— Я давно хотел вас спросить, Иосиф Ильич: что это за сцена, где один человек стрелял в другого? Ну, когда вы первый раз демонстрировали визуализатор… Ведь этого не было на самом деле?
…Мы опять в обманном Тампеле, куда вернулись с удовольствием, несмотря на печальное событие: близ города разбились два гравилета. Вечером, покончив с делами, я и Игорь пошли, конечно, в гости к Менге.
Пустая комната с экраном. Менге со смешными усиками сидит передо мной в кресле. Я наконец решился спросить о том, что меня давно мучило: почему, когда Менге показывал нам картину паники, на экране возник человек с автоматом в руках?
Менге на мгновение закрыл глаза и резко сказал:
— Было!
Он сцепил пальцы так, что они побелели, помолчал, но успокоиться не смог.
— Было, — рассказывал он отрывисто. — Не со мной. С дедом. Его убили фашисты в тысяча девятьсот сорок первом году. Он жил в Варшаве. Отец мой, еще мальчишка, остался жив. Он рассказал мне. С тех пор я не могу забыть…
— Простите, Иосиф Ильич.
Я сам ненавидел фашистов — по истории, конечно, но чувствовал себя виноватым, что нанес неожиданный удар этому человеку. Хорошо еще, что был выключен экран.
Менге вдруг улыбнулся и прочитал стихи:
О Солнце!.. Там, где тень от лип густа и ароматна,
Кидаешь ты такие пятна,
Что жалко мне ступать по ним.
— Соня… — задумчиво продолжал Менге. — Когда она была малышкой, а я строил в болотах реактор и по пояс проваливался в вонючую жижу, самое главное было увидеть раскидистую липу и под ней мою девчонку в коротком белом платьице. Представляете? Вся, с ног до головы, в золотых кружочках и смеется. Вот тогда — все было нипочем…
Маленькая Соня в солнечных веснушках — это я хорошо видел. Но если б ты знала, взрослая Соня, сама тишина и спокойствие, как мой друг Игорь Маркисян приставал ко мне в ракете: «Ты парень что надо. Никогда не забуду, какие глаза были у Сони, когда мы уходили. Честное слово, Март, ты ей нравишься». А я смеялся и уверял, что я совсем не то, что надо такой умной девушке, как Соня, и сердце мое совсем в другом городе, и смотрела-то Соня как раз не на меня, а на него, чурбана недогадливого, и ему ставила компресс на голову, а не мне. Если б ты слышала, Соня, такие дикие речи моего друга, который девчонок никогда не замечает, глаза твои улыбнулись бы, и ты стала б еще красивее.
— Соня решила уехать, — сказал Менге. — На Памир, в обсерваторию. Она вам не говорила?
Вот как! На Памир? Значит, Игорю придется залетать на Памир.
А вслух я сказал:
— Нет, не говорила. Там прекрасно. Я там был.
— И я был, — усмехнулся своим воспоминаниям Менге. — Что ж, пойду искать молодежь. Вот вам обруч. Вы, кажется, хотели поразмышлять вслух.
Я смутился: Менге умел читать чужие мысли!
Он ушел. Я остался в комнате один. Один со всем миром. В этом мире сгущались тучи. Установки постоянно следили за облаком. И там, куда оно направлялось, спешно садились гравилеты и ракеты, замирали заводы и машины.
И где бы я ни был, в какой город ни прилетал, я мысленно бежал в Светлый и вставал рядом с Каричкой. Я стал бояться. Нет, не за себя. Мне все казалось, что Каричка садится в гравилет, а за рулем совсем не я, а какой-нибудь растяпа, который не сообразит, что надо делать, когда встретит облако. И даже если она не садилась в гравилет, я все равно боялся за нее и придумывал тысячи опасностей… Еще странный сон снился мне в последнее время: мучительно долго набираю я номер телефона и попадаю не туда. А если и туда, Каричка меня не слышит. Я неистово стучу кулаком по аппарату, но все бесполезно: он испорчен. И снова кручу, кручу, кручу коварный диск…
И в ракете, когда мы неслись с огромной скоростью к космодрому Тампеля, я, внешне как будто совсем спокойный, мысленно бежал в Светлый. Я уже не доверял технике; мне казалось, что если я выскочу сейчас из ракеты и просто побегу, не разбирая дороги, я быстрее всех добегу до Карички.
А пришел сюда, к Менге. И держу в руке приятно тяжелый обруч. Сейчас надвину его на лоб и попытаюсь во всем разобраться. Свет! Вот так…
Мы стояли с Каричкой под сосной, как тогда, в то счастливое утро. Каричка — на ступеньку выше меня, и над ее сияющей головой качается мохнатая ветка.
— Здравствуй, Каричка. Я прилетел.
— Здравствуй, Март. Я рада.
(«Как странно звучат мысли вслух! Да еще в образах знакомых тебе людей!» И это экран повторил за мной.)
— Скажи, как ты делаешь себе такие волосы? Впрочем, я видел: ветер, солнце, гребенка. Помнишь — в больнице?
— Вы прилетели с Рыжем на трин-траве, а потом дурачились. Март, ты зря тогда улетел.
— Почему зря? Я работал. Гонялся за облаком. И до сих пор гоняюсь… А что случилось? Может, за тобой увивается этот тип — Андрей Прозоров? Он давно в тебя влюблен. Я только молчал.
— Ну что ты! Терпеть не могу этого электронного сухаря. Я о другом, Март. Мне почему-то не хочется жить.
— Это не так, Каричка… Ну-ка подними выше подбородок, не хмурься, улыбнись. Вот так. Совсем, как у Рыжа, — золотые ободки в глазах… Смотри: я беру тебя на руки. И мы уже летим. Не бойся — это море, я падал в него однажды — не страшно. А вот мы облетаем клинок небоскреба. Это самый обманчивый в мире город — Тампель. Все эти яркие картинки ненастоящие, мираж; а вот там — видишь? — вон под тем настоящим деревом стоят Соня и Игорь. Мы только посмотрим на них сверху и полетим дальше. Может, в Мальву — там, в порту, стоят сигары подлодок, они нырнут с нами куда угодно, хоть в Тускарору. А может, махнем на самый чердак Земли, в Мирный, к полярному богу Лапину: он напоит нас горячим чаем, уложит спать на шкуры и утром поведет в залы ледяного дворца. И мы выпьем там золотистый напиток. Ты помнишь этот напиток?
— Помню. Лапин учил нас пить из консервной банки до дна.
— Одним глотком.
— Да, одним глотком.
— И мы, если захотим, останемся там, в ледяном дворце.
— А если туда прилетит облако?
— Не надо, Каричка, об этом. Тебе, во всяком случае, не надо. Я видел это неприятно: бегущие люди, обломки гравилетов, сумасшедшие автоматы. Достаточно того, что видел один я.
— Но ведь оно летает…
— Помнишь, Каричка, ты боялась в детстве полосатого кота? Грязный, с обрубленным хвостом, дико горящими глазами, он ни к кому не шел на руки. Царапался, убегал и ночевал неизвестно где. Потом мы увидели его в зооуголке: он сидел в одной клетке с петухами. Чистюля, пушистая шерсть, добрые такие глаза. А ты ему все равно не верила и сказала, что правильно, что он в клетке.
— Я была права: ночью кот загрыз всех петухов.
— Да, это был ненормальный кот… Я что хочу сказать: однажды я подведу тебя к клетке — ну, может быть, не к клетке, я введу тебя в огромный светлый зал, и там, за стеклом, ты увидишь серебристый шар. «Видишь? скажу я. — Он вырабатывает электричество. Не бойся, потрогай стекло».
— И потом мы вернемся обратно в наш город. Так, Март?
— Да. Мы выйдем из зала, и я громко спрошу: «Где тут мой красный гравилет?» И Рыж вынырнет из-под куста и молча покажет рукой: вот он!
— Он скоро будет готов — твой гравилет. Я видела сама.
— И мы полетим к своей сосне. Над подводными городами. Над крестами телескопов. Над стеклянной рекой в Мезисе. Над театрами и цирками твоего Студгородка. И я буду сверху тебе показывать и говорить, где кто живет и работает.
— Только мы на минуту сядем у театра.
— Конечно, Каричка. Там на площади будет толпа. И все будут смотреть вверх, как ты стоишь на грани дня и ночи, все забудут про все на свете, когда ты скажешь: «Быть или не быть? Вот в чем вопрос…»
«Быть! Быть!» — твердил я, глядя на пустой экран.
Снятый обруч выскользнул и со звоном упал на пол. Я продолжал диалог про себя. А потом подумал: «Интересно знать, что решило бы облако, подсмотри оно мои иллюзии?»
Ночью я вылетел в Светлый, к Каричке. Рыж разыскал меня по телефону: «Прилетай. С ней плохо. Зовет тебя».
Аксель понял меня с полуслова. Сказал: «Лети. Заодно отдохни дней десять. Справимся без тебя. Может, к тому времени поставим точку».
И я умчался на космодром.
Гертруда Яковлевна первой из Иволгиных узнала о том, что невестка, став в Эдинбурге чемпионкой, попросила у властей Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии политического убежища.
Она спешила по институтскому коридору на обычную недельную планерку. Тяжелая папка с результатами исследований раздражала своими исполинскими габаритами, и нести ее было чертовски неудобно, но нужно. Бесконечные переходы и разнокалиберные лестницы только усиливали раздражение Гертруды Яковлевны, изначальная основа которого находилась дома, в бессонной ночи, заполненной плачущей в полный голос внучкой. Последние дни ребенок был возбужден и капризен – сын с ног сбился, разрываясь между хозяйством и манежиком с постоянно хнычущей дочерью, и Гертруда Яковлевна с трудом подавляла порывы нарушить заведенный порядок и прийти отпрыску на помощь. В глубине ее души материнское сочувствие боролось с дисциплинарной строгостью общежитийных неписаных законов. Эта, по большому счету, никому, кроме нее, не нужная борьба отнимала массу времени и сил, мешала сосредоточиться на рабочих моментах. Всегда собранная и конструктивная, Иволгина-руководительница стала походить на расхожий образ рассеянного жреца науки, аналогичный какому-нибудь там Паганелю.
– Гертруда Яковлевна!
Женщина обернулась на обращение и была изрядно удивлена. Начальник первого, или режимного, институтского отдела Бестюков, лысый коротышка с ледяными голубыми глазами без ресниц, колобком катился по ковровой дорожке навстречу ей.
– Александр Палыч, я спешу! – Гертруда Яковлевна была уверена: речь пойдет, как всегда, о процедурных нелепицах. Кто-то не вовремя сдал ключи, не успел правильно оформить прием или сдачу драгметаллов и тому подобное.
– Ничего страшного, уважаемая Гертруда Яковлевна. Я думаю, что коллеги извинят ваше отсутствие, – «государево око» тяжело, с присвистом, дышало. – Хотел перехватить вас в отделе, но не успел. А по телефону вроде бы неудобно. Пройдемте ко мне в кабинет. – Пухлая рука в склеротических прожилках цепко подхватила женщину за локоть.
Гертруда Яковлевна собралась было бросить гневное: «Что это вы себе позволяете?!», но осеклась. Слишком конкретно прозвучали слова режимника: «ваше отсутствие». Значит, это не процедурный вопрос. Нехорошее предчувствие спазмом сдавило грудь, стало трудно дышать и, как всегда случалось с ней в моменты больших волнений, ноги предательски отказывались служить хозяйке. В висках зашумело, а голос Бестюкова чудесным образом отделился от хозяина и автономно бубнил где-то под высоким потолком…
Домой Иволгина возвращалась на институтской «Волге». В мутной пелене заплаканных глаз мелькали искаженные городские виды, и раненая птица уязвленного самолюбия агонизировала под тяжело поднимающейся грудью. «Мы понимаем, что в наше время родители за детей отвечают только до определенного возраста. К тому же, ваша невестка, так сказать, не совсем родной вам человек… Но, поймите, уважаемая Гертруда Яковлевна, чересчур много совпадений вокруг вашего семейства: сначала прошлогодняя история, в которой участвовал ваш сын, теперь – невестка, перешедшая на сторону идеологического противника…»
Там, в кабинете Бестюкова, она плохо понимала смысл велеречивых излияний режимника. Слишком внезапной и унизительной была обморочная слабость, слишком много людей стали свидетелями этой некрасивой и жалкой сцены. Ее авторитет в коллективе, который она годами, рухнул в одночасье! Как может человек, в чьем доме гнездится измена родине, партии, всему советскому народу… Да при чем здесь эти высокие слова! Впервые в жизни Гертруда Яковлевна поняла: да, она может и умеет жалеть себя. Жалеть дурной бабьей жалостью, с вытьем в голос и с вырыванием волос. И это открытие пришло только сейчас, здесь, перед искривленными, завивающимися в жгуты колоннами и блестящим на летнем солнце куполом Исаакия Далматского. Почему жизнь так несправедлива к ней? Да, она потеряла контроль над сыном, но при чем тут его гражданские обязанности, при чем тут ее ответственность за его мысли, поведение, поступки? Он взрослый и самостоятельный человек, так в чем ее вина? Неужели ее удел – все оставшееся время жизни провести с этим грузом вины за несовершенное, наблюдая за тем, как чужие люди присваивают плоды труда всей ее жизни? «Мы не можем и дальше доверять сохранение важной для безопасности государства информации человеку, ближнее окружение которого так ненадежно. Заметьте, уважаемая Гертруда Яковлевна, мы не обвиняем вас, мы просто объясняем, почему…» Это безликое бестюковское «мы» просто сводило с ума.
Вадим читал толстенный том Манновских хроник короля Генриха IV. Верочка первый раз за последние дни смогла уснуть глубоко и спокойно, но он, нет-нет, да посматривал на спящую Верочку озабоченным тревожным взглядом. Он машинально отметил, что вернувшаяся с работы мать слишком сильно хлопнула дверью. Из комнаты, которую занимали Иволгины-старшие, донеслись странные звуки: приглушенные всхлипывания, скрип мебельных створок, небрежно сдвигаемых кресел. Домовой отложил книгу и задумался. Странные звуки тем временем переместились в коридор и заполнили все квартирное пространство. «Похоже на экстренные сборы… Отпуск? Но почему меня никто не предупредил? Странно, тогда по какой причине плач? Что-нибудь случилось?» Верочка завозилась в кроватке, тихонько застонала. Иволгин аккуратно приблизился к постельке ребенка и совсем уже было занес руку, чтобы поправить сбившееся одеяльце, как в коридоре раздался оглушительный грохот. Головка дочери беспокойно метнулась на маленькой подушке, и Вадим замер. «Неужели разбудит? Взрослый человек, ученый… Ладно, лучше один раз увидеть». На цыпочках, болезненно морщась при каждом скрипе половиц, он вышел из комнаты.
– Мама, я тебя очень прошу, Верочка спит. Ты же знаешь…
Выйдя в коридор, Вадим не видел лица матери и просьбу свою адресовал практически в никуда, в распахнутые дверцы стенного шкафа, за которыми, судя по звукам, и находилась мать.
– Да, я знаю! Я много знаю! – разгневанная Гертруда Яковлевна покинула нишу. Вадим еще никогда не видел мать такой – сбившаяся прическа, лицо в багровых пятнах, опухшие от слез глаза. Обеими руками она держала огромный дорожный чемодан. – Я даже знаю, кого мы с отцом воспитали! Эгоиста, труса, двуличного лжеца, в котором нет ни капли гордости! Самого настоящего предателя, способного предать родителей, но это ладно – сами виноваты, что не можем рассчитывать на твою благодарность! Но как ты мог предать собственную страну?! Как ты мог предать доверие людей, столько сделавших для тебя?!
– Мама, но я ничего…
– Все ты очень даже «чего»! – истерично кривляясь, передразнила Гертруда Яковлевна.
Вадим вспылил. Он вплотную шагнул к матери и громким шепотом, задавая тональность неминуемому скандалу, произнес:
– Я согласен выслушивать все, что угодно. Но без криков и шума! Верочка спит, и я не позволю ее тревожить!
– Я-я-я-я-я! Последняя буква в алфавите! Я… Ты – сволочь, сволочь и гад! И твоя подстилка – тоже! – Гертруда Яковлевна грохнула чемодан на пол, медленно сползла по стене на подкосившихся ногах и, осев на полу, тоненько, в голос, завыла.
– Мама! – Вадим кинулся к ней.
– Прочь! Прочь от меня! – кошкой шипела мать. – Я ненавижу тебя! И твою сучку! И вашего ребенка! Вы сломали мою жизнь!
– Ты можешь говорить про меня все, что тебе угодно. Но не смей трогать мою жену и дочь!
– Ха-ха-ха! Жену! Дочь! – Гертруда Яковлевна кулачками утерла слезы и с горящими от ненависти глазами обратилась к сыну: – Ты хочешь сказать, что я, честный советский человек, уважаемый всеми, кроме тебя, не имею права даже слова сказать про эту дрянь, что бросила тебя и осталась в Англии? Так знай же, что она обманывала и тебя! Даже беременная она путалась с мужиками и не считала нужным этого скрывать!
– Мама, что ты говоришь?!
– «Мама!» Да она на глазах у всех лизалась со своими кобелями прямо перед домом! Ну, что скажешь, му-же-нек? Или тоже побежишь в английское посольство просить политического убежища?! Беги! Брось на опозоренных родителей вашего ублюдка, пусть твоя мать выкормит еще одну гниду!
– Этого не может быть… – только и смог вымолвить потрясенный Вадим.
– Может, очень даже может. Запомни, у нас с отцом больше нет сына! Живи, как знаешь и где хочешь. Здесь, или в Англии у своей потаскухи, если только ты ей еще нужен, в чем я сильно сомневаюсь. Но про нас с отцом забудь! Все!
Гертруда Яковлевна бодро поднялась на ноги и, подхватив чемодан, скрылась в свой комнате.
Иволгин в полной прострации побрел к себе. В голове было пусто, тело стало безвольным, ватным, чужим. Верочка по-прежнему спала. Вадим опустился в кресло, машинально положил на колени Манна и тупо уставился в печатный текст. Потом он слышал, как вернулся с работы отец, как мать за стеной в чем-то убеждала его и как через некоторое время родители покинули квартиру.
В этот момент Вадим будто очнулся от сна, разом почувствовав острое желание пить, есть и посетить туалет. В недоумении от столь противоречивых потребностей организма он встал, покинул комнату и статуей замер в коридоре, пока извечная его привычка все выяснять и уравновешивать пыталась определить физиологические приоритеты. Бесконечно длинная трель телефонного звонка отвлекла его от раздумий. Рука Вадима слепо нашла трубку, автоматически приложила ее к уху, и не его, а чужой механический, голос бросил короткое:
– Да…
– Квартираиволгиныхпривольноенапроводебудетеговорить? – раздалась привычная скороговорка дальневосточной телефонистки.
– Да…
– Вадимушка! Это теща твоя, дальняя, восточная, – в трубке, помимо помех и механических щелчков, слышались смешки с привольнинского переговорного пункта и далекий возбужденный басок тестя. – Как вы там? Как Татуся и малышка? У вас все хорошо?
– Да…
– Ну и слава Богу. А мы вам посылочку высылаем…
– Это твой катер?
– Нет, государственный, – Курбатов ловко наполнил бокалы золотистым «Котнари». Бутылку с диковинно высоким и узким горлом виртуозным жестом левой руки вставил в круглое гнездо каютного бара. – За нас!
– Вкуснятина! – Наташа мелкими глотками отпивала вино. – А этот бар, он что, тоже государственный?
– И бар, и вино, только вот этот шашлык из форели мой.
– Красиво! – Наталья взялась за метровый шампур с огромными кусками золотистой рыбы. – Божественно! Ты никогда не говорил, что любишь отдых на природе. Кстати, как называется этот остров?
Курбатов усмехнулся.
– Это не остров – форт. Форт «Тотлебен», был такой царский генерал инженерной службы. Хотя, по сути, ты права – это рукотворный остров.
– Слушай, а почему мы сидим здесь, в каюте? Давай сделаем, как в настоящем кино: столик на палубе, шезлонги расставим…
– Ого! Ты думаешь, здесь есть шезлонги?
– Есть, я видела.
– Ваша наблюдательность делает вам честь, но ветер слишком свеж и крепок. Боюсь, что на палубе ощущение комфорта пропадет, и все впечатления вечера пойдут насмарку.
– Не пойдут, обещаю!
– Погоди, у команды должно найтись что-нибудь теплое на экстренный случай. Где-то тут должен быть рундук с барахлишком…
В поисках Наталья принимала самое активное участие. Она первой обнаружила искомое – огромный ларь, намертво закрепленный на переборке и наполненный стопками аккуратно сложенных отглаженных тельняшек. Там же девушка обнаружила и свитер толстой вязки – колючий на ощупь и удивительно теплый.
– Это из собачьей шерсти, я знаю. – В каюте перед зеркалом Наташа быстро скинула трикотажную блузку и, любуясь своим ладным телом, стала натягивать огромный флотский свитерище.
– Ты что делаешь! – Курбатов остановил ее, подняв колючий подол и принуждая девушку снять обновку. – Ты же вся исколешься и грудь до крови сотрешь, сумасшедшая. Нельзя на голое тело такие вещи надевать!
Наталья ящеркой выскользнула из свитера и прижалась к нему упругой грудью:
– Будьте добры, товарищ, повторите, пожалуйста, про тело… – она жарко дышала, изображая призывную страстность.
– Какое те… А… Голое, обнаженное, прекрасное… – сухие курбатовские руки осторожно поглаживали ее обнаженную спину.
– Самое-самое?
– Самое, самое и самое распрекрасное тело…
– Знаешь, Егор, как жалко, что нельзя вот так всю жизнь сидеть на борту собственной яхты и просто смотреть на закат.
– Почему нельзя? – Курбатов глубоко затянулся сигаретой. Вид у него был благостный и умиротворенный.
– Потому что вам, Егор Афанасьевич, нужно ходить на работу, мне – на тренировки. И даже при этом условии трудно поверить, что когда-нибудь удастся заработать достаточное количество денег для покупки яхты…
– Интересные рассуждения.
– Какие есть.
– А как же любимый муж и долгожданное дитя?
Наталья изменилась в лице.
– Обязательно надо все испортить? Я сама прекрасно знаю, что и как в моей жизни! Тебе совсем не обязательно постоянно напоминать мне про мою никчемность как спортсменки и любовницы. Не нравится – заведи другую!
– Заводят собак, – меланхолично заметил мужчина.
Наташа деланно и громко рассмеялась:
– Вот и заведи себе собаку, она всякую дрянь, сказанную тобой, будет выслушивать безответно!
Резко поднявшись с шезлонга, девушка исчезла в каюте.
Курбатов докурил сигарету, старательно затушил ее в пепельнице.
– Отвези меня домой! – гневная Наталья, сменившая свитер на блузку, с приведенным в порядок лицом – ни малейших следов их бурной близости, ни малейших следов недавней мечтательности, стояла перед ним на палубе с сумочкой на плече. Якобы спокойная и притворно равнодушная.
– Никуда я тебя не повезу…
– Нет повезешь! Меня ждут муж и ребенок, что я им скажу?
– Что хочешь… В конце концов, соврешь чего-нибудь про экстренные сборы в связи с поездкой в Англию…
– С какой это стати? И почему ты за меня решаешь?
– Потому что! А сейчас садись и слушай!
Этот властный голос Наталья слышала не впервые, но сейчас было в нем что-то необычное, интригующее. Она обостренным от недавнего возбуждения женским чутьем поняла – Егор хочет серьезно поговорить с ней. Настал момент, которого еще ни разу за все время их связи она не знала – партнер готов открыть ей свои сокровенные мысли. Извечное женское любопытство вступило в минутный конфликт с благоразумием и победило. Девушка покорно присела к столу…
Прилетит вдруг волшебник
В голубом вертолете
И бесплатно покажет кино
Из м/ф «Чебурашка»
Яна
Мы успели сделать заказ. Нам даже успели принести пирожные – шоколадные. И мистер Смит заботливо полил пирожное Розы соусом «Табаско». И тут Роза охнула, удивленно округлила глаза и приподнялась. Так, слегка. На пару сантиметров над стулом.
Мы с Нюськой тоже привстали – у систер неистребим врачебный инстинкт, а я – чисто за компанию. Мало ли… беременная женщина все-таки!
И… да чтоб мы все были здоровы!
На стуле расплывалось пятно. Выразительное такое…
Нюська круглыми глазами уставилась на меня. Я – на нее. Роза – на нас обеих…
– Скорую, – пискнула Нюська. – Срочно в роддом!
Я сглотнула.
– Нюсь… скорая того… может не успеть. Мэр же весь центр перекрыл, а тут явно экстренные роды! Схватки давно начались?! – рявкнула я уже Розе.
– Да не было у меня… – начала было она, но тут же вспомнила: – Тянуло! Но я думала, просто поясницу прихватило, с Джейме все было не так!
– Вторые роды, – буркнула я. – А Джейме сколько времени рожала?
– Долго, – вздохнула Роза. – Часа два.
– Два? Долго? – мы с Нюськой переглянулись и, не сговариваясь, ускорились.
– Все понятно, – заявила Нюська. – У нас минут двадцать максимум!
– Так, мистер Смит, берите леди на руки и присоединяйте ее к Матрице! – это уже отдала распоряжение я. – То есть вон к тому дивану! Нюська, колбасой несись к местному начальству и тащи пеленку… или скатерть… что-нибудь, короче, тащи чистое! И водки тоже тащи! А потом в скорую позвони…
Эльф, надо отдать ему должное, команду выполнил не хуже служебного пса: быстро и четко, прямо на загляденье. И тут же схватился за телефон. Надеюсь, звонил он все-таки в больницу… или какому-нибудь личному доктору…
– Янка, – пробормотала Нюська, не разжимая губ. – Ты точно знаешь, что делать?!
Матерное пожелание поторопиться ее, видимо, полностью удовлетворило – сестра унеслась.
Грег же без дополнительной команды занялся выпроваживанием праздной публики.
А я… я отвернулась от тихо охающей роженицы и зажмурилась.
Конечно, я знаю, что делать! Но ни черта не знаю, зачем я это делаю! Кто мне, дуре, мешал притвориться, что я ни дьявола не смыслю в акушерстве?!
Когда Нюська заявила, что учиться будет на травматолога и только на травматолога, бабуля это даже одобрила. Зато оторвалась на мне – у меня в детстве первой книжкой с картинками был учебник по родовспоможению. Я уже не говорю о манекенах и прочих наглядных пособиях. Я даже сначала поступила в мед на акушерство, и благополучно проучилась до третьего курса, ассистируя бабуле… пока в первый и последний раз не приняла роды лично, под ее чутким руководством, конечно. На том начались мои отношения с ювелиркой, а с медициной – закончились… Я так надеялась, что закончились!
Господи, хоть бы скорая все-таки успела! Может быть, как-нибудь леди все-таки довезут?!
– Мисс Яна? – вежливо окликнул меня эльф, и я поспешно обернулась, нацепив на все лицо самую доброжелательную улыбку. Кажется, перестаралась – лицо у него стало какое-то…
Странное, короче.
Зато Нюська уже вернулась и как раз успела подстелить под роженицу сперва клеенку (и знать не хочу, где она ее взяла!), а потом и пеленку.
– Комбинезон стащи, – скомандовала я. – И трусы, или что там… Я пойду руки помою. А вы, Грег… Вы идите вон… покараульте. Чтоб туристы не ломились. Скорую поторопите… короче, понадобитесь, позовем!
Зеркало в туалете отразило пятнисто-бледную физиономию и ласковую улыбку профессионального доктора Лектора. Вот так обратно и пойду, может, Роза с перепугу сама родит…
Так, Преображенская, возьми себя в руки! Если что пойдет не так – лучше не задумываться, что с тобой сделает ее английский муженек, да и с Нюськой заодно. Как бы вам самим не родить от такого стресса. Даже не забеременев.
Водку Нюська тоже раздобыла и, стоило мне вернуться в зал, не дожидаясь просьбы, щедро плеснула мне на руки, а потом и на стерильную марлевую салфетку.
– Щиплет, – брякнула Роза, когда я начала аккуратно обрабатывать… то, что положено обрабатывать в такой ситуации.
– Табаско щиплет, – буркнула я. Щиплет ей, видите ли! Можно подумать, мне легко. – Я ж тебя не им мажу! Хочешь, Смита позовем, пусть подует! И не хихикай, у меня тут все трясется! Не трясись, говорю, все нормально, у Преображенских во время родов еще ни одна кошка не пострадала… Нюська, маму твою Лизу, ты мне тут для декора стоишь? А ну быстро и радикально успокоила роженицу!
Заржали обе. Причем немедленно. Ну… зато не нервничают, более чем достаточно, что психую я!
А роды-то действительно экстренные! Права оказалась Нюська насчет двадцати минут.
Кажется, это была моя последняя связная мысль. Дальше я не думала совсем, только механически действовала – управляла дыханием, стоило появиться головке, приподнимала Розу, когда пошли плечи, опускала и снова приподнимала. Кажется, кто-то мне помогал, возможно, Нюська. Или ангел-хранитель. Или еще кто-то…
Кажется, кто-то ругался на английском и русском вперемешку, а кто-то еще, возможно, даже я, поддерживал на латыни.
Реальность я осознала немного позже, когда уже отсосала из носика младенца воду резиновой грушей, хрен знает, откуда взявшейся и кем сунутой мне в руку. Нюська тем временем быстро и легко перевязала и перерезала пуповину – хрен знает, чем. Я не смотрела.
Меня мутило.
Прямо ко мне кто-то подошел – судя по силуэту, мужчина, и я с немалым облегчением сунула завернутого в пеленку младенца ему в руки.
«Чтоб я еще хоть раз!» – подумала я и с чувством глубокого удовлетворения впервые в жизни потеряла сознание.
Роза
Я подозревала неладное с самого обеда. Уж слишком все хорошо складывалось. И родня нашлась, и от мэра легко отделалась, и денек выдался просто чудесный. А главное, леди Селия Говард мирно дрыхла и не пиналась.
Но я очень надеялась, что затишье продлится до ужина, а лучше – до понедельника, когда мы полетим обратно в Лондон.
Ага. Три раза.
Эти Говарды… и Джеральды туда же! Не могут без приключений!
Мне даже не показалось, что я описалась. Я сразу и точно поняла, что рожаю. Вот прям щас. В задрипанной кафешке посреди города Энска.
Ой, что бу-удет… что мне Кей ска-ажет… и какую ехидную морду при этом сде-елает… Ведь говорила мне мисс Гретхем: вам категорически нельзя никуда ехать до родов! Мы с ней из-за этого поругались. Да что там поругались! Она просто–напросто отказалась лететь со мной в Россию. А я отказалась оставаться в Англии и умирать со скуки. И мисс Гретхем, лучший акушер всея Великобритании, послала меня на хрен. Вежливо. О-очень вежливо. Как только англичане умеют.
Спросите, каким местом я думала, когда перлась в Рашу на сносях и без доктора? Честно скажу – не знаю. Надеялась на великий русский Авось.
Не прокатило.
Утешало меня только одно. Рядом по чистой случайности оказались лучшие акушеры-гинекологи родной Раши. Между прочим, профессор Преображенская еще меня принимала. Моей маме, известной военной журналистке, и то пришлось навертеть финты ушами, чтобы попасть к ней, в роддом для жен партийной верхушки. А мне вот так просто достались целых две Преображенские.
Говарды – везучие, сил нет. Иначе бы давно вымерли со своей-то любовью к адреналину.
В общем, я совсем не нервничала. Это потом отходняком накроет, а сейчас – фигня война. Рожаем.
Так что я послушно улеглась на диванчик, понаблюдала за тем как Грег очищает помещение от публики и персонала, а потом – звонит… Ага. Кею. И тут же докладывает мне:
– Милорд скоро будет.
– А Бонни?
– Мистер Джеральд тоже.
– Не пускай Кея, пока я рожаю! Это… неэстетично!
– Не волнуйтесь, миледи. Вы прекрасны всегда, – невозмутимо отвечает мой личный мистер Смит, и я понимаю, что присутствовать при родах мой муж будет. Даже если ему придется посадить самолет на колхозном поле и бежать сюда бегом.
Странное дело. С тем, что на все это будет смотреть Бонни, я смирилась легко. Даже пожалуй обрадовалась. Когда я рожала Джейми, он очень меня поддерживал. В буквальном смысле – за руку. И развлекал. А вот Кей… ну… все же он лорд… не принято это…
Плевал Кей на «принято – не принято». Первый раз он со мной согласился, чтобы только я не нервничала, а сейчас – шиш вам. Припрется. Как пить дать, припрется!
– Приподнимаемся, – командует Аня, прибежавшая откуда-то с пеленками, клеенками и чем-то там еще.
Я благополучно отвлекаюсь от глупых мыслей. Сначала на Аню, а потом на Яну. Вот сразу видно, эти двое на родах собаку съели. Все так спокойно, Яна меня смешит… А еще она похожа на Кея. Что-то такое в мимике, наверное. И ощущение надежности.
– Не спим, Розочка, не спим. Мы рожаем или медитируем?
– Медитируем, – вздыхаю я. – Десять секунд между схватками, я посчитала. Ох…
Последние уже сильные. Больно. Не очень, меньше чем когда Селина пиналась. Но уже часто. И дыхание перехватывает.
– Дышим, вот так, дышим… – командует Яна.
И я дышу. Глубоко, правильно дышу… пока меня не скручивает уже настоящей схваткой. Тогда я кричу… и…
Внезапно оказывается, что за руку меня держит Бонни. Он одет во что-то белое, наверняка стерильное. Я толком вижу только его лицо.
– Все отлично, Мадонна, – улыбается он. – Дыши. Уже скоро.
И я снова кричу, сжимая его руку. И снова – что-то вокруг меня происходит, но я не вижу и не осознаю. Из меня лезет наружу нечто… о боже! Почему я согласилась на это?! Ду-ура! Никогда больше! Ненавижу мужчин!
– Не-на-вижу… тебя… а-а! – ору я.
Меня гладят по голове и снова шепчут что-то ласково-успокаивающее.
Наверное. Не помню точно. Вообще все как-то дискретно. Урывками. В какой-то момент – между схватками, когда я пытаюсь продышаться – в кафе оказывается много народу. Слишком много. Я вижу знакомую бандану с черепами на белобрысой голове, родную улыбку…
– Куда? Не подходить! С ума сошли! – грозно наступает на Кея и кого-то там еще, кто приехал с ним, Аня. – Кто тут муж? Мыть руки! Переодеваться! Остальные – за дверь!
Дальше – вот вообще не помню ничего, кроме боли, усилия, снова боли и снова титанических усилий… и… писка, переходящего в крик. Громкий. Заливистый.
– Девочка, у вас девочка, – говорит Аня, улыбается, а я просто дышу и пытаюсь понять: все уже, правда, все? Голова кружится.
– Где? Покажи! – требую я.
И вижу ее. Мою маленькую Селину. Яна сует ее в руки Кею – он, как и Бонни, в белом халате, непонятно, откуда тут взялись белые халаты… Боже, о какой ерунде я думаю! Глаз же невозможно отвести от них. Моя дочь на руках у моего мужа…
Упс. А вот этого я не ожидала. Яна – и падает в обморок? Ее подхватывает Бонни, тут же подбегает Аравийский, забирает Яну, несет куда-то.
Но я снова смотрю на свою дочь. И глупо-глупо улыбаюсь. Она такая… маленькая!
Кей счастливо улыбается ей. И Бонни – тоже, подходит к ним, смотрит на малышку, а потом – на меня. Кажется, это и есть счастье…
Собственно, на этом можно было бы считать эпос «Рождение звезды» оконченным, если бы не кое-что крайне забавное.
Короче. Лежу я, значит, на диванчике, у моей груди сопит крохотная Селина Говард-Джеральд, причем с сиськой во рту сопит, отпускать не желает. Меня обнимает счастливый отец, который Бонни, и что-то нам воркует нежное-нежное. А я прихожу в себя – и начинаю смотреть по сторонам. Интересно же! Роды в кафе, изумительный материал, надо все как следует разглядеть и запомнить. Обязательно где-нибудь это опишу!
Итак. Аня с Грегом деловито уничтожают следы преступления… то есть родов. При этом смотрят друг на друга так, что сразу ясно – скоро поженятся. А если Грег на ней не женится, я сама ему на лбу напишу «Дурак». Тут все понятно, романтика – это прекрасно, но довольно однообразно.
Намного интереснее смотреть за Аравийским и Яной. Пока она валялась в обмороке, Аравийский сидел около нее. Недолго. А потом его прогнали. И ведь ушел, что характерно! Жаль я не слышала, что ему такое Яна сказала. Надо будет у Аравийского спросить. Потом. Не забыть бы.
Ушел, значит. Торчит у дверей, изображает высочайший профессионализм всей мордой. На Яну не смотрит. Демонстративно.
Обязательно расспрошу! Мне можно быть нетактичной, я девочка и вообще писатель.
А вот Яна ведет себя странно. Она так смотрит на эту кровь, словно в первый раз ее видит. Тоже надо будет расспросить. Пометочка два.
К ней подходит Кей, отводит в сторонку, что-то говорит. Не слышно, но думаю, благодарит. Предлагает что-то. Ну там луну с неба, Тадж Махал в подарок… хм… что-то не туда я думаю. Что-то более жизнеутверждающее предлагает. Точно. А Яна думает… вот – придумала! Выражение у нее становится такое… характерное. Как у кошки, сумевшей открыть клетку с канарейкой. Или как у Кея, обнаружившего диких, непуганных конкурентов, с которыми можно сначала поиграть.
Вот да. Сейчас прямо заметно, что родня. Братья-близнецы… или сестры… черт, я ж писатель, а не знаю, как сказать. Надо погуглить. Пометочка три.
Так вот. Яна что-то говорит Кею – и у него становится такое же лицо. Говард на охоте, спасайтесь, лисы.
– Ты их слышишь? – тихонько спрашиваю я у Бонни.
Он так же тихо хмыкает и целует меня в нос.
– Не слышу, но все для тебя разузнаю. Писа-атель.
– Ага, – соглашаюсь я… и зеваю.
– Кто-то устал и хочет спать…
– Мя-а-а! – возмущенно открывает глазки Селина.
Черные. В пушистых длинных ресницах. И на голове у нее черный пушок завитками. Будут роскошные кудри, как у Бонни.
И характер, как у Бонни.
Мама дорогая, во что я ввязалась?! Боже… чем я думала?..
– Я люблю вас, мои девочки. Мои самые прекрасные на свете девочки, – говорит Бонни, сияя и осторожно поглаживая Селину по головке. – Спи, маленькая моя.
И эта, которая маленькая Бонни, улыбается беззубым ротиком, причмокивает и закрывает глазки. Спит.
Боже. Спасибо тебе за это чудо.
– Боже, спасибо тебе за чудо, – слышу я голос Кея и ощущаю его губы на своей щеке. – Я так вас люблю! Мои девочки…
– Наши девочки, Британия, – таким же умиленным голосом поправляет его Бонни.
– Наши, Сицилия, – соглашается Кей.
И на этой торжественной ноте я наконец-то отключаюсь от реальности. С чувством глубокого морального удовлетворения.
Партиарх Лыцкий Порфирий был не в духе. Он вообще терпеть не мог неожиданностей, справедливо усматривая в них вызов своей прозорливости.
— Дидим! — позвал он, подавая звук несколько в нос.
Вошёл заранее испуганный комсобогомолец — ясноглазый седенький старичок хрупкого сложения. По возрасту ему давно полагалось выбыть из коммунистического союза богобоязненной молодёжи, но Партиарх полагал, что преклонные лета членству не помеха. Была бы душа молода.
— Ну в чём дело, Дидим? — Глава Лыцких Чудотворцев с отвращением шевельнул развёрнутый перед ним на столе свежий номер «Ведуна», официального органа Лиги Колдунов Баклужино. — Я же просил не кропить и не крестить… Пришла газета заряженная, заговорённая — значит такой её и подавай.
Старичок задохнулся, всплеснул чёрными рукавами рясы.
— Да вот честное сталинское, не кропил и не крестил!.. — побожился он всуе. — Может, на таможне кто…
— На таможне?.. — Партиарх нахмурился, подумал. — Ладно, иди, разберёмся… Да скажи, чтобы выговор тебе записали…
Старичок-комсобогомолец с отчётливым позвоночным хрустом махнул поясной поклон и, переведя дух, выпорхнул из кельи.
Как и всякий опытный политик, Партиарх Лыцкий Порфирий исповедовал старое правило: карать немедленно — и только невиновных. Виновные — они ведь никуда не денутся, придёт со временем и их черёд. Не век же им быть виновными-то…
Партиарх вздохнул и вновь занялся вражеской прессой — проглядел заголовки. «БАКЛУЖИНО ГОТОВИТСЯ К ВСТРЕЧЕ ВЫСОКИХ ГОСТЕЙ…» Ладно, пусть готовится… Так, а это что? «НОВЫЕ ПОДРОБНОСТИ ЧУМАХЛИНСКОЙ ТРАГЕДИИ…» Вот поганцы!.. Так и норовят под крылатые ракеты подвести!..
Стёкла заныли — очередное звено американских самолетов вторглось в воздушное пространство Лыцка… Партиарх лишь досадливо повёл бровью и приступил ко второй странице. Хм… «ТЕЛЕГА СТАРАЯ, КОЛЁСА ГНУТЫЕ…» Это о чём же?.. «Сбежавшее колесо президентского лимузина ловили всем миром…» Игриво, игриво… Вот, мол, мы какие нехристи смелые — даже своего Президента покусываем…
И реклама, реклама… Добрая половина газеты — сплошь из одной рекламы. «ФИРМА «ДИСКОМФОРТЪ» РЕАЛИЗУЕТ КРУПНЫЕ ПАРТИИ САХАРА. КРАДЕНЫЙ — СЛАЩЕ…» Совсем обнаглели!..
Об одном лишь беглом протопарторге — ни полслова…
Порфирий отложил газету и задумался.
Итак, верный друг и соратник, провались он пропадом, почуял беду и сообразил, что во вражеском логове куда меньше опасности, нежели в дружеском. Политической слепотой Африкан отличался всегда, но вот малодушия Порфирий от него, признаться, не ждал. Ну как это — взять и сбежать? Неужели протопарторг сам не понимает, насколько в данный момент его трагическая гибель необходима Лыцку? Видимо, не понимает. Не желает понять…
Ведь если разобраться: кто виноват во всей этой заварухе? Кто раздул в средствах массовой информации заурядную пьяную драку лыцких механизаторов с баклужинскими до размеров танкового сражения у хутора Упырники? Кто обещал уничтожить в воздухе специальную комиссию ООН? Кого объявили на днях политическим террористом? По ком плачет международный суд в Гааге? Из-за чьих проделок вот уже вторую неделю воют над Лыцком турбины американских штурмовиков? Из-за кого всё это?..
Из-за Порфирия, что ли?! Да нет, не из-за Порфирия… Из-за тебя, дорогой товарищ Африкан!
Даже если допустить, что ты и впрямь баклужинский шпион, — кого это оправдывает? Раз уж на то пошло, все самые неистовые и крикливые члены любой партии наверняка внедрены в неё врагами — на предмет раскола и хулиганских выходок… И ничего — втянулись, работают. Не хуже других…
В своё время нарком инквизиции митрозамполит Питирим представил Порфирию подробнейшую информацию об Африкане. Среди прочих сведений там фигурировали и отроческая дружба с Портнягиным, и сомнительный взлом краеведческого музея, и откровенно подстроенный побег из камеры предварительного заключения… Тем не менее Партиарх счёл возможным ввести Африкана в Митрополитбюро и приобщить к лику Лыцких Чудотворцев. Ну, подумаешь, шпион… Значит, золото, а не работник! Это свои — лодыри, а вражеский агент будет пахать день и ночь, лишь бы подозрений не навлечь.
Ну, не без греха, конечно… Бывает, передаст за кордон кое-какие секретные материалы — так ведь их же всё равно не используют. Случая ещё не было, чтобы использовали! Вон Рихард Зорге прямым текстом передавал, когда война начнётся. Много его послушали?.. А Шелленберг! Все данные выложил фюреру — как на блюдечке, чуть ли не на пальцах доказал: нельзя на СССР нападать… И что в результате?.. А ведь это Зорге! Это Шелленберг! Что уж тогда говорить о разведчиках поплоше! Да их донесений вообще не читают — недосуг…
Короче, шпион, не шпион — какая разница? Главное — что в тот момент протопарторг идеально соответствовал роли политического отморозка. Во-первых, можно было спихнуть на него при случае грехи любой тяжести, а во-вторых, все прочие Чудотворцы смотрелись бы рядом с космобородым, звероподобным Африканом чуть ли не европейцами.
«Да нехай себе шпионит! — решил Порфирий. — Зато рыло, рыло какое!..»
В ту пору Партиарх и представить не мог всех последствий злосчастного своего решения. Хотя с протопарторгом-то он как раз не промахнулся — протопарторг повёл себя прекрасно: порол кровожадную чушь с высоких трибун и яростно призывал всех к беспощадной борьбе не с тем, так с этим. Ошибка Партиарха была в другом — вечная роковая ошибка политических деятелей. Как это ни прискорбно, но Порфирий недооценил идиотизм народных масс. Народные массы пошли за Африканом…
Трудно сказать, почему, но каждому из нас в глубине души непременно хочется быть посаженным, растрелянным, поражённым в правах до седьмого колена. Смутное это желание мы называем обычно стремлением к порядку и социальной справедливости. Да, говорим мы себе, меня прижмут. А может, и не прижмут. Но уж соседа прижмут наверняка.
Безбожники-антропологи спорят по сей день о том, где возник человек. Видимо, всё-таки в исправительно-трудовой колонии.
Так вот задача политика — нащупать в душах избирателей заветную эту жилку, затем подкрутить колок, натянув её до отзвона, а дальше уже — дело техники. Кричи, струна, пока не лопнешь! В этом плане, конечно, претензий к Африкану быть не может: и струнку нашёл, и сыграл вполне душераздирающе. Пока население Лыцка с упоением корчевало светофоры и бегало по соседским дворам со святой водой в поисках нечистой силы, было ещё терпимо. Но ведь дальше-то пошло откровенное разжигание ненависти к Баклужино! Нет, конечно, внешний противник тоже необходим. Без него государство просто не выживет. Уж на что был велик Советский Союз, а стоило со всеми помириться — тут же и распался…
Однако меру-то — знай! До войны-то зачем доводить?
Ах, протопарторг, протопарторг… Раздразнил НАТО, смутил народ — и поди ж ты! Бежал! Заварил кашу, а расхлёбывать? Такой тебе выпал случай принести себя в жертву, войти в историю, стать легендой… В голове не укладывается!
Партиарх был не просто возмущён — он был искренне расстроен обывательским поступком Африкана.
Назвался политическим деятелем — будь любезен, осознай, что совесть дело тонкое. Подчас исчезающе тонкое. Но ведь не до такой же степени, в конце-то концов!
Над Лыцком громоздились облака и шепелявили турбины. Ныли оконные стёкла.
Ника сидела на кушетке, сжимая в руках скрученную валиком куртку, и наблюдала, как дэгэбисты прицепились с вопросами к светловолосому парню. Она дрожала – то ли от холода, то ли от пережитого стресса. Похоже, после досмотра ей снова стало хуже. Голова была невероятно тяжёлой. Хотелось спать. Прилечь прямо здесь, на кушетке.
Она тёрла виски и лоб, подпирала подбородок и вдруг почувствовала на себе чужой взгляд. Резко повернув голову, она встретилась глазами с парнем в капюшоне. На неё смотрели выразительные глаза, настолько тёмные в электрическом освещении больницы, что зрачок сливался с радужной оболочкой. Длинные пряди чёрных волос слегка выбились из-под капюшона, он тут же запрятал их обратно и перехватил на себе взгляд журналистки.
– Плохо? – спросил он, глядя ей в лицо. Не в глаза, а именно в лицо.
Девушка кивнула, продолжая смотреть на незнакомца воспалёнными глазами.
– А ты расслабься, – тихо произнёс парень, роясь в карманах своей куртки. – И получай удовольствие.
Он протянул к Нике левую руку, слегка похлопал её по правому плечу, и тут же правой рукой молниеносно засадил ей в предплечье компактный шприц с короткой и тонкой иглой. Девушка испуганно дёрнулась, чувствуя, как кожа внутри набухает и раздувается. Но спустя пару секунд ощущение прекратилось.
Парень, к которому прицепились с вопросами сотрудники департамента, оказался не робкого десятка. На требование предъявить документы он ответил группе встречной просьбой, чтобы те показали ему свои. При этом, казалось, он и не думал вставать с кушетки, чем дико бесил стоящих над ним дэгэбэшников.
– Ты мне, сотруднику департамента госбезопасности, будешь указывать, что мне делать? – попытался психологически «наехать» на него мужчина крепкого телосложения, изрядно повысив голос. – А ну быстро встал! И документы свои показал, живо!
– Во-первых, вы мне не командир, чтобы я перед вами вскакивал. Во-вторых, я пришёл в больницу, у меня больная печень и стоять мне тяжело. В-третьих, не «показал живо», а «предъявите, пожалуйста». Так, как общаются люди в цивилизованном обществе, – не меняя тона, принялся учить его парень, отчего тот явно опешил. – В-четвёртых, то, что вы сотрудник органов безопасности, я знаю только с ваших слов. В-пятых, вы так по-хамски начали со мной диалог, что дали мне повод усомниться в том, что вы действительно являетесь тем, за кого себя выдаёте.
Дэгэбисты непонимающе переглянулись. Их боялись намного больше, чем полиции. Перед ними обычно робели и лепетали, старались лишний раз их не гневить. Такого смельчака, казалось, они видели впервые.
– Поэтому покажите мне, пожалуйста, свои документы, а я покажу вам свои, – спокойно продолжил парень. – В конце концов, это же вы ко мне обращаетесь, а не я к вам.
Недовольно пыхтя, старший группы достал из нагрудного кармана удостоверение, на секунду открыл его перед парнем и сунул обратно.
– Нет, подождите, так дело не пойдёт, – начал вносить их собеседник свои коррективы. – Мои документы, когда я вам их предъявлю, вы будете переписывать с особой тщательностью. Так что дайте мне переписать ваши. А не так, что помахал перед глазами корочкой – и всё, король.
Кряхтя и сжимая губы, дэгэбист ещё раз достал свою «ксиву».
– Решко Борис Петрович… лейтенант… – проговорил светловолосый, доставая из нагрудного кармана маленький блокнот с прикреплённой к нему ручкой. – Номер удостоверения…
– Всё, хватит! – резко оборвал сотрудник органов и выхватил удостоверение.
– Что значит «хватит»? И чего вы сразу руки свои тянете? – возмутился парень, чем привёл стоящих перед ним дэгэбистов в полное недоумение. – Этот документ удостоверяет вас как сотрудника правоохранительных органов. По закону вы мне обязаны представиться.
– Ничего я тебе не обязан, – отрезал дэгэбист.
– Это вы так привыкли, – глядя в лицо ему, ответил парень. – А по закону вы обязаны. Поэтому дайте мне, пожалуйста, ознакомиться с вашим удостоверением и переписать его данные. Иначе я буду считать, что оно у вас поддельное.
– По какому ещё закону?
– А вы что, работая в такой структуре, не знаете закона, который регламентирует вашу деятельность? А я – знаю. Вы за эти три минуты уже несколько раз нарушили свои инструкции…
Лейтенант Решко скривился, еле сдерживая гнев.
Тем временем русоволосый переписал все его данные.
– Всё, спасибо, – сказал он, возвращая удостоверение его владельцу. – Теперь ваше, девушка.
– Я вам не девушка, – оборвала светловолосая. – А работник органов госбезопасности.
Она уже предвкушала, как наглый парень ей начнёт втирать, что она не просто девушка, а красивая девушка, что не стоит стесняться своей женственности и вообще, как это замечательно, что в органах работают такие люди. Такое ей говорили постоянно и у неё была припасена пара хлёстких фраз в ответ. Но в этот раз что-то пошло не так.
– Ну, об этом я пока знаю только с ваших слов, и верить не обязан. Удостоверение.
Сотрудница ДГБ полезла в правый нагрудный карман, потом в левый. Она наморщила лоб и переносицу. В конец растерявшись, она начала искать своё удостоверение во внутренних карманах.
– Только не говорите, что вы его в дамской сумочке забыли, – подколол русоволосый. – Иначе там вы будете искать очень долго.
На щеках дэгэбистки проступил румянец.
Капитан департамента государственной безопасности Кирилл Егоров наблюдал за работой своих подчинённых, проводящих обыски, переходя от автомобиля к автомобилю. Для оперативности, сразу несколько групп сотрудников ДГБ обыскивали транспортные средства «адмиральской троицы», как прозвал дэгэбист Громова, Стешкина и Караваева.
В отличие от других сотрудников Департамента госбезопасности, Егоров обладал довольно редким для своей профессии качеством – чувством юмора. Почти все следователи ДГБ придумывали прозвища находящимся у них в оперативной разработке лицам и фигурантам различных дел, но, пожалуй, только у Егорова они были смешные и одновременно отражали характер того, кому давались.
Так, Громова, Стешкина и Караваева он окрестил Адмиральской Троицей. «Кто-то на них молится – на всех сразу, или на каждого по отдельности. Кто-то от них бежит, кто-то, наоборот, прибегает. Кто-то считает, что они влияют на его судьбу, а кто-то уверен, что ни на что повлиять они не смогут», – так он объяснял своим коллегам данное прозвище с оттенком религиозности.
Свою родную контору капитан ДГБ называл «лабораторией», а лиц, находящихся у него в разработке — «подопытными».
И вот сейчас дэгэбист с интересом оглядывал лица своих «подопытных», пытаясь уловить малейшие изменения мимики, прочитать их эмоции. Егоров сделал вывод, что больше всех нервничал ректор Адмиральского кораблестроительного университета Семён Караваев. С перепуганным лицом мужчина наблюдал за каждым движением оперативников, ловя взглядом не только извлекаемые предметы, но даже направление, в котором осуществлялся поиск.
«Видимо, ему есть что скрывать, и он опасается, что мы это что-то найдём», – сделал для себя выводы Егоров.
Куда интереснее ему было изучать Александра Громова. Главный редактор «Баррикад» тоже переживал, но, в отличие от ректора, лишь изредка бросал взгляды на свой фольксваген. Однако каждый раз, когда у дэгэбиста оживала рация, он напряжённо прислушивался.
Главный редактор интернет издания «Баррикады» скорее с любопытством наблюдал, как сотрудники департамента госбезопасности копаются в его вещах. У Громова не было причин волноваться за себя, но он сожалел о том, что не объяснил своим сотрудникам, как вести себя во время встреч с представителями спецслужб.
Несмотря на то, что Громов был справедливым руководителем и не раз вытаскивал своих подчинённых из разных передряг и сам неплохо знал законы, он не учил молодых журналистов, что делать, если их вызовут на допрос или начнут обыскивать.
– Мы сейчас возле журналистки. Начать проведение досмотра? – раздался грубый мужской голос из динамика.
– Начинайте! – ответил Егоров и покосился на свою вторую жертву.
Громов хоть и пытался скрыть волнение, но постоянно запускал пятерню в волосы, ероша короткий ежик, и нервно сглатывал.
– Боитесь, что у неё что-то найдут, Александр Васильевич? – подколол дэгэбист.
– А что у неё можно найти? Всё украдено до вас! – сыронизировал Громов.
Дэгэбист ухмыльнулся, оценив хорошую шутку, но мгновение спустя его лицо снова стало серьёзным.
– Переживаешь, да? – Егоров подошёл вплотную и демонстративно похлопал его по плечу, а потом заговорил тихо, почти на ухо: – Громов, скажи честно, зачем ты втравил её в это? У тебя же там есть Ланина, Железнов, Яров, в конце концов ты сам. Мог бы нанять для этих вонючих дел кого-то со стороны, кого не жалко. Но тем не менее ты послал на это задание зелёную, не проработавшую у тебя и года девчонку. Сначала на заводе, теперь вот с прибором. Почему? Потому что у неё нет чувства опасности и её проще контролировать? Чтобы потом на своих «Баррикадах» кричать о том, что злые дэгэбэшники преследуют маленькую девочку, буквально вчера окончившую университет?
– А почему бы не предположить обратное: маленькую девочку ещё не успели запугать злыми дэгэбэшниками. Следовательно, у неё намного больше смелости и сноровки, – ответил Громов, глядя на особиста в упор.
Егоров сделал знак рукой, попросив Громова замолчать и напряжённо прислушался. Среди ночной тишины по больничной плитке отчётливо раздавался звук каблуков. В свете фонарей показался силуэт приближающейся девушки в деловом костюме с гладко зачёсанными волосами.
– Настя? Почему ты здесь? – удивился капитан ДГБ Егоров.
– Да вот, удостоверение забыла, – раздался растерянный девичий голос.
– Так а что, медперсонал потребовал показать документы?
– Да нет, не персонал. Мы осматривали журналистку, но ничего у неё не нашли. И решили досмотреть парня, который сидел на соседней кушетке. Он и потребовал.
Громов с интересом разглядывал сотрудницу ДГБ. Совсем девчонка, внешне ничуть не старше Калинковой. Спокойное лицо с изящными чертами, распахнутые глаза голубого цвета. Точёная фигурка, при этом довольно крупная грудь и крутые бёдра. Её светлые волосы длиной ниже пояса были схвачены в хвост.
Она подошла к служебной машине и дождалась, пока водитель откроет дверь. Схватив сумочку, Настя начала заглядывать во все отсеки и карманы, потом достала бордовый чехол, который оказался косметичкой, извлекая изнутри тушь, губную помаду, карандаши для глаз и бровей. На самом дне чехла лежало её удостоверение.
– Ты его в косметичке носишь? – вздёрнул брови Егоров.
– Последний раз его на переаттестации требовали, – оправдывалась девушка. – До этого всем было достаточно моей должности. Даже фамилии и имени никто не спрашивал.
На этот раз она взяла сумочку с собой. Пробормотав что-то про ненормированный график, устало ойкнув и потупив взгляд, она отправилась обратно. Было глубоко за полночь.
Главный редактор интернет-издания «Баррикады» Александр Громов с любопытством наблюдал за этой сценой, стоя возле своей машины и глядя то на Егорова с Настей, то как сотрудники департамента госбезопасности копаются в его вещах. Когда девушка ушла, главред обратился к дэгэбисту.
– Ты тут давеча про Калинкову спрашивал. У меня к тебе встречный вопрос. А зачем ты взял на сверхважную операцию типичную блондинку, которая носит своё удостоверение в косметичке? У тебя же есть другие сотрудники. Не так ли, Егоров?
Громов нервничал и пытался шутками разрядить обстановку. Он испытывал угрызения совести за то, что отдал молодой и недостаточно опытной сотруднице прибор, за которым уже велась охота. Мог ли он в этот момент предположить, что её тоже начнут досматривать?
Судя по тому, что у неё ничего не нашли, она могла передать устройство в чехле от видеокамеры на сохранение кому-то из пациентов или медперсонала. Видимо, так и было, раз блондинка, которая примчалась за удостоверением, проговорилась, что досматривают кого-то ещё. Но если сейчас они найдут чехол с устройством у другого человека, а этот человек укажет на Нику? Вот что она будет говорить? Как выкрутится? Ведь это будет означать одно: она старалась его перепрятать, а раз старалась, значит понимала, что этот прибор ищут, и не хотела, чтобы его нашли. Он пытался представить, что сейчас должна чувствовать бедная Ника.
Продолжая сидеть на кушетке после внезапного укола, Ника вдруг ощутила невероятный прилив сил, словно хорошо выспалась и выпила чашечку кофе. Головной боли, озноба, болезненной пульсации в висках как не бывало. Парень с капюшоном и в медицинской маске также цепко смотрел на неё.
– Тебе лучше? – спросил он.
– Что это было? – удивлённо разинула рот девушка, не сводя глаз со странного парня.
Он показал ей шприц с остатками вещества. Тёмно-красный поршень, алый шток и такая же по цвету, тёмно-красная пятиконечная звезда на круглом упоре штока. Ника разглядела на прозрачном цилиндре шприца надпись. Шрифт был крайне мелкий, но, к своему удивлению, Ника его прочла.
НИК «ЗАЛП» СССР 1993
Нейроимпульсный катализатор прямого действия
Срок годности – 80 лет
– Нейроимпульсный катализатор? – переспросила журналистка.
– Мы используем наш мозг меньше чем на десять процентов. А ресурсы нашего организма – примерно на тридцать. Нейроимпульсный катализатор позволяет временно повысить этот коэффициент, задействовав втрое больше ресурсов, чем те, на которые мы можем в данный момент рассчитывать, – как машина проговаривал слова парень. – Изготовлен по заказу Министерства Обороны СССР. Экспериментальный препарат. Был разработан для военных на случай ранения или контузии. Блокирует боль, активизирует нейроны, чтобы у раненного хватило сил покинуть поле боя и добраться до своих. Эмоции отключает, голову включает.
– Так это после него у меня зрение обострилось, – прозвучал от Калинковой то ли вопрос, то ли утверждение.
– Добровольцы-десантники, на которых испытывали препарат, также получали дополнительную активизацию органов чувств: зрение, слух, обоняние… Кроме того, после его введения они вспоминали до мельчайших подробностей карты местности, которые им показывали всего раз. Препарат очень сильный и рассчитан на мгновенный эффект в самых кризисных ситуациях.
Человек в капюшоне глянул в сторону дэгэбистов. Но те были заняты русоволосым парнем и на парочку, сидящую на противоположной кушетке, не обращали никакого внимания. Калинкова тоже повернула голову.
– Это что, чей-то сын? – услышала Ника шёпот дэгэбистки, когда та обращалась на ухо к компьютерщику, своему коллеге.
– Не знаю. Первый раз его вижу, – ответил ей тот.
– Слишком грамотно себя ведёт.
Мужчина пожал плечами.
– Ну, ты на всякий случай поосторожнее, – посоветовала ему дэгэбистка. – Мало ли что. Какой-то шибко грамотный. Я ещё с такими не сталкивалась. Поэтому поделикатнее.
Ника даже удивилась, что смогла расслышать эти фразы, потому что произносились они шёпотом на ухо, на расстоянии двух метров от неё. Неужели, это и есть эффект введения нейроимпульсного катализатора?
Тем временем русоволосый переписал данные удостоверения дэгэбистки и парня-компьютерщика.
– Артамонова Анастасия Викторовна, сержант… номер удостоверения… Самокуров Валерий Владимирович, сержант… – всё так же спокойно проговаривал сидящий, записывая данные мелким, но разборчивым почерком, похожим на чертёжный шрифт.
Наконец он дописал и закрыл блокнот. Сержант Артамонова, та светловолосая девушка, спрятала своё удостоверение в нагрудный карман строгого жакета.
– Ваша очередь, – вежливо произнесла она, намекая на документы.
– Хорошо. Но для начала позвольте узнать: вы в чём-то конкретно меня подозреваете? – интересовался парень, пряча блокнот и ручку в нагрудный карман. – Потому как я не видел, чтобы у всех пациентов этой больницы вы просили документы. Обратились с этим вы конкретно ко мне.
– А с какой целью вы сели возле этой девушки? – спокойно произнесла сержант Артамонова.
– Во-первых, не возле, а напротив, – уверенно ответил парень. – Во-вторых, я сел там, где было свободно. Откуда мне было знать, что вы сейчас ворвётесь и начнёте меня допрашивать? Я виноват в том, что я сюда присел, или что?
– Вас никто пока ни в чём не обвиняет. Вас просто попросили показать документы, – миролюбиво продолжала она. – Но вот я вам свои документы предъявила, а вы мне свои – нет.
Русоволосый парень ещё раз окинул её взглядом. Сотрудница ДГБ была младше его лет как минимум на пять. Покачав головой и снисходительно улыбнувшись, он достал из потёртой чёрной барсетки свои документы. Там был загранпаспорт, какие-то визы, студенческий билет и ещё много разных бумажек. Открыв загранпаспорт, сержант Артамонова округлила глаза.
– Владислав Федорец. Гражданство – Республика Беларусь… С какой целью вы сюда прибыли?
– Что значит – с какой целью? – удивился белорус. – Это больница. Я сюда пришёл в больницу. Потому что мне стало плохо. А вот что здесь делаете вы, я не понимаю.
– Мы здесь проводим следственные действия…
– А я каким боком к вашим следственным действиям? – оборвал её иностранец. – Вы куда угодно можете ворваться и кого угодно обыскивать, или что?.. Меня в чём-то обвиняют? Если да, то предъявите обвинение.
Дэгэбистам крайне не нравилась манера, с которой этот человек разговаривал с ними. Обычно их боятся, просят. А здесь ни тени страха. Это им показалось странным. Либо он не понял, с кем имеет дело, либо наоборот — понимает очень хорошо и знает, как с ними общаться.
– Вообще-то, я имела в виду, с какой целью вы прибыли в Адмиральск? – Анастасия Артамонова пристально смотрела в лицо парня, который вёл себя нагло и, казалось, был полностью уверен в себе и своих действиях.
– А вы внимательно всё посмотрите, – назидательно говорил белорус. – Там есть мой студенческий. Вот из него и узнаете, зачем я сюда приехал.
После этого документы иностранца взял в руки старший группы, лейтенант Решко.
– Ага. Студент, Адмиральский кораблестроительный университет. Всё ясно, – сказал он, зловеще улыбаясь, и поручил подчинённому переписать все данные. – Сейчас как раз обыскивают вашего ректора. Вас мы тоже, пожалуй, осмотрим.
– Вы обыскиваете ректора, а я здесь при чём? – возмутился белорус. – У нас двенадцать с половиной тысяч студентов. Вы что, теперь всех их будете обыскивать?
– Эти двенадцать тысяч сейчас в своих кроватях десятый сон видят. В крайнем случае где-нибудь пьют или кувыркаются на койках в своих общежитиях. И только вы почему-то здесь, – продолжал лейтенант.
– То есть, по-вашему, было бы лучше, если бы я где-нибудь пил? Странные у вас понятия о безопасности. – И, повысив голос, словно перед этим его плохо расслышали, парень продолжил: – Ещё раз повторяю! Мне стало плохо – и я пришёл в больницу!
– Вы сидите рядом с девушкой, которая подозревается в краже важного оборудования. Соответственно, возникает вопрос: с какой целью вы сюда пришли?
– Даже если бы я пришёл к этой девушке, что дальше? Что вы можете мне предъявить? Какую-то железяку, которую я и в руках не держал?
Калинкову от услышанного аж подкинуло. Сотрудники Департамента госбезопасности, похоже, были окончательно сражены смелостью и наглостью этого парня. Другие, когда им говорили о связях с некими подозреваемыми, наоборот, начинали сразу открещиваться, оправдываться: нет-нет, что вы? А этот, казалось, даже провоцирует их.
Тем временем парень в капюшоне, который сидел рядом с Калинковой, спрятал шприц с остатками вещества в нагрудный карман куртки.
– Голова болеть перестала, – призналась Ника, тут её мысли заработали совершенно в другом направлении. – Слушай, а собственно, что я здесь делаю, меня ведь уже досмотрели?
– Вот и я о том же, – подмигнул ей парень. – А теперь не переживай ни за меня, ни за него, и постарайся незаметно исчезнуть. Мы тут разыграем небольшой спектакль и попробуем их отвлечь. А ты поосторожнее с курткой.
Пользуясь тем, что его напарник приковал всё внимание дэгэбистов к себе, парень в капюшоне достал из бокового кармана куртки две небольшие пластиковые баночки диаметром около десяти сантиметров и надписью «Автопаста». Встав с кушетки, он отошёл к окну.
Став спиной к окружающим, парень что-то разложил на подоконнике, проводя какие-то манипуляции с головой. В его левой руке Ника увидела медицинскую маску, которую он снял и через несколько секунд снова надел. По приёмному покою потянуло запахом машинного масла.
Потом он достал несколько влажных салфеток и, по всей видимости, стал протирать руки. После чего выбросил использованные салфетки и пластиковые банки в стоящую рядом урну и надел чёрные латексные перчатки.
Мельком глянув в его сторону, светловолосый парень, белорус, демонстративно встал с кушетки.
– Лучше обращусь в частную клинику, – напоследок бросил он, собираясь уйти.
Дэгэбэшники опасливо переглянулись и тот, кто был старше по званию, отдал поручение проверить содержимое карманов иностранца.
– Вы в своём уме? У вас хоть ордер на совершение этих действий есть? – снова взбунтовался белорус.
Но те как будто его и не слышали, и силой повели его на досмотр в процедурную.
Дедок с палочкой, который по-прежнему сидел на кушетке, снова начал недовольничать:
– Эй, я в очереди! Её без очереди завели, теперь этого!
– Вот правильно! Чего вы деда обижаете? Зачем меня без очереди? – возмущался белорус. Однако даже в этот момент в его словах слышались глумливые нотки, которые были непонятны дэгэбистам. Словно это был не досмотр, а действительно какой-то спектакль.
По коридору как раз проходила медсестра:
– Что здесь происходит?
– Меня ведут без очереди! Деда вытолкали! – кричал ей из прохода в смотровую белорус. – Дед! Я бы на твоём месте пожаловался! Они меня ведут без очереди, ещё и против моей воли! Вместо того, чтобы провести сюда вас, они зачем-то заводят меня!
Дед ничего не слышал. Но слово «пожаловался» он, похоже, расслышал хорошо.
И в момент, когда дэгэбисты Решко и Самокуров затолкали иностранца и закрылись в смотровой, дед своей клюкой начал вышибать дверь.
Стоящая снаружи Анастасия Артамонова совсем растерялась.
– Группа-Б, приёмный покой, быстро! – закричала в рацию молодая дэгэбистка. – Нападение на сотрудников.
Трое людей в экипировке и бронежилетах в одно мгновение оказались в приёмном покое и набросились на деда, выбив палку из его рук и практически сбив и так хромого старика с ног.
К месту всеобщего крика и гомона начали сбегаться другие сотрудники больницы.
– Что здесь происходит? Оставьте старика в покое! Да что за беспредел? Мы сейчас вызовем полицию! – наперебой кричали сбежавшиеся в приёмный покой врачи и медсёстры.
В это время человек в капюшоне открыл рюкзак, достал смартфон в чехле камуфляжной раскраски и начал демонстративно снимать, как трое спецназовцев в бронежилетах завинтили старого деда, который просто барабанил своей палкой в дверь смотровой.
– Он палкой избивал сотрудников! – начал объяснять один из заскочивших в приёмный покой спецназовцев, видимо действительно подумав, что дед набросился на его коллег.
– Да никого он не избивал! – тут же вступились за старика невольные свидетели инцидента. – Он дверь пытался палкой открыть, потому что час уже сидит и ждёт, когда его осмотрят, а вместо этого туда заводят кого-то ваши сотрудники!
Парень со смартфоном продолжал вести съёмку, приближаясь с каждой секундой к смотровой, как будто специально делал так, чтобы его заметили.
– Эй, пацан, ты что творишь? – закричал ему выскочивший из смотровой дэгэбист-компьютерщик. – Отдай мобилу!
– Не хочу, – ответил тот, переведя камеру мобильного телефона на сотрудника органов.
Лейтенант Решко предчувствовал, какой разразится скандал, если запись со спецназовцами и дедом попадёт сеть, и тут же дал команду силовикам отобрать у парня в капюшоне записывающее устройство.
Справившись с дедом, трое людей в экипировке перешли к парню с мобилкой, который и не думал прекращать съёмку. Его схватили за предплечья и завели руки за спину.
У журналистки в горле застыл ком.
Резкими и отработанными движениями двое спецназовцев развернули парня лицом к больничной стене.
– Ноги по ширине плеч! Руки на стену! – командовал третий, наставив на человека в капюшоне табельный пистолет.
Больные с воплями ужаса стали подниматься со своих кушеток. Несколько человек бросились к аварийному выходу. Другие, вопя и причитая, скрылись на лестнице, ведущей на второй этаж.
Члены съёмочной группы «Фарватер» — Потапов и Алютина, находящиеся в это время возле лестницы в коридоре, и тоже прибежали на крик тут же начали вести съёмку. Перепуганные больные, растерянный медперсонал.
Лейтенант Решко заставил развернуть человека к себе лицом. Парня практически вдавили в стену и содрали с головы капюшон, а с лица – медицинскую маску. После чего и Калинкова, и Алютина, и молодая дэгэбистка одновременно вскрикнули от шока. Лицо и часть волос парня были сочно перемазаны защитной краской, похожей на ту, которую используют военные для маскировки. Остальные волосы были покрыты какой-то липкой субстанцией цвета болотной тины с жутким запахом то ли мазута, то ли машинного масла. Такие же липкие болотные следы остались на больничной стене, к которой он прикасался. Это всё настолько невыносимо воняло, что резкий запах начал разноситься по отделению.
Пока спецназовцы держали парня «на мушке», лейтенант Решко снял со спины задержанного рюкзак и похлопывающими движениями начал ощупывать его тело и одежду.
Из нагрудного кармана куртки он извлёк шприц с остатками вещества, которое незнакомец вколол Калинковой. Анастасия Артамонова, сотрудница ДГБ, которая обыскивала Калинкову, надела на руки резиновые перчатки и тут же забрала его, поместив в герметичный пакет с наклеенной на него незаполненной этикеткой, которые использовались сотрудниками органов для хранения вещдоков.
– Что это? Наркота? – вопил Решко, сжимая верхушку пакета с изъятым шприцем и тыча в лицо парня.
Тот не произнёс ни звука.
– Глухой, что ли? – багровел особист.
Вполне возможно, что он бы заехал парню по физиономии, но побрезговал к нему прикоснуться, чтобы не провоняться и не перепачкаться непонятной ерундой.
Тем временем ещё один сотрудник начал брезгливо, но настойчиво ощупывать одежду парня и достал из левого кармана куртки документы, а из правого – какой-то жетон. Сержант Самокуров, компьютерщик, достал портативную видеокамеру и начал вести оперативную съёмку, а остальные, тут же, на подоконнике, стали раскладывать содержимое рюкзака. Они извлекли оттуда бейсбольную биту, две дымовые шашки, чёрную шапку-балаклаву, охотничий нож со специальной рукояткой и отпечатанную на принтере брошюрку, на обложке которой была изображена собачья пасть. Тут же из мусорной корзины были извлечены пластиковые баночки с остатками непонятных субстанций, которыми неизвестный перемазал себя.
Оператор Потапов приблизился к эпицентру событий и снимал происходящее уже практически впритык. Увлечённые обыском сотрудники ДГБ то ли не обратили на него внимания, то ли наоборот решили, что их спецоперация проходит успешно и такое видео задержания вполне достойно показа на городском телеканале.
Пока парни отвлекали особистов, Ника осторожно подтянула к себе куртку, по-прежнему скрученную валиком. На удивление, она была тяжёлой. Слегка развернув, девушка поняла, что в наружном кармане лежит тот самый прибор. Надев куртку на себя, она тихо встала с кушетки и неспешно направилась к боковому выходу. Однако человек в гражданском преградил ей путь. Спустя полминуты подошла сержант Артамонова.
– Гражданка Калинкова, а вас не велено отпускать, – сладким, нетипичным для работников спецслужб голосом произнесла она. – Сейчас капитан Егоров освободится и будет вас допрашивать.
– Допрашивать?! Я повестки не получала, чтобы кто-то имел право устраивать мне допросы, – с возмущением произнесла Калинкова и сама удивилась тому, откуда у неё такие познания.
– Извините, но такая сейчас ситуация, – всё так же сладко говорила дэгэбистка, пытаясь придать своему голосу жёсткость. – И вы знаете, чем эта ситуация вызвана. Поэтому сидите и ждите.
– Я не поняла: я что, задержана? – снова возмутилась Калинкова. – Сидеть и смотреть на этот цирк я не собираюсь. В госпитализации мне отказано, чувствую я себя не ахти, поэтому дальше здесь находиться желания у меня нет.
– Слышь, ты! Борзая сильно? – человек в штатском приблизился к ней и дыхнул прямо в лицо. Ника почувствовала запах крепкого табака, практически перебитый ядрёным луком.
На миг он отвернулся и смачно сплюнул, но это была не слюна. Зрение Ники в эти минуты обострилось настолько, что она даже сумела разглядеть кусочек табака на языке у дэгэбиста во время этого плевка. Видимо, перед этим он ел гамбургер и курил самокрутку.
– Условия нам будешь ставить, соплячка? Сейчас в контору поедем, там тебе быстро перья пообломают!
Тут в разговор вмешался гражданин Беларуси, нагло выйдя из смотровой, где его против его воли пытались досматривать.
– Эй, алё! Ты как с девушкой разговариваешь? – выкрикнул он. – Совсем охренел?
Лицо особиста начало багроветь. Он едва сдерживался.
– Я и тебя сейчас в управление отвезу, придурок! Тебе как пить дать статью вкатают за неуважение к органам!
– А чем это я тебя не уважаю? Тем, что обратил внимание на неуважительное обращение с дамой? Корочку получил – и всё, теперь хозяин жизни, да?
Человек в штатском с ненавистью схватив белоруса за воротник куртки и заглянул ему в лицо.
– Руки свои убрал! – спокойно процедил тот, нагло глядя в глаза.
Тут по коридору замаячил силуэт старшей медсестры, которая ставила Калинковой капельницы. Набрав воздуха в грудь, Ника что есть силы закричала.
– Ты чего орёшь, как овца недорезанная? – повысил на неё голос человек в штатском, держащий иностранца за грудки.
Грузный силуэт в белом халате стремительно приблизился к боковому выходу, у которого развернулись действия.
– Вы что, охренели совсем? Устраивайте свои разборки на улице! Это вам больница, а не полицейский участок! – раздался на весь коридор зычный голос старшей медсестры Телегиной.
Возмущённая женщина в шею вытолкала Калинкову, иностранного гражданина, который за неё вступился, и двух особистов на улицу. И пока Артамонова доказывала ей, что она срывает операцию, а иностранец возмущался, что пришёл в больницу, Ника бросилась наутёк. Она обогнула больничную парковку, на которой проходил обыск её товарищей, и понеслась к воротам, через который заезжали кареты «скорой помощи». Оперативник, дежуривший у входа, метнулся за ней. Артамонова секунду соображала, что произошло, после чего поднесла к губам рацию и сообщила, что журналистка сбежала.
В свете больничных фонарей мелькнуло два силуэта: маленький – девушки или подростка – и мужской. Громов, Стешкин, Караваев и капитан ДГБ Егоров смотрели на это, разинув рты.
– Это Ника? – шёпотом спросил Стешкин у Громова.
– Сам не пойму, – ответил главный редактор.
«Калинкова сбежала!», – в подтверждение донеслось из рации Егорова.
Капитан ДГБ глянул на удаляющийся силуэт, за которым пытался угнаться оперативник, а потом зло посмотрел на Громова.
– Вот так оно – брать на спецоперацию блондинок, – съязвил главред, не скрывая своего облегчения.
То, что Ника могла сбежать во время обыска или задержания, вполне соответствовало её характеру и темпераменту, но как-то совсем не увязывалось с полученным сотрясением мозга и шоком после асфиксии.
Она остановилась, пропуская въезжающие одна за другой две «скорые». Заметив, что её настигает оперативник, метнулась вдоль забора, в сторону больничного морга. Внезапно она вспомнила, что там видела брешь: проём без калитки.
Мозг отчаянно искал выход, словно и вправду помогал выбраться из окружения. Но едва журналистка достигла здания морга, со стороны желанного проёма на территорию забежала ещё одна группа оперативников. Ника прижалась к стене здания. С фонарями в руках, они начали просвечивать территорию.
Руководствуясь непонятным порывом, журналистка тихо присела, а потом и вовсе легла на землю и заползла под кустарник. Её зрение на удивление отчётливо выхватывало их темноты силуэты людей, свет фонаря, блуждающий по растениям и стенам зданий, и звуки приближающихся шагов.
В этот момент тяжёлые деревянные двери со скрипом распахнулись и на пороге показалась сгорбленная фигура.
– Чего ищите, парни? – раздался скрипучий голос человека, который вышел из здания морга.
– Одна девчонка сбежала, – послышался голос оперативника. – Вы позволите нам осмотреть здание?
Он направил фонарик на вход, осветив абсолютно седого косматого старика со странной линейкой в руке. Нике показалось, что этот же силуэт она видела на крейсере.
– Здесь живых нет! – сказал, как отрезал, косматый старик.
– А вы тогда кто? – шутя бросил оперативник.
– А? Что? – дед прислушался, видимо был глуховат.
– Разрешите обыскать помещение, – настаивал оперативник.
– Да пожалуйста! – старик повёл рукой, делая приглашающий жест.
Группа оперативников разделилась на две: часть зашла в помещение морга, другая принялась обшаривать территорию. Мозг подсказывал, что надо затаиться и ждать. Ника не знала, сколько времени она провела здесь. Наконец, вторая группа вышла из здания. Свет фонарей тускнел, люди удалялись.
Поднявшись с земли и проверив в кармане наличие прибора, она дошла до столбов с сиротливо висевшими дверными петлями и покинула территорию больницы. Она шла вдоль больничного забора навстречу движению. Силы снова начали покидать её. Хотелось спать и пить. Кое-как она добрела до остановочного павильона, тускло освещаемого одиноким фонарём и устало опустилась на скамейку.
— Золотая рыбка, сделай, чтоб я как Таня стала. – просит Лера.
Рыбка хвостиком махнула и уплыла, потому что она только одного деда с неводом слушалась и то на третий раз всегда по-своему поступала.
Пошла тогда Лера к бабе Яге. Взяла на всякий случай пирожков и горшочек масла. Села на трамвай, потом на метро до Дремучего леса и ещё двадцать минут пешком по Дремучему лесу мимо Страшной опушки к бабкиёжкиной избушке. А как к избушке пришла, попросила её к себе передом повернуться, а к лесу задом, ухватилась за порог, подтянулась пятнадцать раз, потому что с утра зарядку забыла сделать, а потом только в избу вошла:
— Баба Яга, сделай, чтоб я как Таня стала. А за это вот тебе пирожки и горшочек масла.
Баба Яга Леру превращать не стала, потому что у неё от Лериных пирожков с маслом, которые она уже три часа по всему городу возит и по Дремучему лесу таскает, холестерин повысился, давление упало и ревматизм обострился. Пришлось врача вызывать. Врач бабе Яге мухоморов выписал натощак, а Леру с глаз долой отправил, потому что Лере тоже захотелось мухоморов попробовать. Хоть она грибы терпеть не могла, и даже пиццу с грибами есть отказывалась. А мухоморы такие свеженькие, красненькие, да ещё и в белый горошек, их даже лоси едят, а людям почему-то не разрешают.
Идёт Лера дальше и попался ей на глаза салон красоты. У входа написано «добро пожаловать».
— Ну ладно, зайду, — подумала Лера, — что уж там. Мама, как в салон красоты сходит, так у неё прическа новая, все замечают, кроме папы. Папа только котлеты пожарские замечает или мясо по-французски.
— Пожалуйста проходите, — Лере говорят. – Что бы Вы хотели?
— Ну наконец-то, — подумала Лера и всё рассказала, что хочет она как Таня быть и даже фотку в телефоне показала. На всякий случай. Чтоб с другой Таней не перепутали. Со Звягинцевой из 6А. Звягинцева так-то симпатичная, только за ней Дудукин ухаживает, просто прохода не дает. Превращение в Звягинцеву пережить можно, а вот Дудукина никак нет.
Посмотрел мастер из салона красоты на Танину фотку в телефоне, долго так смотрел, а потом раз и превратил Леру в Таню. Всего-то за каких-то три часа работы.
Пришла Лера-Таня в школу. А там уже одна Таня есть. И стало в школе ни одной Леры, зато две Тани. Одна Таня на канат залезает, а другая – нет. Так только их и различали. При помощи каната. Если залезет – значит Таня -1, а если не залезет – значит Таня -2. Или наоборот.
Но скоро надоело Лере второй Таней быть: вдруг ещё родители не узнают, а на канат как не умела залезать, так и не научилась. Решила Лера-Таня обратно в салон красоты идти, чтобы вернули всё как было. А в салоне и говорят:
— Без проблем. Только фотку покажи до превращения.
А у Тани фотки то и нету своей. Танины есть. Звягинцевой есть. Даже Дудукин и тот на фото попал. А своей – нету.
— Что ж. Тогда можем в Белоснежку превратить, или в Золушку, или в Гермиону из Гарри Поттера. А в Леру не можем, потому что не знаем, как Лера выглядит.
Хорошо, в салон мама Лерина пришла, а у Лериной мамы Лериных фоток – весь телефон забит, а ещё жесткий диск в компьютере и полка с фотоальбомами. Превратилась Лера обратно в Леру, и больше не захотела на Таню похожей быть. Пришла в школу. А там Дудукин торт принес Звягинцевой на день рождения, свечки зажёг и говорит:
— Загадывай, Звягинцева, желание, задувай свечки, и всё исполнится.
Звягинцева подумала и говорит:
— Хочу как Лера быть, потому что у неё глаза голубые и косичка длиннее.
И стало в школе две Леры. Дудукин совсем растерялся, какая из двух Лер Лера, а какая Таня Звягинцева. Кого любить, а кого стороной обходить – не знает. Они обе на канат залезать не умеют.
Хорошо, пришла за Таней Звягинцевой мама в школу и Леру, то есть Таню, сразу узнала. Мама это вам не какой-нибудь Дудукин. Дома расколдовала и на фехтование записала, чтобы Таня поменьше про всякие там превращения думала, а лучше спортом занималась.
А Лера всё-таки научилась на канат залезать.
И даже школьный рекорд по скорости залезания побила.
ссылка на автора
Катя Минаева https://www.instagram.com/knizhki.rebyatishki
В лаборатории стояла тишина, прерываемая только мерными щелчками капель по раковине умывальника. Маша подумала, что надо бы позвать слесаря. Этот умывальник, работающий как метроном, мешал сосредоточиться. Лагутин ушел в клинику к странному старику с фиолетовой рукой. Маше он рассказал историю Бухвостова.
— Что же это? — удивилась она.
— Пока ничего нельзя сказать, — пожал плечами Лагутин. — Все зыбко и неопределенно.
— Но тебя что-то волнует. Я вижу.
— Не могу сформулировать мысль. — Лагутин потер рукой лоб. — Но мне кажется, что нам с тобой повезло. Между нашими исследованиями и этим стариком просматривается некая связь. Едва уловимая, туманная. Не хватает многих звеньев. Совершенно непонятно, например, какой фактор вызвал у Бухвостова галлюцинации там, в Сосенске. Почему они прекратились в Москве? Почему его рука приобрела фиолетовую окраску? Словом, сто тысяч «почему» плюс золотоволосая цыганка.
Умывальник-метроном продолжал отсчитывать секунды. Маша встала, покрутила кран и, ничего не добившись, рассердилась. Вернулась было снова к записям в журнале наблюдений, но поймала себя на том, что прислушивается к звону капель из умывальника, надоедливо продолжавшего свою унылую работу. Маше показалось, что если она не найдет способа заткнуть кран, то бросит все и уйдет. И способ тут же нашелся. Девушка оторвала кусок бинта и повесила ленточку на кран. Щелчки прекратились. Маша порадовалась своей догадливости, погрозила умывальнику кулаком и села за журнал. Но и это занятие ей быстро надоело. Без Лагутина было скучно. Работа не клеилась, да и результаты опытов пока не вдохновляли на поиски. Кроме того, Лагутин просил ее не включать прибор. Он сказал, что этот памятрон — штука опасная. Можно ненароком попасть под жесткое излучение. Как будто Маша сама не знала этого. Не такая она дура, чтобы лезть за экран из свинцового стекла.
Тихо. Весь институт словно вымер. Даже по коридору никто не ходит. Маша взглянула на часы. Ну да. День кончился, а она и не заметила. Сейчас она запрет лабораторию и пойдет домой. Лагутин придет часа через два. Надо зайти к завхозу, сказать насчет слесаря. Надо забежать в магазин и купить чего-нибудь к чаю. Но где же ключ? Вечно она засунет его в такое место, что и не найдешь сразу. В сумке нет. В плаще тоже. Где же он? Маша остановилась посреди комнаты и постаралась вспомнить. Взгляд упал на столик в углу. Ключ лежал там. Маша быстро пересекла комнату, взяла ключ, вышла в коридор и стала торопливо запирать дверь. В это время ей послышалось тихое гудение.
— Этого еще не хватало, — пробормотала она и вернулась в лабораторию.
Ну да. Пробираясь за ключом по кратчайшему пути между шкафом и большим столом, она, видимо, задела локтем тумблер на пульте памятрона. Прибор включился. Она машинально взглянула на шкалу частот. В таком режиме прибор еще не работал. Маша ужаснулась еще больше, когда увидела, что экран медленно пополз вверх. «Как крыса», — подумала она и кинулась к пульту. Но прибор не выключался. Маша ударила по щиту кулаком и бросилась к механизму спуска экрана. Но тщетно она давила кнопку. Экран не опускался. Тогда Маша обеими руками схватилась за рычаг ручного управления и всем телом повисла на нем. Экран даже не пошевелился.
Дрожа от возбуждения, Маша в отчаянии опустилась на стул и вытерла вспотевший лоб платком. И вдруг явственно ощутила, что в лаборатории она не одна. Ей показалось, что кто-то стоит сзади и внимательно смотрит ей в затылок. Девушка вздрогнула и оглянулась. В комнате никого не было. Тишину нарушало лишь тихое и, как показалось Маше, угрожающее гудение памятрона. «Надо как-то его выключить», — подумала она, но не сдвинулась с места. Ею вдруг овладело странное безразличие к окружающему. Она знала, что ей надо встать, подойти к пульту и выключить непослушный прибор. Но кто-то стоявший у нее за спиной мешал ей сделать это. Он положил ей на голову теплую руку и не позволил подняться. А из угла лаборатории вышла маленькая девочка. И лаборатории не стало. Был только луг, на котором росли голубенькие цветы. Девочка собирала их в букет и пела песенку. Маше стало смешно. Откуда здесь могли взяться цветы? Здесь только крысы.
Маша поманила девочку. Та засмеялась, бантик в ее волосах запрыгал. Маша протянула руку — ей захотелось потрогать бантик. Девочка отодвинулась и сказала:
— Что вы делаете, тетя?
— Я здесь работаю, глупенькая, — сказала Маша. — Я, наверное, заснула, и ты мне снишься. Сейчас я проснусь, и тебя не будет. А сюда придет дядя Иван Прокофьевич и выключит эту страшную штуку. Она так противно гудит. А пока я сплю, ты можешь со мной поговорить. Как тебя звать?
— Маша, — сказала девочка.
И тут Маша настоящая поняла, что видит себя. Да, это она. Это ее платье, то самое, которое ей купили накануне дня рождения десять лет назад. И туфельки ее. На носке правой явственно видна царапина. И луг этот она вспомнила. Они тогда жили на даче. Что же это за сон такой?
— А как вас зовут, тетя? — спросила девочка. — И почему вы сидите за стеклом?
— Я не вижу никакого стекла, — сказала Маша. — С чего ты взяла, что тут стекло?
— Правда, тетя. Вы сидите на стуле за стеклом. Как в магазине. Я даже подумала, что здесь построили новый магазин и посадили в него большую куклу.
— Сейчас я его выключу, — прошептала Маша, с трудом поднялась и шагнула по направлению к пульту. Луг с цветами и девочка закачались, перевернулись и исчезли. Но зато в лаборатории оказалась еще одна Маша. Она стояла около умывальника, привязывала к крану белую марлевую ленточку и бормотала:
— Сейчас я тебе заткну ротик.
— Сейчас я проснусь, — приказала себе Маша настоящая и услышала, что кто-то вставляет ключ в замочную скважину. Дверь открылась, и на пороге возникла третья Маша. На лице ее была написана растерянность. Она окинула взглядом комнату и быстро подошла к пульту памятрона. Ее рука коснулась тумблера.
Маше настоящей стало страшно, она выскочила в коридор, захлопнула дверь и, тяжело дыша, прижалась к ней всем телом. В комнате было тихо. Маша перевела дыхание.
В голове неотвязно вертелась мысль, что надо обязательно выключить памятрон. Обязательно… Иначе произойдет что-то такое… Но додумать ей не удалось… Взгляд ее упал на коробку с предохранительными пробками, висящую в конце коридора. Быстрей!.. Там, кажется, есть рубильник, можно выключить весь этаж… Быстрей… Раз!.. Звенит стекло… Ничего, что рука в крови… Два… Свет в коридоре гаснет…
Когда на следующее утро Маша привела Лагутина к лаборатории, они с удивлением обнаружили, что дверь заперта. Но самое странное заключалось не в этом. Ключ, это было видно в замочную скважину, торчал изнутри…
— Ты же не могла проскочить через закрытую дверь, — сказал Лагутин.
Маша кивнула.
— Допустим, что тебе все это приснилось, — продолжал он. — Допустим, что ты испугалась и без памяти выбежала из лаборатории. Хлопнула дверью. Ключ повернулся.
— Не мог он повернуться сам, — тряхнула головой Маша. — Это исключено. Замок страшно тугой. Я с трудом запираю дверь.
— Тогда что же?
— Памятрон, — сказала Маша.
— Ты понимаешь, что говоришь?
— Да, — сказала Маша. — Я их ощущала. Они были живые. Мне до сих пор страшно.
Она повела плечами. Лагутин пробормотал:
— Положеньице. Ты никому не рассказывала?
— Только тебе. Пусть думают, что я полезла менять перегоревший предохранитель и нечаянно разбила стекло.
— Это хорошо, — заметил Лагутин. — Ты у меня молодец. Но в лабораторию ты одна больше не пойдешь.
— То есть как? — удивилась Маша.
— А так вот. Не пойдешь — и все. Достаточно одной ошибки.
— Это все умывальник, — жалобно сказала Маша. — Он так нудно капал.
— Вот-вот, — усмехнулся Лагутин. — Цепь причин и следствий, приведших к гениальному открытию. А ведь все могло быть иначе. Щелчок тумблера. Экран открыт. И…
— Не надо, — Маша передернула плечами. — Все хорошо, что хорошо кончается.
— Ты считаешь, что все хорошо кончилось?
— А как же? И пора бы уже перестать читать мне мораль. Не уподобляйся испорченному умывальнику. Это действует на нервы и мешает думать.
— О чем же ты думаешь?
— О том, что все это страшно интересно. Знаешь, что я думаю. Мы зря возились с крысами. Это поле действует только на человека. Совершенно случайно мы вторглись в такие области, где каждый шаг сулит столько замечательных открытий.
— Пока я открыл только дверь. Да и то с помощью перочинного ножа, — заметил Лагутин недовольно.
Маша нахмурилась.
— Ты не веришь? — спросила она.
— Поставь себя на мое место. Ты бы могла поверить? Одно дело галлюцинации. И совсем другое — это происшествие. Не может же наше «поле памяти» материализовать галлюцинации. Это вообще черт знает что. Тут я готов встать на точку зрения твоего папы.
— Ты не веришь, — задумчиво произнесла Маша. — Но ведь ты идешь против фактов.
— Факты? — Лагутин потер подбородок. — Есть только один факт. Это ключ. Все остальное можно объяснить. Ты заснула. Увидела сон. Испугалась, наконец. Вот только эта проклятая дверь.
— Да, да, — подхватила Маша. — И наш памятрон, который выключился только потому, что я разбила коробку с предохранителями. И режим частот, в котором мы еще не работали. В конце концов можно повторить опыт…
— В конце концов, — рассердился Лагутин, — я должен сначала поговорить с умным криминалистом. Надо еще понять, почему одновременно отказали реле защиты и ручное управление экраном. Почему экран оказался поднятым? Почему все испортилось в один день? Кстати, ты когда пришла вчера в лабораторию?
— В половине одиннадцатого. Я немного запоздала.
— А накануне вечером экран был опущен. Сам он, как ты знаешь, подняться не мог.
— Ты думаешь, что в лаборатории кто-то был? Что кто-то поднял экран, а я этого не заметила?
— Согласись, что все это крайне странно выглядит.
Через полчаса после этого разговора Лагутин сидел в кабинете директора института, а еще через четверть часа приехал следователь. Плотный мужчина в сером костюме показался Лагутину знакомым. Где же он видел это широкое улыбчивое лицо? Не в клинике ли? Правильно. Они еще обменялись тогда двумя фразами о Бухвостове. Но кто-то помешал продолжить разговор.
— Диомидов, — сказал пришедший, протягивая руку по очереди всем троим. — Федор Петрович. Мне сообщили, что у вас возникли затруднения? — Он улыбнулся Лагутину как старому знакомому и сказал: — Вот мы и снова встретились. Я, между прочим, давно хочу с вами побеседовать.
— Да, — вмешался директор. Ему еще никогда не приходилось отвечать на вопросы следователей. Он был смущен и растерян. Ему очень не нравилось все это. — Да. Я, видите ли, сам только что введен… Вот Иван Прокофьевич, — он взглянул на Лагутина, — словом, Иван Прокофьевич полагает необходимым посвятить вас в некоторые сомнения, возникшие в результате одного рискованного эксперимента.
Получалось длинно и витиевато. Директор рассердился на то, что не сумел гладко выразить свою мысль. Но он никак не мог справиться с волнением и говорил не то, что надо.
— Случайного эксперимента, — продолжил он, — который провела в отсутствие Ивана Прокофьевича его помощница Мария Кривоколенова.
— Дочь академика? — уточнил Диомидов.
— Да, — сказал директор. — Но это не имеет значения. Я хочу сказать, что личность неопытного экспериментатора…
Он опять говорил не то, что нужно. Лагутин решил помочь ему и стал подробно рассказывать о вчерашнем происшествии.
Директор слушал его вполуха. Ему почему-то вдруг вспомнились слова Тужилина, который протестовал против постройки памятрона; называл тему Лагутина бредом и, кажется, предупреждал, что эта затея кончится плохо. Если бы не секретарь парткома, горячо поддержавший Лагутина, то, пожалуй, ему, директору, не пришлось бы сегодня краснеть, как мальчишке.
— Дверь оказалась запертой изнутри, — закончил Лагутин.
— Простите, — сказал Диомидов. — Я хотел бы узнать, как вы расцениваете результат… Точнее, насколько реально то, что случилось с вашей сотрудницей?
— Я склонен считать это галлюцинацией, — задумчиво произнес Лагутин. — Сильное нервное потрясение, которое Маша испытала, выключая неисправный прибор, вполне могло послужить толчком. Возникло запредельное торможение. Правда, тут есть одно «но»…
— Что же? — полюбопытствовал Диомидов.
— Памятрон, — сказал Лагутин. — Мы экспериментировали с крысами. Целью была, выражаясь популярно, попытка проникнуть в механизм наследственной памяти. Мы уточняли режим работы прибора. Потому что он, понимаете, только расплавлял клетки. А нам надо было…
Лагутин замолчал. Диомидов с интересом смотрел на него, ожидая продолжения.
— В общем, это очень сложно, — сказал наконец ученый. — Вопрос в другом. Крысы погибали в ста случаях из ста. Понимаете?
— Так, — кивнул Диомидов. — Вы хотите сказать, что, возможно, прибор не был включен в то время, когда ваша сотрудница находилась в лаборатории?
— Не знаю, — сказал Лагутин. — Может быть, вам лучше осмотреть все на месте?
— Разрешите? — Диомидов протянул руку к телефону. — Сейчас я попрошу приехать экспертов, — пояснил он, набирая номер. — Это займет немного времени. Я имею в виду время ожидания…
В подвальный этаж они спускались уже всемером. Лагутин думал, что эксперты тут же, на месте, дадут необходимые пояснения. Но ошибся. А из малопонятных фраз, которыми они обменивались с Диомидовым во время осмотра лаборатории, вообще нельзя было сделать каких-либо выводов.
Когда все возвращались обратно, Лагутин прикоснулся к рукаву Диомидова. Тот улыбнулся.
— Нет, — ответил он на немой вопрос. — Еще рано. Надо обработать данные.
— Но что-то, — настаивал Лагутин, — что-то вы уже можете сказать?
— У вас устаревшие представления о криминалистике, — усмехнулся Диомидов. — Дедуктивные методы канули в Лету. Гениальных следователей-одиночек заменили лаборатории, в которых работают научные сотрудники в белых халатах. К концу дня, возможно, что-нибудь прояснится… Тогда мы поговорим подробнее. У меня к вам тоже есть ряд вопросов.
Вечером Диомидов снова приехал в институт. Директор, секретарь парткома и Лагутин встретили его в том же кабинете. Они ожидали услышать что угодно, только не то, что сказал им Диомидов. Говорил он долго, рассказал и о Беклемишеве, и о странной тросточке, и о дневниках самодеятельного путешественника.
— Вам надо их почитать, — закончил он.
Все кружилось, вертелось, проваливалось и летела вверх тормашками. Мысли сталкивались, как бильярдные шары, и со стуком отскакивали в разные стороны. «Опыт можно повторить», — говорила Маша. А крысы погибают в ста случаях из ста. Сто на сто. Сто на сто — клетки расплавляются, и конец. А может быть, начало? «Пылкость и приверженность ваша…» Кто это говорил? Академик? Почему академики не верят в рыжих цыганок, притягивающих гвозди? Потому что это противоестественно? А что естественно?
Лагутин ходил по комнате. Давно надо было лечь спать, но мысли гнали сон. В пепельнице уже выросла порядочная горка окурков, а он все никак не мог поймать что-то главное, нужное. Оно затерялось в потоке второстепенных, незначительных подробностей и все время ускользало.
Гениальное открытие или чудовищная ошибка? Привидения, материализованный бред, в котором есть некая система? Что же такое этот памятрон? «Опыт можно повторить». Дурочка, кто же согласится на повторение? Сто на сто. И неизвестность.
Повторить? Зачем? Ведь если даже допустить, что все это было, то объяснить никак нельзя. Академики не верят в цыганок, притягивающих гвозди. Не верят — и точка. А сам Лагутин верит? «Галлюцинация», — сказал он Диомидову. Этот следователь, кажется, умный человек. Это он раскопал где-то в провинции старика с лиловой рукой. Странно: лиловые обезьяны, лиловая рука Бухвостова, сны наяву, памятрон, галлюцинации Маши. Во всей этой цепи есть только одно связующее звено — необъяснимость.
А может, рискнуть? Убедиться самому и тогда думать.
С этой мыслью Лагутин лег спать. С ней и проснулся. Не торопясь побрился, выпил чашку кофе и медленно пошел в институт…
— Пылкие и приверженные, — пробормотал он, поднимая защитный экран. — Значит, так. Надо соблюсти условия. Стул был здесь. Она сидела на нем. Сядем и мы. Но сначала включим эту штучку. Так.
Щелкнуло реле. Памятрон загудел. Лагутин уселся на стул и постарался ни о чем не думать, особенно о том, что происходит сейчас в пяти метрах от него, в камере памятрона, превращающего крыс в бесформенные куски мяса. В ста случаях из ста.
— Сто на сто — будет десять тысяч, — бормотал он. — Любопытно бы поглядеть сейчас на лицо директора. Две минуты. Пока со мной ничего не произошло. Маша была права. Памятрон не кусается. Три минуты. Это уже должно бы начаться.
Он смотрел на пульт памятрона, занимающий половину стены. Мягко пульсировали сиреневые огоньки индикаторов. Кровавым светом пылала лампочка счетчика в правом верхнем углу. Стрелка качалась на цифре «полторы тысячи». Полторы тысячи рентген. Этого достаточно не только для какой-то крысы. Но в чем же дело?
Лагутин поднялся, открыл ящик стола и достал карманный дозиметр. Прибор молчал. Он подошел вплотную к открытому смотровому окну, держа дозиметр в вытянутой руке. Ни одного щелчка. Странно! Осторожно, словно пытаясь погладить незнакомую собаку, протянул руку к камере. И чертыхнулся. Прибор уткнулся во что-то невидимое. Словно какая-то шторка задергивала смотровое окно.
— Вот оно что, — буркнул Лагутин, хотя и не понял, что же это такое возникло вдруг перед ним. Ясно было одно. Это «что-то» наглухо экранировало памятрон. Осмелев, Лагутин прикоснулся к невидимой поверхности. Она была ни теплой, ни холодной.
— Вот оно что, — снова произнес Лагутин и взглянул на часы. Половина десятого. В десять придет Маша.
Он нарочно пришел сюда пораньше, чтобы без помех проверить свои сомнения. Еще полчаса. За это время можно провести еще один эксперимент. Потому что кое о чем он стал догадываться.
— Так, — сказал он себе. — А ну-ка…
И щелкнул тумблером. Гудение памятрона не прекратилось.
— Так, — удовлетворенно произнес он и, уже зная, что произойдет, включил механизм спуска экрана. Реле не сработало. Он потянул за рычаг ручного управления. Никакого результата.
Открывая дверь лаборатории, Лагутин усмехнулся странной мысли, мелькнувшей вдруг у него, и на всякий случай подставил к двери стул, чтобы не закрылась. Сам быстро вышел в коридор, подбежал к рубильнику и повернул его вниз. Торопливо вернулся в лабораторию. Памятрон уже не гудел. А защитный экран медленно полз вниз.
— Ловко, — хмыкнул ученый. — Значит, эта штучка перекрывает не только окно.
Он подождал, пока защитный экран плотно сел в гнездо, вернулся в коридор и врубил напряжение. Потом включил памятрон и стал терпеливо ждать, что из этого получится.
На второй минуте экран пополз вверх. Какая-то неведомая сила тащила двухтонную махину, пока не подняла до упора.
«Ползет, как тесто из квашни», — подумал Лагутин.
Итак, одна загадка разрешена. Накапливаясь в камере, это «что-то» просто выдавливало экран. И он поднимался. Но почему оно выводило из строя пульт управления? Он же расположен в стороне от камеры? Да, «поле памяти». Как он мог о нем забыть? В таком режиме прибор еще не работал. Поле? Усиленное в десятки тысяч раз поле. И Маша в нем. Но почему только Маша? Почему с ним ничего не происходит? Что это за избирательность такая?
Дальше Лагутину не пришлось додумать. Ухо уловило подозрительный треск. Краем глаза он увидел, что бетонная стена камеры начала дрожать, с нее посыпалась штукатурка.
«Лопнет!» — с ужасом подумал он и бросился в коридор, чтобы выключить памятрон…
Пришедшая через несколько минут Маша застала Лагутина сидящим на корточках возле стены, отделяющей лабораторию от камеры памятрона. Он глубокомысленно рассматривал трещину, наискосок перерезавшую стену.
Она сразу все поняла.
— Ты? — сказала она.
Лагутин кивнул. Говорить было нечего. Трещина в стене говорила сама за себя.
— Ты видел? — спросила она.
— Нет, — откликнулся Лагутин. — Я ничего не видел. Знаю только, что наше поле действует избирательно. Знаю также, почему экран был тогда поднят.
— Почему? — спросила Маша.
— Тебе здорово повезло. Еще несколько минут, и здесь все бы полетело к черту. Но я ничего не видел. А оно ползет, как тесто. И еще. Слушай, ты красишь волосы или это естественный цвет?
— Естественный, — сказала Маша обиженно. — Пора бы знать… Но к чему это?
— Да, да, — откликнулся Лагутин. — Мне пора бы это знать.
— Ну-ка, выкладывай, — потребовала Маша. Лагутин потер лоб.
— Понимаешь, — сказал он проникновенно, — может, именно в этом и дело.
— В чем? — спросила Маша. — В рыжих волосах?
— Представь себе, я еще не знаю, — сказал Лагутин. — Хотя пищи для размышлений у нас теперь вагон и маленькая тележка.
Кобылу боцмана звали Сладкой Конфеткой. Ту самую тонконогую кокетливую пассию Шутника, к ногам которой он так театрально бросал вкусные букеты со дна морского. Сладкая Конфетка, вот так, и не перепутайте, светлый шер! И лишь длительная дипломатическая практика и служба в Магбезопасности помогли Дайму сохранить доброжелательно невозмутимое выражение лица, когда сей факт был обнародован. Конфетка так Конфетка, подумаешь. Впрочем, чего еще ждать от кобылы достойного бие, носящего не менее достойную фамилию Баклан?
Хорошо еще, что в седле он держался не как на насесте.
— Вы же меня без ножа режете, светлый шер, — сказал с философской грустью в голосе Боцман (странно, но называть его по фамилии у Дайма язык не поворачивался даже мысленно) после трех часов утомительных переговоров, больше напоминающих танцы на зыбучем песке. — Вот просто так без ножа берете — и режете…
— Разве ставка внештатного сотрудника МБ чем-то напоминает нож, уважаемый бие?
— Так потому я и говорю, что без ножа.
Суть длительных и осторожных переговоров можно было выразить в нескольких словах: Дайм сделал Боцману и его команде предложение, от которого те не могли отказаться. А Боцман потихоньку это предложение принимал, выторговывая себе и своим людям дополнительные преференции.
Дайм с самого начала знал, что Боцман согласится, причем не просто согласится из-под палки, а еще и доволен останется. И Боцман знал, что Дайм знает. Почитай что двойная оплата за одну и ту же работу, ведь Дайм не собирался запрещать ему и его людям вести торговлю, как они привыкли. Во всяком случае, во время морской части путешествия, — просто теперь торговать им придется немного в других местах. Впрочем, не особенно отдаляясь от привычного маршрута. Да еще и зарплата от МБ плюс премии за каждого пойманного контрабандиста.
В качестве премий, кстати, Боцман сразу же затребовал две трети реквизируемых грузов, упирая на то, что у него люди, которых надо кормить. После долгих ожесточенных споров, доставивших истинное удовольствие обоим спорящим сторонам, сошлись на равновесной половине. Слишком довольное выражение боцманского лица при этом наводило на подозрения, что Дайм, пожалуй, поторопился и можно было бы спокойно дожать до двух пятых или даже одной трети. Однако досадовать по этому поводу он не стал, справедливо рассудив, что финансово заинтересованная команда будет работать куда эффективнее, а это и есть его основная цель. Кто способен поймать контрабандиста лучше, чем такой же контрабандист? Кто знает все секретные проходы, стоянки, пункты обмена товаров, дружественные порты? Сотрудничество обещало быть взаимовыгодным и приятным во всех отношениях. И поэтому никакой интриги, никаких нервотрепок, три часа чистого удовольствия от приятной высокоинтеллектуальной беседы. Красивая пикировка с умным и образованным пусть и не шером, целью которой не является безоговорочное поражение одной из сторон — давненько Дайму не доводилось проводить время столь приятным образом.
Да еще и неспешно прогуливаясь верхом по плоскому берегу в параллель с так же неспешно ползущей вдоль оного шхуной — благо берег тут действительно был плоским на многие мили и даже имелось вдоль него что-то вроде дороги, пусть и подзаброшенной. Шутник в кои-то веки вовсе не стремился сделать передвижение менее неспешным, подстраиваясь под элегантную трусцу своей подруги, так что, похоже, удовольствие получали все четыре участника прогулки.
— Ох, светлый шер, побойтесь Двуединых, ну какая такая прибыль?! Мы же и так еле-еле концы с концами сводим, а вы так нас и вообще голыми по тверди пустить хотите!
— Вот даже как-то обидно, уважаемый бие, очень даже обидно, что вы такие слова говорите! И кому? Представителю доблестной Магбезопасности, которая всегда заботится о благосостоянии своих сотрудников! Уже, можно сказать, позаботилась. И при этом, заметьте, уважаемый бие, никакой выгоды с вас еще не поимев, исключительно в качестве акта доброй воли, так сказать, авансом!
— Ну да, ну да, светлый, шер, никакой выгоды… А четыре антимагических ларца, отчужденных вами в пользу оной Магбезопасности, это, конечно же, не считается, правильно я понимаю? Четыре драгоценных ларца из Полуденной Марки, добытые кровью и потом простых моряков, с риском, можно сказать, для жизни… Не мне вам напоминать, светлый шер, сколько стоят подобные ларцы в Метрополии… если там вообще можно их достать.
— Ох, и не говорите, уважаемый бие! Очень дорого стоят такие шкатулки в метрополии, а ведь сотрудника доблестной Магбезопасности часто приходится иметь дело с артефактами такой повышенной гадостности, что их только в подобных шкатулках и можно хранить. Так что МБ в моем лице чрезвычайно благодарна всему доблестному экипажу и вам, уважаемый бие, за добровольную передачу в ее собственность столь необходимого ей инвентаря.
1–2 марта 422 года от н.э.с. Исподний мир
До конца испытательного срока оставалось пять дней, и глупо было отказываться от службы, слишком глупо! Волчок ещё и гвардейцем не был, а уже купил и золотое обережье, и непромокаемый плащ, подбитый мехом, и три пары сапог, носил теперь тонкое бельё, привык есть мясо и пить хорошее вино.
Заливной лужок осушили, затон расчистили, купили корову – отец мог гордиться младшим сыном, а братья – благодарить за него Предвечного. И Волчок пил горькую, только чтобы не думать о том, что за выбор предстоит ему через пять дней.
В полночь заканчивалась вахта, оставалось всего три часа до вожделенного кабака, когда Волчка отправили на последний ярус башни Правосудия, поднести короб с гвоздями, – он просто подвернулся под руку Надзирающему во дворе казарм. Короб оказался тяжёлым, а лезть было высоко.
Внизу башни лестница была широкая, с крепкими перилами, ближе к середине – узкая, без перил (даже голова кружилась), а потом и вовсе – приставная деревянная. Вот там Волчок намучился с коробом и вылез наверх изрядно запыхавшись. Уже стемнело, но на верхнем ярусе башни было светло как днём.
Волчок удивился – снизу света он не видел и даже подумал, зачем там гвозди, в такой темноте. Поэтому сначала заметил деревянные щиты, закрывавшие узкие окна, а уже потом – всё остальное. Короб с гвоздями грохнулся на пол, придавив ногу…
Под потолком верхнего яруса горел солнечный камень. Такой же, как зажигали в храмах, только без оправы из мозаичного стекла и золотого оклада. Просто камень, подвешенный на волосатой пеньковой веревке. А в его лучах четверо столяров под руководством Надзирающего натягивали белое вощёное полотно на тонкий деревянный каркас – крылья колесницы Айды Очена.
– Наконец-то гвозди пожаловали! – оглянулся Надзирающий. – Чего на пол-то бросил? Поднимай, на верстак ставь.
Волчок нагнулся, не глядя под ноги, – на колесницу всходил капитан гвардейцев, одетый в платье Чудотвора-Спасителя.
– Стойки можно и повыше, – примерившись, сказал капитан. – Неудобно управлять, когда низко.
Он раскинул руки в стороны, словно обнимая всех вокруг, и Волчок увидел тонкие стальные прутья, торчавшие по обеим сторонам колесницы, за которые капитан держался. Один из столяров полез под колесницу и снизу ударил по пруту молотком.
– Хватит или ещё поднять? – спросил он.
– Ещё немного, – ответил капитан.
– Ну что стоишь-то? – Надзирающий съездил Волчку по затылку. – Уснул, что ли?
Тот поставил короб на верстак и собирался спускаться вниз, когда его окликнул капитан:
– Волче Жёлтый Линь?
– Я! – ответил Волчок.
– Ты расторопный малый. Спустишься вниз, скажи кастеляну, что я велел выдать тебе бутылку храбрости!
– Во имя Добра! – кисло ответил Волчок.
И дурак бы догадался, что бутылку храбрости капитан даёт, чтобы Волчок не болтал лишнего, – от одного стакана-то память иногда отшибает, а от целой бутылки и вовсе ум потерять можно. Он спустился с приставной лестницы и присел на узкие каменные ступени, обхватив голову руками.
Наверное, глупо было расстраиваться из-за такой ерунды (не мальчик ведь, почти гвардеец), но что-то разбилось внутри со звоном и острыми осколками оцарапало душу – верней, остатки того, что некогда называлось душой.
Через три часа с бутылкой храбрости за пазухой Волчок уже входил в кабак – только на этот раз не туда, где обычно пили гвардейцы, а на окраине города возле Мельничного ручья, напротив храма Восхождения. Назывался кабачок «Семь козлов», за что Волчок отдал предпочтение именно ему, а не чистенькому трактиру «Пескарь и ёрш».
Не успев войти, он потребовал кружку хлебного вина и выпил её залпом, у входа, – и теперь блаженный хмель постепенно туманил глаза и размягчал мысли. Волчок подумал было, не глотнуть ли ему немного храбрости – и тогда сегодняшний день совсем уйдёт в небытие, – но неожиданно приметил в кабаке ещё одного посетителя, лицо которого показалось странно знакомым.
– Змай, налить тебе ещё? – нарочито громко спросил хозяин, глядя не на своего гостя, а на Волчка.
Кого хотел обмануть? Почти гвардейца Храма Добра? Перед гостем не было пустой кружки, он ничего не пил, а сидел просто так. Зачем сидеть в кабаке просто так?
Волчок, пошатнувшись, шагнул к столу гостя и тут вспомнил, где его видел, – год назад, на празднике Восхождения! Такое прозвище трудно не запомнить. Воспоминания о том дне резанули по сердцу ржавой пилой,
Волчок плюхнулся на скамейку напротив Змая и потребовал ещё одну кружку хлебного вина.
– И товарищу моему, Змаю, тоже налей! Я заплачу́.
Хозяин осторожно спрятал улыбку в бороде, а Змай расхохотался.
– Что смеёшься? Над гвардией Храма смеёшься? – полез в бутылку Волчок.
Змай перестал хохотать.
– Над пацаном семнадцатилетним смеюсь. Уж больно грозен и щедр. Я тебя, щенка вислоухого, помню – как ты слёзы лил, глядя на колесницу Айды Очена. С тремя медяками за душой. Разбогател, значит?
Хозяин поставил на стол кружки, и Волчок не ответил, присосавшись к спасительному вину. А потом, утерев рот рукавом, сказал:
– Ты тоже слёзы лил. Мне-то, щенку вислоухому, простительно, а тебе?
– О, и поумнел заодно. – Змай усмехнулся и повернулся к хозяину:
– Ты, Зорич, записывай, что нам гвардия Храма говорит. Непростительно, значит, слёзы лить, глядя на колесницу Чудотвора-Спасителя.
То ли хлебное вино сделало своё дело, то ли воспоминания о том счастливом дне так размягчили сердце, но Волчок вдруг ответил:
– Я ещё не гвардеец. И, может, гвардейцем никогда не буду…
– Ты же хотел за Добро постоять? Вот и стой, раз хотел.
– Я не так хотел… – всхлипнул Волчок.
– Не так! Всё не так! Нищая деревенька посреди болот, жалкие огородики, дома из торфяных кирпичей на сваях – что там брать? Какие подати? Именем Добра… Бабий вой над болотом, три козы, привязанных к телеге, полной брюквы. Два воза сена – зачем в деревне сено, если забрали коз? И мутнеющие глаза паренька, заступившего дорогу гвардейцам, – единственного, кто осмелился выйти против десятка сабель с топором. И кровь на его лице, хлынувшая из рассечённого темени. Попрошайки в очереди – желающих заплатить гвардейцам за место у храма Чудотвора-Спасителя много. Тут же можно купить и лохмотья, подобающие доходному ремеслу; язвы и шрамы стоят дороже. В цене и младенцы, особенно в язвах: десяток ожогов на личике и ручках (именем Добра) – и можно поднимать цену вдвое. Бедняков среди попрошаек нет, бедняки несут сюда детей и за ними обычно не возвращаются. Кровь на стенах подвала башни Правосудия. Кровь и клочья кожи. Запах палёной плоти от остывающих жаровен. И крики за стеной: редко жалобные – чаще истошные, хриплые. Мягкое девичье тело в руках, податливое, как тёплый воск, ещё не изуродованное, но уже измученное. И бесстыдно развёрстое лоно, и гогот за спиной, подначки и советы поспешить. Именем Добра. Стакан храбрости, два стакана храбрости – и всё это кажется правильным и обыденным. Все вокруг смеются, все куражатся – значит, так и надо. Каркас крылатой колесницы и солнечный камень на волосатой веревке… Словно висельник в петле.
– Они… мечту мою… самую светлую мечту… Единственное, что ещё осталось, и то… – Волчок разрыдался и ткнулся лбом в пустую кружку.
– А ты думал, плащи на крысином меху гвардейцам за красивые глаза дают? Штаны атласные? Сапоги кожаные?
– Змай, это не крысиный мех, это теперь называется мех болотного бобра… – поправил хозяин. Пошутил.
– Один хрен. Болотный бобёр и есть водяная крыса. Ты их мясо не пробовал? Мягонькое, только тиной воняет…
Волчок вскинул лицо – им смешно? Но, натолкнувшись на взгляд Змая, осёкся – нет. Не смешно.
– Я сегодня видел, как делают крылатую колесницу Айды Очена… – сказал он, шмыгнув носом.
– А… – протянул Змай. – А как колдуны поднимают её в небо, не видел?
– Колдуны?! – Волчок раскрыл рот.
– Ну не Надзирающие же… Только колдуны могут поднять ветер и разогнать облака. Вообще-то это очень простая конструкция, наподобие воздушного змея, но без ветра она не полетит.
– И ты это знал? Тогда, в прошлом году? – удивился Волчок.
– Конечно.
– А почему тогда… Я же видел слёзы… Ты что, притворялся?
– У меня тоже когда-то были светлые мечты, – хмыкнул Змай и в первый раз отхлебнул хлебного вина. – Я рад, что ты понял: зло, как правило, творят именем добра.
Дверь в кабак приоткрылась, звякнул колокольчик при входе, и на пороге появилась девочка лет восьми, в белой батистовой рубахе с оборками и босиком – словно только что встала с постели.
– Татка… – тихо и робко начала она. – Я же там тебя жду…
Змай сорвался с места, едва не опрокинув стол.
– Кроха… – Он подхватил её на руки. – Босиком… Сколько раз я говорил не ходить босиком по мостовой – ножка у царевны должна быть узкой и нежной. А от холодной воды у тебя будут цыпки. Замёрзла?
– Нет. Я быстро прибежала.
Змай закутал девочку в свой плащ и вернулся за стол, усадив её на колени. А Волчок подумал, что девочка и в самом деле похожа на царевну – нисколько не напоминает оборванных детишек Хстова, которыми кишмя кишат немощёные узкие улицы, политые помоями.
– Эх, кроха, кроха… – Змай покачал ребёнка и прижал к себе, но тут же повернулся к Волчку:
– Слышь, ты, почти гвардеец Храма… Не говори про девочку никому, ладно? А я тебе за это книгу подарю.
– Да я и так не скажу… – удивился Волчок. – Зачем мне?
– Мало ли… Может, кто про меня спрашивать будет. А книгу я тебе всё равно подарю. Ты же прочёл первое Свидение, теперь книгу почитай.
– Я прочел все семь Свидений… – пробормотал Волчок.
На дне пьяного сознания мелькнула мысль: «Хочет подкупить гвардейца Храма», но Волчок отбросил её – в первый раз за последнее время он вдруг понял, как был одинок.
Простые люди или боялись гвардейцев, или заискивали перед ними, или в самом деле благоговели, некоторые завидовали, некоторые ненавидели. Но никто и подумать не мог о том, что за дела творятся там, внутри, с изнанки белокаменных стен храмов, никто и не предполагал, что гвардеец может быть просто человеком, с душой, которая болит…
А товарищи по гвардии? Волчок опасался признаться в своих сомнениях именно им – не только засмеяли бы, но и… Нет, никогда Волчок не боялся обвинений в связи со Злом, потому что совесть его была чиста. Но тут вдруг отчётливо понял, что его сомнения и мысли – это и есть связь со Злом.
А за то, что он сейчас пообещал Змаю, можно оказаться в подвале башни Правосудия. И не тюремщиком вовсе… Волчок был слишком пьян, чтобы испугаться.
– Знаешь, я не советую тебе отказываться от службы в гвардии, – сказал Змай.
– П-почему? – заплетающимся языком спросил Волчок.
– А как ты это объяснишь? Ты понимаешь, в чем тебя могут обвинить? Дело не в плаще на крысином меху, не в золоте, которое ты потеряешь. Но что если тебя отлучат от Храма?
– Но… Но я не хочу… Я больше не могу!
– Человек ко всему привыкает. И ты привыкнешь.
– Я не хочу… привыкать… – пьяно всхлипнул Волчок.
– Только мой тебе совет: старайся не пить напитка храбрости.