Способность двигаться начала возвращаться с напряжением мышц, сжимающих зубы. Попытка хотя бы немного приоткрыть рот была болезненной и совершенно бесполезной. Тони наконец-то сглотнул и даже кашлянул, а чтобы проверить, может ли он говорить, как следует выругался. Получилось вполне убедительно. Невозможность двигаться сменялась слабостью и дрожью. Пальцы зашевелились, но медленно и неохотно. Дышать все еще было трудно.
Доктор и сержант бросили пить кофе, услышав голос Тони, – он попытался порвать ремень на правой руке, но это движение, казалось, мгновенно выжало из него все силы.
– Ну что? – Доктор недобро усмехнулся. – Начнем с правого глаза.
В его руке была пипетка с густыми желтоватыми каплями.
– Сержант, подержите ему голову, он уже способен сопротивляться.
Сжатые зубы говорить не мешали.
– Вы так не любите нацистов, что готовы им уподобиться? – Тони очень хотел быть убедительным, но получилось не убедительно, а жалко и жалобно.
– Вы находите в моем желании вам уподобиться что-то предосудительное? – с издевкой спросил доктор.
Сержант встал в изголовье и сжал Тони виски.
– Вы не можете мне уподобиться, вы латинос.
Наверное, не надо было этого говорить. Надо было найти другие аргументы.
– По-вашему, латинос не может считать себя сверхчеловеком, а ариец может? Одна капля в ваш правый глаз – и через три часа отомрет его сетчатка, – заговорил доктор сверху вниз. – И если вы верите в физиологические различия людей разных национальностей и рас, то поможете вновь обрести зрение лишь вашим соотечественникам. Разве это не высокая миссия? Сверхчеловек должен мужественно и безропотно приносить такие жертвы.
– Я не уверен, что вы делаете это для моих соотечественников.
– Я делаю это для всего человечества, я уверен, что между людьми нет физиологических различий. Ваши соотечественники, как ни прискорбно, являются частью человечества.
Миссис Симпсон предлагала доиграть игру до конца. Соблазн прекратить игру был очень велик.
Тони попробовал дернуть шеей, когда доктор пальцем опустил ему нижнее веко, но мышцы работали плохо, а сержант держал крепко. И едкая желтая капля упала в глаз – по ощущениям она была похожа на горящий фосфор и должна была прожечь глазное яблоко до самого мозга. Слезы только размазали ее по роговице…
– Есть надежда, что сетчатка моро приживется и вы вновь обретете зрение, – осклабился доктор, а сержант расхохотался.
Его одели и вернули в подвал, в абсолютно темный каменный мешок, где Тони был уверен, что ослеп на оба глаза. На этот раз наручники на него не надевали, моро-пинчеры не направляли на него автоматических ружей, а тащили его под руки – он с трудом мог передвигать ноги. Зубы не разжимались. Тело напоминало дрожащий на тарелочке пудинг. Ничего, кроме отчаянья, Тони не чувствовал. Курить хотелось, но не так мучительно, как раньше.
Он свернулся в клубок на полу, обхватил плечи руками и ощутил прикосновение к узелку, стянувшему ранку: датчик неизвестного назначения. Он снова сел, расстегнул рубаху и опустил правый рукав. Дотянуться до узелка зубами он не сумел, а если бы и сумел – рот все равно не открывался. Попытки развязать узелок одной рукой закончились ничем. Промучившись минут десять, он ничего не добился, но устал так, будто разгружал вагоны с цементом. В итоге рванул узелок посильней – не так уж это было и больно – и вырвал нитку, что называется, с корнем…
То ли датчик выпал в момент рывка, то ли его вообще не было – Тони только напрасно расковырял ранку грязными пальцами, после чего надел рубаху и снова улегся на пол.
Отчаянье скоро сменилось апатией, вялой и сонной. Может быть, Тони и задремал, потому что не сразу понял, где находится, когда в дверях заскрежетал замок, а потом в помещение хлынул свет, снова показавшийся нестерпимо ярким.
Наверное, апатия была не настолько глубока: первое, что Тони сделал, это прикрыл ладонью левый глаз – правый резало от света, и сквозь зажмуренные веки на пороге был виден силуэт моро-пинчера.
– Что это вы на пол улеглись, мастер? – флегматично спросил моро. – Вставайте, пойдем отсюда.
Это был Бадди. Тони разглядел его правым глазом не хуже, чем левым. Мышцы, изнутри искусанные сотней крыс, одеревенели и болели от каждого движения. Тошнило. Ощущение пудинга на тарелке не проходило.
– Вот, возьмите – это ваше. – Бадди протянул ему фонарик и папиросы. – Но покурить лучше в кухне, а то вы упадете тут, чего доброго.
– А в кухню идти обязательно? – спросил Тони, все еще плохо соображая.
– Да нет. Но там можно позавтракать и покурить.
Есть не хотелось, да и желание курить уже не было таким острым, но подумалось, что в кухне, должно быть, тепло и есть стулья. Или табуретки. Или скамейки – стоять почему-то было трудно.
Проехав в лифте мимо оперблока, Тони вздрогнул и снова прикрыл ладонью левый глаз. Интересно, уже прошло три часа? Пока что никаких изменений он не заметил. Глаз не болел, а вот ранка на плече нехорошо пульсировала, на рубашке осталась запекшаяся кровь. Рот не открывался.
Кухня располагалась на первом этаже, и окна ее выходили на Ричмонд-парк. За окном накрапывал дождь, стена с колючей проволокой, пустырь и голые деревья за ним вполне соответствовали настроению Тони.
Они с Бадди уселись за стол с массивными и удобными деревянными стульями, и Тони с трудом выбил папиросу из пачки – руки тряслись. Бадди тоже угостился папиросой и любезно щелкнул зажигалкой после того, как Тони сломал три отсыревшие спички в попытке добыть огонь.
Сквозь сжатые зубы курить было неудобно, но голову повело после первых же затяжек, Тони откинулся на спинку стула и тут увидел кухарку с подносом – ее лицо было ему смутно знакомо. Черт, что же за дрянь ему вчера кололи, если лица кажутся знакомыми смутно – с его-то дагерротипической памятью? Тони снова прикрыл ладонью левый глаз.
Это была миссис Литтл, бывшая кухарка Лейберов. Она не узнала Тони – наверное, дагерротипической памятью не обладала.
– Что, мальчики, покушать хотите? – спросила она, подходя к столу. – Сегодня у нас рисовый пудинг с молочным соусом и горячий шоколад.
Сначала она поставила на стол пепельницу и только потом – тарелки с пудингом и чашки с горячим шоколадом.
Руки продолжали трястись, и, хотя в кухне было тепло, Тони никак не мог согреться.
– А что это вы, мастер, все время глаз трогаете? Болит, что ли? – участливо спросил Бадди.
– Пока нет. Но, наверное, должен болеть…
– Вы, наверное, доктору поверили. Про эту… сетку, которую выжжет. Не верьте, – Бадди взял в руки ложку и, едва не разбив ею тарелку, отломил кусок пудинга.
– А что, верить не стоит?
– Да это они пошутили. Ну, поглумиться хотели, напугать вас хорошенько. Доктор – он мухи не обидит, он крысят в теплой воде велит топить, так что про опыты это он нарочно вам наврал. Нацистов он не любит сильно. И мастера Эрика тоже не любит. Вот они с мастером Джоном и подшутили над вами, пока не было на Ферме никого. Из конторы телеграмму прислали длиннющую, чтобы вас немедленно отпустить, ругали доктора. Но ему что – без него тут, чай, ничего не будет. А вот мастера Джона уволили. Доктор при мне телеграмму отправлял, что, мол, сделал Аллену прививку от столбняка, потому что у него локти были до крови разбиты, и закапал в глаза витаминные капли. Просил за мастера Джона, но тут его не послушали.
– А про миорелаксант он ничего не докладывал?
– Не. Про релаксант ничего. Да вы ешьте, мастер. Вкусно.
Рот не открывался, но и есть не хотелось совершенно. Он попробовал тянуть сквозь зубы горячий шоколад – получилось неплохо. Согревало.
– Если хочешь, можешь съесть и мой пудинг тоже, – сказал он Бадди, и тот радостно подвинул к себе тарелку. – А что, ваша кухарка тут давно?
– Не, с неделю. А вы хороший человек, мастер. Зря доктор с вами так.
– С чего ты взял, что я хороший человек?
– Так видно же. И запах. У хороших людей хороший запах. А рот у вас от релаксанта не открывается, бывает такое. Недели через две пройдет. Я на мартышках видал.
Перспектива две недели питаться горячим шоколадом обрадовала не сильно.
– А когда у вашей кухарки выходной?
– Пока не знаю.