26 сентября 420 года от н.э.с. Исподний мир
В мае, когда мор окончательно ушёл с болот, дед забрал Спаску из замка домой. Отец был в отъезде, и она даже не смогла с ним попрощаться.
Дед всё ещё переживал смерть Гневуша, искал способностей у младшего внука, но пока не находил. Ратко возненавидел Спаску ещё сильней. За то, что ей удалось спастись в замке, а Гневуш, будущий колдун, его гордость и надежда, мора не пережил.
Одна из сестер, Верушка, выздоровела, но на её лице оспа оставила безобразную рябь. Мать боялась приласкать Спаску лишний раз, чтобы не вызвать мужниного гнева. Хотя Спаска видела – теперь видела: из всех детей мать любит её и балует больше остальных.
После жизни в замке Спаске было трудно снова привыкнуть к деревне. Её рассказам о бабе Паве, о вкусной еде и кровати с перинами никто не верил. Кроме матери. Она иногда вздыхала, то ли грустно, то ли счастливо, и говорила, что Спаска и должна жить как настоящая царевна.
Однако вещи, которые для неё покупал отец (юбки, чулочки, тонкие рубашки с многочисленными пуговицами, сапожки, башмачки, бусы, заколки и ленточки) спрятала в сундук, сказав, что юбки и украшения девочке надевать ещё рано, обувь износится, а чулки протрутся, если их трепать каждый день.
Впрочем, Спаска и сама понимала, что «в городском» будет в деревне белой вороной, другие девочки её засмеют, хотя бы из зависти. И без этого все видели, в чем она вернулась из города, и к прозвищу «змеиное отродье» добавилось не менее обидное «царевна».
А сразу после праздника урожая, в середине сентября, когда Спаске уже исполнилось семь лет, сборщики податей снова появились на Выморочных землях.
Только на этот раз их деревне пришлось помогать соседям: все мужчины, прихватив топоры, ушли биться с гвардейцами, а через два дня вернулись с победой. Только были они невеселы – говорили, что кому-то из гвардейцев удалось уйти, и теперь Храм не замедлит ответить.
И через полмесяца Храм ответил. Гвардейцы появились ночью, чёрной и слякотной, когда вся деревня спала, кроме деда и Спаски. Дед теперь водил её в Верхний мир каждые два-три дня, и она танцевала для добрых духов.
Они вышли из межмирья и собирались отдать принесённую силу, когда большой отряд гвардейцев уже подошёл вплотную к деревне. Спаска почувствовала движение чужаков, телом ощутила их шаги, кожей – жар их тел (змеиная кровь!), хотя болото скрадывало звуки, а мелкая изморось впитывала тепло. Их было больше сотни человек.
– Деда, – она дернула его за руку. – Они идут…
Дед посмотрел на неё с удивлением, прислушиваясь. То ли он поверил Спаске на слово, то ли услышал сухое позвякивание оружия и скрип тетивы арбалетов, но тут же велел Спаске придержать силу при себе и кинулся обратно в избу.
Спаска думала, что он хочет спрятаться, когда ему надо бежать, но дед вернулся тут же, с жестяным ведром в руках, и, выплеснув воду на землю, ударил по ведру кочергой. Звук получился таким отвратительно громким, что стало больно ушам.
– Уходи в лес, пока никто тебя не видит, – сказал он Спаске и начал стучать часто и изо всех сил.
– Деда, тебе надо бежать! Деда, они всегда убивают колдунов! – крикнула Спаска, но дед не услышал её.
Она и сама не услышала своего голоса: в ушах звенело, и лязг железа слился в единый надсадный дребезг. Спаска отступила на два шага и остановилась: ей не хотелось бросать деда, она думала бежать вместе с ним.
Свет огромного очага сквозь раскрытую дверь освещал его лицо – спокойное и сосредоточенное. Сейчас люди проснутся, и тогда дед уйдёт… Но дед не ушёл.
Факелы возле деревни вспыхнули в одну минуту: гвардейцам больше не надо было таиться. Люди выбегали из домов в исподнем: мужчины – схватив топоры, женщины – маленьких детей. А их встречал град арбалетных болтов. И тогда дед отбросил ведро и кочергу, и Спаска увидела, что он раскручивает вокруг себя ветер.
Маленький вихрь понесся над землей с тонким воем, врезался в ряды гвардейцев обломками колодезного ряжа, сминая их и отбрасывая назад, а вслед летел ещё один, подхватывая с земли колья оград и дранку с крыш…
– Колдун! Стреляйте! Там колдун! – раздался крик.
– На свет стреляйте!
Спаска не догадалась захлопнуть дверь в избу и потом жалела об этом. Но в ту минуту она думала не об арбалетных болтах, свистевших в воздухе, а о том, что тоже способна послать вихрь в ряды гвардейцев.
И это потребовало от неё всей сосредоточенности – она ведь только училась. Вихрь, созданный ею, был больше и быстрей дедова. И выл так громко, что гвардейцы шарахнулись в стороны в испуге. А Спаске хватило бы сил на десяток таких!
Топоры деревенских мужчин ничего не стоили против сотни сабель в руках хорошо вооруженных воинов, но два колдуна легко поколебали наступление: теперь стреляли только в них. И обходили со спины, отрезая путь к бегству, – Спаска чувствовала шаги нескольких человек, отделившихся от остальных.
В темноте мелькнула белая рубаха, и Спаска не увидела – догадалась, что к дедовой избе бежит мама. И в тот же миг услышала мокрый, чавкнувший звук: арбалетный болт вошел деду в горло. Вихрь, посланный им в гвардейцев, продолжал лететь вперёд, а дед упал навзничь, головой на порог избы.
Спаска не почувствовала ничего, кроме злости, раскручивая ветер. Наверное, не только сила добрых духов, принесенная из Верхнего мира, – её собственная злость вплелась в этот вихрь. И он сорвал крышу с крайней хижины, швыряя её на головы гвардейцам.
Мама подбежала к Спаске, обхватила, прижимая к себе, – словно хотела укрыть со всех сторон. Тяжёлый удар толкнул их обеих (Спаска навсегда запомнила звук, с которым арбалетный болт входит в человеческое тело), но упали они не сразу – только большие мамины руки ослабли вдруг и схватились за колдовскую рубаху Спаски, продолжая прикрывать ей спину.
А на холм к дедовой избе со стороны леса бежали гвардейцы – их шаги сотрясали твёрдую землю грубо и осязаемо.
Мама медленно осела вниз, подмяв под себя Спаску, и та не могла ни шевельнуться, ни вдохнуть. Вспыхнули факелы, опущенные в горящие угли очага, со всех сторон затопали сапоги, и кто-то уже нагнулся к маминой голове, как вдруг упал с коротким стоном, навалившись на Спаску новой тяжестью (и звук, с которым топор рубит человеческое тело, она запомнила тоже).
Тут же зазвенели топоры и сабли: коротко, остервенело.
Спаска вдыхала запах маминой рубахи, крови и чужого мужского пота и думала только о тяжести, навалившейся на грудь и не дававшей дышать. Наверное, она пошевелилась, стараясь освободиться, потому что помощь пришла быстро: кто-то отбросил в сторону убитого гвардейца и перевернул мамино тело.
– Беги, дурочка, – услышала она громкий шепот соседа. – Быстрей, пока они тебя не заметили!
Спаска вскочила на ноги, хватая ртом воздух. И на этот раз уже не рассуждала – кинулась прочь, в спасительный мрак леса.
Вокруг пылали брошенные на землю факелы, чёрный чад вился над холмом, и последним она увидела Ратко, который широко размахивал топором: он стоял один против троих гвардейцев с саблями, и исход боя снова не вызвал у неё сомнений…
Нет, бежала Спаска не от гвардейцев – от звуков и запахов смерти. От вкуса смоченного в крови железа, почему-то оставшегося на губах. От боли, что вот-вот раскрошит лубяную корку, укрывшую сердце, навалится всей тяжестью на грудь, не давая дышать.
Лес, сырой и колючий, цеплялся за плечи и совал под босые ноги круто выгнутые корни деревьев. Колдовская рубаха (короткая, без рукавов) давно промокла насквозь, но дрожала Спаска не от холода.
Ей только казалось, что она бежит, – на самом деле она давно еле-еле брела вперед, спотыкаясь и задевая плечами тонкие стволы чахлых сосен. И когда под ногами захлюпало болото, Спаска только обрадовалась: мох был гораздо мягче грубой, сучковатой земли леса, а замерзшие ноги уже не чувствовали холода.
И как только идти стало легче, ей пригрезились рука отца в её руке, и тёплое солнце, и сухая тропа: она шла и выдумывала сказку о том, как на хрустальный дворец напали враги, но его хозяин и царевич Славуш, примчавшиеся на помощь, победили всех, спасли деда, маму и Ратко.
Спаска знала, куда идти – на юго-запад, – и безошибочно выбирала прямую, самую короткую дорогу, нисколько не боясь заблудиться. Грёзы о хрустальном дворце придали ей сил – сладкие, спасительные грезы, – и она не сразу заметила, как в них вплелся тихий шепот: «Оступись… Шагни в сторону – и всё будет, как ты хочешь. Грёзы, вечные сладкие грёзы».
Дед сказал, что нельзя грезить о мёртвых, – из этих грёз нет выхода. Только тут Спаска поняла, как он был прав!
Нет выхода, в самом деле нет! В боль и ужас выходят из этих грёз, и не хватит на это ни сил, ни смелости. «Оступись… Сверни с тропы… Мягче перин в колыбели, теплей мехового одеяла…» – соблазнительный зов шел из смрадного болотного нутра, и в этот миг смерть в самом деле казалась сладкой – никогда не выходить из грёз в боль и ужас…
Темнота осенней ночи вдруг показалась кромешной – даже в небе было черным-черно. И впереди почудились чьи-то шаги – вовсе не осторожные, просто медленные, будто кто-то брёл по болоту, пошатываясь и оступаясь.
Спаска замерла, прислушалась – она никогда не боялась темноты, она осязала темноту, видела в ней телом. Но тот, кто брёл по болоту в кромешной темноте, искал здесь именно её. Его послало болото, болото указывало ему путь. И Спаска не сомневалась – он прятал лицо в тёмном куколе, как старуха, плюющая в колодцы.
Она пощупала землю вокруг себя, привстала на цыпочки и закружилась по мягким кочкам, свивая воздух в вихрь. Наверное, этот ветер надо было послать в ряды гвардейцев…
Вихрь сорвался с колдовской рубахи и понесся вперёд и вверх, вытягивая воду из болотных кочек. Болото охнуло, и, может быть, Спаске это только показалось, но в той стороне, откуда доносились шаги, кто-то вскрикнул и повалился в воду. А ветер несся дальше и выше – в небо. И белая луна выглянула из-за туч, осветив мрачную голь вокруг.