20-23 декабря 79 года до н.э.с. Исподний мир
Он ушел ночью, убедившись, что хозяин крепко спит. Это было самонадеянно, если не сказать – глупо. Но оставаться там Зимич больше не хотел. Он не испытывал ни ненависти, ни обиды и даже пытался оправдать Айду Очена: тот не желал ему зла, просто не понимал, почему Зимич не хочет становиться змеем. Оправдания выглядели жалко, и сквозь них в голову просачивались мысли куда более страшные: не желание ученого закончить научный труд – что-то иное заставляет хозяина искать ручного змея. Тревога – холодная гадюка с треугольной головой – никак не исчезала.
Полусумасшедший старик-колдун верил, что встречается с духами, но Зимичу доводилось читать несколько трудов о колдунах и мирах, которые им грезятся: сказки о злых духах хорошо рассказывать на ночь детишкам.
Ночь была вьюжной и холодной, и если в лесу ветер лишь шевелил верхушки елей, то на реке свистел в ушах и взвивал снег со льда и берегов. Зимич надеялся выйти на санный след, где идти станет легче, но путь замело, и он никак не находил наезженной дороги под ногами.
Липкий снег засы́пал шапку и набился под воротник, меховые отвороты рукавов обледенели и царапали запястья, лицо горело, потому что время от времени приходилось его вытирать. С рассветом ветер не только не стих, но и подул сильнее, к низовой метели добавился густой снегопад, но Зимич решил, что это к лучшему: в такую погоду ни один здравомыслящий охотник не отправится в дорогу. А если и отправится, то не разглядит на реке одиноко бредущего человека.
К полудню Зимич раздумал идти в Хстов, как собирался первоначально, – теперь его тянуло в Горький Мох. И чем сильней дул встречный ветер, тем навязчивей становились мысли о доме, о маме, о празднике Долгих ночей… Он не посмел взять денег у Айды Очена (а тот никогда их не прятал и своего достатка не скрывал), сунул в котомку лишь выпеченный Стёжкой каравай ржаного хлеба – и теперь чувствовал себя вором, хотя понимал, что хозяин не только не обеднел без этого каравая, а был бы рад дать Зимичу еды на дорогу.
На Южный тракт – пустынный и засыпанный снегом – он вышел лишь к вечеру, а до ночлега добрался к полуночи. Теперь его не пугало отсутствие денег: вокруг костров на постоялых дворах ночевало много людей, не желавших платить за сомнительное удовольствие спать на жестком тюфяке в холодной и дымной комнате. И хотя у Зимича не было теплого тулупа до пят, замерзнуть он не боялся. И точно: его легко приняли в круг бородатых возчиков, крестьян, искавших заработка в Хстове, и нищебродов, не сумевших найти пристанища на зиму. Жизнь среди охотников научила его понимать простых людей, уважать их и добиваться их уважения.
Не обошла Зимича и бутылка хлебного вина, пущенная по кругу. От охотников он лишь слышал о столь крепком напитке, но сам его никогда не пробовал. Стоило определенного труда не закашляться и не скривить лицо, но это испытание Зимич выдержал с честью. Зато на следующее утро в путь он тронулся на санях с тремя деревенскими, которые везли в город спряденный лен.
Еще день пути Зимич провел в раздумьях: ехать ему в Хстов или повернуть в Горький Мох. Что, собственно, он забыл в Хстове? Да, хотелось заглянуть в университет, найти профессоров, с которыми можно поговорить о превращении в змея, о сомнительном Айде Очене, о неизвестной никому Славлене и загадочном Ламиктандре, которому грозит смерть… Но пустят ли его в университет в охотничьем полушубке, заросшего бородой, с обветренным лицом?.. Кто признает в нем бывшего студента, отпрыска рода Огненной Лисицы? За три года его однокашники давно закончили учиться, и – кто знает? – может быть, ему негде будет даже остановиться на ночлег. Да и какое ему дело до Славлены, Ламиктандра, до духов, что угрожают неизвестно кому?
А между тем Млчана изменилась за три года… Сначала Зимич этого не замечал, да и не так часто за свою студенческую жизнь ему доводилось бродить по зимнему тракту, чтобы это заметить. И ночами у костров рассказывали совсем другие сказки… О близком конце света говорили кругом, о таинственном и абстрактном Зле, на службе которого стоит змей о семи головах, такой огромный, какого еще не рождала земля. И явится этот змей, чтобы разом уничтожить весь мир.
Дважды телегу, на которой ехал Зимич, догоняла процессия странных служителей Предвечного: в жалких опорках и рубищах, сквозь которые просвечивали грязные замерзшие тела, они брели по зимней дороге и выли по-звериному. Зрелище было впечатляющее… Зимич сначала не разобрался, о чем они хотят поведать миру столь странным образом, но мужики ему растолковали: многим служителям Предвечного в одночасье было откровение – о надвигающейся на мир беде. И теперь они бредут по дорогам, разнося эту весть по городам и весям, и призывают людей под знамена Добра – на помощь Предвечному и его чудотворам.
– А кто такие чудотворы? – поинтересовался Зимич, подумав при этом: не волшебники ли это, которые умеют творить чудеса?
– Ты не слыхал о чудотворах Предвечного? – рассмеялся самый молодой из его попутчиков.
– Не смейся, – одернул его старший. – В Лесу и о Предвечном-то не слыхали, а уж о его чудотворах…
Да, в Лесу и в самом деле не очень верили в Предвечного… Впрочем, в университете тоже велись бесконечные споры о его существовании. На философском факультете, как водится, изучали феологию, но эта дисциплина не нашла большого числа приверженцев – Зимич посетил две лекции прибывшего из Лиццы Надзираюшего, поспорил с ним немного и оставил бесплодные попытки убедить закостеневшего в догматах Храма феолога. Даже оттачивать на нем умение вести диспут было неинтересно: о чем говорить с человеком, логика которого лежит на постулатах, в которых нельзя усомниться? Однако Зимич неплохо представлял себе догматы Храма и видел, какая каша намешана в головах простолюдинов, ищущих защиты и у Предвечного, и у деревенских колдунов, которые не желали слышать о Предвечном, провозглашая его едва ли не предводителем злых духов. Да и зачем людям Предвечный, если колдун лечит от болезней, предсказывает будущее, вызывает дождь на поля и солнце на время сенокоса?
– Чудотворов Предвечный послал, чтобы защитить нас от семиглавого змея, который скоро явится, чтобы пожрать весь мир.
Семиглавого змея? Уж не ручного ли? Ручного змея на службе волшебника, умеющего творить чудеса? Да и с откровением, которое явилось служителям Предвечного, тоже было что-то не так. Слишком напоминало предсказание смерти некоего никому не известного Ламиктандра… И не в стихах ли оно было явлено?
Странную процессию проповедников в рубищах Зимич застал на постоялом дворе: там их вой обрел некоторый смысл. Люди звали их к кострам, накидывали им на плечи тулупы, давали хлеба и хлебного вина – но вина проповедники не пили. Зато охотно рассказывали сказки о наступающем конце света. То ли они и в самом деле были слегка сумасшедшими, то ли с ума их сводил зимний холод, то ли – и в это Зимич поверил более всего – все они отравились каким-то ядом, из тех, от которых людям являются и не такие откровения. Потому что живописали они конец света в умопомрачительных подробностях, только путано, а оттого еще более жутко. И непонятно было, то ли Предвечный так сердится на людей, что насылает на них многоглавого змея – а с ним еще множество опасных и ядовитых тварей, вроде скорпионов с львиными головами, – то ли многоглавый змей сердится на Предвечного и ведет с собой воинство Зла. Но, так или иначе, чудотворы – воинство Добра – встанут на защиту людей от всех этих чудовищ. Однако победить смогут лишь тогда, когда люди повернут головы в сторону Добра и отрекутся от Зла в самих себе.
Зимич попытался задать несколько вопросов продрогшему проповеднику, но тот впал в неистовство, плевался, махал руками и вопил о том, что Зимич есть защитник Зла и своими злыми речами хочет приблизить конец света. Позиция проповедника в споре была беспроигрышной, Зимич не раз слышал о подобном способе ведения диспутов и даже сам когда-то пытался его освоить, но так и не сумел: ему больше нравились честная логика и веские аргументы, а не хитрость и подтасовка фактов.
Еще одно явление заставило Зимича всерьез задуматься о переменах, произошедших в Млчане в его отсутствие: два десятка вооруженных всадников под белыми знаменами и с белыми кокардами на высоких собольих шапках примчались на постоялый двор, чтобы поужинать и сменить лошадей. Постоялый двор притих и словно скукожился, хозяин трактира самолично выскочил всадникам навстречу и разве что не расстелился перед ними ковровой дорожкой. Они платили золотом, но не жадность толкнула толстопузого трактирщика на мороз – страх. Будто не отряд воинов, стоящих на страже закона, явился к нему в гости, а шайка разбойников, творящая беззакония.
– Гвардия Храма Добра, – с уважением шепнул Зимичу его попутчик.
Сколько Зимич себя помнил, храмы Предвечного не содержали гвардии, Лиццкая Консистория, при всем своем могуществе, в случае надобности обращалась за помощью к светским властям…
Гвардейцы вели себя бесцеремонно, и гости постоялого двора старались не попадаться им на дороге. Один из них подошел к костру, возле которого сидел Зимич с попутчиками, подозрительно посмотрел на их лица, кивком поклонился проповеднику и придвинул руки к огню – ему без слов уступили место. На самом ли деле проповедник глазами указал на Зимича гвардейцу, или это только показалось? Тот долго разглядывал его сквозь пламя костра, а потом спросил:
– А что надо охотнику на этом тракте?
– Я не охотник, – ответил Зимич. – Меня зовут Стойко-сын-Зимич Горькомшинский из рода Огненной Лисицы, и я иду домой, в Горький Мох.
Попутчики слегка отстранились от него – не ожидали, что везут с собой отпрыска столь знатного (по их мнению) рода. Но на гвардейца его признание впечатления не произвело, он лишь кивнул удовлетворенно. И на лице проповедника появилось понимание – печальное и жалостное, словно Зимич сообщил ему о своей смертельной болезни.
– Ты, наверное, учился в университете? – тихо спросил проповедник.
– Да, я учился в университете.
– Теперь понятно, – вздохнул тот. – Рассадник заразы, которую сеет среди нас Зло. Но это не страшно – Зло в себе можно преодолеть. Главное, вовремя ступить на путь Добра.
Зимич не стал отвечать на столь расплывчатое предложение, памятуя о том, как проповедник брызгал слюной несколько минут назад.
– Смотри, не ступишь на путь Добра – мы тебя поставим на него силой, – громко расхохотался вдруг гвардеец, очевидно, довольный своей шуткой.
– Если путь Добра выбирают по принуждению, то верно ли ему после этого служат? – усмехнулся Зимич.
– Еще как верно, парень. – Воин посмотрел на него, сузив глаза. – Еще как верно! Верней, чем по своей воле.
Зимич нашел происходящее странной выдумкой, рассчитанной на темное мужичье. И снова подумал о возвращении в Хстов, в Университет, а не в Горький Мох. Дабы получить объяснения из уст образованных людей, а не от наглого гвардейца-разбойника или слегка чокнутого проповедника.
Но после обеда, вспомнив об отсутствии денег, в продуваемом ветром поле, по которому шел тракт, Зимич передумал: хотелось домой. Хотя бы на несколько дней. Хотя бы до конца праздника Долгих ночей.
И на распутье он попрощался с деревенскими, но все равно некоторое время стоял, не решаясь свернуть к отчему дому, и даже порывался догнать уходившую телегу: что-то свербело внутри, совесть нашептывала, что надо идти в Хстов, но Зимич вдруг подумал, что может поговорить обо всем этом и с отцом, зачем ему университетские профессора? Ему грезилась изразцовая печь в собственной комнате, горячее вино, лампа на столе и мягкая постель. Он не вспомнил, ради чего когда-то бежал в Лес.
Дома он в последний раз был ровно четыре года назад, в каникулы, приуроченные к празднику Долгих ночей.
Всего четыре лиги… Каких-то пять часов пути по дороге, снег на которой уже примяли чьи-то быстрые сани… Зимич напоследок глянул на уезжавшую телегу, махнул рукой и повернул в Горький Мох.
Снова посыпался снег, и метель быстро замела проезжую дорогу. И чем ближе был дом, тем острей Зимич чувствовал усталость, и холод, и ветер. Тем сильней саднило обмороженные щеки и ныли закоченевшие, негнувшиеся пальцы.
Горький Мох – скорее хутор, чем поместье – уже спал. Три ветхие крестьянские избы не дымили печами, в окнах не теплилась лучина. За ними вдаль уходили голые поля, по которым гулял ветер, с противоположной стороны стоял прозрачный сосновый бор, где в детстве Зимич провел столько времени, а дом тонул в кружевном заснеженном саду. Зимич редко скучал по дому, почти никогда о нем не вспоминал, но тоска стиснула сердце сладкой, щемящей болью, когда он ступил на расчищенную дорожку, бежавшую к крыльцу. И без того низкие ветви яблонь, вишен и слив опустились под тяжестью снега, и приходилось нагибаться, чтобы они не попадали в лицо. Кусты смородины и крыжовника превратились в высокие сугробы – на них отбрасывали снег, когда расчищали дорожку. Телеги и сани заезжали на задний двор, обходя сад стороной.
В доме ярко светились окна. Даже в маленькой привратницкой горела свеча, и дым шел из трех труб, и за мутными мозаичными стеклами в кухне двигались тени. Наверное, домой приехала и сестра с детьми: небось подросли племянники, будет для кого придумывать сказки.
Зимич подошел к двери, но передумал и, провалившись в снег по колено, постучал в окно к привратнику. В сенях очень скоро раздались торопливые легкие шаги, стукнул засов, и дверь распахнулась, едва не ударив Зимича в лицо. Вместо старого привратника на пороге стояла молоденькая девушка в накинутом на плечи платке, и Зимич не сразу признал в ней Данку, дворовую девчонку, которую мать взяла в дом лет шесть назад – за расторопность и сообразительность.
– Тебе что нужно? – не очень-то любезно спросила та, смерив Зимича настороженным и сердитым взглядом. – Если просить пришел, так лучше завтра приходи. А если переночевать, так в деревню иди, сюда все равно не пустят.
Не узнала… Да и неудивительно.
– Хозяйку позови, – велел Зимич, покрепче взявшись рукой за дверное полотно – чтобы девчонка не захлопнула дверь у него перед носом.
– Но-но! – прикрикнула та. – Ты смотри! Если ты разбойник, так с тобой тут живо разберутся!
– Я не разбойник. Позови хозяйку, говорю, весь дом же выстудишь.
– Руки убери! Ходят тут всякие. Хозяйке небось делать нечего, только с нищебродами лясы точить! – она уперла кулачки в бока и шагнула вперед, закрывая собой вход.
Зимича позабавили и ее слова, и ее бесстрашие. Он подхватил ее под мышки, оторвал от пола и вместе с нею зашел в сени. Девчонка заверещала дурным голосом и забилась в его руках, как дикая кошка: пыталась ухватить за волосы, пинала маленькими босыми ножками его коленки, а стоило поставить ее на пол, цапнула ногтями за лицо, да так сильно, что Зимич едва не вскрикнул от неожиданности – сквозь смех. Он не успел прикрыть дверь, легонько отбиваясь от девчонки руками, когда на ее крик из кухни выглянула мама, в простом домашнем платье и светлой косынке, с масляной лампой в руках. Мама узнала его тут же, только не сразу смогла заговорить – лишь подняла руки к губам. А ее уже отталкивал в сторону зять – муж сестры Зимича, – на ходу поднимая рукава и, как всегда, изображая заступника и чуть ли не хозяина дома.
– А ну пшел вон отсюда, мразь! – Его узкое костистое лицо исказилось так, что смешно встопорщились густые короткие усы.
Мама дернула его сзади за рубаху, но зять не остановился, решительно шагая в сторону Зимича. Пришлось отодвинуть девчонку в сторону, и довольно грубо, потому что на руке зятя мелькнул тяжелый кастет. Кастетов Зимич не боялся, но устраивать драку на пороге собственного дома не хотел.
– Не узнал, что ли? – Он с легкостью уклонился от меткого удара в лицо.
– Иглуш, остановись! – наконец заговорила мама. – Это же Стойко…
Она всхлипнула коротко и шагнула ему навстречу.
– Ба! – Зять переменился в лице, фальшиво улыбнулся и распахнул объятья. – Ну здравствуй…
– И тебе не болеть, – проворчал Зимич. Он не любил зятя.
Но мама уже обняла его за шею и даже заплакала у него на плече, шепча что-то вроде: «Четыре года, мальчик мой, четыре года…» Иглуш основательно захлопнул дверь – он все делал основательно.