В детстве, пока все хотели быть волшебниками, я мечтала быть сорви-головой. Не девушкой Индианы Джонс, а Индианой Джонс, искательницей мумий, путешественницей к центру земли. Меня не интересовали сокровища – да и вряд ли они настолько всерьез интересуют любителей приключений. Золотишко – только приз! Возможность понежиться в джакузи попивая вино после того как пару месяцев провел с песком в трусах, убегая от проклятий, пытаясь избежать стычек с бандитами и укусов ядовитых змей. А вот взглянуть в лицо мумии, разгадывать загадки и просто искать проблемы на филейную часть – это оно, родное, близкое и понятное.
Что нужно для того, чтобы примкнуть к отряду безголовых сователей носы куда не нужно или что еще лучше, организовать и возглавить? Пафосное имя? Красивый костюмчик, облегающий ягодицы? Оборудование? Карта сокровищ? Нет, нет, и нет!
Нужно приличных размеров шило в заднице, ветер в голове, сквозящий между извилин, и некоторое количество здравого смысла и осторожности, чтобы приключения не закончились тогда же, когда начались. Вы заметили, насколько все эти приключенцы живучие твари? Мне кажется в этом весь и секрет – сперва нужно ограбить всех окрестных кошек на предмет лишних жизней и заручиться поддержкой госпожи удачи.
Хотя кажется, я знаю, почему товарищи с свербением в пятой точке живут долго (иногда) – потому что даже сверху интересно наблюдать, что на этот раз будет отчебучено.
Примерно так я оцениваю и себя в те моменты, когда мне очень хочется попытать счастья и ввязаться куда-нибудь, куда не следует.
Тем более, что в последнее время в моей жизни появилось больше элементов из знаменитых фильмов – путешествия, выпивка, чьи-то белесые кости…
И на поиски именно последних в один прекрасный день меня и сестру понесло на берега и обрывы местной реки.
***
Реки и моря — это прекрасно всегда. Завораживающие пейзажи, мягкие волны, несущие свежий бриз, запах воды и спокойствие, а иногда – еще и чьи-нибудь останки. Я не совсем поняла, как это работает – но на определенных каменистых бережках можно собрать целую коллекцию. Сомневаюсь, что все, что находится там, именно там и погибло – скорее всего, часть приносит вода, обкатывая косточки и другие находки до белоснежного, гладкого состояния, как стеклышки.
Изюминка местных скал и берегов была еще и в том, что косточки там можно было найти не только от животных и птиц. Я, кажется, уже упоминала других искателей приключений, которые иногда не возвращаются домой, оставаясь где-нибудь под рухнувшим берегом?
Да-да, людские кости валяются там вперемешку с собачьими, свиными, коровьими, лосиными и прочими остальными, внося элемент жути и таинственности. Ну и заодно напоминают о том, что увлекаться – не стоит, чтобы случайно не остаться там же, до следующего любопытного коллекционера костей.
В этот раз мы с сестрой пошли далеко – на окраины, к заводам, где река намыла этакую каменистую косу, для других работающую местом шашлыков и пляжем, а для нас – грибным местом из костей. Ну, вы поняли.
Идти было долго, но весело – через заросли конопли, мимо тех же обрывистых берегов, под которые спускаться было бы точно самоубийством, мимо разрушенных домов, где иногда можно было наткнуться на ночевки бомжей, мимо огороженных участков и военных частей. Там же по пути была та самая пристань, где я нашла ворону, приключения которой завершились бесполезно, но весело. Наконец мы с сестрой спустились к нужному месту – каменистой косе, с которой открывался вид на другие берега и обрывы, город Николаевск на другом берегу реки и плескающиеся волны.
***
Кто собирал когда-нибудь грибы, тот меня поймет. И не когда сбор превращается в шпионские игры, где на десять квадратных метров один гриб и тот червивый, а когда набредаешь на полянку, где грибов столько, что глаза разбегаются. Остается только ползать на коленках, срезая вкусные шапки, и пододвигать корзинку.
Вот примерно так выглядел бережок, усеянный белоснежными круглыми камешками, между которыми отчетливо проглядывали косточки! Не нужно было даже копаться – ходи, приглядывайся, шурши пакетиком и собирай. Мы с сестрой за этим действием, нужно представить, выглядели весьма комично. Две шпалы, согнувшись, как бабки ежки с радикулитом, бредут вдоль воды, пиная камни ногами, и щуря глаза за очками, поскольку обе слепые, что-то выискивают. Стоит чему-то знакомой текстуры показаться на земле – после сотого радостного восклика новая кость отправляется в пакет, и берег исследуется дальше.
Обломки, обкатанные до состояния обмылков, целые косточки, огромные коленные суставы, аккуратные позвонки, куски челюстей, жевательные зубы… Азарт пылает в венах, глаза как сканер ищут новые кости, минуты незаметно текут мимо, весь мир становится берегом, на котором мы ищем остатки когда-то живых существ, и вдруг…
Мой взгляд зацепился за что-то очень знакомое и пугающее, и я не сразу поняла – из-под камней, в самом краю берега, где уже растут кустарники, торчала маленькая, словно бы детская, обглоданная кисть.
***
Я подозвала сестру и следующие несколько минут мы, чувствуя, как сердце едва шевелится где-то в пятках, смотрели на страшную находку. Пустынный берег, поросший кустарником, вдали от основного города, привязанный к ветви куста тяжелый мешок, присыпанный камнями, и торчащая из-за этих завалов маленькая детская ручка…
Картинка перед глазами плыла и вздрагивала, казалось, что кто-то наблюдает за нашим оцепенением, а мир вокруг был одновременно оглушающе тихий и громкий. Что делать? Вызывать полицию? Просто бежать? Попытаться узнать, что произошло или забыть, как страшный сон?
Наконец выйдя из шокового состояния, мы было отгребли подальше – хотелось продолжать думать над ситуацией подальше от этого места. Но тут я поняла, что, кажется, видела мелком что-то большое и зубастое, вроде черепа, из-за соседней ветки, и можно было, не сильно вдаваясь в подробности, узнать, то ли это, о чем подумали мы, или нет.
Набравшись смелости, мы вернулись, я приподняла тяжелую ветвь, заглядывая вниз…
И встречаясь взглядом с пустыми глазницами, длинной челюстью и веером крепких зубов. Собака. Это была собака! Огромная, явно убитая, приваленная камнями, только на половину сгнившая до костей, а на половину превратившаяся в мумию, но все-таки, собака.
***
Вот теперь, когда сердце выползло из пяток, картинка сложилась в цельную, пот впитался обратно – было понятно, что из камней торчали, конечно, конечности с фалангами, очень похожие на человеческие кисти, но все-таки вполне собачьи лапы.
Смерть этой псины оставалась загадкой – кто-то затащил ее в эти кусты, завалил камнями, и сверху на ветку привязал еще камней – уже в мешке, и водрузил сверху. Вряд ли собака сама под такой груз спряталась. Так что ее было жалко – как и свою недавно пострадавшую от шока психику.
Уже придя в себя мы осмотрели труп как могли. Собака проходила стадии гниения очень странным образом ввиду места, в котором оказалась. Тело, которое было завалено камнями, превратилось во что-то подобное мумии, конечности, торчавшие наружу, и голова – были уже белыми и совсем без тканей. И выглядело это жутко, словно это и не собака вовсе, а какая-то невиданная чупакабра.
***
Ушли мы оттуда, в общем, в смешанных чувствах. И даже без трофеев – после пережитых эмоций отрывать собаке ноги не захотелось, хотя мысль такая в голове мелькала. А еще больше смущали люди на берегу, которые рядом с гибелью несчастной собаки жарили шашлыки и устраивали романтик. Вот так помрешь в кустах – а люди рядом пиво пить будут. Вот она, жизнь то!
Но во всяком случае, хорошо, что это была всего лишь собака.
Лето – осень 99 года до н.э.с.. Продолжение
Расторопный слуга совал Войте под нос нюхательную соль, и пришлось хорошенько врезать ему по руке, чтобы убрать от лица мерзко пахшую склянку, – склянка отлетела далеко в сторону, но не разбилась.
– Ну вот… – раздался над головой сахарный голос Достославлена. – Я же говорил – просто обморок.
Войта поморщился и сел. В кабинете никого больше не было – трое друзей благополучно исчезли. Он хотел было встать, несмотря на отвратительную слабость и озноб, чтобы немедленно уйти прочь – в свой пыльный заброшенный дом… Не успел – рядом с ним примостился Достославлен, сидя, а не стоя на коленях, отчего поза его была не менее смиренной.
– Доктор Воен… Доктор Воен, я негодяй…
– Негодяй? Нет, ты гнида, слизняк. До негодяя тебе еще расти и расти, – осклабился Войта. Что это вдруг Достославлен решил раскаяться? И тут вспомнил: пуговица. Пуговица, которую Глаголен не считал столь уж важной вещью и не советовал с ее помощью Достославлену угрожать.
– Хорошо! – с жаром согласился тот. – Я гнида! Слизняк! Согласен!
– Ты еще головой об пол постучи… – брезгливо выговорил Войта.
– И постучу! – воскликнул тот. – Что хочешь сделаю! Верни мне вторую пуговицу… Именем Предвечного молю: верни…
До чего же ушлый парень этот Достославлен – быстро сообразил, что вторую пуговицу Войта с собой не взял. А впрочем, почему сообразил? Ничто не мешало ему обыскать карманы Войты, пока тот валялся на полу без сознания. Друзей он выпроводить успел…
– Хочешь освободить Глаголена? – продолжал Достославлен с тем же жаром раскаянья. – Да нет вопроса! Я все устрою за один день! Завтра же утром Глаголен может отправляться в свой замок! Если хочешь, можешь уехать с ним, никто больше не заикнется о твоем предательстве, никто пальцем не тронет ни твоих родителей, ни братьев… Ты величайший ученый, доктор Воен, ты должен работать там, где добьешься большего!
Вот у кого надо было поучиться искренне заискивать и искренне льстить!
– А что ж ты, гнида, друзей-то своих выгнал? Надо мной ты при них глумился…
– Простите, доктор Воен… Простите! Я негодяй! То есть гнида. Слизняк. Да, слизняк! Но я не осмелился… при них обсуждать этот вопрос. Если бы я мог все исправить!
Он хочет войти в историю. Прославиться. Для суда пуговицы не обвинение, но, например, для Очена (как и для других многочисленных друзей) этого было бы достаточно – если и не поверить до конца в то, что Достославлен убил Трехпалого, то засомневаться. И никогда больше не восторгаться наивностью и непосредственностью Достославлена. Не говоря о том, что в историю Достославлен запросто мог попасть как подозреваемый в убийстве Трехпалого и других чудотворов. И если обоих Йергенов, и старшего и младшего, лишь восхитила бы находчивость Достославлена, то большинство друзей отвернулись бы от него с негодованием.
Стоит ли жизнь Глаголена того, чтобы Достославлен, как прежде, оставался для друзей наивным и безобидным парнем? Безусловно.
– У тебя есть такая возможность… – проворчал Войта, поднялся с пола, на котором неудобно было сидеть, и уселся обратно на пуф – теперь было без разницы, с какой высоты смотреть на Достославлена.
– Да! Я все исправлю! – воскликнул тот. – Только пожалуйста… Пожалуйста, не говори никому об этих пуговицах! Я умоляю, не говори! Я знаю, на твое слово можно положиться!
Ну да, можно. Но лучше для Достославлена будет, если Войта уберется из Славлены вместе с Глаголеном и никогда больше тут не появится… Конечно, проще всего ему Войту убить, но тогда второй пуговицы он не получит никогда.
– Ты получишь вторую пуговицу, когда мы с Глаголеном будем в дне пути от Славлены. Можешь положиться на мое слово, я никому ничего не скажу. Но если ты когда-нибудь еще встанешь у меня на дороге…
Почему Войта раньше не подумал о пуговице? Положился на слова Глаголена о бессмысленности этого шага? Глаголен не знал Достославлена так, как его знал Очен. Не подозревал о желании этой гниды войти в историю и быть любимым друзьями… Выходит, Очен оказался прав – насчет наивности и непосредственности.
– Нет-нет, я не встану! Доктор Воен, ты великий ученый, лучший из умов Обитаемого мира! Я никогда не встану у тебя на дороге, и даже наоборот, я всегда, слышишь, всегда буду к твоим услугам! Я многое могу и буду рад когда-нибудь еще быть тебе полезным!
– Ты же понимаешь, что вторая пуговица спрятана в надежном месте. К ней приложена бумага, разъясняющая суть важности этого предмета. Ни под какой пыткой я не открою места, где она спрятана, – потому что от нее зависит жизнь моих детей. Ты веришь в это?
– Разумеется! Конечно верю! Доктор Воен, было бы глупо рассчитывать, что ты предашь своих детей даже под пыткой… Да я и не собираюсь! Мне гораздо проще добиться освобождения Глаголена! Я уже все продумал. Никто не обвинит тебя в предательстве – мы объявим, что ты, рискуя собой, отправляешься в замок Глаголена, чтобы до конца выведать тайны ученого мрачуна и построить на этом нашу собственную магнитодинамику, магнитодинамику чудотворов, раздел прикладного мистицизма! Никто не обидит твоих родственников, оставшихся в Славлене, даже наоборот: их ждет лишь почет и уважение!
Он захлебывался идеями и размахивал руками.
– Сядь в кресло, Достославлен… – поморщился Войта. – Мне-то не надо, чтобы ты ползал передо мной на карачках. Освобождения Глаголена мне от тебя вполне достаточно. Кстати, если что: Глаголен на суде рассказал бы о том, где он нашел эти пуговицы.
– Никакого суда не будет. Пусть отправляется в свой замок! Мы не можем позволить мрачунам убивать детей-чудотворов! Это было бы чудовищно!
– Ага, – кивнул Войта. – Послушай. Не знаю, облегчит ли это твою задачу, но… Я не предавал Славлену, и, в отличие от тебя, мне на нее не наплевать. Я тут собрал одну штуку… Называется магнитофорная махина. Сама по себе она совершенно бесполезна, но использует накопители энергии, позволяющие зажигать солнечные камни в отсутствие чудотворов. Понимаешь? Даже Глаголен признал, что, имея такую банку, ему не нужен десяток пленных чудотворов – достаточно одного.
Достославлен думал недолго: лицо его озарила понимающая улыбка.
– Потрясающе! Войта, это потрясающе! Можно продавать банки, заряженные энергией чудотворов! Войта, ты представить себе не можешь, какие перспективы открываются перед чудотворами! Ты настоящий волшебник, ты умеешь творить чудеса!
– Доктор Воен, неужели ренты, которую я тебе пожаловал, не хватило на покупку хотя бы телеги? – ворчал Глаголен, сидя в седле не такой уж плохой лошади, по меркам Войты. – Про карету я не говорю – но телега-то, телега!
– Глаголен, я был уверен, что вы любите ездить верхом. И потом, я предполагал, что вам захочется уехать из Славлены как можно быстрее. Мне, во всяком случае, хотелось именно этого.
Войта в самом деле спешил и, давая лошади передохнуть, еле сдерживался, чтобы не пустить ее вскачь – не мог долго ехать шагом. Да, он выспался перед дорогой, но во сне видел Ладну, слышал предсмертные крики детей и не мог проснуться, чтобы избавиться от кошмара.
– Я старый больной человек, у меня и без того развивалась подагра, а несколько дней, проведенных в сырости, на каменном полу, не прибавили мне здоровья.
Он сидел в седле прямо и ехал верхом с видимой легкостью, как рысью, так и вскачь.
– А я, значит, не расстарался хорошенько для своего благодетеля? – фыркнул Войта.
– И лошадь эта годится только на мясо… – продолжал ворчать Глаголен.
– Может, вам и в моей одежде ехать зазорно? Так поезжайте в исподнем, все сразу догадаются, какой вы богатый и знатный господин. Что же до лошади, то я предложил бы вам идти до замка пешком, но боюсь явиться туда раньше вас.
– Ехать на этой кляче до замка я не собираюсь – в Храсте осталась моя карета. Ночевать мы там не будем, сразу поедем дальше.
Последние слова Глаголена напугали Войту. До назначенного в письме срока оставалось четыре дня, но если Глаголен считает нужным поспешить, значит Ладне и детям все еще угрожает смерть…
Они помолчали.
– Глаголен, расскажите, если вас не затруднит, как вам удалось силой и угрозами заставить меня создать теорию предельного сложения несущих? Когда меня спросили об этом, я ничего толкового придумать не смог. А мне говорили, что ваш рассказ был подробным и красочным.
Нет, препирательства с Глаголеном не помогали отвлечься от мыслей о семье.
Тот усмехнулся.
– О, да! Я с радостью поведал твоим друзьям-чудотворам свои многолетние чаянья. В подробностях и красках рассказал, что бы я с тобой сделал за твое глупое упрямство и вздорный характер.
– И что же заставляло вас столько лет держать свои чаянья при себе?
– Обычно я стараюсь не совершать бессмысленных действий. А наказывать тебя или принуждать – действие совершенно бессмысленное. Но твои друзья об этом не знают, потому и поверили в мой рассказ. Между прочим, Достославлен пытался убедить меня, что ты на коленях умолял его спасти твоих детей, но я сразу понял, что дело в найденных мною пуговицах.
При этом Глаголен покосился на Войту, будто хотел о чем-то спросить.
– Глаголен, вы можете представить, как я кого-то о чем-то умоляю на коленях? – усмехнулся Войта.
Глаголен снова повернул голову, и лицо его на миг исказилось болезненной гримасой, он покивал каким-то своим мыслям и сказал с прежней непринужденностью:
– Разумеется, нет! Такого подвига твоя жена и дети никогда от тебя не дождутся.
В Храсте не задержались ни на минуту: Глаголен лишь переоделся и нанял второго возницу, отдав приказ ехать без остановок и менять лошадей при каждой возможности. По его расчетам, до замка они должны были добраться не позже, чем через сутки.
Карету трясло и подкидывало на ухабах, и Войта был уверен, что не уснет ни на миг. Однако Глаголен взялся рассказывать какую-то занудную историю из жизни своего далекого предка, и под его размеренный рассказ Войта сначала безудержно зевал, а потом задремал незаметно для самого себя. Ему снился побег из замка, и будто бежит он не один – тащит за собой Ладну, а Румяну несет на руках. До леса остается не больше сотни шагов, когда на пути возникает воевода замка и глумливо скалится:
– Ну что, попался, Белоглазый?
Тянется и хочет вырвать Румяну у Войты из рук, но Войта держит крепко. Воевода не отступает, тянет малышку за руку все сильней, пока не отрывает ребенку руку. Страшно кричит Ладна, из обрубка толчками выплескивается кровь, а Войта, как дурак, выхватывает оторванную руку у воеводы и пробует приладить ее на место, привязать рушником. И, повернув мертвую уже девочку лицом к Ладне, бормочет:
– Вот, гляди, все хорошо, ничего не случилось…
Дурнота подкатывает к горлу, и Войта понимает, что сейчас снова упадет в обморок, как девица. Тогда оторванная рука отвалится и Ладна раскроет его обман…
– Доктор Воен, что-то подсказывает мне, что тебе лучше проснуться, – раздается голос над головой. Воевода толкает Войту в плечо, и, падая на бок, тот в отчаянье кричит:
– Нет! Убери руки! Убью!
Крик получается совсем тихим и невнятным, но Войта добавляет к нему удар чудотвора, кривой и не очень сильный, и только потом понимает, что воевода мрачун и удар ему не страшен.
– Доктор Воен, ты в самом деле задумал меня убить?
Войта раскрыл глаза. Карету все так же подбрасывало на ухабах, над сиденьями горели две свечи, а прямо перед глазами белело озабоченное лицо Глаголена.
– Ох, Глаголен, какая же ерунда мне приснилась…
– Могу себе представить. Доктор Воен, я должен тебе кое-что сказать. Право, не знаю, обрадую я тебя или огорчу…
– Что случилось?
– Ничего не случилось. Ты только что попытался сразить меня ударом чудотвора. Но, к счастью, твой удар не может причинить мне вреда, и я, как видишь, остался жив и здоров.
– Этого не может быть, – усмехнулся Войта.
– Отчего же? Я вполне допускаю, что без подкрепления внутренний страх перед побоями за удар рано или поздно иссякнет.
– У меня нет никакого страха перед побоями за удар… – Войта попытался ударить Глаголена в грудь – как всегда, ничего не вышло.
– Ты не осознаёшь этого страха. Я бы сказал, что это не твой страх, а страх твоего тела, которое отказывается тебе подчиняться. Так вот, рано или поздно тело забудет о побоях и способность к удару вернется. Я не утверждаю этого, я лишь предполагаю, что это возможно.
– Эх, вашими бы устами да мед пить… Я долго проспал?
– С четверть часа.
– Едрена мышь… Мы ведь не может ехать быстрей?
– Увы. Но я надеюсь, что мы не опоздаем. Тебе не кажется, что здесь слишком холодно и стоит растопить печку?
– Нет. Но если хотите, я это сделаю. Раз вы такой старый и больной человек.
За всю дорогу уснуть ему больше не удалось ни разу.
Отец с отрядом друзей успел подойти к замку до возвращения Глаголена – все же выступили они из Славлены почти на сутки раньше. Не таким уж малочисленным был его отряд – к старым воякам присоединились их сыновья, и всего под стенами замка стали лагерем около сорока чудотворов. Пожалуй, именно этого Войта и опасался: не хотелось ни потерь в отцовском отряде, ни ответного гнева воеводы, который запросто мог убить Ладну и детей только в отместку за неожиданное нападение.
Было раннее утро, только-только занялся рассвет. Ночной заморозок, первый той осенью, покрыл инеем траву, в лагере чудотворов дымились угли догоревших костров, а переполох уже начался – колеса кареты грохотали так, что не проснуться было невозможно.
Войта выпрыгнул из кареты, не дожидаясь, пока возница ее остановит, раскроет двери и выдвинет лесенку. Чуть не растянулся на земле, чудом удержав равновесие.
Отец спал в кожаной броне… Соскучился, должно быть, по далеким походам. В ней он и выскочил из шалаша навстречу карете, босиком и в подштанниках. Войта поспешил ему навстречу.
Глаголен сошел на землю через минуту, гордо и неторопливо. А мог бы не сходить – возница уже требовал опустить мост и открыть ворота.
– Глаголен, это мой отец, – сказал ему Войта. – Можете называть его господин Воен.
Отец смерил Глаголена настороженным взглядом и с достоинством кивнул.
– Я от всей души благодарю вас за бумагу с последней волей, которая привела нас к стенам замка, – задрав подбородок, продекламировал он. – И весьма рад, что эта воля все же не стала последней…
– Доктор Воен. – Глаголен повернулся к Войте. – Тебе стоит поучиться учтивости у своего отца.
– А ты, негодник, презрел отцовский приказ? Пошел на поклон к Достославлену?
– Бать, иди обуйся, ноги отморозишь. Ну и штаны тоже надень…
– Поговори мне! – Отец погрозил Войте пальцем. Тот не стал смеяться.
Заскрипели шестерни, опуская мост, стукнули засовы, запиравшие ворота. Ну же! Сколько можно ждать? За сутки с лишним пути Войта извелся так, что перестал отвечать на подначки Глаголена… Наверное, неучтиво будет зайти в замок раньше него, но если Глаголен не поспешит, Войта плюнет на учтивость… Которой надо поучиться у отца… Впрочем, Глаголен решил отца переплюнуть и, тоже задрав подбородок, гордо изрек:
– Господин Воен, я приглашаю вас и ваших друзей в замок и заверяю, что моим гостям там никто не причинит вреда. Но и вы пообещайте мне, что ваш отряд не воспользуется моим гостеприимством мне во зло…
Войта не стал ждать, когда они закончат состязаться в учтивости, и взошел на мост, едва тот стал на место. Первый, кого он встретил, входя в ворота, был воевода замка…
Их держали в подвале, под стеной, в каморке с земляным полом. Обижаться было глупо – Глаголен в Славлене тоже спал на соломе. Он был мрачун для чудотворов, так же как Ладна и дети оставались чудотворами для мрачунов. Но… больно стало, и кольнуло почему-то чувство вины – не смог, не сумел сделать их жизнь спокойной, безоблачной. И когда в зале совета разворачивался и уходил прочь, когда ехал в Славлену, не подумал ведь о них, что с ними будет… Впрочем, тогда он не сомневался в том, что Глаголен не причинит им вреда.
В каморке было так холодно, что изо рта шел пар. Они сидели в углу, закутавшись в одну рогожку на всех, Румяну Ладна держала на коленях, порывалась то ли встать, то ли отодвинуться глубже в угол: наверное, в полутьме она не увидела, кто вошел в двери.
Только когда Войта нагнулся, чтобы забрать у нее дочь, Ладна ахнула и тут же разрыдалась, причитая и благодаря Предвечного. Румяна захныкала, когда Войта поднял ее на руки, закашлялась, но прижалась к нему потеснее, дрожа от холода.
Руки были заняты, и он не смог помочь Ладне встать, смотрел сверху вниз, с каким трудом она распрямляет затекшие руки, как неловко поднимается на ноги. Сыновья не двигались, смотрели на Войту, задрав головы, и сонно хлопали глазами.
– А вы чего расселись? Матери встать помогите! – проворчал он, ему показалось – беззлобно.
Юкша, поднимаясь, сверкнул снизу вверх поразительно светлыми, как у деда, глазами – вряд ли с ненавистью, скорей с гордостью.
– А с тобой, пащенок, я еще разберусь… – добавил Войта.
Оба сына звонко стучали зубами и от холода втягивали головы в плечи, напоминая нахохлившихся под дождем воробьев, и Войта понял, что вряд ли когда-нибудь наберется смелости хорошенько выдрать гаденыша, вздумавшего за ним шпионить. И будет неправ, потому что безнаказанно сверкать глазами может любой дурак…
Во время знаменитого Славленского противостояния 104 г. до н.э.с. В. В. воевал, был захвачен в плен и продан в замок богатого и влиятельного мрачуна; освобожден лишь в 94 г. до н.э.с. в результате успешной военной кампании чудотворов (см. статью «Северское движение объединения»).
В дальнейшем В. В. вел замкнутый образ жизни, полностью посвятив себя науке.
[Большой Северский энциклопедический словарь для старших школьников: Издательство Славленского университета, Славлена, 420 год от н.э.с. С. 286.]
В 94 году до н.э.с. доктор Глаголен был убит во время осады его замка. Убийство совершил шестнадцатилетний Юкша Воен, старший сын Войты Воена по прозвищу Белоглазый.
Северский университет был разрушен в 50 году до н.э.с., труды доктора Глаголена и Войты Воена, касающиеся электрических сил и природного магнетизма, были на века похоронены в архивах чудотворов. И даже на грани катастрофы (предреченной Глаголеном более чем за пятьсот лет до ее наступления), которую обусловило пренебрежение законом сохранения энергии («всеобщим естественным законом»), чудотворы не обратились к изучению природного электричества, дабы не обесценить свою способность к возбуждению магнитного поля.
Аккумуляторные подстанции, осветившие весь Обитаемый мир светом солнечных камней, создавались по тому же принципу, что и накапливающие энергию банки «магнитофорной махины» Войты Воена.
Имя Драго Достославлена не осталось в веках, его литературное наследие тоже осело в архивах чудотворов из-за узнаваемого стиля и манеры изложения – вклад Достославлена в наступление эры света был слишком заметным и раскрывал неблаговидные способы, при помощи которых чудотворы получили власть.
В центре Славлены сохранилась каменная часть забора и фундамент дома Оченов, ибо именно в этом доме в 79–78 годах до н.э.с. Танграусу являлись его знаменитые откровения. О том, что этот дом на самом деле принадлежал семье Оченов, документальных свидетельств не осталось.
Конец первой части
Лето – осень 99 года до н.э.с.. Продолжение
Войта не дошел ста шагов до богатого дома Достославлена – сел на камень под старой раскидистой рябиной и обхватил голову руками. Как назло, утро было солнечным, ярким, хоть и холодным, отчего на душе делалось еще омерзительней. С рябиновых ветвей облетали последние листья, и ягоды огненного цвета светились на фоне неба, как камни иллюминаций Глаголена.
Если сразу хлопнуться на коленки, Достославлен, чего доброго, решит, что над ним смеются, – и будет недалек от истины. Интересно, чего ему хочется сильней: примерно Войту наказать за дерзость и неуважение или все-таки добиться признания его, Достославлена, заслуг и пользы для друзей?
Чего ждать от человека, который хочет, чтобы перед ним заискивали (искренне) и искренне ему льстили?
Да, Войта взял с собой одну из пуговиц, украшенную солнечными камнями, но был, тем не менее, полностью с Глаголеном согласен: пуговица не напугает Достославлена, что бы Очен ни думал о его желаниях нравиться друзьям и быть полезным Славлене. Не напугает – но запросто сведет на нет его желание Войте помочь, если такое желание в самом деле имеется. И, конечно, пуговицы эти ничего не доказывали, так же как и не достигшие цели удары мрачунов. Вторую пуговицу Войта отдал старшему Очену на сохранение, полагая, что если вдруг Достославлен захочет ее отыскать, то семью своего товарища трогать не станет.
Твердая решимость, с которой Войта выходил из дома, улетучилась окончательно. Вспомнились аргументы Глаголена, таки убедившего Войту сделать доклад на сессии. В самом деле, может, его не сажали на цепь, не колотили квасным веслом, не шпыняли, не макали лицом в грязь? Казалось бы, куда уж хуже. Он благополучно пережил насмешки ученых мрачунов на сессии – так чего ж теперь кочевряжиться? Однако Войту не оставляла мысль: лучше сунуть голову в петлю, чем перешагнуть порог дома Достославлена. И не как-то там иносказательно, а в самом что ни на есть прямом смысле: вернуться в свой заброшенный дом, перекинуть веревку через потолочную балку, наладить петельку, подставить табуретку… Да что там голову в петлю – любую самую страшную пытку стерпеть было бы легче…
Впрочем, ни пытки, ни петля не были выходом из безвыходного положения, и выбора Войте никто не предлагал. И если он сейчас пойдет и повесится, то Глаголена казнят. Может быть, отцу удастся вытащить из замка Ладну и детей, но и это вилами писано по воде.
Однако, явившись к Достославлену на поклон, жить дальше Войта просто не сможет. А потому правильней будет все-таки сделать попытку спасти Глаголена, а уж потом, после этого совать голову в петлю – потому что пережить такое нельзя. Пожалуй, Войта наконец догадался, что́ благородные хозяева замков именуют бесчестием и почему готовы смывать позор со своего имени кровью, – он красоваться не станет, для сына наемника сойдет и петля.
Принятое решение немного успокоило. Что терять человеку, который будет мертв еще до заката? Однако, поднявшись с камня, Войта непроизвольно стиснул кулаки. Что там Глаголен говорил про бессильную злость? Бессильная злость требовала выхода, и Войта чуть не со всей дури врезал кулаком по толстому стволу рябины – мало не показалось: раскровил и едва не выбил костяшки. А может, и выбил – разжать кулак усилием воли не удалось, пришлось выпрямлять пальцы другой рукой, а держать их разжатыми было невыносимо больно. Искренняя лесть и заискивание плохо сочетались со стиснутым кулаком, и Войта решил, что боль пойдет ему на пользу – отвлечет от бессильной злости.
И уже у самой двери в дом Достославлена он малодушно проворчал себе под нос:
– Едрена мышь, хорошо бы его не было дома…
Предвечный не внял его просьбе, которую Глаголен назвал бы трусливой, – дверь открылась в ответ на стук едва ли не сразу же: Войту будто бы давно ждал расторопный слуга. Слуга поглядел на Войту сверху вниз и велел обождать.
Изнутри дом выглядел еще богаче, чем снаружи. Во всяком случае, ничем не уступал дому Глаголена в Храсте, но с замком, конечно, сравниться не мог. И незачем было искать подвох в просьбе слуги – тот не должен немедля вести к хозяину всякого голодранца, явившегося с улицы.
На пороге просторного кабинета, куда слуга привел Войту, тот едва не повернул назад: несмотря на ранний час, Достославлен был не один, рядом с ним вокруг широкого письменного стола сидели трое его товарищей. Нет, не визитеров, судя по одежде – именно товарищей, однозначно ночевавших в этом доме. Все четверо склонились над какими-то бумагами и шумно их обсуждали. Так шумно, что не заметили вошедшего Войту, – слуга лишь распахнул перед ним двери, пропуская внутрь.
Никого из друзей Достославлена Войта раньше не знал: или они недавно приехали в Славлену, или были мальчишками, когда он попал в плен.
Пожалуй, Войта начал понимать, что имел в виду отец, когда говорил, что Достославлена не в чем обвинить… Так и стоять у двери молча? Кашлянуть, привлекая к себе внимание? Подойти ближе? Больше всего, конечно, хотелось подойти. За грудки выдернуть Достославлена из-за стола и врезать ему хорошенько…
Войта по привычке поставил ноги на ширину плеч и заложил руки за спину, но вовремя вспомнил, что так он похож на пленного наемника, и решил, что эта поза не имеет ничего общего с искренним заискиванием… Но, в самом деле, не падать же на колени! С грохотом, чтобы Достославлен посмотрел на дверь.
Через минуту, показавшуюся бесконечной, Войта понял, чего от него хотят. И что на дверь никто не взглянет, пока он чего-нибудь не сделает. Достославлен и его товарищи сочиняли послание (или обращение) к чудотворам-наемникам какого-то замка, призывая их в Славлену.
Вот как называть этого мерзавца? По имени? Или ему больше понравится «господин Достославлен»? Смотря чего он хочет – наказать Войту или вызвать его восхищение… Если бы он хотел восхищения, признания, то не стал бы держать Войту у дверей.
Увы, рука уже не болела так остро – ныла надоедливо и муторно, только ухудшая положение.
Войта вдохнул поглубже и выдавил:
– Господин Достославлен…
Получилось хрипло и жалко. Следовало порадоваться, но радости от столь успешного начала Войта не ощутил. К тому же никто его обращения не услышал, и ему пришлось повторить:
– Господин Достославлен…
После этого можно только сдохнуть. Придумают же благородные богачи – бесчестие! Слишком пафосно звучит для столь омерзительного положения. И снова в голове мелькнуло малодушное: «Может, уйти, пока никто не видит?»
Да, Достославлен имел нюх, позвоночным столбом чуял противника – и теперь будто услышал мысли Войты: непринужденно, будто в раздумьях, поднял глаза и тут же радостно воскликнул:
– Ба! Войта! Что ты там стоишь? Извини, мы тут увлеклись немного… Проходи скорее, садись!
Войта оглядел кабинет: все кресла были заняты, лишь перед очагом, чуть в стороне от стола, стоял роскошный низкий пуф, предназначенный, должно быть, для того, чтобы с удобством ворошить угли и подкладывать в очаг дрова. Ну что ж, не надо думать самому, какую позу принять, – все уже давно продумано.
– Друзья, имею честь представить вам знаменитого доктора Воена, – с неприкрытой гордостью вещал Достославлен, пока Войта топтался возле пуфа, примериваясь. – Он прославил школу экстатических практик и получил докторскую степень в Северском научном сообществе! Мрачуны не посмели не признать его выдающегося научного труда!
Ну да, знаменитый доктор Воен смиренно садится на пуф и снизу вверх искренне заискивает перед Достославленом, в то время как тот фамильярно называет его по имени… Здорово продумано. Просчитано. Или Достославлен выдумывает такие штуки на лету?
Один из друзей Достославлена – длинный, темноволосый и злой – откровенно поморщился. Должно быть, слыхал о том, что Войта предал Славлену. Войта никак не мог вспомнить, кого этот парень ему напоминает.
Наконец-то усевшись, вместо злости он ощутил вдруг отчаянье: все выдуманные Достославленом штуки придется вытерпеть от начала до конца. Глаголен – величайший ум Обитаемого мира, ради него стоит стерпеть… Не говоря уже о том, что освобождение Глаголена спасет Ладну и детей. Войта поморщился от муторной боли в руке – от обиды хотелось расплакаться, как в раннем детстве. А что? Пустить слезу было бы полезно… Это еще выше поднимет Достославлена в глазах товарищей.
– Войта, что ты туда уселся? Думаешь, там мягче? Садись ближе! Что? Нету больше кресел? Надо бы послать за креслом…
За креслом, разумеется, никого не послали, а Войта понял, что сделал ошибку: нужно было попросить не посылать за креслом, но теперь момент был упущен. Едрена мышь, у него совершенно не было опыта искреннего заискивания!
– Друзья, доктор Воен пришел по важному делу, – продолжал Достославлен. – Я должен ему помочь, но пока не знаю, как это сделать. Думаю, все вместе мы могли бы что-нибудь придумать. Войта, не бойся рассказать ребятам все без утайки. Две головы хорошо, а пять голов – лучше.
Гнида… А впрочем, Войту сюда позвали именно для этого: просить.
– Моя семья осталась в замке Глаголена. Жена и трое детей, старшему девять… нет, уже десять лет. Их убьют, если Глаголена казнят.
Одиннадцать. Одиннадцать лет… Или все-таки десять? Едрена мышь, какая разница?
Достославлен продолжал смотреть на Войту вопросительно. Наверное, надо было добавить что-то еще. О письме? Нет, ни в коем случае – в этом Достославлен никогда не признается. Наверное, надо все-таки внятно изложить просьбу.
– Верней, их убьют, если Глаголен в ближайшие дни не вернется в замок.
Да, так лучше, а то друзья Достославлена решат, что успеют взять замок Глаголена приступом.
– Они останутся в живых, если Глаголена отпустят, – добавил Войта для тех, кто не понял сути дела. Впрочем, и это на просьбу походило очень мало.
– На месте доктора Воена, – снова поморщившись, начал длинный и злой, – я бы не осмелился являться сюда с подобными идеями. Если бы он не принимал благодеяний от мрачуна, его дети были бы сейчас в Славлене.
– Так это тот самый Воен, который продался мрачуну? Променял Славлену на теплое местечко в замке? – переспросил второй – постарше, покрепче и посерьезней.
Признаться, к такому повороту Войта не был готов, хотя мог бы предвидеть его заранее.
– Доктор Воен вернулся! – кинулся на его защиту Достославлен. – Его научные труды сделают чудотворов непобедимыми! Он раскаивается в своем предательстве и готов искупить его беззаветным служением Славлене!
Войту перекосило от пылкого заявления Достославлена, а тот поглядел на Войту со значением: мол, давай, кайся! Едрена мышь, сказать сейчас, что он не предавал Славлену, будет жалким оправданием, но Достославлену не понравится. От Войты ждут жалких оправданий, но совсем не таких.
Он вспомнил, как расплакался на пороге ванной комнаты, обещая самому себе, что не станет работать на мрачуна, – глупо это было донельзя. И плакать, и обещать, и драть подбородок перед Глаголеном. Глупо и смешно.
– Расскажи, как тебя лишили способности к удару! – услужливо подсказал Достославлен.
Гнида… Его друзья, на этот раз все трое, не сумели скрыть жалостного отвращения, хотя и отводили глаза.
– Да… Лишили… – кивнул Войта. Его для этого сюда позвали – вытереть об него ноги. – Били сильно.
– И ты сломался? – то ли возмущенно, то ли участливо спросил третий из друзей, самый молодой, лет двадцати парень с золотыми браслетами на обеих руках.
– Нет. – Войта вскинул глаза. – Иначе моя способность к удару осталась бы при мне.
Не надо было сверкать глазами – надо было каяться и оправдываться.
– Я сломался после этого, – поспешил добавить он.
– Расскажи, какой Глаголен негодяй, как он заставил тебя на него работать, как обманом забрал из Славлены твою семью!
Ага. Потребовал создать теорию предельного сложения несущих. Силой привез в Храст и принудил сделать доклад на сессии. Наверное, не поверят.
– Да. Заставил, – согласился Войта. – Лишал сна и еды. Сажал на цепь. Бил. Во, еще угрожал расправиться с семьей.
Едрена мышь… Как-то неубедительно вышло. И Достославлену рассказ явно не понравился. А чего он хотел? Чтобы Войта заливался соловьем?
– Расскажи, почему ты не смог предупредить чудотворов о заговоре, который организовал Глаголен, – подсказал Достославлен.
– Так это… Обещал же расправиться с семьей…
– По-моему, доктор Воен городит чушь, – сказал длинный и злой. – Я думаю, он над нами просто смеется.
– Вообще-то мне не до смеха, – совершенно искренне проворчал Войта.
– Глаголен признался, что силой и угрозами заставил Воена молчать, – пояснил Достославлен. – И, я скажу, его рассказ был куда более подробным и красочным – злодей с радостью хвалился своим злодейством. А доктор Воен – не мастер говорить. Думаю, перед выступлением в суде нужно помочь ему подготовиться. Слышишь, Войта? Я напишу для тебя речь, тебе останется только выучить ее хорошенько.
Что, еще и выступление в суде? Сегодняшнего мало? Наверное, надо искренне поблагодарить Достославлена за заботу…
– Спасибо, господин Достославлен… – промямлил Войта, опустив голову.
Тот заулыбался, довольный собой. Гнида… Да, полюбить Достославлена было трудновато.
– Мне кажется, они не посмеют убить детей… – негромко высказался самый молодой.
– Еще как посмеют! – усмехнулся крепкий и серьезный. – Но дело, конечно, не в этом.
– Нельзя идти на уступки мрачунам! – уверенно заявил длинный и злой. – Они должны запомнить, что запугивать нас бесполезно.
– Йерген, тебе легко говорить, ведь это не твои дети остались в замке мрачуна, – повернулся к нему крепкий.
Едрена мышь, Йерген! Должно быть, сын ректора школы экстатических практик…
– Если мы не уступим сейчас, – продолжал тот, – в следующий раз мрачунам не придет в голову брать детей в заложники. А если уступим – поставим под угрозу жизни других детей. И необязательно это будут дети предателей.
Идею сделать магнитодинамику герметичной дисциплиной Достославлен воплотил в жизнь за несколько дней. И, похоже, сейчас он демонстрирует, насколько невыполнима задача обмена Глаголена на семью Войты. Осталось разрыдаться и смиренно спросить: «И что же мне делать?» Упасть на колени. Попрыгать зайчиком? После чего Достославлен явит миру чудо и разрубит все узлы разом. А, собственно, для чего это Достославлену будет нужно? Из тщеславия? Чтобы показать свое могущество? Верней, умение без масла влезть в любое отверстие…
Тот, между тем, смотрел на Войту выжидающе, со значением. Да, наверное, подошло время для смиренной просьбы, и Войта уже начал подбирать для нее слова, но не выдержал, обхватил лицо руками – лучше умереть, чем выговорить такое! Что там Очен еще говорил про искренность? Искренне уважать, искренне любить? «Стоит только его похвалить – и он расцветает на глазах»…
– Едрена мышь, ты же смог сделать магнитодинамику герметичной дисциплиной… – выговорил Войта. – Ведь смог! А это было не так-то просто! Что тебе стоит спасти моих детей?
Лицо у Достославлена едва не расплылось в счастливой улыбке, но он сдержался: сложил брови домиком и участливо склонил голову на бок.
– Войта, я не отказываюсь тебе помочь! Но я боюсь, что это невозможно! Ты же слышал, что говорит Йерген, а решение зависит от его отца.
– В замке Глаголена еще одиннадцать пленных чудотворов… Их можно было бы освободить, – добавил Войта. – Они-то никакие не предатели…
– Мой отец не пойдет на обмен, – злорадно сказал Йерген. – И я с ним полностью согласен. Мрачуны должны нас бояться. Если дать им возможность откупаться от нас, никакого страха мы не добьемся – они снова будут смеяться над нами и смотреть на нас свысока.
Вряд ли Йергена, а тем более его отца, интересовали смиренные просьбы Войты – их цели стояли выше целей Достославлена.
И что теперь? Достаточно ли было искреннего заискивания? Или все же необходимо упасть на колени? Достославлен все еще смотрел выжидающе и даже недвусмысленно указывал Войте глазами на пол перед пуфом… Гнида…
Войта непроизвольно сунул руку в карман, нащупав взятую с собой пуговицу. Будто от боли, сжал покрепче кулак. Что терять человеку, который будет мертв еще до заката? И если это спасет жизнь Глаголену, Ладне и детям, то не так уж и высока цена…
И Войта сделал это: неловко опустился с пуфа на коленки и выдавил:
– Я умоляю… Я умоляю спасти мою семью…
После этого можно было только умереть.
Друзья Достославлена поглядели на Войту с брезгливым презрением, только сам Достославлен, похоже, ждал именно этого, потому что не сумел скрыть сытого удовлетворения на лице. Войта ощущал лишь головокружение и дурноту – фигура Достославлена покачивалась и двоилась перед глазами. Ничего удивительного, он не спал уже третьи сутки и за последние два дня почти ничего не ел.
– Воен, вам это не поможет, – поморщился Йерген. – Можете ползать на коленях хоть до завтрашнего утра, биться головой об пол – решение не изменится.
Голос донесся до Войты будто сквозь вату, дурнота нарастала, жаром подкатывала к горлу…
– Вот видишь… – Достославлен вздохнул. – Увы, Войта, ничего не выйдет… Я был бы рад тебе помочь, но решение зависит не от меня.
Он сказал это так, будто отказывался дать в долг незначительную сумму, которую можно взять у кого-нибудь другого… И понятно стало, что весь этот отвратительный фарс Достославлен задумал заранее – насладиться унижением Войты, поставить его на колени, чтобы потом отказать. Убить бы его за это, мерзавца… Войта думал как-то вяло, уже не чувствуя ни злости, ни отчаянья – хотел только выйти отсюда поскорей, добраться до собственного дома, перекинуть веревку через потолочную балку и…
Дурнота подкатилась к подбородку и разлилась по голове. Пол качнулся, едва не ударив Войту в лицо. Вот только не хватало упасть в обморок, как девица… Войта разжал кулак и выставил руку навстречу качавшемуся перед глазами полу, оттолкнул его от себя изо всей силы. По полу стукнула и покатилась пуговица, добежала до сапога Достославлена, и тот издал какой-то странный звук – то ли тихо вскрикнул, то ли громко выдохнул… А пол все же ударил Войту, но не в лицо, а сбоку, в плечо.
После возвращения с Домашнего острова Мира предложила бабушке слетать к зимовке Змея — она согласилась, а с ней согласились и все остальные. Лютый сразу позвонил Змею, чтобы ждал гостей — и постарался задержать вылет из деревни на полчаса, чтобы у киборгов в зимовке было время подготовиться к появлению гостей.
Змей срочно вернулся с обхода, отправив вместо себя Рената, а Марин накрыл стол во дворе чистой скатертью и стал готовить пироги с рыбой и салаты из выращенных овощей. К появлению гостей Змей успел искупаться и переодеться, а Марин выставил на стол всё, что было приготовлено: от пшённой каши с маслом до пирогов с рыбой.
После ухода Самсона на острова в качестве телохранителя Платона в бригаде осталось только четыре киборга: сам Змей, Марин, Ренат и Роман. На обход участка три DEX’а ходили по очереди, так распределив смены, чтобы дежурить по двое, а Mary оставался в избушке, занимаясь обработкой выловленной рыбы, уходом за десятком кур и небольшим огородом. Самсон лишним не был — с ним было спокойнее, всё-таки он «семёрка» и на ночные дежурства соглашался охотно — но ему нашлось дело и на Жемчужном острове.
И потому к моменту появления гостей в зимовке были только Змей и Марин — Алёна отправила Сэма на обход, чтобы Роман и Ренат тоже смогли познакомиться с бабушкой и записать её себе в качестве охраняемого объекта. После традиционного приветствия с ломанием хлеба и обмена подарками — Мира в присутствии бабушки вручила Змею новую клетчато-синюю косоворотку, а он подарил ей очередной гребень и маленькие жемчужные серьги работы Ворона — гости напились чаю с пирогами. Стол оказался мал для такого количества гостей, и потому бабушку и девушек усадили за стол, а парни пили чай стоя — но никто не обиделся, так как все знали, что парням нельзя сидеть за столом с девушками, если они не являются родственниками.
Потом Зарина Баженовна с Мирой и Алёной осмотрели сделанные на зиму запасы, огород и кур, все вместе сголографировались на маленький голографический аппарат, оказавшийся у Анны в кармашке сумочки с лекарствами — и вечером вернулись в Орлово.
Уже в деревне Анна скинула все отснятые голографии на планшет Мире — а та отправила снимки Змею, Алёне и Нине.
***
В воскресенье десятого сентября перед вылетом Мира позвонила Нине с сообщением о предстоящей поездке в Кузино, так как оба киборга в этом музее являются подопечными Нины.
— Спасибо, что позвонила, — обрадовалась Нина, — мы сами собирались туда слетать на пару часов, сейчас жду прилёта Златко и Бернарда. Надо показать им, как выглядит крестьянский дом изнутри, чтобы Златко мог правильно рисовать для мультфильмов.
— Здорово! — ответила Мира, — а ничего, что мы все будем? Нас много… и с киборгами? Мы ещё Дробота позвали…
— Нас тоже много и мы тоже с киборгами. Петю и Лиду Платон уже предупредил, а директору школы позвонил Велимысл, берём с собой Арнольда с двумя камерами и Клима, он музыку писать будет для мультфильма. Так что… через час встречаемся у школы в Кузино. Кстати, студию назвали «Белый парус». Клим предложил, и все согласились.
— Отлично! Мы будем! Пока, — и Мира отключилась.
Но тут же позвонила Карина и сообщила, что на общем собрании всех офисов ОЗК на планете было решено передать Змею на строительство дома все деньги, пришедшие на счёт от неведомого доброжелателя. Шокированная Нина слушала её молча — и Карина, подключив в конференцию Светлану, Эву, Левона, Гранта, Василия, Юрия Сергеевича и Остина, повторила сказанное ранее:
— Мы решили, что Змею эти деньги нужнее. Он строит дом, а в нём, кроме его и его жены, смогут жить ещё не менее десятка киборгов. К тому же этот самый доброжелатель так и написал: «На строительство»
— «На строительство светлого будущего» он написал… а не на дом Змея, — и Нина попросила Хельги найти Платона и подключить его к разговору.
Платон обнаружился в коровнике на Жемчужном острове, где завершался монтаж новой доильной установки. Выслушав по видеосвязи сначала Карину, потом оторопевшую Нину, и приняв по сети сообщения от Гранта и Алёны, совершенно спокойно ответил:
— Карина Ашотовна, мы берём все эти деньги. Благодарю всех от своего имени и от имени нашей семьи… в том числе и от Змея. Мы поселим в этом доме столько киборгов, сколько сможем. И будем строить следующий дом. Нина, поверь мне, это правильно. Сто сорок восемь тысяч… как раз столько нужно на строительство, — и Платон принял на счёт Нины всю сумму, а затем подключил в разговор Змея и всё ему объяснил голосом, одновременно скидывая по сети видео этого Костяна.
— Это неожиданно, — медленно ответил шокированный DEX, — но потрясающе вовремя! Благодарю всех… вы все настоящие друзья и у нас настоящая семья. Я готов поселить в своём доме столько киборгов, сколько поместится… но… надо узнать и мнение Миры. Ведь и с ней придут в дом киборги…
— Это успеется, — усмехнулся Платон, — до новоселья больше полугода. Теперь надо нанять бригаду, чтобы до начала строительства закупить и завезти стройматериалы на остров. Потому, что строить придётся быстро. И даже очень быстро… фактически за три недели. Не переживай, я найму бригаду и оплачу работу. Будет у тебя дом.
Потрясённый Змей ещё раз поблагодарил всех — и мать, и отчима, и всех сотрудников ОЗК — и прервал связь. Слишком неожиданно пришли деньги — и слишком вовремя. Теперь он просто обязан поселить в своём доме тех киборгов, которых мучил этот садист Костян… если их смогут довезти до Антари живыми.
***
Давно сельская школа не видела такого нашествия! — на шести флайерах с пяти сторон прилетели почти два десятка гостей, причём киборги почти не отличались от людей внешним видом и одеждой.
После взаимных приветствий и вручения подарков (Нина по совету Платона привезла Лиде и Пете трёх двухмесячных ягнят и десяток кур в большой клетке, а Лида от себя и Петра вручила ей два вышитых ею полотенца и сделанное Петром кресло-качалку) директор школы пригласила всех на чай в школьную столовую, так как в доме-музее оказалось недостаточно места для такой большой компании.
— Всех-всех приглашаете? — удивился Арнольд. — И нас тоже?
— Вас? Это кого? — не менее киборга удивилась директор.
— Он имеет в виду Irien’ов, — пояснил Платон. — Ведь существует школьная инструкция о недопущении в детские образовательные учреждения киборгов этой модели. А у нас именно этой модели половина киборгов.
— То есть, — решила уточнить директор, — в вашей компании есть… Irien’ы?
— Да, есть, — ответил Платон, — я, например. Ещё Арнольд, Клим, Златко… все уже знают это. Кстати, это Берёза, — он показал на девушку в голубом платье, — она кондитер и хотела бы узнать рецепты пирогов.
— Я поняла. Если вы не будете выпячивать свою Irien’овость, то ничего страшного не произойдёт. С людьми общаться учиться вам нужно в первую очередь. Да и другого помещения, чтобы всех накормить одновременно, у нас нет. Так что… добро пожаловать в школьную столовую. А Берёзу я познакомлю с нашими поварами, и они смогут общаться и после вашего возвращения домой.
После обеда вся делегация направилась к ярко-зелёному дому с табличкой «Музей крестьянского быта». У калитки уже стояли празднично одетые Лида и Петя, в руках у Петра на покрытой вышитым полотенцем доске был каравай пшеничного хлеба. Нина оценила и одежду киборгов, и полотенце, и хлеб — всё было в традиции и хорошо читалось. На концах полотенца были вышиты знаки Макоши и на глиняной солонке тоже были знаки Макоши. А это значило, что первой принимать хлеб и соль этого дома предстояло Нине — и она уже протянула руку к караваю… и услышала тихий голос:
— Помедленнее, пожалуйста!
Она оглянулась и увидела, как Арнольд настраивает камеру и посылает первый дрон в полёт. Он смутился, мгновенно покраснел, потом побледнел от понимания того, что сделал — без разрешения и при посторонних что-то говорить хозяйке, которая уже мама, ранее он не решался — но повторил:
— Пожалуйста, помедленнее и… ещё дубль. Я снимаю… для архива… потом видеофильм сделаю о музее… — он замер, взглянул на Платона и договорил: — И музею реклама будет и нашим мультфильмам.
— Хорошо, — с улыбкой ответила Нина, — снимай. А мы потом посмотрим. Я пока не успела отщипнуть хлеб… тогда сними сначала Лиду и Петю с хлебом, а потом начнём ритуал.
Она подождала, когда Арнольд приготовит ручную камеру для съёмки и отснимет повторный выход из дома Петра с хлебом и Лидии — и первой отщипнула кусочек хлеба и съела его. После неё по кусочку хлеба отломил Платон как её муж, потом — усыновлённые ими киборги, а за ними и все остальные.
После этого ритуала Лида пригласила всех в дом и все киборги радостно загалдели, споря, кто пойдёт первым, а кто потом.
— Первым пойдут Златко, Клим и Арнольд, — остановила их Нина, — Златко будет рисовать, Клим запишет звуки в доме, а Арнольд сделает видеозапись… и это недолго, пяти минут им достаточно… пока достаточно. А когда они закончат, пойдут посмотреть все остальные. Кстати, — обратилась она к директору школы, — хотела попросить вас показать ребятам, как выглядят Дед и Баба, которые испекли Колобок… и у которых могла быть Курочка-Ряба, чтобы Златко смог правильно нарисовать их.
— Мы разве на «Вы»? — удивилась директор, но тут же поняла, что Нина говорила о местных жителях, и ответила:
— Мы знали, что вам нужны интерьеры, но тут другое… сейчас попрошу родителей мужа, они как раз в том возрасте, какой нужен для мультфильма.
Когда Златко, Клим и Арнольд вышли из дома, Лида предложила для остальных экскурсию по дому и окрестностям — и киборги снова вошли в дом, чтобы не только посмотреть и послушать, но и сделать записи.
Примерно через полчаса к дому подошли двое пожилых людей, в одном из которых Платон с изумлением узнал тёмного волхва. Темногор с усмешкой поздоровался с ним за руку:
— Добрый день… это моя супруга. Что так смотришь? Да, в этой общине я тёмный волхв, а до этого заведовал этой школой. Сейчас на пенсии… пса оставил у дома, чтобы никого не напугать из ваших.
— Мы не из пугливых… — совершенно серьёзно ответил Платон, — твой Марат тоже киборг и наши ребята вправе знать его, чтобы случайно не повредить. Даже без прав управления… и ему знать наших ребят не помешает.
— Логично, — кивнул тёмный, свистом подозвал своего пса и что-то начал говорить ему. Его супруга, одетая в тёмно-синий сарафан и белый платок, после приветствия разговорилась с бабушкой и Светланой так, словно все они давно были знакомы.
Нина с интересом наблюдала разговор Платона с отцом мужа директора школы — вот как выглядит тёмный волхв не на работе!
Велимысл в обычные дни одевался в белые порты и длинную белую же рубаху с вышитыми оберегами и иногда надевал безрукавку, а на капище приходил в более длинной рубахе, но тоже белой и с вышивкой. У этого волхва одежда была тёмно-серого цвета: полушерстяные брюки, рубашка с поясом и безрукавка из овечьей шкурки — и выглядела более городской.
Она, сама не замечая, так внимательно рассматривала тёмного волхва, что он рассмеялся:
— Так это ты женила на себе этого… киборга? Ну, здравия тебе, коль не шутишь… вступающая в бой.
— Что? День добрый… моё имя…
— Да я в курсе. Сейчас ты Нина… но полное твоё имя означает именно это. Вступающая в бой. Антонина. Свой бой ты уже выиграла… и получила даже то, о чём долгое время и мечтать не смела. А это значит — пора менять имя. Подумай над этим. А теперь, — обратился он к Платону, — можешь подключиться к Марату сам и познакомить его со своими. Кстати, моё имя по паспорту Олег Гордеевич, обычно так меня зовут городские. Итак, что вам нужно?
Нина взглянула на Платона, словно переводя вопрос ему — и тот рассказал тёмному волхву о решении снимать мультфильмы по сказкам:
— …а для этого наши художник, композитор и оператор должны сами узнать, как выглядят крестьянский дом и двор, и как были одеты персонажи сказок… и как звучит местный говор. И песни местные тоже нужны.
— Понял, можешь не продолжать. Покажем… но в следующий раз привезёшь барана в жертву Маре и Чернобогу.
— Могу и сейчас, — спокойно ответил Платон и с разрешения Нины попросил Хельги слетать на Жемчужный остров за двумя баранами, и сразу позвонил Фролу, чтобы тот выдал животных Хельги.
Темногор с женой вошли в дом — и уже там провели для Арнольда, Клима и Златко ещё одну экскурсию по дому, а потом просто сыграли на камеру несколько коротких сказок на местном диалекте и спели с десяток коротких детских песенок.
Тем временем Лида показала Нине и Платону кур и овец, а директор школы пригласила местных девушек и парней, чтобы они на камеру показали какую-нибудь пляску, и сразу попросила их одеться в сарафаны и косоворотки, так как будет съёмка документального фильма. Пётр молча принёс из дома старую гармонь, на которой он недавно научился-таки играть.
Арнольд едва успевал всё снимать, так как было интересно и в доме и перед домом, но он был совершенно счастлив — ведь всё это показывается для него, чтобы он знал традиции и сумел их показать в мультфильмах. Три камеры на дронах летали между пляшущими и бузящими, снимая всё и стараясь никого не задеть.
Пит подталкивал её в спину, Лика бежала, со страхом ожидая расплаты. Её пустят на запчасти, Матвея просто убьют, когда поймут, что она всё наврала про препарат. Но выдать правду она не может. Иначе её ждёт участь худшая, чем смерть.
В операционной уже не нашлось пациента, которому должны были пересадить сердце мальчика. Бореус стянул перчатки, скинул медицинскую форму и сидел в кресле, потягивая кофе из маленькой чашечки. Но блестящие инструменты всё так же лежали на столе. Матвей стоял у стены. Рядом Вернон поигрывал скальпелем, ловко крутя его меж пальцев.
Бореус допил кофе.
– Я жду обещанного, – сказал он. – Давай формулу, или что там у тебя есть.
– Э… видите ли, у меня её нет. В смысле был, но вот он, – она резко повернулась и нацелила палец на Вернона, – он забрал её.
Скальпель упал на пол, и тонкий звон эхом отразился от потолка. Вернон нагнулся за ним, но не поднял, а медленно выпрямился и зло уставился на Лику.
– Ты не права, – прошипел он. – Враньё тебе не поможет.
– Это правда. Формула была в часах, которые он бросил за борт. Так что…
– Кому вы верите? – Лицо гриза исказилось презрительной гримасой.
– Вернон, вы совсем ку-ку? – Лика покрутила пальцем у виска. – Ваш хозяин Бореус и Грива один и тот же человек. Он дурил вам мозги всё это время. Разыгрывал спектакль.
Вернон издал удивлённый возглас и посмотрел на Бореуса. Тот оставался невозмутимым.
– Да-да, – торжествующе улыбнулась Лика. – Вы бросили часы в море прямо у него на глазах. Так что, кто тут врёт?
– Вернон! – раздраженно прикрикнул Бореус. – Ты у меня будешь нырять до посинения, пока не отыщешь эти чёртовы часы.
Лика хихикнула.
– Вернон, синий вам пойдёт. Давно пора сменить цветовую гамму. Предсказываю успех в Голливуде.
Вернон так посмотрел на неё, что она просто увидела, как скальпель летит ей в голову. Но Бореус смотрел ещё злее.
– Вернон! Я жду, – он протяну руку.
Вернон так скривил лицо, что Лика подумала, не начал ли он трансформацию. Хотя вроде серые это не умели? Или всё же умели?
Вернон полез в карман и достал часы Дэна. Лика мысленно ахнула, она-то была уверена, что они покоятся на дне Финского залива. Незадача.
– Так и знал, что ты как был мелким уголовником, так и остался, – хмыкнул Бореус, забирая у него часы и протягивая Лике. – Интересная вещь. Как это работает? Где тут спрятана формула?
– Сейчас, – Она с умным видом надела их на запястье и принялась застёгивать браслет, делая вид, что не справляется с застёжкой.
«Тяни время, Лика, – сказала она себе, – тяни. Как на уроке. Пока то да сё, уже и звонок». Потом поднесла их к уху. Показала Бореусу «не ходят». Покрутила колёсико. Лишь бы не завелись, тогда можно сказать, что с испорченными часами ничего не получится. Но нет, стрелки исправно сдвинулись с места и побежали по кругу.
– Ну? – Бореус в нетерпении дёрнул ногой.
– Здесь светло, – Лика посмотрела на лампы. – Оно в темноте работает.
Бореус махнул рукой Питу. Свет погас. В темноте, сначала еле-еле, потом всё сильнее, засветились цифры. Лика потрогала пальцем ободок. Попробовала покрутить. Вправо нет, а вот влево да. Раздался тихий щелчок. Погасла цифра один. Лика повернула ободок на место. Цифра один снова засветилась. Ну что ж… Семь, семь, семь, один, девять…Она набирала код, надеясь, на какое-то чудо. А вдруг…
Вдруг из часов ударил луч света и Лика тихо ахнула. Над циферблатом возникла голограмма с оком и надписью: «Добро пожаловать в «Asylum» – подтвердите свой код в течение первых десяти секунд». Начался отсчёт: десять, девять, восемь… Лика поднесла часы к правому глазу, отсчет не прекратился. Да что не так-то? Может, и левый тоже надо? Она поднесла к левому. Да, сработало. И что с этим делать? Голограмма погасла.
– Ну-с? – раздался в темноте голос Бореус. – Чем ещё порадуешь, кроме светошоу?
Лампа под потолком снова вспыхнула. Лика бросила быстрый взгляд на Матвея. Что делать, Мотя? Я не знаю!
– Слушайте, ну я же не специалист. Я не знаю, как оно работает.
– Вернон, – лениво позвал Бореус.
Лика услышала шум борьбы. Вернон коротким ударом подбил Матвея под коленки и распластал на полу, тот хрипел, силясь отодрать его руки от горла. Вернон, одной рукой удерживая Матвея, другой вытащил из кармана складной нож. Клац! Лезвие опасно приблизилось к левому глазу Матвея.
– Смотри. Сперва Вернон будет удалять парные органы: глаз, уши, можно руку, потом ногу, ну, а потом примется и за единичные. Или с них и начать? Как думаешь? Вернон, может, начнёшь с того органа, что ниже? Девушка, думаю, оценит. Всё-таки красивый мальчишка. Жаль лицо портить.
– Стойте! – Лика выставила перед собой обе раскрытые ладони. – Стойте! Вот, – она сунула руку в карман. Нет, тут нет. Тогда где? Она же не могла выпасть? У неё столько карманов, неужели ни в одном из них нет… Нашла. – Держите! Это я взяла у Стропалецкого. Это он создал препарат. Он.
– Он поделился с тобой формулой? – Бореус хмыкнул. – Знаешь, что-то я не верю.
– Нет, конечно. Я сама взяла. Не специально.
– Просто под руку попалось? Эх, молодёжь, молодёжь. Знаешь, и всё равно не верю.
Лика с отчаянием посмотрела на уже посиневшего Матвея.
– Да он же его задушит! Вам нечем будет меня шантажировать.
– Ладно, отпусти пока. Пусть подышит.
Вернон нехотя убрал руки, и Матвей начал хватать воздух ртом, с натугой втягивая его в лёгкие. Он перевалился на бок и скорчился на кафельном полу. Лика с трудом сдержалась, чтобы не кинуться ему на помощь.
– Приведите их в кабинет.
Бореус вышел. И тут Лика всё же бросилась к Матвею и помогла ему сесть. Дышал он с трудом и моргал красными от лопнувших сосудов глазами.
– Хватит валяться. Подъём, – скомандовал Вернон.
На палубу шлепнулась следующая рыба, на этот раз неподвижная, с аккуратно прокушенным черепом — Шутник, похоже, достаточно поразвлекся, наблюдая за тем, как смешно эти глупые двуногие прыгают вокруг его добычи. Решил, что неплохо бы и совесть поиметь, раз уж люди такие слабые и неумелые. Или придумал новое развлечение… и Дайм вовсе не горел желанием узнать — какое именно.
— Насколько велика ваша холодильная камера? — спросил Дайм нейтрально, поймав взгляд боцмана.
Боцман подвигал бровями. Нет, на этот раз он не нахмурился, а именно что просто сдвинул брови, собрав кожу на лбу мощными складками: он размышлял и что-то там себе прикидывал. Дайм буквально видел, как сменяют друг друга разнонаправленные резоны: с одной стороны, даже не поместившийся в холодильной камере улов можно продать в ближайшем порту, пусть и задешево, но достался-то он вообще задарма, значит несомненный барыш. С другой стороны — непредсказуемая зверюга светлого шера и сам светлый шер, которому, похоже, наскучило то, чем его зверюга развлекается… Жадность и осторожность, две основные движущие силы любого удачливого авантюриста.
Боцман окинул взглядом ослепительно сверкающую морскую гладь и пронзительно голубое небо, на котором не было ни следа вчерашнего разгула стихий. Шутник выбрал именно это мгновение, чтобы в веере сверкающих хрустальных брызг выпрыгнуть метра на два из воды, бросить очередную рыбину на палубу чуть ли не сверху и обрушиться обратно с оглушительным плеском и не менее оглушительным ржанием.
Осторожность победила.
— Да пожалуй что не так уж и велика, светлый шер, — ответил боцман с достоинством, хотя и не без некоторого сожаления. — Благодарствуем за помощь.
— Рыбалка окончена, — громко и со значением сказал Дайм, обращаясь к забортной воде. Не для Шутника сказал, конечно, для матросов. А по менталу выразился куда прямее: «Кончай этот цирк».
Ржание из-под воды звучало эффектно, хотя Дайм и понятия не имел, как это Шутнику удалось. Но это точно был не ментал, потому что вздрогнули (а значит — услышали) и члены команды, а среди них одаренных не было. Ну не считать же истинным даром ту почти условную каплю синей крови, что есть в жилах любого моряка? Ту самую каплю, что гонит с уютного берега, требует постоянной перемены мест и позволяет находить общий язык с истинными детьми Синего Дракона… Она ведь их даже условными шерами не делает, эта капля!
Шутник вынырнул совсем не там, где Дайм его ожидал. Вылетел из воды чудовищным перламутровым дельфином-переростком, причем (что нехарактерно!) дельфином молчаливым, взмыв куда выше, чем в прошлые разы. Ловко и даже как-то плавно спланировал на палубу, где вмиг образовалось пустое пространство (матросы чуть ли по мачтам не разлетелись, его образовывая), вдарил в доски палубы сам себе туш всеми четырьмя копытами, фыркнул, раздувая ноздри, и мотнул головой, стряхивая лишнюю воду с зажатой в зубах охапки каких-то водорослей — теперь стала понятна причина его молчания.
Не поворачивая головы, Шутник скосил выпуклый глаз на Дайма (бирюзовый, собака ехидная, Дайм круг дать мог за то, что в тот миг этот глаз был бирюзовым!), моргнул и, вильнув крупом, гордо поцокал копытами в сторону кормы, на которой один из младших матросиков выгуливал тонконогую крапчатую кобылку. Ту самую, что содержалась в соседнем с Шутником стойле и имела удовольствие привлечь его внимание.
Дайму больших трудов стоило сохранить невозмутимо снисходительную улыбку. Мол, ну а чего особенного? Подумаешь, наловил жеребец светлого шера рыбки, а теперь вот водорослей своей пассии принес. Ну раз уж она такая глупенькая девочка, не понимает всей прелести настоящей еды и вкусной рыбке предпочитает цветочки, пусть даже и подводные. Ему нетрудно, он нарвет.
Вот же зараза ирийская! Не бросил ведь даже, а к ногам возложил, словно роскошный букет к туфелькам придворной красотки. И эта зараза крапчатая, не ирийская уже, но тоже зараза — вся такая: ах, что это, да как же это, да не может быть, да неужели это все мне, да я совсем и не ожидала! Ах, ну если вы так настаиваете, то я, пожалуй, хотя бы понюхаю… И ножками этак аккуратненько семенит… Один в один придворная модница! И неважно, что их четыре и с копытами, а не две и в туфельках, потому что одинаковые они. Что там, что тут.
— Снимаемся с якоря, — не очень уверенно сказал боцман, вопросительно глядя на Дайма. Очевидно, хотел, чтобы прозвучало вопросительно, но с непривычки не получилось. Добавил зачем-то: — До Тамука тут не более трех часов, я эти места хорошо знаю, даже лоцман не понадобится.
Дайм опять вздохнул. Порою собственная работа ему очень не нравилась. Иногда — не просто очень, а очень и очень. Не то чтобы сейчас был именно такой случай, но…
— Не спешите, уважаемый. До того, как мы войдем в славный порт славного города Тамука и попадем под юрисдикцию славных ирсидских таможенных служб, мне бы хотелось с вами поговорить. С вами и вашим уважаемым шкипером.
В то утро, когда в Сосенске старик Бухвостов сжег яичницу, в Москве ничего из ряда вон выходящего не произошло. Яма в подмосковном лесу появилась позднее. Полковник Диомидов узнать о возникновении ямы раньше, чем она возникла, безусловно, не мог. В это сентябрьское утро он еще не думал о свойствах пространства и времени, о парадоксах сверхсветовых скоростей и о всех других загадочных явлениях, с которыми столкнулся позднее. Думал он в это утро о более прозаических вещах. Впрочем, лучше всего сейчас познакомиться с самим полковником.
В школе он любил математику. Это, правда, не мешало ему увлекаться дзюдо и успевать читать все, что попадалось под руку. Разрозненные подшивки «Всемирного следопыта» сменялись на его столике романами Жулавского и Жиффара. Эдгар По ему нравился больше, чем Конан Дойл. «Робинзон Крузо» восторга не вызвал. К «Анне Карениной» он проявил интерес, когда учился уже в десятом классе.
Потом пришла война. Младший лейтенант Диомидов встретил ее в Ломже. А в 1945 году в Москву вернулся подполковник Диомидов и стал следователем управления МГБ.
Через год его послали учиться. Через пять порог управления МГБ переступил полковник Федор Петрович Диомидов. Вскоре он втянулся в водовороты больших и малых дел. Два раза в него стреляли. Три раза стрелял он. Это вызывалось особой необходимостью. Вспоминать, впрочем, Диомидов не любил. Он по-прежнему много читал. И по-прежнему без разбора, все подряд. Счастливая особенность его ума отбрасывать ненужное и наносное хорошо ему служила. Он мог прочитать книгу и тут же забыть о ней. Или запомнить на всю жизнь.
К обезьяньему буму он отнесся спокойно, хотя с интересом следил за сообщениями печати. Некоторые из них настораживали, большинство же вызывало улыбку. Диомидов, почти не читая, отбрасывал в сторону газеты с пространными рассуждениями об инопланетном происхождении обезьян. А вот словосочетание «биологическая бомба» заставляло задумываться. Диомидов был уверен, что за этой «фиолетовой чумой» стоят люди, возможно очень опасные. Может быть, опаснее, чем сами обезьяны, сеявшие смерть и опустошение.
Полковник знал, что в стране уже предприняты меры на случай внезапных осложнений. Кроме того, правительство предложило помощь заинтересованным государствам. Знал Диомидов и об отказе последних. Это обстоятельство заставляло думать о том, что кому-то на руку обезьянья истерия, что нужно ждать дальнейших эксцессов. Западные газеты на все лады кричали о предстоящем конце света. В разглагольствованиях барахтавшихся на поверхности событий проповедников, в шумной рекламе новых напитков и патентованных средств, в воплях о гибели человечества тонули крупицы правдивой информации о действительном положении. Было необычайно трудно вылавливать их и отделять от рассуждений теософов и телекинетиков.
Но заниматься этим было необходимо. И Диомидов со свойственной ему дотошностью ежедневно изучал все материалы, прошедшие предварительный отбор в отделе. Одна из таких заметок в «Глоб» привлекла его внимание. Какой-то юркий корреспондент ухитрился заметить некоего худощавого джентльмена в момент приезда к командующему объединенными силами по борьбе с «фиолетовой чумой». Корреспонденту удалось проследить даже за отправкой вертолета в сельву, на котором худощавый джентльмен улетел выполнять свою таинственную миссию. Фамилия джентльмена в газете не называлась. Но предположений на этот счет было высказано немало. Диомидов внимательно перечитал корреспонденцию, пожал плечами и отнес ее к генералу.
— Занятно, однако, — задумчиво произнес генерал. — Что понадобилось этому «знатному иностранцу»?
Вопрос был явно риторическим, и Диомидов не стал на него отвечать. Генерал усмехнулся.
— Пожалуй, верно, — сказал он. — Разговор праздный. А глядеть надо в оба. У меня ощущение, что вот-вот из всей этой грязи вынырнет некая фигура и замахнется на мир чем-нибудь похлеще атомной бомбы…
И фигура вынырнула. Только она не была похожа на ту, о которой говорил генерал. Худой кадыкастый немец, назвавшийся Куртом Мейером, туристом из ФРГ, неожиданно явился в управление и попросил кого-нибудь из «чиновников безопасности» принять его. Немец плохо говорил по-русски, а дежурный не понимал по-немецки. После взаимных недопониманий выяснилось, что турист желает сообщить нечто об обезьянах.
Его проводили к Диомидову.
Курт Мейер замешкался на крыльце Исторического музея, когда их группа входила в здание. Бергсон в это время садился в машину с флажком посольства одной латиноамериканской страны. Курт сразу узнал знакомый прищур равнодушных бесцветных глаз, хотя ему довелось видеть Бергсона только однажды. Тогда, немало лет назад, эти глаза так же щурились на заключенных, грузивших на танки клетки с обезьянами.
Курт вздрогнул и невольно замедлил шаг. Потом, повинуясь внезапному порыву, сбежал вниз. Хлопнула дверца. Бесцветные глаза окинули через стекло тощую фигуру, нелепо махавшую руками. Машина мягко взяла с места. И только тогда Мейер опомнился, понял, что он ничего не может сделать, даже если ему удастся задержать автомобиль. И он бросился догонять туристов.
— Что ты там потерял? — покосился на него толстый Вайнцихер.
— Уронил бленду, — соврал Курт и понял: Вайнцихер ему не верит. Он ощупал Мейера глубоко посаженными глазками и процедил:
— Не понимаю, зачем тебе бленда? Ведь солнца нет.
Курт промолчал. Отошел в сторону и сделал вид, что внимательно слушает экскурсовода. Бергсон не выходил у него из головы.
Тогда Мейеру здорово повезло. Две пули только расцарапали кожу под мышкой. Было много крови. Может, это его и спасло. И еще аптечка рыжего Вилли. Как хорошо, что этот Вилли из зондеркоманды таскал за собой аптечку. Он, наверное, сильно удивился, бедняга, когда увидел, что Бергсон, прошив двумя очередями заключенных, повернул турель пулемета й полоснул по зондеркоманде. А Курт знал, что будет так. Ибо случайно подслушал обрывок разговора.
Он задержался тогда на трапе. Клетка с огромным шимпанзе зацепилась за леер. Пока с ней возились, он услышал, как высокий эсэсовец с лошадиным лицом сказал Бергсону:
— Помните о связи.
— Все будет в порядке, профессор, — ответил Бергсон.
— И давайте скорее тех.
— Они уже в пути. Скоро вы начнете опыты.
Эсэсовец-профессор довольно осклабился. Засмеялся и тот, кого он называл Бергсоном. В этот момент Мейер понял, что здесь пахнет тайной. И не ошибся.
Когда он пришел в себя, была ночь. От реки тянуло вонючей сыростью. Где-то в лесу кричала неизвестная птица. А кругом лежали трупы. Раны саднило. Он вспомнил про аптечку. Стал искать Вилли. Достал пластырь и унял кровотечение. Пока он это проделывал, его два раза стошнило. Может, от слабости, а может, от вида трупов. Но он нашел силы, чтобы снять с груди Вилли автомат. Бергсон не потрудился собрать оружие зондеркоманды.
Ни тогда, ни позже Курт Мейер никому не рассказывал об этом. И не рассказал бы, не начнись газетная шумиха вокруг странных событий в Южной Америке. Курт в это время был в России. Фиолетовые обезьяны, о которых он читал ежедневно, ассоциировались почему-то в его голове с эсэсовцем-профессором, забравшимся двадцать лет назад на Амазонку Для проведения каких-то опытов. Мейер много думал, прежде чем решиться.
Вот при каких обстоятельствах турист из ФРГ оказался в кабинете у Диомидова. Он долго мялся, подыскивая нужные слова, и наконец произнес, путая немецкие фразы с русскими:
— Я хочу сделать заявление. Мне понравилось у вас в страна. Во хорошо решай коммунальпроблема. И это… — Он ткнул пальцем в лацкан диомидовского пиджака, на котором синел университетский ромбик. Диомидов помог ему.
— Образование, — сказал он по-немецки.
— О, — обрадовался Курт, услышав родной язык. — Да, да, я видел у вас много таких значков. — И тихо добавил: — Я тоже мог бы….
Он вздохнул и, отвернувшись к окну, сказал:
— Гейдельберг. Это были лучшие годы. И немного потом. Обсерватория стояла на холме у реки. Я любил ходить туда. Думать. Потом я забыл, как это делается. А сейчас мне снова пришлось задуматься. Уже о другом. Не удивляйтесь, если я скажу вам одну странную вещь. Я не пришел бы к вам. Но вчера в ресторане Вайнцихер пролил вино. На скатерти расплылось мокрое пятно. Вайнцихер расхохотался. Увидев его улыбку, я решился. Мокрое пятно напомнило мне о крови расстрелянных. И еще одна встреча. Скажите, вы верите в привидения?
Диомидов пожал плечами. Немец сказал:
— Вы меня поймете. Это, наверное, судьба. Я буду говорить с вами как с представителем страны, которую уважаю. Моей стране, — он усмехнулся, — это не нужно.
Диомидов вежливо кивнул. Он еще ничего не понял из сбивчивого рассказа немца, кроме того, что тот хочет сделать какое-то заявление. Решив не мешать Курту, Диомидов закурил и откинулся в кресле, ожидая продолжения рассказа.
— Я не люблю послевоенный мир, — говорил Курт. — Газеты кричат о заговорах и убийствах. Как мыльные пузыри, лопаются правительства. Из сельвы ползет фиолетовая зараза. Об этом я и хочу сказать. И еще об одной встрече у вас в стране. Бергсон. Его звали Бергсоном тогда.
Диомидов подбодрил замолчавшего было немца кивком головы. Курт пошарил в карманах, нашел сигареты, попросил разрешения закурить. Сделав несколько затяжек, притушил сигарету. И полковник услышал рассказ о судьбе человека, который мог бы стать ученым, но не стал им.
Курт Мейер, закончив университет, устроился на работу в маленькую астрономическую обсерваторию. Это было тогда, когда лавочники, нашпигованные идеями национал-социализма, с барабанным боем двинулись на Европу. Молодому астроному до этого не было дела. Великая Германия с оседлавшим ее Гитлером неслась мимо Курта.
Проблема «жизненного пространства» его не волновала. Его вполне устраивала тихая комнатка в доме фрау Марты, сухонькой старушки, любившей подолгу сидеть за утренним кофе и занимать своего постояльца рассказами о давно умершем муже.
Старушка не мешала думать. А думал Курт тогда о многом. Например, о рождении сверхновых звезд. Он считал, что сверхновые несут в себе главную загадку мироздания. Тогда он изучал китайские источники, просиживал ночами у телескопа, ждал вспышки таинственной звезды.
Но сверхновая не загоралась. А в обсерваторию как-то заглянули эсэсовцы.
— О, — уважительно сказал рослый и пухлый, как подушка, ротенфюрер, увидев телескоп. — Я никогда не видел небо близко. Как это делается?
Астроном не выдержал и засмеялся. Ротенфюрер крякнул и заорал:
— Почему не на фронте?
Это и решило судьбу Курта. Он плохо запомнил, что было дальше. Очнулся уже в концентрационном лагере. Перед ним стоял, осклабившись, рыжий Вилли.
— Коммунист? — спросил Вилли, грозно выпучив глаза.
Мейер покачал головой. Говорить он не мог: кулак ротенфюрера сделал что-то с языком.
— Значит, еврей, — брезгливо резюмировал Вилли и повел Курта в глубь двора, где группа изможденных людей чистила большой сарай — нужник.
Ученому всунули в руки ведро. Этим способом Вилли переключил его внимание с судеб Вселенной на судьбы рейха. Фрау Марта, не дождавшись тихого квартиранта, сожгла листки с тензорными уравнениями. Сверхновая не вспыхнула. А на земном шаре количество ученых уменьшилось еще на единицу.
В один далеко не прекрасный день группу заключенных отвезли в Гамбург и посадили на пароход, отплывавший к берегам Амазонки. Рыжий Вилли в припадке неожиданной откровенности сообщил Курту, что получит за рейс кругленькую сумму. Он целыми днями сидел на палубе, пиликал на губной гармошке или вынимал толстую записную книжку и что-то считал, морща лоб. Может, подсчитывал будущие доходы. Но итога ему подвести не удалось. Точку поставил Бергсон. А танки, к башням которых были привязаны клетки с обезьянами, вспороли лес и исчезли вместе с загадочным профессором-эсэсовцем.
Курт все-таки выбрался. Работал на оловянных рудниках, грузил бананы. А когда кончилась война, решил вернуться на родину. Здесь его ждал сюрприз. В Бонне умер его двоюродный дядя, державший небольшую зубопротезную мастерскую. Курт стал наследником маленького капитала. После войны спрос на зубы скакнул вверх. Нужно ли говорить о том, что было дальше. Кто знает, думал ли Вилли о домашних туфлях, теплых кальсонах и туристских поездках. Во всяком случае, жизнь кинула к ногам Курта счастье рыжего Вилли, и он от него не стал отказываться. И звезды его больше уже не тревожили. Ночное небо перестало манить Курта в мерцающую глубину. Теперь на звезды безмолвно скалит зубы череп рыжего Вилли, нашедшего свой конец на берегах Амазонки.
…Человека, которого Курт Мейер знал как Бергсона, звали Фернандесом. В посольстве той страны, которую оно представляло, Фернандес-Бергсон был мелкой сошкой. В Москве он вел себя вполне прилично. Ли с кем не встречался, хотя часто посещал выставки и музеи. И только два раза позвонил кому-то по телефону-автомату. Это обстоятельство и заставило Диомидова усилить наблюдение.
Полковник не связывал рассказ Курта с событиями, взволновавшими весь мир. Четверть века — слишком большой срок. За это время профессор-эсэсовец мог свободно умереть, а Бергсон сменить покровителей. Кроме того, Курт мог и напутать. Ведь встречаются люди, похожие друг на друга. Правда, Бергсон кому-то звонил. Тот факт, что звонил он из автомата, настораживал. Вероятно, он ищет встречи и не хочет, чтобы о ней знали в посольстве. И полковник не снимал наблюдения, ежедневно интересовался поведением «подшефного». Вчера тот снова заходил в будку автомата.
Разговор был, видимо, коротким и неприятным, потому что у Бергсона не сходило с лица кислое выражение.
Диомидов доложил обо всем генералу.
— Так, — сказал генерал, ломая сигарету пополам и засовывая половинку в мундштук. — Так, значит, — генерал чиркнул спичкой, — значит, туман?
Полковник промолчал. Генерал задумчиво произнес:
— Меня в этой истории занимает одно слово — «Амазонка». Во время войны Курт видел Бергсона на Амазонке. Фиолетовые обезьяны, или как их там, тоже на Амазонке. А теперь вот еще… Полюбуйтесь, — и генерал вынул из ящика стола телеграмму Ромашова.
— Что это? — спросил Диомидов.
— Донесение о несостоятельности, — усмехнулся генерал. — Телеграмма скупа, но я выяснил: Ромашов в Сосенске с ног сбился. Загадочное самоубийство какого-то Беклемишева. И ко всему еще мистика. Свет над домом самоубийцы, который когда-то, во времена туманной юности, путешествовал по Амазонке. Ну и вообще все атрибуты. Несостоявшаяся любовь плюс мистика.
— То есть?.. — поднял брови Диомидов.
— То и есть, — буркнул генерал. — Чего вы не понимаете? Любовь и мистика. Нонсенс какой-то. Потом дневники.
— Какие дневники?
— Дневники этого Беклемишева о путешествии по Амазонке.
Диомидов покрутил головой. Генерал рассказал о последних событиях в Сосенске. Федор Петрович слушал его рассказ как сказку.
Закончив, генерал заметил:
— Учтите вот что. Около старика лежал «вальтер».
— Хорошо, — кивнул Диомидов. — Когда ехать?
— Да завтра и поезжайте.
Но выехать Диомидову не пришлось. Не удалось даже как следует позавтракать, хотя встал он рано.
Город еще спал. Под окном скреб лопатой дворник.
Выключив бритву, Диомидов взял тюбик с кремом и выдавил на ладонь маленькую белую колбаску. Растирая по щекам пахнущую яблоками массу, бросил взгляд на часы и подумал, что встал он, пожалуй, рановато. Старость, что ли? Или устал?
Он приблизил лицо к зеркалу. Как будто нет причин для недовольства. Конечно, припухлые губы и широкий, плоский нос не давали повода величать себя красавцем, но грустить об отсутствии античного профиля можно в двадцать лет. В сорок человека одолевают другие заботы. В сорок человек начинает считать морщины на лбу и выдергивать по утрам седые волоски с висков. Диомидову считать ничего не пришлось. И он довольно ухмыльнулся своему отражению.
На подоконнике забулькал кофейник. Мордатый рыжий кот, севший погреться около него, подозрительно покосился на шумного соседа и мягко спрыгнул на колени к Диомидову. Тот щелкнул кота по лбу. Зверь обиделся. Перешел на кровать и уставился оттуда на Диомидова немигающими желтыми глазами.
Полковник стал нарезать сыр. Кот замурлыкал. Диомидов засмеялся. Кота он приютил с год назад. Возвращаясь как-то поздно вечером из управления, увидел под дверью мокрого котенка. Диомидову стало жаль зверя, и он впустил его. Котенок быстро привел себя в порядок, освоился. Уезжая в командировку, полковник поручал котенка старушке, жившей через площадку. Та добродушно ворчала, что Диомидову надо жениться, раз он так любит животных. Диомидов хохотал и отмахивался. Котенок вырос и превратился в большого ленивого кота. За меланхоличный нрав и брезгливое отношение к мышам Диомидов нарек его доном Педро.
Отхлебнув кофе, Диомидов придвинул поближе вчерашнюю газету со статьей, которая его заинтересовала. Неведомый ему кандидат биологических наук Тужилин громил своего коллегу Лагутина за антинаучные взгляды на проблемы наследственности.
«Наследственная память, — писал Тужилин, — есть не что иное, как зашифрованная в молекуле ДНК информация о развитии организма. Носителем этой информации является молекула ДНК в особой структуре тимина, гуанина, аденина и цитозина. Приписывать «наследственной памяти» какие бы то ни было другие посторонние функции — значит уводить науку в туманную область, из которой только один выход — к мистицизму, к признанию Бога…»
Диомидова заинтересовали «посторонние функции», но дочитать статью не пришлось. Зазвонил телефон. Диомидов снял трубку и услышал голос майора Беркутова.
— Товарищ полковник, — взволнованно кричал Беркутов. — Федор Петрович! Такое дело!
— Какое? — осведомился Диомидов.
Он не любил Беркутова за излишнюю суетливость, за присущую ему способность громоздить из пустяков видимость сложных и запутанных дел.
— В общем, вы меня ждите, — кричал Беркутов. — Я сейчас подскочу.
— Ну, ну, — пробормотал Диомидов и стал торопливо одеваться.
«Волга» уже стояла у подъезда. Взглянув на лицо Беркутова, Диомидов подумал, что на этот раз произошло что-то действительно серьезное. Он втиснулся на сиденье рядом с Беркутовым. Мельком оглядел третьего пассажира — капитана милиции. И приготовился слушать. Беркутов не заставил ждать.
— Это тут, — начал он. — По дороге на Юхнов. В общем, дело выглядит так. Утром нам позвонил вот он. — Беркутов кивнул на капитана милиции. — Малинин. ЧП с какой-то чертовщиной. Понимаете? Я его принял, Малинина. В общем, в лесу все и произошло. Места там грибные, дачи стоят редко. До электрички километра два. Один грибник на них и напоролся. Увидел — и драла. До станции добежал, на пост заскочил. А дежурный, не будь дурак, взял этого грибника да обратно повел. Пришли. Видят — перед ними яма. Вроде воронки от полутонной бомбы. Дно гладкое и блестит словно зеркало. А в ямке лежит мужчина. Затылок прострелен. Около ямы — женщина без чувств, руки связаны шарфом. Рот заткнут. Мужчину-то милиционер сразу узнал. Вор он. Бывший карманник. Недавно из тюрьмы. Милиционер попытался привести в чувство женщину. Не удалось. Тогда сообразил он что-то на манер носилок. Вдвоем с грибником доставили ее на станцию, в больницу. Потом звонки. Генерал распорядился, чтобы я вам сообщил. И ученым. Потому что в этой яме кино какое-то… И свет…
— Что за свет? Какое кино?
— Не знаю, — сказал Беркутов. — Капитан видел. Прямо в яме этой кино. Как на экране. Только понять ничего нельзя.
Диомидов покосился на капитана милиции. Тот сидел неподвижно, устремив взгляд на дорогу, и, видимо, не испытывал потребности разговаривать.
Диомидов вспомнил про свет над домом самоубийцы в Сосенске, о котором говорил генерал, и спросил Беркутова:
— Эта женщина… Кто она?
— Зубной врач Беликова. Живет на Беговой, — быстро откликнулся Беркутов.
— Что-нибудь еще вы предприняли? — обратился Диомидов теперь уже к капитану.
— Определили место, с которого был произведен выстрел. Собака след не взяла, хотя трава там, где стоял убийца, явно примята.
— Так. А почему он не стрелял в женщину?
Капитан пожал плечами.
— Я думал, — сказал он медленно. — Тут, по-видимому, есть какая-то связь с этой ямой. Но, может, сама женщина скажет…
— Может, — откликнулся Диомидов и стал смотреть на дорогу.
Машина уже свернула на проселок. Мимо бежали деревья. Диомидов разглядывал лес и завидовал счастливцам, которые вот в такое прозрачное утро могут взять в руки корзинку, кинуть в нее несколько огурцов, ломоть хлеба, круто посыпанный солью, и отправиться бродить между деревьями, не думая ни об убийствах, ни о других чрезвычайных происшествиях.
Наконец машина, переваливаясь, как гусыня, с боку на бок, выбралась на поляну. Взревел и заглох мотор. Хлопнули дверцы, и наступила тишина. Только шумел ветер в верхушках деревьев, словно напевая унылую ямщицкую песню. Диомидов, Беркутов и Малинин направились к группе людей в милицейских шинелях.
Трое, стоявшие возле ямы, отдали честь. Четвертый лежал на траве около синей машины с красным кантом. Диомидов подошел к яме. Она напоминала Углубление, оставленное большим тяжелым шаром. Шар кто-то аккуратно убрал, а углубление покрыл тонким слоем черного блестящего лака. И сейчас дно ямы загадочно посверкивало в лучах неяркого осеннего солнца.
Новый вызов пришел оттуда, откуда я меньше всего могла ожидать. Из храма какой-то чужой богини да еще и совершенно чужого нам мира, куда мы никогда не потыкались. Ну да ладно, где наша не пропадала. Пришлось отрываться от наблюдения за новоприбывшими богами, которых мы пока раздумывали, к чему бы приспособить, а то темный хотел стать светлым и причинять добро со справедливостью, а светлый хотел просто пожрать и где-то приютиться, желательно в лесу, а там как повезет. Храм, в который я вышла из экрана, был не особо шикарным. Слишком аскетичным на мой взгляд. Серые стены, украшенные картинами с изображениями то ли святых, то ли местных богов в процессе совершения деяний; отсутствие лавочек, стульев и хоть какого-то комфорта; довольно крупный алтарь… и в центре композиции — девчонка, которую зажали почти обращенные оборотни-волки. Совсем мелкая, тощая, в драной когтями хламыдине серого цвета под стать всему храму. Девчонка, которой требовалась помощь. Судя по весьма так возбужденным оборотням, они желали устроить осквернение храма путем изнасилования этой мелкой пигалицы. Я даже засомневалась, что она жрица. По возрасту могла бы быть приемной сиротой или послушницей, но по силе… все-таки жрица. Вот только вызвала она почему-то не свою богиню, а меня. Хотя мне-то тут быть как раз и не положено. — Да что за херня? — я осмотрела замедлившихся волков, слегка растерявшихся от незапланированного прихода божества. Похоже, их артефакт-глушилка вызова богини работал только на хозяйку данного храма, а никак не против всех. Да и мне до бога, честно говоря, очень далековато, так что на некоторые правила мне глубоко плевать. В том числе и на глушилки, которые даже не против меня. Девчонка слабо пискнула и стала неистово молиться. Вот только ее молитва пропадала даром, поскольку адресовалась все той же богине… насколько я поняла, какой-то аскезы, а то с таким убранством только по миру побираться. Да и если жрица выглядит так… то уж точно тут что-то неладно. Я грубо выдернула девчонку из когтистых лап и прижала к своему боку. Потом разберемся, кто на кого молится, а то товарищи оборотни весьма так заскучали без интима. А поскольку я существо доброе и весьма так понимающее, то никак не смогла оставить их неудовлетворенными с уже почти опадающими членами. Силовым импульсом я вытолкала их из храма, картинно распахнув створки магией. Да, пафосно, но этим ребятам того и надо. А уж во дворе, когда я перестала покушаться на территорию богини и уже не рисковала осквернить ее храм своими ненормальными действиями, я создала тех самых любимых тетушкой Лорель тентаклей. Полуразумных, но очень любвеобильных. И дала отмашку, позволив схватить всех оборотней. В самом-то деле, такая свора из десяти рыл да на одну тощую девчонку-жрицу… Я задумчиво прикинула, что это многовато будет. И оборотням девчонки не хватит, и девчонка-то помрет от такого действа. А так все будут удовлетворены по самые… гм… гланды, наверное, я не разбираюсь, что там у этих оборотней внутри. Пусть вместо меня разбираются тентакли, додают ребяткам интима и исполняют все их потаенные желания. Перед храмом появилось сиреневое расплывчатое облачко, зависло на несколько мгновений, а после стало принимать форму молодой девушки, закутанной в синий отрез ткани с одним обнаженным плечом. Что-то вроде тоги или сари, хрен его знает эту местную моду. Девчонка-жрица ощутимо побледнела и дернулась, пытаясь выбраться из моих рук, вот только отдавать ее богине я не спешила. Довольно странно было то, что на зов пришла я, а не она. И странно то, что она соизволила лишь теперь проверить оборвавшуюся с храмом связь. Если бы я не ответила своим жрецам, то они бы весь город на уши поставили и до драконов бы достучались, требуя помощи. А тут… к тому же, меня сильно смущало полное отсутствие других жрецов, послушников, молящихся… да кого угодно. Быть такого не может, чтобы среди бела дня в храме никого не оказалось. И тут меня начали терзать смутные сомнения — а не богинька ли подстроила такое затишье? Быть того не может, чтобы жрецы просто так взяли и ушли из собственного храма без ее разрешения. Тем временем девчонка, похоже, осознала, что перепутала меня со своей покровительницей. Вот только легче ей от этого не становилось. Ее лицо вытянулось, передавая всю гамму ощущений — от ужаса перед наказанием до разочарования. Она мялась и явно боялась меня, но и отходить не рисковала, воочию наблюдая произошедшее с оборотнями. — Что здесь происходит? — громко возопила богиня, разглядывая свою жрицу в моих руках. И в ее взгляде мелькнуло что-то такое, что я разобрать не смогла. Сожаление? Разочарование? Что-то из этого. Хотя она должна была радоваться спасению этой девчонки. — Эти ребятки попутали грешное с праведным и хотели осквернить твой храм, — начала пояснять я. — Девочка молилась, но ее молитвы дошли не тому адресату. К тому же, они использовали какую-то глушилку, — я указала на валяющийся на изрытой когтями оборотней земле какой-то артефакт в виде статуэтки. Увы, она была частично раздавлена, поэтому определить точно, кого она изображала, уже не получилось. Но судя по мягкому материалу, статуэтку предполагалось потом быстро и качественно уничтожить. Увы, тентакли не дали ее подобрать, заставив выронившего ее волка повиснуть вниз головой и заняв все доступные отверстия его организма. — Ты забрала мою жрицу! Я требую поединка! — богиня, похоже, плохо понимала суть сказанного. Жрицу я пока что не забрала, а всего лишь держала под боком во избежание неприятностей. Во-первых, девчонка могла попасться тентаклям, а во-вторых, я этой богине не доверяла. — Еще чего! Жрицу я не забирала, а спасла. Добровольно и без принуждения со стороны высших сил. Между прочим, не дала осквернить твой храм этим уродцам, а сейчас провожу качественное их наказание, — я ткнула рукой в ближайшего оборотня, уже почти потерявшего звериный облик, опутанного по самую макушку розовыми толстыми тентаклями. — И вообще, твои слова меня оскорбляют, и я требую справедливости. — И чего же ты хочешь? — осклабилась богиня. — Эту девчонку, — я погладила вздрогнувшую жрицу по плечу. Ничего, мы справимся. Начавшуюся трагичную паузу прервало появление рыжего бородатого мужика, одетого в какое-то оранжево-черное кимоно или подобие и смачно стукнувшего посохом в землю. Вообще он метил в тентаклю, но промахнулся. Все равно его появление оказалось эффектным. Борода от гнева встопорщилась, а глазами он будто собирался метать молнии. Оборотни обрадованно взвыли (те, у которых были свободные пасти или рты), а сам их покровитель недоуменно уставился на нас. — А вот, кажется, и заказчик этого безобразия, — я призывно махнула рукой. — Ну и зачем это все было устраивать? — Не твое дело, самозванка! — грубо отрезал новый бог. Я бы сказала, бог огня, но больно уж он мне не нравился. Не тянул он на огонь. Скорее на какие-то каверзы или гадости. Впрочем, такие боги тоже бывают. — Ну вот, пожалуйста. Пошли вы в жопу со своими разборками! — я стиснула жрицу за плечо. — Девочку я забираю, вы ее недостойны. А дальше тут хоть убейтесь. Я открыла экран и ушла в собственный храм, как оказалось, на Синтэле. Кажется, я просто вспомнила, что здесь у меня была весьма активная жрица — лысая такая пробивная эльфийка, запомнившаяся мне шикарной выправкой и исполнительностью. — Разве так можно? — всхлипнула девочка. — А что? Один хотел с твоей помощью осквернить алтарь, а твоя богиня даже задницу не почесала. Значит, они оба не достойны твоей силы веры. Посмотри на все открытыми глазами и все поймешь, — я погладила девчонку по растрепанным волосам и взглянула на подскочившего жреца: — Нам, пожалуйста, легкий перекус, а потом организуем ребенку помывку и переодевание. И пролечим. Жрица удивленно смотрела на храм, украшенный картами миров Синтэлы, Кэрлена и Шаалы, явно не понимая, как можно в храме поставить лавки и стулья, зачем украшать все цветами и гроздьями ягод, да и на жрецов она поглядывала с опаской. Я провела ее на кухню, где уже пара послушников организовала легкий обед. При таком истощении нужно было первое время питаться жидким, в идеале супами на курином бульоне. Вот такой суп жрице и поставили на подносе. К супу полагалась большая пышненькая лепешка вместо хлеба и салат, но я подумала, что бедолага не осилит все сразу. К всеобщему удивлению жрица отказалась от еды. — Ну ты что, посмотри какое красивое, да ты просто понюхай, — начал уговаривать ее один из послушников-эльфов. Суп и правда был шикарный, даже я облизнулась. Я решила не смущать жрицу и взяла себе такого же супа, рядом устроились те самые ребята, с любопытством глядя на новенькую. — Мне такого нельзя, — девочка с сожалением глядела в тарелку, едва не капая слюнями. В самом деле, готовят в храмах хорошо, и если бы не интенсивные нагрузки и изучение боевых искусств жрецами и послушниками, то бегали бы тут у меня уже колобки, а не жрецы… — Богиня запретила есть… настолько сытную пищу. — Богиня тебе больше уже ничего не запретит, — я коснулась ее плеча, только теперь заметив рваные нити, похожие на криво обрезанную бахрому, свисающие с девочки. С плеч, с головы, с тела… это было похоже на порванные нити контроля, вот только у меня они всегда были золотистыми, а тут блеклыми, бледными, даже не чисто белыми, а будто обесцвеченными серыми. Что ж, нужно было это убрать. Пока жрица настороженно пробовала суп и хлеб, я ласковыми поглаживаниями вправила все эти огрызки ауры на место, взамен передавая часть своей силы. Все же жрецам необходимо чувствовать поддержку хоть какого бога, даже ненастоящего, лишь бы была сила и уверенность. А дальше уже дело техники. Или научится пользоваться моей силой, или же начнет жить самостоятельно, как многие другие жители наших миров. Веровать у нас необязательно, необязательно и верить. Достаточно просто жить и соблюдать законы того мира, в котором ты оказался. Дальше пошло еще веселее. Жрицу, назвавшуюся Листой, все-так пролечили, хоть она и не хотела ложиться в регенератор, сделали все нужные прививки, и даже переодели в новое жреческое облачение. Белое и чистое, как и все у наших жрецов. Изначально ее хотели сделать просто послушницей, но поскольку у нее уже был опыт служения, то поставили ее жрицей с условием выучиться вместе с остальными детьми, подтянуть знания, а уж всеми этими религиозными заморочками заниматься в свободное время. Шутка ли, девочке оказалось лет четырнадцать, от родителей ее забрали в десять, и с тех пор она особо не выросла. Да и не удивительно это, учитывая, что в их мире религия была несколько долбанутой, я бы сказала. Чего стоит один запрет есть все мало-мальски сытное и вкусное? Уж про всякие самобичевания и прочие усмирения плоти я вообще молчу. Особенно меня порадовал пришедший на кухню жрец, закусывающий тушенной в сметане куриной ножкой во время рассказов об аскезе и самопожертвовании. Вот уж и правда, разница религий. Впрочем, я этих ребят себе не хотела, они сами захотели верить, так пусть верят во что-то адекватное, а не во всякий бред. И пусть едят нормально, чем кормятся какой-то травой и ерундой. Я в ответе за тех, кто доверил мне свои жизни и жизни своих близких, так пусть они живут хотя бы у меня по-человечески. Ну, или в данном случае, по-эльфийски, со всеми удобствами. А уже позднее, когда Листу определили ко всем остальным в общежитие, выделили комнату и личные вещи, я поговорила со своим помощником богом неудачи на Шаале. И он сообщил любопытную вещь. Оказывается, богиня не хотела спасать свою жрицу, чтобы та мученически умерла на алтаре. Не важно, от оборотней или от разрыва сердца, важно то, что ее душа принадлежала бы богине навеки, а не ушла бы на перерождение, как все остальные души, и давала бы намного больше энергии. Вот так вот. Чистый расчет и ничего личного. Завести больше верующих? Нет, вы что. Помогать страждущим, доказывать свое желание участвовать в их жизнях? Да зачем бы. Пусть всякие гады насилуют юных девушек, а она получит себе халявную энергию и вечную душу-батарейку. Банально и глупо. Говорить Листе об этом всем я не стала. Да и хрен с нею, с той богиней ее. Может, они вместе с тем рыжим бородатиком и решили провернуть такую комбинацию, а тут я — гребанный кусок хаоса — влезла и всю малину пересрала. Ну ничего, будут знать, как убивать несчастных жриц. И помните, если вы не цените ваших жрецов, то их обязательно оценит кто-то другой. Кто-то, кому не пофиг на ваши деяния и чужие жизни.
Лесю оставили спать, укрыв одеялом, а Поля с дедом, вытащив из-под половицы бабкин клад, вышли на задний двор.
— Как сама-то? – буркнул дед, косясь на внучку. Поля пожала плечами:
— Не знаю, не верится, что все это взаправду было. Ты уверен, что мы от яблочной гнили какое-нибудь отравление не заработали?
— Как же, жди, – проворчал дед.
— Так призраков не бывает, ты сам говорил, — усмехнулась Поля.
— Я говорил то, что должен был. – Мирон вздохнул и, разведя костер, кинул увесистый сверток, замотанный в мешковину, в алчущее пламя.
Миг – и вековая ткань исчезла под натиском огня, а среди пляшущих языков костра появилась книга. Темная, древняя, жуткая. Дед долго ворошил костер палкой, проверяя, чтоб не единой странички не осталось, и только когда пепел серым прахом разлетелся по ветру, Мирон побрел в дом.
***
— Я спала как убитая, ничего не помню! – болтала Леся, пока они ехали в город. – А тебе, Поль, что снилось?
— Мне-то? – Полинка сладко потянулась. — Разное снилось, а и чего ему не сниться, когда жизнь, почитай, заново начинается. Славно, когда кровушка по венкам бежит, а тело молодое да сочное.
— Что? – опешила Леська, с удивлением глядя на подругу.
— Да ничего, не помню я, — отмахнулась Поля и с улыбкой посмотрела вдаль.
ссылка на автора
Юлия Гладкая https://vk.com/bardellstih
Их разбудил шум.
Вода переливалась через парапет и затопила часть пещеры. С потолка сквозь какие-то щели низвергались водяные струи. Судя по глухому, пульсирующему гулу, доносящемуся откуда-то сверху, над поверхностью Венеры бушевала гроза.
Вода прибывала быстро. Исчезли под поверхностью озера многорукие идолы, скрылось из вида белокожее существо, раздираемое когтистыми лапищами ящера. Змееподобная голова с разинутой пастью и светящиеся шипы последнего еще виднелись над водой.
Покачивались на волнах какие-то трубочки, футляры, куски плотной бумаги.
Олегу удалось выловить один лист. На нем пестрели аккуратно нарисованные разноцветные геометрические фигуры — треугольники, ромбы, квадраты, сегменты, дуги, чередующиеся со строчками клиновидных значков.
Бережно обтерев лист, Олег спрятал его в ранец.
Откуда принесла все это вода? Какое хранилище рукописей размыла? И почему так разлился поток?
Опасаясь быть затопленными водой, астронавты поспешно покинули капище.
И снова началось утомительное передвижение по коридорам, овальным туннелям, узким трубам. Путь преграждали колодцы, уходящие в неведомую глубину, глухие базальтовые стены, широкие пропасти, на дне которых ревели потоки. В пластах горных пород Венеры, пористых и ноздреватых, как губка, был скрыт целый мир — загадочный, неведомый…
* * *
На поверхность удалось выбраться в середине дня на склоне холма, заросшего розовыми папоротниками и невысокими — в рост человека — бледно-кремовыми кустарниками, усеянными белыми шишечками.
Холм оказался километрах в десяти от статуи, отчетливо выделяющейся среди растительности светлых тонов.
Проведя в пещерах почти сутки, астронавты обрадовались солнечному теплу и свету. И хотя небо было затянуто облаками и лишь изредка в просветах между ними возникала голубизна, освещение было такое яркое, что снова пришлось одеть защитные очки.
С вершины холма была сделана еще одна попытка установить радиосвязь с «Сириусом». В наушниках немедленно послышалось потрескивание, но ответа на позывные не было.
Молчание Сергея согнало улыбку с лица Олега. Нахмурился и Борис Федорович. Они выбрались из ловушки, а Сергей?… Что приключилось с ним? Почему молчит?
Перепрыгивая через ручейки, обходя озера, продираясь сквозь колючие заросли, спугивая обезьян и ящериц, астронавты направились к статуе.
Вездеход оказался на месте. Вид у него был непривлекательный. Гусеницы потонули в иле, принесенном ливневыми потоками, вокруг колес и винта обвились побеги ползучих растений, на кожухе валялись недоеденные плоды и орехи, — по-видимому, здесь совсем недавно побывали любопытные обезьяны.
Вход в статую, к удивлению астронавтов, был открыт. Каменная плита не перекрывала больше узкого прохода. Вероятно, механизм, приводивший в движение плиту, периодически то поднимал, то опускал ее. Быть может, он реагировал на изменение яркости света или температуры цоколя.
Так и не разгадав тайны каменных дверей, астронавты покинули мертвый город.
На обратном пути они всюду видели следы разрушительной ночной грозы. Шоссе было занесено песком, поперек его валялись стволы поломанных и вырванных с корнями деревьев. Низины превратились в топи, река вышла из берегов, коса, на которой вчера расположились ящеры, скрылась под мутной водой, за быками моста — воронки водоворотов.
Все эти препятствия вынуждали Олега вести машину на малой скорость. Только часа через четыре, обогнув лесной массив, вездеход достиг зарослей, примыкающих к месту посадки «Сириуса».
Еще издали Олег и Озеров стали звать Сергея. Он не откликнулся на зов.
Возле корабля — корпус его успели оплести побеги ползучих растений — царила тишина, зловещая, угнетающая.
Астронавты с тревогой глядели на полегшие папоротники и бананы с оборванной листвой.
От чего пострадали растения? От ливня? Бури? Ящеров? Следы ли это вчерашней грозы или результат борьбы, происходившей около корабля?
Люк был закрыт, но Олег и Озеров не спешили войти в корабль. А вдруг на полу пассажирской кабины они наткнутся на труп Сергея. Тогда исчезнут остатки надежды, что молчание Сергея вызвано порчей радиостанции.
Первым внутрь корабля через запасной люк проник Олег.
В пассажирской кабине Сергея не было. На столе лежал бортовой журнал. Последняя запись в нем, датированная вчерашним числом, содержала текст радиограммы, переданной Олегом из ущелья. Она обрывалась на полуслове.
Очевидно, Сергею что-то помешало завершить ее. Кто-то отвлек его внимание, и он, не закрыв журнала, вышел из корабля.
— Что теперь делать? — спросил Олег, рассказав Озерову о результатах обследования кабины.
— Искать, — решительно ответил Борис Федорович. — Вероятно, Сергей, приняв наши тревожные радиограммы из города мертвых, поспешил к нам на помощь и теперь блуждает где-то в лесу. Оставим ему записку и будем прочесывать заросли. Где-нибудь наткнемся на его следы.
«Или его останки, — подумал Олег, все еще находившийся в подавленном состоянии духа: — По-видимому, его растерзали ящеры».
Борису Федоровичу об этих мрачных предположениях Олег ничего не сказал.
Написав Сергею, что они отправились искать его, и положив записку на видном месте так, чтобы она сразу бросилась в глаза, Олег занял место в кабине водителя. Мотор зарокотал, и вездеход, поднимая гусеницами хвощи, снова углубился в заросли.