14 февраля 78 года до н.э.с. Исподний мир
За Зимичем пришли только через сутки: давно стемнело, но ужинать еще не приносили. Ему казалось, он привык к холоду, на самом же деле это холод пропитал тело насквозь. Плохо гнулись ноги, слегка пошатывало, и ступни толком не чувствовали пола. Стоило определенного труда не остановиться в конце прохода, перед ступенями, ведущими вниз. Потому что уже с площадки было слышно, для чего туда могут вести арестанта.
Чего бояться человеку, в одиночку убившему змея?
Каждый шаг по длинному коридору подвала, каждый вопль из-за окованных железом дверей, каждый толчок в спину добавлял сомнений. В том, что нечего бояться. Наверное, страшнее этого места могла быть только Кромешная, с таким тщанием изображенная художниками на стенах храмов. И с каждым шагом ненависть стыла, скукоживалась, как скомканный лист бумаги в огне, растворялась в приглушенных стенами криках – пока чужих криках.
Омерзительно лязгнула тяжелая дверь, царапнув пол из крепкого камня, и факелы по стенам загудели от неожиданного сквозняка.
– Быстрее! – в спину толкнули древком топорика, и Зимич едва не запнулся о высокий порог.
Лучше не смотреть по сторонам: зачем давать пищу своему и без того разыгравшемуся воображению? Человеку, в одиночку убившему змея, нечего бояться! Нечего! Однако помещение было небольшим, и взгляд все время натыкался на стены.
– Стойко-сын-Зимич Горькомшинский из рода Огненной Лисицы? – сидевший за столом Надзирающий нехотя оторвал взгляд от бумаг и поднял голову. Так смотрит гробовщик на будущего покойника – словно снимает мерку и подсчитывает верный доход.
Зимич замешкался с ответом и снова получил древком между лопаток. Впрочем, не ответить было бы глупо.
– Да, это мое имя.
– Ничего удивительного, что в заговоре замешана Огненная Лисица… Не надо стоять так близко к столу, отойди на шаг.
Кроме писаря, Надзирающего и стражи, в темном углу возился человек, одетый в красный балахон, в колпаке с прорезями для глаз – чтобы его ни с кем нельзя было перепутать.
Вопросов было много, даже слишком. Писарь строчил на бумаге строку за строкой, меняя перья; вопросы казались Зимичу глупыми и ничего не значившими: в каком году он поступил в университет, какие курсы прослушал, кто их читал и в чем состоял их основной смысл. Спрашивали (весьма настойчиво и подробно), есть ли у Зимича враги, которые могли бы желать его смерти или потери имущества, и Зимич хотел было подшутить, назвав имя зятя, но решил, что это недобрая шутка, и промолчал. Писарь зевал и качал головой, Надзирающий оставался равнодушным и даже не делал вид, что его интересуют ответы. Чад факелов плыл под потолком и не спешил уйти в единственную отдушину.
Здесь почти не было слышно чужих воплей, разве что изредка – чересчур громкие. Тогда по спине пробегали мурашки и холодный комок страха шевелился внизу живота. Потихоньку начинала плыть голова: от духоты, от непривычного уже тепла, от того, что приходится стоять неподвижно. Человек в красном балахоне давно перестал возиться и молча стоял за спиной. На него все время хотелось оглянуться.
– Кому и когда ты впервые рассказал сказку о людоеде, пожирающем детей? – вопрос прозвучал так же безразлично, как и предыдущие.
– Я не помню. Я рассказываю много разных сказок, – ответил Зимич.
– Не помнишь, кому рассказал, или не помнишь этой сказки?
– Не помню, кому рассказал. В первый раз.
– Лучше бы тебе это вспомнить самому и побыстрей.
Нет, Надзирающий не угрожал. Он все так же оставался равнодушным.
– А что плохого вы обнаружили в этой сказке?
На этот раз Надзирающий лишь взглянул на человека в красном балахоне, и тут же спину ожег коротко свистнувший бич, разом рассек тонкий батист рубахи и сорвал со спины клок кожи.
– Здесь спрашиваю я, а ты отвечаешь.
Боль, сперва не показавшаяся такой уж страшной, нарастала с каждой секундой, и стоило определенного труда не вскрикнуть, не вскинуть голову. Началось?
Нет. Это Надзирающий всего лишь одернул арестанта, указал на его место.
– То есть ты не отрицаешь, что это сказка твоего сочинения?
– Нет, этого я не отрицаю. Но вспоминать, кому я ее рассказывал, не буду.
– Мы вернемся к этому вопросу позже. А теперь расскажи, зачем ты сочинил эту сказку. Глупого сказочника-заблужденца достаточно высечь на площади, а с опасным врагом мы будем говорить по-другому. Впрочем, я не верю в то, что ты заблужденец. – Надзирающий снова посмотрел на Зимича взглядом гробовщика.
– Этой сказкой я хотел пояснить, что не все то добро, что называет себя добром.
Не стоило этого говорить: дерзость в таком положении неуместна. От равнодушия Надзирающего не осталось и следа.
– То есть ты признаешь, что эта сказка есть призыв против Храма Добра?
– Эта сказка есть лишь призыв к сомнению в любом высказанном утверждении. Думаю, вы тоже спрашиваете «кто там?», прежде чем открыть дверь. И если слышите ответ: «Это я, абсолютное Добро», не спешите отодвинуть засов. Подобных сказок, предостерегающих детей от излишней доверчивости, существует множество, и я не вижу…
Три удара подряд едва не свалили с ног, крик удалось заткнуть обратно в глотку, но дрожавший подбородок было не спрятать.
– Пока – заблужденец, упорствующий в своих заблуждениях, – вздохнул Надзирающий. – Перейдем к более серьезному вопросу: какие темы обсуждались на тех собраниях профессоров и студентов, которые ты посещал?
– Простите, но это были закрытые собрания. Я не могу разглашать то, что на них обсуждалось. – Зимич непроизвольно втянул голову в плечи, ожидая нового удара, и не единственного. Но его не последовало.
– На этот вопрос придется ответить. И я получу ответ любой ценой. Однако процедура будет мучительна для тебя и излишне затянута для меня. Поэтому спрошу еще раз: что обсуждалось на этих собраниях?
– Я не буду отвечать. – Страх в животе зашевелился, словно клубок потревоженных гадюк, и стал расползаться по телу омерзительным холодом: к горлу, к ногам. Появилась спасительная мысль: все равно кто-нибудь расскажет, на собраниях было много людей. Зимич не придумал ей ни одного убедительного опровержения и постарался забыть эту мысль, просто забыть. Потому что это был не последний вопрос Надзирающего – из тех, на которые отвечать нельзя. Однако следующий вопрос растоптал спасительную мысль, насмеялся над ней – глумливым хохотом разбойника над благородным порывом юноши.
– Расскажи подробно, каким образом вы намеревались осуществить покушение на Государя во время задуманного вами представления на Дворцовой площади.
Зимич когда-то слушал курс основ права и запомнил, что процедура дознания с применением пытки должна исключать самооговор. Интересно, знают ли об этом Надзирающие?
– Мы не намеревались покушаться на Государя.
– У меня другие сведения, подтвержденные и подписанные свидетелями. И я снова советую не отрицать очевидного.
– Это вовсе не очевидно. И если ваши свидетели под пыткой оговорили себя и других…
Это был вовсе нестрашный бич, кожаный, не более двух локтей в длину. Но от рубахи на спине остались только клочья, и Зимич замолчал, не дожидаясь, когда тот еще раз полоснет по спине. Как мало, оказывается, надо, чтобы заткнуть человеку рот.
– Мои сведения получены в точном соответствии с Уложением о ведении дознания. Я говорю тебе об этом только из добрых побуждений, чтобы ты не питал напрасных иллюзий и не пытался спасти тех, кто не пожелал спасать тебя.
– Вопрос о покушении на Государя находится в ведении светских властей… – Зимич зажмурился, но удара опять не последовало.
– Хотя тебя это и не касается, я все же отвечу: Храм передаст виновников заговора светским властям по первому требованию Государя. Но тебе в вину вменяется не только подготовка к покушению, но и преступления против Добра. Это твои рукописи?
Надзирающий подвинул к краю стола черновики пьес.
– Да, это писал я.
– Здесь несколько раз звучат двусмысленные высказывания о Храме. Вот, например, это: «Вставайте на колени и просите о снисхожденье добрых чудотворов…»
– Не вижу никакой двусмысленности, по-моему, это лишь призыв поклоняться чудотворам.
На этот раз бич все же хлестнул по спине. Зимич долго кусал губу и сжимал кулаки.
– Не надо изображать дурачка и выставлять меня глупцом. Я понимаю твое желание остаться в заблужденцах, но у тебя это не получится. Только потому, что это письмо написано той же рукой, что и твои глупые пьески. – Надзирающий хлопком припечатал к столу черновик письма, которое Зимич решил не отсылать Государю – об угрозе миру со стороны чудотворов. – И этого достаточно, чтобы отправить тебя на костер, сегодня же, не дожидаясь твоих признаний. Итак, я жду ответа на вопрос: как вы намеревались осуществить покушение на Государя?
– Мы не намеревались покушаться на Государя.
– Я поставлю вопрос по-другому: когда и при каких обстоятельствах ректор университета предложил тебе участвовать в покушении?
– Ректор не предлагал мне ничего подобного, и даже наоборот: призывал сотрудничать с Храмом. Склонял на сторону Добра.
Не надо было упоминать Добро: удар бичом едва не уронил Зимича на колени.
– Глумление над Добром – тягчайшее преступление. Это не только оскорбление присутствующих здесь, это оскорбление Предвечного.
– А есть более тяжкое обвинение, чем «опасный враг»? Мне есть что терять?
– Чем опасней враг, тем трудней вырвать его душу из когтей Зла. Чем опасней враг, тем медленней горит огонь, на котором его сжигают. У толпы будет возможность вволю покуражиться над тем, кто глумился над Добром.
Эта истовая защита Добра – для писаря. И запугивание костром – тоже. Надзирающему плевать на Добро, ему нужно только одно признание: в покушении. Все остальное – только чтобы за уши притянуть дело к службе дознания Храма.
– Запишите мое признание, – Зимич усмехнулся, – только как следует запишите, чтобы не было никаких разночтений. Я признаюсь в самом страшном преступлении, за которое меня сожгут на медленном огне: я опасный враг Храма. Я ненавижу Храм и его Добро. Я ненавижу чудотворов. Я буду глумиться над Добром при любой возможности. Достаточно для того, чтобы гореть на медленном огне?
– Вполне, – кивнул Надзирающий.
– Продолжайте записывать: я не признаю́сь в преступлении, за которое мне самое большее быстро и безболезненно отсекут голову, а возможно и помилуют, ибо наш Государь милосерден. Ни я, ни люди, с которыми я занимался подготовкой к праздничному шествию, не собирались покушаться на Государя. Ректор не предлагал мне участвовать в покушении. Никто из известных мне профессоров или студентов университета не имел на Государя никаких обид или злости, напротив, я видел лишь их преданность, уважение и любовь к Государю.
Надзирающего не сильно расстроило сказанное. Он снисходительно усмехнулся в ответ:
– Благородная цель – ценой мучительной смерти спасти свой род от преследований Государя. Но мы ищем правду, а не благородство. И мы ее найдем.
Бесполезно, бессмысленно… Его признание ничего не поменяет, ничего. Обвинение уже подготовлено, детали покушения продуманы – их подскажут в нужный момент. Его признание ничего не поменяет… И они добьются показаний. Если, конечно, пытки не вынудят его превратиться в змея. Какая удобная, соблазнительная, здравая мысль! Признаться, чтобы не превратиться в змея. Остаться верным своим убеждениям. Отчего же эта здравая мысль кажется столь гнусной?
У него была целая ночь, чтобы подумать…
А утром к нему в камеру явился Надзирающий, но не тот, что его допрашивал, другой: постарше, помягче, послаще.
– Ты напрасно выбрал сторону Зла, дитя… – вкрадчиво начал он, присаживаясь рядом с Зимичем на солому.
– Я не дитя, – ответил Зимич.
– Все люди для Надзирающих – словно дети. Как и для Предвечного. Часто глупые, непослушные, но дети. И как родители наказывают ребенка, стараясь уберечь от беды, так и нам приходится иногда прибегать к наказанию заблудившихся. Ты думаешь, нам этого хочется?
– Думаю, хочется. И вы напрасно не поставили у меня за спиной палача с бичом: я могу сказать то, что вам не понравится.
– Нет, ты ошибаешься. Не наказать нам хочется заблудившихся детей, а спасти, уберечь, вывести к свету Добра. Я пришел сюда помочь тебе. Ты, наверное, думаешь, что тут творится беззаконие? Безжалостные живодеры безнаказанно издеваются над невинными жертвами, заставляя оговаривать себя и других? Это не так. Храм применяет пытки при дознании гораздо реже, чем светская власть. И, конечно, подчиняет их строгому соблюдению Уложения, подписанного Стоящим Свыше. Отпрыск знатного рода, например ты, не может подвергаться допросу с пристрастием без согласия Государя. Но вчера было получено Высочайшее разрешение на применение к тебе допроса второй степени тяжести. И, хочу тебя предупредить, разрешение на третью и четвертую степень будет получено так же легко: Государь не очень печется о роде Огненной Лисицы. В отличие от Храма, который заботится о каждом человеке, независимо от происхождения.
– Я тронут заботой Храма.
– Храм хочет тебя спасти. И я пришел вовсе не пугать тебя. Зачем упрямиться? Зачем стоять на своем, когда и так ясно: ты все равно встанешь на сторону Добра, раскаешься и начнешь помогать Храму.
– Наверное, допрос четвертой степени тяжести особенно располагает к раскаянью…
– Да! Сейчас ты этого не понимаешь, сейчас тебе кажется, что это принуждение. Нет! Это только кажется! На самом деле боль очищает от скверны лучше, чем увещевания. Страдание ведет к Добру, поворачивает человека лицом к свету.
– Вы в своем уме?
– Зло иногда крепко держится за людей, и человека приходится вырывать из его когтей силой. А иногда лишь мученическая смерть навсегда спасает его от Зла, и тогда душа человека взлетает в солнечный мир Добра, прямо в объятья Предвечного и его чудотворов…
– В лапы Предвечного и его чудотворов… Перестаньте нести чушь. Я знаю, кто такие чудотворы. Я допускаю существование Предвечного, но чудотворы не имеют к нему никакого отношения. Кроме того, Предвечный, очевидно, не может являться тем самым абсолютным Добром только потому, что абсолют невозможен. Добро и зло относительны, и вряд ли Предвечный стоит на какой-то из сторон. Оставьте ваши сказки для кого-нибудь другого.
– А я на это скажу: знание – зло, вера – добро. Знание препятствует вере, – Надзирающий не раздражался, говорил спокойно и с легкой снисходительной улыбкой.
– А я отвечу: вера – зло, знание – добро. Вера препятствует знанию. Вам не кажется, что оба утверждения бездоказательны?
– Они бездоказательны с точки зрения знания, но не с точки зрения веры.
– Очень удобно. Заключить в постулат утверждение о его априорной истинности. Давайте оставим этот разговор. Ваших знаний не хватит на дискуссию со мной, чтобы мне она была интересна.