Помните, я рассказывала здесь о своем родном городе? В прошлый раз мне удалось добыть в нем кости вороны, голову баклана, позвоночник кота и еще разные мелкие радости. Больше возвращаться в родное болото я не планировала, но – как известно, у жизни планы свои, а я оказалась достаточно шиложопой, чтобы летом 2021 года вместо пляжного отдыха в каком-нибудь отеле выбрать путешествие по самым жопным местам родной Волгоградской области.
Поэтому в июле я одна, с рюкзаком за плечами, отправилась покорять все оставшееся непокоренным. И конечно, в тайне (или нет) мечтая приехать домой не с пустыми руками, а с чьими-нибудь костями!
Моя сестра, которую воодушевили прогулки по сомнительным местам, в мое отсутствие излазила берега и закоулки города – и конечно в один из первых дней мы отправились по одному из маршрутов. А именно – вдоль реки на столько, на сколько это было возможно, обходя частные дома и пробираясь через высокую траву.
***
В каждом городе есть места, где лучше лишний раз не ходить – мало ли, какие личности встретятся на пути. В Камышине этими личностями были именно мы с сестрой – потому что шлялись там, где даже гопота не ходит. Могли попасться разве что бомжи, которые считали берега уединенным местом, и селились в развалинах старых домов. Ну как говорится, куда нас только нелегкая не заносила.
Мы брели по едва заметным тропинкам, иногда встречая красивые травы и останавливаясь пофотографировать. По пути тут и там были поля конопли – добавляя пейзажу пикантности.
Один раз, когда мы шли четко вдоль обрыва по верху, из-за деревьев показался задумчиво стоявший на обрыве мужчина с лопатой в руках. Я предпочла развернуться и отойти, сделав в маршруте небольшой крюк – ну мало ли, что там делает этот гражданин. Металлоискателя при нем не было, и он не раскапывал, а закапывал – а что, это уже дело десятое. Может быть, любимого хомячка, а может быть, несколько менее любимую бабушку.
Пройдя пару дворов по нормальным улицам, мы с сестрой снова свернули в сторону берега, к обрывам, и продолжили маршрут. Вскоре набрели на те самые развалины – остатки стен домов поновее, но почему-то разрушенных. Где-то из ямы кокетливо выглядывал холодильник, под ногами хрустели битые бутылки, по углам валялись книги, служившие порой для растопки тем, кто в этих развалинах бывал, правда, к счастью не встретился нам.
Изюминкой этого похода был дом на краю пропасти – явно старый, сделанный наполовину из известняка, с окнами-арками. Когда-то, когда земля еще не уползла под воду и не осыпалась, унося с собой стены, домов тут было несколько, но остался только один.
Полюбовавшись необычными видами, мы пошли дальше.
А дальше – была старая пристань.
***
Если спуститься с обрыва по лестнице с перилами, ведущей вниз, или чуть в стороне, по тропинке – можно было попасть на небольшой бережок, в который были вкопаны сваи и над водой возвышались мостики и перекрытия. Раньше тут была пристань – теперь излюбленное место рыбаков, купающихся школьников, авантюристов и дневных алкоголиков.
Мы спустились осторожно, спотыкаясь о камешки – кажется, недавно тут произошел очередной оползень, и смел вниз некрепко стоявшие деревья. В таких местах обязательно должно быть что-то интересное. И именно под одной из веток, бросив взгляд в сторону, я заметила упитанную тушку вороны.
В такие моменты сомнений, что мне нужно было залезть в очередную дыру, не возникает никаких! Ворона небось заждалась, пока я приду.
Эта птичка была свежей, и скорее всего, пострадала от обвала, получив по бошке веткой. Так и лежала, вроде бы, на поверхности, а вроде бы, крепко удерживаемая в плену древесных объятий. Достать ее не составило труда – и оглядев бережок, я нашла лучшее место, чтобы рассмотреть беднягу – шмякнула тело на единственную бетонную ровную плиту возле воды.
Вот теперь можно было и знакомиться.
***
Я осмотрела красотку на фоне визгов веселящихся купающихся. По сравнению с остальными моими найденышами, ворона была относительно свежей. При ней было все – перья, мясцо, кроме глаз – они уже покинули нечастную. С большими тушками всегда подвох один и тот же – они начинают рано вонять. Так что от вороны запашок шел соответствующий, но меня это не остановило. Я отправилась искать на берегу подходящий камень, чтобы как обычно, без ножа, отделить от птицы самое ценное – голову с черепком внутри.
Стоило мне отдалиться метра на три, как сзади послышался возглас удивления – какой-то парнишка вылез на берег и увидел ворону, которой раньше тут не было. Учитывая, что она явно пришла не сама, он попытался окликнуть пристань, мол, видел ли кто откуда тут сия прекрасная птица сомнительной кондиции.
Я отозвалась – мол, ворона моя, не трогать, не кантовать, имущество ценное. Наблюдать лицо парня было отдельным удовольствием. Сообщив, что я девушка очень экстравагантная, он захватил манатки и решил уйти, видимо, чтобы не присоединиться случайно к загорающей вороне.
Вернувшись с камнем, я быстро разделала птичку – голова переселилась ко мне в несколько пакетов, а тушку сестра выкинула за камни, где та, небось, лежать будет еще долго.
А вот для головы вороны приключения только начинались.
***
Так вышло, что план сварить несчастную еще в Камышине не сработал – после той прогулки мы с сестрой больше не ходили по берегу, где изначально, вдали от цивилизованных людей, собирались наварить вороний суп.
Но так как птица быстро начала благоухать через три пакета, то мы переселили ее в закрывающуюся плотно баночку из-под сметаны, и в еще несколько пакетов. Так, скромно пованивая, она пролежала еще неделю в квартире, а потом отправилась со мной в деревню в Волгоградской области, ту самую, где всяческие прекрасные экспонаты сами обычно идут ко мне в руки. История не зря зовется басней про ворону-путешественницу. Потому что за каких-то две недели она успела погостить в двух семьях, прогуляться со мной до заброшенной фермы, а потом – в поля.
Спрашивается, когда и где она наконец избавилась от своего нелицеприятного вида и стала тем самым желанным вороньим черепком?
Никогда, ха.
Потому что к тому времени, как у меня появилась возможность, наконец, расправиться с ней, даже через баночку эта мадам воняла так, что ядерная бомба по сравнению с ней несла меньшие разрушения. А уж запах – тот вовсе преследовал по пятам. Так что психанув, и не смогя (ага) сварить бедную, я оставила ее прямо в полях, по соседству с останками лисы.
Кто знает, вдруг я еще вернусь туда когда-нибудь, пока в банке зарождается новая опасная цивилизация или что-нибудь похлеще коронавируса.
Кстати, что за лиса? А о ней я расскажу в главе следующей. Тем более, что в отличие от вороны, лиса прилетела со мной на самолете домой.
Во втором часу ночи пожаловали мародёры. Африкан слышал, как они шушукаются на крылечке и всё никак не решатся войти.
— …нехорошее место… — придушенно сипел один. — Слышь, ладаном тянет…
— Ладан-то откуда?..
— А хрен его знает! Может, с Чумахлинки нанесло… Тут до Лыцка рукой подать…
Переступить порог дома они так и не отважились. Осторожно открепили гвоздодёром наличники — и сгинули.
Снаружи начинал накрапывать мелкий дождичек. Африкан уже задрёмывал, когда на чердаке поднялась некая загадочная возня, сопровождаемая писком домовых.
— Сгинь!.. Контр-ра!.. — взвился угрожающий голосок.
Кажется, Анчутка нуждался в помощи. Судя по всему, на чердаке шла серьёзная разборка.
— Изыди, нечистая сила!.. — сердито пробормотал Африкан — и возня наверху стихла.
Он сердито прислушался, потом поправил ботинки, служившие ему подушкой, и со скрипом перевалился на другой бок…
Выспаться Африкану, однако, так и не дали. В шестом часу утра страшный удар сотряс дом до бетонных блоков фундамента. С треском и грохотом полетели обломки белого кирпича и куски штукатурки. Происходящее напоминало бомбёжку.
Африкан рывком сел на пошатнувшемся со вскриком топчане. На месте окна зияла огромная рваная брешь, в которой влажно синело промытое ночным дождем чистое утреннее небо. В косом потоке солнечного света лениво клубилась удушливая мутная пыль. Под растрескавшимся облупленным потолком качался на шнуре огрызок лампочки.
— У, чтоб тебя приподняло да так и оставило!.. — прорычал в сердцах протопарторг, не подумав спросонок о последствиях.
Тут же закашлялся, сбросил ноги на пол, и, дотянувшись до ботинок, принялся обуваться. В горле першило. Из пролома слышались бормотание мощного двигателя и оробелое матерное многоголосье. Покончив со шнуровкой, Африкан встал и, обойдя особо плотный клуб белёсой пыли, выглянул в пролом. Глазам его представилась следующая картина: попирая чудовищными гусеницами поваленный заборчик, влажную кирпичную дорожку и пару сломленных яблонь, посреди двора утвердился кран с задранной стрелой. Вокруг машины собралось уже человек десять. Все смотрели вверх, где в синем утреннем небе, натянувши цепь, покачивалась на манер аэростата чёрно-ржавая гиря.
— Матвеич!.. — жалобно взывал высунувшийся по пояс из кабины амбал в голубеньком комбинезоне и такой же каскетке. — Матвеича, блин-переблин, позовите!..
Африкан досадливо поморщился и мотнул головой. Ну надо же было так по-глупому засветиться! Хотя, может быть, оно всё и к лучшему. Во-первых, пусть нечаянно, но сорван один из паскудных планов Глеба Портнягина — неважно какой. А во-вторых, чем больше баклужинцев уверует в чудотворца Африкана, тем меньше он будет зависеть от своих лыцких избирателей и лично от Партиарха Порфирия.
Толпа вокруг крана всё увеличивалась и увеличивалась. Шум во дворе нарастал. Наверняка парящую на цепи гирю видно было издали. Потом люд внезапно раздался, и рядом с кабиной возник неприметный мужичок в жёваном костюме. Он озабоченно глянул на гирю и, не выразив на мятом поношенном личике ни страха, ни удивления, вынул из внутреннего кармана сотовый телефон. Надо понимать, видывал чудеса и похлеще. Деловито перекрестился (окружившие его зеваки отпрянули, зароптали) и набрал номер.
— Оксанка?.. — ябедным голосом осведомился он. — Это Матвеич… С Толь Толичем соедини… Да плевать, что занят! Скажи: диверсия…
Африкан отстранился от проёма и взглянул на ветвисто треснувший потолок.
— Анчутк… — негромко позвал он. — Слазь давай… А то нас тут, понимаешь, сносить решили…
Ответа не последовало. Протопарторг тревожно прислушался и понял, что чердак пуст, причём давно. Да уж не случилось ли чего с Анчуткой? Гирей, вроде, задеть не могло — первый удар угодил в стену… Может, просто испугался домовичок? Африкан моргнул и вдруг сообразил, в чём дело. Он же сам приказал ночью: «Изыди, нечистая сила!..» — и не подумал, старый дурак, о том, что Анчутка-то ведь — тоже домовой! Конечно, тут же и унесло — вместе с остальными… Ну, и где его теперь искать?
Помог, называется! Ах, как неловко всё вышло-то… Африкан досадливо почесал плешь и, покряхтывая, направился к двери. Во дворе на него внимания не обратили. Протопарторг постоял рядом с Матвеичем; откинувшись назад всем корпусом, поглядел на покачивающуюся в синеве гирю. Да, хорошую он им задал задачу — небось всей Лигой расколдовывать будут.
— Взлетела — и висит… — скрипел Матвеич в трубку сотового телефона. — Типа шарик надувной…
Африкан обошёл кран и выбрался на влажную подсыхающую улочку, где урчал и отплёвывался сизым дымом самосвал, гружёный сверкающими на изломах осколками.
— Понял, Глеб Кондратьич… Сейчас скажу…
Заслышав имя-отчество заклятого врага, протопарторг вздрогнул и обернулся. За мокрым проломленным штакетником заваривалась суматоха. Матвеич пинками разгонял толпу.
— Отойти от крана! Всем отойти! Тебе что, особое приглашение? Хочешь жертвой бомбёжки стать?.. Станешь… Готово, Глеб Кондратьич… — сообщил он в трубку, а затем, тоже отбежав на пару шажков, воздел её над головой — наушником к гире.
Трубка буркнула что-то хорошо знакомым Африкану голосом — и кожа на спине протопарторга от ненависти съёжилась и поползла. А в следующий миг гиря с кратким снарядным свистом тяжко ухнула с высоты на влажную садовую дорожку. Дрогнула земля, брызнули обломки кирпичей. Цепь с лязгом натянулась, стрела сыграла, и огромный кран устрашающе подпрыгнул на широко расставленных лапах.
Беглый чудотворец стоял неподвижно. Одним заклинанием?.. По сотовой связи?.. Страшно было даже представить, какой поддержкой должен пользоваться в народе Глеб Портнягин, чтобы вот так, играючи, уронить с высоты проклятую Африканом многопудовую гирю. Трудно будет бороться с Глебом, ох, трудно…
6. Вирус вырывается на свободу
Заорала сирена. Дундук вздрогнул и открыл глаза. За окном светало. На экране монитора горели ярко-красные столбики необычайной высоты. Какой-то вирус, гораздо более активный, чем «Дося», стремительно разлетался по Сети. Центр распространения пылал где-то на юге, в районе Румынии или Болгарии. Но Интернет не знает границ, и красная сыпь зараженных серверов покрыла тонкой сеточкой всю Европу, часть Азии, обе Америки и даже Австралию.
— Вот блин, целых два червяка в мое дежурство, — пробурчал Дундук. — Интересно, иностранцы его уже изучили?
Он поднял трубку, помедлил и набрал номер.
— Здорово, Энди. Сегодня ты дежуришь? Поздравляю. Вернее, не поздравляю. Что слыхать про новый вирус?
— Про «Досю», что ли?
— Да нет, «Дося» — это пройденный этап. Я про совсем новый, который попер из Румынии минут десять назад.
— Та ни, ничо такого нема. Шо цэ такэ?
— Да сам не знаю. Монитор весь красный. Посмотри в своем ящике, может, уже есть образцы?
— Эге… Ух ты ж, мать!.. Скильки ж воно накондыбасыло!
— Кинь и мне образец, буду жутко благодарен.
— Нема базару, цэ я зараз. А з тебя — пыво!
Звук в трубке стал металлическим и начал прерываться. Вирусный трафик уже забивал каналы цифровой связи.
— Энди! Эй… Ты слушаешь меня?
— Слухаю-слухаю… Та мережа погано працюе…
Звук совсем заглох. Дундук набрал номер в Гамбурге. Гудки звучали медленно и словно бы через силу. Трубку никто не брал. Потом Дундук попытался позвонить в Лондон, и снова у него ничего не вышло. Дундук оставил попытки дозвониться и некоторое время терпеливо ждал, проверяя свой ящик каждую минуту. Письма от Энди все не было. Вместо этого в ящике вдруг появились два послания от каких-то совершенно незнакомых людей. Одного взгляда хватило, чтобы понять — письма были заражены новым вирусом и присланы без ведома адресанта. Через минуту таких писем стало шесть. Еще через минуту — двадцать.
Вирусы пришли не от коллег-вирусологов. Вирусы пришли сами, как им, вирусам, и положено.
— Вот это да! Вот это скорость! — пробормотал Дундук, выбрал одно из зараженных писем, извлек вирусное вложение и запустил свои исследовательские утилиты.
7. Хмурое утро
Утром в лабораториях компании «Карлссон & Малыши» было людно и накурено. Дундук с синими кругами вокруг покрасневших глаз молча стоял перед окном и смотрел с 13-го этажа на покрытый туманной дымкой проспект. Его рабочий стол был полностью завален исчерканными распечатками и справочниками. Вирус оказался сложным. За ночь Дундуку удалось лишь частично изучить алгоритм работы, выяснить пути распространения вируса и разработать основные рекомендации по обнаружению и удалению заразы. Но в теле червя присутствовали большие участки, зашифрованные каким-то очень хитрым методом, который никак не поддавался изучению.
На следящих мониторах полыхали кроваво-красные пожары. Миллиарды вирусных копий, непрерывно пересылавшихся с компьютера на компьютер, забили все линии связи и управления, парализовали работу офисов и аэропортов. Кроме того что размножался, этот вирус безжалостно уничтожал все обнаруженные копии червя «Дося» и вычищал даже дисковые сектора, освобождавшиеся после удаления вирусных файлов. Уже к утру о «Досе» можно было забыть как о дурном сне, а новый вирус все размножался и размножался, проникая на сервера, рабочие станции и домашние компьютеры пользователей. Многие сервера были просто отключены раздраженными и испуганными хозяевами, Интернет оказался почти парализованным.
Утром примчались в лабораторию и заменили Дундука еще четверо программистов, но и у них тоже немногое получилось. Стиснув головы руками и ругаясь сквозь зубы, они пытались разобраться в хитросплетениях вирусного алгоритма. Сам вирус был очень прост, но вот некоторые его фрагменты… это было нечто! В отдельной комнате гудела сеть из шестнадцати компьютеров, пытавшихся взломать шифр методом тотального перебора вариантов, но этот трюк мог получиться только случайно. По самым грубым прикидкам, для этого понадобилось бы не шестнадцать, а несколько тысяч компьютеров, и не несколько часов, а несколько лет.
Сам Карлссон, нервно куря, отвечал на непрерывные телефонные звонки. Цифровая связь работала с перебоями, но устаревшие аналоговые линии, по счастью, в России еще сохранились:
— Да… Слушаю… Так точно… Никак нет… Ничего не могу обещать… Постараемся…
Положив в очередной раз трубку, он нервно хихикнул:
— Звонили из ФАПСИ, интересовались — доколе… В мировой политике хаос. Американский президент не сумел позвонить своей жене от любовницы, что задерживается в Белом доме. У короля государства Макаку сорвался давно запланированный визит к премьер-министру республики Орангутанские острова. Сорок миллионов японских детей описались ночью в своих кроватках, потому что их подключенные к Интернету горшки не подали вовремя условный сигнал.
Дундук виновато шмыгнул носом, как будто именно он послужил причиной всех этих безобразий. В соседней комнате пресс-секретарь компании Миша Востроглазкин диктовал секретарше текст срочного пресс-релиза:
— Компанией «Карлссон & Малыши» обнаружен новый, очень опасный вирус-червь, распространяющийся по сети Интернет. Тело вируса содержит зашифрованные строки «Дося — отстой, Тайд — супер». По полученным нами неопровержимым доказательствам, вирус создан и запущен в сеть отечественной хакерской группой «Хлоп В Лоб», состоящей из жителей города Сыктывкара и связанной как с Аль-Каидой, так и с Колумбийской наркомафией. Компания «Карлссон & Малыши» — автор самого первого в мире и самого лучшего антивируса, корректно обнаруживающего и уничтожающего эту опасную заразу…
Несложно сообразить, что 90% процентов этой «конфиденциальной информации» Миша выдумал сам в течение последней четверти часа.
Мишу спросили:
— Но ведь в теле вируса реклама на английском, зачем же выдумывать про «отстой» и «супер»?
— А кто проверит? — ухмыльнулся находчивый пресс-секретарь.
— Кроме того, на самом деле авторы вируса еще никому не известны. При чем тут «Хлоп В Лоб»?
— Плевать, мне эти «Хлоп В Лоб» давно надоели. Пусть сыктывкарская милиция прочитает наш пресс-релиз, их арестует и покопается в их компьютерах. Этого вируса они, конечно, не обнаружат, зато найдут что-нибудь другое незаконное. Вор должен сидеть в тюрьме, я так думаю!
— Наконец, мы же еще не разработали антивирус, и неизвестно, сумеем ли это сделать вообще. Зачем же рекламировать наши совсем не очевидные «успехи»?
— А вот когда вы больше меня будете понимать в рекламе и маркетинге, тогда и сочинять пресс-релизы вам разрешат.
Через четверть часа пресс-релиз был растиражирован сотнями новостных сайтов, зачитан дикторами по радио и ТВ. Через полчаса новостные сайты принялись тиражировать сообщения, перевирая их на свой лад. Поползла, например, информация про «сыктывкарских наркодилеров, распространяющих героин под видом стирального порошка».
Рабочий день продолжался.
Альбина скорее почувствовала, чем услышала, как открылась входная дверь. Она выглянула в коридор. Марлен Андреевич, вернувшись в неурочный час, неуклюже топтался у вешалки и все никак не мог сладить с непокорным зонтом. Всякий раз, когда Вихорев пытался закрепить сложенные спицы, самурайская поделка подло выстреливала вверх, раскидывая свой черный парашют.
– Папа, давай я попробую, – и только теперь, когда отец повернул к ней свое лицо, по его странному выражению Альбина поняла – случилось что-то страшное.
Из гостиной музыкальным дождем лился Дебюсси, а в коридоре отец и дочь молча смотрели друг на друга. Она – прикрыв рот обеими руками, он – с раскрытым зонтом в руке.
Наконец поток музыкальных звуков иссяк. Квартиру заполнил метрономный стук холостого хода проигрывателя, усиленный мощными колонками. Пауза была слишком долгой. Альбина опустила руки.
– Что, папочка? Что случилось?
– Мамы больше нет… – он отбросил зонт и, грузно опустившись на обувной ларь, закрыл лицо руками.
Дочь, неслышно подойдя к отцу, опустилась на колени.
– Что… Что произошло?!
– А? Это… Бред какой-то, – большая тяжелая ладонь легла на дочерний затылок. – Только не смотри на меня, дочь. В общем… Он из Харькова, совсем еще сопляк, мальчишка… Вообразил себе черт-те что, преследовал, надоедал. И ведь она ничего не говорила! А сегодня заявился к ней в ординаторскую – и ультиматум: либо я, либо он… «Он», как я понимаю, это обо мне… – Вихорев замолчал.
– Он ее убил?
– И ее, и себя… Из пистолета… Где он его достал? Черт-те что, кругом бардак, бардак, бардак! Прошу тебя, дочь, выключи эту тикалку…
Альбина сомнамбулой двинулась в гостиную. Обесточив проигрыватель, подошла к бабушкиному креслу. Седая голова упала на грудь, никаких признаков тяжелого старческого дыхания, только узловатые, побелевшие в суставах пальцы цепко сжимали плед.
– Папа, бабушка умерла…
* * *
Санкт-Петербург – Петроград – Ленинград, как и положено стремительно развивающемуся мегаполису с недолгой историей, живет, совмещая несовместимое — несовместимое, например, в Нюрнберге или Пекине, только не здесь, не на берегах Невы. Имперское и мещанское, восточное и западное, фарсы гвардейских переворотов и трагедии письмоводителей, мраморные дворцы и панельные пятиэтажки.
И, конечно же, людские судьбы. Судьбы великих и малых мира сего, мужчин и женщин, родителей и детей.
Трагедия в семье Вихоревых, в семье, по ленинградским меркам, светской, вызвала широкий общественный резонанс в «своем кругу». Соболезнования исчислялись десятками, а беспринципные светские и полусветские львицы объявили сезон охоты на вдовца, завидного жениха. Сколько совершенно посторонних женщин в тщательно продуманных туалетах – и не очень броско, но в то же время «доказательно» – проникало к нему в кабинет, клинику, а то и в дом в сопровождении людей, в него вхожих.
Вся эта суета сильно повлияла на медицинского генерала. Он перестал появляться на службе, целыми днями бродил по квартире, слушая любимую музыку покойной тещи. Небритый, с осунувшимся лицом, распространяющий стойкий коньячный дух, Марлен Андреевич избегал встреч с дочерью. Альбина, понимая состояние отца, старалась как можно реже бывать дома днем и, деланно-бодро крикнув из коридора: «Папа, я в институт», исчезала до самого вечера.
Единственное, за что девушка была благодарна судьбе в данный момент – это за неожиданную стойкость духа, за способность держаться, не впадая в отрешенную апатию и отчаяние. Занятия были заброшены, но больше по причине неадекватного поведения сокурсников. Стоило Альбине встретить кого-нибудь из знакомых, как притворно-скорбная энергетика досужего любопытства лишала ее готовности к разговорам. На любую тему.
«Ведь я живой человек! И, несмотря ни на что, мне интересен окружающий мир, я хочу наблюдать его изменения, чувствовать малейшие колебания жизни!» – мысленно обращалась она к себе, целыми днями гуляя по Ленинграду.
Город будто чувствовал это состояние и убирал с дороги Альбины всех, кто не смог бы заинтересовать, отвлечь ее. Даже погода, капризная ленинградская погода, придерживала свои дожди до иных времен.
Однажды, случайно зайдя в Таврический сад, она очутилась на концерте мальчишеского хора, известного и любимого всеми ленинградцами. «Соловушки», выступавшие на летней эстраде, были вдохновенны и неподражаемы, а в условном садовом партере яблоку упасть было просто негде.
Альбина присела на скамейку неподалеку, в аллейке.
Синеглазая Нева, ту-ру-ру-ру-ту-ту-ту!
Обнимает острова, ту-ру-ру-ру-ту-ту-ту!
А на зорьке молодой, ту-ру-ру-ру-ту-ту-ту!
Шепчем мы с любимой: «Здравствуй, город мой!»
«Шепчем мы с любимой… С любимой…» Звонкое и бодрое мальчишечье пение словно записалось на магнитную пленку Альбининых мыслей. «А могу ли я сказать про кого-нибудь: да, этот человек меня любит? – Она сосредоточенно нахмурилась. – Акентьев? Ее первый и последний пока мужчина… Нет, определенно – нет! Где он? Исчез вскоре после того, как получил то, чего… добивался или хотел? Впрочем, неважно, ей был нужен опыт, и она его получила. Вяземский? Нерешительный зубрила, считающий высшей формой проявления чувств повторение изучаемого в институте? Наверняка, как только она исчезает из поля его зрения, он с головой погружается в медицину. Доцент Арьев? Но его намерения слишком очевидны… Нет, не знает Альбина Вихорева человека, который бы ее любил, кроме отца, но это не та любовь, которая ей нужна… Нужна или необходима?..
– Извините, девушка, вы случайно не Альбина? Альбина Вихорева? – к ней обращалась невысокая женщина, стриженная «под гавроша», тонкими аристократическими пальцами нервно теребившая ремешок лакированной сумки-сундучка.
– Да, я – Альбина Вихорева.
– Вы разрешите, я присяду?
– Пожалуйста…
– Вы, Альбина, вряд ли меня вспомните. Если вообще когда-нибудь видели. Ведь родительские собрания и время уроков – не совпадают. Я – мама Жени Невского, вашего одноклассника. Я узнала вас сразу, как только увидела… Вы сидели такая грустная… И этот чудный хор, – на глазах говорившей выступили слезы. – Меня зовут Флора Алексеевна, и я давно, очень давно хотела… – женщина открыла свой сундучок, достала платочек, как-то быстро, украдкой, промокнула слезинки, и вновь ее рука исчезла в сумочке.
– Вот… Это я нашла в бумагах сына после того, как последние надежды, что он найдется, умерли… – Она протянула Альбине пожелтевший конверт, адресованный «А. Вихоревой», и фотографию, на которой смешные шестиклассники Вихорева и Невский сидели в школьном дворе на пачках макулатуры рядом с огромными товарными весами и улыбались.
– Эти вещи лежали вместе, и я решила, что это принадлежит вам… Решила, да только вот долго не решалась…
Сердце у Альбины защемило. Она даже не подозревала о существовании подобной фотографии и вовсе не могла сообразить, кто, где и когда сделал этот снимок.
– Спасибо, вам, Флора Алексеевна, – от волнения горло стало сухим, слова вышли сиплыми, и Альбина почувствовала себя неловко. – Извините меня, просто это так неожиданно…
– Все настоящее в этой жизни, Альбиночка, всегда неожиданно… Мне пора, – женщина встала и направилась к выходу на Потемкинскую.
Альбина рассеянно смотрела на письмо и снимок, еще не понимая, что с ними нужно делать, с чего начать. И только когда решение было принято – немедленно догнать Женькину маму и обо всем, обо всем поговорить с ней, – она сложила бумаги в свой замшевый тубус и быстро направилась следом.
Ни в аллейке, ни минутой позже на Потемкинской, ни справа, ни слева, ни в створе улицы Петра Лаврова по-девичьи тонкой фигурки в приталенном пыльнике видно не было.
Но было другое. Мысль, быстрая, как искра от костра в августовской ночи: «Женька Невский! Человек, который меня любил…»
Тянуть и дальше с расшифровкой Очень-Сложного-Шифра было бы сущим легкомыслием, а потому Тони, подремав час-другой, уселся за автоматон – на второй холодный душ в это долгое утро силы воли ему не хватило. Вечером его ждала встреча с итонцами и Берналом, и теперь Тони твердо решил быть с Блэром подружелюбней, как следует его подпоить и расспросить о работе.
Все-таки в Комнате 40 работали способные ребята: от Очень-Сложного-Шифра едва не закипели и собственные мозги, а автоматон иногда задумывался так крепко, что его котел перегревался и дрожал, собираясь взорваться.
На девятой чашке кофе дело сдвинулось с мертвой точки, а еще через час перед Тони уже лежала первая страница Ужас-Каких-Секретных-Записей – начало инструкции по обращению со Зверенышем: первичные меры безопасности, способы обездвижить, правила перевозки. Состав парализующей инъекции приводился в приложении за номером 96…
Дальнейшую расшифровку Тони поручил автоматону в надежде, что к его возвращению тот распечатает записи полностью, – пора было собираться на встречу с итонцами. Если бы не надежда на дружбу с Блэром, Тони телеграфировал бы Берналу отказ от встречи – невыносимо хотелось спать, и голова соображала плохо.
***
Несмотря на наличие бара, выбранный Берналом клуб был в высшей степени клубом английских джентльменов: тихим, чопорным, с белыми салфетками на темных скатертях, приглушенным светом, гобеленами и резной отделкой темного дерева на стенах. Из восьми столов было занято три: проглотившие по колу каждый, джентльмены за игрой в карты негромко беседовали, выражая эмоции сухо и холодно, не потягивали вино – лишь изредка касались губами бокалов. За четвертым столом опоздавшего, как всегда, Тони ждал Бернал, итонцы стояли возле барной стойки, выскребая мелочь из кошельков.
Тони, кивнув Берналу, тоже подошел к бару, поприветствовал бедствующих литераторов и, расшаркавшись, заказал себе и обоим по двойному черному Джонни Уокеру, а когда довольные итонцы направились к столу, потихоньку попросил бармена налить ему двойной бурбон безо льда, который и выпил тут же одним глотком. В голове прояснилось, появилась приятная расслабленность, а с нею – доброе настроение. И дружба с Блэром перестала вызывать отвращения – дружить захотелось со всеми.
За два прошедших дня бриджу итонцы не научились, но на этот раз, чтобы придать игре интерес, Бернал предложил играть двое надвое и делить выигрыш попарно. Тони выбрал в пару Блэра.
Джонни Уокер быстро кончился. Гораздо быстрей, чем у остальных – катавших виски на языке и наслаждавшихся его высокими вкусовыми качествами. Тони так и не понял, что такого высокого может быть во вкусе откровенной сивухи, наслаждения от процесса не испытывал – только делал вид, – однако действие, производимое крепким спиртным напитком на организм и настроение, ценил в полной мере. И потому, подойдя к бару, снова незаметно для остальных выпил сначала двойной бурбон, а к столу вернулся с Джонни Уокером – наслаждаться его высокими вкусовыми качествами. Итонцев на этот раз угостил Бернал.
Играть против Мудрого Бернала было интересно; особенный азарт игре придавали ошибки молодых талантливых авторов, будто соревновавшихся между собой, чей ход будет глупее. Разговоры велись мирные, настроение делалось все лучше и лучше, особенно после третьего бурбона.
– «…Я снова в пику – и он сносит пику, – кривлялся Тони, изображая подсудимого преферансиста. – Я опять в пику, и тут он сносит черву!» В зале раздаются возмущенные вопли, а судья кричит: «Так за это же надо канделябром, канделябром по голове!»
Бернал расхохотался, итонцы недоуменно посмотрели на Тони и вежливо улыбнулись. И если Смит решил, что Бернал тоже смеялся из вежливости, то Блэр догадался, что не понял анекдота, усмотрел в этом камешек в свой огород, зыркнул злобно, с угрозой. Наверное, чтобы подружиться с Блэром, стоило рассказывать анекдоты попроще. Впрочем, Тони и так из кожи лез вон, улыбкой встречая глупейшие ходы разнорабочего «Анимал Фарм».
– Итак? – в голосе дона Мигеля сквозило нетерпение.
– Он согласен, – без предисловий ответил Тень.
– Отлично. Однако ты должен был вернуться еще на прошлой неделе. Что тебя задержало?
– Мне надо было кое-что уладить, дон Мигель, – буркнул наемник. – К тому же – мы не оговаривали точные сроки. Да и дельце сделано…
Не желая пререкаться с генуэзцем, де Эспиноса подошел к стоящему у переборки шкафу-кабинету черного дерева, извлек из кармана связку ключей и открыл одну из многочисленных дверок, украшенных искусной резьбой.
– Мы в расчете, Тень, – сказал он, бросая тому увесистый кожаный мешочек. – Но если хочешь еще подзаработать, останься, пока все не закончится.
Тень поймал мешочек на лету и подкинул его на ладони. Несколько мгновений он о чем-то размышлял, затем кивнул.
– А ты неразговорчив. Тебя не интересует, что ты должен делать?
– Мое ремесло не располагает к болтливости, – ухмыльнулся Тень. – Питер Блад – опасный человек. Вам бы не хотелось, чтобы он выкинул какую-нибудь штуку, не так ли, дон Мигель?
***
После разговора с Тенью де Эспиноса решил подняться на квартердек, зная, что вечерние часы пленница обычно проводит там. Он не ошибся, Арабелла была у гакаборта и смотрела в сторону Ла-Романы. Услышав его шаги, она обернулась. Лучи вечернего солнца вспыхивали золотистыми искорками в ее каштановых волосах, бездонные глаза устало смотрели на него со ставшего совсем прозрачным за последние дни лица. И дон Мигель с неудовольствием почувствовал, как защемило сердце. Что с ним творится? С недавних пор все пошло не так, как ему представлялось, он потерялся в тумане сомнений и непонятной тоски, перестав видеть свой путь.
Он угрожал Бладу передать Арабеллу в руки инквизиции как ведьму. Сейчас он бы не поручился за то, что она и в самом деле не околдовала его. Чем объяснить, что мысли о мести и о скорой смерти проклятого пирата не вызывают больше радости и не обещают его мятущейся душе хотя бы покоя? Почему он видит перед собой не еретичку, жену своего смертельного врага, а женщину, которой готов восхищаться?
Легкое нежное тело в его объятиях… В память дона Мигеля с необычайной яркостью запечатлелось, как он нес бесчувственную пленницу по палубе «Милагросы». И когда же случилось то, в чем он до сих пор упорно отказывался признаваться себе? То, что она стала казаться ему самой желанной во всем мире? Отец Амброзио, его духовник, сказал бы, что он одержим…
– У меня для вас новости, донья Арабелла, пойдемте, нам нужно поговорить, – глухо сказал он.
– Конечно, дон Мигель.
Арабелла заметила появление на «Санто-Доминго» того человека, которого дон Мигель послал в Порт-Ройял, и догадывалась, о каких новостях пойдет речь. Она ожидала, что испанец снова направится в кают-компанию, однако, спустившись по трапу, он повернул в другую сторону и распахнул перед ней дверь своих апартаментов.
– Входите.
Арабелла в нерешительности остановилась посреди каюты, рассматривая роскошную обстановку и не совсем понимая, почему дон Мигель пригласил ее сюда.
– Присаживайтесь, донья Арабелла. Не буду вас томить и скажу сразу, что ваш супруг принял мои условия и скоро вы вернетесь… домой.
Арабелла, погруженная в свои горестные переживания, до сих пор так и не спросила его, в чем состоит выкуп и де Эспиноса в глубине души был этому рад. Она узнает о цене своей свободы, но… это будет потом.
Арабелла невесело улыбнулась:
– Домой… в дом, которого я не помню, и… – «к человеку, который тоже стал незнакомцем и пугает меня», – продолжила она про себя, а вслух тихо сказала: – Вам не следовало высаживаться на разбившийся бриг, дон Мигель.
По лицу испанца пробежала судорога.
– Не говорите так. Нет ничего, окончательнее смерти. Во всяком случае, вы будете свободны, а не в окружении врагов, как на моем корабле. Вы выпьете вина? – вдруг спросил он. – У меня есть превосходная малага. Dorado-o-Golden…
Не дожидаясь ответа, де Эспиноса извлек из шкафа высокую бутылку темного стекла и два позолоченных кубка тонкой работы. Он откупорил бутылку и наполнил кубки янтарным вином. По каюте поплыл тонкий цветочный аромат.
Арабелла взяла протянутый кубок и пригубила, чувствуя на языке вкус фруктов, впитавших щедрое солнце Испании. Она прикрыла глаза, маленькими глотками осушая свой кубок.
– У вас чудесная малага, дон Мигель. Могу ли я теперь вернуться к себе? – спросила она через некоторое время и встала, но де Эспиноса, также поднявшись, шагнул к ней, загораживая дорогу.
– Не уходите, донья Арабелла. Что вам делать в вашей тесной каюте, которая, наверняка вам опостылела?
– А что мне делать в вашей каюте?
– Я бы хотел, чтобы все случившееся было для вас только кошмарным сном, но увы, это не в моей власти, – сказал де Эспиноса, со странной жаждой глядя в ее лицо. – Побудьте еще немного здесь.
Она не ответила, но и не сдвинулась с места.
– Арабелла… – он осторожно взял ее за плечи, мягко привлекая к себе.
Арабелла, обессилившая от многодневной борьбы – с ним, с неумолимой судьбой, с прошлым, которое подобно убийце в покрытом мраком переулке подстерегало ее, чтобы нанести глубокую рану – не сопротивлялась, только печально смотрела на него. Прикосновения рук де Эспиносы дарили неожиданное утешение ее исстрадавшейся душе, и Арабелла непроизвольно прижалась к нему в поисках простого человеческого тепла, не думая в эту минуту, что ее обнимает человек, который пленил ее и угрожал ей. Но когда де Эспиноса прильнул к ее губам, она задрожала и попыталась отпрянуть.
– Не надо… – прошептала она.
– Не бойся, – тихо ответил де Эспиноса, снова целуя ее. Его взгляд, полный тоски и страсти, завораживал Арабеллу, лишал ее воли. – Мi chiquitina, не бойся, сейчас нам обоим нужно немного тепла…
Под руками дона Мигеля, гладившими ее спину и плечи, стихала дрожь, по телу разливалась сладкая слабость, и Арабелла вдруг поняла, что отвечает на его поцелуи.
«Не бойся, все будет хорошо… доверься мне»
Мужской голос, прозвучавший в эту минуту в ее сознании, не принадлежал дону Мигелю! С поразительной четкостью Арабелла увидела, как к ней склоняется темноволосый человек, его пронзительно-синие глаза светились любовью, и ее сердце затопила невыразимая нежность…
– О, отпустите же меня! – она как безумная забилась в объятиях де Эспиносы. – Вы не можете! Отпустите! – яркие образы хлынули в ее мозг, они не сменяли друг друга, а наслаивались, и она тонула в их бурном потоке: – Я вспомнила! Питер!
Пальцы дона Мигеля впились в плечи Арабеллы, заставив ее вскрикнуть, затем он разжал объятия.
– Вы заблуждаетесь, миссис Блад! Вы в моей власти, и я могу сделать с вами все, что мне заблагорассудится, – с угрозой в голосе сказал он.
Арабелла отскочила в сторону, не сводя с него гневного взгляда. Лицо дона Мигеля исказилось, как от сильной боли. Он отвел глаза и язвительно осведомился:
– Так значит, к вам вернулась память? Своевременно, стоит отметить. Что же, вы и меня вспомнили?
Арабелла, задыхаясь от противоречивых чувств, молча покачала головой.
Де Эспиноса уже полностью владел собой. Неожиданно он рассмеялся, блеснув в темноте каюты белыми зубами:
– Если бы вы могли сжигать взглядом, от меня не осталось бы и кучки золы. Вы потрясающая женщина, донья Арабелла. Гнев придает вам еще большую прелесть. Но полно, не смотрите так на меня, я не стану покушаться на вашу добродетель. Не смею вас больше задерживать.
Арабелла не помнила, как оказалась на палубе. Свежий порывистый ветер немного привел ее в чувство. Плотная завеса над прошлым приподнялась, и молодая женщина отчаянно пыталась понять, что же за ней скрывалось. Недопустимая сцена, только что произошедшая в апартаментах де Эспиносы, меркла перед этим, отступала на второй план.
К сожалению, воспоминания были разрозненными: она видела высокого синеглазого мужчину то в кандалах и заросшего бородой, то в кирасе и шлеме на палубе корабля, то в тщательно завитом парике и элегантном, черном с серебром камзоле. Теперь она знала, что это и есть ее муж, Питер Блад, пират и губернатор. А еще она ясно осознавала то, что любит его.
Мартин Чандос проснулся от прикосновения пальцев к израненной спине. Он лежал навзничь на койке в каюте, и прямо над ним поскрипывал железный корабельный фонарь. Подняв голову, он увидел широкий пролет кормовых окон, разделенных резными и позолоченными балками, над широкими подушками, приспособленными к просторному морскому сундуку, встроенному от переборки до переборки. На столе из красного дерева стояли медный ночной горшок и коробчатый морской компас по обе стороны от металлической лампы. За косыми окнами, словно черный туман, лежала ночь.
Мягкость пальцев, ласкавших спину, заставила его поднять голову, и он обнаружил, что смотрит в лицо женщины.
Ее губы изогнулись в улыбке.
— Никогда раньше не видел девушек, парень?
— Только не на…
Ее фиалковые глаза пристально смотрели на него из-под тонких слегка приподнятых бровей. Она поджала губы, и прикосновение ее рук стало жестким.
— Не на пиратском судне, как ты хотел сказать. Радуйся, что ты теперь под черным флагом, а не под красно-желтым испанским.
Ее волосы были черными и блестящими, с красноватыми отблесками. Она продолжала:
— Редскар рассказал мне, что сделал с тобой испанец. Вы направлялись на Ямайку, не так ли? Я не раз бросала якорь в Порт-Ройяле вместе с Морганом.
Мартин Чандос лежал тихо. Что толку рассказывать этой женщине-корсару об испанце, который разбил его корабль, загнал команду под палубу и бил его до тех пор, пока у него не пересохло горло от сдерживаемых криков? Эта ненависть и жажда мести были его собственными, и он не мог разделить их с пиратом.
Его молчание раздражало женщину. Она убрала руки и потянулась, выпрямляясь. В ее глазах появилось насмешливое выражение, когда она заметила направление его взгляда. Когда эже его взгляд, не удержавшись, скользнул ниже, не стала сдерживаться и она, громко расхохотавшись:
— Ты ведь уже несколько недель не был в Англии, парень?
Мартин Чандос покраснел и, повернувшись, уткнулся лицом в предплечье. Он услышал, как она опустилась на колени, а потом ее теплые руки коснулись его обнаженных плеч.
— Не обращай внимания на Лиззи. Язык у меня такой же острый, как и кинжал. Мне нужны они оба, чтобы держать все под контролем. Расскажи Лиззи, что случилось. Ты хозяин «Фортрайта», который шел из Бристоля с грузом инструментов для ямайских плантаций?
— Из Плимута, — поправил он, — я вложил в этот корабль и содержимое его трюмов все свое наследство, каждый медный фартинг, что оставил мне отец. И это сделал со мной испанец. В мирное время между нашими странами. Потопить мирное грузовое судно, стрелять в человека, который не хотел причинить ему никакого вреда! С таким же успехом он мог бы быть одним из ваших соратников, летящим под черным флагом.
Женщина поднялась с колен и встала, сжав смуглые руки в крепкие маленькие кулачки.
— С таким же успехом я могла бы быть одним из ему подобных, да?
— Да! Проклятый пират, вот кто он был! Высокий, с худым лицом и красными губами, его смех я буду помнить до самого ада. Эта плеть играла на моей спине мелодию, какую мог бы сыграть сам Хоб-Гоб на высотах над Кенмаром. И при каждом ударе он смеялся. Я сказал, что он пират, а это значит, что он такой же, как ты, только более честный.
Лиззи Холлистер застыла.
— Пират! Пират! Прекрасные слова от человека, который обязан нам жизнью. — Одной рукой она вытащила из-за пояса тонкий кинжал. — Я собираюсь вырезать свое имя на спине, которую хлестал испанец, чтобы научить тебя хорошим манерам, жалкий придурок. Только потому, что я женщина, не думай, что я не могу постоять за честь береговых братьев!
Она уколола его острием кинжала. Ее глаза были яркими и жесткими, а рот скривился в одну сторону. Прикосновение этого кинжала возродило ярость в Мартине Чандосе. Превозмогая боль, он развернулся и обрушил тяжелый удар правой руки на жен6щину, отбросив ее на дюжину футов. Она упала на голые деревянные доски с глухим стуком, от которого содрогнулась каюта.
А потом она зарычала, подняла кинжал и бросилась на него.
— Ни один мужчина не поднимет руку на Лиззи Холлистер! Я сделаю больше, чем просто вырежу свое имя на твоей коже! Я напишу под ним твою эпитафию!
Мартин Чандос повернулся и протянул руки, борясь с разъедавшей его болью. Он схватил ее за запястья и сбил с ног, так что она рухнула на него на узкой койке. Ее колени он придавил своей ногой, уверенный, что на этом сопротивление и закончится.
И обнаружил, что поймал дикую кошку. На мгновение он ощутил мягкость ее плоти, а затем она вцепилась в него, выронив кинжал, царапая ногтями лицо, откинулась назад и боком прижалась к его ногам и сжала пальцы. Дыхание ее участилось, и Мартину Чандосу оно показалось до странности сладким.
Он был слаб от шока и потери крови. Он обнял ее на мгновение, но в ней была сила тигрицы. Ее ногти впились ему в щеки, белые зубы вонзились в плечо так, что брызнула кровь, а потом она спрыгнула с него и встала у койки.
Лиззи Холлистер широко раскрытыми глазами смотрела на багровые раны на его щеках. В ней бушевали гнев и смутный, пугающий голод.
— Я должна закончить работу, начатую испанцем? Или, может быть, ты бы предпочел принять лечение от него? Он вспорол бы тебе живот, прибил часть кишок к мачте и заставил бы плясать по палубе, пока твои внутренности не разложатся на досках. Хочешь, чтобы я сделала это с тобой?
Его голова качнулась по одеялу, расстеленному на койке.Лицо побелело, но губы были сложены в мрачную улыбку.
— Фаш! Делай, что хочешь! Я потерял все. Почему я должен цепляться за жизнь?
Она уставилась на него, уперев руки в бока. А потом развернулась и прошла по настилу под вырубленными вручную балками, с которых на скрипучих цепях свисали корабельные фонари. Мартин Чандос смотрел ей вслед и думал: «какая же она прекрасная, несмотря на то, что кажется кровной сестрой дьяволу! Если бы она не была пиратской девкой, она была бы чем-то, что приходит к мужчине во сне.
Она стояла у кормового иллюминатора, и на нее падал умирающий солнечный свет.
— Он был испанец! Это главное. — ее голос приобрел опасные нотки.
— Он был пират!
— Для человека, чья спина исполосована до крови, ты слишком горячо защищаешь Испанию, — прорычала она.
— Я никого не защищаю. Я говорю, что он был проклятым пиратом, потому что взял меня на абордаж, когда между нашими странами мир. Так оно и было!
Ее губы скривились, когда она ударила по резному дереву переборки.
— Таков путь Испании в Новом Свете. Привыкай, если хочешь остаться здесь.
— Да. Дон Карлос дал мне понять это. Он говорит, что задернул железный занавес. Он намерен держать всех, кроме испанцев, к востоку от него.
— Железный занавес! Я никогда не думала об этом так, но это правда. Занавес из кораблей и стали Испании. Проникни за этот занавес, и ты станешь честной добычей для ее галеонов. Она возьмет и потопит тебя, и украдет то, что ты называешь своим. Она убьет и утащит тебя в рабство в свои трудовые лагеря, в шахты. Она всего лишь грабительница!
Он ухмыльнулся сквозь боль, от которой на лбу выступили крупные капли пота.
— Фаш! Разве не это я тебе говорил?
Она обернулась и обнаружила, что Мартин Чандос неподвижно лежит на койке. Она подошла и встала над ним, разглядывая его мощную грудь и мускулистые руки. Откинув смуглой рукой черные волосы назад через плечо, она подумала, что этот Мартин Чандос не был похож ни на волосатых полуголых дикарей, составлявших ее команду, ни на злобных хищников, которых она знала на Тортуге и в Порт-Рояле. В нем было что-то чистое, как в юго-восточном ветре, который несся с Подветренных островов на северо-запад к Тортуге и дальше.
Ее пальцы поднялись и проследили красные шрамы, которые тянулись от его плеч через ребра и вниз к изгибающейся впадине на спине. Она словно ласкала его.
***
Мартин Чандос проспал всю ночь и весь следующий день. Иногда он полусонно открывал глаза и смотрел на пустую каюту. Он чувствовал, как корабль кренится к морю, и слышал, как гудит такелаж под напором ветра. Это были знакомые звуки, и он легко соскальзывал обратно в сон, из которого его выдергивал треск паруса или крик матроса.
Иногда он просыпался от прикосновения пальцев к спине, мягких и нежных пальцев, которые наносили на раны успокаивающие и заживляющие мази и бальзамы. Обычно это случалось ночью, и комната была наполнена черными тенями, бледным мерцанием лучей фонаря и густым ароматом духов, напомнившим ему о присутствии рядом женщины. Женщины, стоявшей на коленях рядом с его ложем..
Наконец наступила ночь, которую он встретил с открытыми глазами, чувствуя, как силы возвращаются к нему, хотя бы силы потягиваться и зевать.
Звук льющейся воды привлек его внимание, и он повернул голову. Женщина склонилась над деревянным умывальником, на котором стояла глиняная миска, намыливая лицо и верхнюю часть тела. Черные волосы веером рассыпались по ее плечам.
Лиззи Холлистер думала, что он спит, это было очевидно по той свободе, с которой она умывалась. Она прошлась мыльной тканью от подбородка до пояса штанов. А потом стояла боком к нему, вытираясь полотенцем, и Мартин Чандос с трудом удержался от стона.
Ее лицо было гладким и овальным под черной пеной волос. Ее рот был словно создан для поцелуев. Обнаженные плечи золотисто светились под лучами фонаря.
Словно почувствовав на себе его взгляд, она резко повернулась, держа полотенце наготове. Она долго смотрела на него, а он лежал неподвижно, как статуя, гадая, видит ли она блеск его приоткрытых глаз.
Лиззи пожала плечами и снова принялась вытираться полотенцем. Она отошла за пределы его поля зрения, в более глубокие тени, в угол рядом с богато украшенным низеньким столиком. До него донесся звук шуршащей ткани, взволновавший его своей неведомой тайной. Он затаил дыхание, ожидая.
Когда Лиззи Холлистер вышла из тени, на ее груди была вуаль из черного кружева, скрученная и завязанная узлом на одном плече. Пояс из серебряных звеньев поддерживал юбку из черного шелка. Ее серьги в виде шариков и тяжелые ожерелья из медных бусин звенели при каждом шаге. Она была варварской и бесстыдной. Она была живым воплощением снов мужчины, волнующим и экзотическим.
Женщина подошла к толстой дубовой двери и убедилась, что железный засов задвинут. Она повернулась и встала в луче верхнего фонаря, слегка качнувшись, когда корабль накренился. Затем она двинулась к кровати, и в покачивании ее затененных бедер и в манере ее походки была такая ритмичность, что мужчину на койке пронзила огненная стрела.
— Мартин Чандос,— прошептала она, — ты давно за мной наблюдаешь. Открой глаза.
Она встала рядом с койкой и протянула ему руку для рукопожатия. Он поднял веки и посмотрел на нее. На этот раз он мог позволить голоду, который она пробудила, отразиться на лице, зная, что она этого и ожидает. Увидев его реакцию, она тихо рассмеялась.
— Я не похожа на любую из женщин, которых ты когда-либо знал, Мартин Чандос. Какая трактирная девка или купеческая дочка стала бы так наряжаться для тебя?
Она раскинула руки и пошла, пританцовывая, по истертому ковру на полу каюты. Свет фонаря пробивался сквозь черный шелк ее юбки и играл на длинных ногах. Мартин Чандос приподнялся на локте и уставился на нее. Под корабельным фонарем Лиззи Холлистер резко остановилась. На столе стоял серебряный поднос, накрытый белоснежной салфеткой. Ее рука откинула салфетку, и Мартин Чандос увидел кусок мяса, две буханки маниокового хлеба, миску зеленого горошка и две кружки дымящегося какао.
— Еда для голодного мужчины, — насмешливо произнесла она, встретившись с его горящим взглядом. — Присоединяйся ко мне. Попробуй наш маниоковый хлеб, смешанный с красным перцем. Попробуй наш ламантин, он из мяса морской коровы.
Он опустил ноги с края койки, пока ощутив под босыми подошвами деревянный пол. Он испытывал зверский голод, но теперь этот обычный голод смешивался с другим видом голода, как красный перец смешивают с маниоковой мукой. Он выпрямился, удивленный тем, что слабость отступила так быстро.
— Ты прекрасна, как сама Дейрдре, дорогая Лиззи, и свирепа, как Бриджит, и язык у тебя столь же острый.
Она смотрела, как он медленно подходит к столику, одетый лишь в домотканые бриджи. Он был худее, чем когда Редскар перекинул его через поручень правого борта, но оставался таким же огромным, и при виде его широкой груди и длинных рук у нее перехватило дыхание. Редкий вечер для Лиззи Холлистер, когда она сможет вернуть часть долгов мужчинам и их яростным желаниям. Редкий и приятный.
— Сегодня ты будешь служить мне так же, как я служила тебе, — сказала она. — Ты будешь прислуживать мне за столом. А когда я буду готова использовать тебя, я сделаю это и позволю тебе овладеть мной. Но не раньше!
Их взгляды встретились. Мартин Чандос криво улыбнулся в ответ. К собственному удивлению, наглое поведение Лиззи вызвало у него не ярость и гнев, которых оно заслуживало, а скорее сочувствие. Он поклонился и подошел к столу. Поднял блюдо с дымящимся ламантином и посмотрел на нее поверх мяса.
— Ты и в самом деле прекрасная пиратка! Фаш, и это правда, что я твой пленник. Так что садись, а Чандос будет прислуживать тебе.
Лиззи Холлистер посмотрела на него из-под длинных темных ресниц. Затем она свободно прошлась по каюте и бросилась в парчовое кресло. Она поманила его рукой и закинула ногу на ногу.
Он прислуживал ей, пока она ела. Смотрел, как она схватила кость с кусками мяса и принялась грызть ее ровными белыми зубами. Смотрел, как она ложкой накладывает бобы и ломает твердую маниоковую буханку сильными пальцами. Во всем облике и поведении Лиззи Холлистер чувствовалось беспокойство, вполне осязаемое.
Когда она велела, он сел за стол и принялся есть, чувствуя на себе пристальный взгляд ее суровых фиалковых глаз, поблескивающих в полумраке каюты. Еда придала ему новые силы, и он поймал себя на том, что встречает ее взгляд с чем-то похожим на вызов. Корабль несся под треугольным парусом на одинокой мачте, и слабое шипение рассекаемых корпусом волн проникало в кормовые окна.
Пока Мартин Чандос вытирал жирные пальцы салфеткой, Лиззи Холлистер наклонилась вперед.
— Мартин Чандос, ты прекрасен в своем непревзойденном лицемерии. Ты напускаешь на себя вид версальского щеголя. Ты задираешь нос перед пиратами, но набиваешь живот едой, которую они тебе дают, и не пренебрегаешь мазями, которые я втираю в твою разодранную спину.
Она сунула руку в блюдо с фруктами, вытащила желтый банан и принялась его чистить.
— Что превращает человека в пирата, Мартин Чандос? Задай себе этот вопрос. Мои пираты были такими же честными людьми, как и ты. Они были охотниками, пасли свиней и крупный рогатый скот, занимались разделкой туш. Они развешивали мясо над дымящимися кострами и продавали его проезжающим мимо, пока Испания не решила избавиться от этих честных тружеников. В отместку эти люди нанесли ответный удар единственным известным им способом. Если Испания хотела войны, она ее получила. Они выходили в море на маленьких кораблях и нападали на прекрасные испанские галеоны. Здесь, в Вест-Индии, нет другого закона, кроме закона силы. Нет никакого короля, к которому можно было бы бежать с рассказом о том, как тебя ограбили. Питер Ле Гранде показал им путь, захватив испанский галеон. Для этого ему пришлось потопить свой собственный корабль позади него, так что он и его люди должны были победить или умереть!
Даже по прошествии многих лет Мартину Чандосу не казалось странным, что он сидел тогда в каюте пирата, с полуодетой женщиной и слушал ее рассуждения о делах мира, знавшего Короля-Солнце, Людовика XIV французского, Карла II и его программу реставрации в Англии. А сейчас… Полусумасшедший мальчишка при королеве-регентше Марии Ане правил Испанией.
— Меня беспокоит не столько то, что вы пираты, Лиззи, сколько то, как вы ведете свои дела. Клянусь змеями, которых Святой Патрик изгнал из Ирландии, вместо того чтобы грабить корабль здесь и корабль там, вы могли бы объединиться и действительно преподать урок этим испанским псам!
Ее низкий смех был ответом.
— Теперь ты будешь изображать из себя человека, у которого есть миссия? Приди, как пророк, чтобы показать нам, как вести наши дела!
Смех обжигал. Мартин Чандос выпрямился, и его голубые глаза стали жесткими.
— Это не такая глупая идея, как ты думаешь. Человек с мозгами и небольшой сноровкой мог бы сделать это. Как всякая жадина, Испания хапает все больше и больше и разевает рот на кусок, который не в состоянии проглотить. Ее владения простираются от Кахамарки в Перу до Матармороса.
Лиззи протянула смуглую руку с кольцами и взяла сочное заварное яблоко. Ее черные глаза дымчато блестели, словно под черным кружевом горел внутренний огонь. Белые зубы блеснули, когда она глубоко вгрызлась в плод.
— Ты говоришь, как Гарри Морган. Он думает так же, как и ты. Ударь по Испании, где ей будет больнее всего. Научи ее уважать мужчин, которых она изгоняла, как прокаженных, из Индии и из этого нового мира, который она считает своим. Боже, ты любишь меня! Я спасла нового мессию!
Он в гневе встал, и Лиззи Холлистер лениво скользнула взглядом по его груди и широким плечам. Это был крупный мужчина, сильный, как тягловая лошадь, но стройный и подтянутый, как породистый скакун. Ее губы сжались, и она обнаружила, что черное кружево на плечах слишком туго натянуто.
— Меня изнасиловал испанский дон в пяти футах от моей матери на палубе английского торгового судна, когда мы впервые плыли в Индию! Вот что привело меня к славному пиратскому ремеслу, Мартин Чандос. Отомстить испанцам за мерзкого пса, который показал мне, какими зверями могут быть люди! И поскольку я — одна из тех пиратов, которых ты презираешь, я и буду вести себя как один из них!
Ее смех, низкий и чувственный, плыл по маленькой каюте, как пьянящий аромат. Она встала и придвинулась к нему поближе.
— Но мы уже достаточно поговорили. Неважно, кто ты, мессия или просто человек с миссией, ты мой пленник — мой, и я буду делать с тобой все, что захочу.
В глазах Мартина Чандоса вспыхнуло пламя при виде раскачивающейся перед ним Лиззи Холлистер. Ее глаза насмехались над ним, пока он не притянул ее к себе с диким криком.
Сергей и Олег были земляками. В детстве оба жили на окраине большого приднепровского города, учились в одной и той же школе, а по вечерам гоняли старый футбольный мяч на пустыре, превращенном школьниками в спортивную площадку.
Потом пути их разошлись.
Родители Олега переехали в Сибирь, на целинные земли. Здесь Олег окончил с золотой медалью среднюю школу, прослушал курс наук на физико-математическом факультете Томского университета, защитил кандидатскую работу «Искусственные спутники Земли».
Специализируясь в области небесной механики, Олег выступал с лекциями и докладами по космонавтике, проявляя при этом осведомленность не только в астрофизике, радиотехнике и автоматике, но и медицине, ибо не только инженеры, но и врачи причастны к организации межпланетных перелетов. Принять участие в одном из них с детства стало заветной мечтой Олега.
Работы талантливого теоретика привлекли к себе внимание научных кругов и снискали ему уважение академиков.
Олегу посчастливилось оказаться в числе тех специалистов, которые были привлечены Академией наук Советского Союза к созданию первых межпланетных станций — плацдармов для завоевания Космоса.
Знало о существовании этого страстного последователя Циолковского и молодое поколение страны. Популярные книги Олега Гордеева «Три этапа освоения Космоса», «Путь к звездам», «Атомная энергия на службе астронавтов» и многочисленные статьи в журналах, написанные увлекательно, со знанием дела и с огоньком, охотно читались молодежью. Его научно-фантастическую повесть «Путешествие на астероиде Гермесе» можно было увидеть в руках тысяч подростков, мечтающих растереть между своими пальцами красноватую пыль марсианских пустынь, отколоть геологическим молотком кусок базальтовой лавы Меркурия, описать на ракетном корабле крутую петлю около Юпитера, этого колосса солнечной системы.
За фундаментальный труд «Межпланетные путешествия и их возможные маршруты», снабженный многочисленными таблицами, графиками, фотоснимками, чертежами, Гордеев был удостоен Ленинской премии. Вскоре книга эта стала незаменимым пособием для всех астронавтов.
К тридцати пяти годам Гордеев стал общепризнанным авторитетом во всех вопросах, связанных с астронавтикой, и когда после первых успешных полетов на Луну, а затея на Марс, возник вопрос о полете на Венеру, он был включен в состав участников этой сложной и ответственной экспедиции.
У Сергея интерес к авиации пробудился в детстве, после одного занятия кружка юных авиамоделистов при Дворце пионеров, на которое его случайно привел соученик.
Решив стать летчиком, Сергей с отрочества приучал себя к лишениям и закалял тело.
Был он худощав, узок в талии, как горец, но его осанке, ловкости, выдержке, умению постоять за себя завидовали более рослые и плечистые сверстники.
Кандидатов в летчики осматривают с пристрастием, врачи беспощадно бракуют сомнительных, предпочитая отказать в приеме двум здоровым, чем принять в авиашколу одного физически непригодного кандидата.
И еще тщательнее проверялось здоровье при отборе лиц для катапультирования. К участию в нем допускали только тех, у кого были безукоризненно крепкие нервы, быстрая реакция и сердце, способное выдержать многократную перегрузку.
Сергея ни одна из комиссий не забраковала.
По окончании авиашколы он несколько лет был летчиком — испытателем, совершил беспосадочный кругосветный перелет на реактивном ионоплане, а после изучения основ космической навигации на курсах при Астронавтическом институте и стажировки на Луне был в 19… году включен в состав первой советской экспедиции на Венеру — ближайшую небесную соседку Земли.
С Озеровым Сергей познакомился в тайге, когда работал на одной из дальневосточных авиалиний.
Как- то летом ему поручили доставить на легком одноместном самолете медикаменты и карты для геолого-разведочной партии, работавшей вблизи Амура.
Машина приближалась к цели, и Сергей, уставший от воздушной болтанки и гроз, донимавших его на всем пути, уже предвкушал заслуженный отдых и приятную беседу с бывалыми людьми, когда загорелся мотор. Сбить пламя не удалось. Пришлось прыгать с парашютом.
Сергей не сразу дернул за кольцо — опасался, что машина взорвется в воздухе и куски ее повредят купол парашюта.
При приземлении ему не повезло. Резкий порыв ветра швырнул его на дерево. Сергей стукнулся затылком о ствол и, теряя сознание, упал в подлесок.
Очнулся он от ощущения холодной воды, которую лил ему на лицо мужчина в одежде геолога. Это был заместитель начальника экспедиционной группы МГУ Борис Федорович Озеров.
В то лето Сергей и Озеров подружились, а в дальнейшем частенько встречались то в Москве, то на туристских базах Кавказа и Урала.
Подобно многим своим современникам они предпочитали оседлому виду отдыха кочевой, посвящая отпускные дни морским путешествиям или длительным пешим походам.
Баба Яга в раздумье сидела в своей избушке. На столе перед ней лежали два молодильных яблока –наутро, после сытного ужина, они обнаружились в котомке проезжего Ивана–царевича. Нужно было решить нелегкую задачу – предложить их по сходной цене местной царевне (нового-то жениха ей долго дожидаться теперь), или, все же, употребить самой? С одной стороны – неплохо скинуть пару сотен лет, с другой — привыкла уж и еду ловить на два последних зуба, и костяная нога давно, как родная…
Покачав яблочко на ладони, подошла к зеркалу. Мутное стекло отразило что-то косматое и складчато-неопрятное. Старуха провела скрюченными пальцами по волосам и попыталась вспомнить, когда в последний раз причесывалась. Мысли забирались вглубь времен, но ответа не было. Зато почему-то вспомнилось, как она перед другим зеркалом вопрошала: «Свет мой, зеркальце…» Видения давних времен закружили голову.
В задумчивости, она поднесла яблоко к губам … и опомнилась, глядя на два крохотных огрызка.
Ради такого дела протерев зеркало, увидела там румяную и пригожую девицу. Волосы, густые и черные, были все так же растрепаны, ветхая безрукавка и засаленная рубаха туго натянулись под напором крепкого молодого тела, опасно потрескивая в особо стратегических местах. Привычно покряхтывая и потирая поясницу, дева Яга поднялась и прошла в угол, где стоял огромный сундук. Сюда она тоже давненько не заглядывала.
Вчерашняя банька еще хранила тепло и в котле плескалась теплая вода. Чисто вымытая и приодетая в новую одежу (в сундуке нашелся и сарафан, и рубаха, расшитая красной ниткой), девица убралась в доме, напекла пирогов и, следуя предчувствию, затопила баньку. Отдыхая, присела к окну.
Вечернее солнце золотило листья березок, и тропинка обещала появление дорогого и желанного гостя. И так славно мечталось… Она, будто въявь, видела статного пригожего молодца, который принимает из ее рук ковш со студеной водой, а после целует в сахарные уста… За богато накрытым столом он поднимает чару за их счастливую жизнь, а она краснеет и стыдливо опускает глаза. А вот уже и ребятишки делают первые неловкие шаги по светлым половицам их просторного дома…
***
В это время через глухую лесную чащу пробирался Василий – царевич, младший брат Ивана. От верных людей спослышал он, что в тех лесах, куда отправился старшой, проживает страшная баба Яга. И ни один молодец не уходит живым из ее избушки. Прознав, какая страшная опасность грозит брату, тотчас оседлал верного Серка и бросился на помощь. Три дня и три ночи мчался он по следам Ивана-царевича, и достиг, наконец, заповедного леса и мрачная чаща обступила всадника со всех сторон.
Полный дурных предчувствий, Василий погонял усталого коня. Только бы успеть. А если случилось страшное – несдобровать злобной старухе. Не зря дедов меч привычно холодил левую ногу, а верный лук, притороченный к седлу, был готов отправить во врага меткую стрелу!
Мрачные косматые ели расступились и царевич выехал на поляну. Вот и избушка на курьих ногах, окруженная частоколом. Лошадиные черепа скалятся на высоких кольях, а возле колодца лежит знакомое седло. Спешившись, Василий выхватил оружие и бросился вперед: «А ну, выходи, нечисть поганая! Мой меч – твоя голова с плеч!»
Дверь избушки распахнулась, и царевич замер, от неожиданности раскрыв рот. На пороге появилась девица-краса. Статная, румяная. Белая вышитая рубаха, приоткрытая на высокой груди, сарафан, перехваченный на тонкой талии красной опояской, черная трубчатая коса струится ниже…Ох, аж голова кругом пошла!..
С поклоном протягивает дева резной ковш:
— Испей, добрый молодец, водицы студеной, да гостем будь в моей избушке, чай притомился в дороге. Я и баньку истопила, и пирогов напекла.
Меч выпал из молодецкой руки. Василий-царевич, не слыша жалобного ржания верного Серка, прошел вослед за девицей Ягой в жарко натопленную баньку. Славно пропарившись и обрядившись в чистую рубаху, распахнул двери в избу. А там уж и стол накрыт, да из-за печи выглядывает краешек перины, взбитой до пухового блаженства…
Безотрывно глядя на красну девицу, не замечал добрый молодец ни рубахи братовой, брошенной под ноги у порога, не узнал и утиральника, расшитого материнскими руками. А Яга потчевала богатыря разносолами объеденными, подливала в чарку мед пенный да зелено вино. И от взглядов жарких молодецких, опускала глаза долу, заливаясь румянцем…
… Ранним утром дева Яга распахнула окошко и присела, облокотившись о подоконник. Сыто вздохнула и стала прикидывать, кому предложить два меча, двух коней да разную другую справу богатырскую. Не продешевить бы. Вчерашних мыслей не осталось и следа. Привычка брала свое…
ссылка на автора
Ирина Погонина https://vk.com/ipogonina59
Дайм слизнул с запястья размазанные остатки крови, впитывая последние капли дара. Светлого и темного, вперемешку. Капли были совсем прозрачные, еле ощутимые, почти следовые, но двойственность их природы от этого слабее не делалась. Скорее даже наоборот, проступала четче и яснее, словно вскипающая бурной шапкой добавочная сила в обычных ситуациях эту двойственность загораживала и прятала, отвлекая внимание.
Рана на запястье уже затянулась, не оставив даже и шрама, но Дайм все же лизнул еще раз. На всякий случай. И с некоторым почти сожалением убедился — да, зажила. Все в порядке. И соль на коже — просто соль, морская, с привкусом йода и водорослей и без малейших следов светлого или темного дара или стихийных энергий. Просто морская соль. Просто кожа, которую он в полубеспамятстве успел рвануть зубами и жадно впиться в собственную вену, глотая горячую темную кровь, напоенную добровольно отданным даром — успел до того, как окончательно перестал быть самостоятельной разумной личностью, слившись с бешеной стихией и полностью в ней растворившись, на время или навсегда…
Став Штормом.
Штормом быть проще. И привлекательнее. Быть штормом значит быть свободным. Ты ведь об этом мечтал, Дамиен светлый шер Дюбрайн, полковник МБ, палач императора… вечно кому-то принадлежащий и кому-то что-то должный, все время чей-то, и никогда свой собственный. Ты ведь хотел быть свободным от всего этого, правда? Ты ведь и Единение-то только для этого и планировал, только для этого и приглядывался к Бастерхази, усмотрев в нем наиболее подходящего темного.
Шторм свободен.
И для этого ему вовсе не надобен никакой Бастерхази.
Шторм свободен просто потому, что он Шторм, свободен стихийно и волен делать что хочет. Ему не бывает больно, его не ограничивают императорские печати. Ха! Хотел бы Дайм посмотреть на того, кто попытался бы наложить печать верности на стихию. Любопытное, наверное, вышло бы зрелище. Впрочем, посмотреть на такое вряд ли получится — среди тех, у кого могло бы хватить силы хотя бы задуматься о подобном, дураков не бывает. Они куда раньше попадают под нож естественного отбора.
Свобода.
Заманчиво… Ох, как же это заманчиво — никаких печатей, никаких клятв перед Двуедиными. Никакого долга, чести, преданности, обязанностей и обязательств… Стоит ли оставаться преданными тем, кто тебя предал? Шторм дает прекрасный ответ, потому что Шторму плевать.
Ему все равно.
Это и есть цена свободы, собственно. Бери от жизни все, что хочешь, только не забывай платить. И лучше платить самому, потому что иначе заплатить все равно заставят, и не факт, что цена окажется такой же смешной. Она ведь и действительно совсем небольшая сейчас, правда? Отдать то, что тебе и так не нужно, от чего ты хотел избавиться, так рвался, так мечтал. Просто плати и бери…
Возьмешь?
Дайм сплюнул соленую горечь, проморгался, оскаливаясь. Шхуну качало, по бортам вырастали стены жидкого зеленоватого стекла, заваливая палубу, Дайм то повисал на веревках, то ложился грудью на мачту. Впрочем… Показалось, или волны действительно стали немного меньше? Хотя даже если и не показалось, ждать окончания шторма нельзя. Не в такой опасной близости от Ургашевой Глотки.
Ох, как близко-то уже…
Дайм развернулся, сколько позволяли веревки, спиной к угрожающе придвинувшимся острым скалам, сосредоточился. Создал в полуметре от противоположного борта шхуны огромный воздушный пузырь с нее размером — и убрал из него воздух. Точно так же, как ранее из-под донышка вазочки.
Шхуна прыгнула в сторону, содрогнувшись всем корпусом и заскрипев так жалобно, что у Дайма заныли зубы. Как не развалилась еще. Дайм поморщился и следующий пузырь сделал в четверть размера и метрах в десяти от борта. Когда он схлопнулся, шхуна разве что носом клюнула. Показалось даже, что Ургашева Глотка завыла куда злораднее.
Не дождешься.
Несколько быстрых экспериментов — и Дайм определил нужную дальность при идеальном размере. Теперь оставалось только создавать и опустошать пузыри один за другим, шхуна шла ровно, серии быстро повторяемых прыжков превратились в скольжение, словно по разлитому маслу.
Создать пузырь. Убрать воздух. Создать пузырь. Убрать воздух…
Хорошая шхуна, прочная и правильная, на первом же десятке пузырей развернулась носом вперед, не желая идти боком. Отлично. Дайм бы чуть позже ее и сам развернул, так эффективность всасывания пустотой возрастала. Просто поначалу очень спешил оттащить себя и корабль как можно дальше от опасной близости скал. Оттащить как угодно, хоть тушкой, хоть чучелком, хоть боком, хоть вверх тормашками… А потом бы развернул. Но не успел: шхуна сама справилась, даром что магии в ней с крысиный чих, так, чуть зачарована на прочность и удачу, не более. Просто хорошо сделана. Хорошая девочка.
Создать пузырь. Убрать воздух. Создать пузырь. Убрать воздух. Создать…
Час. Второй. Третий.
Рутина.
Вроде бы и несложно, но выматывает. Если бы не подаренный Роне огонь, Дайм бы давно вычерпал собственную силу до донышка и повис бы на веревках бездыханной тряпочкой, сдавшись на милость бури.
Но черный огонь был чужой стихией. Подаренной, но все-таки чужой, еще не растворенной в твоей собственной. Да и не факт, что могущей в ней раствориться, как масло не способно раствориться в воде. Темный и светлый дар, вода и масло, лед и пламя. И — воздух с менталом. Одинаково нужные всем. Одинаково всех примиряющие…
Мысли путались.
Создать пузырь. Убрать воздух. Вздохнуть. Создать пузырь. Убрать воздух. Выдохнуть. Создать пузырь…
… Горло обожгло жидким огнем. Дайм присосался, задыхаясь, глотнул жадно раз, другой… И застонал разочарованно — не то. Просто гномья можжевеловка.
— Вот и хорошо, светлый шер… Вот и правильно. Глоточек за маму, глоточек за Близнецов…
Услышанное звучало так странно, что Дайм открыл глаза, пытаясь понять, не продолжение ли это примерещившегося бреда.
И увидел, что вокруг глубокая ночь.
Звезды — яркие, сочные, перемигивающиеся, обсыпавшие черный бархат неба, словно мелким жемчугом наряд какой модницы из тех, что попроще, но уже могут раскошелиться на бархат… и на шелк — снизу сверкающий бисер был рассыпан по блестящему черному шелку моря. Водная гладь, вот оно самое. И шхуна, идущая ровно и спокойно под вполне себе уцелевшими парусами, ну надо же, а думал, что как минимум половины сохранить не удастся… Поначалу так думал, под конец уже вообще не думал ни о чем.
— Где мы?
— У берега, светлый шер. — Боцман смотрел странно, разматывая веревку и помогая Дайму встать. Ну надо же, а он и не заметил, когда успел сползти на палубу. — У того самого берега, до которого должны были добраться дня через три… к ночи… при хорошем попутном ветре.
Дайм выдохнул через нос: на полноценное фырканье сил не было.
Боцман помог ему добраться до каюты. Смотрел все так же странно. Но Дайм слишком устал, чтобы пытаться разобраться в странностях боцманских взглядов.
Уже почти засыпая, он вдруг вспомнил, что не успел сегодня связаться с Бастерхази. Кольнуло запоздалым чувством вины: если бы не темная сила, не щедро подаренный темным шером черный огонь, Дайму бы сегодня пришлось куда сложнее и еще не факт, что все окончилось бы так благополучно. Да что там! Шер-дуо — а без прокачки путем энергообмена с Бастерзхази Дайм оставался бы именно на втором уровне, давайте уж будем честны хотя бы с самим собой, — так вот, шер второго уровня с такой разбушевавшейся бурей бы точно не справился. А никакой прокачки не было бы, если бы Дайм с Бастерхази… хм… Надо будет хотя бы спасибо сказать, что ли, помог все-таки…
Хотя, с другой стороны… Если бы не Бастерхази, то и помогать никому бы не пришлось, потому что никакого шторма бы не было… Вот и думай.
Завтра.
Все равно все завтра, он уже почти спит, да и зеркалить Роне поздно, третий час, приличные шеры в такое время спят, а даже если Бастерхази и неприличный шер, то… Додумать эту мысль Дайм не успел. Заснул раньше. Все-таки он очень вымотался за сегодня, да и всегда был приличным шером.