17 мая 427 года от н.э.с.
Темный бог Исподнего мира шустрой ящеркой двигался вслед удалявшейся фигурке мальчика, обгонял его и прятался в траве змеей, так хорошо видевшей теплое тело на расстоянии. И был готов в любую минуту из неопасной гадючки превратиться в аспида – если хоть малейшая угроза для жизни мальчика появится в лесу.
Но лесное зверье чувствовало присутствие бога и не спешило переходить мальчику дорогу, а люди редко встречались в этих пустынных местах.
Утомившись двигаться перебежками (а холоднокровные твари медлительны стылыми ночами), темный бог лягушонком спрыгнул с ветки на рюкзак, закинутый мальчиком за плечо, – мальчик ничего не заметил. Зеленая ящерка юркнула внутрь рюкзака и замерла на корешках книг, впитывая шедшее от тела тепло.
* * *
Йока добрался до Магнитного к восьми утра, пройдя по лесу не меньше шести лиг. Спать ему не хотелось, и усталости он не чувствовал, пока не оказался на вокзале – в маленьком деревянном домике с залом ожидания в сотню квадратных локтей и одним окошечком кассы. По стенкам стояли дешевые фанерные кресла с отломанными подлокотниками, и, пока касса не открылась, Йока сидел в одном их них, откинув голову и давая отдых спине и ногам. Никакого расписания поездов в здании вокзала не было, а над кассой висело только одно объявление: «В пятницу, 22 мая 427 года, поезд на Славлену отправится в 19-00. Будьте внимательны!»
Отец дал ему с собой карманных денег, и тратить их Йоке пока было некуда, но он сомневался, хватит ли ему на билет, ведь ехать предстояло далеко. В конце концов Йока успокоился на том, что купит билет третьего класса.
Но он и представить себе не мог, что пассажирские поезда в Славлену ходят из Магнитного только один раз в неделю – по пятницам! Это ему сказали в кассе, которая открылась в девять утра.
– А зачем тогда нужна касса?
– Люди иногда заранее берут билеты, – невозмутимо ответила кассирша.
– Скажите… Я знаю, что к товарным поездам прицепляют пассажирские вагоны… На них билеты продаются?
– Да. Но только второй класс, ни первого, ни третьего нет. На них обычно никто не ездит.
– А почему?
Кассирша посмотрела на него как-то странно, будто он спросил у нее, который сейчас год.
– А когда пойдет ближайший товарный поезд?
– Как обычно, в пятнадцать тридцать.
– И сколько стоит билет?
– Двадцать пять лотов сто тридцать шесть гран.
– А… а почему так дорого? – Йока едва не поперхнулся. У него было пятнадцать лотов.
– Я не знаю. Наверное, надбавки за содержание дороги.
– А можно купить билет не до Славлены, а поближе?
– Только до Торфяного. Восемь лотов тринадцать гран.
Йока подумал, что ехать до Торфяного не имеет никакого смысла: это гораздо ближе к Магнитному, чем к Славлене.
Он ни разу не ездил без билета, но его не столь состоятельные друзья говорили, что им удавалось добраться до Славлены «зайцами», надо было только незаметно пролезть в ящик под вагоном. Йока никогда не интересовался такими ящиками, и, наверное, было бы глупо спрашивать о них у кассирши.
– Скажите, а телеграф у вас есть? – Ему пришло в голову дать телеграмму отцу, чтобы тот выслал ему денег на дорогу.
– Есть, но не здесь, на почте.
Но к идее телеграммы Йока быстро охладел: по почте деньги придут не раньше пятничного поезда. А без почты как они придут? Кто их привезет? Дара?
– Скажите, а на авто сюда из Славлены можно приехать?
– Что ты, мальчик, у нас только железная дорога! Здесь же лес!
Оставалось уповать лишь на неизвестные ящики под вагонами… Глупо было тратить больше половины денег на билет до Торфяного: неизвестно, как сложатся дела дальше, – деньги могли понадобиться.
Ящик под вагоном оказался вполне пригодным для путешествий – Йока нашел единственный состав на сортировке, куда они с Индой прибыли в понедельник, и обследовал его. До отправления поезда оставалось много времени, и Йока заглянул в столовую, где позавтракал дешево и отвратительно.
А потом ему пришло в голову, что Мечен хватился его и сейчас на вездеходе мчится в Магнитный. Предположение было здравым: кто же позволит несовершеннолетнему подростку в одиночестве путешествовать по Беспросветному лесу вблизи свода? Йоку это напугало, он не собирался на метеостанцию, поэтому вернулся на сортировку и спрятался под вагоном, не дожидаясь отправки поезда.
Ящик был довольно просторным (если в нем лежать), мешали только инструменты, которые хранили там железнодорожники. Йока потихоньку сдвинул их в сторону и пролез внутрь, устраиваясь поудобней.
А потом он уснул, хотя лежать было жестко и непривычно. И проснулся от оглушительного скрипа колес: поезд тормозил.
Йока выглянул в щелку и увидел низкую платформу, траву и чьи-то ноги, которые тут же исчезли. Он приоткрыл дверцу, осторожно высунув нос, – это был Торфяной, узнать его было нетрудно. На этот раз вагоны не отцепляли, а прицепляли к составу, а Йока лежал ни жив ни мертв, боясь, что кто-нибудь из рабочих полезет в ящик за инструментом. Но никто его не потревожил, и поезд двинулся дальше.
Смотреть в приоткрытую дверцу на ходу было страшно: земля бежала совсем близко, и бежала так быстро, что кружилась голова. Под стук колес Йока снова задремал, но часто просыпался и думал о том, как будет говорить с отцом.
Сколько прошло времени, он не знал, ему показалось – очень много. И поезд снова начал останавливаться, колеса заскрипели прямо возле уха. Но это была вовсе не Славлена, а какая-то неизвестная станция, похожая на сортировку Магнитного. Йока ждал долго – наверное, полчаса, – но поезд все стоял и стоял. Никто не ходил вдоль состава, никто не интересовался инструментом, и Йока уже подумал, что это конечный пункт путешествия, как вдруг по вагонам прокатился грохот… Но его вагон не тронулся с места, и вскоре Йока услышал удалявшийся стук колес. Вагон отцепили от состава!
Ничего больше не оставалось, как вылезти наружу.
Это была не станция, а ветка железной дороги, проходившая мимо территории какого-то завода: Йока увидел ворота из крашеных и местами поржавевших железных листов и будку сторожа сразу за ними. А за оградой вдалеке стояли похожие на бочки кирпичные сооружения – Йока вспомнил, что так выглядят домны. Неудивительно, что вагон с рудой пришел туда, где выплавляют железо…
Йока еще раздумывал, прятаться обратно в ящик или выбираться отсюда самому, когда ворота распахнулись и из них, посвистывая, задом наперед выкатился небольшой магнитовоз. Пожалуй, на заводе делать было нечего, и Йока, переждав в кустах, когда магнитовоз заберет вагоны, двинулся по шпалам в ту сторону, куда ушел поезд. Если поезд шел в Славлену, наверняка по дороге встретится какая-нибудь станция, где можно купить билет и доехать до города по-человечески.
Примерно через час пути Йока почувствовал усталость: идти по шпалам было трудно, и тяжелый рюкзак оттягивал плечо, – отдых в деревянном ящике не очень-то помог, наоборот, тело ломило от долгого лежания в неудобной позе. А солнце между тем уже склонилось к западу. Если бы точно знать, сколько времени ехал поезд, можно было бы примерно определить, далеко ли Славлена. Йока не сомневался только в одном: она на западе. Когда же он увидел, что железная дорога плавно поворачивает налево, то решил, что не будет ничего страшного, если он срежет угол по лесу.
Это потом он понял, что идея была неудачной… А сначала он думал уйти от надоевших шпал и сэкономить время. Ему очень хотелось свернуть в лес, его тянуло туда, словно на веревке. От любопытства ли? Или от свербевшего внутри желания совершить что-нибудь отчаянное?
Йока думал, что лес будет таким же, как у Буйного поля, возле Светлой Рощи, и поначалу так и было – пока за деревьями он видел железнодорожную насыпь. Но мох чавкал под ногами все громче, а подлесок становился все гуще. Йока не привык отступать перед мелкими трудностями и, пролезая сквозь густой кустарник или едва не черпая воду сапогами, думал, что трудный участок скоро закончится и дальше он пойдет легко и спокойно. Трудные участки не кончались, наоборот, появились поваленные деревья, которые приходилось огибать, и ноги проваливались в воду все глубже, как ни старался Йока ступать на кочки. По его расчетам, впереди давно должна была показаться насыпь – он шел ориентируясь на солнце и не мог сбиться с пути. И ему не сразу пришло в голову, что железная дорога могла повернуть еще раз, теперь уже направо.
Он хорошо знал геометрию и разумно предположил, что железная дорога делит лес на две полуплоскости и если он сменит направление с юго-западного на северо-западное, то выйдет на железную дорогу рано или поздно, под каким бы углом она ни поворачивала. Если же и это ничего не даст, всегда можно двинуться на северо-восток, обратно, и тогда он придет примерно в то же место, с которого ушел в лес. Но… поворачивать не хотелось. Хотелось идти дальше и дальше, на юго-запад, будто там его что-то ожидало, что-то необычайно важное…
Йока и не думал, что может заблудиться в лесу. Он уже не искал путь обратно на насыпь, с завидным упорством двигаясь в выбранном направлении, пока дорогу не преградило настоящее топкое болото. Йока не повернул назад, пошел на юг по его кромке.
Солнце опускалось все ниже, до заката оставалось не больше полутора часов, когда ему пришло в голову, что его упрямство не просто ошибочно, а губительно.
Он не заметил, как промочил ноги, и теперь вода противно чавкала в одном сапоге. Лицо было облеплено паутиной, а за шиворот с елок набилась колючая хвоя; руки Йока перепачкал в смоле. Поэтому, когда густой ельник сменился березняком, поросшим осокой, он обрадовался и даже собирался немного передохнуть.
Но под осокой пряталась густая, как тесто, черная грязь – Йока сделал всего несколько шагов, проваливаясь по щиколотку, когда решил поворачивать назад. Не тут-то было! Грязь вцепилась в сапог мертвой хваткой, словно капкан! Йока уперся другой ногой покрепче, но сделал только хуже: вторая нога ушла вглубь до верха голенища. И никакого твердого дна под ней не было! Конечно, он слышал о том, как засасывает болото, но не мог и предположить, что трясина может быть такой густой! На секунду его охватила паника, и он начал рваться изо всех сил – черная грязь поползла в сапоги и достала почти до колена. Он чувствовал, как она давит на ноги, и от этого страх стал еще сильней. Нельзя шевелиться! Он читал об этом столько раз! Надо быть очень осторожным, тонет в болоте тот, кто паникует и барахтается!
Йока снял с плеча рюкзак и зашвырнул его на сухое место, под раскидистые еловые ветки. В двух локтях от него стояла березка, и, чтобы до нее дотянуться, ему пришлось чуть ли не лечь животом в грязь. Но деревце оказалось крепким, корни надежно держали его на поверхности. Вырвать ноги из плотной хватки болота оказалось не так просто, и вскоре Йока понял, что сапоги трясина примет в жертву. В тот миг это не показалось ему чересчур высокой платой за освобождение, тем более что в рюкзаке, кроме учебников, лежали ботинки и спортивные туфли.
Перепачканный с головы до ног, Йока выбрался под елки и сел, вытирая со лба пот. Носки пришлось выбросить, брюки он кое-как отчистил. И вывернул весь рюкзак, чтобы переобуться, а солнце тем временем клонилось на закат.
Спортивные туфли промокли сразу, стоило только ступить на мох. Да и подошвы их, рассчитанные на гравийную дорожку, плохо подходили для путешествия по непроходимому лесу: Йока до крови наколол ногу, перебираясь через поваленное дерево, – спрыгнул на торчавший вверх острый сучок. Это тоже стало досадной задержкой: несколько минут от боли невозможно было разогнуться, не то что идти дальше.
А потом он увидел тропинку и понял, что находится у самой цели. У какой? Нет, он не думал об этом. И болото неожиданно осталось позади, и тропинка бежала через сухой сосновый лес, меж разросшихся черничных кустов. Ведь тропинка должна куда-нибудь вести? Ведь по ней кто-то ходит? Ему даже не пришло в голову, что это звериная тропа, так ему хотелось пройти по твердой земле.
Тропинка вывела его на невысокую горку, и это была удача! Железная дорога огибала каменную гряду, и тропинка шла к насыпи, расчет изначально был верным; на север же простирались болота, болота и болота. Йока воспрянул духом и прихрамывая двинулся вперед, убеждая себя в том, что хочет добраться до железной дороги к закату. Вскоре вокруг стали появляться камни – и гладкие валуны, и вылезающие из земли зубчатые скалы. Тропинка то спускалась вниз, то снова поднималась вверх. Йока перепрыгнул через ручей с чистой водой, но напиться не решился – кто знает, можно ли пить эту воду? А умываться у него не было времени: солнце садилось.
Сразу за ручьем лес расступился, и Йока оказался на небольшой полянке перед гладкой скалой высотой не меньше десяти локтей. Полянка была усеяна огромными валунами – выше человеческого роста – и напоминала картинку из учебника истории с изображением древнего святилища. Лучи заходящего солнца проходили сквозь ложбину меж невысоких каменистых холмов и упирались в валуны, окрашивая их огненно-красным светом. Наступило вдруг странное умиротворение. Бежать больше не хотелось. Йока остановился, перевел дух и осмотрелся.
На одном из валунов было что-то нарисовано, и он хотел подойти поближе, но вдруг его внимание привлек странный, если не сказать страшный, звук. Звук, с которым зверь гложет кость.
Йока перестал дышать: чавканье и урчание доносились из-за дальнего валуна, шагах в двадцати. Бежать? Если зверь сыт, ему не нужна добыча. А если нужна? Он вдруг остро ощутил одиночество. Жуть из страшных историй, которые дети рассказывают друг другу по ночам. Но не выдуманная, а настоящая жуть… Невидимая опасность пугает сильней, и Йока шагнул вперед: ему надо было увидеть, что за зверь спрятался за валуном. Может быть, это просто собака. Или лиса? Или… росомаха? Но ворчание было слишком низким для маленького зверька.
Лучше бы он не смотрел. Лучше бы он потихоньку прошел мимо… Потому что от увиденного у него на голове шевельнулись волосы, без всяких преувеличений: это был не зверь. Тощее тело, прикрытое засаленными шкурками, более всего напоминало человеческое, но только отдаленно. Существо сидело на земле, скрестив костлявые ноги, и в руках держало что-то волосатое и окровавленное, вгрызаясь в него блестевшими на солнце зубами. Морда его – а никак не лицо – была чуть вытянута вперед, из-под низкого лба сверкнули белки маленьких глубоких глаз, и в зрачках отразилось красное солнце. Самым страшным Йоке показался перепачканный кровью рот – пасть? Существо зубами рвало куски мяса, и сильные челюсти перемалывали его с отвратительным чавкающим звуком. Свалявшиеся волосы, колтунами свисавшие с головы, покачивались в такт движению челюстей, борода и усы тоже были окровавлены, и, похоже, не в первый раз за последние несколько дней.
Йока не мог шевельнуться, глядя на чудище во все глаза, – такое не могло присниться и в страшном сне. А когда в добыче он разглядел лисицу, его едва не стошнило, – Йока пискнул и прижал руки к горлу. Этого было достаточно: чудище перестало жевать и уперло взгляд прямо Йоке в лицо. А потом… Теперь Йока ни с чем бы это не перепутал – похожий на пощечину вязкий страх, беспомощность и омерзение к себе… Удар мрачуна! Чудище ударило его, как это сделал профессор Мечен! Только намного слабей. Даже смешно стало, насколько слабым оказался этот удар! А существо было таким серьезным, будто ожидало, что Йока тут же умрет от ужаса!
Йока уже знал, что такое энергетический удар. Знал, что за один такой удар можно на всю жизнь оказаться в тюрьме. И против людей его применять нельзя, никогда, даже для самозащиты, даже спасая свою жизнь! Но перед ним был не человек. И Йока, скорей из озорства, смешанного с отвращением, ужасом и недоумением, послал в сторону чудища ответный импульс, слабый, как в игре с ребенком.
Существо взвизгнуло, выронило из рук добычу и бросилось наутек – совсем по-человечески, прямо! А Йока ждал, что оно побежит на четырех лапах… Двигалось оно проворно и почти бесшумно: под ним не хрустели ветки. И Йока не сразу понял, где оно спряталось – далеко или близко?
Легкая победа окрылила Йоку, и страх почти исчез, остались только отвращение и тошнота. Конечно, стоило быть осторожным: если эта тварь может двигаться бесшумно, что стоит ей напасть со спины? Йока повернул голову, осматриваясь, и тут… Казалось, это место создано для того, чтобы свести его с ума. Йока даже подумал: а не сон ли все это? Такое случается только во сне…
С валуна, освещенного последними лучами солнца, на Йоку смотрел Инда Хладан. Да, его портрет был высечен на камне грубыми штрихами, но сомнений не оставлял никаких.
Наваждение.
Йока хлопал глазами и даже потянулся к лицу рукой, чтобы их протереть. А потом окинул поляну взглядом – она недаром напомнила ему картинку с древним святилищем. Все валуны вокруг были покрыты рисунками и лежали четким полукругом. Валун с портретом Инды был крайним справа – последним в ряду связных изображений. А на первом был нарисован какой-то зверь с раздувшимся брюхом. Йока шагнул в сторону рисунка: брюхо изображалось гротескно, карикатурно, особенно по сравнению с маленькой безухой головой, а пятипалые когтистые лапы торчали в разные стороны. На следующем рисунке это огромное брюхо вспарывал острый нож, а на третьем чьи-то руки доставали из брюха детеныша. Росомаха! Это была росомаха! Рисунки на камне рассказывали откровение Танграуса – рождение Врага! Детеныш в подробностях изображался на четвертом камне: покрытый шерстью с ног до головы, но, несомненно, человеческий детеныш. Пятый валун напоминал надгробие, потому что стоял над огороженным мелкими камнями возвышением, и на нем был нарисован портрет росомахи – очень точный и красивый портрет: Йоку почему-то охватила тоска и жалость, едва не до слез. На «могиле» лежали истлевшие от времени огрызки белых костей, и Йоке подумалось почему-то, что это жертвоприношения. Надо же, кто-то почитает (или почитал?) маленького зверя, словно мертвого родственника.
И тут Йоку пронзила неожиданная мысль: а что если это чудище, жрущее лисиц, и есть Враг? Змай как-то сказал, что он может жить в лесу с мамочкой-росомахой. Тогда Йока решил, что Змай просто шутит, но… Змая ведь никогда не разберешь, шутит он или говорит серьезно… Тут и могила мамочки-росомахи, и косточки на ней вместо цветов…
Но если это Враг, чего же он тогда испугался? Враг должен быть очень сильным мрачуном, это же очевидно! Или он, как и Йока теперь, умеет сдерживать свою силу? Наверное, всякий мрачун умеет сдерживать свою силу. Но почему тогда он убежал?
Взгляд сам скользнул к следующему рисунку: на нем, на фоне товарного вагона, стояла старуха с ребенком на руках. Ребенок был завернут в тряпье, только мохнатая мордочка высовывалась из кулька. А на седьмом рисунке изображалась виселица, и эта самая старуха с головой в петле, и ребенка с ней не было – ребенок был в руках Инды Хладана. Сначала Йока не понял, что за кулек нарисован у него на груди, а теперь догадался: ребенка старуха отдала чудотвору!
Как же он снова оказался в лесу? Убежал? Или его освободили мрачуны?
Йока вздрогнул, ощутив прикосновение к брюкам, и едва не отпрыгнул в сторону: чудище на корточках подползло к его ногам и попыталось потереться о колено, как верный пес или ласковый кот… Как тихо он подобрался! Словно осторожный зверь! И пахло от него зверем. Йоку передернуло от отвращения: кровь запуталась в бороде, запеклась на морде и на руках с длинными изогнутыми ногтями. Чудище же, вытянув голову вперед, щекой прижалось к брюкам Йоки и подняло глаза. Взгляд его заставил Йоку замереть – человеческий взгляд, полный тоски и надежды. Существо заскулило тихонько и тоненько и потерлось о Йокино колено.
– Ты чего? – спросил Йока, но догадался: чудище его не понимает. Оно вообще не понимает человеческого языка.
Догорал последний луч солнца, но Йока уже не думал о том, что скоро стемнеет. Неужели вот этот жалкий и омерзительный получеловек и есть Враг? Вот эта никчемная, не умеющая говорить тварь – пугало всего Обитаемого мира? Никчемная и несчастная тварь…
Тварь вдруг сорвалась с места и кинулась туда, где недавно с аппетитом жрала дохлую лисицу, и Йока оглянуться не успел, как останки рыжего зверька оказались положенными к его ногам. Это угощение? Существо смотрело на него снизу вверх, и Йоке показалось, что оно улыбается. Не может быть, чтобы ему едва исполнилось четырнадцать лет, оно выглядело лет на пятьдесят старше.
– Спасибо, я не голоден… – пробормотал Йока и отступил на шаг.
* * *
Йера Йелен был занят работой комиссии с утра до поздней ночи. Заключение лучших физиологов Славлены по атласу, который передал ему Инда, пришло в четверг утром: нет. Вероятность того, что росомаха выносила человеческого детеныша, столь мала, что ее можно не принимать во внимание. Даже очень крупная особь издохнет раньше, чем плод достигнет размера, совместимого с самостоятельной жизнью. При этом надо учитывать, что пересадка плодного яйца – сложнейшая операция. Опыты проводились только на мертвых женщинах и не увенчались успехом. Поскольку речь идет о рассечении чрева, операция приведет к гибели беременной женщины: медицина еще не знает способов остановить кровотечение и сохранить ей жизнь.
И, несмотря на это заключение, Йера Йелен не успокоился: никого из обывателей не убедит мнение экспертов. Люди верят тому, во что хотят верить, а они хотят верить в появление Врага – им нужна публичная казнь, а не бумаги и пространные рассуждения каких-то физиологов. Им нужны доказательства смерти Врага, а не доказательства невозможности его рождения. И Йера пошел от противного: что если мрачуны смогли провести операцию, а росомаха не издохла? Так будет рассуждать каждый малообразованный обыватель. Не надо ходить далеко, можно спросить Ясну.
Маленький эксперимент с женой убедил его в собственной правоте. Значит, нужно найти недоношенного младенца, родители которого мертвы. Желательно, чтобы в его метрике датой рождения значилось тринадцатое апреля четыреста тринадцатого года.
Собственный цинизм поразил Йеру: он всегда был честным судьей, и его покоробило, как быстро он втянулся в политические игры и принял их грязные правила. В Думу его выбрали, зная о его честности, и сейчас вся Славлена смотрит на него и верит в то, что он скажет им правду. А он собрался заняться подтасовкой, отдать на заклание невинного ребенка. Зачем далеко ходить? Йока родился недоношенным, его мать мертва, и день его рождения – тринадцатое апреля. Может быть, отдать на заклание собственного сына? Почему должны пострадать невинные? Готов ли он, Йера, на потеху необразованной толпе отдать своего ребенка? Нет, не готов. Значит, не имеет права отдать и чужого. Нечего даже думать о таком пути.
Вот почему Важан – старая росомаха – занялся Йокой! Вот почему явился этот провокатор-сказочник Змай! Мрачуны хотят подставить сына Йеры Йелена! Хотят связать ему руки! Не выйдет. Вот зачем консерваторы предложили его кандидатуру – потому что его сын родился тринадцатого апреля! Теперь все ясно.
И Йера начал собирать слухи, которые ходят среди мрачунов. Десятки следователей просматривали протоколы допросов, десятки агентов сидели по кабакам в пригородах Славлены и ловили малейшие намеки на сплетни мрачунов. И Йера с утра до вечера просматривал тщательно отобранную информацию – сам, не доверяя никому другому.
Йера действовал не так, как положено председателю думской комиссии, – он привык поступать как судья: самолично проверять все доказательства, самолично готовиться к процессу, не уповая на то, что защитник и обвинитель сделают за него всю работу, а он только вынесет решение. Йера считал, что судебный процесс не поединок защиты и обвинения, а торжество справедливости.
На стол ему ложились сотни подготовленных карточек – о женщинах, умерших родами четырнадцать лет назад и умерших… в октябре-ноябре четыреста двенадцатого года. Малейшее подозрение в том, что женщина была мрачуньей, – и карточка откладывалась в отдельную стопку. На карточки редко приклеивали фотографии – далеко не каждая женщина могла себе позволить такую дорогую вещь, – но если фотография была, Йера долго всматривался в эти лица, словно хотел прочитать в их глазах: возможно или невозможно? А карточки с каждым днем прибывали.
Собранные слухи постепенно обрастали подробностями: мрачуны свято верили в появление Врага. Протоколы допросов четырнадцатилетней давности пестрели их показаниями: скоро явится Вечный Бродяга! (Врага они называли Вечным Бродягой.) Около тридцати протоколов содержали признания матерей-мрачуний в том, что их новорожденный ребенок и есть Враг. Они гордились этим! Они умирали с его именем на устах! Йера отдал распоряжение поднять дела всех этих новорожденных мрачунов, и вскоре на стол стали ложиться копии личных дел четырнадцатилетних мальчиков. Большинство из них воспитывались в специализированных школах, двое находились в детской колонии Брезена – считались неисправимыми, – четверо учились в престижной школе Брезена и были рекомендованы к поступлению в университет, троих усыновили, а двоих взяли под опеку хорошие семьи. Йера послал запрос в Брезенскую колонию о мальчиках, которых считали неисправимыми.
Он никогда не знал столько о детях мрачунов и был поражен: многие вырастали порядочными гражданами, не помышлявшими о мрачении, некоторые – избранные – пользовались своими способностями на благо государства и достигали больших успехов.
В субботу вечером он горько пожалел об эксперименте, проведенном с Ясной: вернувшись домой довольно поздно, он застал ее в слезах над желтой газетенкой, освещавшей – как и все желтые газетенки – работу думской комиссии. В первый раз ему захотелось всерьез ограничить в правах «свободную» прессу! Или как минимум привлечь газетчиков к ответу: они сеяли панику среди населения. Но Ясна повернула их грязную статейку на свой лад, а причиной… Причиной был эксперимент Йеры.
– Я всегда его боялась, – шептала она сквозь слезы, – я всегда чувствовала…
– Что произошло, моя девочка? – Йера присел перед ней на корточки. – Что с тобой случилось?
– Ты никогда не хотел этого замечать! Ты всегда кричал на меня!
– Объясни мне, пожалуйста, кого ты боялась?
– Он убьет и Милу тоже… Он убьет нашу дочь! Нашу родную дочь! – Она сделала ударение на слове «родную»…
– Ясна, дай сюда эту дурацкую газету. Ты же не фабричная девчонка, зачем ты веришь тому, что пишут для необразованных простаков? Посмотри, какая прелесть! Недавно в окрестностях пригорода Яруга участились случаи нападения на людей белок-людоедов… Тебе не смешно?
– Не вижу в этом ничего смешного…
– Ясна, белок-людоедов не бывает. Я заявляю это тебе со всей ответственностью.
– Но люди же их видели!
– Люди видят и не такое. В клинике доктора Грачена немало пациентов, которые злоупотребляют хлебным вином.
– Да мне наплевать, наплевать на этих белок-людоедов! – выкрикнула она рыдая. – Я говорю тебе совсем не об этом! А ты не желаешь слушать! Ты думаешь о чем угодно, только не о нас с Милой! Ты свою порядочность ценишь дороже, чем нашу жизнь!
– Ты можешь сказать вслух то, о чем думаешь?
Йера знал, о чем идет речь. Он и раньше догадывался. С тех пор как Ясна потеряла еще одного ребенка восемь лет назад, у нее случались истерики – доктор Сватан считал это нервным расстройством от пережитого потрясения, а рождение Милы только усилило ее мнительность: потеряв в общей сложности троих нерожденных детей, она боялась потерять четвертого. Йера понимал ее и старался быть объективным, лавируя между ее переживаниями и благополучием Йоки.
– Ты хочешь, чтобы я сказала это вслух? Ты не боишься это услышать? Йера, он родился недоношенным. Настолько недоношенным, что нам его показали только через месяц после рождения! И даже тогда он был так мал, что походил на зверушку больше, чем на человечка!
– Ты любила и жалела этого человечка, – мрачно ответил Йера.
– Да! И чем он ответил мне? Он убил моего ребенка! Ты не знаешь, кем были его настоящие родители! И родился он в тот самый день, о котором сейчас пишут все газеты!
– Ясна, в этот день родились тысячи мальчиков.
– Но не все они вышли из чрева росомахи!
– Эта сказка ничем не лучше белок-людоедов, уверяю. Росомаха не может родить человека. Не может! Это исключено, лучшие эксперты Славлены это подтверждают!
– Да пусть они подтверждают что угодно! Я чувствую! Я знаю! Я боялась его всю жизнь! Посмотри, кто растет в нашем доме! Он же чужой, чужой нам, неужели ты не видишь?
– Ясна, мы взяли на себя ответственность за этого ребенка. Ребенок не игрушка, которую можно выбросить на чердак, когда она надоела. И ты должна осознавать эту ответственность. Он считает тебя родной матерью!
– Я больше не желаю осознавать никакой ответственности! Я хочу жить по-человечески! Я хочу… я хочу… – она разрыдалась.
Йера знал: Ясна не была чудовищем. Это нервное, эти приступы мнительности проходят…
– Инда обещал мне найти для него хорошую закрытую школу, – прошептала она сквозь слезы. – Не смейся надо мной… но я каждую ночь молюсь Предвечному, чтобы он поступил в Ковчен. Только бы он поступил…
– Он поступит, не беспокойся. – Йера погладил ее по плечу. – Он очень способный парень, вот увидишь. Ковчен – прекрасная школа. И желать ему поступления вовсе не зазорно. Только я бы хотел, чтобы ты делала это искренне, желая ему добра, а не от навязчивой идеи от него избавиться. Хорошо? Ты постараешься?
– Я постараюсь… – шепнула она успокаиваясь.
Это пройдет. Ясна вовсе не чудовище, просто ее тонкая натура не могла без последствий пережить три прерванные беременности. Это под силу не всякой женщине.
Йера любил свою жену.
16 февраля 78 года до н.э.с. Исподний мир
На ложе шириной в пять локтей, утопая в перинах и шелках, уснуть Зимич не мог. Бисерка сначала сидела рядом, перебирая его волосы, но потом поверила его притворству – легла в постель, но так, чтобы во сне ненароком не потревожить его руку. И он не мог не думать, как счастлив тем, что она лежит рядом, в одной с ним постели, и не мог не прислушиваться к ее сонному чистому дыханию, не разглядывать в полутьме ее милое лицо… Но лучше бы ей сейчас быть за тридевять земель отсюда, а ему – в одиночной камере, по соседству со студентом по имени Вереско, который играл портняжку. Ведь это предательство, предательство… Зимич бросил их всех, он выскользнул из рук Надзирающих, а их оставил на муки и смерть. И если бы не Бисерка, то можно было бы торговаться с Драго, требовать освобождения ученых, требовать снятия несправедливых обвинений.
Ей надо бежать. Но как? Как ее заставить? Как уговорить, убедить? На свободе не осталось тех, на кого можно было бы положиться, – ведь не отправлять же ее одну в такое опасное путешествие. Где находится эта Березовая Грива? Далеко ли от Хстова? И будет ли Бисерка там в безопасности?
Зимич долго перебирал в голове варианты и нашел только один, крайне неприятный. Сестра не откажет в помощи, если сказать ей, что Бисерка – его невеста. Она вполне подходящая Зимичу партия, даже отец одобрил бы женитьбу на девушке из рода Синего Быка. И если бы не зять, без которого не обойтись…
Надо встретиться с сестрой. Драго не сможет отказать в этом, не посмеет. Может быть, сестра съездит в Березовую Гриву, сообщит матери Бисерки (и дяде, если он там), что Бисерка здесь, что ей надо бежать. Вдвоем с колдуном заставить ее будет легче…
Но… это займет слишком много времени, слишком много… Значит, надо начинать торговаться сразу – иначе будет поздно.
И Драго не отказал.
– Да пожалуйста! Не понимаю, в чем вообще дело. Ты не пленник, ты мой друг. Давай позовем твою сестру на обед, я бы закатил такой обед! Ты когда-нибудь ел черепаховый суп?
– И жаркое из соловьиных языков… Нет, я сам к ней схожу, не надо обедов. Мне просто надо сказать ей, что со мной все в порядке.
– «Схожу» – это как-то несерьезно. Лучше съездить! Я велю закладывать карету.
Драго сорвался с места, и Зимич хотел его остановить, но подумал, что каретой стоит воспользоваться… Она может пригодиться потом, позже.
Слава Предвечному и его чудотворам, карета Драго была не из золота, не из серебра, и даже не из хрусталя… И запряжена была парой лошадей, а не дюжиной. Вполне обычная карета, из светлого полированного дерева.
Но, видно, Зимич снова что-то упустил, чего-то не понял: на улице от кареты или шарахались в испуге, или падали рядом с ней на колени, или кланялись до самой земли, или, дождавшись, пока карета проедет, и оглянувшись по сторонам, плевали ей вслед. Иногда сначала кланялись, а потом плевали.
Домишко зятя стоял примерно в лиге от города, и не на Южном тракте, а на узком и неухоженном Восточном. Зимич бывал в гостях у сестры, но давно, еще до мора. Когда он был студентом, чаще она приезжала к нему, а заодно и в город – за покупками.
Вместо жалкого домишка чуть в стороне от тракта возвышался домина – правда, из дешевого серого известняка и без архитектурных изысков, но вполне добротный, крепкий и чем-то неуловимо напоминавший зятя. Наверное, практичностью и основательностью. На клочке земли, ему принадлежавшем, кроме дома и конюшни поместилось лишь несколько розовых кустов, укрытых снегом, зато забор и ворота поражали мощью, обилием железа, прямых линий и прямых же углов.
Зять выкатился на крыльцо, едва карета Драго показалась из-за поворота, а уж когда она свернула с тракта к воротам, засуетился, как кролик на крольчихе. Ворота открылись вмиг, и стоило карете остановиться (лошади уперлись ногами в ступени, а задние колеса остались за оградой), как дверца распахнулась снаружи. Иглуш приседал и сгибался в поклонах, и выглядело это столь отвратительно, что более всего хотелось пнуть его ногой под зад.
– Перестань, – брезгливо проворчал Зимич, поспешив показаться на глаза зятю. – Ты не замарал себя кумовством, так не марай уж и холуйством.
Тот испугался, всерьез испугался, и некоторое время не мог выговорить ни слова: хотел кашлянуть, поперхнувшись своим удивлением, но не смел.
– Я к сестренке приехал, – миролюбиво сказал Зимич.
Иглуш закивал, кинулся к крыльцу – распахивать дверь. Ну что за дрянь-человек достался Ивенке в мужья! Лакейская порода: ползает на брюхе перед кем-то и мечтает, чтобы на брюхе ползали перед ним.
Ивенка, в отличие от мужа, вышла на мороз вовсе не от подобострастия (хоть и неудобно ей было ходить: вот-вот должен был появиться на свет следующий племянник Зимича).
– Братик мой маленький! Слава Предвечному… Я не верила, не верила… – Она обняла его за шею и расцеловала в обе щеки. – Я и маме не стала писать, потому что не верила. Как же ты оказался в карете Сверхнадзирающего?
– Кого-кого?
– Ой, ты как всегда! Заходи в дом, заходи. Что у тебя с рукой?
– Ерунда, подвернул немного.
Орава племянников прилипла к окну, разглядывая карету, и Зимич не удержался, повернулся к Иглушу, все еще придерживавшему дверь:
– Постыдился бы детей своих…
В доме все было «как у людей»: просторная передняя, гостиная с камином, столовая, несколько спален и даже ванная комната. Не было только библиотеки. В старом доме зятя обедали в кухне, а принимали гостей там же, где спали, что выводило из себя отца и смущало маму.
– Так почему ты приехал в этой карете? – Ивенка улыбнулась. Вообще-то в юности она была веселой, лукавой, за словом в карман не лезла и постоянно смеялась над младшим братишкой. А чем старше становилась, тем больше походила на маму – мягче делалась, спокойней, нежней.
– Мне ее дал один знакомый. Только для того, чтобы я съездил к тебе. А кто такой Сверхнадзирающий?
– Ты как будто из Леса и не выходил. Сверхнадзирающие – главные Наднадзирающие. Над ними – только Стоящий Свыше. – Она повернула в гостиную, но Зимич возразил:
– Пойдем лучше на кухню, тут мне как-то неловко. Я поговорить приехал. Ну и сказать, что со мной все в порядке.
– На кухне поговорить не получится, там прислуга. Пойдем ко мне в спальню. Только… Ты бы детям что-нибудь рассказал, они меня все время о тебе спрашивают, твои сказки вспоминают.
Зимич усмехнулся. Не рассказать ли детям капитана гвардии Храма сказку про людоеда? Да и папаше их невредно будет послушать.
И когда Зимич заканчивал рассказ (а Иглуш бледнел, краснел, дулся и прятал глаза), то не преминул добавить:
– Если тебя кто-нибудь спросит, откуда твои дети знают эту сказку, так и скажи: приезжал человек в карете Сверхнадзирающего и рассказал. Можешь даже назвать мое имя – я не обижусь.
Спальня Ивенки была уютной и маленькой, с окнами на тракт. Зимич уселся в кресло возле окна и начал разговор сразу, без предисловий:
– Я собираюсь жениться.
Конечно, лгать сестре было нехорошо, но не рассказывать же ей всю правду?
– Наконец-то! – рассмеялась Ивенка. – Надеюсь, через две недели ты не передумаешь. Кто она на этот раз?
– На этот раз все будут довольны, это девушка из рода Синего Быка. Согласись, это подходящая для меня партия.
– Что ж, брак равных всегда хорош. Огненная Лисица ничем не хуже Синего Быка, но и не лучше. Ну расскажи, расскажи… Она, наверное, красивая?
– Очень. Она читает книги, представляешь? Но…
– Надеюсь, она не беременна?
– Нет. Пока. А впрочем, я не знаю… Я не об этом. Понимаешь, мне надо на время с ней расстаться, а она этого не хочет. У меня есть некоторые дела в городе…
– Стойко! – сестра погрозила ему пальцем. – Уже расстаться? Нет, я определенно скажу этой девушке, чтобы она не выходила за тебя замуж, – ты невозможный человек. Через месяц она тебе надоест, ты будешь гулять, а она мучиться?
– Послушай… Все не так. Я люблю ее. Если бы я не любил ее, я бы…
– Ой, братишка, сколько раз я слышала от тебя эти слова!
– Нет! – Зимич вскочил с кресла. – Она внучка колдуна и племянница колдуна. Ей нельзя оставаться в Хстове, ее ищут. Ей надо уехать, а она не хочет только из-за меня. А я сейчас уехать не могу.
– Вот как… – Ивенка опустила глаза. Нет, она не была такой, как Иглуш, она огорчилась, Зимич был уверен.
– Я хочу, чтобы ты о ней позаботилась. Лучше всего отвезти ее в поместье матери, но можно и к нам, в Горький Мох. Наверное, даже лучше к нам, там ее искать не будут. Как ты думаешь, мама ее не обидит?
– Мама нет, но отец… – Ивенка вздохнула.
– Отцу я напишу. Главное, чтобы она согласилась. Я хотел найти ее дядю, я с ним знаком, но я даже не знаю, где находится их поместье.
– Как называется поместье?
– Березовая Грива.
– Ты уверен?
– Конечно.
Ивенка вдруг встала, пристально посмотрела Зимичу в глаза и тихо спросила:
– Как ты оказался в карете Сверхнадзирающего, Стойко?
– Так получилось. Один человек очень заинтересован… во мне… Он хочет меня подкупить. Это очень влиятельный человек…
– Что ему нужно от тебя? – С каждым вопросом сестра становилась все более встревоженной.
– Я не могу тебе сказать, да это и неважно.
– Милый мой братик… – Она положила руку ему на плечо. – Как зовут твою невесту?
– Бисерка.
– Я надеюсь, это увлечение пройдет так же, как все остальные. Я очень на это надеюсь…
– Это не увлечение! Это…
– Мне кажется, ты в большой беде.
– Да нет же!
Ну как она догадалась? Ведь он не хотел! Наоборот, со стороны все должно было казаться просто превосходным…
– Милый мой братик, я бы не стала тебе этого говорить, но я чувствую, что мое молчание не пойдет тебе на пользу. Я хорошо знаю… знала семью из Березовой Гривы.
– Так в чем же дело? Это плохая семья?
– Нет. Это хорошая семья. Была. Все Березовогривские умерли три с небольшим года назад, во время мора. Поместье сожгли, чтобы зараза не расползалась.
– Ты, наверное, что-то путаешь… Я знаю, что умер отец Бисерки. Но ее мать жива, и дядя, и дед по материнской линии.
– Я много раз гостила там вместе с Иглушем, его родственники имели поместье по соседству. И я хорошо помню Бисерку: очень смуглая худенькая девочка, она любила вышивать и все время молчала, стеснялась. Ей было четырнадцать лет, когда она умерла. Вместе с матерью. Ее отец после их смерти не пожелал уйти из поместья и вскоре умер тоже. Я не видела ее деда по материнской линии, но вряд ли он был колдуном, потому что мать Бисерки вышла из рода Красного Оленя, чем ее отец очень гордился и надеялся укрепить этим браком род Синего Быка. Об этом было много разговоров когда-то…
Он побоялся оскорбить ее недоверием. И всю дорогу до «домика» Драго Достославлена старался ни о чем не думать. Карету швыряло из стороны в сторону на ухабах захудалого Восточного тракта, и рессоры не спасали от тряски. Определенно, сани были бы удобней. День был хмурым – после вчерашней капели каким-то особенно зимним, тягостным. Кучер протопил печурку, пока Зимич был у Ивенки, дрова прогорели, но угли еще давали тепло: жалкое, скудное, которое чувствуется, только если поднести руки к дверце.
И вдруг подумалось, что Весна не придет никогда. Потому что ее никто не позовет. Никто не поприветствует ее крылатую колесницу, увитую цветами, никто не будет зачарованно смотреть на ее легкий полет над городом – потому что не догадается поднять голову. И она пройдет мимо, оставив Зиму хозяйничать в городе.
В «передней», едва распахнув дверь, Зимич столкнулся с Айдой Оченом.
– Здравствуй, Стойко-сын-Зимич… – Айда не то улыбнулся, не то усмехнулся в усы. – Я рад тебя видеть.
– И тебе не болеть.
– Я искал тебя.
– Я не прятался. Если бы чудотворы хотели, то нашли бы меня до ареста.
– До ареста ты бы сюда не пошел. – На этот раз Айда совершенно точно усмехнулся. – Ты даже не выслушал меня толком. Там, в избушке.
– Обидно, правда? Теперь говорить придется совсем иначе.
– Да нет. Проходи, у нас будет еще много времени. Встали на пороге… Драго тут неплохо устроился, ты не находишь?
– Более чем неплохо. Надеюсь тут долго не задержаться.
Зимич поднялся наверх не оглядываясь. И, поднимаясь, знал: Айда смотрит на него снизу вверх и улыбается. Своей загадочной улыбкой хищника.
Бисерка стояла у окна спальни – слишком большой для доверительного разговора. Слишком гулким было эхо, слишком далеко можно было разойтись в стороны друг от друга.
– Я был у сестры, – начал Зимич без обиняков. – Я сказал ей, что хочу жениться на тебе.
– Твоя сестра замужем за гвардейцем?
– Да. Но дело не в этом.
– Я знала, что твои родственники не захотят, чтобы ты женился на внучке колдуна…
– Нет. Дело не в этом. Моя сестра часто бывала в Березовой Гриве. И если сейчас ты скажешь, что твое поместье называлось по-другому…
Ее лицо не изменилось. Она не испугалась, не растерялась, не покраснела.
– Погоди. Не заставляй меня оправдываться перед тобой. Я, так же как и ты, никогда не притворяюсь и ненавижу ложь.
Ему показалось, что она гораздо старше, чем он думал.
– Я не буду изворачиваться и выдумывать новую правдоподобную историю. Я не хочу тебе лгать, потому что я на самом деле люблю тебя. Да, мое имя не Бисерка, я никогда не была в Березовой Гриве, и мой отец не из рода Синего Быка. Но это ничего не меняет. Это ничего не меняет!
– Ты думаешь? – Он хотел быть беспристрастным. – И как тебя зовут на самом деле?
– Ты действительно хочешь это знать?
– Да. Мне это кажется важным.
– Меня зовут Дивна Оченка. Но больше ни в чем я тебя не обманула. Я была такой, какая я есть, и любила тебя искренне, и сейчас люблю, и восхищаюсь, и… теперь я не смогу без тебя.
Проклятый дом… В нем нет ни одного угла, где можно захлопнуть за собой дверь.
– Ты… родственница Айды Очена?
– Я его дочь.
– А дядя, колдун?
– Он чудотвор, а не колдун. Чудотворы обладают сходными с колдунами способностями. Все чудотворы, и женщины тоже. Но он действительно мой дядя, младший брат моей матери. Не подумай, что это заговор против тебя…
– А что же это? И против кого заговор?
– Мы почти боги. И будем жить, как боги.
Зимич еле сдержался, чтобы не закричать, и голос его прозвучал глухо, чуть ли не как шепот:
– Но с чего же вы взяли, что я буду на вашей стороне? Если вы хотите построить свое благополучие на костях моего мира?
– И ты будешь жить вместе с нами, ты будешь богом.
Он покачал головой. А потом вдруг спохватился:
– Так значит, я могу не опасаться за твою жизнь? – Улыбка сама собой исказила лицо.
Зимич не стал ждать ответа и вышел вон.
Он еще не чувствовал боли, но она уже подбиралась к нему, ждала удачной минуты, чтобы выскочить, навалиться всей тяжестью, скрутить в узел. И он бежал по ступенькам вниз, словно надеялся, что она его не догонит.
Проклятый дом! Где в нем искать Драго Достославлена? Спросить прислугу, где его видели в последний раз? Зимич распахивал дверь за дверью – пустые гулкие залы встречали его надменной тишиной. Ну не кричать же, в самом деле, как в лесу?
– Господин Достославлен со своим другом сейчас в Зеленой зале. – Зимича деликатно тронул за плечо солидный старый лакей, одетый в расшитую золотом ливрею. – Это там.
– Спасибо.
Нет, Зимич не стал врываться в двери – вошел спокойно, даже чересчур. Зеленая зала была меньше остальных, и не люстра ее освещала, а несколько канделябров, стоявших на дубовом столе с шелковой обивкой под малахит.
– Садись! – Драго нисколько не удивился его приходу. – Ты когда-нибудь пробовал курить кальян?
– Да, я не спросил сразу: как поживает твоя сестра? – Айда сидел напротив со странной трубкой в руках, а на столе между ними возвышалось стеклянное сооружение – по всей видимости, это кальян и был.
– Благодарю, с ней все в порядке. Она рассказала мне о трагедии в поместье Березовая Грива, которая случилась три года назад.
Они переглянулись, но не смутились, словно давно готовились к такому повороту.
– То-то я смотрю, на тебе лица нет. Думал снова позвать лекарей, – вздохнул Драго и промурлыкал, покачивая головой: – Ах, женщины, как они коварны, какую над нами имеют власть!
– Заткнись. – Зимич грубо отодвинул тяжелый стул и уселся рядом с ними. – Я пришел говорить. Об университете.
– А что о нем говорить? – пожал плечами Айда. – Ректор проиграл Надзирающим маленькую войну за власть. Это внутренняя политика Млчаны, я бы предпочел в нее не вмешиваться.
– Это не внутренняя политика Млчаны. Это уничтожение «рассадника вольнодумства». Чудотворам университет мешает ничуть не меньше, чем Надзирающим.
– Чудотворов вполне устраивала постепенная перестройка университета, которая уже началась. Заметь, ректор кинулся исполнять наши прихоти с таким рвением… Я, признаться, был несколько озадачен. Это Надзирающие не хотят ждать, нам как раз торопиться некуда. Университет бы умер сам собой, через поколение-другое.
– Но кто дал власть Надзирающим?
– Стойко, ты романтик, это пройдет. – Айда уныло улыбнулся. – Ты думаешь, это чудотворы создавали гвардию Храма и рыли подвалы для пыточных камер? Думаешь, чудотворы давали золото на строительство храмов и подкуп Государя? Нет, милый мой мальчик. Мы лишь подкинули идею и показали несколько фокусов – все остальное сделали люди. Посмотри, как они, обгоняя друг друга, стремятся нам продаться! Ректор продал нам вверенное ему детище – из страха потерять высокое положение. Государь продал нам свою страну, нам и Надзирающим, – из своего непомерного тщеславия. Простолюдины толпами ломятся в храмы и, как ты верно заметил, протирают там чулки в надежде на чудеса – вместо того, чтобы делать чудеса своими руками. Между прочим, это они несут Надзирающим золото, они, а не мы. Люди хотят быть обманутыми – зачем лишать их этого удовольствия? Посмотри на гвардейцев: это грязные ублюдки, которые, дорвавшись до власти, удовлетворяют самые низменные свои инстинкты, мстят давним своим врагам, безнаказанно насилуют женщин, бьют слабых, обирают нищих. Они же упиваются этой маленькой властью, как хлебным вином! Люди – существа низкие, они достойны той жизни, которую им предлагают.
– Ты забыл об университете. Об ученых, которые не желали протирать чулки в храмах и не собирались вступать в гвардию. Которые ничего вам не продавали, и даже наоборот.
– Да ну? Из ста двадцати арестованных только двое не заговорили на допросе второй степени. Ученые сейчас каются в своих заблуждениях и перекрикивают друг друга, стараясь выгородить себя и оговорить товарища. Они сознались во всем, что делали и чего не делали. Это бесславный конец университета, история еще не знала столь легких побед над идеями. Обычно в рядах борцов за идеи можно найти предателей, но большинство все же держится до последнего и умирает с честью.
– Они же ученые, а не охотники… – прошептал Зимич, холодея. – Они просто оказались недостаточно сильными.
– Совершенно верно. Одни люди оказались недостаточно сильными, другие – недостаточно бескорыстными, третьи – недостаточно добрыми, четвертые – недостаточно умными. А я бы сказал иначе: слабыми, жадными, глупыми, трусливыми.
– И… что теперь будет с ними?
Холод… Как будто мороз с улицы просочился в Зеленую залу.
– С людьми?
– Нет, с учеными, с университетом…
– Кого-то помилуют – кто громче всех кается. Кого-то сожгут, кому-то отсекут голову. Кстати, ректора должны казнить, но Государь его помилует, решение уже известно. Ректор благоразумно во всем сознался на первом же допросе.
– А кто те двое, что выдержали?
– Я не говорил, что они выдержали, я сказал, что они не сознались после допроса второй степени, – Айда усмехнулся. – Какой-то семнадцатилетний мальчишка из рода Белой Совы, но Государь не позволил его дальше пытать, его вернули родителям с указанием крепко высечь розгами. И один старый профессор – по-моему, ритор, – он умер на допросе.
Вот теперь… Вот теперь надо… требовать? Увы, придется не требовать, а просить. Торговаться… И это отвратительно – торговаться с теми, кого ненавидишь.
– Скажи, ты мог бы их спасти? Тех, кому грозит смерть?
– Всех – нет, но некоторых мог бы. Составь список своих друзей, мы попробуем что-нибудь для них сделать.
– А что я могу сделать для того, чтобы ты спас всех? – Зимич глянул на Айду исподлобья.
– Видишь ли, спасти некоторых я могу почти без усилий. Спасти всех – это серьезная операция, которая требует подготовки. И если ты затрудняешься с выбором тех, кого хотел бы спасти, я могу достать для тебя их подписанные показания. Ты найдешь там много интересного. Думаю, список сократится до одного-двух человек.
– Не надо, – Зимич поморщился. – Я спросил, что я могу для этого сделать. Я, как и все остальные, готов продаться чудотворам. Вы пользуетесь человеческими пороками и слабостями, у меня они тоже есть. Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал? Превратился в змея?
– В змея ты превратишься для себя, а не для меня. Когда будешь к этому готов, разумеется. Мне бы хотелось только одного: чтобы ты просто немного поумнел. Чтобы разум, а не страсти управляли тобой. Чтобы ты поднялся на ступеньку вверх и взглянул на мир и его устройство беспристрастным взором бога, а не замутненными моралью глазами человека. И первый к этому шаг: забудь об ученых. В жалости к ним нет для тебя никакого смысла. Ты создаешь проблему себе, мне, Драго, но себе более всего. А для чего? Я мог бы понять всепоглощающую страсть к женщине или непреодолимую любовь к матери: от заложенных в человека звериных инстинктов отказаться трудно, хотя я знаю людей, которые перешагивали и через это. Но ведь твое желание их спасти – это лишь голос совести, не так ли? Ты почему-то решил, что должен или спасти их, или разделить их участь. Но с чего ты так решил? Что заставило тебя принять это нелогичное решение? Ни тебе, ни твоей семье, ни твоему миру это не принесет ровным счетом ничего: учеными они больше не будут, каждый из них до конца своих дней будет славить Предвечного и его чудотворов, причем искренне, искренне! Ты этого хочешь? Нет, ты хочешь снять с себя чувство вины, рациональность сделанного выбора тебя не волнует.
– Рациональность? – Зимич немного опешил. – Меня волнует человеческая жизнь. Она сама по себе имеет смысл, она ценна независимо от того, что кажется или не кажется кому-то рациональным.
– Ты ошибаешься. Никакой ценности в человеческой жизни самой по себе нет.
Зимич поднялся. Ненависть. Ненависть – вот что превращает человека в змея.
– Я очень хочу запомнить эти слова, Айда. Я хочу их запомнить, чтобы когда-нибудь увидеть, как они обернутся против вас. И я это увижу.
Айда рассмеялся. Когда он смеялся, лицо его не становилось беззащитным, как это бывает у других людей…
– Неужели ты думаешь, что я прогневлю ими Предвечного?
– Нет. Я не настолько наивен. Я не верю ни в высшую справедливость, ни в судьбу. Я верю… в себя, в людей.
– А, так это ты мне угрожаешь? – Айда рассмеялся еще громче, и к нему присоединился Драго.
– Пока нет. Мне нечем тебе угрожать.
Проклятый дом! В нем нет ни одного угла, где можно захлопнуть за собой дверь! Нельзя одновременно ненавидеть и просить. Нет, не превращения в змея они требуют – они хотят гораздо большего: чтобы Зимич принял их дружбу, повязал себя чувством долга и благодарности. Или отказался от честности, а вместе с ней – от чести. Притвориться единомышленником, делать вид, что согласен строить вместе с ними какой-то абстрактный мир просвещенных? Или дождаться исполнения желаемого, чтобы потом плюнуть им в лицо? Должно быть, это самый правильный выбор, самый… рациональный. Так поступают тысячи людей. Но почему-то этих людей считают подлецами.
Наверное, пришло время воспользоваться рекомендательными письмами отца. Драго не обманул: все бумаги Зимича – и изъятые при аресте, и оставленные в комнате над пивной – доставили в этот дом вместе с другими вещами, и Зимич без труда нашел их в одном из многочисленных ящиков письменного стола. Он всегда хотел иметь большой письменный стол, чтобы на нем можно было раскладывать и бумаги, и книги, и ставить чашку с чаем или бокал с вином – не рискуя опрокинуть на написанное. Обычно же на его письменном столе помещалась одна книга, один лист бумаги и чернильница с перьями. Этот стол был слишком велик, на нем можно было разложить сотню книг одновременно. Но зачем, если до крайних все равно не дотянуться со стула?
Все три рекомендательных письма сохранились в запечатанных конвертах. Одно – в Казначейство, чиновнику весьма и весьма высокого ранга, второе – во дворец Правосудия, одному из многочисленных помощников Государственного обвинителя, третье – в бригаду армии Государя. Зимич решил начать с помощника Государственного обвинителя, да и идти было недалеко… Но, конечно, визит пришлось отложить до утра – на улицах давно стемнело, и в окнах Дворца Правосудия свет уже погас.
Зимич не хотел никого видеть и даже подумывал вернуться в пивную на площади Совы или поискать другую комнату, но представил себе уговоры и шум вокруг его ухода – и остался ночевать, запершись в кабинете, где стоял мягкий и широкий диван с горой думочек и теплым пледом.
Он и хотел бы заснуть, но не смог. Дивна Оченка… Неужели они в самом деле верят, что ему все равно, кто она такая? Неужели они считают, что ему все равно, о чем она думает, к чему стремится, что считает правильным, а что – нет? Он полюбил девушку, которой нравилась сказка про людоеда, которая хотела быть Весной на празднике, которая… думала так же, как он.
А он-то, дурак, поверил в ее восхищение, в ее честность, в ее прямоту. А ей всего лишь было нужно привязать его к себе, уложить в постель, вскружить ему голову, чтобы он перестал соображать. Нет вопросов, удалось ей это блестяще. Недаром в лесу, в своей избушке Айда Очен так подробно расспрашивал его о девушках. Наверное, и поил для этого – чтобы расспросы казались непринужденными. Со Стёжкой не вышло – предложил девушку получше?
Шалопай, бабник, пьяница. Получил по заслугам…
Но мама, мамочка… Это же невозможно больно… Никакой ненависти не хватит, чтобы такое вытерпеть… И пот со лба, и стон – потому что зубы сильней уже не сжать. Радуйтесь, смотрите в замочную скважину, прислушивайтесь – этого хотели? Раздавить остатки воздушного замка, последнюю иллюзию, надежду на счастье? Выжечь дотла все светлое, выморозить все теплое, оставить лед и пепел? Чтобы на их месте прорастить рациональность и целесообразность? Нет. Не рациональность – ненависть. Ненависть – вот что превращает человека в змея…
День сменялся днём, а дыма из маленькой пароходной трубы не было видно над горизонтом. Трёх дамочек с большими глазами и огромными не женскими ступнями знали уже все окрестные торговцы. Ювелиры перестали предлагать им парюры из голубого и розового жемчуга, а торговцы шёлком не подвозили новых рулонов к галеону. Странные люди не беспокоили местное население и «Морской Мозгоед» стал просто деталью окружающего пейзажа.
Леди же отчаянно скучали.
Как известно, женская скука — явление чрезвычайно опасное и непредсказуемое. Поэтому, учитывая сниженную покупательную способность, жертву нашли на корабле.
Теодор, слывший большим знатоком женского общества, оказался на поверку неподготовленным юнгой. Возможно, на него оказала влияние тяжёлая травма, но спустя десять лет он всё ещё озирался… вспоминая длительную стоянку в тёплых водах Пхенина.
На нижней палубе рядом с трюмом команда организовала помещение для мытья с импровизированным душем и ванной. Там стояло большое корыто, в которое по вечерам наливалась вода, чтобы иметь возможность смыть грязь и пот после жаркого дня. Корыто было маловато и разместиться в нём взрослому мужчине было не всегда удобно. Как только разгорячённое тело опускало себя в обволакивающую тёплую воду, ноги тут же выясняли свою не вмещаемость и, чтобы не обижать конечности, для их размещения был приспособлен широкий деревянный табурет. Пол становился мокрым, а корыто было скользким, поэтому требовались внушительные акробатические способности, чтобы дотянуться за мылом, кувшином с дополнительной водой и полотенцем. Конечно, это была не самая шикарная ванна в мире, но Теодор не смог придумать себе иной забавы и обожал купание.
Вооружившись книгой, фонарём, бутылкой креплёного вина и пачкой сигарет, он вечерами отдыхал от вежливых бесед с леди, наедине со своими мыслями. Мысли текли неспешно, и ему дважды удалось встретить в лохани рассвет. Но в этот вечер Теодору не дали отдохнуть…
Первой ошибкой доверчивого помощника капитана стала фраза на которую он не обратил внимания. Маргарет, постучав к нему, сказала голосом заботливой матери:
— Твоя ванна готова, милый!
Поблагодарив за заботу и прихватив свои пожитки, Леопард спустился вниз.
Там он ошибся повторно. Обычно аккуратно лежавшее на табурете полотенце оказалась в воде. Выловив его, Теодор, не задумываясь над событиями, выкинул намокшую ткань и, раздевшись, влез, наконец, в горячую воду. Тут выяснилось, что всегда плотно захлопывающаяся дверь приоткрыта. Пришлось вылезать и идти её закрывать. На обратном пути выяснилось, что мирно лежавшее на полке мыло решило обследовать окрестности и оказалось на мокром полу. Падая, Теодор рванул на себя корыто, и горячая вода бодро окатила полы. Лежать в остатках тепла среди расплывающихся сигарет не имело смысла и, чертыхнувшись, Гризли решил закончить водные процедуры. Но… Штаны исчезли, из тикового пола показался тонкий женский палец, и верхнюю палубу огласило трёхголосое хихиканье. Пунцовый, как рак, завернувшись в мокрое полотенце, он молча прошёл мимо своих скучающих подруг!
— Леди, мдя..! Жениться — никогда!!! — только и сказал он…
***
Благополучно миновав все излучины, «Морской Мозгоед», наконец, лёг на нужный курс. По обе стороны реки простирались густые заросли, и мирно гудели прикормленные комары. Судно приближалось к рынку, и россыпи мелких деревушек по сторонам широкой реки. Они миновали живописные развалины какого-то замка и к вечеру должны были пришвартоваться на пристани у рынка. Их странная попутчица, желающая немедленно выйти замуж, и похожая на полубогиню из иллюстрированного естественнонаучного журнала, по утрам умело морщила нос и мечтала о свежих фруктах.
Но, когда утром Боб, прихватив корзину и Дена, в качестве носильщика, отправился по уже знакомой ему тропе к рынку, их встретила тишина. Никто не пробегал мимо, сверкая голыми пятками. Не проплывали, качаясь, как весы, на тонком человеческом основании, огромные посудины с белоснежным рисом. Носильщики не тащили, блестя скрюченными спинами, тяжёлые корзины со свежей рыбой.
Вдруг Деннис резко остановился, боцман по инерции продолжал движение и, воткнувшись в широкую спину шкипера, возмущённо зашипел. Последний поднял руку и показал на след.
На утоптанной сотнями человеческих ног и прожаренной солнцем до состояния цемента тропе, чётко выделялись огромные круглые следы, напоминающие слоновьи.
— Это не слон, — уверенно сказал образованный, благодаря урокам с оборотнем, домашний учитель географии, — Это, что-то другое и гораздо больше…
— Не удивительно, что все разбежались, — согласился его запасливый друг. — Посмотрим… Ружья-то с собой…
— Угу…
После чего оба, сняв ружья с плеча, дружно вложили в них по два патрона…
— Похоже, следы-то свежие, — начал Ден.
— С чего ты так решил-то? — поинтересовался второй исследователь.
— А вот, смотри — видишь тут в след ещё не попала вода, когда он сошёл с тропы. Но какой огромный!
Параллельно тропе искатели приключений нашли утоптанный, будто катком, кустарник. По этому пружинящему настилу они очень быстро вышли к покинутому и совершенно разрушенному селению. Десять саманных домиков были вмяты в грязь. Стояла тишина. За деревенькой на тщательно возделанном рисовом поле разгуливало штук шесть странных существ. Друзья встали за кустами и с удивлением рассматривали огромных зверей.
Монстры имели один рог над ноздрями и два метровых рога над каждым глазом. В задней части черепа располагался относительно короткий костяной воротник. Стадо напоминало огромных носорогов и занималось уничтожением риса без всякого зазрения совести.
Мирную идилию семейного завтрака внезапно нарушил стук деревянных трещоток с противоположной стороны. Послышались резкий крик дудок и крики. Звери дружно подняли головы и смешно покрутив рогатыми мордами, стали пережёвывать нежные зелёные ростки с большей интенсивностью. Шум и свист приближались…
Оглянувшись назад, Боб, как бы невзначай, отметил:
— Слушай, Ден, а побегут-то они сейчас, на нас!
Друзья, не говоря лишних слов, спешно развернулись и поспешили к тропе. Однако, не успев пройти и десяти метров, ощутили сотрясение земли под гигантской живой перемещающейся массой. На них шло стадо…
Теперь бежали и они. По пружинящему настилу из живых, вмятых в почву растений, передвигаться было не сложно, но главный спутник паники — страх гнал людей, которые, ускоряя бег, теряли разум.
Наконец, сотрясение земли позади стало настолько ощутимо, и тяжело дышащий Боб стал отставать, что Деннис, вначале оторвавшийся, а теперь повернувший назад, вернул себе способность мыслить. Резким рывком он сгрёб пыхтящего друга и побежал через заросли и бездорожье, перпендикулярно утоптанной дороге. Впереди показалось ещё одно болотистое рисовое поле. Выскочив из тростника на просматриваемую равнину, шкипер остановился и, почти бросив Акулу в грязь, начал резко озираться и слушать шум, нараставший со скоростью грома. Чуть правее, буквально в пяти метрах, бежало стадо огромных странных зверей. Они бежали ромбом, со всех сторон охраняя малыша.
Маленькие глазки монстров смотрели вперёд, и корабелы остались бы незамеченными. Но тут, откуда-то со стороны, в последнего зверя влетело копьё.
Проколоть толстую шкуру оно не могло, но попало в чувствительную часть под хвостом, и монстр, вздрогнув от укуса жала, мотнул рогатой головой. Увидев кусачих двуногих, он затормозил, глаза его налились кровью, и в костяную голову пришла мысль!
Зверь, резко развернувшись, встал! Его размеры превышали размеры среднего слона, а вместо привычной головы и хобота, у монстра были огромные саблевидные рога, которые, казалось, вытянулись ещё, над зелёной дорогой и стали расти, к солнцу. Костяной воротник поднялся и, издав гудение, потустороннее существо медленно стало приближаться к путешественникам. Деваться было некуда.
— Целимся в голову, сынок, — твёрдо сказал Боб, — Пли!
Два выстрела грянули в унисон. И ровно через минуту — ещё два. Времени перезарядить ружья, или повернувшись, бежать дальше — не было. Они встали и приготовившись максимально отпрыгнуть в стороны, стали ждать. Животное сделало ещё пять шагов и рухнуло почти у самых ног искателей приключений!
***
Всё, что теперь было ценного для старшего Мариолани, сошлось в едва сдерживаемой страсти к своему цветку — маленькой шалунье с соблазнительной грудью и крепкими зрелыми ягодицами. Он понимал, что его распалённая плоть может навредить третьей, недавно загоревшейся звезде Триумвирата, но та аура, тот тончайший запах молодости, не давали покоя его чреслам. Посещения продолжались. Придворный врач, попытавшийся было обратить внимание на глубоко религиозную причину соития Великого Магистра и Папы с дочерью, был немедленно отозван в одну из отдаленных провинций…
Вот и сегодня мессир сидел на резном табурете перед увитыми бувенгилиями качелями и неспешно толкал их, баюкая, лежащую, как в колыбели, нимфу. На лице Его Святейшества застыла отеческая улыбка, а приглашённый художник тщательно передавал на полотно родительскую любовь, самого важного человека огромной Империи. Полуприкрытые глаза не были видны мастеру кисти, но зато они внимательно фиксировали шевеление юбок над раздвинутыми коленками и полные груди, почти выпадающие из расстёгнутого в полдень лифа.
Валентина слегка повернулась, и он рассмотрел бёдра и промежность…
— Милая, — начал он, сглатывая вязкую слюну. — Ты забыла про белье…
— О, папа, сегодня так жарко…
Силы покинули Владетеля Печати Огненной Саламандры…
— Пойдём, — поторопил он её, вставая, — нам надо отдохнуть!
Двадцать пятого августа Нине исполнилось сорок восемь лет. И три года с момента дарения ей Змея. Она проснулась в половине шестого и сначала решила улететь в город на весь день и просто посидеть с Платоном где-нибудь в кафе.
Потом мелькнула мысль отметить это тихо и дома, пригласив только Змея, но Платон возразил:
— С этого дня началась твоя деятельность по спасению киборгов. Ведь если бы не было Змея, ты стала бы выкупать Ворона? Вряд ли решилась бы… да и денег столько у тебя не было… я знаю, что раньше ты считала Irien’ов самыми бесполезными вещами на свете и только отношение Змея к этому Irien’у побудило тебя его выкупить. Я ведь прав? А потом Ворон… тогда ещё Кроу, сбежал, Змей рванул за ним следом, их поймали… и ты уговорила Степана устроить их на работу в заповедник. Уже после этого ты выкупила Васю и Петю… и всех остальных тоже. И кружок по спасению киборгов при пединституте начал работать с твоей подачи… твоя идея была. По просьбе Змея ты выкупила меня, по моей просьбе выкупила Яна…
— Ты считаешь это просьбой? — удивилась она, — сначала Змей привёз меня к борделю, где тебя поджигали, и мне пришлось туда идти. А потом ты на руках принёс меня в цирк, где избивали Яна. Каждый раз меня просто ставили перед фактом…
— Но… ты же не отказала ни тогда, ни потом. А могла бы… могла бы отказать Змею и не пойти в бордель… и меня бы не было. А Ян… прости, тогда я не мог иначе. И мы успели. И довезли их живыми. Так что… сегодня не просто твой день рождения. Сегодня наш день рождения! И праздновать его мы начнём с принесения треб на капище. Сегодня там соберутся все… почти все… твои приёмные сыны-киборги, чтобы назвать братом твоего сына-человека. Сегодня Ведимир назовёт Змея братом. И всех тех, с кем успел побрататься Змей.
— Ты опять прав… это будет лучшим подарком в этот день. Но… ведь на этом обряде не разрешено присутствовать женщинам… может быть, я просто слетаю в город за тортом?
— Матери можно и нужно быть там, где братаются её сыновья… а торт испекут Берёза и Майя. Я объяснил им, какой именно торт нужен… то есть, два торта… тебе шоколадно-вишнёвый. И шоколадно-мандариновый для меня… и пирожные для всех нас. На капище я пойду вместе с тобой. По статусу они мне теперь тоже сыны… приёмные. И ничего, что старше меня некоторые, и что они боевые и более сильные киборги, чем я… странно чувствовать себя приёмным отцом такого семейства… а ведь у них теперь и тётя есть. Если Берёза мне сестра, то тебе она золовка, и им — тётя… а Златко — дядя… вот кто бы сказал мне это ещё год назад, не поверил бы.
— Никто бы не поверил… дивны замыслы Макоши. Надо испечь хлеб в подношение… и Ладе тоже тогда. Тебе пора на работу…
— Хлеб для подарка богиням будем печь вместе… а Аля нам поможет. А работу я могу контролировать и по сети, — улыбнулся Платон. И отправился в кладовку за мукой и маслом для выпечки.
***
В полдень на капище на Козьем острове собралось не менее полусотни людей и киборгов, причём женщина была только одна — только Нине волхв разрешил присутствовать как матери парней, собирающихся побрататься.
Кора собиралась пробраться тайно, чтобы посмотреть, что будут делать с Димом, но была обнаружена Самсоном, оставленным охранять вход на часть острова с капищем — и ей пришлось вернуться в дом. Сам Ведим пришёл на капище последним — и был крайне удивлён количеством собравшихся киборгов:
— Мама, это что? Ты всех усыновила? Мне теперь со всеми брататься надо? У меня столько крови нет!
— Не со всеми, — ответил волхв вместо Нины, — здесь и зрители есть. И ты их знаешь… или не знаешь? Тогда знакомьтесь. Доброхота ты уже знаешь, он бригадир строителей, работавших на островах. Лучезар, его брат, по образованию технолог леса… надеюсь, ты знаешь, что это такое… недавно принят на работу в заповедник экологом. Его брат Некрас, гидролог, у него пункт наблюдения за озером в домике у сада на том конце озера. Ратко, его DEX, друг и помощник, живёт в том доме постоянно. А вот эти двое — близнецы Белояр и Белогор, после окончания Ветеринарной Академии приняли руководство рыбозаводом и птицефабрикой в строящемся Звёздном. Это Ратмир, прилетел помочь Варе в организации дизайнерского бюро, он студент-архитектор, женат, учится заочно и живёт в Кедрово. Все они братья… все они Орловы, братья будущей жены Змея. Вот с ними брататься ты не будешь.
— И на этом спасибо! — съязвил Ведим, — надеюсь, тут все собрались?
— Не все, — совершенно серьёзно и спокойно ответил ему пришедший с Ниной Платон, — когда ты проведёшь обряд со Змеем, все, с кем он побратался, станут твоими братьями… Миро остался в доме в Орлово, он хранит священный огонь дома Змея. Василий, Пётр, Ворон, Волчок, Полкан и Влад могут не участвовать в обряде, так как провели обряд со Змеем. Девушки, ставшие сёстрами Змею, в этом обряде участия не принимают. С ними за одним столом ты будешь есть хлеб или кашу, которую они тебе подадут, в модуле или в доме. Их тоже немало… Злата, Варя, Клара, Забава, Майя… Так что… сейчас тебе достаточно только смешать свою кровь с кровью Змея. И Хельги. И Самсона. И Яна… если им будет разрешено.
— Ладно, понял… — и Ведим обратился к волхву, — что я должен делать?
— Сначала я представлю тебя богам, потом поставим на алтарь наши дары, а уже потом буду резать руки и смешивать кровь.
Когда пришло время обряда и парни протянули волхву правые руки, Ведим про себя поразился тому, сколько шрамов на запястье у Змея — значит, столько раз ему приходилось брататься… сколько же всего него таких братьев?.. пять? Десять? Или … ещё больше… Пока он так смотрел на руку DEX’а, прослушал слова волхва, представлявшего его богам, но резко вздрогнул от громкого шепота Хельги:
— Я тоже брат! Я тоже маме сын… тоже хочу. С ними. Можно?
— Хельги, они взрослые, — начала уговаривать его Нина, — тебе рано с ними… и надо ещё немного повзрослеть…
— Можно, — остановил её волхв, — ведь ты уже брат Змею. Значит, и брат Ведимиру тоже. Будет немного больно и останется шрам на запястье… но у тебя будут настоящие старшие братья, которые будут тебя обучать и защищать при необходимости. Ян, тоже можешь подойти, если не боишься. Самсон, подходи тоже.
И Хельги вышел к алтарю и первым протянул руку под нож. Змей, Ян и Самсон сделали то же самое парой секунд позже. Последним подставил руку Ведимир. Человек и четыре киборга по парам соединили руки ранка к ранке, капли крови стекли в чашу с молоком, которую держал Агат — и через несколько секунд волхв разрешил прекратить кровотечение, смешал молоко с кровью и дал всем пятерым братьям выпить.
— Теперь вы братья, — провозгласил волхв. — Ведимир, теперь твоими братьями стали не только Змей, Ян, Самсон и Хельги. Но и Дамир, Волчок, Влад, Ворон, Василий, Пётр, Миро, Морж как брат Волчка, Полкан и Клим. Фрол и Лазарь теперь братья Григория и ваши троюродные братья. Живите дружно и мирно, помогайте друг другу… и боги вам в помощь. А теперь можете идти… праздновать день рождения вашей матери… теперь уже настоящей и для всех.
Когда парни и мужчины ушли, Нина с Платоном с помощью Клары сделали подношения Макоши и Ладе. Кроме круглых хлебов, Нина положила на алтарь мешочек очищенной и подготовленной для прядения овечьей шерсти, чтобы Макошь могла спрясть из неё крепкие и длинные нити судеб для её детей, а Платон преподнёс Ладе очередную фигурку лебедя.
***
Вечером того же дня на площадке перед большим домом был большой праздник — отмечали не только сорок восемь лет Нине, но и три года с момента дарения ей Змея — ведь именно с этого началась её деятельность по спасению киборгов.
Опять были гости — деревенские и городские, опять были расставлены столы, кипели электросамовары, Агат заваривал чаи в пяти чайниках для всех желающих, а Клара с Алей пекли блины на принесённой из дома плитке — и на столах были варенья и мёд, пироги и пирожные, кулебяки и рыбники.
Ян показывал уже двух обученных им лошадей: сначала Рыжик и Диван выполняли упражнения парой, а потом Хельги с разрешения Нины помогал ему, сидя на Диване без седла и управляя конём с помощью кордео.
После вручения подарков и чаепития местные киборги и гости разбрелись группами по островам: где-то затеяли пляску, девушки нашли качели, парни бузили, Клим играл на гитаре и пел, городские гости под его пение танцевали, где-то началась игра в городки… — всем было весело и всем нашлось развлечение по душе.
Нина с Платоном прошли со Славного острова на Жемчужный, и Хельги, шедший следом за ними, показал на пляшущих парней на спортплощадке и спросил с явной надеждой на разрешение:
— А мне можно?
— Можно, — рассмеялась Нина, — но только ты не должен никого задевать. Это не драка, а пляска… ты сможешь справиться со своей программой и никого не задеть?
— Я попробую.
И Хельги пошёл к группе парней, которые тут же остановили пляску и образовали круг — Хельги вышел плясать впервые, и было интересно посмотреть, как умеет двигаться «семёрка», да и даже случайно задеть его не хотелось никому. Май заиграл «Барыню» — и Хельги обиженно уставился на Змея. Змей рассмеялся:
— Хочется поплясать, но не знаешь, как двигаться? Держи файл, — и скинул схему своего ритуального боя с Лютым, — только тебе надо плясать вдвое медленнее. Никого не задень и держись в метре от меня. Справишься?
Хельги кивнул, распечатал полученный файл — и начал двигаться вокруг вышедшего к нему Змея. Сначала они ломаными неровными шагами двигались по кругу посолонь, размахивая руками, потом схватились в игровом поединке, не приближаясь друг к другу ближе, чем на метр, но с азартом. Через несколько минут довольный Хельги вышел из круга — и его место занял Ведим.
— Похоже на бой, — весело крикнул он матери, — я тоже так могу… смотри!
— Ты же не знаешь бузу?
— Уже знаю. Успел узнать за лето. Деревенские научили… здесь же только имитация боя.
И Ведим со Змеем пошли по кругу, сначала медленно, с резкими ускорениями и секундными остановками, потом быстрее… Май заиграл «Сумецкую», в круг вошли Волчок и Дамир — и пляска ускорилась. Через минуту в круг вошли Фома и Фёдор, за ними — Леон и Бернард.
Арнольд снимал на ручную камеру, успевая управлять тремя камерами-дронами, Златко с невероятной скоростью рисовал в планшете, подошли посмотреть девушки… — зрелище было завораживающе красивым.
Нина наблюдала за этим совершенно спокойно, уверенная, что боевые киборги не причинят вреда Ведиму, знающему о правилах бузы только теоретически — но Платон не был так уверен в этом, так как видел больше, чем Нина. Ведим словно пытался убиться о каждого DEX’а, применяя приёмы самбо вместо элементов бузы, но DEX’ы успешно уворачивались, не касаясь его. Вскоре в пляску вошли девушки — и имитация боя плавно превратилась в игру в платочек.
Через несколько минут игры Ведим вышел из круга с платочком Коры, весёлый и лохматый, взглянул на мать, обернулся на Змея — и махнул рукой Маю, чтобы тот остановил пляску-игру. Ведим, выйдя из круга, при всех заявил:
— Для меня честь иметь таких братьев. Родного брата у меня никогда не было, из двоюродно-троюродных только Фома и Гриша… но он в деревне жил, а с Фомой мы вместе и в школу ходили, и в спортзал. И я рад, что именно Фома привёл к матери именно этого киборга. И поэтому заявляю при всех, что отдаю Змею свой дом. Все знают, сколько всего островов в этом архипелаге и как они расположены. Самый большой остров назван Жемчужным и соединён дамбами со Славным и Козьим островами, находящимися на северо-западе и северо-востоке от него. Славный соединён двумя разнонаправленными дамбами с Утренним и Телячьим, а Телячий соединён дамбой с Козьим… но не четыре, а пять островов соединены в кольцо. Между ними Телячьим и Козьим есть… то есть, был… крошечный круглый заросший лесом островок метров десяти в диаметре… это пятый остров в кольце и дамба проложена через него. Вот на этом острове я и поставил фундамент для своего дома… теперь остров почти втрое больше, он искусственно увеличен до диаметра в двадцать восемь метров, и есть возможность увеличить его ещё на пару метров. Почти все деревья с него пересажены на края дамб. Матери не говорил, что для себя делаю, чтобы сюрприз сделать… про освоение острова она, скорее всего, знала, а про то, что я этот остров присмотрел для себя — нет. Так вот, этот дом и этот остров я передаю своему брату Змею Горыновичу. Держи документы… стройся и живи! Всё законно и всё заверено юристом.
Ведим включил планшет и на глазах удивлённой толпы дал Змею скачать две папки с документами, а потом скинул их на видеофон матери и Платону.
Стропалецкий понял, что спор решился не в его пользу, и забегал глазами по сторонам. Тайна была его последней надеждой на спасение. При всей травоядности аргов они могли быть жестоки. Кажется, он просчитался.
Йон Сильвер поднялся и по очереди посмотрел всем в глаза. Последнему Стропалецкому. Его рука медленно пошла вверх.
– Господин Стропалецкий, именем совета аргов…
– Стойте! – В дверях показался Арфал. Он прошёл и сел на своё место рядом с Йоном. – Голосование не может считаться законным, если не проголосуют все члены совета.
– Но Олонде поручил нам учесть его голос. Он присоединится к общему решению, – Иридус посмотрел на Йона, ища поддержки. – Конечно, мы не хотели лишать вас права голоса. Мы рады, что вы тоже сможете поддержать наше решение. Этот человек заслужил свою участь.
– Согласен. Но мне кажется, ему надо дать шанс исправить то, что натворил.
– Как можно оправдать то, что он сделал?
– Думаю, профессор не всё рассказал нам.
– Все намёки на какую-то тайну не более, чем попытка ввести нас в заблуждение и отсрочить исполнение приговора, – возразил Иридус.
– Профессор, вы, кажется, хотели что-то поведать нам? – Арфал посмотрел на Стропалецкого.
– Только в обмен на гарантию неприкосновенности, – заявил тот.
– Не старайтесь. Я разгадал вашу тайну. Уважаемые члены совета, прошу вас взглянуть внимательно на этого человека. Йон, вы чаще других общались с ним. Ничего не кажется вам странным? Ну же!
Йон внимательно посмотрел на Стропалецкого, который заёрзал.
– Он выглядит вполне обычно, – неуверенно сказал Сильвер.
– Вот это-то и странно. Профессор, как давно вы вливаете себе кровь аргов? Лет сто, как минимум?
– Не чаще одного раза в полгода, господа, не чаще, – Стропалецкий слабо улыбнулся. – Я же знаю, какие это имеет последствия. Я не претендовал обрести способности аргов к перевоплощению, я просто хотел чуть-чуть продлить срок своей жизни. И это не ради себя, заметьте, а ради всего человечества.
– В любом случае за сто лет ваша кожа неизменно приобрела бы серый оттенок. И если не ошибаюсь, именно так и произошло. Так ведь, Йон? Вы же помните его до сего дня?
Йон кивнул и ещё раз присмотрелся к Сропалецкому.
– Это необъяснимо. Он выглядит здоровым и цветущим. И это не грим. Как такое может быть?
– Я объясню… – Арфал вдруг замер и быстро глянул на часы на правом запястье. – Тревога! – вскочил он и вслед за ним остальные члены совета. – Нарушен внешний периметр безопасности.
Стропалецкий вдруг засмеялся и закрыл лицо.
Арфал подбежал к нему, отвел его руки и уставился в глаза.
– Они напичкали меня какими-то электронными штуками, – залепетал Стропалецкий, не в силах вынести взгляд арга. – Ремизов считал, что рано или поздно выйдет через меня на вас. И он был прав.
– Мы же обыскали его и ничего не нашли!
– Да вы просто не знаете, на что способны эти люди. У них есть такое, что вам и не снилось! Я же предлагал вам сотрудничество! С этими людьми вы бы смогли…
Арфал тряхнул профессора за плечи.
– Слушайте, Стропалецкий. Вы самый обычный человек. Вы ничего не знаете про аргов. Вы никогда не слышали этого слова. Вы не помните, кто вы и как вас зовут. Сюда вы попали случайно. Просто зашли из любопытства. Сейчас вы уснёте. И проспите ровно сутки.
Профессор немного посидел, глядя мимо него, и потом медленно сполз со стула и улёгся на полу.
– Эвакуация, – спокойно объявил Арфал и кивнул Йону. Тот глазами выразил согласие.
Члены совета встали в круг над жаровней и дружно повернули циферблаты своих часов. Цепь, на которой висела бронзовая чаша, пошла вверх и исчезла в потолочном перекрытии. Стеклянная столешница медленно опустилась до уровня пола, потемнела и стала похожей просто на деталь интерьера. Члены совета по одному покидали зал.
Через несколько минут двери зала распахнулись, вооружённые люди в чёрной форме ворвались в зал и рассредоточились по периметру. Следом стремительно вошёл полковник Ремизов. Увидел лежащее тело, нагнулся, пощупал пульс и негромко чертыхнулся.
– Приведите его в чувство! Обыщите здесь всё!
И тут где-то снаружи сверху раздался залп, больше похожий на канонаду. Бойцы в чёрном перехватили автоматы и переглянулись.
– Что там у вас?! – закричал полковник в рацию. – Какой ещё фейерверк?
Он подбежал к окну и дёрнул закрывавшую его ткань. Раздался треск. Несколько метров полотна упали, чуть не накрыв его с головой. Полковник отскочил. В окнах залива отражались разноцветные сполохи. Огненные шары вспыхивали в предрассветном небе и гасли, чтобы уступить место другим. Полковник стоял у окна и считал залпы. Их было семнадцать. Когда всё стихло, он повернулся. В зал вошёл один из бойцов и покачал головой.
– Пусто, – добавил он вслух. – Мы опоздали.
– Что с профессором?
– Пока не удалось разбудить.
– Уходим. Забирайте его.
Стропалецкого унесли. Полковник Ремизов задумчиво прошёлся вдоль стеклянной вставки в полу. Постучал по ней каблуком. Прислушался. Стукнул кулаком по бедру.
– Ладно, господа небожители, этот раунд за вами. Но следующий ход за мной.
Быть штормом это… нормально.
Да, пожалуй, лучшее определение, именно нормально. Не плохо или хорошо, не весело там или приятно, даже не интересно. Такие категории просто перестают действовать, если ты — шторм. Вольная стихия, вернее две стихии, вода и воздух, свитые в тугую плеть и хлещущие без разбора низкие тучи и высокие волны. Волны, прозрачно-зеленые, словно живое стекло, взлетающие к самому небу и разбивающиеся вдребезги о тяжелые тучи, чтобы обрушиться обратно мириадами брызг-осколков. Ветер, тугой и плотный настолько, что забивает горло упругим комком и не дает развернуть ладони, выворачивая их ребрами. На такой ветер можно лечь без страха, что он не удержит: такой удержит. Есть лишь стихия и нет ничего неподвижного в этом мире более, только вечно колеблющаяся не-твердь под ногами, только вечно клубящийся вихрь над головой. Волны до самых туч, и тучи, сплетающиеся в тугие жгуты, с треском раздираемые молниями внутренних перенапряжений.
Молний мало. Все-таки шторм не гроза.
Гроза…
Гроза — хорошо, Гроза сладко.
Тоска: Гроза далеко. Не дотянуться.
Жаль.
Гроза хорошо. Шторм — нормально.
Соленая горечь на губах… Да нет же! Никакой горечи не может быть, просто потому, что не может быть никаких губ. У шторма их нет. Шторм это стихия, а у стихии не бывает ни горла, ни губ, и онемевших пальцев у нее не бывает тоже.
И это — нормально.
Ты не можешь устать или замерзнуть, если ты ветер и волны, если у тебя нет тела, которое могло бы устать или замерзнуть. А у тебя его нет и не может быть, если ты стихия. Пусть даже оно и было когда-то. Было. А больше нет. И это нормально.
Глупо привязываться к мачте, когда можно лететь, и к телу привязываться не менее глупо. Стихии не нужны тела, слабые, жалкие, с горячей кровью, которая так легко выплескивается, стоит чуть поднажать. Если стихия захочет — она легко раздобудет много таких тел, горячих и вкусных, с горячей и вкусной кровью. Глупо выделять из них какое-то одно и считать его особенным лишь потому, что когда-то в нем росла личинка стихии. Личинка вылупилась и расправила крылья, отбросив использованную оболочку, она стала стихией, она свободна, ей нет дела до разорванной шкурки прежнего кокона, пусть та еще и живая пока… пока. Тело шера не может жить долго, если в нем больше нет стихии. Вот и пусть не живет. Это нормально. Оно больше не нужно.
Гроза бы поняла.
Гроза наверняка чувствовала то же самое в те краткие моменты, когда ей позволяли быть свободной. Просто Грозе не дали вырасти, разбудили слишком рано, она маленькая еще, у нее мало опыта, мало памяти. Ничего. Это поправимо. Шторм и сам когда-то был таким.
Это нормально.
А вот боль — нет.
Если бы Шторм мог, он бы нахмурился, скорее озадаченно, чем раздраженно. Ветру и волнам не может быть больно, как не может быть больно и смерчам. И вулкана поблизости нет. Вулканы Шторм помнит, это тоже нормально, но не сейчас. Не потому что сейчас ненормально, а просто их сейчас нет. Тогда почему вспомнились?
Больно.
Больно и горячо, горло обжигает живым огнем, он стекает по пищеводу и сворачивается в животе маленьким раскаленным клубочком, и это больно, очень больно. И горячо до слез.
Стоп. У Шторма нет горла… Или — есть?
Наверное все-таки есть, иначе чему же так больно. И руки… Злые боги, как же больно рукам… и губам тоже больно… и…
И это тоже нормально.
Просто рано.
Шторм не стал выть и бесноваться и отрицать очевидное: сброшенное тело не собиралось его отпускать и не желало становиться пустой оболочкой. Оно трепыхалось, сопротивлялось, тянуло назад. Можно было с ним поиграть в “кто кого”, в перетягивание жизненной энергии… словно бы через зеркало. Странная ассоциация и от нее почему-то жарко в груди (ну вот, теперь еще и грудь проявилась, значит и на самом деле рано ему вылупляться насовсем, бросать такую энергичную оболочку попросту расточительство).
Полвека назад Шторм бы так легко не согласился вернуться обратно в уже сброшенное тело, наверняка сопротивлялся бы долго и агрессивно, не понимая простой вещи: раз оболочка способна оказать сопротивление, значит, покидать ее рано. И это нормально: она еще не исчерпала себя. Из нее еще есть что взять. Глупо разбрасываться тем, что можешь взять.
Умнее немножко подождать.
Рано или поздно Шторм станет свободным, Шторм это знает. Подождать, подкопить сил, глядя на мир глазами шера и выжидая подходящее время. И зная, что оно наступит, и скорее даже рано, чем поздно.
Шеры не вечны, вечны только стихии…
Отдаляясь от «Сириуса», они пересекали оранжевые заросли, когда внимание их привлекла тревога, охватившая лесных обитателей.
Куда- то скакали крупные, размером с крысу, насекомые, похожие на кузнечиков, бежали мохноногие пауки, летели стайки голубых мотыльков, пробирались через мхи разноцветные ящерицы.
Все живое, могущее передвигаться, было охвачено ужасом и спасалось от какой-то опасности, угрожавшей с севера.
Что произошло? Почему покинули свои места насекомые и паукообразные, черви и пресмыкающиеся?
Астронавты остановились.
Озеров, нацелившийся было геологическим молотком на ноздреватую каменную глыбу, напоминающую своим видом розовый туф, выпрямился и стал прислушиваться. Раздувающиеся ноздри Сергея, снявшего кислородную маску, уловили острый кисловатый запах, принесенный с севера порывом ветра.
Этот непривычный для обоняния запах раздражал слизистую оболочку носоглотки, вызывал кашель и чиханье.
Потом астронавты услышали нарастающий шелест, потрескивание и сухое шуршание. Казалось, где-то ворошат хрупкую палую листву, мелкую солому или переворачивают множество клочков хрусткой пергаментной бумаги.
Звуки эти приближались, усиливались. Взойдя на вершину крутого холмика, Борис Федорович и Сергей поняли причину всех этих необычных явлений.
Через заросли с севера на юг двигались десятиногие коричневые насекомые, сотни тысяч больших муравьев, переселяющихся, как видно, в новые места.
Двумя плотными колоннами шествовали мохнатые насекомые, размером с саранчу, через оранжевую пущу и, достигнув подошвы холма, на вершине которого стояли люди, двумя живыми потоками стали обтекать его с востока и запада.
Продолговатые тела их с двумя перетяжками, покрытые хитиновым панцирем, металлически поблескивали, как рыцарские доспехи, длинные усики шевелились, обнюхивая воздух, острые челюсти готовы были вонзиться в личинку, гусеницу, червя.
По бокам колонн цепочкой шли темно-коричневые большеголовые воины. Казалось, они охраняют шедших в строю от нападения с флангов.
Но никто из насекомых не осмеливался угрожать этому прожорливому десятиногому воинству. От них бежало все живое.
В единоборство муравьи ни с кем не вступали. Они наваливались на незадачливое существо скопом, облепляли его со всех сторон, рвали на кусочки, съедали живьем. Позади них, точно головешки после пожара, оставались чисто обглоданные хитиновые покровы — лапки, головы, крылышки.
Куда они переселялись? Почему покинули свои муравейники? Какой инстинкт принуждал их идти на юг?
Астронавты остерегались подходить к ним близко. Не следовало подвергать себя риску нападения со стороны этих воинственных, прожорливых созданий. Вероятно, укусы их не только болезненны, но и ядовиты.
Приходилось вооружиться терпением и ждать. Выстрелами их не разгонишь, сапога ми не растопчешь. Их неисчислимое количество.
Поджечь лес? Отгородиться огненным валом от этой нечисти? Но ветер может перемениться и погнать пламя в сторону «Сириуса».
Астронавты не рискнули прибегнуть к помощи огня.
Стоя за кустами, они издали наблюдали за муравьями. Только минут через сорок колонны начали сужаться и редеть, и мимо холма продефилировали последние вереницы носильщиков, бережно несущих куколки и личинки.
Затих вдали шелест, замерло потрескивание, рассеялся острый запах.
— Куда теперь? — спросил Сергей. — Налево или направо?
— Вот к той рощице, — указал Озеров на восток.
«Как красиво, — думал Сергей, любуясь пунцовыми лианами и апельсиновой листвой тропического леса. — Словно у нас, на Украине, во время бабьего лета, когда над вянущей травой летят на поблескивающих серебристых нитях отважные паучки, спеша использовать короткие осенние дни для своих паучьих дел. И как разумна эта окраска! На Венере много тепла. И вот растения защищают себя от перегрева. Одни выставляют навстречу солнечным лучам, с трудом пробивающимся сквозь облачный покров, светлые, розовые и кремовые листья, другие — пушистые, белые, усеянные множеством волосков, третьи — гладкие, глянцевитые, почти зеркальные. Как мудро и целесообразно устроено все в природе».
Сергей высказал вслух эти мысли. Он был человек общительный и не привык скрывать от друзей своих размышлений.
— Какая там к черту мудрость, — фыркнул Борис Федорович.
— Не мудрость, а расточительство. Из миллиона особей гибнет девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять, выживает — одна. Защитная окраска — неизбежный результат многовековой борьбы за существование. Выживают и дают потомство только наиболее приспособленные… Прочитайте когда-нибудь на досуге Дарвина… И относительно мнимой целесообразности всего сущего с вами можно поспорить. Далеко не все существующее в природе устроено целесообразно.
— Но красиво, согласитесь с тем, Борис Федорович, что красиво! — не сдавался Сергей. — Эти пунцовые заросли неописуемой красоты. Расцветка всего окружающего феерична!
— Смотря на чей вкус, — упрямо настаивал на своем Озеров, не склонный в этот момент к восторгам. — Вон то детище венерянской природы не вызывает во мне никакого восхищения. Оно кажется мне отвратительным, отталкивающим, хотя строение тела его весьма целесообразное и образу жизни этого существа соответствует.
— О ком вы? — спросил Сергей.
— А вот об этом насекомище. Видите?
И Борис Федорович показал рукой на противоположный берег озера, к которому они приблизились во время этого короткого, но горячего спора.
В зеркальной воде отражались лапчатые листья, кремовые метелки, пучки желтых сережек. Чуть левее на гладком сизом фоне отчетливо выделялся силуэт огромного насекомого, вцепившегося длинными суставчатыми латами в толстую ветку.
Размах прозрачных перепончатых крыльев его был больше метра. Бурые чешуйки с металлическим отливом прикрывали брюшко, на голове с боковыми придатками сидели фасетчатые глаза, рот был оснащен изогнутыми, как ятаган, выступами.
— С такой стрекозой, — задумчиво проговорил Сергей, — голыми руками, пожалуй, не справишься. Горло перегрызет.
Диво венерянской природы не удостоило людей своим вниманием. До сознания его, по-видимому, не дошло, что на него с любопытством смотрят представители разумных существ другого мира, на десятки миллионов километров отстоящего от Венеры. Щелканье затвора фотоаппарата не вызвало у него испуга.
Шевеля усиками и то сводя, то раздвигая челюсти, стрекоза сидела на дереве, пока из-за кустов не вылетела резвая стайка розовых мотыльков. Тогда хищница взмахнула крыльями. Услышав зловещие шелестящие звуки, не сулившие им ничего хорошего, мотыльки испуганно заметались над озером. Но стрекоза оказалась проворнее их. Она быстро настигла одного из мотыльков, вонзила в него острые челюсти и, обхватив добычу когтистыми лапами, полетела к берегу. Вскоре она скрылась за деревьями.
Это произошло быстро, почти молниеносно. Только что в воде отражались мечущиеся розовые мотыльки и преследующая их голубая стрекоза, и вот уже. никого нет. Шелест крыльев замер в отдалении. И опять перед глазами лишь изогнутые стволы деревьев, причудливые ветви и глянцевитая листва которых двоятся в озере.
Постояв на берегу, разведчики повернули назад. Раскованно на исходе дня углубляться в тропические заросли. Кто знает, какие земноводные нашли себе убежище в камышах, какие опасные и сильные хищники бродят в чаще.
Питер Блад шел по пустынному унылому берегу. Накатывающиеся с тихим шелестом волны впитывались в песок у самых его ног, с моря влажными белесыми щупальцами наползал туман. Где-то в вышине пронзительно и тоскливо закричала невидимая в этом тумане чайка, и в следующий миг Блад понял, что на берегу он не один – впереди сквозь мглу проступил силуэт идущей женщины. Сердце забыло, что должно биться: он узнал жену.
– Арабелла!
Она не обернулась, продолжая неспешно идти, будто плыть, больше похожая на призрак, чем на существо из плоти и крови.
– Дорогая, постой!
Блад побежал, пытаясь догнать ее. Но хотя Арабелла была совсем рядом, ему никак не удавалось коснуться ее. Она ускользала, все время оказываясь чуть дальше, за тонкой туманной пеленой.
– Арабелла! – крикнул он в отчаянии, колоссальным напряжением всех сил и воли рванувшись к ней.
Невесомая опаловая кисея растаяла, Блад дотронулся до руки Арабеллы и с ужасом почувствовал влажный холод, словно его пальцы коснулись сырого песка. Призрак медленно повернулся и глянул на него пустыми глазами.
– Арабелла… – потрясенно прошептал Блад.
А в следующий миг он с невыразимым облегчением увидел, как ее глаза оживают, становятся зрячими, сияющими. Рука Арабеллы потеплела под его пальцами и он потянулся к жене, желая заключить ее в объятия, прижать к себе…
– Никогда!
Арабелла исчезла, а из тумана выступил дон Мигель де Эспиноса. Его губы кривились в издевательской усмешке:
– Никогда больше тебе не приблизиться к ней!
От ярости и боли у Питера потемнело в глазах. Он бросился к испанцу, одновременно нашаривая клинок. Шпаги не было…
…Блад, задыхаясь, рывком сел на диване, служившем ему в последние недели постелью. Роскошная кровать в их спальне стала слишком пустой и просторной, поэтому он обходился несколькими часами сна на этом узком ложе, стоящем в его кабинете. Близился срок, назначенный доном Мигелем, а решение так и не приходило: он не мог подвергнуть риску жизнь Арабеллы, пытаясь отбить ее силой. Проклятый испанец предусмотрел все, Тень ясно дал понять, что при попытке нарушить выдвинутые условия Арабелла будет убита.
За окнами занимался рассвет. Блад встал с дивана и начал расхаживать по кабинету. Их вражда с доном Мигелем вполне могла завершиться поединком, но он почти не сомневался, что испанец, получив возможность прикончить своего врага безо всякого риска для себя, откажется. Значит, остается распалить его ярость. И это также означает, что он должен сохранять хладнокровие и выдержку. Несмотря ни на что.
Возможно, этот кошмар было послан ему как предупреждение свыше? Но дадут ли им уйти после боя? И насколько будет безопасным путь назад? Остров лежит между Эспаньолой и Пуэрто-Рико, а несмотря на то, что король Вильгельм присоединился к Аугсбургской лиге, англичане и испанцы в Вест-Индии пока что не слишком прониклись союзническими настроениями.
Что же, с ним или без него, но Арабелла будет на борту «Феникса» — в это он упрямо верил, запрещая себе поддаваться тоскливому ужасу предположений, высказанных Джереми Питтом. Насколько это в его силах, он должен позаботиться и о том, чтобы «Феникс» благополучно вернулся в Порт-Ройял.
Блад вздохнул. Наступало утро, и следовало оставить ночи ее кошмары. Впереди напряженный день. Он собирался отправиться в форт, который уже почти восстановили после боя с эскадрой де Ривароля. Однако Блад задумал строительство новых укреплений, и на его взгляд дело двигалось недостаточно быстро. Кроме того, не мешало бы наведаться на «Феникс». Джереми должен быть уже на шлюпе. Адмирал Кроуфорд, успевший оценить опыт и знания молодого штурмана, не очень обрадовался внезапному отпуску Питта, но не отказывать же в просьбе губернатору.
Блад решил оставить вместо себя Мэллэрда – в конце концов, тому и раньше приходилось справляться с обязанностями губернатора Ямайки. Для майора уже был готов пухлый конверт со всевозможными инструкциями. Говоря по правде, Питер еще не придумал, как объяснит свой отъезд. Разве что смертью горячо любимый тетушки, проживавшей на одном из Антильских островов. Он усмехнулся: майору придется проглотить версию, какой бы неправдоподобной она ни была. Сейчас это не слишком волновало его.
***
Блад, одетый в костюм для верховой езды, быстро спустился по лестнице и прошел по вестибюлю своей резиденции к парадному выходу. Он отдал распоряжение оседлать коня, предпочитая отправиться на инспекцию форта и в гавань верхом, а не в громоздкой карете.
Часовой у дверей вытянулся, завидев губернатора. Вытянулся и присутствующий в вестибюле начальник караула сержант Доусон. Блад уже миновал его, как вдруг остановился и внимательно посмотрел на сержанта. Тот выпятил грудь и побагровел. К своему несчастью, Доусон не внял ни словам священника, ни советам штурмана Питта. В это утро, мучимый тяжелым похмельем, он уже отхлебнул рома из злосчастной бутылки, на беду оказавшейся при нем – чтобы облегчить свои страдания. Чуть-чуть. А потом еще чуть-чуть. И еще. Теперь он изо всех сил делал вид, что все в порядке, и даже старался не дышать, вернее — не выдыхать. Однако преувеличенно бравый вид, замедленные и осторожные движения, а главное, густой запах перегара совершенно наглым образом свидетельствовали против незадачливого страдальца.
– Сержант! Ко мне в кабинет! – с расстановкой произнес Блад. – Быстро!
– За пьянство на посту полагается плеть и разжалование в рядовые, – гневно сказал он, как только они оказались за дверью кабинета.
– Виноват… ваше… превосходительство, – запинаясь, пробормотал сержант.
– Виноваты, – согласился его превосходительство. – И оправдания вам нет.
– Я.. этого больше не будет… никогда… – Доусон трезвел на глазах. – Сам не знаю, что на меня нашло… преподобный Джозеф считает, что мне надо лечиться… Он помогает в своей богадельне таким, как я…
Блад покачал головой:
– Вам будет не просто избавиться от пагубной привычки. Я говорю вам как врач. Преподобный помогает вашим товарищам по несчастью? Надо будет заглянуть в богадельню. При случае. Ступайте под арест, сержант Доусон. Доложите офицеру охраны, пусть пришлет замену.
– Есть, сэр, – обреченно протянул сержант.
– Скажите вашему лейтенанту, что сразу пришли ко мне и признались в вашей неспособности нести службу. Это облегчит ваше положение. Но! Не забывайте про свое обещание.
– Есть, сэр!
Блад проводил взглядом воспрянувшего духом Доусона. Надо бы приглядывать за ним, а то доведет парень до беды, и если бы только себя.
***
Работа по строительству дополнительной линии укреплений так и кипела. Что же, одной заботой меньше. Убедившись, что все делается согласно его указаниям, Блад отклонил приглашение Мэллэрда отобедать и распрощался с ним. После форта его путь лежал в гавань. Двухмачтовый «Феникс» был пришвартован у дальнего причала. На его борту имелось двенадцать пушек, команда состояла из неболтливых и опытных матросов, которых Блад отбирал лично. Потеряв «Арабеллу», он ощущал себя едва ли не голым и приобрел шлюп на личные средства, хотя в его распоряжении была вся ямайская эскадра. Мало ли – билась в голове настойчивая мысль – мало ли…
Хмурый Джереми Питт встретил его на палубе:
– Питер, «Феникс» готов к выходу в море. Ты уже решил, когда… день отплытия?
Блад кивнул:
– Да. Пойдем в кают-компанию, и принеси-ка карту, на которой Эспаньола изображена достаточно подробно.
Штурман отчего-то смутился, затем, что-то неразборчиво пробормотав, отправился к себе.
Блад спустился в кают-компаниюи подошел к кормовым окнам. Неподалеку швартовалась ладная, радующая глаз своими пропорциями шхуна, и он узнал «Морскую Звезду». Как, интересно, идут дела у Дайка? Пожалуй, стоит заглянуть и к нему. Услышав за спиной шаги, Блад обернулся.
– Вот, – Джереми развернул на столе тугой рулон и прижал его край кувшином.
– Исла-де-Мона. Видишь? – склонившись над столом, Блад указал точку между Эспаньолой и Пуэрто-Рико. – Сколько дней нам понадобится, по-твоему?
– В это время года неделя… Дней десять, если еще сделать допущение на непредвиденные обстоятельства.
– И по моим подсчетам выходит то же. Значит, послезавтра, – спокойно сказал Блад.
Питт сглотнул и отвел взгляд в сторону.
– Кстати, Джереми, не угостишь ли ты меня обедом? – И поскольку ответа не последовало, Блад добавил, придав голосу чуть ли ни просящий оттенок: – Что, нет? Неужто я должен тащится восвояси? По такой жаре?
Штурман недоверчиво посмотрел на него и смутился еще больше, увидев насмешку в синих глазах.
– Конечно, Питер. Сейчас скажу Бену.
***
Николас Дайк был крайне доволен жизнью и собой. Вот и в этот раз удача не отвернулась от него, он ускользнул от французского патрульного фрегата и без проблем вернулся в Порт-Ройял с ценным грузом. Он немного удивился, увидев рядом с причалом, где обычно вставала «Морская звезда», шлюп губернатора, но не придал тому особого значения. Дождавшись, когда шхуна пришвартуется, Дайк спустился в капитанскую каюту и, вытащил из ящика стола объемистую тетрадь. Он раскрыл ее на закладке, и углубился в изучение колонки цифр, прикидывая, сколько заработал на этом рейсе. Выходило вполне недурно – даже если чертовы торгаши попытаются урвать свое, разница оправдывала весь риск.
– Эй, на «Морской Звезде»!
Дайк вздрогнул: звучный голос Блада, донесшийся в отрытые окна, он менее всего ожидал услышать. Дайк был искренне опечален, узнав о несчастье, которое обрушилось на Питера, но в отличие от Джереми Питта, он не пришел с соболезнованиями, то ли стесняясь выражать непривычные для себя чувства, то ли считая свой приход в губернаторскую резиденцию неуместным. И вот господин губернатор сам нанес ему визит.
– Как поживаешь, Ник? – войдя в каюту, Блад с любопытством окинул взглядом неброскую, но очень добротную мебель.
– Благодарение небу, хорошо, Питер. А вот ты… Прости, что я не пришел к тебе. Но я правда не знал, чем тут можно помочь…
– Я понял, Ник, не нужно извиняться.
Дайк смотрел виновато. Блад видел, что тот рад встрече, но при этом явно смущен его присутствием. С чего бы это? Он перевел разговор на другое:
– Какая красавица твоя «Морская звезда». И ходовые качества превосходные, не так ли?
– Она замечательная, – с гордостью ответил Ник, который всегда был готов восхвалять свое сокровище.
– Грех гонять такую девочку для глупых торговцев, а, Ник?
Дайк опасливо глянул на него и промолчал. Интересно. Питер еще раз осмотрелся и заметил в углу каюты некий предмет…
– И что же еще перевозит мой бывший лейтенант, кроме обычных рома и кофе? – совершенно невинным тоном осведомился губернатор.
– Что придется: пряности, кожи…
– …французские вина, – в тон ему добавил Блад, продолжая разглядывать пустую бутылку из-под бордо. – Повезло же кому-то, в самый разгар войны с Францией… 1683 год считался хорошим для виноделия, насколько я помню. Сегодня у меня день открытий. Чудных, – он язвительно усмехнулся. – Сначала я вижу, что сержант моего караула не стоит на ногах от выпитого рома, затем выясняется, что мой друг исправно снабжает население вверенного мне острова контрабандным вином. И… чем еще?
Дайк уставился в пол, ежась под пронзительным взглядом Блада. Дернул же его черт распробовать привезенный товар!
– Лионским шелком, кружевами, так еще… по мелочи, – буркнул он. – Но Питер, ты не думай, никакого разбоя. Я честный контрабандист!
– Честный контрабандист звучит не хуже, чем честный пират, – иронично заметил Блад. – Ну, если тебе хватило ума не попасться до сих пор, надеюсь, что так будет и дальше.
– Как ты со мной поступишь?
– А как я должен с тобой поступить? – пожал плечами Блад. – Контрабанда товаров в этих условиях будет продолжаться, а тебе, по крайней мере, я верю на слово. Но будь осторожен. Вряд ли я смогу защитить тебя, – он поднялся, протягивая руку Дайку: — Бывай, Ник. Рад был встретиться с тобой,
– Питер, ты… если что нужно, только скажи, – тихо проговорил Дайк, тоже вставая и пожимая протянутую руку.
– Хорошо, если мне захочется попробовать великолепное вино, я буду знать к кому обратиться.
– Вечно ты смеешься, – досадливо поморщился Дайк, – Я же не об этом. Ты видел моих ребят? – вдруг спросил он. – Большинство из нашей команды. С «Арабеллы», – он увидел, как Блад стиснул челюсти и сокрушенно добавил: – Прости. Но посмотри им в глаза, ты все еще их капитан… Как и мой.
– Капитан, говоришь? – в голове Питера мелькнула мысль, быстро становящаяся идеей. – А если я попрошу сопровождать меня в одном очень рискованном плавании?
– Куда угодно, хоть черту в зубы!
– Ну так оно и есть, в зубы. Я расскажу тебе кое-что.
Выйдя на палубу «Морской звезды», Блад остановился, устремив взгляд на восток: где-то там была его Арабелла, и он попытался представить, что она делает в эту минуту.
Они решили, что «Морская звезда» будет следовать за «Фениксом» на достаточном расстоянии, чтобы не вызвать подозрений. Оставалосьтолько надеяться, что Дайк успеет прийти на выручку. Однако при любом раскладе, «Морская звезда» будет прикрывать «Феникс» на обратном пути.
«Я приду за тобой… Скоро. Потерпи»
Чем дольше человек живет, тем больше начинает ценить покой и даже некую размеренность. То, что в юности казалось смертной скукой, к зрелому возрасту приобретает особенную прелесть.
— Хорошие новости – это отсутствие плохих новостей, — любила повторять Кира Энгельсовна, а я закатывала глаза и думала, что она в своей дремучей старости совсем ничего не понимает в жизни.
Но годы шли и котики менялись. Ротация котоперсонала – вещь естественная, кто-то приходит, кто-то уходит. Хотя, как сказала бы все та же Кира Энгельсовна, смотря как приходят и как уходят.
Третьего дня нам привезли двух котиков – Жерома и Кристофера Робина. Админ Лариса встретила их, потрепала по щекастым мордам и побежала встречать делегацию пенсионеров, заглянувших в гости. Бабушки и дедушки бродили по кафе, кормили Эсхату и умилялись на Мышу, а Лариса умилялась на них всех. Новенький Кристофер Робин немного постеснялся, а потом пошел по рукам, как заправская кокотка. А вот Жерома видно не было.
К вечеру Лариса пересчитала котостадо и обнаружила недостачу — новоприбывший Жером бесследно испарился. Тщательный поиск по всем сокровенным местам нового помещения ничего не дал. Лариса начала беспокоиться. Конечно, такое уже бывало, и новенькие котосотрудники иногда паниковали и прятались по нескольку дней, но их присутствие все равно ощущалось. А тут кот пропал. Пропал кот. Начисто.
Вместо того, чтобы уехать домой на автобусе, Лариса до половины первого ночи переворачивала все кафе. Безрезультатно. Вызвала мужа и детей, начали искать вместе. Отогнули все отгибаемое, отодвинули все отодвигаемое, переставили все переставляемое – НИЧЕГО.
Коты, подумав, что намечается очередной переезд, тихо впали в панику. Главкошь Фрося на нервах вскрыла мешок с кормом, съела все, что смогла, а что не смогла – понадкусывала, но легче ей не стало. В разбомбленном кафе было как-то неуютно.
Утром вызвали управдома, пошли искать по подвалам. Голосистая энергичная женщина-управдом надрывалась басом:
— ЖОРИК!!! ЖОРА!!! ИДИ СЮДА, ЗАСРАНЕЦ!!!
Коты прислушивались к звукам снизу и думали, что на этот трубный зов они бы точно не пошли. Вот и Жорик не пошел – все подвалы были обследованы, а он все не находился. Лариса чувствовала, как седеет под покраской – это надо же, продолбать кота в первый же день! Позвонили передержке, повинились – она приехала из Сосновоборска, чтобы покричать в вентиляционную шахту:
— Жора, вылазь немедленно, я тебе ноги выдерну!
Рассудительный Жора не вылазил. Хозяйка кафе, Ира, грустно искала глазами электролобзик, чтобы вскрывать гипсокартон. И тут Ларису осенило:
— Я знаю! Его пенсионеры сперли! Они как раз пришли, когда Наташа его привезла, они его и утащили!
Удивилась Ира, удивились семеро админов, удивились коты и даже пенсионеры, которым Лариса стала названивать и умолять вернуть Жорика. А еще больше удивился Жорик, который не поверил своим ушам и вылез из камина послушать, как кто-то его украл.
Больше текстов Жозе Дале: https://vk.com/autumn_land
Тони был уверен, что его усилия идут прахом, когда Бетти предстала перед волчицей – гордо задрав подбородок. И заявила с развязностью потомственной шлюхи:
– Покажь ребенка, ты, сука.
Волчица смерила Бетти тяжелым взглядом, усмехнулась и повернула младенца к ней лицом. На секунду.
Тони видел, как у Бетти подогнулись коленки. И даже дернулся в ее сторону, чтобы поддержать ее под руку в случае чего, но этого не потребовалось – Бетти устояла. И тут же шагнула в сторону волчицы, дикой кошкой прошипев сквозь зубы:
– Ну-ка отда́ла быстро!
Данный то ли дьяволу, то ли всем святым зарок возымел волшебное действие – Тони давно не испытывал такого облегчения: надежда не оказалась напрасной.
Волчица не шевельнулась, продолжая скептически разглядывать Бетти сквозь прищур, а к лавочке из кустов тихо и быстро вышли три волчицы помоложе.
– Я чё те, сука, сказала? – Бетти оскалилась. – Я тя в клочки порву, по́няла? И твоих псиц заодно.
Тони увидел, как пальцы Бетти сгибаются, будто выпущенные когти. И ни на миг не усомнился: порвет. Она нисколько не напоминала маленькую птичку, защищающую птенцов, – она была страшна, как горная львица.
Приемная мать улыбнулась загадочно и свысока, покосилась на Тони, стоящего в сторонке, и… неожиданно протянула ребенка Бетти.
– Забирай.
Нет, Бетти не выхватила младенца у нее из рук – приняла с величайшей осторожностью. И с той же осторожностью прижала к себе. А потом молча рухнула на колени – Тони и дернуться не успел. Слезы градом покатились по напудренным щекам, размывая подводку под глазами, Бетти согнувшись целовала маленькое личико, и беззвучные рыдания встряхивали ее плечи. Выглядело это страшно, неестественно и очень мало напоминало радость от счастливой встречи, а потому Тони решил было, что младенец мертв.
Нет, малыш был жив и здоров. Он улыбался матери и гулил. А с Бетти было совсем плохо: она захлебывалась слезами, судорожно пыталась вдохнуть и не могла, заметная дрожь пробегала по ее телу, будто судорога, – даже волчицы обеспокоились, не говоря про Тони, который испугался и растерялся. Она силилась что-то сказать, но вместо слов из горла вырывалось нечленораздельное мычание, как у глухонемых.
Откуда-то принесли стакан воды, потом резко пахшей валерьяновой настойки, но ни одного глотка влить Бетти в рот так и не удалось. Тони хотел помочь ей подняться, но Бетти будто одеревенела, сжалась в тугой комок. Заспанный доктор из квартального медпункта сказал, что у нее просто истерика. Он и хотел бы поставить Бетти успокоительный укол, но не решился сделать это сквозь одежду, зато преуспел с валерианой – умело приоткрыл Бетти рот и влил в него глоток настойки.
Это возымело действие, Бетти закашлялась, вдохнула, всхлипнула и выговорила в полнейшем отчаянье:
– Серая… Пеленка серая!
Интересно, что бы сказал обо всем этом доктор Фрейд?
И пока врач окончательно приводил Бетти в чувство, Тони будто невзначай подошел к приемной матери младенца.
– Я благодарю вас от всего сердца.
– Это не стоит благодарности.
– Вас и тех волков, которые спасли мальчика.
– Я передам им твои слова.
– Скажите, кто все-таки украл ребенка? Кто хотел его убить?
– Скоро полнолуние. – Волчица всего на секунду вскинула зеленые глаза. – Убийца не останется в живых, не беспокойся.
***
«Я – Сардина, Океан-2. Вызывается Кузнечик. Вызывается Кузнечик. Кузнечик, сообщаю: особое внимание обратить на эхолокационное оборудование района 1С4 в квадратах 29, 33, 43. Стандарты пород: 547, 87, 64, 145, 18…»