Он был не в том положении, чтобы сражаться. Такелажные сети зацепили несколько упавших лонжеронов и веревок, повсюду виднелись обрывки разорванной парусины и раздавались стоны пострадавших в сражении людей. Направляющие, к которым обычно крепилась ткань, превратились в обломки. Рваные паруса и оборванные канаты хлопали и раскачивались на ветру.
— Отличный лакомый кусочек мы приготовили для вашего черносердечного соотечественника, — сказал он улыбающейся донье Изабелле. — Моя команда в плохом состоянии, и «Лунный Свет» почти так же плох. — Он нахмурился, глядя через воду на «Тринидад» и корабли, следовавшие за ним. — Похоже, золото, что мы захватили, — это золото фей. Оно тускнеет и рассыпается в пыль с рассветом. Рассвет положит конец моему сну.
И тогда оптимизм, доставшийся ему с кровью предков, заставил Мартина Чандоса встряхнуться.
— Ох, почему я ною, словно пророк судного дня? Этот чертов испанец еще меня не взял на абордаж… и вполне возможно, что он и не захочет делать ничего подобного.
Донья Изабелла де Соролья смотрела на него с недоумением. Он схватил ее за руку и подтащил к поручням левого борта, жестом привлекая ее внимание к «Тринидаду» и его спутникам.
— Скажите мне, донья Изабелла, что вы видите, когда смотрите на подветренную сторону?
— Ну, — сказала она, — четыре благородных испанских корабля.
Его смех был жестким, когда он повернул ее вперед так, чтобы ее глаза могли пробежать всю длину «Лунного света».
— А теперь?
— Испанский галеон, ставший капером.
— Да, вы знаете это, как Тара знала голос Кормака, но дон Карлос Эскивель Алькантара не знает этого, и я надеюсь, что он не узнает этого и сейчас!
Она повернулась к нему, широко раскрыв глаза.
— Что за безумие вы задумали?
— Никакого безумия. Он видит за мной два пиратских судна. И испанский грузовой корабль — мой корабль! Я передам ему нужные опознавательные цвета, и мы повернем на север, словно бы к предполагаемому месту встречи на Эспаньоле. Я так и сделаю. У меня такое чувство, что ваш дон Карлос будет больше озабочен пиратами, чем пятью прекрасными испанскими кораблями.
Она ахнула от его дерзости. Надежда, возникшая при виде приближающегося черного корабля, погасла в улыбке, которую она бросила ему, качнув каштановыми волосами.
— И вы собираетесь вернуться на ферму в Голуэй! С вашим остроумием и дерзостью здесь можно создать целую империю.
— Как вы думаете, каким императором я стану?
Их взгляды встретились, ее теплая рука протянулась и крепко схватила его за запястье.
— Прекрасным, Мартин Чандос, и рядом с вами — достойная женщина. Императрица.
Его смех преследовал ее до самого трапа, по которому она спускалась. Мартин Чандос наблюдал за ее движением, а потом вернулся к поручням, чтобы дать указания боцману.
Приближающийся черный галеон несся по синей воде, а испанский Лев хлопал крыльями на верхушке его грота. Увидев на «Лунном Свете» схожий флаг, он развернулся в сторону тонущих «Виктории» и «Потаскушки». Два галеона находились на расстоянии тысячи ярдов друг от друга. Мартин Чандос, стоявший на кормовой палубе в сверкающем шлеме и ослепительных латах, прикрывающих грудь и спину, выглядел таким же гордым, как любой идальго.
Возможно, вид флага или самого Мартина Чандоса убедил дона Карлоса Эскивеля Алькантару, что он имеет дело с пятью испанскими кораблями, направляющимися в Порт-о-Пренс на Эспаньоле. Со своей кормовой палубы он взмахнул рукой, и пышные мехлиновые кружева откинулись назад, словно волны, разбивающиеся о скалу. Мрачно улыбнувшись, Мартин Чандос помахал в ответ.
Так дружески они расстались, «Мститель» устремился к двум пиратским кораблям, «Лунный Свет» неуклонно догонял четырех тяжело нагруженных пленников.
***
Бертран д’Ожерон поднял голову в бледном свете лампы и перевел взгляд с листков бумаги в руках на человека, непринужденно сидевшего в дубовом кресле с высокой спинкой. Губернатор Тортуги улыбнулся, поднял руки и сомкнул пальцы, глядя поверх них жесткими блестящими глазами.
— Вы богаты, Мартин Чандос, — тихо сказал он. — Один только жемчуг уже делает вас таковым. Но четыре галеона, груз какао и сахара, золотые слитки на «Тринидаде» — все это делает вас легендой.
Д’Ожерон встал из-за черного дубового стола и подошел по ковру к окну, выходившему на город. На желтом песке извилистого пляжа горели факелы, а на узких извилистых улочках ярко сияли фонари. Несколько мгновений он смотрел на них.
— Они вскрывают бочки с ромом на пляже и пьют пиво и пунш в тавернах. Пьют за ваше здоровье, Мартин Чандос. С тех пор как Мингс высадился в Порт-Ройяле со своей добычей из Куманы и Коро, такое сокровище попадало на западно-индийский остров.
Человек в кресле мрачно улыбнулся.
— Кое-что из удачи Кристофера Мингса передалось и мне. В то время я служил у него при Марстон-Муре. Позже я был его парусным мастером на «Центурионе». Но забудьте про мое прошлое. Это то, что я и сам забыл, когда поступил на службу под черным флагом. Как поживает мадемуазель Селеста?
— Прикована к постели. Заболела. Лихорадкой.
Лицо губернатора внезапно посерело, словно он пожалел, что сболтнул лишнего. Наблюдая за ним проницательным взглядом, Мартин Чандос насторожился.
— А? Этого я не знал. Могу ли я чем-нибудь помочь? Может быть, стоит найти в городе опытного хирурга и привести его?
— Какой хирург? Кто из этих горшочков с ромом годится для… ах, но я разболтался. Слуга Вест-индской компании Франции никогда не должен давать волю своим чувствам. Давайте поговорим о более приятных вещах. Например, ваше сокровище. Одна ваша доля стоит больше миллиона луидоров. Что я должен сделать с ним?
Мартин Чандос задумался.
— Вы уже дали мне аккредитивы на захват «Кларо де Луна» и «Консепсьон». Внесите эти деньги также на мой счет, в вашу компанию.
Бертран д’Ожерон мерил шагами комнату.
— Нет нужды повторять, что вы богаты. Во Франции на такие деньги можно было бы купить замок и жить как аристократ. Откровенно говоря, я не обязан сообщать вам об этом. Как губернатор Тортуги, я работаю рука об руку с пиратами, беря процент от их прибыли для своей компании. Но так уж случилось, что я тоже мужчина и любящий отец для Селесты.
На черном ореховом столе потрескивала лампа. Сквозь жалюзи слабо доносился шум множества голосов, ревущих морские песни на желтом пляже. Где-то в доме слуга мерно работал молотком.
Мартин Чандос обнаружил, что его сердце стучит в такт ударам этого молотка. Он коснулся губ сухим языком.
— Какое это имеет отношение ко мне?
Губернатор повернулся к окнам и посмотрел вниз, на город, как будто его вид мог помочь развязать его язык. Мартин Чандос видел его напряженную спину и понимал, что гордость в губернаторе борется с расчетливостью.
— Вы хотите, чтобы я проговорил вслух то, что у меня на уме? Вы видели Селесту, видели, как этот злобный охотник за приданым, Виконт Пирси, увивается вокруг нее. Он хочет увеличить доходы своего обедневшего дома, объединившись с моим!
Губернатор резко обернулся. Его взгляд был жестким и холодным.
— Я снова и снова запрещал ему бывать в моем доме. Но Селеста всегда приглашает его. Так не может продолжаться и дальше. Если бы только нашелся другой, с кем она могла бы иметь дело. Даже выйти замуж, говорю я себе… и только отчаянное эхо возвращается: за кого?
Мартин Чандос принялся расхаживать взад и вперед по толстым коврам, придававшим комнате изысканную элегантность. Он остановился перед шкафом из розового дерева, сердце бешено колотилось в груди. Было ли это ответом на размышления, из-за которых он в последнее время не спал? Он вспомнил свою встречу с Селестой д’Ожерон несколько месяцев назад: ее разговоры о тюремном заключении и ее зависть к Лиззи Холлистер, которая была свободна делать все, что ей заблагорассудится. Они вместе подшучивали над возможностью решить все при помощи дуэли. Теперь ему предстояла дуэль, но только на словах: он будет фехтовать с губернатором Тортуги.
— Буду с вами откровенен, — медленно произнес ирландец. — Я нахожу вашу дочь чрезвычайно привлекательной. Она прекрасна. Выше всяческих похвал. Благородная женщина, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я испытываю к ней глубокую привязанность.
Он глубоко вздохнул, чувствуя, что Бертран д’Ожерон выжидающе смотрит на него. Он поспешил объяснить, что видел в Селесте д’Ожерон женщину, созданную для украшения замковых залов и королевских садов. Ее воспитание, ее белокурая красота были отголосками его прошлого, ибо в юности он знал дворы Шотландии и Италии, королевские сады в Версале.
Но сейчас он был пиратом. На его руках кровь. Дробью и саблей он вырвал у испанцев золото и драгоценности. Это не то занятие, которым можно было бы гордиться.
— Но выгодное, мсье, — сказал губернатор, сверкнув глазами.
— Будет ли женщина рассчитывать на выгоду в сердечном деле? Я обдумал этот вопрос. Снова и снова я боролся с собой. Люди — это то, чем их делает судьба и они сами. Моя судьба привела меня на Тортугу и на Майн. Я могу только изложить все это мадемуазель Селесте и молить ее о снисхождении и внимании к моим словам.
Губернатор заметно расслабился, улыбка превратила его лицо в красную дыню.
— Дорогой Мартин! К чему эти разговоры о внимании Селесты? Я глава своей семьи. Во Франции, как и во всех континентальных семьях, домом правит отец. Я поговорю с Селестой.
Мартин Чандос перебил его, подняв руку:
— Фаш, да нет же! Не делайте ничего подобного. Я не привык перекладывать свою работу на других и сделаю это сам, с вашего позволения.
Мартину Чандосу не показалось странным, что они обсуждают брак между ним и Селестой в отсутствие девушки. Он знал, что браки между людьми благородного происхождения заключаются в гостиных и салонах, отцами и матерями, и что женщины часто встречают своих женихов в первый раз всего за несколько недель или дней до свадьбы. Вспомнив молочно-белую кожу и голубые глаза Селесты д’Ожерон, он вздохнул.
— Я был бы менее чем честен, — продолжал он, — если бы не признал, что брак с Селестой был бы ниспосланным небом шансом бросить это каперское предприятие, которое я сейчас принимаю. Это был бы шанс вернуться домой, или хотя бы куда-то недалеко от дома, ибо, как известно благословенному Патрику, Франция находится не так далеко от залива Голуэй.
Бертран д’Ожерон не скрывал своего удовлетворения. Он потер руки и кивнул.
— Вы даже не представляете, Мартин, сколько беспокойства может доставлять незамужняя дочь. Особенно столь же одаренная, как моя Селеста! — Губернатор откашлялся и продолжил: — Вы будете так же богаты, как она, если не богаче. Ее приданное для вас ничего не значит. На этот счет я в безопасности и могу быть уверен, что вы любите Селесту только ради нее самой.
Ирландская сентиментальность Мартина Чандоса была тронута. Он сказал:
— Я ставлю перед собой задачу завоевать эту любовь. Могу я ее сейчас увидеть?
На лице губернатора отразилась тревога. Он поднял руки.
— Она нездорова. Она и на самом деле больна и лежит в постели. Позвольте мне заняться Селестой, Мартин. Если хотите, пошлите ей цветы. Когда она встанет на ноги, я пошлю за вами. А пока будьте спокойны. Я приобрел для вас дом на склоне немного ниже моего и верю, что вы сумеете обустроить его по своему вкусу. А свою команду лучше не распускайте, она вам еще понадобится… ну хотя бы для путешествия домой!
На этой ноте Мартин Чандос покинул губернаторский особняк. Он не видел хитрой улыбки, искривившей губы губернатора, который стоял в дверях и смотрел, как он идет по каменной дорожке. Бертран д’Ожерон поздравлял себя с тем, что наконец-то у него есть достойное оружие.
Дом, который Бертран д’Ожерон купил для Мартина Чандоса, утопал в гуще королевских пальм на полпути между городом и фортом, выходящим на залив Кайона. Это было кирпичное и оштукатуренное здание с низкой крышей, широкими окнами и дверью, открытой, чтобы ловить прохладный ночной ветерок. Из внутреннего дворика можно было наслаждаться видом на высокие черные утесы, сомкнувшие скалистые когти вокруг не имеющей выхода к морю гавани.
Мартин Чандос обернулся в дверях, чтобы посмотреть на острые скалы и желтые извивы пляжных песков, ярко освещенные красными вспышками тысяч факелов. Внизу его люди устроили пирушку, стуча по деревянным крышкам бочек, чтобы добраться до крепкого ямайского рома. Они казались игрушечными далеко внизу, и звуки их буйства и смеха поднимались к вершинам скал,подобно отзвукам сновидений. Там были женщины из таверн и борделей: француженки, жившие с пиратами, пышногрудые голландки, девки из лондонских трущоб.
Он на мгновение пожал плечами, размышляя о них и о себе. Через некоторое время, если все пойдет хорошо с Мартином Чандосом, он оставит все это позади. Он вошел в дверь и застыл как вкопанный. В гостиной горели свечи. Большой обеденный стол был сервирован фарфоровой посудой, серебряным сервизом и двумя высокими серебряными канделябрами. Полированное красное дерево покрывала белоснежная скатерть, а по краям стола стояли два одинаковых деревянных стула. Буфет, украшенный медными вставками, был придвинут к белой стене, где несколько стульев с высокими тростниковыми спинками и изогнутыми подлокотниками, искусно украшенными витой резьбой, стояли по бокам стола из полированной вишни. Комната была не хуже любой в губернаторском особняке на холме.
Он узнал мебель. Она была взята из кормового замка захваченного «Тринидада», и ее богато украшенные завитки придавали маленькой комнате позаимствованную элегантность.
— Салюдос, сеньор конкистадор, — прошептал хриплый голос.
Донья Изабелла де Соролья поднялась с обитого парчой кресла и сделала реверанс. На ней было мадридское платье из желтого бархата с тонкими кордовскими кружевами, украшавшими лиф. Кружево было черным, и Мартин Чандос поймал себя на том, что его глаза изучают алебастровую белизну ее тела под этим черным кружевом, ненадолго обнажившегося при глубоком поклоне. Ее глаза насмехались над ним, и он понял, что донья Изабелла, возможно, делает первый выстрел в своей кампании за нового мужа.
Ее журчащий испанский усиливал искусительную мягкость свечей.
— Трофеи принадлежат победителю, счастливчик Мартин.
— Вы мне льстите, донья Изабелла, — сухо заметил он.
В ее блестящих каштановых волосах играли отблески пламени свечей, когда она вскинула голову.
— Вы мужчина, Мартин. Любой человек, который чувствует прилив успеха, знает, что все принадлежит ему. Даже женщины-пленницы.
Она подошла к нему и, взяв в руки край подола пышной желтой юбки, сделала пируэт, как цыганская танцовщица. Пьянящий аромат духов и запах напудренной плоти донесся до него, а вызывающая насмешка в ее карих глазах была подобна огню фитиля.
— Я приготовила ужин, — сказала она, не сводя с него глаз. — Весь день, с самого рассвета, вы были заняты на берегу, выгружая свою добычу. Вы отправились к губернатору, даже не подумав обо мне. Я перехватила его слугу, когда он искал вас. Узнав об этом доме, я велела Редскару Хадсону обставить его так, как подобает дому великого морского капитана.
— Вы довольно свободно распоряжаетесь моими вещами и моими людьми.
Ее плечо поднялось в небрежном пожатии.
— Я испанская дворянка. Я привыкла командовать во всем.
Мартин Чандос ухмыльнулся, и в его темно-синих глазах появился дьявольский блеск.
— Было бы приятно научить вас повиновению.
Ее веки опустились.
— С вами, как с учителем, я бы многому научилась, Мартин.
Из кухни доносился запах печеного хлеба, смешанный с острым ароматом жареной говядины и кипящего черепахового супа. Насыщенные запахи готовящейся пищи заставили желудок Мартина Чандоса болезненно сжаться. Он понял, что не ел с самого рассвета, когда они с Редскаром Хадсоном проглотили вареные черепашьи яйца.
Донья Изабелла сказала:
— Ваше присутствие заставило меня забыть о готовящемся пиршестве. Садитесь, пожалуйста.
Шурша юбками, донья Изабелла исчезла в кухне. Мартин Чандос уселся за стол, дивясь чуду, которое сотворила испанская аристократка, используя награбленную мебель и одолженное серебро.
Через мгновение она вернулась, а вместе с ней появилась подавальщица из таверны, свежеотмытая и одетая в чистое полотняное платье. Она несла большой серебряный поднос, а на нем две чаши севрской посуды, от которых поднимался пар.
Мартин Чандос смешал черепаховый суп с хересом и с удовольствием принялся за него. Сидевшая напротив донья Изабелла ела более осторожно, потому что ее карие глаза были заняты его смуглым профилем, таким ястребиным в обрамлении длинных каштановых волос, и пышным черным атласом и ирландскими кружевами, которые он нацепил для посещения д’Ожерона.
На ужин была говядина, которую запекли на прибрежном костре, и кучи бананов. Вслед за этим в центре стола поставили большое блюдо с салмагунди, салатом из сырых трав и рубленой пальмовой сердцевины, приправленный маслом и чесноком, а также рубленым мясом и яйцами. Серебряной ложкой и вилкой донья Изабелла наполнила блюдо, стоявшее перед Мартином Чандосом.
Он улыбнулся ей, внезапно почувствовав себя непринужденно, потому что еда в нем, жар пламени свечей и густая сладкая мадера, которой донья Изабелла наполнила его хрустальный кубок, согревали его так же, как и прекрасная женщина, прислуживавшая ему.
— Вы хорошо умеете заботиться о мужчинах и создавать домашний уют, Изабелла, — сказал он. — Я вполне могу поверить, что вы были замужем дважды.
— Но никогда за таким человеком, как вы, Мартин.
Донья Изабелла отдала должное салмагунди, сознавая, что ее плечи — не менее аппетитное пастбище для его голодных глаз. Однажды она подняла веки с голубыми прожилками, ища его взгляд, и вздрогнула от того, что прочла в нем.
Мартин Чандос отодвинул от себя салат и потянулся к хрустальному графину, наполненному рубиновым огнем мадеры.
— Мне любопытно, Изабелла. Вы совершили такое чудо на первом этаже — что вы сделали на втором?
Ее хрустальный бокал замер в воздухе.
— Наверху есть спальни, — медленно проговорила она. — Две спальни.
Мартин Чандос позволил вину течь по горлу. Его рука дрожала, когда он поставил кубок на скатерть. Он отодвинул стул и встал.
— Я думаю, что я плохой хозяин, если не знаю о своем собственном доме всего. Не окажете ли вы мне честь своим присутствием при проведении небольшой инспекционной экскурсии?
Донья Изабелла поднялась, шурша бархатом. Вино усилило румянец на ее щеках и придало ее темным глазам лихорадочный блеск. Когда она прошла мимо него, он протянул руку, обнял ее за тонкую талию и притянул к себе. Она была душистой, мягкой. Ему потребовалась вся его сила воли, чтобы просто удержать ее неподвижно и улыбнуться, глядя в ее раскрасневшееся лицо.
— Фаш, какая же вы соблазнительная! Если бы я был пиратом, каким вы меня считаете, вы не были бы в безопасности в моем доме. Но я — пусть и ирландский, но тоже джентльмен, хотя, видит Бог, часто об этом забываю. Но сегодня вечером я это помню. Вы будете спать одна!
Мартин Чандос подхватил извивающуюся испанскую аристократку на руки, поднял по узкой деревянной лестнице и внес в большую из двух комнат. Запирая за ней дверь, он ухмыльнулся в темноте коридора. Донья Изабелла де Соролья бегло ругалась на так соблазнительно звучащем испанском.
***
Три дня Мартин Чандос был занят своими делами на широких желтых песках Каренажа. Раздетый догола, если не считать куска ткани на чреслах, он трудился в луже собственного пота, скребя килевые доски перевернутого «Лунного Света». Деревянными палками он промазывал дно корабля серой против червей, пытавшихся вгрызться в древесину, а затем шпаклевал его толстыми шариками сала. Другие трудились над швами, затирая их смолой и конским волосом. Резкий звук металла, соскребающего ракушки и наросты из-под ватерлинии, наполнял воздух.
Обедал он вместе с Редскаром Хадсоном и командой, и на их загорелых лицах появлялись улыбки, когда он рассказывал о своих любовных приключениях с девицами Голуэя в юности, приключениях, которые привели его на палубу корабля, отплывающего в Новый Свет из Дублина. Он использовал свое ирландское остроумие и обаяние, как наживку, связывая своих последователей дружеским товариществом.
Ночью Мартин Чандос шел вдоль рядов таверн на главной улице города пиратов. Он пил кружками ром «фустиан» с бородатыми мужчинами, на которых из одежды были лишь штаны и цветастые пояса, обвязанные вокруг талии, и потягивал маленькими глотками пиво со своим канониром и парусным мастером.
К низкому дому, где жил с доньей Изабеллой и куда нужно было подниматься по извилистой тропке, он возвращался предельно усталым. Он нарочно так сильно выматывал себя каждый день, чтобы не думать ни о мягкой белой плоти, ни о горячих черных глазах, которые так пристально смотрели на него.
Перед отъездом из Кайоны он распорядится, чтобы мальчик-индеец отвез свежие цветы в губернаторский особняк на холме. Каждый день он совершал этот ритуал, прежде чем отправиться домой. Шли дни, и он начал сомневаться, достиг ли хотя бы один букет своей цели.
Однажды утром, когда он шел с Редскаром Хадсоном по огромному молу, уходящему в голубые воды, крик его спутника заставил его устремить взгляд в сторону моря. Там, в узком проходе между двумя возвышающимися скалами, он обнаружил покачивающийся на волнах весельную лодку.
— Чума меня забери! — крикнул голландец. — Я достаточно часто видел этот тендер. Он с «Потаскушки»!
Кровь стучала в жилах Мартина Чандоса. Он сделал два шага вперед и наклонился, всматриваясь. Под ним плескалась и журчала вода на камнях. Он отчетливо различил в лодке пять человеческих фигур. Была ли Лиззи Холлистер одной из этих пятерых? Лиззи, с ее загорелой кожей и черными волосами, с ее фиалковыми глазами, которые насмехались и дразнили, но могли стать такими нежными и любящими под его поцелуями?
Он разглядел худощавую фигуру Рауля Сан-Эспуара, одетого в лохмотья, за одним из весел. Позади него еще двое размахивали длинными веслами. Одна хрупкая фигура в рубашке и бриджах стояла на коленях на носу. Пятый согнулся пополам, цепляясь за рулевое весло.
На берегу начала собираться толпа. Тут и там раздавались насмешливые голоса.
— Это Сан-Эспуар, возвращается с поджатым хвостом!
— Проклятый черный предатель! Мы наскипидарим ему задницу, а, ребята?
— Да! Он и эта его грязная девка!
— Она будет прекрасно смотреться, танцуя в петле!
Из десятка глоток вырвался взрыв смеха. Мартин Чандос знал, что такое гнев, и пожал плечами. Лиззи сама виновата, подсказывал ему здравый смысл. Она заслужила любую участь, какую назначат ей эти закоренелые пираты.
И тут его ирландское чувство справедливости заявило о себе.
— Дай мне свой абордажный пистолет, Редскар.
— А? Мой пистолет? Что ты… а!
Лицо голландца осветила понимающая улыбка. Вытащив длинноствольный пистолет, он усмехнулся.
— Она что-то сделала с тобой в кормовой каюте своей «Потаскушки», не так ли? Вроде как втиснулась тебе под кожу!
— Придержи свой грязный язык, красная обезьяна, — рявкнул Мартин Чандос, но рассмеялся.
Вместе с бородатым великаном он двинулся вдоль мола к берегу, куда направлялась лодка. Ему пришлось раздвигать рычащих взбудораженных пиратов мощными плечами. Они были в отвратительном настроении, потому что многие из них были на борту «Лунного Света» или на одном из четырех захваченных галеонов в наветренном проходе, когда Сан-Эспуар навязал им бой. По их понятиям предательство каралось смертью, и история о том, что хотели сделать «Виктория» и «Потаскушка», была у всех на слуху от залива до высот над Ла-туром.
Кулаки гневно вздымались. Обрамленные густой порослью рты рычали ругательства и горячие проклятия. Когда Мартин Чандос протиснулся между их рядами к небольшому песчаному изгибу, где плескалась вода, его окликнули:
— Стреляйте из пистолета, капитан!
— Да! Обращайся с ними так, как они обращались бы с тобой!
— Прибереги их для повешения! Вот что предписывают законы братства!
В двадцати футах от них, опершись на весло, стоял Рауль Сан-Эспуар и смотрел на Мартина Чандоса. Его небритое лицо осунулось, щеки запали. Кожа на спине и груди была обожжена солнцем, губы его потрескались от жажды, глаза казались безумными черными точками на волосатом лице. Исчез надменный капитан пиратов, а на его месте появился человек, наполовину обезумевший от голода и жажды.
— Пожалуйста, — прохрипел он. — Ради всего святого, пожалейте!
— Сойди на берег, — прорычал Мартин Чандос, размахивая абордажным пистолетом.
Дюжина мужчин выбралась на чистую отмель и вытащила лодку на берег. Мартин Чандос поймал себя на том, что его взгляд скользнул мимо Сан-Эспуара к Лиззи Холлистер. Она была не в лучшей форме, чем француз, но в ее напряженной спине и вздернутом подбородке чувствовалась гордость. Белая рубашка свисала с ее плеч тонкими лохмотьями, обнажая темную кожу. Остатки ее бриджей были жесткими от соленых брызг и разорванными так, что полная коричневая икра блестела на солнце.
Сан-Эспуар попытался встать, но, поднимаясь, ударился коленом о борт лодки и упал в воду. Пираты рванулись вперед, и через мгновение Рауль Сан-Эспуар стал мишенью пинков и тумаков. Застонав, он пробрался к полоске желтого песка, где упал и лежал, хватая ртом воздух.
— Воды! Ради всего святого, воды!
Мартин Чандос вошел в воду по колено. Подхватив Лиззи Холлистер под колени и спину, он поднял ее и зашагал по песку. Трое мужчин с суровыми лицами двинулись ему наперерез, но Мартин Чандос качнул длинноствольным пистолетом, который держал в руке, предупреждающе направив его в живот заводиле тех, кто попытался преградить ему путь.
— Отойди в сторону, мерзавец, или я всажу тебе свинцовый заряд в кишки. Я не воюю с женщинами.
Стальной ствол сверкнул на солнце, когда Мартин Чандос ударил им по бородатому лицу, разбив нос и рот. Он замахнулся, чтобы ударить еще раз, но человек рухнул на колени, сплевывая кровь и зубы, а двое его товарищей опустили глаза.
— Радуйтесь, что я его не пристрелил! А теперь забирайте его и проваливайте!
Мартин Чандос услышал, как за его спиной среди хора ругающихся голосов кто-то кричит в агонии. Послышался плеск воды, высокий звук ломающейся кости.
Лиззи Холлистер прерывисто прошептала:
— Это было бы правильно. По их законам я виновна в предательстве и заслуживаю виселицы.
Он ощутил грудью близкое тепло ее горячего тела и вспомнил те ночи на «Потаскушке», когда ее нежные пальцы приводили в порядок его освежеванную спину, и то, как она уговаривала его вернуться к жизни. Когда он заговорил, в его словах звучал гнев на самого себя.
— Ты останешься жить, Лиззи. У меня дом вон там, под фортом. Именно туда я и несу тебя, чтобы о тебе заботились, как ты заботилась обо мне на «Потаскушке».
А потом Мартин Чандос подумал о донье Изабелле де Соролье и проворчал:
— У меня там уже живет одна женщина.
Он замолчал, потому что Лиззи вдруг напряглась в его объятиях. Ее глаза сверкнули темно-фиолетовым огнем из-под длинных ресниц, и без того обожженное солнцем темное лицо потемнело еще больше, став цвета красного дерева.
— Женщина? Значит, на Тортуге вы чувствовали себя как дома?
Он покраснел.
— Я сплю один. Она моя пленница. Ради выкупа.
Ее темная голова упала ему на грудь, теплая и тяжелая. И одуряющее приятно пахнущая. Даже полумертвая от жажды и голода, Лиззи Холлистер была женщиной.
— Должно быть, я очень тяжелая. Ты нес меня от самого края воды.
— Фаш! Ты легче перышка. А теперь помолчи, а не то я поставлюя заставлю тебя пройти остаток пути собственными ногами.
— У меня нет сил, Мартин. А ты такой сильный
Дверь в его дом была открыта, словно для облегчения проникновения внутрь дома тропической жары, которая, как живое существо, беспрепятственно расползалась по всему острову. Мартин Чандос остановился, держа на руках Лиззи Холлистер.
— Может, я и слишком подозрительный человек, но я не собираюсь доверять тебя нежным ручкам моей пленной сеньоры. Ты будешь в большей безопасности в особняке губернатора, пока снова не встанешь на ноги!