20-23 декабря 79 года до н.э.с. Исподний мир. Продолжение
В кухне жарко топилась плита, на ней теснились котлы и котелки, исходившие паром, – вовсю шла подготовка к празднику. Сестра – пополневшая за эти годы, на сносях – оторвала руки от кадушки с тестом, посмотрела, пристально прищурившись, и расплылась в счастливой улыбке.
– Стойко! Да где ж ты шлялся, поганец ты этакий! Мать тебя уже похоронила! – На глаза ей навернулись слезы. – Ну иди, иди сюда, поцелую! Грязнущий, заросший! Ну разбойник, как есть разбойник!
Она неловко подняла перепачканные тестом руки и, положив локти Зимичу на плечи, расцеловала в обе щеки. А Зимич краем глаза увидел лицо зятя: озабоченное и злое. Не иначе раздосадован возвращением шурина… Небось наследства ждал.
– Снежка, что у вас за шум? – раздался капризный и властный голос из-за стенки.
– Иди, – мать тут же толкнула Зимича в спину, – иди, обрадуй отца. Он не встает теперь с кресла. Да сними эту рвань…
Она начала стаскивать с плеч Зимича полушубок. И почему-то удивилась, увидев под полушубком простую мужицкую рубаху.
Зимич помедлил секунду перед дверью из столовой в кабинет, прежде чем войти: почему-то не вспоминалось ничего хорошего, как он ни старался. Ни старые карты далеких морей, ни маленькие, похожие на настоящие, парусники, ни сундуки с книгами, о которых мечталось все эти годы… Зимич вспоминал только наказания, случавшиеся именно в кабинете отца.
– Явился? – Отец посмотрел на него без улыбки, исподлобья. Он постарел, похудел: лицо обтянула блестящая кожа, глаза спрятались в морщинах, и без того тонкие губы превратились в бесцветную нитку.
– А почему бы нет? – Зимич доставил себе удовольствие глянуть на отца сверху вниз. За время жизни в Лесу он всерьез поменял свой взгляд на отца и на отношения с ним. Может, потому, что вблизи увидел, какими еще могут быть отцы.
– Разбойничал?
– Я жил у охотников.
– Заметно. Сядь, – отец кивнул в кресло, стоявшее возле письменного стола.
Зимич развернул кресло так, чтобы прямо смотреть отцу в глаза, и сел, расправив плечи.
– Может быть, охотники научили тебя жить своим трудом? – Отец принял вызов, откинулся на спинку кресла и прошил Зимича насмешливым взглядом.
– Охотники не профессора университета. Они ничему не учат, они просто живут.
– Да, кстати, об университете! – Отец подался вперед. – Я правильно понял, что ты не закончил обучения и не собираешься его заканчивать?
– Подумай, кем я буду, если к степени бакалавра добавлю еще и магистра.
– А кем ты будешь, имея степень бакалавра? Охотником? Разбойником? Бродягой?
– Я буду сказочником. – Зимич улыбнулся своим мыслям.
– Превосходно! – Отец снова откинулся назад с презрительной усмешкой. – Большей глупости я и предположить не мог. Надеешься на мои деньги?
– Если ты считаешь, что я тебя объем, мне ничего не стоит завтра уйти.
– Не надо брать меня на испуг. Раз ты явился сюда, значит, тебе что-то нужно от этого дома.
– А тебе не приходило в голову, что я просто соскучился? По маме, по тебе, по Ивенке? Я заглянул сюда по дороге. – Зимич лгал, от горечи скривив лицо. – Но я не думал, что в родной дом меня пустят лишь переночевать и попрекнут куском хлеба.
– Не передергивай. Хлеба мне, разумеется, не жалко. Я думаю о твоем будущем, о твоей карьере, от которой ты так не вовремя отказался из-за глупых шашней и беспутной жизни. Ты отлично знаешь, что род Огненной Лисицы чахнет, что моих денег не хватит на то, чтобы ты и твои наследники могли жить безбедно. И твое легкомыслие меня раздражает, потому что ты привык полагаться на кого угодно, только не на себя.
– Я не хочу карьеры магистра. Я хочу быть сказочником.
– Мне кажется, я говорю с десятилетним ребенком, а не со взрослым мужчиной. Каким сказочником? Ты хоть немного думаешь о том, что говоришь? – Отец подался вперед и положил кулаки на стол. – Слушай меня внимательно. Сейчас еще не поздно все изменить. У меня остались кое-какие связи, и тебе необязательно делать карьеру ученого, можно найти доходную должность на государевой службе. Университет в последнее время не в чести́; может быть, и к лучшему, что ты его оставил. В Млчане грядут перемены, власть нуждается в защите…
– Я не собираюсь на государеву службу, – оборвал его Зимич. – И… у меня есть некоторые дела помимо собственной карьеры.
Он подумал было, не рассказать ли отцу об Айде Очене, – несмотря на противостояние, Зимич в чем-то уважал отца, его опыт и знания.
– Да ну? Некоторые дела? – передразнил тот.
– Зимуш, – в комнату заглянула мама, – может быть, вы поговорите потом? Стойко устал с дороги, ему надо вымыться и переодеться к ужину, пока в котле вода не остыла…
– И побриться ему тоже не мешает… – проворчал отец и кивнул Зимичу: – Иди. Поговорим за ужином.
Батистовая рубаха приятно холодила тело – Зимич отвык от хорошего нижнего белья. В доме было тепло, даже жарко, но атласный жилет после засаленных меховых безрукавок скорей смутил, чем обрадовал. Узкие штаны темно-фиолетового бархата налезли на него с трудом, зато широкий пояс лег на талию красиво, не чета пеньковой веревке. Когда-то Зимич следил за модой – но модой школяров и студентов, одевавшихся вызывающе просто, не в пример городской знати. Четыре года назад в моде был фиолетовый цвет, штаны в обтяжку и суконные куртки с высокими воротниками. Куртку мама не принесла.
– Ах, какой вы теперь красивый, Стойко-сын-Зимич! – восхищенно шепнула вошедшая в умывальную Данка. – Прямо как царевич!
Зимич смерил девчонку взглядом: хороша она была, и не столь юна, как Стёжка.
– А кто мне рожу расцарапал? – спросил он угрюмо.
– Так я же не знала, что это вы… А я вот сейчас ромашкой промою, хотите? Чтобы заразы не случилось.
Зимич неопределенно пожал плечами, и Данка выскочила из умывальной в кухню, чтобы через минуту вернуться.
– Я потихоньку, вы не бойтесь… – Она намочила платочек темно-коричневым настоем, и Зимич едва не расхохотался над ее словами. Теплое дыхание коснулось лица – Данка приоткрыла губы то ли от волнения, то ли от старательности. Темно-розовые пухлые губы… Лиф серенького платья был зашнурован так туго, что грудь едва не выпадала из широкого выреза. А ведь порядочной девушке следовало прятать ее под нижнюю рубаху…
– Не больно? – пискнула она чересчур нежно, как бы невзначай опустив левую руку ему на плечо.
– Нисколько, – ответил Зимич и тоже как бы невзначай положил ладонь ей на талию. Упругая, затянутая шнуровкой плоть дрогнула под его рукой, раскрытые губы приблизились к лицу – надо было быть распоследним дураком, чтобы не поцеловать девушку. Наивная простушка в господском доме – в отличие от Стёжки, ее мысли не шли дальше поцелуя. А в Лесу она бы уже давно имела детей… Зимич целовал ее долго и с удовольствием, а она прижимала к нему бесстыже оголенную грудь и не подозревала, что для всего остального свадьба вовсе не обязательна. Зимичу стало жалко ее, и он решил соблазнять ее постепенно, не сразу, не в первый же день. Она очаровательно поднимала ножку от удовольствия, и платок, смоченный ромашковым настоем, упал Зимичу на плечо.
Конечно, это не могло кончиться хорошо, и он нисколько не удивился, когда в умывальную зашла мама.
– Ах ты бесстыдница! – крикнула она с порога, и Данка козочкой отскочила в сторону. – Ах, распутная девка! А ну прочь отсюда!
Мама смешно замахнулась на девчонку полотенцем, и та кинулась к двери.
– Ишь, сиськи наружу вывалила! Чтоб я тебя без рубахи больше не видела!
Зимич с усмешкой опустил глаза, мама легонько стукнула его по затылку – или скорей взлохматила волосы.
– Девочка, конечно, сирота, и никто тебя на ней жениться не приневолит… Но мне внуки от этой дурочки не нужны.
– Никаких внуков не будет, мам, – Зимич хмыкнул слишком откровенно.
– Совсем взрослый стал, – мама потрепала его челку и покачала головой. – Пойдем, и так ужин из-за тебя задержали.
– Это хорошо, что ты бросил университет, – сказал Иглуш, изящно откусывая кусок утиной ножки.
– И чем же это хорошо? – Зимич глянул на него исподлобья.
Племянников отправили спать (теперь их было пятеро и за ними приглядывала нянька), за столом сразу стало слишком тихо, скучно.
– Ну ты прям как из леса! – едва не рассмеялся зять. – Может, ты ничего не слышал и о Большом Расколе?
– Я и вправду из Леса. И ничего не слышал о Большом Расколе.
– Эх ты! Философ! Грядет эпоха Добра! – Иглуш как-то странно и вовсе не добро усмехнулся.
Отец посмотрел на зятя, зло сузив глаза, хотел что-то сказать, но промолчал, скомкав в руке салфетку.
– Об эпохе Добра мне как раз говорили, – Зимич пожал плечами, – но я не увидел в этой идее ничего разумного.
С лица Иглуша сползло благодушное выражение.
– Да ну? И ты не боишься говорить это мне? Капитану гвардии Храма?
Зимич слегка опешил от такого ответа, но постарался выглядеть сдержанным:
– Обычно я не боюсь говорить то, что думаю. Тем более за столом в собственном доме.
Отец скосил на него глаза и перестал жевать. Зимичу показалось, или он на самом деле посмотрел с одобрением?
– Я бы на твоем месте боялся об этом не только говорить, но и думать, – глаза Иглуша сверкнули. – Или, по меньшей мере, думал, что говорю.
«Чего бояться человеку, в одиночку убившему змея?» – мелькнуло в голове.
– Иглуш… Между прочим, Стойко – мой родной брат… – уткнувшись в тарелку, тихо сказала Ивенка.
– Ну и что? Что с того? Из-за того, что он твой родной брат, я должен позволить ему поносить Добро?
– Я пока не поносил Добро, я лишь усомнился в разумности идеи… – буркнул Зимич.
На религиозного фанатика Иглуш не был похож нисколько, но блеск в его глазах наводил на мысли о безумии.
– А сомнение в разумности идеи Добра не есть его поношение?
Отец, продолжавший комкать салфетку в руках, вдруг легко стукнул кулаком по столу и кашлянул.
– Не забывайся. Ты в моем доме. И у меня пока еще есть связи посерьезней безродного капитана гвардии Храма.
– Тата… – снова очень тихо, но с явным укором вздохнула Ивенка.
– Что «тата»? Недоволен твой муженек тем, что мой сын вернулся? А? Теперь ищет, как от наследника избавиться? Уже небось посчитал, сколько денег выручит на продаже поместья? Напрасно. Я так завещание составил, что твоему капитанишке ни грана не перепадет, – отец то ли засмеялся, то ли оскалился. И Зимич решил, что за столом не один, а два одержимых.
– Если бы я хотел, это поместье было бы моим уже давно. И вы отлично знаете, что нет у вас никаких связей. Два года назад были, а теперь – нет. Потому что все ваши покровители или на стороне Консистории, или никакие теперь не покровители. И… я устал от этих разговоров о наследстве, это смешно, честное слово.
Зимич посмотрел на Иглуша удивленно: вот так открыто угрожать тестю? Ничего не стесняясь?
Отец со злостью швырнул салфетку на стол, но промолчал. Определенно, за три года в Лесу Зимич что-то упустил… На крыльце Айды Очена разговоры о грядущей эпохе Добра не стоили выеденного яйца, казались смешными, не заслуживающими сколько-нибудь серьезного опровержения. На постоялом же дворе сказки для мужиков тоже были скорей розыгрышем, мистификацией.
С каких это пор Консистория имеет вес в Млчане? И что это за гвардия такая, что отец молча глотает угрозы и – тут Зимич не сомневался – даже побаивается своего зятя? А ведь всегда презирал его, считал, что Ивенка вышла замуж за проходимца… Определенно жалко сестренку – мечется между двух огней.
– Иглуш, не надо так…
– А как еще? Я устал от этих бесконечных намеков на мое происхождение! И, слава Предвечному, теперь мне есть чем на них ответить! Заметьте, я сквозь пальцы смотрю на приготовления к празднику колдунов в этом доме.
– Иглуш, ну почему колдунов? – Мама опустила руку с вилкой на стол. – Какая разница, что праздновать: Долгие ночи или Первое явление чудотворов?
– Разница огромная, – проворчал зять.
После этого ели молча. Отец не стал заводить разговоры с Зимичем, но после ужина позвал его к себе.
– Теперь ты видишь, оглоед, что делается? Ты видишь? Сказочником он будет! А кто этих наглецов окоротит? Наводнили всю Млчану! Гвардейцы! Консистория! Пока ты девок по углам щупаешь да по кабакам шляешься, они всё к рукам приберут! Всё! Вот такие времена настали! И ведь слова не скажи! Они и думать меня будут учить! Каково!
– И что ты мне предлагаешь?
– Как «что»? Кроме храмовников, есть еще Государь и государство! И Государю нужны верные люди, способные за него постоять!
– Ах вот ты что придумал… Считаешь, если я сделаю карьеру при Государе, то ты Иглушу рот сможешь заткнуть? Идея хороша, только карьеры при Государе я делать не стану.
– Необязательно же идти на военную службу… – Отец почему-то не стал возмущенно возражать. – Я давно присмотрел тебе место. Мой старый товарищ занимает в казначействе немалую должность и ищет себе помощника – молодого, образованного, аккуратного, из хорошей семьи, – на которого он сможет положиться. Он писал мне летом, но я даже не знал, жив ли ты.
– Думаю, он успел найти себе кого-нибудь другого.
– Не скажи. В таких делах важно окружить себя верными людьми со всех сторон, тем более в наше неспокойное время. Уверен, он обрадуется твоему появлению.
– Но я не хочу быть казначеем!
– А кем ты хочешь быть? Сказочником? Я бы еще понял твое желание сделать карьеру ученого, хотя это совершенно бесполезные люди, в этом я полностью согласен с храмовниками.
– Зачем ты тогда столько лет платил за мое обучение? – спросил Зимич, с жалостью глянув на отца.
– Потому что в те времена это было престижно. Когда я был молодым, престижной была военная служба, и отец отправил меня служить, едва мне исполнилось пятнадцать. Когда тебе было пятнадцать, Государь хотел видеть около себя ученых мужей, и я сделал из тебя ученого мужа. Только ты, распутник, презрел мои старания…
– Теперь ученые мужи снова не в моде, и ты собираешься сделать из меня казначея?
– Не вижу в этом ничего предосудительного.
– Я не буду казначеем. Можешь еще раз лишить меня наследства – я уже привык. И… Я не для этого вернулся из Леса.
– Да ну? А для чего? Бражничать и блудить? У меня нет денег, чтобы оплачивать твое распутство!
Зимич секунду колебался, прежде чем ответить, но все же ответил:
– Мне не до распутства. В Лесу я в одиночку убил змея…
Отец побледнел и откинулся на спинку кресла, стиснув руками подлокотники. А потом сказал очень тихо, дрогнувшим голосом:
– Это же сказки, сынок… Это суеверия охотников…
– Это не сказки и не суеверия. Кое-кому очень нужен ручной змей, и меня хотят сделать этим ручным змеем. Я уже знаю, кому это нужно, но хочу понять, для чего. И кто стоит за всем этим…
Отец помедлил с ответом.
– Я скажу тебе, кто за этим стоит: Храм Предвечного и его Консистория. Храмовники ищут власти, и змей был бы им очень кстати. Для того, чтобы выступить против Государя.
– И, конечно, мое место после этого – на государевой службе, – Зимич усмехнулся.
– Я этого не говорил. – По лицу отца прошла судорога.
– Не бойся, я не собираюсь превращаться в змея. – Зимич поднялся с кресла. – И все не так просто, как ты думаешь. Маме не говори, хорошо?
– Да, конечно… – пробормотал окончательно обескураженный отец.
Мама поднялась к нему, когда Зимич приготовился заснуть в собственной мягкой постели, жмурясь от удовольствия. В детстве перед сном она всегда приходила к нему дважды: в первый раз пожелать спокойной ночи, а во второй – погасить лампу. И если он еще не спал, то обязательно садилась к нему на постель и расспрашивала о том, как прошел день.
– Еще не спишь, сынок? – Фитиль лампы в ее руке был прикручен, чтобы свет не потревожил его, если он уже спит.
– Нет. – Зимич подвинулся, давая ей место сесть.
– Я соскучилась по тебе, мой мальчик… Как ты жил, расскажи мне.
– Мам, я жил хорошо. – Зимич улыбнулся и погладил ее руку. – Я жил очень хорошо.
Неожиданно – как когда-то в детстве – слезы подступили к горлу. Он вспомнил, как убегал от охотников через лес, как едва не замерз на льду реки, как Айда Очен кричал ему: «Ты привыкнешь, к этому просто надо привыкнуть»… Нет, не надо маме знать о бое со змеем. Это не детские обиды и горести. Ему просто хочется жалости. Он снова жалеет себя, а жалеть себя нельзя. И вместо этого он до середины ночи рассказывал маме веселые истории о жизни у охотников – она смеялась, не верила, гладила его по голове и грозила пальцем.