16 февраля 78 года до н.э.с. Исподний мир
На ложе шириной в пять локтей, утопая в перинах и шелках, уснуть Зимич не мог. Бисерка сначала сидела рядом, перебирая его волосы, но потом поверила его притворству – легла в постель, но так, чтобы во сне ненароком не потревожить его руку. И он не мог не думать, как счастлив тем, что она лежит рядом, в одной с ним постели, и не мог не прислушиваться к ее сонному чистому дыханию, не разглядывать в полутьме ее милое лицо… Но лучше бы ей сейчас быть за тридевять земель отсюда, а ему – в одиночной камере, по соседству со студентом по имени Вереско, который играл портняжку. Ведь это предательство, предательство… Зимич бросил их всех, он выскользнул из рук Надзирающих, а их оставил на муки и смерть. И если бы не Бисерка, то можно было бы торговаться с Драго, требовать освобождения ученых, требовать снятия несправедливых обвинений.
Ей надо бежать. Но как? Как ее заставить? Как уговорить, убедить? На свободе не осталось тех, на кого можно было бы положиться, – ведь не отправлять же ее одну в такое опасное путешествие. Где находится эта Березовая Грива? Далеко ли от Хстова? И будет ли Бисерка там в безопасности?
Зимич долго перебирал в голове варианты и нашел только один, крайне неприятный. Сестра не откажет в помощи, если сказать ей, что Бисерка – его невеста. Она вполне подходящая Зимичу партия, даже отец одобрил бы женитьбу на девушке из рода Синего Быка. И если бы не зять, без которого не обойтись…
Надо встретиться с сестрой. Драго не сможет отказать в этом, не посмеет. Может быть, сестра съездит в Березовую Гриву, сообщит матери Бисерки (и дяде, если он там), что Бисерка здесь, что ей надо бежать. Вдвоем с колдуном заставить ее будет легче…
Но… это займет слишком много времени, слишком много… Значит, надо начинать торговаться сразу – иначе будет поздно.
И Драго не отказал.
– Да пожалуйста! Не понимаю, в чем вообще дело. Ты не пленник, ты мой друг. Давай позовем твою сестру на обед, я бы закатил такой обед! Ты когда-нибудь ел черепаховый суп?
– И жаркое из соловьиных языков… Нет, я сам к ней схожу, не надо обедов. Мне просто надо сказать ей, что со мной все в порядке.
– «Схожу» – это как-то несерьезно. Лучше съездить! Я велю закладывать карету.
Драго сорвался с места, и Зимич хотел его остановить, но подумал, что каретой стоит воспользоваться… Она может пригодиться потом, позже.
Слава Предвечному и его чудотворам, карета Драго была не из золота, не из серебра, и даже не из хрусталя… И запряжена была парой лошадей, а не дюжиной. Вполне обычная карета, из светлого полированного дерева.
Но, видно, Зимич снова что-то упустил, чего-то не понял: на улице от кареты или шарахались в испуге, или падали рядом с ней на колени, или кланялись до самой земли, или, дождавшись, пока карета проедет, и оглянувшись по сторонам, плевали ей вслед. Иногда сначала кланялись, а потом плевали.
Домишко зятя стоял примерно в лиге от города, и не на Южном тракте, а на узком и неухоженном Восточном. Зимич бывал в гостях у сестры, но давно, еще до мора. Когда он был студентом, чаще она приезжала к нему, а заодно и в город – за покупками.
Вместо жалкого домишка чуть в стороне от тракта возвышался домина – правда, из дешевого серого известняка и без архитектурных изысков, но вполне добротный, крепкий и чем-то неуловимо напоминавший зятя. Наверное, практичностью и основательностью. На клочке земли, ему принадлежавшем, кроме дома и конюшни поместилось лишь несколько розовых кустов, укрытых снегом, зато забор и ворота поражали мощью, обилием железа, прямых линий и прямых же углов.
Зять выкатился на крыльцо, едва карета Драго показалась из-за поворота, а уж когда она свернула с тракта к воротам, засуетился, как кролик на крольчихе. Ворота открылись вмиг, и стоило карете остановиться (лошади уперлись ногами в ступени, а задние колеса остались за оградой), как дверца распахнулась снаружи. Иглуш приседал и сгибался в поклонах, и выглядело это столь отвратительно, что более всего хотелось пнуть его ногой под зад.
– Перестань, – брезгливо проворчал Зимич, поспешив показаться на глаза зятю. – Ты не замарал себя кумовством, так не марай уж и холуйством.
Тот испугался, всерьез испугался, и некоторое время не мог выговорить ни слова: хотел кашлянуть, поперхнувшись своим удивлением, но не смел.
– Я к сестренке приехал, – миролюбиво сказал Зимич.
Иглуш закивал, кинулся к крыльцу – распахивать дверь. Ну что за дрянь-человек достался Ивенке в мужья! Лакейская порода: ползает на брюхе перед кем-то и мечтает, чтобы на брюхе ползали перед ним.
Ивенка, в отличие от мужа, вышла на мороз вовсе не от подобострастия (хоть и неудобно ей было ходить: вот-вот должен был появиться на свет следующий племянник Зимича).
– Братик мой маленький! Слава Предвечному… Я не верила, не верила… – Она обняла его за шею и расцеловала в обе щеки. – Я и маме не стала писать, потому что не верила. Как же ты оказался в карете Сверхнадзирающего?
– Кого-кого?
– Ой, ты как всегда! Заходи в дом, заходи. Что у тебя с рукой?
– Ерунда, подвернул немного.
Орава племянников прилипла к окну, разглядывая карету, и Зимич не удержался, повернулся к Иглушу, все еще придерживавшему дверь:
– Постыдился бы детей своих…
В доме все было «как у людей»: просторная передняя, гостиная с камином, столовая, несколько спален и даже ванная комната. Не было только библиотеки. В старом доме зятя обедали в кухне, а принимали гостей там же, где спали, что выводило из себя отца и смущало маму.
– Так почему ты приехал в этой карете? – Ивенка улыбнулась. Вообще-то в юности она была веселой, лукавой, за словом в карман не лезла и постоянно смеялась над младшим братишкой. А чем старше становилась, тем больше походила на маму – мягче делалась, спокойней, нежней.
– Мне ее дал один знакомый. Только для того, чтобы я съездил к тебе. А кто такой Сверхнадзирающий?
– Ты как будто из Леса и не выходил. Сверхнадзирающие – главные Наднадзирающие. Над ними – только Стоящий Свыше. – Она повернула в гостиную, но Зимич возразил:
– Пойдем лучше на кухню, тут мне как-то неловко. Я поговорить приехал. Ну и сказать, что со мной все в порядке.
– На кухне поговорить не получится, там прислуга. Пойдем ко мне в спальню. Только… Ты бы детям что-нибудь рассказал, они меня все время о тебе спрашивают, твои сказки вспоминают.
Зимич усмехнулся. Не рассказать ли детям капитана гвардии Храма сказку про людоеда? Да и папаше их невредно будет послушать.
И когда Зимич заканчивал рассказ (а Иглуш бледнел, краснел, дулся и прятал глаза), то не преминул добавить:
– Если тебя кто-нибудь спросит, откуда твои дети знают эту сказку, так и скажи: приезжал человек в карете Сверхнадзирающего и рассказал. Можешь даже назвать мое имя – я не обижусь.
Спальня Ивенки была уютной и маленькой, с окнами на тракт. Зимич уселся в кресло возле окна и начал разговор сразу, без предисловий:
– Я собираюсь жениться.
Конечно, лгать сестре было нехорошо, но не рассказывать же ей всю правду?
– Наконец-то! – рассмеялась Ивенка. – Надеюсь, через две недели ты не передумаешь. Кто она на этот раз?
– На этот раз все будут довольны, это девушка из рода Синего Быка. Согласись, это подходящая для меня партия.
– Что ж, брак равных всегда хорош. Огненная Лисица ничем не хуже Синего Быка, но и не лучше. Ну расскажи, расскажи… Она, наверное, красивая?
– Очень. Она читает книги, представляешь? Но…
– Надеюсь, она не беременна?
– Нет. Пока. А впрочем, я не знаю… Я не об этом. Понимаешь, мне надо на время с ней расстаться, а она этого не хочет. У меня есть некоторые дела в городе…
– Стойко! – сестра погрозила ему пальцем. – Уже расстаться? Нет, я определенно скажу этой девушке, чтобы она не выходила за тебя замуж, – ты невозможный человек. Через месяц она тебе надоест, ты будешь гулять, а она мучиться?
– Послушай… Все не так. Я люблю ее. Если бы я не любил ее, я бы…
– Ой, братишка, сколько раз я слышала от тебя эти слова!
– Нет! – Зимич вскочил с кресла. – Она внучка колдуна и племянница колдуна. Ей нельзя оставаться в Хстове, ее ищут. Ей надо уехать, а она не хочет только из-за меня. А я сейчас уехать не могу.
– Вот как… – Ивенка опустила глаза. Нет, она не была такой, как Иглуш, она огорчилась, Зимич был уверен.
– Я хочу, чтобы ты о ней позаботилась. Лучше всего отвезти ее в поместье матери, но можно и к нам, в Горький Мох. Наверное, даже лучше к нам, там ее искать не будут. Как ты думаешь, мама ее не обидит?
– Мама нет, но отец… – Ивенка вздохнула.
– Отцу я напишу. Главное, чтобы она согласилась. Я хотел найти ее дядю, я с ним знаком, но я даже не знаю, где находится их поместье.
– Как называется поместье?
– Березовая Грива.
– Ты уверен?
– Конечно.
Ивенка вдруг встала, пристально посмотрела Зимичу в глаза и тихо спросила:
– Как ты оказался в карете Сверхнадзирающего, Стойко?
– Так получилось. Один человек очень заинтересован… во мне… Он хочет меня подкупить. Это очень влиятельный человек…
– Что ему нужно от тебя? – С каждым вопросом сестра становилась все более встревоженной.
– Я не могу тебе сказать, да это и неважно.
– Милый мой братик… – Она положила руку ему на плечо. – Как зовут твою невесту?
– Бисерка.
– Я надеюсь, это увлечение пройдет так же, как все остальные. Я очень на это надеюсь…
– Это не увлечение! Это…
– Мне кажется, ты в большой беде.
– Да нет же!
Ну как она догадалась? Ведь он не хотел! Наоборот, со стороны все должно было казаться просто превосходным…
– Милый мой братик, я бы не стала тебе этого говорить, но я чувствую, что мое молчание не пойдет тебе на пользу. Я хорошо знаю… знала семью из Березовой Гривы.
– Так в чем же дело? Это плохая семья?
– Нет. Это хорошая семья. Была. Все Березовогривские умерли три с небольшим года назад, во время мора. Поместье сожгли, чтобы зараза не расползалась.
– Ты, наверное, что-то путаешь… Я знаю, что умер отец Бисерки. Но ее мать жива, и дядя, и дед по материнской линии.
– Я много раз гостила там вместе с Иглушем, его родственники имели поместье по соседству. И я хорошо помню Бисерку: очень смуглая худенькая девочка, она любила вышивать и все время молчала, стеснялась. Ей было четырнадцать лет, когда она умерла. Вместе с матерью. Ее отец после их смерти не пожелал уйти из поместья и вскоре умер тоже. Я не видела ее деда по материнской линии, но вряд ли он был колдуном, потому что мать Бисерки вышла из рода Красного Оленя, чем ее отец очень гордился и надеялся укрепить этим браком род Синего Быка. Об этом было много разговоров когда-то…
Он побоялся оскорбить ее недоверием. И всю дорогу до «домика» Драго Достославлена старался ни о чем не думать. Карету швыряло из стороны в сторону на ухабах захудалого Восточного тракта, и рессоры не спасали от тряски. Определенно, сани были бы удобней. День был хмурым – после вчерашней капели каким-то особенно зимним, тягостным. Кучер протопил печурку, пока Зимич был у Ивенки, дрова прогорели, но угли еще давали тепло: жалкое, скудное, которое чувствуется, только если поднести руки к дверце.
И вдруг подумалось, что Весна не придет никогда. Потому что ее никто не позовет. Никто не поприветствует ее крылатую колесницу, увитую цветами, никто не будет зачарованно смотреть на ее легкий полет над городом – потому что не догадается поднять голову. И она пройдет мимо, оставив Зиму хозяйничать в городе.
В «передней», едва распахнув дверь, Зимич столкнулся с Айдой Оченом.
– Здравствуй, Стойко-сын-Зимич… – Айда не то улыбнулся, не то усмехнулся в усы. – Я рад тебя видеть.
– И тебе не болеть.
– Я искал тебя.
– Я не прятался. Если бы чудотворы хотели, то нашли бы меня до ареста.
– До ареста ты бы сюда не пошел. – На этот раз Айда совершенно точно усмехнулся. – Ты даже не выслушал меня толком. Там, в избушке.
– Обидно, правда? Теперь говорить придется совсем иначе.
– Да нет. Проходи, у нас будет еще много времени. Встали на пороге… Драго тут неплохо устроился, ты не находишь?
– Более чем неплохо. Надеюсь тут долго не задержаться.
Зимич поднялся наверх не оглядываясь. И, поднимаясь, знал: Айда смотрит на него снизу вверх и улыбается. Своей загадочной улыбкой хищника.
Бисерка стояла у окна спальни – слишком большой для доверительного разговора. Слишком гулким было эхо, слишком далеко можно было разойтись в стороны друг от друга.
– Я был у сестры, – начал Зимич без обиняков. – Я сказал ей, что хочу жениться на тебе.
– Твоя сестра замужем за гвардейцем?
– Да. Но дело не в этом.
– Я знала, что твои родственники не захотят, чтобы ты женился на внучке колдуна…
– Нет. Дело не в этом. Моя сестра часто бывала в Березовой Гриве. И если сейчас ты скажешь, что твое поместье называлось по-другому…
Ее лицо не изменилось. Она не испугалась, не растерялась, не покраснела.
– Погоди. Не заставляй меня оправдываться перед тобой. Я, так же как и ты, никогда не притворяюсь и ненавижу ложь.
Ему показалось, что она гораздо старше, чем он думал.
– Я не буду изворачиваться и выдумывать новую правдоподобную историю. Я не хочу тебе лгать, потому что я на самом деле люблю тебя. Да, мое имя не Бисерка, я никогда не была в Березовой Гриве, и мой отец не из рода Синего Быка. Но это ничего не меняет. Это ничего не меняет!
– Ты думаешь? – Он хотел быть беспристрастным. – И как тебя зовут на самом деле?
– Ты действительно хочешь это знать?
– Да. Мне это кажется важным.
– Меня зовут Дивна Оченка. Но больше ни в чем я тебя не обманула. Я была такой, какая я есть, и любила тебя искренне, и сейчас люблю, и восхищаюсь, и… теперь я не смогу без тебя.
Проклятый дом… В нем нет ни одного угла, где можно захлопнуть за собой дверь.
– Ты… родственница Айды Очена?
– Я его дочь.
– А дядя, колдун?
– Он чудотвор, а не колдун. Чудотворы обладают сходными с колдунами способностями. Все чудотворы, и женщины тоже. Но он действительно мой дядя, младший брат моей матери. Не подумай, что это заговор против тебя…
– А что же это? И против кого заговор?
– Мы почти боги. И будем жить, как боги.
Зимич еле сдержался, чтобы не закричать, и голос его прозвучал глухо, чуть ли не как шепот:
– Но с чего же вы взяли, что я буду на вашей стороне? Если вы хотите построить свое благополучие на костях моего мира?
– И ты будешь жить вместе с нами, ты будешь богом.
Он покачал головой. А потом вдруг спохватился:
– Так значит, я могу не опасаться за твою жизнь? – Улыбка сама собой исказила лицо.
Зимич не стал ждать ответа и вышел вон.
Он еще не чувствовал боли, но она уже подбиралась к нему, ждала удачной минуты, чтобы выскочить, навалиться всей тяжестью, скрутить в узел. И он бежал по ступенькам вниз, словно надеялся, что она его не догонит.
Проклятый дом! Где в нем искать Драго Достославлена? Спросить прислугу, где его видели в последний раз? Зимич распахивал дверь за дверью – пустые гулкие залы встречали его надменной тишиной. Ну не кричать же, в самом деле, как в лесу?
– Господин Достославлен со своим другом сейчас в Зеленой зале. – Зимича деликатно тронул за плечо солидный старый лакей, одетый в расшитую золотом ливрею. – Это там.
– Спасибо.
Нет, Зимич не стал врываться в двери – вошел спокойно, даже чересчур. Зеленая зала была меньше остальных, и не люстра ее освещала, а несколько канделябров, стоявших на дубовом столе с шелковой обивкой под малахит.
– Садись! – Драго нисколько не удивился его приходу. – Ты когда-нибудь пробовал курить кальян?
– Да, я не спросил сразу: как поживает твоя сестра? – Айда сидел напротив со странной трубкой в руках, а на столе между ними возвышалось стеклянное сооружение – по всей видимости, это кальян и был.
– Благодарю, с ней все в порядке. Она рассказала мне о трагедии в поместье Березовая Грива, которая случилась три года назад.
Они переглянулись, но не смутились, словно давно готовились к такому повороту.
– То-то я смотрю, на тебе лица нет. Думал снова позвать лекарей, – вздохнул Драго и промурлыкал, покачивая головой: – Ах, женщины, как они коварны, какую над нами имеют власть!
– Заткнись. – Зимич грубо отодвинул тяжелый стул и уселся рядом с ними. – Я пришел говорить. Об университете.
– А что о нем говорить? – пожал плечами Айда. – Ректор проиграл Надзирающим маленькую войну за власть. Это внутренняя политика Млчаны, я бы предпочел в нее не вмешиваться.
– Это не внутренняя политика Млчаны. Это уничтожение «рассадника вольнодумства». Чудотворам университет мешает ничуть не меньше, чем Надзирающим.
– Чудотворов вполне устраивала постепенная перестройка университета, которая уже началась. Заметь, ректор кинулся исполнять наши прихоти с таким рвением… Я, признаться, был несколько озадачен. Это Надзирающие не хотят ждать, нам как раз торопиться некуда. Университет бы умер сам собой, через поколение-другое.
– Но кто дал власть Надзирающим?
– Стойко, ты романтик, это пройдет. – Айда уныло улыбнулся. – Ты думаешь, это чудотворы создавали гвардию Храма и рыли подвалы для пыточных камер? Думаешь, чудотворы давали золото на строительство храмов и подкуп Государя? Нет, милый мой мальчик. Мы лишь подкинули идею и показали несколько фокусов – все остальное сделали люди. Посмотри, как они, обгоняя друг друга, стремятся нам продаться! Ректор продал нам вверенное ему детище – из страха потерять высокое положение. Государь продал нам свою страну, нам и Надзирающим, – из своего непомерного тщеславия. Простолюдины толпами ломятся в храмы и, как ты верно заметил, протирают там чулки в надежде на чудеса – вместо того, чтобы делать чудеса своими руками. Между прочим, это они несут Надзирающим золото, они, а не мы. Люди хотят быть обманутыми – зачем лишать их этого удовольствия? Посмотри на гвардейцев: это грязные ублюдки, которые, дорвавшись до власти, удовлетворяют самые низменные свои инстинкты, мстят давним своим врагам, безнаказанно насилуют женщин, бьют слабых, обирают нищих. Они же упиваются этой маленькой властью, как хлебным вином! Люди – существа низкие, они достойны той жизни, которую им предлагают.
– Ты забыл об университете. Об ученых, которые не желали протирать чулки в храмах и не собирались вступать в гвардию. Которые ничего вам не продавали, и даже наоборот.
– Да ну? Из ста двадцати арестованных только двое не заговорили на допросе второй степени. Ученые сейчас каются в своих заблуждениях и перекрикивают друг друга, стараясь выгородить себя и оговорить товарища. Они сознались во всем, что делали и чего не делали. Это бесславный конец университета, история еще не знала столь легких побед над идеями. Обычно в рядах борцов за идеи можно найти предателей, но большинство все же держится до последнего и умирает с честью.
– Они же ученые, а не охотники… – прошептал Зимич, холодея. – Они просто оказались недостаточно сильными.
– Совершенно верно. Одни люди оказались недостаточно сильными, другие – недостаточно бескорыстными, третьи – недостаточно добрыми, четвертые – недостаточно умными. А я бы сказал иначе: слабыми, жадными, глупыми, трусливыми.
– И… что теперь будет с ними?
Холод… Как будто мороз с улицы просочился в Зеленую залу.
– С людьми?
– Нет, с учеными, с университетом…
– Кого-то помилуют – кто громче всех кается. Кого-то сожгут, кому-то отсекут голову. Кстати, ректора должны казнить, но Государь его помилует, решение уже известно. Ректор благоразумно во всем сознался на первом же допросе.
– А кто те двое, что выдержали?
– Я не говорил, что они выдержали, я сказал, что они не сознались после допроса второй степени, – Айда усмехнулся. – Какой-то семнадцатилетний мальчишка из рода Белой Совы, но Государь не позволил его дальше пытать, его вернули родителям с указанием крепко высечь розгами. И один старый профессор – по-моему, ритор, – он умер на допросе.
Вот теперь… Вот теперь надо… требовать? Увы, придется не требовать, а просить. Торговаться… И это отвратительно – торговаться с теми, кого ненавидишь.
– Скажи, ты мог бы их спасти? Тех, кому грозит смерть?
– Всех – нет, но некоторых мог бы. Составь список своих друзей, мы попробуем что-нибудь для них сделать.
– А что я могу сделать для того, чтобы ты спас всех? – Зимич глянул на Айду исподлобья.
– Видишь ли, спасти некоторых я могу почти без усилий. Спасти всех – это серьезная операция, которая требует подготовки. И если ты затрудняешься с выбором тех, кого хотел бы спасти, я могу достать для тебя их подписанные показания. Ты найдешь там много интересного. Думаю, список сократится до одного-двух человек.
– Не надо, – Зимич поморщился. – Я спросил, что я могу для этого сделать. Я, как и все остальные, готов продаться чудотворам. Вы пользуетесь человеческими пороками и слабостями, у меня они тоже есть. Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал? Превратился в змея?
– В змея ты превратишься для себя, а не для меня. Когда будешь к этому готов, разумеется. Мне бы хотелось только одного: чтобы ты просто немного поумнел. Чтобы разум, а не страсти управляли тобой. Чтобы ты поднялся на ступеньку вверх и взглянул на мир и его устройство беспристрастным взором бога, а не замутненными моралью глазами человека. И первый к этому шаг: забудь об ученых. В жалости к ним нет для тебя никакого смысла. Ты создаешь проблему себе, мне, Драго, но себе более всего. А для чего? Я мог бы понять всепоглощающую страсть к женщине или непреодолимую любовь к матери: от заложенных в человека звериных инстинктов отказаться трудно, хотя я знаю людей, которые перешагивали и через это. Но ведь твое желание их спасти – это лишь голос совести, не так ли? Ты почему-то решил, что должен или спасти их, или разделить их участь. Но с чего ты так решил? Что заставило тебя принять это нелогичное решение? Ни тебе, ни твоей семье, ни твоему миру это не принесет ровным счетом ничего: учеными они больше не будут, каждый из них до конца своих дней будет славить Предвечного и его чудотворов, причем искренне, искренне! Ты этого хочешь? Нет, ты хочешь снять с себя чувство вины, рациональность сделанного выбора тебя не волнует.
– Рациональность? – Зимич немного опешил. – Меня волнует человеческая жизнь. Она сама по себе имеет смысл, она ценна независимо от того, что кажется или не кажется кому-то рациональным.
– Ты ошибаешься. Никакой ценности в человеческой жизни самой по себе нет.
Зимич поднялся. Ненависть. Ненависть – вот что превращает человека в змея.
– Я очень хочу запомнить эти слова, Айда. Я хочу их запомнить, чтобы когда-нибудь увидеть, как они обернутся против вас. И я это увижу.
Айда рассмеялся. Когда он смеялся, лицо его не становилось беззащитным, как это бывает у других людей…
– Неужели ты думаешь, что я прогневлю ими Предвечного?
– Нет. Я не настолько наивен. Я не верю ни в высшую справедливость, ни в судьбу. Я верю… в себя, в людей.
– А, так это ты мне угрожаешь? – Айда рассмеялся еще громче, и к нему присоединился Драго.
– Пока нет. Мне нечем тебе угрожать.
Проклятый дом! В нем нет ни одного угла, где можно захлопнуть за собой дверь! Нельзя одновременно ненавидеть и просить. Нет, не превращения в змея они требуют – они хотят гораздо большего: чтобы Зимич принял их дружбу, повязал себя чувством долга и благодарности. Или отказался от честности, а вместе с ней – от чести. Притвориться единомышленником, делать вид, что согласен строить вместе с ними какой-то абстрактный мир просвещенных? Или дождаться исполнения желаемого, чтобы потом плюнуть им в лицо? Должно быть, это самый правильный выбор, самый… рациональный. Так поступают тысячи людей. Но почему-то этих людей считают подлецами.
Наверное, пришло время воспользоваться рекомендательными письмами отца. Драго не обманул: все бумаги Зимича – и изъятые при аресте, и оставленные в комнате над пивной – доставили в этот дом вместе с другими вещами, и Зимич без труда нашел их в одном из многочисленных ящиков письменного стола. Он всегда хотел иметь большой письменный стол, чтобы на нем можно было раскладывать и бумаги, и книги, и ставить чашку с чаем или бокал с вином – не рискуя опрокинуть на написанное. Обычно же на его письменном столе помещалась одна книга, один лист бумаги и чернильница с перьями. Этот стол был слишком велик, на нем можно было разложить сотню книг одновременно. Но зачем, если до крайних все равно не дотянуться со стула?
Все три рекомендательных письма сохранились в запечатанных конвертах. Одно – в Казначейство, чиновнику весьма и весьма высокого ранга, второе – во дворец Правосудия, одному из многочисленных помощников Государственного обвинителя, третье – в бригаду армии Государя. Зимич решил начать с помощника Государственного обвинителя, да и идти было недалеко… Но, конечно, визит пришлось отложить до утра – на улицах давно стемнело, и в окнах Дворца Правосудия свет уже погас.
Зимич не хотел никого видеть и даже подумывал вернуться в пивную на площади Совы или поискать другую комнату, но представил себе уговоры и шум вокруг его ухода – и остался ночевать, запершись в кабинете, где стоял мягкий и широкий диван с горой думочек и теплым пледом.
Он и хотел бы заснуть, но не смог. Дивна Оченка… Неужели они в самом деле верят, что ему все равно, кто она такая? Неужели они считают, что ему все равно, о чем она думает, к чему стремится, что считает правильным, а что – нет? Он полюбил девушку, которой нравилась сказка про людоеда, которая хотела быть Весной на празднике, которая… думала так же, как он.
А он-то, дурак, поверил в ее восхищение, в ее честность, в ее прямоту. А ей всего лишь было нужно привязать его к себе, уложить в постель, вскружить ему голову, чтобы он перестал соображать. Нет вопросов, удалось ей это блестяще. Недаром в лесу, в своей избушке Айда Очен так подробно расспрашивал его о девушках. Наверное, и поил для этого – чтобы расспросы казались непринужденными. Со Стёжкой не вышло – предложил девушку получше?
Шалопай, бабник, пьяница. Получил по заслугам…
Но мама, мамочка… Это же невозможно больно… Никакой ненависти не хватит, чтобы такое вытерпеть… И пот со лба, и стон – потому что зубы сильней уже не сжать. Радуйтесь, смотрите в замочную скважину, прислушивайтесь – этого хотели? Раздавить остатки воздушного замка, последнюю иллюзию, надежду на счастье? Выжечь дотла все светлое, выморозить все теплое, оставить лед и пепел? Чтобы на их месте прорастить рациональность и целесообразность? Нет. Не рациональность – ненависть. Ненависть – вот что превращает человека в змея…