. Огромные загнутые рога козлов произвели на Нину настолько сильное впечатление, что она спросила у возникшего бригадира козоводов, не тяжело ли козлам носить на головах такой груз и что они делают из рогов.
Бригадир удивился, а Нина начала объяснять, что в колхозе «Заря» киборги используют собранные в лесу рога лосей для изготовления мебели. Платон в это же время скинул на планшеты директора и бригадира папку с голографиями, на которых можно было увидеть большой дом, жилые модули, конюшню, овчарню, мастерские и готовые изделия.
— Мы всё это видели по И-нету и по голо… ОЗК всё-таки не первый день существует, а ваш колхоз теперь известен половине галактики, — остановил Нину директор, — но посмотреть на месте хотелось бы… если Вы пригласите.
— Прилетайте, покажем и расскажем. А теперь… Лайма, что скажешь? Останешься здесь?
Утром от решимости не осталось и следа.
– Ты чего не ешь? Заболела? – обеспокоилась мама за завтраком.
Лика покачала головой.
– Да что-то не лезет, – буркнула она. Мама лишь вздохнула. Лика посмотрела на её усталое лицо и хотела что-то спросить, но промолчала. Ей было страшно. То, что она задумала, пугало её. – Мам, ты на работу не опоздаешь? – Ей нужно было перевоплотиться в Настю, и как-то незаметно выйти из дома и поехать к месту сдачи ЕГЭ.
– Я… не поеду сегодня на работу. Отгул взяла. Папа просил отредактировать статью.
Мама стояла спиной и собирала тарелки в посудомойку. И Лика снова захотела задать вопрос и снова промолчала.
У неё возникла проблема. Как выйти из дома в образе Насти? Вот незадача!
Пришлось идти как есть. Вещи Насти она сунула в рюкзак, туда же положила косметику. Ладно, по дороге заедет в торговый центр, переоденется в какой-нибудь примерочной.
***
Лика вошла в здание училища, где проходила сдача ЕГЭ. Предъявила документы, сдала рюкзак, телефон. Внутри неё клокотал страх, ей казалось, что все видят, что это не настоящая Настя Волобуева, что сейчас её схватят за руку и разоблачат. Но всё прошло спокойно. Она села за парту в аудитории. Потом раздали экзаменационные тесты на специальном бланке, и Лика приготовилась писать.
Странно, ей почему-то совсем не хотелось ничего решать. Она скосила глаза. На соседнем ряду сидел парень и грыз ручку. Лика посмотрела на его джинсы и кроссовки, скривилась от мысли, что в таких кроссах на улицу выходить стыдно, потом перевела взгляд на лист с тестом. В первое мгновение вопрос показался какой-то шарадой. Она даже не поняла, о чем он.
«Что со мной? Я тупею на глазах!» – Она сглотнула и посмотрела на членов комиссии, которые сидели возле доски за столами и внимательно наблюдали за учениками. С большим трудом ей удалось сосредоточиться и вникнуть в смысл вопроса. Лика написала первый ответ. Уф! Она перевела дух: ничего и не отупела, просто перенервничала. Лика подняла глаза и увидела внимательный взгляд женщины-наблюдателя. И снова в голову пришла мысль, что с такими плохо прокрашенными волосами надо дома сидеть, а не по экзаменам расхаживать. Да что такое? Лика даже глаза потерла. Что за дурацкие мысли лезут ей в голову.
Она уставилась на следующее тестовое задание. Ей надо сдать этот ЕГЭ, она обещала. А может, Настя права? Ну, зачем ей эта математика? Настя красивая, её запросто возьмут в модельное агентство или в кино. Она прославится, станет зарабатывать огромные деньги и без всякой математики… Лика тряхнула головой. Прочь! Прочь глупые мысли! Это не мои мысли, это её… Лика даже замерла. Так вот оно что?
Три часа оказались сущей пыткой. Над каждым вопросом приходилось думать подолгу, напоминая себе, что это она, Лика, и что все эти вопросы она должна щёлкать как семечки. И всё же она справилась. Сдала работу и вышла из аудитории. Боже, какое счастье оказаться на улице и вдохнуть свежего воздуха!
– Привет!
Лика повернулась. Высокий светловолосый парень, улыбаясь, подходил прямо к ней. За пару шагов он остановился и еще раз сказал:
– Привет!
Лика неуверенно смотрела на него. Они знакомы? Вроде нет. Он явно не школьник. На вид лет девятнадцать-двадцать. Совсем взрослый. И красивый. Прямо как в кино. Белая футболка, тронутое загаром лицо. Где только загореть успел? Лето же недавно началось. Наверняка где-то на морском побережье. Лика поняла, что рассматривает парня, как добычу, сверху вниз и, прежде чем спохватилась, Настя внутри неё кокетливо улыбнулась и сказала:
– Привет-привет.
– Чего тут делаешь?
– ЕГЭ по математике пересдавала.
– Да ну? Ты на экономический факультет собралась поступать, а ЕГЭ пересдаёшь? Круто! – и парень саркастически засмеялся.
– Откуда ты знаешь, куда я собралась поступать? – Лика нахмурилась.
– Ты приходила к нам в институт на день открытых дверей.
– Точно! – Теперь Лика его вспомнила. Да, они с Настей в марте ходили в институт, и там именно этот парень что-то им рассказывал. Вернее, рассказывал Насте, потому что так и вился вокруг неё все полтора часа.
– Настя же тебя зовут? Как насчёт посидеть в кафе, поговорить, познакомиться поближе?
Лика пожала плечами. Конечно, надо было бежать домой, снять с себя чужую личину и постараться забыть обо всём этом. Но что-то внутри говорило: «Подожди, разве не интересно узнать, что чувствует красивая девушка, когда её приглашают на свидание? Возможно, другого шанса не будет». Лика улыбнулась (или это улыбнулась Настя) и спросила:
– Тебя как зовут?
– О как! А ты не помнишь? Я не из тех, кого быстро забывают. Ну, хорошо. Роман, он протянул руку.
– Вообще-то мужчина не протягивает руки женщине. Она должна сама это сделать. Если захочет. – Фраза вырвалась у Лики сама. И это уж точно говорила она, а никакая не Настя.
– А ты дерзкая, – Роман засмеялся, но руку послушно убрал. – Ладно, пойдём. У меня машина тут недалеко.
Лика на секунду помедлила. Не садиться в чужие машины – правило, впитанное с детства. И не разговаривать с незнакомцами. Впрочем, он же знакомый? Или не очень? Пока она так размышляла, Роман уже подвёл ее к тёмно-синей «Ауди» и открыл дверь.
– Прошу.
Лика села и завозилась, устраиваясь на мягком кожаном сиденье. Интересно, откуда у студента такая машина? Не иначе, родители купили. У-у-у… значит, богатые папа, мама присутствуют. Лика дёрнула ремень безопасности. Какое ей дело до его родителей? Это пусть Настю интересует. Роман захлопнул дверь и обошёл машину, чтобы сесть на водительское место.
– Чёрт! Смотри, куда едешь! – Он отпрыгнул от мотоциклиста, чуть не сбившего его.
Мотоциклист притормозил и повернул голову в чёрном, блестящем на солнце шлеме. Посмотрел на Романа, словно убеждаясь, что с ним всё в порядке, поднял руку, как бы прося прощения, и унёсся прочь.
– Совсем озверели! – ругнулся Роман, заводя мотор. – Ничего, встретимся ещё на дороге.
***
Лика, конечно, бывала в ресторанах, но никогда – наедине с мужчиной. В зале царил полумрак, и после яркого солнца это казалось очень уютным. Столики отделялись друг от друга небольшими перегородками, из динамиков лилась тихая музыка.
– Ну, как тебе?
Лика улыбнулась и кивнула. Дорогой, наверное, ресторан. Она повела плечами, уже жалея об этой авантюре. И мама будет волноваться.
– Заказывай, – Роман подпихнул к ней меню.
– Мне просто кофе. Я не хочу есть. Да мне и домой скоро надо.
– Понятно, – Роман перевел глаза на официанта, уже стоявшего с блокнотом наготове. – Две порции охотничьего салата, мясо по-провански с овощами. И для девушки форель. Ну, и вино. Какое посоветуете к рыбе?
– Возьмите Шабли. Рекомендую.
– Я не буду вино! – возмутилась Лика, когда официант отошёл. – Я же просила только кофе! И форель твою не буду. Зачем ты её заказал?
– Да брось, расслабься. Отметим сдачу ЕГЭ. Всё-таки во взрослую жизнь вступаешь.
«Идиот! – ругалась Лика про себя. – Самовлюблённый идиот. И как с таким можно общаться. И вообще, пора валить».
– Сейчас друзья мои подойдут. Посидим, поболтаем…
Лика скованно улыбнулась. Ещё друзей его тут не хватало. Мимо прошла молодая женщина. Лика проводила её глазами. Густые чёрные волосы крупными локонами струились по спине. Бёдра плавно ходили под платьем. Роман тоже посмотрел ей вслед и тихо цокнул языком.
Женщина подошла к столику, и мужчина за ним тут же встал и помог ей сесть. Лика застыла с полуоткрытым ртом. И даже чуть привстала. Не может быть. Этот мужчина – папа? Её бросило в жар. Показалось. Конечно. Она смотрела прямо в стол на книжку меню с золотым тиснением. Сердце бухало. Она даже не сразу почувствовала чью-то руку на коленке. Лика дёрнула ногой.
– Ты чего? – Роман провёл по её бедру ладонью. – Хватит недотрогу строить.
Лика вскочила, и теперь ей ясно была видна парочка за соседним столиком. Мужчина держал женщину за руку и что-то тихо говорил. Женщина мило улыбалась и водила пальчиком по ножке бокала. Лика села на место и прикрыла лицо рукой. Конечно, это был её отец. Папа и другая женщина. Какой ужас! Теперь ей многое стало понятно. Поздние приходы отца домой, мамина усталость во взгляде, её покрасневшие глаза. Родители разводятся. Папа, её папа, такой умный, красивый, добрый, надёжный уходит к другой женщине. Бросает маму. И её, Лику, тоже бросает. Она подняла глаза.
– Ну, где вы там? Скоро будете? Давайте, мы тут уже заждались, – услышала она, как Роман говорит с кем-то по телефону.
Пора заканчивать этот цирк.
– Мне надо в туалет, – Лика встала, – руки помыть и всё такое.
– Отлично! – Роман засиял улыбкой. – И мне надо. Давай, помоем руки вместе? – он стиснул её плечо. Лику передёрнуло отвращением.
Они дошли до туалета, где из общего предбанника вели четыре двери в четыре кабинки.
– Подожди, – Лика остановила его, пытающегося втиснуться в кабинку вместе с ней, – мне как бы, правда, надо сначала пописать. Если не возражаешь.
– О’кей. Но недолго. Я буду скучать, он подмигнул.
Лика быстро переоделась в джинсы и толстовку. Уставилась на себя в зеркало. Вывела на экран фотографию. «Ну, давай же, давай!» Прошла минута, вторая, третья. Не получается! Она с отчаянием стиснула кулачки. Плеснула водой в лицо. Может, она слишком долго была в образе? Она прикрыла глаза и уткнулась лбом в холодную поверхность зеркала. «Я Лика. Лика Тураева. Мне шестнадцать. Вернее, уже семнадцать. Через неделю мой день рождения. Я закончила одиннадцать классов, и буду поступать в финансово-экономический институт. Буду экономистом. Буду всю жизнь считать циферки, составлять финансовые отчёты и просиживать в офисе по восемь часов, пять дней в неделю… Какой кошмар! Моя жизнь – это ад».
Лика почувствовала, как по лицу катятся слёзы. Вытерла их ладонью. И осмелилась глянуть в зеркало. Под глазами темнели круги от размазанной туши. Рот с поплывшей помадой кривился от рыданий. Но это было её лицо. Настоящее. Лика счастливо улыбнулась. С той стороны уже стучался Роман.
– Эй! Открывай, давай. Не надо со мной играть. Я ж тебя всё равно достану. Слышишь?
Лика стерла косметику, распустила хвост, заплела волосы в косу и щёлкнула замком.
– Вы с ума сошли? – она вышла из кабинки и уставилась на ошарашенного парня. – Я сейчас полицию позову. Маньяк какой-то!
– А как это? – Роман оттолкнул девушку, сунулся в кабину, убедился, что там никого нет, и грязно выругался. Но Лика уже выскочила из туалета и быстро прошла на выход.
На пороге она оглянулась и посмотрела в ту сторону, где сидел отец. Да, они всё ещё были там. Лика вышла из ресторана и прислонилась к стене недалеко от входа. Надо что-то делать. Нельзя же опустить руки и молча смотреть, как рушится всё, что она любит! Возле ресторана припарковалась машина, из неё вышли двое весело гогочущих парней. Лика мрачно посмотрела, как они входят внутрь. Ромины друзья? Вот уроды!
От долгого стояния заболела спина, и она села на корточки возле стены и натянула на голову капюшон. Прохожие, спешившие мимо, неодобрительно косились, наверное принимали за наркоманку. Наконец отец и его спутница вышли из дверей. Женщина держала отца под руку и что-то весело говорила. Лика медленно двигалась следом.
– Я заказала билеты. Как ты хотел, на двадцатое июня. Неужели мы наконец-то уедем? Я так устала ждать…
Лику буквально окатило ледяной водой, дыхание сбилось, глаза защипало. Папа собирается уехать. Куда-то с этой женщиной. Двадцатого июня. Прямо на следующий день после её дня рождения. Ну, а что, да. Вырастил, выучил, давай, дочь, пока-пока. И жена пока-пока. Ей захотелось подбежать и вцепиться им обоим в волосы, и драть, драть, порвать на клочки, чтобы кровавые ошмётки полетели во все стороны. Отец и женщина остановились возле маленькой красной машинки. Он сел на пассажирское сиденье, она за руль. Лика смотрела вслед удаляющемуся автомобилю и перед глазами стояли цифры номерного знака – М945ОУ.
Однажды вечером в 1793 году бальный зал Букингемского дворца сверкал от золотого потолка до красного ковра на полу.
Члены Палаты лордов расхаживали в своих лучших придворных нарядах, в бархатных сюртуках и туфлях с пряжками, поблескивавших в свете свечей. Дамы в атласных бантах, жемчугах и пышных юбках таскали закуски с серебряных блюд и хихикали за веерами. В углу струнный квартет в напудренных париках с конскими хвостиками играл партиту Баха, сидя в чиппендейловских креслах.
И через комнату Азирафаэль подкрался к крошечной очаровательной герцогине и высокому накрахмаленному герцогу.
— Миледи. Неотразимы, как всегда.— Азирафаэль поцеловал руку герцогини, потом полюбовался ее розовым платьем. — Это французская тафта? Где вы ее нашли в такое время?
Герцог ухмыльнулся.
— Мистер Фелл, неужели мне придется держать вас подальше от моей жены?
— О, — Азирафаэль отпустил ее пальцы. — Боже мой, конечно же нет! Как вы могли подумать?!
— Не обращайте на него внимания. — Герцогиня положила твердую руку на плечо мужа. — У моей портнихи было кое-что под рукой еще до всех этих… неприятностей…
Азирафаэль поморщился.
— Неприятности. Правильно.
— «Неприятности?» Это варварство! — Герцог фыркнул и выпятил подбородок.— Оспа на лице Европы. Я молю Бога, чтобы она не распространилась дальше.
— М-м-м… — Азирафаэль поднес хрустальный бокал к губам. — Политика на вечеринке. Катастрофа для хорошего настроения.
Герцогиня наклонилась вперед, прежде чем ее муж успел что-то сказать.
— Что привело вас сюда?
— О! — Азирафаэль оживился. — По правде говоря, я здесь, чтобы повидать вашего старого врага Лорда Рэдклиффа, Графа Сассекса. Я бы хотел, чтобы он изменил свое мнение в преддверии голосования.
Герцог отхлебнул портвейна.
— С каких это пор вы интересуетесь нашими делами?
Азирафаэль пожал плечами.
— Просто оказываю услугу старому другу.
— Знаете, вы самый странный человек, которого я когда-либо встречал. — Герцог изучал огромные манжеты и отделанные кружевом рукава Азирафаэля. — Третесь локтями с лордами здесь и прачками там.
Азирафаэль взболтал вино.
— Полагаю, Господь не случайно даровал каждому месту и времени свой час и уместность.
Герцогиня снова толкнула его локтем.
— Я думала, вы собираетесь открыть книжный магазин.
— Так и есть! — Азирафаэль просиял. — Я уже много лет присматриваюсь к одному месту в Сохо.
Герцог приподнял бровь.
— Вы думаете, это вполне прилично?
— Что? — удивился Азирафаэль. — Быть человеком состоятельным?
Герцог скривил губы.
— Быть деловым человеком.
— О, я бы не волновался на этот счет. — Азирафаэль сделал приличный глоток из своего бокала и изобразил улыбку. — Возможно, я никогда не продам ни одной книги.
Когда музыка закончилась, Азирафаэль скрылся через боковую дверь и пошел по коридорам к длинной галерее скульптур. Его каблуки стучали по паркету, когда он отважился войти в зал, и он восхищался белыми мраморными лицами и одеждами статуй. Гончая и олень. Херувим. Греческий юноша, лежащий на камне. Падший ангел с крыльями летучей мыши и потрясенным потупленным взглядом. В конце концов он наткнулся на статую Гавриила в древнеримских доспехах и со штандартом с крестообразным наконечником в руке.
Азирафаэль опустился на кушетку без спинки у ближайшей стены, вздохнул и погрузился в тишину своего новообретенного одиночества. Но как только он закрыл глаза и напряжение спало с пальцев ног, он услышал размеренные шаги на верхней площадке винтовой лестницы.
Азирафаэль резко выпрямился и взял себя в руки, потому что Сабраэль уже плыла вниз, держась рукой за золотые перила. Ее платье цвета слоновой кости касалось балюстрады, а белое перо и модель корабля покачивались на взбитых в высокую пену волосах.
— Сабраэль? — Азирафаэль с трудом поднялся на ноги. — Что ты здесь делаешь?
— Разве так можно приветствовать одного из своих начальников?
— О, миледи, прошу меня простить. — Азирафаэль откашлялся, стукнул каблуками и поклонился. — Вы здесь, чтобы насладиться искусством?
Сабраэль продолжала спускаться вниз, не говоря ни слова.
— Поразительное сходство, не правда ли?— Азирафаэль усмехнулся сквозь зубы и указал на статую Габриэля. — На самом деле немного нервирует.
Сабраэль по-прежнему не отвечала.
— Э-э, верно. — Азирафаэль судорожно искал тему для разговора, любую, что угодно, о чем можно было бы поговорить. — Напомни мне, мы уже встречались здесь, на Земле? Я что-то не могу вспомнить…
— Мы — нет.
— Если позволишь заметить, ты выбрала для этого случая весьма подходящее платье.
— Да, мне нравится эта одежда.
Азирафаэль потеребил рукав.
— Разве они не веселее наших райских одеяний?
Сабраэль наконец добралась до пола залы.
— Ты следил за своими чудесами?
Азирафаэль отпустил рукав.
— За чудесами?
Сабраэль призвала журнал отчетов.
— Ты меня слышал.
Азирафаэль огляделся по сторонам и сложил руки.
— Ты о чем?
— Во вторник, 17 сентября, в 12:26, достал кролика из шляпы сэра Таддеуса Вильерса. 21 сентября, 10:03, осужденный Хайрам Уэйтс представил стигматы на своем повешении, от которого он был избавлен. — Сабраэль читала по журналу, шурша юбками по полу. — 24 сентября, 17:58, сэр Чарльз Боклерк споткнулся, прежде чем успел сделать предложение леди Джейн де Вер. Воскресенье, 29 сентября, 11:33, заставил статую Марии в Храмовой Церкви плакать винными слезами.
Азирафаэль побледнел.
— 1 октября, 8:18, дал девушке Фанни Браун корзину, которая каждый день наполняется буханками хлеба. — Сабраэль остановилась перед статуей Гавриила. — Среда 2-го, 12:21, заставил сэра Эдвина Спиннетта наступить в грязь. Пятница 4-го, 13:08, вернул голубя к жизни. Нужно ли мне продолжать?
Азирафаэль ссутулился еще сильнее.
— Я не понимаю.
— Не скромничай.
Азирафаэль вымученно улыбнулся.
— Нет, правда, не понимаю.
— Ты понимаешь, что тебе повезло быть одним из посланников Бога?
— Не думал об этом. В конце концов, я никогда не был никем другим.
— Лично я нахожу твой пост на Земле незавидным, но факт остается фактом: ваши чудеса имеют решающее значение для нашего дела, — объяснила Сабраэль с покровительственной жалостью в голосе. — Мы позволили тебе использовать эту силу, пообещав, что ты будешь осторожен с ней. Но теперь ты поступил опрометчиво. Пришло время Небесам вмешаться.
Азирафаэль передернул плечами.
— Опрометчиво? Я делаю свою работу.
— Нет, — Сабраэль захлопнула журнал. — Ты злоупотребляешь своим положением.
Азирафаэль выглядел ошеломленным.
— Мне жаль, что дошло до наказаний. — Сабраэль вздернула подбородок. — Я ожидала от тебя большего.
— Подожди минутку… — Азирафаэль отшатнулся. — Ты наказываешь людей за мои чудеса?
— Статья 3179. Фривольные Чудеса.
— Это не может быть правдой. — Азирафаэль теребил манжету. — Или… на Небесах произошла смена руководства?
— Нет.
Азирафаэль нахмурился.
— Это не может быть частью Великого и Непостижимого Плана. Бог таинствен, а не неразумен.
— Я не берусь утверждать, что знаю, что такое Бог.
— Ну, я творю подобные чудеса уже тысячи лет. — Азирафаэль оглянулся через плечо, затем снова хмуро посмотрел на Сабраэль. — Уэйтс был невиновен. Та рыжая девчонка умирала с голоду.
— Какое отношение они имеют к голосованию Рэдклиффа?
— Ник-к… — запинаясь, пробормотал Азирафаэль, — никакого. Но это было правильно.
— Послушай, такие решения принимаю не я. — Сабраэль крепче сжала свой журнал. — Я просто наблюдаю и записываю.
— А кто принимает решения?
— Габр… Гавриил.
Азирафаэль направился к статуе.
— Все в порядке. Я сам пойду и спрошу его.
Сабраэль загородила ему дорогу пышными юбками.
— Ничего подобного ты не сделаешь.
— Я не могу изменить свой образ жизни, если не понимаю, в чем именно веду себя неправильно.
— Главное не в том, чтобы понять. Главное — повиноваться.
— В этом нет никакого смысла. — Азирафаэль прижал ее юбки к постаменту. — У нас не может быть правил без логического объяснения.
Сабраэль разгладила нижнюю юбку.
— Мне это нравится не больше, чем тебе…
Азирафаэль решительно шагнул назад.
— Тогда скажи мне, что было неправильного в моем поведении!
Сабраэль открыла рот, чтобы ответить, но ничего не сказала.
Лицо Азирафаэля вытянулось.
— Ты ведь тоже не знаешь, правда?
Сабраэль застыла, как каменный Гавриил за ее спиной. Азирафаэль поежился. Внезапная тишина грозила задушить их обоих.
— Я сделаю вид, что ничего не слышала, — прошептала Сабраэль. — Только в этот раз.
— Что? — выдохнул Азирафаэль.
— Никто из нас больше не заговорит об этом. — Сабраэль поправила один из своих жемчужных браслетов на запястье. — Ты получишь письмо от Гавриила с указанием испытательного срока.
— Испытательный срок?
— Не задавай больше вопросов, если понимаешь свою выгоду. — Сабраэль махнула журналом в воздухе и повернулась, чтобы уйти. — Если хочешь моего совета, заканчивай свои дела с Рэдклиффом, а потом уходи. Уезжай из Лондона. Найди что-нибудь интересное в другом месте, пока твое время не истечет.
Сабраэль вернулась тем же путем, каким пришла, и поднялась по лестнице, а когда взмыла на Небеса, порыв ветра задул свечи. Азирафаэль стоял в темноте, над ним нависала статуя Гавриила.
— Ну… — Он сделал обиженное лицо и поправил пальто. — Может, и найду.
Профессор Бабич любил бродить по ночному Киеву.
Здесь, под звездным небом ему лучше думалось.
Он приехал в Киев тридцатилетним доцентом и влюбился в город и его улицы, в его яблоневые сады и заросли сирени; увидел золотые купола церквей, горящие на солнце, пронзительную синеву небес и дома на высоких холмах и понял, отсюда взялась, пошла земля русская, изучению которой он решил посвятить всю свою жизнь.
И так бы оно и было, но самостийность Украины потребовала новых песен. Конечно, Украина не Россия, сколько лет москали писали историю под себя, совсем не интересуясь тем, как жил многострадальный народ Украины, чья история была куда более грандиозной и эпичной, нежели история тех, кто триста лет покорно платил дань монгольским завоевателям.
Профессору было пятьдесят шесть лет, он страдал одышкой, и у него было больное сердце. И он сильно любил Киев. Так сильно, что не хотел из него уезжать. Еще больше он любил свою сложившуюся жизнь. И поэтому он стал писать историю Украины, немало не заботясь ее достоверностью. Ничего страшного, порой придуманная история выглядит куда более живой и реалистичной, чем настоящая.
По всему выходило, что древнейшей расой на Земле были укры. Они существовали еще до возникновения Хомо Сапиенс. Укры уничтожили динозавров, дали людям огонь, колесо, изобрели деньги и одомашнили лошадь и свинью. Они заселили все континенты, построили египетские пирамиды и выкопали Черное море. Они добрались до Египта и Месопотамии, построили пирамиды и разрушили Вавилонскую башню, устроили столпотворение языков, произвели Христа, Будду и Магомета. Укры отчаянно воевали с доблестными римскими легионами, сожгли и разрушили Трою, а тихий и разумный галицийский паренек Гатыло вдруг обернулся неистовым воином Атиллой и немало пограбил европейские страны.
Обществом все воспринималось на ура.
Казалось, вот-вот Украина обретет достойную для себя историю и займет свое место среди ведущих держав.
Работа над историей давалась Бабичу нелегко. Слишком много конкурентов у него объявилось. Профессор еще только намечал пути размежевания Украины и России, а наглые конкуренты не спали – «Мы славяне, скифы, мы истинная Русь, а ваша территория финно-угорская с совершенно иной этничностью и своим языком, который к нашему славянскому языку никакого отношения не имеет!» Россия, — считали коллеги Бабича, — неразвитое и неудачное государство, наука и техника в ней не развиваются, и живет Россия только за счет нефтяной и газовой ренты.
Каждый хочет свой разум показать и к научной кормушке припасть.
Вон, кандидат исторических наук Александр Дубина в журнале «Украинская культура» якую изящную штуку провернул. Жил когда-то на Галичине хлопец в Коломее. Дюже море любил, а потому прибился к козакам, промышлявшим морским разбоем на Черном море, да и в Средиземном немало купцов козаки при пустом гаманке оставили. Когда-то разбои надоедать стали, да и возраст свое взял, и обосновался коломейский хлопец в Португалии, где имя его, конечно, исказили на свой португальский лад, и стали все звать хлопца Колумбом. А Христофором его назвали за то, что набожностью отличался. Этот самый Христофор новоявленный сидел на берегу, разглядывал-разглядывал Атлантический океан, а потом взял, снарядил корабль на награбленные в прежнем пиратстве гривны, взял в шкиперы опытного козака Ивана Косу, поплыл и открыл Америку. А поскольку Америку открыл украинец, то не грех бы Португалии и Испании часть золота, что они впоследствии вывезли из Южной Америки для восстановления справедливости Украине передать. Тут и гадать не приходилось, идея эта народу понравится, немало людей найдется, что на испанский кошт захочет пойти! Ишь ты какой, всего-то кандидат, а на хлеб с маслом заработать мечтает, расталкивает больших ученых острыми локтями!
Но и в науке осторожность в мыслях нужна…
Профессор Бабич остановился в размышлениях и обнаружил, что стоит в тени огромного памятника мыслителю, чей лик скрывался тьмой киевской улицы. И Луна, как на грех, с неба исчезла – не иначе черт ее украл, хай ему галушками подавиться,
И тут кто-то рядом ласково сказал:
— А що це пан по нашiй вулицi гуляе?
Верная примета – когда на темной улице рядом с тобой такое ласково и душевно вопрошают, в Раду не ходи, кошелька лишишься обязательно.
— Пан заблукав?
— Брось, — лениво сказал второй голос. – Оно тебе надо? Открытое похищение личного имущества да еще сопряженное с насилием?
При звуках москальской мовы профессор немного успокоился. Да к тому же весьма разумные слова второй незнакомец говорил. Век бы их слушать!
Темная фигура приблизилась, незнакомец всмотрелся в испуганное лицо профессора, и жесткая рука взяла его за воротник.
— Игнаций Петрович? – сказал первый голос. — Ось вже дiйсно добрий вечiр! Ось вже удача, так удача! Жени грошi, гад! Бач наiв ряшку на безкоштовному хабаре!
Печальное это дело – стоять на морозном ночном ветру в джемпере и без бобриковой шапки! Три тени скользнули в четвертую, что памятник образовал. Профессор Бабич всмотрелся в темноту и, наконец, узнал, кому этот памятник – известному политику и экспроприатору Владимиру Ильичу Ленину, до брака с революцией носившему фамилию Ульянов.
Весь ужас положения дошел до Бабича – беспомощный, раздетый он стоял на морозной улице, и даже денег на такси у него не было, да что на такси – на метро не на что поехать!
Родной и могучий украинский язык, которым обычно изъяснялся профессор, вылетела из его головы. Он заголосил на всю улицу, выплескивая в крике гнев и обиду человека, лишившегося дорогого ему имущества:
— Караул! Грабят!
И тут, конечно, в крике таилась неточность – никто профессора не грабил, поскольку действие это было совершено несколько ранее, и следовало бы кричать – ограбили! Но до таких тонкостей профессору сейчас не было дела. Возмущенный разум требовал немедленного отмщения.
Прав был покойный Владимир Ильич Ленин – опасно по ночным революционным улицам в одиночку гулять! Черт его знает, откуда ему в голову эта мысль пришла – не то он со своим верным браунингом не одного буржуя в Питере ограбил, не то у него в Москве возбужденные революцией люмпены этот браунинг отобрали.
Но что ограбленному в Киеве человеку, к тому ж светочу дивной науки, до основ марксистско-ленинской философии! Давно уже умами и сердцами щирых украинцев завладели западные мыслители.
Они заставили «умный дом» выпустить атмосферу и умереть. После восхода солнца все там раскалится как в аду, куда самая дорога Соане и его семейке. Лимузин префекта выскользнул из подъездного туннеля, оставив позади открытые шлюзовые камеры. Впрочем, со стороны купол по-прежнему выглядел совсем как обычно. Вряд ли до восхода кто-то хватится Соане.
Обратный путь показался Риану бесконечным. Он сидел в обманчиво вольной позе, из под полуопущенных ресниц уставившись на угловатые куски черного и серого, из которых склеивался пейзаж за бортом. За два года на Луне за пределами Нью-Женевы он был всего трижды. Вот Ортега – тот любил выбраться на грунт, посмотреть, как Земля светит. Если бы Альенде выбросили его труп где-то за городом, братишке бы это понравилось. Хотя, скорее всего, пошел Ортега на удобрения. Есть же на Луне и рабочие фермы.
Риан усмехнулся незавидной судьбе приятеля. Осторожно облизнул пересохшие губы. Так же украдкой сжал и разжал кулаки. Шальная легкость ушла, уступив место привычному бешеному току в костях. Рantera negra – это он в полной мере заслужил на Земле. Драться с ним особо никто не рвался уже давно. Боли Риан почти не чувствовал, и что такое «вовремя остановиться» представлял слабо.
Украдкой он скосил взгляд влево. Лимузин шел сам, Риккерт рассматривал что-то на виртуальном дисплее перед собой. Риан видел только размытые пятна и их мягкие отсветы на лбу и щеках спутника. Сквозь узкие щелки опущенных век он разглядывал губы разноглазого и размышлял – если разбить их в кровь, будет ли это так же вкусно. Мысль оказалась настолько захватывающей, что он пропустил въезд в город. Снова никаких вопросов. Префект часто выезжал. Может быть, даже и к Соане.
Норрингтону пришлось признать логику предложенных доводов, он нехотя поднял стакан и сделал глоток. Глоток оказался не последним, и, излагая Джеку суть дела, командор время от времени прикладывался к стакану, а заботливый капитан Воробей следил за тем, чтобы тот не пустел. Результатом явилась некоторая заторможенность речи и вольность манер милейшего командора. Он слегка покачивался из стороны в сторону; взор его сделался рассеянным и недоуменным. Норрингтон попытался понять причину своего состояния, но никак не мог собраться с мыслями.
— Ч-черт, что со мной? – пробормотал он заплетающимся языком. Лицо Джека, на вид совершенно трезвого, вдруг поплыло перед его взором. Продолговатые темные глаза пирата, обведенные вокруг угольно – черным, казалось, заглянули в самую душу командора, наводя на мысли о силах Ада.
— Не волнуйтесь, друг мой! – тихо произнес Джек. – Все не так страшно!
Норрингтон сделал над собой титаническое усилие, пытаясь справится со слабостью, но не смог. Бессильно всхлипнув, он уронил невыносимо тяжелую голову на стол, пробормотав напоследок:
— Проклятый пират!
Пробуждение было крайне неприятным. И это еще слабо сказано. Голова болела так, словно накануне по ней колотили чем-то тяжелым, желудок находился в крайне неустойчивом положении, грозя вот-вот вывернуться наизнанку. Похмелье такого небывалого масштаба ведущий исключительно трезвый образ жизни командор мог с трудом припомнить лишь как смутный эпизод из своей кадетской юности. Однако, он очень ясно помнил все, что происходило с ним накануне и ощущал стремительно закипающую ярость. Норрингтон копил силы. Пытаясь разлепить глаза, он предавался мечтам о том, что он сделает с мерзким пиратом, подвергшим его такому унижению, когда сможет встать на ноги. Наконец он нашел в себе силы открыть глаза и повернуть голову в ту сторону, откуда слышался легкий шорох, указывающий на присутствие рядом кого-то еще. Контуры убого обставленной комнатушки расплылись перед глазами Норрингтона, но вот фигуру Джека, сидевшего за столом и внимательно изучавшего бумаги командора видно было хорошо. Джек так углубился в свое занятие, что обратил на командора внимание только тогда, когда тот предпринял попытку встать, впрочем безуспешную.
— Очнулись? – он отложил свиток и приблизился к кровати командора с выражением искренней заботы на лице.
— Чтоб тебе в Аду сгореть! – процедил Норрингтон сквозь зубы, глядя на Джека с бессильной яростью, — Что за дрянь ты подмешал в мой ром?!
— Искренне прошу простить меня за это, — отвечал Джек без тени насмешки, — Несомненно, года три назад я кинулся бы в любую авантюру очертя голову. Но с тех пор многое изменилось. Теперь я отвечаю не только за свою жизнь, но и за жизни других. Люди, которые идут за мной, доверяют мне. И я не могу позволить себе завести их в ловушку, возможно расставленную вами. Вы честный человек, командор. Но вы выполняете приказы, а те, кто отдает вам приказы, не внушают мне подобного доверия. Посему я решил проверить, что вы на самом деле для нас припасли, прежде чем дать вам ответ. Ну как, вы еще сердитесь?
На протяжении всей речи Норрингтон ощущал, что его гнев потихоньку тает, а головная боль лишь усиливается.
— Да, черт подери! Из-за вас у меня теперь раскалывается голова, и я лежу здесь как бревно, вместо того, чтобы заниматься делом!
— Искренне вам сочувствую! – произнес Джек, — И предлагаю помощь.
Джек отошел к столу и вернулся, держа стакан, наполненный до половины какой-то мутной жидкостью.
— Выпейте. Это противоядие. Надо признать, то зелье, что я вам подмешал, довольно пакостная штука.
Норрингтон скривился, глядя на содержимое стакана.
— Я не стану это пить! Дважды одну и ту же ошибку не повторяют!
— Вы похожи на капризного ребенка, командор! Какой мне смысл травить вас снова, если я убедился, что вы говорите правду?! Ну же, не упрямьтесь!
Джек присел на край кровати и, приподняв голову Норрингтона, почти силком влил в него содержимое стакана. Тот издал протестующий возглас и попытался оттолкнуть капитана, но дело было уже сделано.
— Вот и славно! — Джек отошел к столу, чтобы поставить пустой стакан, а после вернулся на место. – Ну как, уже лучше?
Норрингтон лежал, прикрыв глаза и с облегчением ощущая, как отступает дурнота, а свинцовый туман потихоньку улетучивается из мозгов. Джек, наблюдавший за его лицом, удовлетворенно ухмыльнулся.
— Знаете, все эти зелья позаимствованы у туземцев. Удивительные вещи творят порой их шаманы и колдуны! Это самая настоящая магия, хотите верьте, хотите нет. Я могу порассказать вам совершенно невероятные истории…
— Хотелось бы услышать от вас что-нибудь более реалистичное, — перебил его Норрингтон, — например, что вы думаете о моем предложении.
Джек некоторое время глядел на него, ласково и чуточку снисходительно, словно мудрец на ребенка. Потом произнес со вздохом:
— Любезный командор, сможете ли вы представить себе МЕНЯ в качестве офицера британского королевского флота и законопослушного гражданина?
Норрингтон мысленно примерил на Джека алый мундир, пудренный парик с буклями и форменную треуголку. Зрелище показалось ему нелепым до абсурда, и это заставило его усомниться в правильности своего выбора.
— Что ж, — командор с трудом приподнялся на локтях и потянулся к валявшемуся у него в ногах рединготу, — Я понял вас. Думаю, мне больше нечего делать здесь.
— Я согласен, — настиг его голос Джека, — Я буду служить Его Величеству королю Британии Вильгельму.
— Простите? – рука Норрингтона замерла на пол пути.
— Я сказал, что принимаю ваше предложение, любезный командор. В самом деле, какие перспективы! Чины, награды. А возможно, когда-нибудь я стану губернатором! — Подбоченясь, Джек принял позу, полную достоинства, — Чем я хуже сэра Генри, в самом деле!?
— Вы серьезно? — с явным недоверием переспросил командор, — Подумайте, как следует!
— Пока вы спали, у меня была целая ночь на раздумья. Так что отбросьте сомнения и отдыхайте. Позже мы обсудим детали.
Трамвай тащился медленно. Только голубые загробные фонари проплывали за мутными окнами. Двери с грохотом открывались и закрывались. А когда на светофорах трамвай останавливался, противно гудело электричество. Альбина сидела у окна, прислонившись головой к стеклу. Белая шапочка была надвинута до самых бровей. А шарф закрывал лицо почти до носа. Она смотрела в окно, а большие карие глаза сверкали от наводнивших их слез. Ехать ей нужно было долго. С Елагина острова почти до Суворовского. Но хотелось больше никогда по этому маршруту не ездить. А фигурное катание бросить…
Сейчас ее пробирал мороз, хотя всего полчаса назад щеки еще горели огнем. Но стоило Альбине остановиться, как февральский ветер пробирался под два толстых свитера и холодил взмокшую спину. Уже давно стемнело, и они тренировались в свете четырех прожекторов, ярко освещавших каток с разных сторон. Было в середине катка такое место, когда со всех сторон крест-накрест ложились одинаковые тени. Вот уже пятнадцатый раз прокатывая свою программу, именно в этом месте Альбина сосредоточенно взглядывала под ноги и делала перекидной прыжок. Получалось плохо. А честнее было бы сказать, не получалось вовсе. При приземлении конек каждый раз впивался в лед шипами и она, как корова на льду, спотыкалась. Пятнадцатый раз она внутренне собиралась, но опять ничего не могла с собой поделать. Она просто боялась приземляться так, чтобы после прыжка некоторое время ехать назад на опорной ноге. Еще перед Новым годом она это делала. А сейчас, после травмы, место это казалось ей просто заколдованным.
– Ну, что за дела? Альбина! Соберись! – Галина Григорьевна в лохматой шапке тоже нервничала. – Лена! Геворская! Прыгни с Вихоревой в паре. Она потеряла движение…
К Альбине подкатила Ленка. С нескрываемым превосходством на нее посмотрела, кружась вокруг небрежно расслабленной задней перебежкой. Потом раз, играючи, сделала перекидной, красиво приземлившись ласточкой.
– Ну, давай, чего стоишь? Подстраивайся. Что я, так полчаса вокруг тебя крутить должна?
Альбина тихо и с раздражением прошипела: « С-с-с-с-пади…». Поймала Ленкин ритм и, синхронно с ней, пошла на прыжок. Прыгнуть решила лучше Ленки. Чиркнула коньком и больно упала на колени.
– Ну, елки-палки! – с чувством отметила падение Галина Григорьевна. – Что-то скользкий лед сегодня…
Обидно было до слез, особенно когда она исподлобья смотрела на легко разъезжающую по катку Геворскую, которая оглянулась с гадкой улыбочкой и пожала плечами.
Она подъехала к бортику, где переминалась с ноги на ногу подмерзшая Галина.
– А знаешь, почему не получается? – она с напором глядела Альбине в глаза. – Потому что ты растолстела, пока дома с ногой сидела. Тебе просто в воздухе свой вес не развернуть как надо. Ты посмотри, какие ножищи нагуляла. Чтобы через неделю этого не было, Альбина. Худей как хочешь.
Она говорила громко и базарно. Альбина уже давно заметила, что у тренеров существует какой-то общий тембр голоса – крикливый и беспардонный. И она невольно покосилась на тех, кто тренировался здесь же. Очень не хотелось, чтобы слова эти кто-нибудь слышал. Так не хотелось! Особенно Геворская… А она как раз проезжала близко и пялилась в их сторону.
Альбина ехала с тренировки домой и серьезно хотела все бросить. Ноги у нее, и вправду, были полноваты. Но у фигуристок это сплошь и рядом. От больших нагрузок наращиваются мышцы. Геворская худая, как палка, и на ней ничего не нарастает. А Альбина – настоящая девушка. И талия есть, и бедра. Но лишнего жира у нее как раз нет. Ущипнуть не за что. И она уже в десятый раз яростно убеждала себя в этом неоспоримом факте. А сложением она в отца. Просто кость широкая. А сверху, так и вовсе ничего лишнего. Под ключицами даже видны ребра.
В раздевалке, когда все уже ушли, ее попыталась подбодрить подружка Катя.
– Алька, да не носи ты просто эту юбку на тренировку. Приходи в рейтузах. Юбка эта тебя полнит. И не обращай ни на кого внимания.
Но настроение от этого еще больше испортилось. Как же быть, если фигуристку полнит мини-юбочка? Как, скажите пожалуйста, тогда выступать на соревнованиях? И она придирчиво посмотрела на Катины ляжки.
– У тебя, Катюха, тоже, между прочим, о-го-го. Так, – сказала она уязвленно, – между нами девочками.
– Спорт такой, – ничуть не расстроилась Катюха. – А у пловчих, например, плечи. И я бы с ними ни за что не поменялась. Так и знайте! – И она показала всем своим воображаемым оппонентам язык.
– Да как я похудею-то ей за одну неделю? – Альбина продолжала негодовать.
– Лук репчатый берешь, – Катя засунула в рот карамельку, и речь ее стала не совсем членораздельной, – режешь, и ложку меда кладешь. Все в банку, и на ночь за окошко. А утром натощак ешь по столовой ложке перед завтраком. Ну, и перед обедом, и ужином. Гадость такая, что потом вообще ничего не хочется, только умереть. Зато помогает. – И добавила после паузы: – Говорят.
– Вввя, – сморщилась Альбина. – Лук с медом? Вввяя….
Федька толкнул железную дверь без вывески и очутился в крошечной комнатке. Под потолком трудилась пыльная лампочка. Навстречу из-за стола поднялся человек в сером костюме.
— Я не умею хранить секреты — сказал Федька горестно. — Помогите мне, а?
— Откуда у тебя этот адрес?
Федька замялся.
Серый человек внимательно посмотрел на него, кивнул снисходительно.
— Выкладывай!
Лицо у него было под цвет костюма.
Федька достал из кармана пухлый белый конверт.
— Что там? — спросил серый человек.
— Это про папу с мамой, — сказал Федька тихо. — Я случайно узнал. И теперь… я просто не могу с этим… Или в школе разболтаю, или ещё где… Вы мне поможете?
Серый человек помолчал, явно что-то прикидывая. Потом сказал:
— Хорошо. Но есть одно условие, — и, смахнув конверт в ящик стола, тут же выставил перед Федькой картонную коробку, в которую были плотно понапиханы другие конверты. Только все они были коричневого цвета и торчали вертикально, как формуляры у школьной библиотекарши. — Выбирай, — сказал он. — Это противовес. Ты должен его хранить, но ни в коем случае не вскрывать.
— А что внутри? — спросил Федька.
— Это не важно. Ты этого никогда не узнаешь.
— Я согласен, — сказал Федька и потянул за ближайший уголок.
Конверт лежал во внутреннем кармане курточки. Он был тёплый. Федька чувствовал это тепло, пока шагал по мостовой. Внутри что-то таинственно шуршало и перекатывалось. Федьке было интересно. Он попробовал вспомнить, что лежало в конверте, отданном серому человеку, но это ему не удалось. Какая-то чепуховина, какой-то смешной секрет. И даже не секрет, а так — малозначащий эпизод. Неважный. Теперь неважный. А в этом конверте была скрыта настоящая тайна. Может быть, даже Настоящая Тайна Века.
Федьке вдруг до оскомины захотелось заглянуть внутрь, стать не просто слепым обладателем этой тайны, стать её хозяином. Проникнуться ею, насладиться, впустить её в свою жизнь, а там будь что будет.
Он вынул конверт, прощупал его, чувствуя как бегут по спине ледяные мурашки, и дрожащими пальцами стал рвать вощёную неподатливую бумагу.
… на лестничной площадке… Вера Ивановна… кружевная комбинация… выходной день… тёмная воронка… и алые снегири на заснеженном отливе у окнааааааааа…
Федька бежал сломя голову. Низкое осеннее небо упало на плечи. Сердце терзала ржавая судорога. Зачем, зачем он только полез в эту яму? Надо было засунуть противовес в самый дальний угол и никогда о нём не вспоминать. Вообще не брать в руки эту чужую жизнь, чужую боль, чужое горе…
Всем телом ударил в дверь.
Серый человек что-то писал в старом гроссбухе.
Федька бросил обжигающий ладони конверт на стол. Выпалил:
— Не хочу!.. Забирайте ваш секрет назад!
— Теперь это твой секрет, — прозвучал тусклый голос. — Ты нарушил условия обмена. Противовес возврату не подлежит.
— Ну я прошу вас! — взмолился Федька. — Я ведь умру от него! Он меня убьёт! Это такая тяжесть! Вы человек или нет?
— Значит, теперь ты согласен на всё?
— Да. Да!
Серый человек усмехнулся и придвинул к Федьке знакомую коробку.
— Тогда выбирай!
Дом требовал заботы. Ветер прошивал дырявую крышу, врывался дождем с запада. Капли частили по тазикам, кувшинам, мискам, кружкам. Стены крошились с южной стороны, подгнивали от сырости с северной. Окна дребезжали в рассохшихся рамах, пол украшал лабиринт трещин. Дом кашлял криво висящей дверью, чихал забитым дымоходом. Умолял. Но Норте зябла у камина, закутавшись в три белоснежных пуховых одеяла. Оестер заботила только собственная комната красного дерева, с массивным столом, на котором трепетали от порывов ветра исписанные листы бесконечных мемуаров. Сур ходила по дому с отрешенным выражением лица и напевала затейливые колыбельные. А Лесте чаще всего пинала ствол Дерева, удерживающего Дом над пропастью. Они были слишком заняты, погружены в главную обязанность – следить за золотой Рекой, что впадает в мрак Бездны.
Дом плакал громче дождя, сильнее ветров.
— Опять кого-то волнами прибило, пойди глянь, Лесте!
— С чего я глянь опять? Мне надоело. Не интересно, скоро поплывет дальше, как остальные. Не задержится.
— За корягу зацепился, говорю, глянь! Пни ногой, чтобы унесло!
— Почему не Сур?
— Потому что ты младше. И прибило с восточной стороны.
— Так их только с востока и приносит! Я что вам, мусорщик?
— Постыдись, Лесте.
Лесте, Хранительница Востока, младшая в Доме, жевала губы, чтобы не ответить старой Норте, вздыхала и отправлялась отцеплять беднягу от изрезанного корнями Дерева скалистого берега. Река неслась, шумела. Песчинки терлись друг о друга, отскакивали золотистыми брызгами, рисовали в воздухе дуги. На восточной стороне выпрыгивали выше, блестели ярче и дуги выходили длинные, как солнечные лучи. Они пытались уподобиться Солнцу, из которого Река брала начало. Солнце висело над домом огромным не закрывающимся глазом. Река бурлила, изгибалась вокруг острова-скалы. Дерево тянулось к воде толстыми корнями. На восточной стороне, там где Река вытекала из Солнца, на ветвях зеленели листы. Южные ветки оттягивала тяжесть фруктов, западные багровели редкими кроной, с севера Дерево выпячивало в молящем жесте голые сучья. Дом висел как раз под ними. Цеплялся изо всех сил.
Лесте увидела его с порога. Он лежал лицом вниз, рука застряла меж корней, ноги раскачивались в стремительном потоке песчинок. Босой. Голый. Почти голый, в зеленых плавках. Маленький. Лесте сморщила в нос. Маленькие застревали чаще всего. Остальные плыли спокойно, вниз и вниз, к распахнутой пасти Бездны.
— Дверь закрой, холодно! – Норте вечно дуло. Камин полыхал, дымоход исчихался дымом, а она мерзла. Подтягивала кресло чуть ли не в огонь, вытягивала худые старушечьи ноги в пламенный зев, погружалась в одеяла по самый нос. И выстукивала зубами дробь. Рядом пристраивалась Оестер, в закрытом наглухо платье вишневого цвета, заунывным голосом читала очередную порцию писанины. Эта не что бы мерзла, ей хотелось внимания. Зато Сур и Лесте изнывали от причуд Норте, открывали шаткие ставни, впускали дожди с запада. Танцевали под музыку шумящих листьев. Норте возмущалась, закутывалась с головой, стенала в унисон с Домом, своим ровесником. Оба рассыпались в прах и жаждали тепла.
Лесте топталась у порога. Спускаться по крутому склону рискованно. Оступишься, упадешь, того гляди покатишься, отбивая бока о корни и камни, попадешь в поток. Река не разбирает, что в неё попало. Движется только вперед от Солнца к Бездне. Срывается шумным водопадом с северной стороны, уносит всех. Бездна глотает песчинки, всасывает тени, что несут они в себе. Вечно раскрытая голодная пасть втягивает тех, кого тащит течение. Обратно не возвращает.
— Кому говорю, дует! — заскрипела Норте. Лесте с силой хлопнула дверью. Дом пошатнулся. Дерево умирало с той стороны, где он врос в ствол и ветви. Устало держать тяжкий груз. Мечтало вздохнуть последний раз, качнуться на ветру, умыться дождями. Для этого нужно сбросить Дом. Но он обнимал крепко. Держался за жизнь.
Дом смотрел прямо в Бездну, висел над ней, видел как золотая Река срывалась в черноту. Мерцали песчинки слабыми звездами, гасли. Воды стонали едва различимыми голосами, Бездна же глушила звуки. Все обращенное к Бездне ветшало, смолкало. Дерево тремя сторонами тянулось к Солнцу, там оно зеленело, плодоносило, благоухало. Лишь с одной дышало над Бездной вместе с Домом. И с Норте. Она пришла первой. И обветшала раньше. Следом Река принесла Оестер. Седина волос только посеребрила её виски, кудри алели, глаза сверкали, отбрасывали лучи морщин. Оестер любила улыбаться, вздыхала глубоко только за своим столом напротив окна, глядевшего в Бездну. Вздыхала и тайком плакала. Потом волны выплеснули на берег Сур. Полную сил, молодую и прекрасную. Круглолицую, розовощекую. Бойкую, стремящуюся внести уют в разваливающийся дом. Сур готовила пироги, пела колыбельные и изредка, задумавшись, гладила округлый живот. Суд ждала заветного дня. Но Дом находился на той стороне, что смотрит в Бездну. Река принесла Сур в слишком ранний срок. Но принеси она её чуть позже, то не для кого было бы петь колыбельные под ритмичное поглаживание.
Лесте выбросило последней. Она лежала на берегу, воздух терзал грудь, Солнце выжигало и без того выцветшие волосы. Лесте отплевывалась искрами песчинок, выкрикивала имена тех, кого силилась вспомнить. Вползала в Реку, барахталась против течения, грозила Солнцу кулаками. Вода прибивала её обратно, стукала головой о берег, выгоняла из потока. Лесте царапала каменистый склон ногтями, с ужасом взирала на синяки у сгибов локтей, рвала на запястьях и щиколотках бумажные браслеты. На них тоже значилось имя. Его она забыла. Бормотала без остановки, сидя под Деревом, наполовину в тени густой кроны, наполовину под корявыми силуэтами голых веток, повторяющиеся слоги: ма-ма, па-па. Пыталась поймать в них связь. Косилась на дом и три озабоченных лица в окнах. Старуха, женщина, девушка. Они дождались.
— Не пойду, отпустите! — упиралась Лесте, когда троица тащила её в Дом.
— Что ты, девочка, не дай Солнце, Река поднимется, — причитала старуха, — их много станет, запутаешься, не выберешься из-под душ, унесет Река в Бездну.
— Пойдем, милая, — гладила по голове женщина, — мы тебя ждали. Нам нужна была Лесте. Север, Запад и Юг Востока ждут. Без тебя никак.
— Да не ори ты, — сводила брови молодая, — испугаешь ребеночка. Он и так всё сидит и сидит, не решается на свет выйти. Маленький, — одной рукой она придерживала живот, другой правую ногу девочки, — смотри, Речка тебе сестренку принесла.
Порог Дома отсек боль. А вместе с болью и образы, которые она видела на Солнце. У них остались значения: ма-ма, па-па — повторение слогов. В Доме эти звуки хранились лишь в её голове. Вслух она боялась произносить. Скажет — потеряет. Девочку, хранившую секрет, нарекли Лесте. И кляли за буйный нрав и свободолюбие. Лесте отдали восток. Солнце не слепило её. Поэтому она больше других проводила снаружи. Искала образы, шептала свои слоги.
— Мама, — сложил первое слово мальчик, когда Лесте отцепила его и перевернула. Душа девочки перевернулась следом. По лицу найденыша расползались золотинки. Песок блестел в волосах, густо прилип к губам.
— Ох, Бездна, сказала же мне Норте, пни…
Не пнула. Вытащила из воды, отряхнула с лица песок. Мальчик выплевывал золотую воду, кашлял, не мог остановиться. Зрачки метались под дрожащими веками.
Лесте села рядом. Поправила короткую, постоянно распахивающуюся рубашку в мелкий синенький цветочек. Лесте опротивело это одеяние, но в Доме носили то, в чем принесла их Река. Спина чесалась от веревочек, завязанных тугими узлами, они держали плохо, зато натирали отлично.
На выброшенном Рекой из одежды были только зеленые шорты. Плавки. Кое-что оставалось в памяти.
— Мама, — звал мальчик, вода всё вытекла изо рта. Знакомые слоги мучали Лесте. Она кусала губы, ковырялась в песке.
— Кажется, ты и впрямь утонул. До того, как сошел в нашу Реку, — она пыталась сохранять равнодушный вид, — Оступился? Заигрался? Толкнули? Ну, отвечай! — ткнула пальцем в бледный бок.
Мальчик захлебнулся очередным всплеском воды. Фонтан бьющий из него не заканчивался. Глаза распахнулись, он сел. Точнее подскочил, подпрыгнул на месте, неловко плюхнулся обратно.
— Мама, — больше выдавить у него не получалось. Лесте боролось с желанием ударить его, слово раз за разом причиняло страдание, разрывало голову вспышками.
— Ты почему помнишь? — глаза мальчишки уже поменяли цвет. В светлом меде взгляда плавали песчинки Реки. «Пока еще не мутный, пока ещё помнит…» — подумала она, поежившись. Мальчик смотрел мимо, на Солнце, щурился, тянул руки к яркому свету.
Течение забурлило, вокруг скользили тени людей, чье солнце закатилось. Их ждала Бездна. Лесте пыталась сделать это раньше. Спасти зацепившихся. Пойти против движения Реки. Оестер и Сур вытаскивали её, едва живую, Норте голосила на весь Дом. Махала скрюченным пальцем перед носом.
У всех, до мальчишки, глаза были тусклыми. Солнце не горело в них.
— Кто может вернуться, не попадают в Реку. Они зависают в родном мире, там, где солнце всходит и заходит, а реки белые и голубые, но ни одной золотой. Не пытайся им помочь, Река подхватит и унесет тебя. Бездне безразлично кого пожрать. Она просто выплюнет лишнюю душу, отведав твоей. А мы не сможем пройти цикл. Я не сумею уйти, Сур не станет Оестер, Оестер не сможет занять мое место, место Норте. Дом не обновится. Нам придется ждать другую Лесте. Опять ждать. Знаешь ли ты, что здесь на краю времени ожидание хуже всего. Вон Сур, всё ждет, когда родится ребенок, — на этом месте Норте запиналась, — а он…
Тут Сур принималась выводить свои колыбельные, не желая слышать правды.
Всякий раз происходило одно и то же. Оестер грозилась запереть Лесте, Норте скрипела остатками зубов, Сур твердила: «Пусть плывут, пусть плывут!»
Единственный, кто поддерживал Лесте, — Дом. Он замирал, переставал кряхтеть, распрямлял усталые стены, распахивал окна и дверь. И Лесте спускалась, делая вид, что неохота. Возмущаясь своим статусом самой молодой, летела к новому зацепившемуся о корни Дерева. Возможно, Дерево тоже хотело помочь? Вот и растило свои корни в Реку?
Мальчика был чуть младше Лесте. И он помнил те же слова. По крайней мере одно.
Река пенилась, песчинки бесновались, неслись, сталкивались, гремели. Выкидывали дуги почти до ветвей Дерева. Мальчик бледнел, терял краски, Река вымывала его. Бездна оглушительно грохотала водопадом. Боялась упустить своё. Дом раскачивался, голые ветки дерева тряслись, красные листья покрылись бурыми пятнами, срывались и улетали. Плоды сморщивались, гнили, тяжело падали в Реку. Зеленые листы скручивались, желтели. Ветер тряс Дерево, обдирал крону. Лесте тянула мальчишку. Он окаменел, погружался в Реку. Ветер набирал силу, отталкивал Лесте, тянул за волосы, трепал тонкую больничную рубашку.
Больница… да, там её одели в эту дурацкую сорочку. На предплечье снова проступил синяк. Игла капельницы истончила вены. Солнце сияло ярко и горячо. Лампа в операционной. Дом позади выл, как мама с папой, когда им сообщили…
— Мама, — прошептала Лесте, слоги соединились, — папа…
Мальчик закричал, тонко, горько. Очнулся, заработал руками и ногами.
— Там? — он медленно поднял руку, двигался с трудом, вода не пускала. Указал на Солнце.
— Да. Ты видишь? — Лесте перекрикивала бурление Реки. — Вижу…
И она видела. Пляж, людей, столпившихся над бездыханным мальчиком. Женщину и мужчину, вцепившихся в него. Смотрящих сквозь него. Сквозь Солнце. На Реку золотого песка. На двоих детей, плывущих против течения.
— Слушай меня, плыви вперед. Что бы не случилось, плыви, не поддавайся Реке. Я знаю, что делать.
«Отчего всегда понимаешь, как должно поступить, в последний момент?» — печальная мысль канула в золотые воды. Извиниться. Простить. Поцеловать в щеку. Вдохнуть родной аромат. Сказать «до свидания» и поверить в возможность встречи. Поддаться сбивающему с ног течению. Ветер сорвал крышу с воющего Дома. Норте так и сидела у камина. Одеяла сползли с неё, пламя наконец добрилась до худых ног. Рыжина слетела с волос Оестер вместе с последним листом Дерева. Сур зашлась в крике потуг.
Лесте уносила Река. Бездна ликовала. Она чуть было не лишилась одной жизни. Но теперь получила её. Бездна не различала души, она лишь вела счёт падающих в неё теней. И не желала упускать ни одной. А лишнее без надобности. Лесте падала вместе с песчинками во тьму. Поражалась красоте Бездны. Она вспыхивала десятками, сотнями, тысячами звезд и сверкала ярче Солнца. «Тьма, что светлее Света… Так странно…» Мальчик плыл. Река не препятствовала ему. Вода наполняла рот, поскрипывала на зубах. Кашель выбил дорогое сердцу слово. Мама плакала водопадом сверкающих звезд, покрывала сына поцелуями.
Река золотых песчинок текла в Бездну из Солнца. На скалистом острове у самого края зеленело, благоухало плодоносило, возносила вверх спящие ветви, Дерево. Дом, аккуратный, белый гордился новой красной крышей, блестел чистыми окнами. Норте звенела звоном юности. Оестер куталась в многочленные одеяла, грелась у мирного камина. Сур с тревогой и радостью наблюдала за девочкой, бегающей взад-вперед по берегу.
— Родная, поди сюда! — звала она с улыбкой, — Пора в Дом! А то Река унесет тебя в Бездну, как твою сестрицу!
— Сур, — с укором произнесла Оестер, — теперь ты Зрелость, но речи твои столь же резки, как в Юности.
— Я переживаю. Ты посмотри на неё, не зря я думала, что будет мальчишка. Доченька, голову свернешь! А еще, Оестер, — она понизила голос, спряталась от собственных чувств, — я скучаю.
— Не стоит, — Норте носилась по Дому с метлой, веселая, живая, — Бездна — это покой. Покой от времени. Лесте нашла его. И поделилась с нами. Кстати, теперь у нас есть новая Лесте, пора ей пройти ритуал наречения Хранительницы.
Девочка прыгала вдоль Реки. В золотых водах мелькали люди. Солнце шептало их имена. Ветер делился их историями. Дождь плакал их слезами и смеялся их смехом. Новая Хранительница Востока запоминала всё. Провожала каждого. И каждого просила:
— Передай привет моей сестре. Её зовут Лесте. Она встретит тебя в Бездне, и тебе не будет страшно.
Солнце дарило свет и тепло. Дерево хранило гармонию. Река несла песчинки. Водопад срывался вниз. Время бежало. Бездна сияла душами. Дом стоял на самом краю. И помнил о Лесте.