в которой докеры празднуют победу на Кейбл-стрит, а потом обнаруживают жертву Потрошителя
Они не прошли. Часа три или больше продолжалась катавасия на Кейбл-стрит, в результате полиция сдалась и окольными путями препроводила чернорубашечников (тех, что не разбежались от страха или от скуки) в направлении Гайд-парка, где они могли сколько угодно произносить пылкие речи для самих себя и старушек, обычно кормивших там голубей.
Даже самые консервативные вечерние газеты говорили, что на Кейбл-стрит собралось не менее ста тысяч человек (и это против четырех тысяч чернорубашечников и десяти тысяч приставленных к ним полицейских!), а газеты полиберальней называли цифру в полмиллиона! Однако и ста тысяч было вполне достаточно, чтобы правительство оценило отношение лондонцев к идеям сэра Освальда: если кто-то и сочувствовал Британскому союзу фашистов, то не до такой степени, чтобы в воскресенье встать с утра пораньше и отправиться в Ист-Энд изъявлять свою волю. Разреши правительство марш коммунистов по Пикадилли, они бы тоже не собрали много сторонников, но вряд ли сто тысяч лондонцев вышли бы на улицы, чтобы этот марш остановить.
На месте власть имущих Тони бы всерьез задумался об этом соотношении сил, но ему почему-то казалось, что переговоры с кайзером оно не остановит: правительство Британии не прислушивается к своему народу, когда мнение оного расходится с точкой зрения кабинета министров.
Может быть, и правильно: откуда бы народу знать, что для него лучше? Политика умиротворения рассчитана на то, чтобы англичанам не пришлось воевать с рейхом. Это ли для них не благо? Пусть кайзер воюет с Советской Россией – как лев с крокодилом, – а барон Мюнхгаузен постоит за Ла-Маншем и понаблюдает, как они жрут друг друга. И конечно, Великобритания выступит союзником рейха – будет продавать ему оружие (сказочно на этом богатея) и даже для вида выделит некоторое количество воинских подразделений, которые будут сражаться не за немцев, впрочем, а за британские колонии, где не любят немцев и сочувствуют коммунистам. Опять же, Россия дальше от Англии, нежели Германия, а потому ее иметь врагом безопасней. Вот только что при этом будет с несчастной Францией? А также с Польшей, Венгрией, Чехословакией и другими европейскими странами, лежащими между молотом и наковальней? То есть, конечно, между дьяволом и бездной…
Тони затушил сигарету и оторвался от вечерних газет, которые просматривал, сидя в углу паба на Белл-лейн. Докеры вовсю праздновали победу и громко хвастались своими подвигами; музыкальный автомат, пыхтя, в пятый раз играл Марсельезу (Интернационала в репертуаре не было).
О’Нейла арестовали – обвиняли в подстрекательстве к беспорядкам, – а потому за Кирой приглядывали только братья, и она, видимо, решила этим воспользоваться. Щеки у нее раскраснелись, а в глазах бегали веселые чертики.
– Хошь джину? – загадочно спросила она и осторожно показала под столом початую бутылку.
– Не пей его больше, крысенок… – посоветовал Тони.
– Почему это? Я чё, хужей всех, что ли?
– Хуже, а не хужей.
– Почему это я хуже, а не хужей?
– Ты не хуже. Ты лучше. А юным леди не к лицу сосать джин, как мусорщикам. Леди должна пить шампанское.
Об этом Тони почему-то сразу не подумал, а теперь, после джина, шампанское могло только повредить.
– Тут нету шанпанского… – проворчала она.
– Тогда газировку. И шоколад. Я тебе фокус с шоколадом покажу, хочешь?
– А леди разве пьют газировку? – Веселые чертики в ее глазах облизнулись: может, предложение не очень соответствовало новой ее партийной кличке, но выглядело соблазнительней, чем джин.
– Конечно. И шоколад едят тоже.
– Вот я б ни за что б не согласилась, если б ты сёдня два раза́ меня не спас. Эх, жаль, папане не рассказать! Как думаешь, его из тюряги отпустят?
– Не знаю. Бутылку оставь и пошли за газировкой.
– И шиколадом?
– Ну да, и за шоколадом.
Пожилой бармен широко улыбнулся, получив необычный заказ (себе Тони взял еще пива и соленых орешков), а сперва смотрел на Киру неодобрительно.
– Для мисс О’Нейл могу еще приготовить крем-коктейль и орешки в сахаре, – намекнул он и подмигнул Тони.
– О! Коктель! – Кира посмотрела умоляюще.
– Давайте и то, и другое. Пусть ребенок забавляется, а не ноет…
– А вообще, не дело это для мисс – по пабам шататься. Отец небось не пустил бы.
– Сёдня ба пустил, – с вызовом ответила Кира и проворчала в сторону: – А я гварила, пошлите на Брик-лан, а вы: далеко, далеко…
Конечно, на Брик-лейн бармен не знал докеров в лицо и не стал бы цепляться к Кире. Поразительно, но рядом с ней Тони терял всякое желание напиваться и дурить и вообще превращался в тошнотворно правильного зануду. И вовсе не потому, что уважал мнение О’Нейла, и тем более не потому, что надеялся ему понравиться. Наверное, это было что-то сродни ответственности… До четырнадцати лет Тони отвечал лишь за самого себя, и только потом понял, как это важно, как это поднимает его над самим собой, толкает вперед – ответственность перед теми (и за тех), кто рядом.
– На Брик-лейн все бы перепились и передрались. И Марсельезу там не включают.
– Зато Брик-лан в Спиталфилдсе, там до полдвенадцатого открыто… Ладно, давай тада фокус-покус.
Вернувшись к столу, Тони все-таки хлебнул немного джина – для повышения тонуса, – и собирался показать Кире «фокус» с кусочком шоколада в газировке, но не успел. Музыкальный автомат выключили, и тот обиженно чихнул на полуслове; Боб Кеннеди, вскочив на стол, призвал присутствующих к тишине, – оказывается, Гарри-Харлей собирался спеть новую песню. Вставать на стол Гарри не стал, скромно сел на краешек с гармоникой в руках. Он неплохо пел и играл, а Боб Кеннеди пополнял его репертуар революционными песнями. Переводы были, как правило, скверными, а мелодии перевирались, но это никого не смущало. Тони, конечно, предпочел бы исполнение Поля Робсона, но зато Гарри очень старался.
Верхом мы скакали быстрей, чем стрела,
И песня про яблоко в бой нас вела…
Выговор кокни скрыть было трудновато, но, пожалуй, в этом и таилась особенная прелесть исполнения Гарри – для этой песни. И понятно, почему именно сейчас кто-то ее перевел и передал Бобу Кеннеди: трое из присутствовавших в пабе докеров со дня на день намеревались покинуть дом, чтобы отдать землю крестьянам в далекой Гренаде.
Пойми нас, Манчестер, и Дартмут, поверь:
Не зря на испанском поем мы теперь…
Ребята слушали Гарри затаив дыхание, и по пабу будто пронесся отзвук сегодняшнего «¡No pasarán!». Трудно сказать, понимали ли они, насколько игрушечной была «битва» на Кейбл-стрит по сравнению с войной, которую вела Республиканская армия.
Кира едва не расплакалась – жалела, что не едет в Испанию, – и Тони поспешил обнять ее за плечо. Разумеется, ни в какую Испанию она бы все равно не поехала, но он ценил ее жертву.
– Эту песню сочинил Микаэл Светлофф – пароход и человек, – подвел итог исполнению Боб Кеннеди.
Однако его поправил всезнающий Студент:
– Боб, пароход и человек – это товарищ Нетте, русский дипломат.
– Да?.. – Боб задумался. – Етить-колотить, я, наверно, чё-то попутал… Ну ничё, за такую песнягу можно и товарища Микаэла сделать пароходом.
– Ты сам-то понял, что сказал? – прыснул Тони.
– Ну хорошо, хорошо, не пароходом… – проворчал Боб. – Круизным лайнером, вроде «Графа Цеппелина».
Нет, ничего Боб не понял, и Тони не стал больше смеяться.