Это был не Дайм.
Конечно же, это был не Дайм! Да и не мог быть Дайм, это же любому понятно, и это нормально, что не Дайм, и надо быть идиотом, чтобы даже на секунду предположить…
Ты идиот, Рональд темный шер Бастерхази. Ты идиот.
Но мир не обязан подстраиваться под идиотов.
— Да, конечно, я принимаю вызов… В смысле, отвечу.
И вот только не надо все эти мелодраматические глупости о пропущенных сердцем ударах. Это уж совсем… глупости, короче. Просто вдох. Просто выдох. И медленно повернуться, натянув на лицо самое невозмутимое выражение изо всех возможных. И улыбку, конечно. Самую наглую и высокомерную. Как всегда, когда больно. Идиотам всегда бывает больно, когда они убеждаются в собственном идиотизме, а ты ведь, хоть и идиот, все же все понимаешь заранее, тебе не надо смотреть, чтобы окончательно убедиться: это не Дайм. Это никак не может быть…
— Хм… Бастерхази? Я тебя не разбудил… мой темный шер?
Дайм.
Это был Дайм. Он улыбался из большого настенного зеркала — нагло, ослепительно и возмутительно невозмутимо. Светлый ублюдок собственной персоной, настолько неуместный здесь и сейчас, что Роне испугался.
— Дюбрайн? Т-ты? Что… Что-то случилось?
Наверняка случилось, и наверняка это что-то крайне неприятного свойства, и, скорее всего, очень опасное, ведь не мог же он просто так взять и…
— Паршивый вечер. — Дайм пожал плечами и мотнул головой, словно бы отмахиваясь от неважного вопроса. — Паршивая гостиница, паршивая погода… — Только тут Роне заметил за спиной у Дайма закрытое окно, по стеклу которого бежали водяные струйки. — Вот я и подумал, что беседа с умным шером может существенно поднять настроение и скрасить самый паршивый вечер… то есть печальный… то есть скрасить для тебя, мой темный шер, м-м-м?
Показалось, что улыбка Дайма стала еще ослепительнее.
— А с чего ты взял, Дюбрайн, что мой вечер и мое настроение нуждаются в чем-то подобном? Которые, кстати, были просто восхитительны, пока я не увидел твою наглую… хм, пока ты не позеркалил, короче.
Дайм расхохотался — искренне, открыто и очень вкусно. Перламутровая бирюза расплескалась по зеркалу, хлынула через край, сплетаясь с черно-алыми протуберанцами. Горло перехватило. Роне сглотнул — и почувствовал на губах привкус моря и сосен… и щекотную легкую ласку теплого света, скользнувшего по виску и запутавшегося в волосах — до мурашек.
— Ой, да ладно тебе, мой темный шер! — Дайм отсмеялся, но улыбка подрагивала на его губах, словно заблудившаяся девочка, пребывающая в сомнениях, стоит ли ей тут еще задержаться или пора валить. Она словно бы не очень уверенная была в себе и своем праве здесь находиться, эта улыбка. И словно бы даже слегка смущенная. Только ли улыбка? Или… — Все знают, мой темный шер, что, согласно древней сашмирской поговорке, уезжающий увозит с собой лишь треть печали, две трети остаются у провожающего. И если у меня тут так паршиво, то мне даже представить страшно, Роне, как же все обстоит у тебя, ведь у тебя-то этой паршивости вдвое больше!
Да нет, конечно же чушь! Полковник Магбезопасности — и неуверенность? Смущение? Глупости.
— Я тебя не провожал!
— О да, о да! Ты так усиленно притворялся спящим, чтобы только избегнуть этой великой чести помахать мне вслед платочком или хотя бы подать дорожную сумку и мужественно пробубнить что-нибудь очень пафосное, что с моей стороны было бы просто верхом неприличия не подыграть тебе в этом невинном обмане! К тому же ты так прелестен, когда спишь… Ну или хотя бы делаешь вид, что спишь.
Ласковый свет обволакивал Роне, гладил, ластился, забирался под рубашку и кожу, обнимал, укутывал, согревая. И точно так же радостно и жадно рвалась за зеркало огненная тьма — дорваться до источника, обнять, погладить, залезть под кожу, коснуться губ, почувствовать ответное содрогание и услышать, как светлый ублюдок споткнется на каком-нибудь слове в своей гладкой и отлаженной речи… Хотя вряд ли ему окажется в состоянии помешать такая ерунда, он же дипломат, их натаскивают мило болтать ни о чем даже в бессознательном состоянии.
Вот и пусть. Ни о чем. О чем угодно. Лишь бы тень продолжала сплетаться со светом, лишь бы запах хвои и горячего бриза щекотал ноздри, словно никакого зеркала не существует, словно на его месте просто окно — туда, где сейчас у совсем другого залитого дождем окна сидит, положив локти на стол и заглядывая смеющимися бирюзовыми глазами прямо в душу, полковник Магбезопасности. Светлый ублюдок. Палач Императора. Дамиен шер Дюбрайн…
Дайм.
Просто Дайм.
— В сущности, нет ведь никакой особой разницы, притворяешься ли ты или делаешь что-то на самом деле. Например, когда на улице так паршиво, можно притвориться, что никакой улицы вообще не существует. До тех пор, пока на ней снова не появится солнце. По-моему, очень изящное решение проблемы…
— Ты же вроде любил дождь, мой светлый шер? С чего бы это он вдруг стал для тебя паршивой погодой?
— Ну знаешь ли, мой темный шер! Дожди бывают разные. Очень разные, я бы даже сказал!
И почему в его исполнении любая самая невинная вроде бы фраза сразу начинала звучать двусмысленно? Но не спорить же…
— Не могу не согласиться с твоей точкой зрения, мой светлый шер. Хочешь поговорить об этом?
— Хм… а почему бы двум достойным шерам и на самом деле не поговорить о… хм… дожде?
***
Смотреть на свое довольное отражение в погасшем зеркале было… пожалуй, даже забавно. И оставалось только надеяться, что при разговоре с Даймом Роне все же удавалось сохранить более вменяемое выражение. Впрочем, это было не так уж важно. Куда важнее было то, что Дайм, прощаясь, сказал: “До завтра, мой темный шер…”
Да, он именно так и сказал.
До завтра…
— И что это было, Ястреб?
— Заткнись, — ответил Роне миролюбиво. И даже добавил: — Пожалуйста.
Спорить не хотелось. Ругаться тоже. Хотелось как можно дольше сохранить на себе этот теплый ласковый свет, гоняющий по коже волны сладких мурашек, на себе и в себе, как можно дольше.
— Ну-ну. Да я-то что? Да я ничего… Так, страничками шуршу. От сквозняка, наверное. В твоей башне, Рональд, страшные сквозняки, ты не находишь? Так и шуршат чем ни попадя…
Очень хотелось разозлиться и как следует рявкнуть на вконец обнаглевшего некроманта. Но не получалось. Никак.
Получалось лишь улыбаться.
— Вот и шурши.
Пришлось даже прикусить губу, чтобы удержать внутри так и рвущуюся наружу улыбку — шальную, счастливую и наверняка ужасно глупую. Роне вздохнул и зажмурился. пытаясь удержать отголоски запаха сосен и моря и чувствуя, что все-таки начинает улыбаться. И почти не удивился, услышав многозначительное:
— Вот и шуршу! И завтра, между прочим, буду шуршать тоже!
Завтра.
Улыбка Роне окончательно обнаглела. Наверняка берет пример с дважды дохлых некромантов. Или полковников Магбезопасности. Или с обоих сразу! Оба они хороши, и оба ублюдки, хотя Ссеубех не светлый ну вот ни разу ни с какого боку, оба друг друга стоят…
Разозлиться не получалось. Никак.
Завтра…