После неуклюжего реверанса Вета замерла с заговорщической улыбкой на губах. Не дождавшись видимой реакции, она некоторое время переминалась с ноги на ногу в кабинете непосредственного начальника, изредка поправляя складки вамповского платья. Ей определенно нравились и ткань, и покрой, и широкий, открывающий плечи вырез, отороченный длинным черным мехом. Шлейф бархатного подола был оторочен таким же длинным, но уже белым мехом, и даже почти не испачкался, что было ему только в плюс. За такую трофейную прелесть придётся рассчитываться из своего кармана, а вот плату за кристалл, запрошенный у вампов, можно и через бюджет СНА провести.
— Эм-м-м… халдир Митримир, день добрый.
Светловолосый худощавый мужчина в кресле отложил в сторону светящийся шар, со вздохом перевёл взгляд на девушку. Поднялся со своего места… И осознал, что опять не получится ни начальственно-покровительственного тона, ни стандартного доклада.
— Приветствую, сью Ветамис Изонир. С твоими бы способностями пора носить титул «леди». Вырваться с Ирразии собственными силами – это уже на грани фантастики… Впрочем, настоящей леди из тебя не получится при всём желании. Платьица разного рода на тебе смотрятся дико.
— Дико? – девушка отбросила оставшиеся намёки на чопорность светской дамы и почесала затылок, — Бли-и-ин, а мне это чёрненькое весьма понравилось… Ну ладно, в следующий раз явлюсь в обычном виде! Или вовсе… если смущает, могу снять! Правда-правда. Хоть сейчас! Хоть всё!
Вета даже театрально заломила ручки в клятвенном жесте. Халдир Митримир скептически хмыкнул. «О да, эта может! Эта всё, что угодно, учудить может!» Учитывая, что под «обычным видом» сью Ветамис подразумевались кожаная куртка с шипами и цепями, рваные штанишки, массивные ботфорты с черепами и высоченный красно-зеленый ирокез, её сегодняшний внешний вид определённо стоило признать нормальным.
— А вообще, можно было бы и посочувствовать Вашей бедной Обнаруженной, я ведь там в плен попала и даже умудрилась ничего не выдать! – надула губки девушка, не зная, как лучше перейти к основной цели своего визита. Потом опустила глаза в пол.
Как-то не вязалась её привычная манера общения, через гротеск, через подкольчики, через браваду, с серьезностью текущей ситуации.
Мужчина подошел вплотную, по-отечески обнял.
— Очень… тяжело было?
Он даже на внятный ответ не надеялся, но всё же различил на выдохе:
— Ничего… Бывало и тяжелее.
Митримир заметил более светлые полоски новой кожи в местах былого крепления ингибиторов и, не размениваясь на лишние слова, легко подправил неловкие заклятия самолечения. Только сейчас, в этот момент, Вета осознала, что путь из ирразийских застенков на свободу завершен, что она, наконец, в безопасности, в родных стенах Академии. Осталось рассчитаться с долгами.
— Хорошо, что у нас договорённость с вампами… через теневой импорт органической плазмы, — словно ответил на её мысли боец СНА, — Повезло и в том, что ты смогла добраться до этих ребяток. За первокристалл и причиненные неудобства награду они получат уже сегодня. Можешь не беспокоиться. А теперь — что за «небезынтересная информация» была тобой упомянута по кристаллу связи?
— Поиск базы доменовцев! – торжественно провозгласила Вета, отступила на пару шагов и телепортировала свиток с собственноручно вычерченными схемами, — У меня появилась одна теория на этот счёт!
* * *
А внутри мчавшейся по земной просёлочной дороге автомашины было тесно, темно… и шумно.
— А-а-а! Ой, ё-моё!
— Где я, и вы кто такие?!
— Спокуха! Сиди, не дёргайся-а-а!
— Что это ещё за похищение?!
— Урод! Больно же!
На заднем сидении пришедший в себя Никита честно попытался удушить Киречку, последний ожесточенно сопротивлялся, отчего машину заносило в сторону на ухабах и рытвинах.
— Заткнулись оба! Это не похищение! Это операция спасения! – навёл порядок звонкий девчоночий голос, машину ещё раз тряхнуло, и двигатель заглох.
Парни действительно прекратили возню, хотя Никита ничуть не ослабил захват, а Кирилл, пресекая одной рукой этот захват, второй по-прежнему удерживал волосы противника. Фаина возмущенно фыркнула и продолжила разруливать ситуацию.
— Слушай сюда, Алыкин Никита. Во-первых – не спать! Во-вторых — мы скоро доедем до гостиницы. Там обо всём спокойно и поговорим. О`кей?
Пришлось соглашаться. К тому же, мысли у бедолаги путались, осознание реальности приходило с трудом, а в некоторых воспоминаниях и вовсе концы с концами не сходились. Примерно через час за окнами замелькали тусклые фонари пригорода.
— Стоп! – выдал разумную мысль Кирилл – А ведь не пустят его с нами в таком виде! Мы… это… слишком спешили покинуть потенциально опасное место, чтобы думать о нормальной одежде для новичка…
— Н-да, проблема. – Фаи свернула на обочину и заглушила мотор. – Сейчас соображу что-нибудь. На троих.
Никита фыркнул, не представляя, когда его личный «День Тотального Невезения» всё-таки закончится. Хотя в целом в машине было тепло, но босые ступни ощутимо мёрзли. Длинные штанины брюк несколько выправляли положение, но майка была не слишком подходящим нарядом для осенней ночи.
Девушка сверилась по навигатору, что-то подсчитала в уме и вновь направила автомобиль по тёмным улочкам, свернув на одной из них к небольшой гостинице.
— Ну, в общем, так: ты, Никита, сидишь на пятой точке ровно и носа не высовываешь, понял?
Алыкин согласно кивнул, оставшись в салоне.
— Кирилл – за мной! – Продолжила девушка, — Документы, надеюсь, с собой?
Авдеев-младший тоже согласно кивнул и вышел из машины следом за напарницей.
* * *
Получив ключи от двухместного номера, расплатившись и предупредив сухощавую тётушку за стойкой о позднем визите ещё одного гостя, Фаина скорым шагом направилась на нужный этаж. Она бы и вовсе бегом побежала, чтобы как можно меньше оставлять Никиту наедине с собственными мыслями. Повернула ключ в замке, распахнула дверь.
— Кирилл, быстрее уже, заходи!
— Океюшки.
— А теперь – раздевайся!
— Что-о-о? Вот так сразу, без прелюдии? Я это… стесняюсь… – Киречка густо покраснел. Фаина издала воинственный нечленораздельный звук и уже была готова поцарапать наглеца за пошлые намёки, но тот вовремя отпрыгнул и даже начал через голову стягивать с себя свитер.
— Всё-всё, всё прекрасно понял.
— Что именно?
— Что шуток ты не понимаешь.
Секундная пауза на молчание. Фаи выдавила улыбочку, демонстративно отвернулась к двери, снимая с себя куртку, а потом пояснила:
— Мне только твоя толстовка, которая под свитером, нужна. И ботинки. Вот!
Получив вещи, девушка затолкала их в рукава куртки, аккуратно перекинула всё за плечо и направилась к выходу. Кирилл в недоумении глянул вверх, а потом проблеск озарения посетил и его. Парень понял, в чём состоял нехитрый план напарницы.
Спустя три минуты его первый и единственно-неповторимый Обнаруженный уже сидел за столом и слушал ту речь, которой Авдеев-младший ещё днём собирался перед ним блеснуть. На столе змеиными кольцами возлежала широкая лента — красная домен-повязка, уже побывавшая на правом плече Никиты. Надо отдать должное новичку, выслушал он всё внимательно, хотя основное из сказанного уже узнал от Веты в её гораздо более кратком и ёмком объяснении. И об астральщиках, и о мирах, в которые реально переместиться с Земли во время сна, и о двух группировках магов, неведомо что не поделивших когда-то там.
— … В общем, можно сказать, тебе повезло, парень! – завёл руки за голову, откинулся на спинку кресла и продолжил вещать Киречка, — Может, СНА нас и считают невесть кем и никакого «чувства своих» к нам не ощущают, но в методах борьбы от нас ничуть не отличаются.
— И укреплять свои позиции в мирах вне Земли сопровцы тоже не против. – Согласно отозвалась Фаина, закрывая плотные шторы на окне.
— Плохо то, что ты уже «засветился» перед СНА. Пусть не успел сказать, кто ты и где живёшь, но внешность твоя там, на Ирразии, была слишком схожа с настоящей…
— Это только через год обучения магии в нашей Академии сможешь изменять внешность своего астрального тела, как пожелаешь! – прокомментировала девушка.
«Ну зачем она вечно перебивает?!» — скривился Кирилл, начиная понемногу закипать.
— Короче, Никита…
— Да догадался уже! Опять куда-то мчаться, прятаться! – вскочил парень, — Разборки ваши какие-то! И такое «веселье» на всю жизнь?! Внешность, внутренность… Может, лучше сразу мне на пластическую операцию скинетесь? Меня, между прочим, Маша уже потеряла!
— Ты всё ещё не понял?! Тебя же убьют не раздумывая! – взвился свечкой доменовец, переходя на крик, – Они знают, как ты выглядишь, и они доберутся до тебя. Благодаря СНА, ты уже в уголовном розыске, что бы они там ни наобещали!
Встреча взглядов. Таких непохожих. Вспышка гнева. Хлопок дверями.
— Вот зараза! Ушёл. – Плюхнулся Киря на место, ударив сразу двумя кулаками по столешнице, — Ну и ладно! Наплевать! Мы сделали всё, что смогли.
— Видишь, Кирилл, я говорила, что ты с посвящением новичка не справишься. Теперь ринешься его убивать? – с елейным голоском подвинулась ближе Фаина.
— А тебя с чего это волнует?
— Ну, может, он мне понравился…
— Тогда убью тем более!
— Но, если честно, мне понравился потенциал его силы. Терять такое для Домена просто разорительно. В общем, если я его верну, награда – моя! По рукам? – девушка упорхнула за дверь.
— Главное, толстовку верни. И ботинки. – Буркнул Кирилл вдогонку.
3 марта 422 года от н.э.с.
Тёмный бог Исподнего мира – длиннющий желтобрюхий полоз – воротником лежал на плечах самого знатного колдуна Млчаны и впитывал в себя тепло человеческого тела.
Колёса кареты создавали неприятную вибрацию, змея беспокоилась, то и дело поднимая голову и трогая воздух языком. Под сиденьем напротив ярким пятном светилась остывавшая печь, и это тоже настораживало змею. Змеи глухи, но цокот подков по мостовой передавался змеиному телу: ещё один источник опасности – копыта.
Но лошади стали, колдун качнулся вперед и что-то сказал. Тёмный бог слегка приподнялся над телом змеи, чтобы не только осязать происходящее, но и понимать его смысл.
Дверь распахнулась, в карету хлынул сырой холодный воздух – желтобрюхий полоз спрятал голову под плащом колдуна. И вовремя – тот ступил на мостовую, и по плащу коготками заскреб мелкий дождь.
– Проходите сюда, – раздался тихий голос, и навстречу Милушу Чернокнижнику распахнулась низкая дверь в каменной стене. – Вас ожидают.
Потайная лестница вилась внутри стены, и человек с факелом в руках освещал колдуну дорогу – змею тревожил огонь и звонкие шлепки смолы на холодные высокие ступени. Узкие коридоры и лестницы, лестницы и узкие коридоры – каменный лабиринт кружил голову, грохот сапог пугал. Желтобрюхий полоз попытался укрыться надёжней, но колдун взял его за шею и водрузил змеиную голову себе на плечо.
Лабиринт вывел в хорошо протопленную комнату с десятками зажженных свечей, тяжелые пыльные занавеси не пропускали внутрь лишних вибраций. Люди сидели за столом, не топали ногами и шевелили руками едва заметно. Милуш Чернокнижник расстегнул золотую булавку на воротнике плаща – полоз угрожающе зашипел.
– Придушу гада… – зашипел в ответ Чернокнижник и скинул плащ на руки слуге у дверей.
Тот слишком широко взмахнул руками, и полоз ответил на это броском вперёд – напугать, ударить, укусить! Слуга с тонким криком присел на пол и прикрылся плащом. Тёмный бог не без удовольствия отметил, как похолодели лица сидевших за столом.
И жирный обрюзгший старик – Стоящий Свыше, и крупный, но подтянутый первый легат гвардии Храма промолчали, и только третий из присутствующих едко (с еле заметным акцентом) спросил:
– А нельзя было обойтись без этого дешевого маскарада?
– Господин чудотвор, если не ошибаюсь? – Милуш не дожидаясь приглашения уселся за стол, придерживая рукой шею змеи. – Нет, нельзя. Заметьте, я пришёл без оружия.
– Вы прекрасно знаете, что никто не причинит вам вреда, – ответил чудотвор, поморщившись.
– Если бы я не был в этом уверен, я бы не пришел. Желтобрюх не ядовит, его укус не страшней укуса дворовой шавки. Но он никому не позволит подойти ко мне со спины. А я не люблю, когда ко мне подходят сзади.
– Давайте к делу, уважаемый… Чернокнижник?
Похоже, ни Стоящий Свыше, ни первый легат гвардейцев не собирались участвовать в переговорах.
– Милуш-сын-Талич, – поправил колдун. – Да, я бы хотел как можно скорей покинуть это место.
– Итак, Милуш-сын-Талич… Четвёртого апреля возле вашего замка намечается некое действо. Вы не отрицаете этого?
– Нет, не отрицаю. Ночь четырёх четвёрок, так мы называем этот праздник.
– Вы понимаете, что гвардия Храма и армия Государя может с лёгкостью помешать этому… празднику?
– Не помешает. Зачем? Мы принесём с собой столько силы, что небо очистится и над Хстовом. Солнечная погода продержится не меньше двух недель, к началу пахоты на хстовских полях подсохнет земля – зачем же нам мешать? Или кто-то из присутствующих верит в абсолютное Зло? – Милуш скривил лицо.
Чудотвор несколько секунд обдумывал ответ.
– Хорошо. Будем откровенны. У чудотворов есть к вам предложение, от которого трудно отказаться.
– Очень рад. – Милуш то ли усмехнулся, то ли оскалился. – Я весь внимание.
– Мы готовы погасить все солнечные камни в Славлене и окрестностях на несколько часов, за исключением полосы прожекторов, которая, насколько мне известно, не помешает колдунам проникнуть из межмирья в Верхний мир.
– Вот как? – Милуш поднял брови – в самом деле был удивлен. – И чего же вы потребуете взамен? Ведь, право, не за просто же так вы собираетесь пустить нас в мир духов, словно козлов в огород.
– Мы требуем взамен не так уж много: вы обязуетесь не причинять серьёзного вреда жителям нашего мира, или, как вы их называете, глупым духам. Каждый колдун знает, сколько энергии можно забрать у глупого духа, не лишив его ни разума, ни жизни. Вместо того чтобы высасывать энергию у одного, возьмите её у десятка духов, но понемногу. Заметьте, мы даём вам несколько часов, люди будут полностью беззащитны, вы можете уходить и возвращаться столько раз, сколько позволяют ваши способности. Кроме того, мы гарантируем, что ни один из гвардейцев близко не подойдет к Лысой горке, ни один колдун не будет арестован ни по пути к замку Сизого Нетопыря, ни по возвращении обратно. Можете спокойно пить за здоровье Вра… Вечного Бродяги до тринадцатого апреля и ещё пять дней после этого расходиться по домам. Согласитесь, предложение более чем выгодно для вас.
– Даже не знаю… – протянул Милуш. – Оно так выгодно, что больше походит на ловушку. Где гарантия, что в подходящую минуту в жилищах глупых духов не вспыхнут солнечные камни?
– Бросьте. Вы прекрасно знаете, что чудотворы заинтересованы в сбросе энергии в Исподний мир. От вас же требуется совсем немного. Кстати, не в качестве условия, а только как жест доброй воли с вашей стороны: было бы неплохо создать видимую возню на линии горящих прожекторов.
– Не так просто будет убедить толпу, дышащую ненавистью, не причинять глупым духам особого вреда… – Милуш хрипло засмеялся.
– Но погашенные солнечные камни того стоят? – улыбнулся чудотвор и подмигнул Чернокнижнику.
Желтобрюхий полоз повернул голову в его сторону и угрожающе зашипел. Улыбка сползла с лица чудотвора.
– Если я и пришёл сюда говорить с вами, то вовсе не для того, чтобы побрататься с белокрылыми чудотворами, продажными храмовниками и убийцами из гвардии. Я приму ваше предложение при условии подписанной грамоты, в которой всё это будет записано чёрным по белому, стойкими чернилами на надежном пергамене.
– Бросьте кокетничать, – ответил чудотвор. – Если вам нужна грамота – вы получите грамоту. Но учтите: если с вашей стороны условия выполнены не будут, то колдунов, собравшихся на Лысой горке, передавят, как тараканов.
1–2 марта 422 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение
Это была старинная книга, ещё бумажная, не написанная стойкими чернилами от руки, а напечатанная. Потемневшие страницы её едва не рассыпа́лись в руках, а мелкие буквы совсем выцвели.
На переплёте из тонкой кожи название, наверное, когда-то было выбито краской, но краска давно облетела, и теперь оно еле-еле просматривалось: «Сказки». Первая же страница с названием была перечеркнута размашистой тёмно-коричневой меткой: «Сжечь». А под ней снова было написано «Сказки», и ниже – «Выдуманные для малолетних детей любого происхождения и звания, которые не боятся волков, людоедов, чудовищ и других злодеев. Сочинитель Стойко-сын-Зимич Горькомшинский из рода Огненной Лисицы».
Волчок заявился в казарму, когда все давно спали, поэтому не боялся, что книгу кто-нибудь увидит, – спрятал её под подушкой. И только проспавшись и протрезвев, подумал, как опрометчиво поступил. Если книгу найдут, то не поверят, будто Волчок нашел её на улице.
Хлебное вино уже не горячило голову, и страшно стало так, что заболел живот. Первое Свидение Волчок читал целый год – не так много времени было на это у трудника лавры. Летом, когда темнело поздно, ещё можно было посидеть у окошка, водя пальцем по строчкам, зимой же жечь лучину никто не позволял.
Тогда чтение казалось ему делом трудным, но он так хотел во всех подробностях изучить судьбу Айды Очена, что не боялся трудностей. На службе в гвардии с этим было проще – и времени больше, и место в казарме нашлось, и не жалкая лучина, а сальные свечи освещали страницы Доброй книги.
Волчок словно уходил в другой мир – чистый мир, в котором жил Чудотвор-Спаситель. Надзирающие давно заметили его рвение и ставили Волчка в пример другим гвардейцам.
Читать книгу, на которой стояла пометка «сжечь», в казарме было невозможно. Следующая вахта начиналась в полночь, проснулся Волчок поздно, но в углу четверо гвардейцев играли в зёрна и уходить не собирались.
Волчок, обмирая от ужаса, оделся: что если зайдёт капрал и захочет проверить порядок? Надо было спрятать книгу в сундучок под нарами, а, впрочем,… сундучок капрал тоже мог проверить. Волчок закутался в плащ и, трижды оглянувшись на дверь и зернщиков, выдернул книгу из-под подушки и спрятал за пазухой.
Книга обожгла живот, казалось, её видно и под широким плащом. Не чуя под собой ног, Волчок добрался до двери, спустился по лестнице и вышел во двор, лицом к лицу столкнувшись со своим капитаном. Тот глянул на Волчка едва ли не ласково и положил руку на плечо (Волчок чуть не сел на землю от испуга).
– Завтра в оцеплении стоишь?
Волчок кивнул, шумно сглотнув.
– По секрету скажу: о тебе уже всё решено – шестого марта получишь белую кокарду. Надзирающие сегодня грамоту о тебе подписали. Только гляди, завтра в грязь лицом не ударь: много не пей, в драки не лезь, до полуночи на ногах продержись. Тяжёлый завтра день, но в тебе я не сомневаюсь.
– Во имя Добра! – отчеканил Волчок.
Капитан подмигнул ему и направился своей дорогой. Через двор казармы из подвала поварни катили бочки с золотой дланью Предвечного – поближе к воротам, чтобы назавтра выставить горожанам.
И Волчок вдруг вспомнил слова Змая: кровь в бочках из подвалов Храма… Почему он не прислушался тогда? Почему не понял намёка? Не просто кровь – кровь с клочьями кожи, и обгорелые струпья, гной и липкая сукровица…
Волчок поспешил на площадь Совы – в городе никому не пришло бы в голову его обыскивать. Накрапывал мелкий дождь – в конце зимы всегда особенно надоедливый и муторный; над городом висел густой туман, в нём терялись купола храмов, башенки дворцов и крепостные стены. Куда пойти? В кабак? За крепостную стену, на Земляной вал?
Но бумажная книга и так распадается от сырости, это — не надёжный пергамен.
Волчок потолкался на Рыночном конце и в Купеческой Слободке, но к празднику в городе собралось много народу, и на постоялых дворах были забиты все комнаты. Он забрел на улицу Фонарей случайно, в поисках короткой дороги обратно на площадь Совы, где гвардейцы побогаче снимали жильё.
Конечно, гвардейцу Храма (даже без белой кокарды) нечего было опасаться на улице Фонарей с её воровскими притонами, дешёвыми потаскухами и дрянными кабаками, но Волчок всё равно чувствовал себя неуверенно. Впрочем, в этот час здесь было не много людей.
Девка лет одиннадцати, угрюмо мерзшая под навесом трактира, оживилась, увидев богатый блестящий плащ, и улыбнулась во весь рот, обнажив зубы: половины не было, а остальные торчали мелкими черными пеньками. Волчок усмехнулся: если бы он захотел, то взял бы её просто так, припугнув как следует.
Но, видно, девка ещё не встречалась с гвардейцами, поэтому кокетливо приподняла юбки, показывая тонкие кривые ножки без чулок. Глупая её улыбка не соблазнила бы и горбатого карлика, но Волчку почему-то стало жаль её – холодно, наверное, стоять с голыми ногами…
Он поманил девку пальцем, и она кинулась к нему, как курица на брошенную горсть зерна.
– Всего два грана, господин гвардеец. – Она растянула губы ещё шире – у неё кровоточили дёсны. Из-под чепца выбивались жирные прядки волос.
Волчок огляделся (не смотрит ли кто из своих?), но заметил только её кота, выглядывавшего из дверей трактира.
– Комната у тебя есть?
– Есть, есть, господин гвардеец! Хорошая комната! Прямо здесь, никуда идти не нужно!
Комната над трактиром едва вмещала кровать, накрытую лохмотьями, кишела клопами и тараканами, воняла мочой и по́том, но сквозь слюдяное окошко пробивалось довольно света. Волчок не успел как следует осмотреться, как девица, задрав юбки, растянулась на кровати. Он поморщился и полез в кошелек.
– Вот тебе двадцать гран, принеси мне три свечки, и чтобы до полуночи я тебя не видел.
– А… как же?..
– Отдохни.
На излёте зимы, холодной тёмной ночью, когда спится особенно крепко, а вылезать из постели слишком зябко, над городом, запряженная шестёркой крылатых коней, летит колесница, увитая цветами и травами. Неслышно бьют лёгкие копыта, шуршат крылья, похрапывают кони, вьются зелёные ленты – правит колесницей сама Весна. Все спят, и никто не видит, что она уже здесь…
О, что это были за сказки! Написанные тем же старинным языком, что и Свидения, только проще и ясней. Сначала Волчок не понимал, за что же эту книгу хотели сжечь, – не видел в ней следов Зла. И только на третьей сказке догадался: зло всегда творят именем добра. И… не только это.
Сказка о злых духах была страшной и вовсе не детской. Злые духи называли себя волшебниками, умеющими творить чудеса, и вынимали у людей сердца в обмен на пустые обещания. Ужасом веяло от этой сказки, и Волчок едва не захлопнул книгу, не в силах пережить, перетереть в себе пугающие мысли – да что там пугающие!
Выбивавшие землю из-под ног. Переворачивавшие всё с ног на голову. Или с головы на ноги… Свидения Айды Очена показались вдруг скучными и слащавыми. Никогда, читая их, Волчок не горел, словно в лихорадке, не вытирал мокрые ладони, не дрожал от нетерпения – что же дальше?
Каждая сказка была как удар – выбивала из груди воздух, застилала глаза, рассыпалась фейерверком шипучих, брызжущих искрами огней. Боль сменялась счастьем, и не от умиления слезы текли из глаз, а от горя или радости – неподдельные, чистые. Книга закончилась задолго до полуночи, но уже стемнело, и трактир наполнился звуками, которых до этого Волчок не замечал.
Внизу галдело отребье улицы Фонарей, за одной стенкой кто-то шумно наслаждался купленной любовью, за другой, утешаемая товаркой, плакала женщина – тихо и горько.
– Не плачь, – вполголоса говорила товарка. – Может, это и не обманщик вовсе? Может, это был Живущий в двух мирах? Говорят, он иногда обернётся человеком и ходит по городу. Вот идешь ты по базару – а он тебе навстречу. И не узнаешь никогда, что его видала.
– Ага, деньги спер Живущий в двух мирах? Да опоил он меня чем-то, говорю тебе. Что делать-то? Убьёт меня Жирко́, когда вернётся.
Волчок погасил свечу и прижал книгу к груди – внутри то кипело что-то, клокоча и брызгаясь, то замирало ледяным холодом. И хотя до Мельничного ручья было далековато, а перед тяжелой вахтой стоило поспать хотя бы час-другой, Волчок всё равно направился на площадь Восхождения, в «Семь козлов».
На этот раз и там было шумно – предпраздничная ночь, – только все почему-то замолчали и спрятали глаза, когда он переступил порог под звон колокольчика. Он осмотрелся, но Змая не нашел – наверное, не каждый день тот ходил по кабакам.
Хозяин невозмутимо взглянул на Волчка и отвернулся, словно не видел его накануне. И словно не испугался появления гвардейца! Волчок подошел к нему поближе, смерил взглядом и спросил:
– Мне нужно увидеть Змая. Где он живёт?
Хозяин пожал плечами.
– Отвечай, скотина, когда тебя спрашивает гвардеец! – рявкнул Волчок по привычке.
Хозяин многозначительно поднял одну бровь:
– Ты ещё не гвардеец. И, может, гвардейцем никогда не будешь.
Волчок осёкся – за то, что он тут вчера болтал, набравшись как сапожник, можно отправиться на костёр без всякого дознания. И лучше не отпираться, иначе костёр покажется блаженным избавлением. А книга за пазухой – лучшее доказательство связи со Злом.
– Мне нужно с ним поговорить, – тише сказал Волчок. – Мне вправду нужно.
Хозяин снова пожал плечами, подозвал мальчишку, бегавшего с кружками между столов, и шепнул ему что-то на ухо. Мальчишка кивнул и вприпрыжку поскакал к двери.
– Зачем ты мне это дал? – Волчок потряс книгой перед лицом Змая. В пустой холодной комнате некуда было сесть, Змай занял место на подоконнике, и Волчок стоял посреди комнаты с лампой в одной руке и с книгой – в другой, чувствуя себя дураком.
– А что такое? Тебе не понравилось?
– Да за эту книгу… За неё мало на костер! За неё… За неё…
– Напугал ежа голой задницей, – фыркнул Змай. – Не понравилось – отдай обратно.
Волчок непроизвольно прижал книгу к груди и попятился:
– Не отдам. Ты мне её подарил.
– Что, в самом деле не отдашь? За нее жё мало на костер?
– Ну и что.
– Дурак, где ты её держать-то будешь? В казарме?
– Без тебя разберусь, – проворчал Волчок. Не за этим он сюда пришел, ох, не за этим! – Я спросил: зачем?
– Мне нужен свой человек в гвардии. Честный и неглупый.
Волчок остолбенел. Да как он смеет? Да за это… Да весь этот вертеп Зла… Только шепнуть кому надо – и от этого Змая только горстка пепла останется… Нет, горстка пепла – это слишком просто!
– Я так дёшево не продаюсь… – усмехнулся Волчок зло, когда немного опомнился.
– А мне купленные осведомители не нужны, и без тебя хватает.
– И ты думал, что я прочту эту жалкую книжонку и тут же перебегу на сторону Зла? Так, что ли, ты думал?
– Тогда отдай жалкую книжонку и катись отсюда.
– А не отдам! Не отдам! Не боишься, что я сейчас отнесу её в башню Правосудия? Расскажу там, как хитрое Зло пыталось соблазнить меня, молодого и глупого, своими лживыми речами? Упаду в ноги, попрошу спасти от пыточных Кромешной?
– Да ну? И не побоишься? Может, просто не знаешь, чего стоит такое спасение?
– Мне ли не знать… – прошипел Волчок. – Только тебе-то ещё хуже придется. С дочкой далеко не убежишь. Думаешь, маленькую не тронут? Погляди, на улице Фонарей такие по два грана за штуку!
Лицо Змая изменилось, Волчок мог поклясться, что тот испугался. Но ответил спокойно, со смехом:
– Врезал бы я тебе, дураку, за такие слова. Только, сдаётся мне, эти слова словами и останутся.
– Да ну? С чего это ты взял? Мне белую кокарду уже пообещали, я служу Добру не за страх, а за совесть, понял ты? За совесть!
– Вот поэтому я тебя и выбрал. Не люблю трусливых лицемеров.
– Если храмовники не так хороши, как хотелось, это ещё не значит, что на свете нет Добра! – выкрикнул Волчок и понял, что пришел именно за этим.
Именно эта спасительная мысль ставила всё на свои места, возвращала уверенность, гнала ледяной холод, замерший внутри.
– Ну вот, я же говорил – и неглупый, – усмехнулся Змай и поднялся с подоконника. – Как я устал… Рушить иллюзии и вправлять мозги, повёрнутые набекрень… Добро есть, парень, можешь не сомневаться. И, конечно, удобней всего предположить, что оно абсолютно – тогда не надо выбирать, на чью сторону становиться, не надо думать своей головой, довольно слушать представителей Абсолютного Добра – и совесть будет тихо сопеть в две дырочки. Ради Абсолютного Добра можно убивать, мучить, отбирать чужое, жечь и насиловать – все средства хороши, если добро абсолютно. А если нет? Если на миг усомниться в абсолюте? Страшно, правда? Только на миг предположить, что злые духи, которые зовут себя чудотворами, отбирают у людей сердца…
– Это ложь!
– Ты еще мальчик. Поэтому я дал тебе сказки, а не научные трактаты об устройстве двух миров. И у тебя есть совесть. Свой собственный внутренний закон. Мне будет жаль, если через год напиток храбрости окончательно лишит тебя сомнений. А теперь иди отсюда. Негоже перед получением белой кокарды опаздывать на вахту.
– Плевать я хотел на белую кокарду! – проворчал Волчок. – Я не хочу никакой белой кокарды!
– Ты непоследователен. Ты только что говорил, что служишь Добру не за страх, а за совесть. Вот и иди служи Добру. И не вздумай отказаться!
— Как же приятно это слышать, светлый шер! Надеюсь, благодарность представителя столь щедрой организации будет не менее щедра и выразится в достойной компенсации?
— Ну как вы можете сомневаться, уважаемый бие? Благодарность сотрудника МБ и сама по себе — уже достойная компенсация для любого верного подданного империи. К тому же, как вы сами подтвердили при передаче упомянутых шкатулок, приобретение их не стоило вам и ломаного динга. Поскольку подводный народ не только ими не дорожит, но и согласен отдать за бесценок и даже даром, если у покупателя недостаточно энтузиазма. Помнится, уважаемый бие, вы тогда сказали что-то вроде: «Да они даже приплатят, лишь бы кто-нибудь забрал у них поскорее эту гадость!»
— Ах, как некрасиво, светлый шер: ловить бедных необразованных моряков на пустых оговорках! И выжимать из них последние соки. Но все-таки мне бы хотелось поподробнее услышать про аванс. Поконкретнее, знаете ли, поточнее, и желательно в цифрах.
— Не могу не восторгаться столь похвальным желанием, уважаемый бие, выдающим в вас добросовестного руководителя, истинного отца команды, настоящую опору и правую руку уважаемого шкипера. А что же касается величины аванса, то это вам виднее, поскольку вы наверняка точнее меня можете сказать, сколько и на каких торгах можно выручить за полукровку от истинного ири.
Надо отдать Боцману должное — он почти не задержался с ответом, сбившись с речи разве что на секунду-другую.
— Ах, вашими бы устами, светлый шер, сказанное — да в светлое ушко светлой Райны! Я бы, разумеется, был бы просто счастлив… Однако же истинные ири плохо совмещаются даже со специально выращенными и именно для этого подготовленными лошадьми. А чтобы оплодотворение произошло вот так, практически с первого раза… Нереально. Да вы и сами это понимаете. Да и вообще…
Боцман замолчал на полуфразе, словно боялся наговорить лишнего. Нахмурился, поджал губы. И молчал долго. Дайм молчал тоже, жмурился, подставлял лицо теплым солнечным лучам и легкому ветру, полностью отдавшись удовольствию от прогулки. Молчал и улыбался. Ветер доносил до них свежий запах еще не выгоревшей травы и и аромат каких-то цветов, сладковатый и терпкий. Как же приятно ощутить запах хоть чего-то, что не провоняло рыбой!
Когда Боцман заговорил снова, голос его был подчеркнуто нейтральным и совершенно не вопросительным. Ну вот ни на полшишечки!
— Но вы же не можете быть в этом настолько уверены, светлый шер…
— Я ни в чем не уверен, уважаемый бие! — расплылся Дайм в широкой довольной улыбке. — Но знаете в чем вся прелесть? В том, что мне и не надо быть уверенным.
Боцман все еще хмурился. Дайму это тоже показалось забавным, улыбка его стала шире, когда он добавил, заговорщически понижая голос:
— Видели водоросли, которыми мой любитель поржать кормит вашу Сладкую Конфетку?
— Ну? — Боцман еще более подозрительно сдвинул брови.
— Вы их хорошо рассмотрели?
Боцман засопел, словно чувствовал в словах Дайма какой-то подвох, но никак не мог понять — какой. Ответил осторожно:
— Лапикринария обыкновенная, эка невидаль… Травка как травка, только морская. Не отрава какая. Че ее разглядывать-то?
— А зря, уважаемый бие, зря! — Дайм не смог отказать себе в удовольствии укоризненно поцокать языком. — Потому что если бы вы ее рассмотрели поближе, то заметили бы, что в этой травке было полно мелких морских рачков. Просто-таки кишмя кишели! Думаю, Шутник специально постарался… Видите ли, уважаемый бие, ири отнюдь не склонны к вегетарианской диете, и для нормального развития им нужен протеин. Особенно на ранних этапах этого самого развития.
И добавил, удовлетворенно любуясь тем, как меняется выражение лица Боцмана:
— Так что да, как я и говорил: мне не обязательно быть уверенным. Куда важнее, что уверен Шутник.
Бергсон зашел в кафе, где любил ужинать. Здесь не было так шумно, как в ресторане напротив. Здесь можно было подумать. Крайне необходимо. Он до сих пор не мог опомниться. Неужели босс ошибся и выпустил его не на того человека? Но этого же не может быть. «Хенгенау мертв, — было сказано в директиве босса. — Выходите на связь с человеком по имени Ридашев». Дальше сообщались координаты Ридашева, какой-то идиотский вещественный пароль и условные слова. Затем приказ: взять у Ридашева то, что было предназначено для Хенгенау. А этот Ридашев послал Бергсона к черту. И, судя по всему, он понятия не имел ни о боссе, ни о Хенгенау. Бергсон кожей чувствовал, что получилась какая-то непоправимая глупость. Или босс, перестав ему доверять, решил устроить эту шутку, чтобы насолить и ему и Хенгенау. Но зачем облекать это в такую странную форму? Нет, не может быть. И все-таки… И Бергсон впервые подумал, что совершил глупость, скрыв поручение Хенгенау от людей босса.
В кафе было необычно много посетителей. В другое время Бергсон отметил бы этот факт. Но сейчас, погруженный в мрачные размышления о своей судьбе, он только обрадовался, увидев, что за столиком на двоих у окна, за которым он обычно сидел, есть свободное место. Какой-то плотный человек, вероятно, кончал ужинать. Отодвинув в сторону чашку дымящегося кофе, он просматривал немецкую газету.
Бергсон жестом спросил разрешения присесть. Плотный человек кивнул и уткнулся в газету. Бергсон развернул меню и вдруг ощутил на себе пристальный взгляд. Он поднял глаза. Человек откровенно рассматривал его, насмешливо улыбаясь при этом. Бергсону стало не по себе.
— За вами следит Чека, — сказал человек по-немецки.
Бергсон не ответил. Он лихорадочно соображал, кто бы это мог быть? Чекист? Недаром Бергсон все эти дни ощущал за собой слежку. Провокация? Но почему надо начинать провокацию с такого странного предупреждения? А что, если этот человек от Хенгенау? Тот самый. Ведь Хенгенау говорил, что тот человек не продается. Старик, помнится, подчеркивал это обстоятельство. Вполне возможно, что он отказался от игры с боссом и счел нужным встретиться с Бергсоном. Или прислал кого-нибудь? Но тогда какого дьявола он не называет номер телефона?
— Вы что, оглохли, Бергсон? — спросил человек.
«Провокация», — решил Бергсон. Ну что ж, ему бояться нечего. Он на легальном положении. Пусть хоть все агенты Чека соберутся здесь.
— Вы ошибаетесь, — сказал он спокойно. — Моя фамилия Фернандес.
— Да? — человек сделал удивленное лицо. А глаза его по-прежнему смеялись. — Вот как, Фернандес! Вы приняли испанское подданство? Тогда вам надо бы заодно отрезать свои уши. У вас запоминающиеся уши, Бергсон. Я бы поручился, что других таких нет ни у кого в мире.
Бергсон отодвинул стул, пытаясь встать. Но в этот момент к столику подошла официантка. И он передумал. В конце концов он еще успеет разыграть оскорбленную невинность. Он сделал заказ и отпустил официантку.
— Правильно, — одобрил человек. — Опрометчивые решения никогда не приносят ожидаемых результатов. Разве старик не говорил вам об этом?
— Послушайте, — Бергсон прищурился. — Поищите собеседников в другом месте. Я не расположен заводить знакомства в чужой стране, да еще таким странным способом. Если вам не нравятся мои уши, пересядьте за другой столик. Или я буду вынужден позвать милиционера.
— Позовите, — флегматично буркнул незнакомец и отхлебнул кофе. — Только должен заметить, — сказал он неторопливо, — вы чуть-чуть запоздали. Вам следовало разыграть благородное негодование на тридцать секунд раньше. И делать это полагается без предупреждения. Стареем, Бергсон? Или на вас подействовало недавнее происшествие? Вы не подумали, что босс мог ошибиться, что в Москве могут оказаться два Ридашева.
«И это он знает, — мелькнуло в голове Бергсона. — Если он чекист, то дело зашло очень далеко. Так далеко, что сейчас невозможно предусмотреть все последствия. Неужели босс дал неверный адрес? Вот впутался в историю. Конечно, Чека ничего со мной не сделает. Но босс? Эта жирная свинья сорвет на мне все зло за провал. Недаром так не хотелось связываться с поручением Хенгенау. Двадцать процентов. Польстился на двадцать процентов, а теперь, того и гляди, потеряешь штаны. Ну а если это не чекист? Если это человек Хенгенау?»
— Проваливайте-ка вы отсюда к дьяволу, — сказал Бергсон вслух.
— Между прочим, — миролюбиво заметил незнакомец, — Чека за вами давно следит…
— Я не занимаюсь антисоветской пропагандой. Подрывных листовок не разбрасываю. Сектантов не вербую. Стратегическими объектами не интересуюсь. Для Чека я — ничто.
— Так, — удовлетворенно произнес незнакомец. — Вот видите, Бергсон, мы с вами уже достигли кое-какого прогресса во взаимоотношениях.
— С чего вы взяли, что я Бергсон?
— Уши, — серьезно сказал незнакомец. — Вас выдают уши. Так на чем мы остановились? На том, что за вами следит Чека? Видите ли, Бергсон, для Чека нет разницы, работаете ли вы от частной фирмы или являетесь эмиссаром государственной разведки. Чека на это наплевать. Чека не заинтересовано запросто отдать вам беклемишевское наследство. Но дело в том… — Тут он сделал паузу. — Дело в том, Бергсон, что Чека слишком плохо осведомлено об этом наследстве. И потом…
Пауза затянулась. Незнакомец вынул из кармана пачку сигарет, чиркнул спичкой, прикурил и несколько раз с аппетитом затянулся. При этом не спускал насмешливого взгляда с Бергсона.
Бергсон усилием воли подавил желание спросить: что потом? Провокация, кажется, достигла апогея. Еще немного, и незнакомец выложит козырную карту. Тогда Бергсон позволит себе слегка улыбнуться. Только слегка. И уйдет.
— Хорошо, — похвалил незнакомец. — Мне говорили, что вы глупее. Будем считать, что вы задали вопрос, а я на него ответил. «Приносящий жертву уподобляется Богу». До вас доходит глубина этой мысли? Богу, Бергсон?
Нет, это не провокация. Это что-то чудовищное. Откуда этот дьявол узнал молитву старого индейца? И для чего ему понадобилось сообщать об этом Бергсону? Ясно только одно: незнакомец упорно вызывает его на разговор. Искушение выяснить все до конца было очень сильным. Но интуиция разведчика подсказывала Бергсону, что дело нечисто. И он снова промолчал. Незнакомец раздавил окурок в пепельнице, посмотрел на Бергсона долгим взглядом, затем быстрым движением выдернул из нагрудного кармана пиджака черный прямоугольничек и тут же сунул его обратно.
— Что вы скажете теперь? — лениво осведомился он.
Бергсон задумался. С этим паролем он сам шел к Ридашеву. Значит, незнакомец — это человек Хенгенау. Но тогда какого дьявола он затеял весь этот маскарад? Для чего разговоры о слежке? И откуда этому типу известен он, Бергсон? Хотя… Хенгенау мог его предупредить… И вот теперь этот тип пришел, чтобы передать Бергсону ту штуку, о которой говорил старик. Или затем, чтобы сказать Бергсону, что Хенгенау ему не доверяет больше. Довела двойная игра.
— Кто вы? — хрипло спросил он. — Какого дьявола вам надо?
— За добро полагается платить, Бергсон, — жестко сказал незнакомец. — Чеком на предъявителя. Вам придется принять эти условия. Печально, но я не уполномочен беседовать на душещипательные темы. Поэтому будем говорить только о деле. В Чека, как я уже сообщил вам, намыливают веревку. Не сегодня-завтра петлю накинут на вашу шею. В Советах с военными преступниками не церемонятся…
— У них нет доказательств…
— Есть, Бергсон. Вспомните Гамбург. Вспомните некоего небезызвестного вам профессора… Транспорт с необычным грузом. Массовый расстрел заключенных на Амазонке. Одного этого хватит за глаза.
— Дьявол! — прошептал Бергсон. — Что же делать?
— Немедленно исчезнуть. Во всяком случае, попытаться. Я не заинтересован, чтобы вы выболтали про беклемишевское наследство. Кстати, Чека уже навострило уши. Два убийства — это, согласитесь, многовато.
— Убийства? — удивился Бергсон.
— Не ломайте дурака, — рассердился незнакомец.
— Честное слово, — сказал Бергсон. — Хенгенау так все затемнил, что я фактически был не у дел. О каких убийствах вы говорите?
Генерал зажег потухшую сигарету, затянулся и задумался. Потом поднял глаза на Диомидова, сказал:
— Можем мы его теперь арестовать? — И, не дожидаясь ответа, добавил, вздохнув: — Жаль. Очень жаль. Такая сволочь уплывает между пальцев.
— Он свое получит, — усмехнулся Диомидов. — Босс у него серьезный…
— Это так, — согласился генерал. — Но жаль! Ей-богу. А насчет ушей у вас здорово вышло. Кстати, для чего вы припутали эти уши? Я не понял.
— Для убедительности, — засмеялся Диомидов. — И потом, нужно же было о чем-то говорить. Я намеренно затягивал беседу. К тому моменту, когда на свет появилась пресловутая черная картонка, он был почти готов. Правда, и мне пришлось попотеть. Сначала он считал, что я его провоцирую. На всякий случай я брякнул про «приносящего жертву». Помните, в дневниках Беклемишева эта молитва попадалась. Откровенно говоря, я даже не думал, что попаду в цель. Ему, оказывается, известна эта молитва. Бергсон услышал ее в храме от одного старого индейца, когда Хенгенау готовил беклемишевскую акцию. Все это он выложил мне, когда поверил, что я человек Хенгенау.
— Да, да, — кивнул генерал. — Давайте-ка подумаем вот над чем. Выходит, что эта самая «Маугли» с ее обезьяньим апофеозом и беклемишевское дело — разные вещи?
— Бергсон полагает, что это так. Он плохо осведомлен. Между прочим, он удивился, когда узнал из газет, что обезьяны вырвались на свободу. И до сих пор не понимает, что это: несчастная случайность или какой-то хитрый ход Хенгенау. А босс сообщил Бергсону, что Хенгенау мертв. Я, разумеется, не стал опровергать эту версию.
— Это возможно в общем-то, — согласился генерал.
— Вполне, — сказал Диомидов. — Но главное — теперь мы знаем, что произошло с Бергсоном.
— А вы, я смотрю, оптимистично настроены.
— Да как сказать, — откликнулся Диомидов. — Туман еще не рассеялся. Но кое-что стало ясным. Я до, волен, что наши предположения подтвердились.
— Это вы насчет Ридашева? — осведомился генерал.
— Да, Бергсон шел к нему в полной уверенности, что это именно и есть эмиссар Хенгенау. Но почему Дирксен допустил такую грубейшую оплошность?
— А он ее не допускал, — задумчиво произнес генерал. — Это слишком груб©, чтобы быть оплошностью. Дирксен и в мыслях не держит, что схватил пустоту.
— Возможно, — согласился Диомидов. — Хотя вопрос и не снимается.
— А вы надеетесь найти ответ на него в биографии писателя Ридашева. Так я понимаю?
— Я ее наизусть выучил, — сказал Диомидов. — Нужны подробности. Меня занимают, в частности, детали побега Ридашева из Треблинки. Кроме него, никто этого рассказать не может. А обстоятельства сейчас сложились так, что поговорить с ним невозможно. Пока мы не найдем подлинного убийцу Беклемишева, Ридашев не должен ничего знать. Кто знает, что еще придет в голову Дирксену, когда он узнает о неудаче Бергсона. Ведь тот ни словом не обмолвится о разговоре со мной. Возможно, что Дирксен повторит попытку. А мы еще кое-что выясним. Кстати, я почти не сомневаюсь, что сейчас эмиссар Хенгенау оказался в полной изоляции.
— Ну что ж, — согласился генерал. — Будем держать курс на изоляцию этого эмиссара. Это разумно при всех условиях. А в Бергсоне вы уверены?
— Он дрожит за свою шкуру. Когда я сообщил ему о том, с кем он имеет дело, надо было посмотреть на его лицо. На нем отразился такой сложный комплекс переживаний, что я стал опасаться, не хватил бы его инфаркт. Завтра-послезавтра он задаст лататы. И надо полагать, что до той минуты, пока до него доберется босс, пройдет достаточно времени. Одним словом, на Бергсоне можно поставить точку. Мавр сделал свое дело…
Генерал взглянул на часы.
— Что-то долго молчит Беркутов. Меня, признаться, беспокоит, не наврал ли вам этот мавр номер телефона.
— Не думаю. В тот момент он еще считал, что разговаривает с человеком от Хенгенау.
И генерал и Диомидов с нетерпением ждали беркутовского звонка. Майору было поручено возможно быстрее уточнить, где установлен телефон, номер которого сообщил Диомидову Бергсон. Это был номер, данный Бергсону профессором Хенгенау. Это было первое звено цепи, потянув за которое Диомидов надеялся распутать наконец клубок таинственного дела. Идя на разговор с Бергсоном, Диомидов почти не сомневался, что ему удастся ухватиться за кончик нити. Действительность даже превзошла ожидания. Бергсон выболтал все, что знал. Тайна происхождения фиолетовых обезьян перестала быть тайной. Правда, Бергсон не был посвящен в суть экспериментов Хенгенау. Но даже из его туманных показаний можно было уже делать кое-какие выводы. Стала яснее и история с тростью. Когда Бергсон рассказал о храме в сельве, жертвенном камне и статуе кошкочеловека с поднятой рукой, Диомидов понял, что держал в этой руке кошкочеловек ту самую трость, которую Беклемишев привез с берегов Амазонки. Трость была скипетром. Этот скипетр в руки Бога вложили предки индейцев, встреченных Беклемишевым. Скипетр обладал некими чудесными свойствами, которые проявлялись в моменты жертвоприношений. «Приносящий жертву» уподоблялся Богу. Непонятно было, каким образом. Зато поднималась завеса над поведением эмиссара Хенгенау. Убив Беклемишева, он привел в действие механизм скипетра. Возможно, он испугался, когда в саду образовалась яма и столб серебряного света поднялся над Сосенском. Вернулся он в беклемишевский сад на другую ночь. Без помех вскрыл замок на калитке и унес уже безопасный прибор из тайника, где хранил его хозяин. Милиционер, сидевший на крылечке дома Беклемишева, не мог его видеть. В Москве на глаза эмиссару попался вор. Появилась возможность проверить действие странной штуки в относительно спокойной обстановке. И он берет вора с собой в лес. Неожиданное появление Зои путает карты. Стрелять в нее он опасается: ему еще не все ясно насчет свойств трости. Но, удрав из леса, он не торопится вручить скипетр Бергсону. Он понимает, что наломал дров, и затаивается. А возможно, он заметил, что за Бергсоном наблюдают.
Диомидов рассуждал вслух. Генерал внимательно слушал и кивал головой, время от времени взглядывая на часы. Наконец он поднял трубку. Диомидов услышал, что он вызывает Беркутова.
Через две минуты тот вошел в кабинет. Генерал строго посмотрел на майора.
— Долгонько, товарищ Беркутов, — буркнул он.
— Виноват, — сказал майор. — Но пришлось проверять. Дело в том, что этот телефон… — Он замялся, подыскивая слова. — Словом, это телефон того музея, где хранились рукописи Беклемишева.
— Что? — в один голос сказали генерал и Диомидов.
— Я проверял, — стараясь говорить спокойнее, подтвердил майор. — Аппарат, имеющий этот номер, установлен в конторе того музея, где лежали дневники.
Генерал вопросительно взглянул на Диомидова. Полковник вытащил сигарету и стал разминать ее в пальцах. Если бы Беркутов сказал, что телефон стоит в Сандуновских банях, Диомидова это сообщение поразило бы, наверное, меньше.
— Расскажите подробнее, — приказал генерал.
Беркутов повторил, что, получив задание, он тут же связался с кем нужно. Ответ поступил через десять минут. Беркутов не поверил и попросил уточнений. Еще через десять минут он получил подтверждение.
Тогда он, не решившись звонить, послал в музей своего сотрудника. Несколько минут назад тот вернулся. Да, аппарат стоит в конторе музея. Сейчас вечер. В конторе никого нет.
— «Возвращаются ветры на круги своя», — мрачно процитировал генерал и забарабанил пальцами по крышке стола.
— Предусмотрительный, гад, — выругался Диомидов.
Беркутов не понял. Он не догадывался о том, о чем уже догадались генерал и Диомидов. Кроме того, Беркутов был еще молодым человеком. Он не читал Екклезиаста.
Разные живут на Земле люди. Одни любят задавать вопросы. Их интересует, почему расширяется вселенная и где зимуют раки. Они пытаются поговорить с дельфинами и построить фотонную ракету. Им любопытно знать, почему гусеница зеленая и что снится собаке в дождливую погоду. Эта группа людей дала миру Архимеда и неизвестного изобретателя колеса, Эйнштейна и Мечникова, Павлова и Оппенгеймера, Ньютона и Лобачевского, новаторов производства и профсоюзных активистов.
И есть люди, которые вопросов не задают. Они сомневаются, отрицают, опровергают или попросту игнорируют. Они не хотят признавать телепатию. Вольфа Мессинга и Розу Кулешову они считают мелкими жуликами. Они довольно улыбаются и потирают руки, когда узнают об очередной неудачной попытке сконструировать вечный двигатель. На вопрос: может ли машина мыслить? — эти люди отвечают отрицательно, не замечая при этом, что непроизвольно становятся на точку зрения Папы Римского, считающего человека венцом творения.
Василий Алексеевич Тужилин делал вид, что задает вопросы. Собачка Белка притворялась, что отвечает на них.
И экспериментатор и объект исследования были довольны. Тужилин исправно заполнял журнал наблюдений, собачка жирела на казенных харчах. Кроме журнала наблюдений, Василий Алексеевич заполнял страницы популярных журналов и молодежных газет. В своих статьях и очерках он разъяснял существо опытов Павлова и Сеченова, рассуждал о второй сигнальной системе, ссылаясь на первоисточники, и скромно, всегда во множественном числе, напоминал читателям о том, что и сам он, являясь в некотором роде продолжателем, вносит посильный вклад в науку о мозге.
— Насобачился, — говорил обычно Лагутин, прочитав очередной опус Тужилина. Он не разъяснял, что именно хотел выразить этим словом. То ли это была оценка литературных данных Василия Алексеевича, то ли он имел в виду собачку Белку, слюна которой с некоторых пор стала обладать свойствами шагреневой кожи. Но если кожа уменьшалась после каждого исполненного желания владельца, то о слюне этого сказать было нельзя. Слюна капала в пробирку каждый день. И вызвать ее отделение не представляло особой трудности. Можно было просто показать Белке мясо. А можно было просигналить над станком красным светом. Результат был один и тот же.
Конечно, наивно было бы полагать, что Лагутин отвергал условный рефлекс как индикатор для выявления и изучения закономерностей высшей нервной деятельности. Он просто не считал его единственным средством. Кроме того, Лагутин был сторонником распространения физиологического эксперимента на живую клетку. Памятрон указывал ему, по какому пути можно пойти дальше Анохина и Лурии, Мэгуна и Дельгадо. Нет, Лагутин не отвергал условного рефлекса. Он отвергал Тужилина, который делал вид, что задает вопросы. Тужилин не умел их формулировать. Он повторял вопросы, которые были заданы раньше, и получал ответы, которые были уже получены. Безусловно, он не был настолько глуп, чтобы повторять их слово в слово.
Белка накапала Тужилину должность и популярность, квартиру с аквариумом и герань на окошке. Правда, Анна Павловна восставала против герани. Ей казалось, что герань — это несовременно и немодно. Но Василий Алексеевич был непреклонен. Он смутно помнил, что кто-то из великих любил держать цветы на подоконниках в своем кабинете. Он хотел походить на великого. И еще многого хотел Тужилин. Например, совершить открытие. Но об этом своем желании Василий Алексеевич не сообщал никому. Даже Анне Павловне.
Однако ему не везло. Белка исправно отвечала на раздражители. Слюна капала в пробирку. В редакциях популярных изданий Тужилина встречали с распростертыми объятиями. А открытия все не было и не было. Пока однажды…
Тужилин отрабатывал с Белкой новый комплекс условных рефлексов. Конечной целью предпринятого исследования ставилось подтверждение давно доказанной мысли об охранительной функции торможения. Никто, правда, не заставлял Василия Алексеевича проводить эти подтверждающие эксперименты. Но никто и не запрещал. Уже много лет к Тужилину в институте относились по принципу: «Чем бы дитя ни тешилось…» Хочется подтверждать — подтверждай. Вреда от этого не будет. А может, глядишь, и сверкнет вдруг жемчужинка. Кроме того, руководство института ценило литературные опыты Василия Алексеевича. Ведь кто-то должен освещать работу коллектива в печати.
Словом, Белка находилась в полном распоряжении Тужилина. Эта собачка была обыкновенной дворнягой чрезвычайно общительного характера. Она позволила бы, если бы того пожелал Василий Алексеевич, делать над собой любые эксперименты. Лишь бы после каждого из них у нее перед мордой возникала тарелка с мясным порошком.
Но вот однажды Белка неожиданно для Тужилина растеряла свои способности. Случилось это следующим образом.
Василий Алексеевич, придя утром на работу, подготовил все необходимое для опыта и открыл дверцу клетки, в которой Белка ночевала. Обычно собака лениво потягивалась, зевала. Потом, виляя хвостом, бежала за Тужилиным в лабораторию, вскакивала сама в станок и подставляла щеку для того, чтобы тот мог приклеить к ней знаменитую пробирку.
Так примерно все произошло и на этот раз. Вскочив в станок, Белка приветливо махнула хвостом и подставила щеку. Тужилин проделал все, что нужно, и просигналил красным светом. По сигналу у Белки начиналось слюноотделение. Это была прелюдия перед экспериментом, проверка психики собаки, ее состояния.
Тут-то и началось. Взглянув мельком на Белку, Тужилин вдруг заметил, что собака ведет себя странно. Шерсть на загривке поднялась дыбом, послышалось даже как будто рычание. Василий Алексеевич просигналил еще раз. Рычание усилилось. И самое странное — в пробирке не оказалось ни капли слюны.
Тужилин не поверил своим глазам. Он наклонился к станку. Белка рявкнула не своим голосом. Острые зубы клацнули возле самого носа Тужилина. Затем собака сделала попытку выпрыгнуть из станка.
— Что ты, Белочка, — вкрадчиво спросил Тужилин и попробовал протянуть руку к спине собаки.
Белка завизжала поросенком и так забилась, что опрокинула станок. Растерянный экспериментатор глядел на нее и никак не мог взять в толк, что вдруг случилось с животным. Оно явно не узнавало Тужилина. Оно словно растеряло все свои благоприобретенные условные рефлексы и моментально превратилось в дикого зверя. Собака не реагировала на свое имя, звонки и вспышки красных ламп не вызывали у нее обычных реакций. У Тужилина родилось опасение, что Белка взбесилась. Он протянул к морде собаки миску с водой. Это была проверка.
Белка подозрительно потянула носом и стала лакать воду. Изредка она скалила зубы и тихонько рычала на Тужилина.
— Странно, — пробормотал Василий Алексеевич. — Весьма.
И стал глубокомысленно рассматривать собаку. Больной она, во всяком случае, не выглядела. Однако кое-какие перемены даже не слишком наблюдательному Тужилину удалось подметить. Белка словно подтянулась. Это была в общем-то расхлябанная собака, довольно ленивая и нелюбопытная. Сейчас в ней появилась собранность. Перед Тужилиным стоял в станке живой комок упругих мускулов и нервов. Глаза смотрели внимательно и настороженно. Василий Алексеевич бросил ей кусок мяса. Раз! Зубы лязгнули. Немигающие глаза по-прежнему злобно уставились на Тужилина.
Поведение собаки не укладывалось в схему задуманного Тужилиным эксперимента. Следовательно, надо было убрать собаку из схемы. О причинах собачьего бунта Василий Алексеевич думать не стал. Для него, в сущности, не имело значения, какое конкретное животное стоит в станке: Белка или Жучка. У Белки испортилось настроение? Что ж, тем хуже для Белки. Хорошо еще, что никто из сотрудников не видел конфуза.
Когда в лабораторию пришли коллеги Тужилина, он закреплял в станке другую собаку. Она преданно махала хвостом в ожидании вспышки красной лампы. Слюноотделение у животного было в пределах нормы.
— А где же Белочка? — поинтересовалась одна из сотрудниц, заметив замену.
— Она нездорова, — ответил Василий Алексеевич. — А опыт я не могу срывать.
— Да, да, — сказала женщина и отошла в другой конец комнаты.
Вот как случилось, что Тужилин прошел мимо открытия, которое само чуть не впрыгнуло ему в руки. Впрочем, если заглянуть в дело глубже, то это не было открытием. Но случай с Белкой, расскажи о нем Тужилин, мог бы несколько раньше пролить свет на некоторые вещи.
Вечером следующего дня венерянский авиэль снова приземлился возле «Сириуса». Ноэлла, вышедшая из кабины, была одета еще изысканнее, чем накануне. С плеч ее волнистыми складками ниспадал плащ из какой-то легкой и прозрачной светло-голубой материи, кисти обеих рук, обнаженных до локтя, охватывали золотые браслеты, туника была усеяна разноцветными блестками, вместо полусапожек на ногах были изящные туфельки фисташкового цвета. Она стала что-то быстро говорить астронавтам, вышедшим навстречу ей. При этом она указывала то на «Сириус», то на авиэль, то на тучу, синеющую над лиловым хребтом. Внезапно глаза Ноэллы гневно блеснули.
— Ямуры! — закричала она. — Ямуры!
И показала на юг. Из-за скалистой горы показались веретенообразные воздушные корабли.
Поняв по тону венерянки, что им угрожает опасность, астронавты приняли меры предосторожности. Борис Федорович помог Ноэлле подняться по трапу внутрь «Сириуса», нижний входной люк которого был открыт. Сергей и Олег вошли в кабину вездехода.
Воздушные корабли, снижаясь, приближались к поляне. Над их узкими палубами с решетчатыми перилами вращались на тонких вертикальных мачтах винты. Из иллюминаторов в палевом корпусе кораблей выглядывали желтые карлики в чешуйчатых шлемах. На флагштоке развевалось коричневое полотнище с черным ромбом в центре.
Внезапно борты и палубы обоих кораблей озарились вспышками розового пламени. Послышались выстрелы. Снаряды, оставляя светящиеся следы, разорвались метрах в ста от «Сириуса». Над местом их падения взметнулось желто-зеленое облачко и, увлекаемое ветром, поплыло над лесом.
Олег не стал дожидаться, пока ямурские снаряды угодят в вездеход или повредят «Сириус». Он навел дуло лучемета на вражеские корабли и нажал гашетку. Ослепительный луч полоснул по борту ближайшего корабля. Вспыхнуло пламя, раздался взрыв, и огромная палевая сигара, клюнув носом, рухнула в заросли.
Второй корабль, уклоняясь от боя, повернулся к «Сириусу» кормой и начал быстро набирать высоту. Вездеход помчался за ним вдогонку. Теперь Олег целился в мачты, стремясь повредить воздушные винты. Однако ямурский корабль двигался быстрее вездехода, расстояние между ними увеличивалось. Вскоре ямуры оказались вне сферы действия лучемета.
Когда желто-зеленое облачко, образованное, как потом выяснилось, парами ядовитого вещества «когель», рассеялось, вездеход приблизился к месту падения подбитого ямурского корабля. Возле искалеченного, дымящегося остова его, на розовом лишайнике и пунцовых побегах ползучих растений, лежал карлик. Черный плащ его был усеян сверкающими камешками и расшит серебристыми нитями. Глаза карлика с ненавистью глядели на астронавтов. Едва Сергей, намереваясь осмотреть раненого, вышел из кабины, карлик, выхватив из-за пояса кинжал, воткнул его себе в грудь.
В дальнейшем астронавты узнали от Ноэллы, что ямуры предпочитают смерть позорному плену.
Других ямуров астронавты не нашли. Очевидно, остальные карлики погибли при катастрофе или притаились в чаще.
После получасовых безрезультатных поисков вездеход вернулся к «Сириусу». Авиэля на поляне уже не было. Борис Федорович поджидал астронавтов в одиночестве. Оказывается, Ноэлла, несмотря па его энергичные протесты, улетела на северо-восток сразу же после того, как второй корабль ямуров скрылся за гребнем лиловых гор.
— Вероятно, — заключил Озеров, — она сочла необходимым поскорее известить о случившемся своих соплеменников. Похоже на то, что на Венере две, издавна враждующие расы — южане и северяне, ямуры и соплеменники Ноэллы. Город Мертвых некогда был местом одной из битв между ними. Впервые эта мысль родилась у меня в пещерах, когда я присматривался к рисункам на стенах и каменным изваяниям. Они были созданы в разные эпохи и к тому же существами, отстаивающими различные мировоззрения. На одних фресках — воинственные картины, сюжеты других — проникнуты миролюбивыми мотивами. Я еще тогда сказал, что один и тот же народ создать все это не мог. Помните, Олег Николаевич?
— Да, Борис Федорович, вы что-то подобное говорили, — подтвердил Олег. — Ваш приоритет в этом вопросе неоспорим… Это так же очевидно, как и то, что по моей вине на Венере только что пролилась кровь.
Олег нахмурился и, покусывая губы, устремил взгляд туда, где среди хвощей и пальм дымились исковерканные остатки боевого корабля ямуров.
— Вы не виноваты, — сказал Борис Федорович. — Не мы напали на них, а они на нас. Мы должны были защищаться. Иного выхода не было. Не принимайте этого так близко к сердцу.
— Рассудком я это понимаю, — дрогнувшим голосом проговорил Олег, — а сердцем нет… Я не могу простить себе этой лучеметной очереди… Никогда я еще никого не убивал и прилетел на Венеру не для того, чтобы наводить страх на ее обитателей… Надо было как-то дать понять этим карликам, что наши намерения миролюбивые и что воевать с венерянами мы не собираемся… Одна очередь — и нити жизни десятков разумных существ оборваны, а творение их рук превращено в дымящиеся обломки… Какая это нелепость… и этот карлик…
Олег отвернулся и опустил голову.
Воцарилось тягостное молчание.
— Ямуры и соплеменники Ноэллы, — задумчиво проговорил Сергей, как бы размышляя вслух. — Но ведь есть еще коричневые дикари. Какое они занимают место на планете?
— Их назначение — похищать рассеянных астронавтов, — пошутил Борис Федорович, желая отвлечь Олега от тягостных воспоминаний. И, помолчав, серьезным тоном добавил: — Дикари находятся на низкой стадии умственного развития и претендовать на владычество над Венерой не могут. Очевидно, это одичавшие потомки тех, кто уцелел от побоища на берегах Голубой реки. Во всяком случае, для нас представляют опасность не дикари с их жалким оружием и примитивными орудиями труда, а ямуры… Вероятно, это они стреляли в туннеле. Боюсь, что карлики не оставят нас теперь в покое. За сегодняшним нападением могут последовать другие.
— Сомневаюсь в этом, — возразил Сергей. — После такого отпора…
Он взглянул на Олега и запнулся. Ему показалось неуместным напоминать Гордееву о больших потерях, понесенных ямурами. Олегу и без него не дают покоя угрызения совести.
Обсудив положение, астронавты решили не отлучаться пока от «Сириуса» и ничего не предпринимать до возвращения Ноэллы, которая знаками дала понять Борису Федоровичу, что улетает ненадолго.
— Будем дежурить посменно, — объявил Олег. — Теперь ни дикари, ни ямуры врасплох нас не захватят.
Остаток дня прошел спокойно.
Правда, из зарослей иногда доносились воинственные крики ямуров, и то здесь, то там над деревьями поднимались столбы плотного черного дыма, но к «Сириусу» карлики не приближались.
Перед заходом солнца вездеход установили против входного люка корабля. Позиция эта была удобной для обороны. Тыл надежно защищали массивные шасси с опорными дисками на конце прочных металлических ног, пространство перед «Сириусом» простреливалось лучеметом и ярко освещалось прожекторами вездехода и корабля.
Первым дежурил Озеров, потом на вахту стал Олег.
Ночь была тихая, влажная, пасмурная. Лишь изредка из-за облаков, плывущих к югу, выглядывал серпик Меркурия, удаленного в этот момент на шестьдесят миллионов километров от Венеры, сверкала какая-нибудь звезда или появлялась в просветах голубая горошинка Земли.
Ночь была насыщена всевозможными звуками. Квакали где-то огромные лягушки, издавали пискливые звуки крылатые ящерицы-драконы, охотившиеся за светлячками и ночными бабочками, вопили в глубине леса какие-то незадачливые жертвы хищных ящеров. Слышались протяжные стоны, треск валежника и лопающихся спор, звуки падения плодов и больших орехов.
Но все это происходило вдали, в тропическом лесу. Казалось, обитатели Венеры не обращают внимания на пришельцев с Земли, игнорируют их появление.
Там, где днем поднимались сигнальные дымовые столбы, теперь вздрагивало алое пламя костров. А далеко на горизонте, над горным хребтом, края туч были озарены отсветами жидкой лавы.
В первом часу, осматривая при помощи ноктовизора отроги лиловых гор, Олег обратил внимание на длинную цепочку огней, возникших на северо-востоке. Казалось, между двумя зубчатыми пиками кто-то протянул жемчужное ожерелье, и оно раскачивается и вздрагивает от порывов ветра.
Присматриваясь к этому странному явлению, Олег понял, что «жемчужины», отделенные одна от другой неравными интервалами. постепенно приближаются к нему и делаются ярче. Иногда две-три из них исчезали, потом появлялись вновь. Эти загадочные светящиеся точки время от времени заслонялись темными непрозрачными телами.
Из предосторожности Олег решил разбудить Сергея. Тот вышел из кабины корабля и, зевая и поеживаясь от ночной прохлады, тоже стал смотреть на перемещающиеся огоньки,
— Странное зрелище, — протянул он. — Будто огромная авиаэскадрилья летит и перестраивается на ходу. Корабли то и дело меняют высоту… Давай, выключим на всякий случай свет. Ярко освещенный «Сириус» — великолепная мишень для бомбежки.
Олег потянул рубильник. Прожекторы и фары погасли. Стало значительно темнее. И оттого еще ярче засверкали огни венерянских кораблей.
Сперва все точки пунктирной светящейся дуги двигались на юго-запад, как одно целое, потом эскадра разделилась на два крыла. Более многочисленная группа кораблей повернула на юг и вскоре исчезла из виду, другое подразделение, снизившись, взяло курс прямо на «Сириус». Корабли летели на высоте ста пятидесяти-двухсот метров. Прожекторы их бросали узкие пучки голубоватого света. По котловине, словно в испуге, разбегались уродливые тени деревьев и утесов.
Казалось, венеряне прочесывают равнину, отыскивая что-то, ускользающее из поля их зрения.
Разделенные промежутками в шестьдесят-семьдесят метров, корабли летели над пальмовыми рощами, зарослями папоротников, перелесками. Треск электрических искр и сердитое гудение мощных моторов заглушили все. Остальные звуки стушевались, отступили.
Астронавты с удивлением смотрели на небо. Не во сне ли видят они эти сигарообразные корабли, быстрее ласточек проносящиеся над деревьями, светящиеся иллюминаторы, фигуры смуглых двуногих существ в светло-коричневых одеждах.
Когда тени умчались вдаль и рокот моторов затих, на севере появилась еще одна флотилия. Ее корабли, образуя огромную подкову, двигались четырьмя эшелонами, смещенными в вертикальном направлении один относительно другого.
В полукилометре от «Сириуса» эскадра, снизившись и замедлив ход, перестроилась в два яруса — верхние корабли, опустившись, заняли места между теми, что летели под ними.
Десятки мощных прожекторов потоками мягкого света заливали заросли и поляну.
Мерный рокот моторов и шум воздушных винтов затихли. Корабли, озаряемые частыми фиолетовыми и зелеными вспышками электрических искр, проскакивающих над мачтами и висящими между ними сетками, повисли над поляной. Лучи прожекторов, скрестившись возле «Сириуса» и ярко осветив вездеход, погасли.
К бортовым перилам головного корабля, отделанного тщательнее других и опустившегося ниже остальных, приблизился высокий венерянин в серебристой одежде, охваченной широким поясом. Рядом с ним остановилась Ноэлла.
Венерянин, вытянув правую руку (очевидно, в знак приветствия), стал что-то говорить. Его спокойный миролюбивый тон и выражение улыбающегося, приветливого лица Ноэллы рассеяли остатки тревоги, зародившейся было в душе астронавтов, настороженно следивших за эволюциями грозной воздушной армады.
Потом они узнали, что к ним обращался с речью отец Ноэллы, Ин Сен, видный ученый. занимающийся изучением атмосферных явлений. Он, как выяснилось впоследствии, возглавлял научную экспедицию, прилетевшую на остров Тета (так венеряне называли часть суши, на которую опустился «Сириус») для изучения его флоры и фауны, памятников древней культуры, подземных храмов, поселков троглодитов, а также для проведения геологических изысканий в его гористых районах, богатых минералами, рудами и другими полезными ископаемыми.
Так люди Земли встретились с аэрами, исконными обитателями Венеры, века назад заселившими материки и многочисленные вулканические острова северного полушария.
Отряд, захвативший их в плен, был охотничьим, а не военным, потому что у них не было щитов, а только длинные тонкие копья с обсидиановыми наконечниками. Это были высокие мужчины с кожей цвета старой меди и волосами черными и жесткими, собранными в хвост на затылке. Всего в отряде насчитывалось десять человек. Украшенные перьями головные уборы придавали им варварский вид. Их зубы были подпилены и инкрустированы нефритом.
Они вывели Мартина Чандоса и Лиззи с пляжа на прохладные зеленые поляны тропических джунглей. Под ногами была гнилая растительность. Бледные стволы деревьев сейба, священных для индейцев, возвышались высоко над головой. Переплетенные лианы и узловатые шипастые стволы деревьев образовывали естественный лабиринт, по которому туземцы скользили, как тени. Это были тропические джунгли Дариена.
На повороте узкой охотничьей тропы, по которой они двигались, они соединились с еще пятью туземцами,конвоирующими двоих пленников со связанными запястьями. Над индейцами возвышался Редскар Хадсон, рядом с ним — Джон Нортон. Гигантский голландец взревел, увидев Мартина Чандоса.
— Я надеялся, что ты сбежал от них, Мартин.
Один из индейцев сильно ударил голландца древком копья по губам, и Редскар Хадсон опрокинулся на спину в подлесок, давясь ругательствами и сплевывая кровь. Рука охотника схватила его за разорванную рубашку и подняла на ноги. Он покачал головой. Больше разговоров не было. Они двигались в задумчивом молчании между наклонившимися кокосовыми пальмами и стволами розового дерева, с болтающимися за плечами бугенвиллиями. Боль потихоньку растекалась по сведенным судорогой рукам, сгорбленным плечам и запястьям, где тонкие лозы были стянуты особенно туго.
Однажды Лиззи пошатнулась и упала на Мартина Чандоса. Она была бледной, взгляд ее блуждал. Он прошептал ей что-то ободряющее, но она только покачала головой.
— С таким же успехом я могла бы умереть здесь, Мартин, под копьем, как и в огне их пыток, — сказала она прерывающимся голосом. — Я видела тела белых женщин, которые попадали к ним в руки. Так они платят Испании за то, что та сделала с ними.
Она вздрогнула и высунула язык, чтобы облизать дрожащие губы. Потом продолжала:
— Однажды я видела женщину, у которой были полностью сожжены некоторые части тела. Она все еще была жива…
— Клянусь бородой Найла! — прорычал Мартин Чандос. — От этих разговоров у тебя кровь в жилах стынет. Перестань, Лиззи.
— Скажите спасибо, Мартин, что я не вопящая истеричка. Я заранее знала, во что ввязываюсь. Вы — нет.
Когда они вышли на широкую поляну, над джунглями уже сгущались сумерки. Около молитвенного костра аккуратными рядами стояли два десятка грубых круглых хижин с коническими крышами, покрытыми высушенными пальмовыми листьями и обрамленные резными деревянными перемычками. По одну сторону от хижин располагалась живая изгородь из высоких жердей, на верхушках которых были вырезаны человеческие фигурки.
При виде четырех белых пленников прибежали дети, крича от восторга. За ними следовали женщины, которые хватали длинные голые ветки и больно стегали ими ноги и лица пленников, торопя их. То тут, то там в хижинах или разбросанное возле костров, они могли видеть богатство, которое испанские руки не отняли у этих туземцев. Здесь были искусно вырезанные фигурки из черного обсидиана, вазы и кувшины из глазурованной керамики, ожерелья из золотых бусин и медных колокольчиков, нефритовые и янтарные гребни и другие украшения.
Пленников подвели к деревянным клеткам и грубо втолкнули внутрь. Увидев, что они надежно заперты, индейцы разразились криками.
— Они не могут дождаться темноты, — проворчал Джон Нортон. — Вот тогда-то они и разожгут свои костры.
— Костры, в которых нас будут использовать в качестве топлива до того, как снова взойдет солнце, — сказал Редскар, облизывая разбитые губы осторожно шевелящимся языком.
Где-то среди костров, разгорающихся в сгущающейся темноте, заговорил полый бревенчатый барабан. Этот звук гулкими раскатами разносился в ночи, эхом отдаваясь в сердцах пленников.
Через решетчатую дверь своей клетки они увидели, как в глубокую яму поднимают кол. Две близлежащие ямы ждали свои колья, лежавшие перед огнем.
Луна стояла в небе, когда их поспешно вывели из маленьких клеток во влажную ночь, где собрались сотни зрителей. Это были ицы, родственники майя, которых испанские пушки и алчность изгнали из их крепостей.
Мужчин крепко привязали лозами сизаля за лодыжки и запястья к поперечным скобам, расположенным на высоте полуметра над землей. Их руки были согнуты за спиной и надежно привязаны к темным деревянным шестам.
Потом индейцы вывели вперед Лиззи Холлистер. Ее голова была высоко поднята.
Мартин Чандос сказал:
— Это моя вина. Если бы я только настоял там, в Кайоне, чтобы ты осталась в городе…
На мгновение Лиззи улыбнулась, и ее лицо, казалось, слегка засияло в свете костров.
— Я пошла за тобой, потому что хотела, Мартин. Куда ты пойдешь, туда и я хочу. Все очень просто. Если твоя судьба заканчивается здесь, то и моя тоже.
Это прозвучало как брачная клятва для Мартина Чандоса, и он закричал:
— Прежде чем эти дьяволы сделают с тобой что-нибудь такое, после чего ты не сможешь меня услышать, я хочу, чтобы ты знала, что я… Я люблю тебя!
Он заговорил от бессильной ярости, которая была в нем, в отчаянной попытке хотя бы немного смягчить ту боль, которая скоро ее ожидает. Он говорил и сам понимал бесполезность своей попытки… но ее ответ привел его в трепет.
Она долго смотрела на него, и в ее смуглом лице под распущенными черными волосами и в фиолетовом огне глаз светилась гордость.
— Ах, Мартин! Если ты действительно имеешь в виду то, что говоришь… то мне все равно, что они со мной сделают.
Слова слетали с его губ, там, в свете костра, откуда-то из глубины его души.
— Никогда еще я не произносил более правдивых слов, Лиззи, дорогая!
Он на мгновение задумался, но Лиззи не была нежной и избалованной женщиной, и Лиззи Холлистер была здесь, чтобы умереть рядом с ним, потому что она последовала за ним, веря в него как в мужчину и в его судьбу.
Медно-коричневые руки оттащили ее от него и пригнули к плоскому камню, так что она выгнулась дугой. Ее рваная рубашка и бриджи были стянуты, и тело блестело в свете костра. Когда Мартин Чандос понял, что они собираются с ней сделать, на лбу его выступили крупные капли пота. Он прошептал дрожащими губами:
— Боже, пожалуйста. Дай ей силы…
Они принесли раскаленные угли на плоских каменных плитах, и шаман в деревянной маске подошел, чтобы встать над распростертой девушкой. Металлическими щипцами он поднял с каменной плиты раскаленный докрасна уголь.
Мартин Чандос не мог оторвать взгляда от угля, который жрец держал высоко. Он увидел, как Лиззи напряглась, а ее испуганные глаза следили за красным огоньком, приближающимся к ее телу. Он увидел, как она закрыла глаза и крепко прикусила нижнюю губу маленькими белыми зубками.
Кто-то резко закричал из темных джунглей на краю деревни. Жрец резко выпрямился.
Высокий молодой воин вышел на поляну в переулок. На плечах у него был плащ из красных перьев, а на мощных руках поблескивали золотые браслеты. Он подошел к кольям, на которых были распыяты Джон Нортон и Редскар Хадсон. Он взглянул на распростертую Лиззи Холлистер. Затем он перевел взгляд темных горящих глаз на Мартина Чандоса.
Молодой касик резко вскрикнул. Он шагнул вперед и вытащил из-за пояса из золотых пластин тонкий кинжал. Мартин Чандос видел, как он поднял клинок и направил его на Мартина.
— Лучше умереть вот так, быстро и без мучений, чем…
Клинок не коснулось его плоти. Он ловко скользнул между запястьем и деревянным колом, и лозы сизаля посыпались с него. Мгновение спустя он уже стоял на свободе.
Молодой касик тронул Мартина за грудь, выше сердца. Он схватил его за левое запястье и указал на тонкий шрам, который белел на фоне коричневой кожи. Вождь сказал по-испански:
— Comrade consanguineo! Судя по шраму на твоем запястье, мы братья!
Мартин Чандос узнал его, и это узнавание было словно удар под коленки. Он на мгновение покачнулся.
— Аталахапа! Индеец, которого я снял с «Фелипе Рея» и оставил в Дариене! Да будь я проклят, если вы не более желанное зрелище, чем лицо потерянного ребенка для его матери!
— Освободить их! — крикнул молодой касик, и другие кинжалы принялись разрезать путы, связывавшие Лиззи Холлистер, Джона Нортона и большого Редскара. Тогда они узнали Аталахапу и столпились вокруг, истерически бормоча о внезапной перемене судьбы. Лиззи отвели в хижину, вымыли и одели в индейские одежды из крашеного хлопка, открытые по бокам и подпоясанные поясом из золотых пластин. Потом индейские девушки принесли чаши с водой из ближайшего источника, и они пили и сидели вокруг большого длинного стола, а перед ними блюда с жареной олениной сменяли запеченных на углях кур. Там были также и свежеприготовленные и дымящиеся лепешки и миски с овощным рагу.
Молодой касик внимательно слушал, как Мартин Чандос объяснял, зачем они пришли в этот уголок Кастильо-дель-Оро. Когда он услышал о золотых рудниках и бывшей команде затонувшего «Фортрайта», работавшей там, он выпрямился.
— Эти шахты недалеко отсюда. Они граничат с краем земель, которые мы до сих пор считаем своими.
— Ты можешь послать людей, чтобы они проводили меня туда?
Аталахапа не скрывал своего удивления. Он подумал, не лишила ли мысль о пытках разума его кровного брата. Разве он не знает, что золотые рудники охраняются не только от бегства рабов, но и от нападения индейцев и пиратов?
Мартин Чандос мрачно кивнул.
— Я рассчитываю на внезапность. На растерянность охраны и о ненависть, с которой рабы относятся к своим испанским хозяевам. Если у них появится хоть малейший проблеск надежды, они обязательно восстанут против кастильских собак!
Улыбка появилась на губах молодого касика, когда он наклонился вперед. Его огромная грудь вздымалась и опускалась, словно он от волнения с трудом переводил дыхание.
— Нет никакого способа удивить их. Ты идешь, чтобы тебя убили или поработили. Безумие богини Икстаб пришло, чтобы украсть твой ум. Но это хороший вид безумия.
Касик стоял, и отблески костра алели на его медной коже, на подпиленных зубах и на перьях плаща. На лице, которое он поднял к небу, было ликование.
— Много лет испанцы охотились на мой народ. В давние времена, когда Касики правили в Копегуне, люди моего племени были великими. Могучи были их города! Сильны их армии! Велика была магия их жрецов! Теперь тех дней больше нет. Испанцы принесли беду на нашу землю.
Мартин Чандос сидел и слушал эту страстную диатрибу, и ему вдруг пришло в голову, что это голос из прошлого майя, обличающий унижения и ужасы, которым подвергли их толедская сталь и мадридский порох.
— В кои-то веки мы, народ Ицы, нанесем ответный удар угнетателям! Не красться, как робкие мыши, среди теней деревьев джунглей, чтобы послать стрелу в солдата, а в полном боевом строю, со свежевыкрашенными лицами и щитами! С нашими копьями и мечами, благословленными духами предков! Мы пойдем с тобой, мой кровный брат! И испанцы будут трепетать перед нами!
Это была дикая ночь, ночь оргий, когда потомки древних правителей пировали перебродившим медовым варевом, смешанным с корой дерева бальче. Принесли низкие деревянные столики, чтобы четверо гостей могли сесть за них, скрестив ноги. Были поданы жареные птицы и хлеб, какао и чаши медового вина.
Мартин Чандос ел и пил, сидя рядом с Лиззи Холлистер, пока лес и звезды не закружились вокруг него, и ему не привиделось, как Лиззи баюкает его в своих объятиях и тихо плачет, целуя его в губы своими красными губами, обожженными диким медом.
Джунглипрорастали сквозь него извивающимися побегами, обвивались вокруг него и вокруг самих себя с безумной бесцельностью. Там были большие деревья lignum vitae, опутанные тысячами крошечных глициний. Яркие ароматные цветы. Там были широкие гирлянды папоротников, огромные деревья, расцветающие в пышные шары ярко-желтого цвета, крошечные колокольчики и буйные красные орхидеи бок о бок с родственными восково-белыми лилиями.
Олени пересекали их путь, а змеи ползали у них под ногами. Ицы широкими лопастями мачете, словно острыми веслами, гребли дорогу сквозь зеленое море и двигались ровным шагом. Здесь жара была влажной и обжигающей, а щебет насекомых и редкий рев ягуара добавляли толику жути той иллюзии, через которую они шли.
К концу второго дня они подошли к реке Сан-Хуан, которую пересекли в заимствованных каяках.
На закате третьего дня они лежали на животах в густом подлеске, наблюдая за испанским часовым в морионе и начищенном нагруднике, который неторопливо прохаживался взад и вперед перед большим частоколом из деревянных бревен. Они терпеливо ждали, пока темнота не окутала землю, и тогда индеец рядом с Редскаром поднялся на ноги, как тень, и так же бесшумно двинулся по траве позади часового.
Мелькнули бронзовые ноги, шевельнулись бронзовые руки, и часовой лег на землю. Кровь капала с обсидианового кинжала в руке ицы, когда он взмахнул им в приглашающем победном жесте. Остальные бросились вперед, и вскоре частокол остался позади, а впереди потянулись хижины и деревянные постройки.
В свете факелов блеснули обсидиановые наконечники копий. Голоса кричали по-испански, вырывались проклятия, которые внезапно обрывались. Со стороны нападавших не было никакого замешательства. Все, кто не был закован в цепи, были врагами. Индейцы убивали с холодной яростью, порожденной целым веком испанского владычества и пыток.
Мартин Чандос выхватил меч из упавшей руки и вогнал его в испанца, оказавшегося рядом с Аталахапой. Он слышал рев Редскара и тихие проклятия Джона Нортона. Лиззи завладела двумя длинноствольными пистолетами, и их громовой рев доносился то с одной стороны, то с другой.
Слева виднелись низкие деревянные хижины и строения, в которых размещались испанские солдаты, несшие караульную службу. Они вспыхивали, словно свечки, и в золотистом отблеске их пламени Мартин Чандос видел бегущих мушкетеров со спичечными замками и ружейными креплениями в руках. Они остановились на плотно утрамбованной земле перед своими убежищами, но прежде чем они успели положить стволы ружей на раздвоенные выемки, индейцы взвыли, слаженно и в унисон.
В воздухе послышался шелестящий шепот, который становился все громче, шепот, которому вторили щелкающие звуки отпущенных тетив. Когда Мартин Чандос увидел, как испанский солдат вслепую вцепился в стрелу, пронзившую его шею от горла до затылка, он понял, что это был за шепот.
— Стрелы! Стрелы ица! — резко бросил он Лиззи, которая провела рукой по покрытому пеплом лбу.
— Да, Мартин. Но их недостаточно. Посмотри туда!»
Из длинного туннеля, ведущего к шахтам, толпой валили солдаты идальго, обнажая мечи и пистолеты под светом масляных факелов, установленных на железных подставках там и сям внутри частокола. Два десятка воинов ица двинулись им навстречу, но дикари, защищенные только круглыми щитами из шкур и дерева, не могли сравниться с этими закаленными ветеранами. Пистолеты вспыхивали, а испанские шпаги кололи до тех пор, пока не становились красными.
— Лиззи, — проворчал высокий ирландец, — если они возьмут верх, мы сами окажемся в шахтах.
С захваченным клинком в руке и Лиззи под локтем он ворвался в ряды испанских войск. Он делал выпады и парировал, глубоко вонзая шпагу в горло человека. В ушах у него ревел пистолет. Когда один из мужчин направил ему в лицо мушкет, второй пистолет рыгнул, и человек упал с красной дырой на том месте, где раньше было его лицо под изогнутым морионом. Мартин Чандос прикрыл Лиззи, когда она нырнула, чтобы выхватить пару упавших ружей из мертвых рук. Они покачивались в ее руках, когда она направила их на двух испанских фехтовальщиков. Теперь с ними был Аталахапа, его обсидиан кинжал сверкал красным. Его дикий боевой клич эхом отразился от бревенчатых стен и устремился мимо дымящихся факелов к открытому небу. Он сражался бок о бок с Мартином Чандосом, и длинная рапира и стеклянный нож расчистили открытый клин между испанскими войсками, в который вошли Лиззи и визжащие воины-ица.
Именно неожиданность нападения завела их так далеко, но теперь неожиданность исчезла, и послышались ободряющие голоса офицеров, выкрикивающих приказы. Испанские солдаты отступили, чтобы перегруппироваться.
Теперь атакующие силы могли слышать гул множества голосов, высокий безумный смех кричащего человека, лязг кандалов и цепей.
— Рабы! — хрипло проревел Мартин Чандос. — Среди них мы найдем верных союзников!
Аталахапа закричал, и ицы бросились к нему, звеня тетивами, посылая облака тонких стрел, чтобы расчистить путь. Они бежали прыжками, вонзая стеклянные кинжалы, вонзая рапиры, стуча пистолетами Лиззи. В стороне от него здоровенный краснобородый Хадсон сражался топором, который случайно наткнулся на него в кузнице, а с ним шел Джон Нортон с кинжалом в левом кулаке и обнаженной сталью в правом.
Они били по спешно брошенным им навстречу солдатами и сбивали их с ног с животной жестокостью. В сердцах иц было безумие, потому что эти бледнокожие люди в стальных доспехах и морионах разбили их народ и превратили его в расу рабов, за исключением тех, кто, подобно им, исчез в зеленых джунглях. А такие люди, как Мартин Чандос и Редскар Хадсон, отчаянно сражались, потому что знали, каким адом могут быть испанские рудники.
Их ярость разорвала ряды испанцев, и рослый ирландец стоял спиной к деревянным воротам, пока Редскар Хадсон рубил замок своим огромным топором. Кулаки забарабанили по бревнам за дверью. Голоса умоляли и выкрикивали дикие проклятия.
Замок с треском поддался, и двери открылись внутрь. Люди в лохмотьях, с цепями вокруг пояса или в наручниках на запястьях и лодыжках, стояли, моргая в свете факелов. Хлынувшая от них вонь немытой плоти и человеческих экскрементов удушала их спасителей.
— Клянусь священной землей Арана! Это как уголок глубочайшего ада!
Они нырнули в грязный зал, длинное прямоугольное здание без окон, с грязной травой, разбросанной по голой земле. Люди спали здесь, прижавшись к стенам или на открытом месте, люди, которые сейчас стояли ошеломленные и недоверчивые, глядя широко раскрытыми глазами на этих пиратов, ворвавшихся к ним.
— Хвала Господу!
— Свобода! Свобода!
Из кармана мертвого испанца кто-то вытащил связку ключей. Редскар Хадсон пришел и поддерживал порядок своим бычьим ревом, заставляя истерически рыдающих рабов выстраиваться в линию, проводя их одного за другим перед Джоном Нортоном, который ключом размыкал их цепи. Мартин Чандос с Лиззи и ее грохочущими пистолетами ринулись на них через открытое пространство между помещениями для рабов и бревенчатой оружейной. Несколько освобожденных наклонились, чтобы выхватить из мертвых испанских пальцев упавшие пистолеты и мешки с порохом. Другие схватили выроненные мечи и кинжалы, они бросились в ряды испанцев с безумием, порожденным годами плетей и непрестанного труда, и пищей, которая кишела паразитами.
Мартин Чандос провел большинство из них в оружейную, где нетерпеливо трясущиеся руки хватали мушкеты и пули. Именно здесь Питер Хорн, его шкипер с «Фортрайта», подошел, чтобы похлопать его по спине и безумно расхохотаться ему в лицо, снова и снова повторяя:
— Мартин! Мартин!
У него не оставалось времени ни на что, кроме рукопожатия и ободряющего похлопывания по спине. Снаружи ревели испанские мушкеты, умирали люди. Это была кошмарная сцена, освещенная красным светом факелов, мерцающим и дымящимся. Люди кричали в предсмертной агонии, но ползли на четвереньках, чтобы передать сверкающие кинжалы, дав возможность другим пробиться к свободе, которой они никогда больше не узнают. Испанская выучка на некоторое время укрепила мушкетеров, но никто не мог устоять перед этими безумцами, которые не страшились смерти, видя в ней избавление от мучений рабства в дариенских золотых рудников. Когда Мартин Чандос. и Лиззи Холлистер вывели основную часть рабов из оружейной, линия идальго отступила. Теперь эти вольноотпущенники держали в руках оружие. Они установили и зарядили мушкеты. Они послали залп в испанскую линию, выкашивая людей, словно траву.
Редскар Хадсон привел двадцать человек с мечами и топорами во фланг испанцев. Они рубили и резали врагов окровавленной сталью, складывая мушкетеров друг на друга в штабеля. В эту массу борющихся, проклинающих друг друга людей рабы посылали свои пули.
Началась резня. Рабы сражались с еще большей жестокостью, чем ицы. Для них это была ночь, о которой они мечтали, голодные и измученные или стонущие под ударами хлыста, исполосовавшего их спины и конечности в кровь.
У испанцев не было шансов перегруппироваться. Лучших офицеров и стрелков они уже потеряли и, никем не сдерживаемые, бросились в джунгли, устремившись через открытые ворота на юг и запад, в Панаму.
Мартин Чандос стоял перед освобожденными рабами в свете двух десятков факелов. Его грудь поднималась и опускалась, с меча в его руке медленно капала кровь.
— Я отправляюсь в Пуэрто-Белло! Там в гавани стоят корабли. Корабли, которые доставят нас обратно на Тортугу. Кто из вас пойдет со мной?
Не было никакого другого ответа, кроме рева, с которым они подняли свои мечи и топоры. Они потрясали оружием в грязных руках, эти люди, которые только что собственными глазами видели настоящее чудо. Англичане и французы, голландцы и итальянцы, вперемешку с индейцами. Самые разные люди, кроме испанцев, живое доказательство того, что Испания считает своими врагами абсолютно всех в Новом Свете.
Мартин Чандос обнаружил, что в живых осталась только дюжина членов экипажа «Фортрайта». Они толпились вокруг, призывая на него благословения, с мокрыми от слез лицами, поглаживая дрожащими пальцами руки ирландца. Он проговорил с ними час, обещая им хорошие акции от своих пиратских предприятий.
Аталахапа дал Мартину Чандосу трех воинов ица в качестве проводников.
— Они доставят вас самым быстрым маршрутом в город, который испанцы называют Пуэрто-Белло.
— И к кораблям, которые доставят нас домой, на Тортугу, — эхом отозвался Редскар Хадсон.
Очнувшись, дон Мигель обнаружил себя в объятиях своей нареченной, поддерживающей его в сидячем положении. Его голова покоилась на груди Беатрис, и он нашел, что это весьма приятно. Камзол с него стащили, а грудь под рубашкой вновь стягивала повязка. Чертова рана все-таки открылась, однако сильной боли он не чувствовал, а значит, все не так уж страшно.
Карета раскачивалась из стороны в сторону, это напомнило ему о «Санто-Доминго», и он понял, что тоскует по кораблю и морю. Скорей бы! Но все же отплытие придется отложить еще на пару дней: необходимо уладить кое-какие вопросы с Хуаном Сантаной. Дон Мигель запрокинул голову и хрипло произнес, глядя на встревоженное личико Беатрис, наклонившейся к нему:
– Не могу и выразить, насколько очаровательно пробуждение в ваших объятиях, сеньорита Сантана.
Беатрис тотчас отпрянула:
– Не сочтите мое поведение непристойным, оно вызвано лишь желанием уберечь вас от толчков при езде, дон Мигель.
– Похвальное желание, – не сдержал усмешки де Эспиноса, выпрямляясь на сидении. – Куда мы едем? – счел нужным поинтересоваться он, не вполне уверенный в намерениях Беатрис — учитывая ее характер и необычные обстоятельства.
– В обитель.
Де Эспиноса приподнял бровь:
– Мне послышалось, или вы приняли мое предложение?
– Да, дон Мигель, но вы были без чувств, ваша рана…
– Я вполне сносно себя чувствую, сеньорита Сантана, – тоном, не терпящим возражений, заявил он, – Небольшой упадок сил – обычное дело после ранения и долгого времени, проведенного в постели. Я слишком разнежился благодаря вашей неустанной заботе. Не будем утруждать еще и сестер-бенедиктинок, у них и без меня хватает страждущих.
– Как скажете, – подозрительно легко согласилась Беатрис.
Сидящая напротив них Лусия хмыкнула, но тут же ее лицо стало равнодушным, даже туповатым: всем своим видом служанка демонстрировала, что на нее не стоит обращать внимания.
Беатрис, выглянув из окошка, крикнула:
– Хайме, поворачивай! Мы возвращаемся в Ла-Роману! – затем она обернулась к де Эспиносе и строго сказала: – Вам не стоило подвергать вашу жизнь такому риску. Если бы вы из-за своей слабости упали с Сарацина и свернули себе шею, чувство вины, что я послужила тому причиной, отягощало бы мою совесть до конца дней моих.
Де Эспиноса даже поперхнулся от удивления.
«Вот дерзкая девчонка!»
– Обещаю больше так не делать, сеньорита Сантана, – нарочито смиренно ответил он и тут же иронично добавил: – Если вы пообещаете больше не перечить мне и не пытаться избегать… своей судьбы.
«Моей судьбы… – сердце Беатрис замерло. Она вспомнила, чему ее учили, и те обрывки разговоров, которые ловил ее чуткий слух, и это вдруг наполнило ее неясным томлением: — Жена должна быть покорна мужу и его желаниям… И… каковы же будут его желания?»
Она встряхнула головой, отгоняя необычные ощущения, и в ее глазах сверкнул непочтительный задор:
– Боюсь, мне сложно дать такое обещание, но обещаю приложить к тому все усилия.
– Приложите, – уже серьезно сказал де Эспиноса, пристально глядя на нее. – И мы поладим.
Снаружи ржали лошади, Хайме, пытающийся развернуть карету на узкой дороге, отчаянно ругался с Джакобо. Внутри же кареты царило молчание: гранду Испании и дочери полунищего идальго еще предстояло осознать перемены, так внезапно произошедшие в их жизнях.
– Каждый год, 31 декабря, мы пытаемся захватить мир, – генерал сделал многозначительную паузу, сверкнув глазами на притихших подчиненных. – И каждый раз нам не удается подчинить себе разум этих аборигенов. А между прочим, вы уверяли, что эта дата наиболее подходящая для нанесения удара. Это заговор?
Подчиненные виновато молчали. Генерал вздохнул. Лишь Многоликий знает, сколько трудов было вложено в изучение этой отсталой планетки на периферии Галактики. К счастью, аборигены оказались на редкость внушаемы. Поначалу задача казалась легкой – спровоцировать войну и дождаться пока население планеты само себя уничтожит. Правда, случилась одна загвоздка – примитивная культура не обладала оружием массового поражения.
Видит Многоликий, они старались. Они разжигали конфликты и сеяли смуту – и вспыхивали кровопролитные войны. Но… рано или поздно аборигены выдыхались, мирились, отстраивали порушенное, и снова плодились. Тогда созрел новый план: дать дикарям оружие посильнее, самое мощное, такое, которое точно сметет с лица планеты все живое. Прошло всего несколько веков и вот цель достигнута! Теперь задача заключалась в том, чтобы внушить всего одному (одному!) туземцу нажать в нужное время на красную кнопку.
Но расчеты оказались ошибочными. Мозг аборигена отказывался подчиняться и нажимать проклятую кнопку. Каждый год операция проваливалась, и ни один ученый не мог понять причину необъяснимого сбоя.
– Не вы ли уверяли меня, что эта дата наиболее подходящая, потому что отмечается всеми особями это планеты, независимо от их образа жизни и культурных обычаев? В этот день их примитивный мозг наиболее расслаблен и подвержен внешнему воздействию. – Генерал повернулся к начальнику внешней разведки. Тот встрепенулся и вытолкнул перед собой неизвестного генералу солдата.
– Я знаю, в чем причина нашего провала, – сказал новенький. – Много лет я жил среди аборигенов и хорошо изучил их повадки. Все дело в той жидкости, которая туманит им мозг и которую они пьют почти ежедневно. А в этот день, 31 декабря, ее пьют даже те, кто охраняет красную кнопку.
– Позор! – воскликнул генерал. – Столько веков мы шли по ложному пути! Что же делать? Мы не можем отказаться от наших планов.
– Надо внушить им, что это вредно. Пусть откажутся от напитков, туманящих мозг. И тогда…
Генерал вскочил. Как он сам не догадался? Это же так просто. Многоликий будет доволен.
– Как зовут тебя, боец? – спросил он. – Представлю к ордену Многоликого и Многохвостого.
– Мр-ррр-мм-рр! – представился тот и почесал лапой ухо. О том, что его давно завербовали местные и даже дали подпольную кличку Барсик, он, конечно, говорить не стал. Что ж, можно докладывать, что задание выполнено. Теперь все силы захватчиков уйдут на искоренение пагубной привычки. А это, насколько Барсик успел познакомиться с местными культурными традициями, не под силу не только Многоликому, но и Многохвостому. А значит, у местной цивилизации впереди еще не один век спокойной жизни.
Жанна Бочманова https://www.litres.ru/zhanna-bochmanova
Разбудить Кейт в два часа ночи было сущим свинством (а именно в это время Тони проводил Киру до дома), но ждать до утра Тони не стал – работа есть работа.
Она открыла неожиданно быстро – видимо, не спала.
– Господи, что у тебя с лицом? – спросила она вместо приветствия.
– Я подрался с Джоном Паяльной Лампой, – честно ответил Тони и, войдя в квартиру, взял Кейт за руку, отстукивая языком Морзе то, что никак нельзя было доверить фонографам, наверняка установленным в ее квартире.
– Шутишь?
– Нет. А ты не веришь, что я такой отчаянный парень?
– Один отчаянный парень уже встретился с Джоном Паяльной Лампой на Уайтчепел-роуд… – сказала она серьезно.
– В моем случае было слишком много свидетелей.
Тони вкратце рассказал, что произошло на Ферме. На сообщение языком Морзе Кейт ответила коротким «Нет», и после этого можно было вздохнуть с облегчением и ехать домой.
– Я прочла инструкцию, – сказала она и предложила прогуляться, потому что Урсула никак не могла заснуть, ей бы не помешал свежий воздух. Если воздух лондонского Ист-Энда можно было считать хоть сколько-нибудь свежим…
Тони рассказал ей о Бинго и щенках мертвых доберманов, о крысе со свернутой шеей, а когда высказал предположение о детеныше крупной обезьяны, Кейт взглянула на него с необычайным удивлением.
– Ну ты и медведь, – рассмеялась она наконец. – Нет, определенно медведь… Ты до сих пор не понял, кто такой Звереныш?
– А ты вот так сразу догадалась? – смутился Тони.
– У меня было преимущество, мне хватило рецепта питательной смеси. Это известный рецепт, его готовят на каждой молочной кухне. Звереныш – это ребенок Лейберов.
Признаться, Тони открыл рот и долго хватал им воздух. И не потому, что не мог поверить, а потому, что это было очевидно. Не розовый кролик и не лысая шавка, не крыса-альбинос и не обезьянка… Если отец Бинго мог зачать щенка, то и Алиса Лейбер могла родить ребенка вовсе не от неизвестного мужчины-донора… И тогда ее нервное расстройство вполне объяснимо: вы́носить ребенка от мертвеца! Монстра.
Человек – самый лютый зверь в Лондоне. Самый лютый зверь на Земле. Зачем использовать обезьян, если есть люди? Которые, кроме рук, имеют еще и разум – не только ум.
Но представить себе пятимесячного малыша, зубами рвущего живую плоть…
– Ты большой ребенок, Тони… – улыбнулась Кейт. – Ты слишком хорошо думаешь о людях.
– Да нет же, честное слово. – Тони вовсе не считал себя ребенком. Давно не считал. – Я очень даже плохо думаю о людях… Но младенец…
Мисс Флаффи говорила, что однажды младенец укусил Алису Лейбер за грудь… Щенки мертвых доберманов делали то же самое – и сосали из материнской груди молоко с кровью.
Тони передернуло плечи, он тряхнул головой – это больше похоже на кошмар, чем на правду. И веревка, созданная по новейшей немецкой технологии, предназначена для пятимесячного малыша? И миорелаксант с множеством побочных эффектов, вроде сведенных челюстей?
Воспоминание о крысе со свернутой шеей и то вызвало рвотный спазм, а воображение уже подсовывало кровавую картинку – дитя человеческое, выгрызающее язык и щеки другого человеческого дитя… Сколько бы косвенных доказательств ни имел Тони, сколько бы фактов ни подталкивало его к решению задачи, такого противоестественного ответа он предположить не мог.
– Ты же математик. Это же очевидно, Тони. – Кейт подтолкнула его вперед – оказывается, он все это время стоял на месте. – Впрочем, математики – самые наивные на свете люди…
– Математики – очень разные люди. Это в книжках они все тронутые. Я лично знаком не менее чем с сотней математиков, потому и знаю, что говорю, – выпалил он одним духом и добавил, помолчав: – А я вовсе не наивный.
– Хорошо-хорошо… – Кейт спрятала улыбку. – Взгляни на это с другой стороны. Со стороны миссис Литтл… Бедный малыш! В одночасье из уютной колыбели попасть на улицу… Вместо материнского молока питаться дохлыми крысами… Он совершенно один, его преследуют ветераны с паяльными лампами! Ему холодно и одиноко!
– Ты полагаешь, миссис Литтл знала, кто такой Потрошитель?
– Думаю, да. Потому она и замкнулась.
Да, в своем рассказе она почти не касалась ребенка. И решила, видимо, что Тони собирается разыскать и убить малыша. Впрочем, желание ветеранов уничтожить «отродье» (вот уж в самом деле отродье!) стало отчасти понятным, стоило только представить два передних резца, разрывающих горло жертве. Малыш родился с двумя передними зубками, это Тони говорила девушка в родильном отделении Лондонского госпиталя. Черт, фактов было слишком много, чтобы не догадаться об этом раньше. Все же доктор Фрейд в чем-то прав: если человек не хочет замечать очевидного, он не будет его замечать.
А отца Бинго суки принимали за живого кобеля… Так же как Дэвид Лейбер ничем не отличался от живого человека.
И что, если выстрелить младенцу в глаз, ему это не повредит? А пластины из кейворита вживлены ему под ребра? Или еще нет?
– Но ведь он… чудовище… Миссис Литтл не показалась мне циничной стервой, которой плевать на случайные жертвы.
– Думаю, она винит в случившемся Ветеранов, – пожала плечами Кейт. – Если бы не они, Дэвид Лейбер продолжал бы контролировать ребенка.
– Он не контролировал ребенка. Нападения Потрошителя на людей начались до того, как были убиты Лейберы. Мы с Эрни занялись этим делом, потому что сразу предположили применение технологий, запрещенных Версалем. Мы тогда не знали, что его преподнесут нам на блюдечке с голубой каемкой. Но я бы скорей заподозрил самого Лейбера, чем его сына…
Ну да, Дэвид Лейбер летал в Штаты… Наверное, тогда младенец и вышел из-под контроля, его метаболизм предполагает бо́льшую, нежели обычно, потребность в пище. Черт возьми, можно пожалеть Алису Лейбер – жить с эдаким чудовищем в одном доме, кормить его грудью… Для щенков вроде Бинго мать ничего не значила, они не зависели от нее.
Ветераны находят и убивают тех мертвых, что осмелились завести собственных детей – монстров.
Резонно было бы предположить, что беременная Розмари должна произвести на свет еще одного Звереныша… И на Ферму ее привезли, чтобы защитить от Ветеранов. Тони лично принял участие в том, чтобы Великобритания получила новый экземпляр супероружия, запрещенного Версалем. В то время как истинные британские патриоты – Ветераны, по сути сами оружие – всеми силами стараются предотвратить его появление. Наверное, они знают, что делают. Наверное, из всех участников трагедии они наиболее… гуманны.
Много ли надо мозгов, мужества, человечности, чтобы защитить беременную женщину от чудовища? Убить беременную женщину, чтобы кошмар Хиросимы никогда не повторился, гораздо трудней. Русский интеллигент Достоевский со своими слезинками ребенка может катиться ко всем чертям – можно подумать, в Хиросиме не плакали дети.
***
Сначала пахло разным, как добрый мужчина. Потом стала большая женщина, которая пахнет белой едой, и очень маленькая женщина тоже пахнет белой едой. Большой мужчина пахнет красной едой сильно, но он большой и надо тихо.
Очень надо белой еды. Большая женщина еще не сильно пахнет разным, как добрый мужчина. Злая женщина тоже не сильно пахла разным, но была злая. Не все добрые пахнут разным. Но у злой женщины была белая еда, и большая женщина тоже пахнет белой едой.
Надо напасть, чтобы была белая еда. Но большой мужчина большой, и надо тихо…