Маслянистый запах рома висел над голыми столами и крепкими стульями. Он заполнил таверну, вонявшую густым дымом медных ламп, тушеной говядиной и едким запахом немытых тел. Он душил легкие и заставлял людей кашлять, но в их жилах горел огонь. Мозолистые руки колотили по дереву, и десятки голосов одобрительно кричали женщинам, которые сновали между столами с подносами, тяжелыми от хлюпающих оловянных кружек.
— Ямайский ром, купленный и оплаченный!
— Свободен, Джеб! Бесплатно выпить за здоровье ирландца!
— Да! И хорошая постель его невесте!
Смех заплескался, поднимаясь в густом дыму к закопченному потолку. Мужчины в хлопчатобумажных рубашках и простых черных шерстяных брюках сидели за столиками, под аккомпанемент громкого хохота подхватывая под руки официанток и усаживая их себе на колени.
Только за столиком у двери царила тишина. Там, сгорбившись, сидел тощий человек в изодранной рубахе на худых плечах, уставившись прямо перед собой тусклыми пустыми глазами. Его руки обхватили кружку с джином. Ром не был достаточно крепким напитком для Эбенезера Фламма. Ему хотелось ощутить в горле обжигающий аромат бледного джина, чтобы смыть воспоминания.
Женщина в порванной на пухлых плечах блузке налетела на него, пьяно хихикая. Огромный пират, похожий на быка, преследовал ее, протягивая волосатую руку, чтобы закончить уничтожение куска ткани, который все еще каким-то чудом удерживался на ее плечах.
Женщина поскользнулась и упала на Эбенезера Фламма, заставив его выронить кружку, которую он подносил ко рту. И тогда пират, преследовавший, впервые обратил на него внимание. И застыл как вкопанный, покачиваясь и потирая рукой черную бороду.
— Эб Фламм! — выдохнул он, положив обе руки на стол и наклонившись, выпучивая глаза. —Не будь я помощник плотника Джейсона Крейга! Это Эб Фламм, ребята!
Они толпились вокруг, так как в последний раз видели Эбенезера Фламма, когда «Виктория» Рауля Сан-Эспуара пала под грохочущими пушками «Мстителя». Фламм был одним из тех, кто попал в плен к испано-корсиканской солдатне, что слетела с вантов и рей «Мстителя», словно саранча, на тонущую громаду «Виктории»,
— Что они с тобой сделали, Эб?
— Ты выглядишь так, будто прошел через ад!
— Шахты, Эб? Это были шахты?
Его мертвые глаза немного просветлели, когда он оглядел грязные бородатые лица и сверкающие глаза, покрытые шрамами щеки и головы, перевязанные кушаками. Эбенезер Фламм почувствовал, как в его изможденное тело возвращается частичка былой мужественности. Он наполнил стакан джином и осушил его в три глотка.
— Да, шахты. Работа день и ночь с плетью на спине. Я, голландцы с «Хейна» и французы с двух грузовых кораблей. Еще несколько английских парней с «Фортрайта» и «Веселой Бесс».
Он рассказал им, каково это — жаркие дни и бессонные ночи, жажда воды и хорошей еды. Жало и удары хлыста надсмотрщика, грязь и насекомые с болот и ужасная жара джунглей, заставлявшая человека чувствовать себя смертельно усталым еще до рассвета, задолго до начала работ. Непосильный труд, прерывистый сон и пища, которая не годилась даже для крыс.
Когда он закончил, перед ним, нахмурившись, стоял рыжебородый мужчина со шрамом через всю щеку. Эбенезер Фламм не видел его, потому что его взгляд был прикован к человеку, стоявшему у его локтя, щеголю в бархатных бриджах и куртке цвета сливы, в кружевной рубашке с пышными оборками, с рукой на шпаге, свисавшей с парчовой перевязи.
Фламм икнул.
— Убил стражника, украл мушкет и пули, — туманно проговорил он. Добрался до побережья и украл пирогу. — Он содрогнулся при воспоминании о днях и ночах, проведенных в море в одиночестве. — Мне повезло, что корабль, который нашел меня, шел под «Веселом Роджером», а не под «львами Испании». Они возвращались домой после двух месяцев в море. Они привезли меня сюда.
Эбенезер Фламм услышал звон золотых монет. Он поднял голову и уставился на щеголя в темно-лиловой куртке и бриджах. Его взгляд упал на луидоры, которые мужчина протянул ему.
— Сотню таких за спокойную беседу в моем доме, после того как вы отпразднуете свое возвращение. Тысячу, если вы нарисуете мне карту перешейка, где вы работали в шахтах.
Эбенезер Фламм хохотал до слез.
— Карта этой адской дыры? Я мог бы нарисовать ее с закрытыми глазами. Это будет самый простой способ сколотить состояние.
Мартин Чандос выпрямился, преисполненный лихорадочным стыдом и горьким самоосуждением, которые он не потрудился подавить. Почти про себя он прошептал:
— «Фортрайт»! Он ведь сказал «Фортрайт», не так ли, Редскар?
— Я собственными ушами слышал это имя, Мартин. Люди с «Фортрайта», работающие в тех шахтах, так сказал он.
Мартин Чандос сжал правую руку в кулак и потряс им в воздухе.
— Боже! Почему я был так слеп, что забыл о людях, которые пришли со мной в Индию! У них ничего нет, кроме рубцов от хлыста и пустых животов, в то время как я…
— В то время как вы сколачиваете состояние и имя, которое приведет сюда каждого, кто соберется под вашим флагом, чтобы плыть куда угодно!
— Я собирался забрать их обратно в Европу, тех, кто хотел уехать. Теперь у меня другая цель. Пуэрто-Белло! Дюжина кораблей, на каждом по пятьдесят пушек. Свыше полутора тысяч человек. Они смогут взять Пуэрто-Белло, а?
Редскар открыл рот, когда до него дошло, что сказал Мартин Чандос. «Пуэрто-Белло, где лежит Золотая Дорога, Ее склады сейчас будут забиты желтым дьяволом! И жемчуг с острова Айла-Рика, и бриллианты с Ориноко!»
— А потом, по милости самого Патрика, шахты, где добывают золото! Чтобы принести этим беднягам кое-что более ценное, чем то, что мы берем. Свободу!
Перо заскрипело, когда Эбенезер Фламм провел им по пергаменту, разложенному на большом столе красного дерева. Желтый свет множества свечей освещал метки и рисунки, которые он уже поместил на сморщенную поверхность пергамента.
— Форты и огневые точки вышибут вас на воде, если вы двинетесь прямо. Лучше боковая атака.
Мартин Чандос ткнул пальцем в пятно света на карте.
— Вон та река. Вы называете ее Гуанчи. Смогут ли баркасы и тендеры подняться по ней, чтобы высадить людей? А здесь… Смогут ли люди протащить пушки через лес за городом?
Он говорил о том, чтобы снять пушки и протащить их через джунгли, о том, чтобы поставить их в тылу испанских пушек и разбить их вдребезги дружным залпом морских оружий с суши.
Он встал и прошелся по комнате. Донья Изабелла сидела в тени, ее карие глаза не отрывались от него, губы искривились в холодной улыбке. Он взял предложенный ей кубок канарского, даже не взглянув на нее.
Его лихорадило от возбуждения.
— Пятьсот человек и только три корабля. Мои собственные корабли! Я нагружу их сверху тяжелыми мешками и длинноствольными орудиями, забью их железной дробью и порохом. Мы поднимемся по Гуанчи сколько сможем, а дальше пойдем по суше. Мы не можем потерпеть неудачу!
В тени зашевелилась Изабелла де Соролья.
— Вы дали мне обещание, Мартин. Вы согласились высадить меня на острове, откуда я мог бы добраться до Пуэрто-Белло и моих родственников.
— И я сдержу свое обещание. — Эбенезер Фламм откинулся на спинку кресла и принялся изучать нарисованную им карту. — У самого берега Москитов есть несколько островов. Любой из них подойдет.
Донья Изабелла наклонилась вперед так, что свет свечей отразился на ее лице, подчеркивая брови, которые она задумчиво выгнула.
— Но какой? Какой?
— Вот, — сказал тощий моряк, ткнув пальцем. — Этот лучше всего подходит для ваших целей. Недалеко от берега, с пресноводным озером и фруктовыми деревьями. Ла-Исла-де-лос-Куэрвос, так ее называют испанцы.
— Остров Воронов, — сказала донья Изабелла и улыбнулась своим тайным мыслям.
***
Мартин Чандос простился с Селестой д’Ожерон с чувством, близким к недовольству. Он не пытался скрыть своего раздражения.
— Вы могли бы чуть больше огорчиться моим уходом, — пробормотал он. — Можно подумать, что вам так же не терпится перестать меня видеть, как Патрику не терпелось увидеть покидающих Ирландию змей.
Селеста тихонько рассмеялась и принялась раскачивать шелковый веер, прикрывая им улыбку в голубых глазах.
— Я нахожу в вас те самые джентльменские инстинкты, о которых вы мне говорили. Не каждый мужчина отворачивается от брачного ложа, чтобы предпринять спасение тридцати мужчин. Ваше терпение почти соответствует благородству вашего сердца.
— Ну вот, к вашему равнодушию теперь еще и дерзость. Качество, которое я мог бы найти интересным в другое время.
— Мартин, не будьте букой! Какая нужда в лишних словах между нами? Я буду скучать по вам, правда. Но папа считает, что это так здорово — ехать в Дариен, чтобы освободить своих людей. Я едва ли могла не согласиться с ним, не так ли?
Селеста опять ускользала, прикрывая новой иллюзией старые, словно блуждающий огонек, которого он не мог поймать и принудить ни к обещанию, ни к поцелую. Про себя Мартин Чандос признавал, что такая иллюзорность и умение всегда ускользнуть — качество, достойное восхищения в женщине. Но он думал также, что бывают времена, когда должное количество капитуляции будет оценено по достоинству.
Он подал ей руку, когда она сидела, широко раскинув юбки, на мраморной скамье во внутреннем дворике особняка. Он сказал:
— Как и я не мог уйти, не попрощавшись с вами и не напомнив, что я вас люблю. Я постараюсь сделать все как можно быстрее.
Ее рука была теплой.
— Не спешите, Мартин. Пословица, которая говорит: «Чем больше спешки, тем меньше скорости», верна и в наше торопливое время.
Он до сих пор толком не верил в то, что эта странная женщина помолвлена с ним и скоро станет его женой.
***.
Возвращаясь из губернаторского дома на Рю-дю-Кей, он встретил Лиззи Холлистер. Она шла по коралловой улице, игривый бесенок в обтягивающих черных брюках и свободной хлопчатобумажной рубашке. Два абордажных пистолета были заткнуты за ее пояс, а большой сверток был завернут и привязан к ножнам с абордажной саблей через плечо.
Он остановился, хмуро глядя на нее.
— А теперь скажите, куда несут вас эти прелестные ножки, дорогая?
Она вскинула голову.
— В каюту «Лунного Света», капитан Мартин! Неужели вы думаете, что я позволю этой испанской кошке вонзить в вас когти за моей спиной?
— В этом путешествии вы ни ногой не ступите на «Лунный Свет», Лиззи! Это не обычное предприятие, на которое я иду. Я хочу попробовать добраться до Пуэрто-Белло.
Она кивнула.
— Значит, слухи верны. Хорошо! Это будет прекрасный приз.
— Лиззи, я запрещаю!
— Тьфу! Поберегите дыхание. Два дня назад я записалась у Редскара. Вам не повредит еще один хороший боец.
Мартин Чандос считал себя человеком уравновешенным. Но эта шокирующая хойден с ярко-фиолетовыми глазами и коричневой чудесной кожей, которую он мог видеть в расстегнутой свободной рубашке, заставила его потерять терпение.
Он схватил ее за руку выше локтя и резко развернул к себе.
— В последний раз говорю вам, Лиззи, дорогая! Вы останетесь на Тортуге.
Ее красные губы мягко изогнулись. Каким-то образом она умудрилась прижаться к нему, и он нашел ее мягкой, ароматной и волнующей.
— Вы такой сильный, Мартин, — прошептала она. — Такой сильный! Неужели вы уже уложили Селесту д’Ожерон?
Он зарычал и опустил руку.
— Какая же вы распутница, раз так говорите!
Лиззи рассмеялась.
— Наймите распутницу, Мартин! Потому что если я наемник, то предана вам. Если же меня не возьмут …
Его смех был глухим.
— Какое мое слово может удержать вас здесь? Скажите мне, как запретить вам пробраться на мой корабль, и я это сделаю.
— Тогда все решено. Я наемный работник. В таком случае будет справедливо сказать вам, что Рауль Сан-Эспуар отплыл вчера на рассвете.
Это тронуло его. Он отшатнулся и устремил взгляд на голубые воды, где на якорных цепях покачивались десятки кораблей. Его глаза рыскали среди них, но не было никакой «Виктории II», мягко покачиваемой поднимающимся приливом.
— Итак, — сказала Лиззи, — какое такое дело могло бы заставить Рауля Сан-Эспуара умчаться в море за два часа до вашего отплытия в Пуэрто-Белло? Он уже полгода скрывается в Кайоне, не высовывая и носа. Теперь он уходит в море. Прямо перед вами. Вам это не кажется странным, Мартин?
Он посмотрел на нее и вздохнул.
— Он, вероятно, хочет вернуть золото, которого стоила ему жизнь, выкупленная из рук моих пиратов. Как и вы сами, если верить вашим словам о цели вашего вторжения на «Лунный Свет».
Она пожала плечами.
— Вы слишком доверчивы, Мартин. Вот почему я иду с вами, чтобы уберечь от ошибки, о которой вы потом пожалеете.”
И Лиззи Холлистер пошла впереди него, слегка покачивая округлыми бедрами, к весельной лодке с «Лунного Света», где ее ждал Редскар Хадсон.
Удивительно, но мысли о Питере Бладе больше не вызывали у дона Мигеля де Эспиносы жгучей ненависти. Вернее, ненависть никуда не делась, но поблекла, перегорела и стала похожа на боль старой раны, которая, как он знал, может ощущаться еще многие годы, постепенно становясь частью тебя.
Он поймал себя на том, что думает о сеньорите Сантана. Оказывается, он привык к ней, к ее грудному голосу, к уверенным и сильным рукам и к легким, почти не причиняющим боли касаниям, когда она перевязывала его. Бедняжку так смущали его выпады. Зря он был груб с ней.
Де Эспиноса невольно сравнивал ее с Арабеллой, которая все еще владела его душой. Миссис Блад представлялась ему рвущимся ввысь огоньком свечи, непокорным и обжигающим. А дочь алькальда Сантаны вызывала в памяти образы языческих богинь, чьи изваяния он видел в Риме, воплотившихся в теле смертной женщины. Статная, более плотного чем Арабелла сложения, с высокой грудью, Беатрис Сантана была словно… солнечный ветер. Де Эспиноса изумился себе: что за ерунда, как это ветер может быть солнечным?
Сегодня он еще не видел Беатрис, а уже вечереет. Почему-то ее не было за обеденным столом, и Хуан Сантана ни словом не обмолвился о своей дочери. И она не пришла позже читать этот бесконечный роман, к которому де Эспиноса тоже привык. С другой стороны, что ему до прелестной сеньориты Сантана, перед ним со всей очевидностью вставал вопрос: что дальше? Он все еще был адмиралом Испании, хотя длительное отсутствие не могло не отразиться на его дальнейшей карьере. Вполне вероятно, что его уже сместили.
Когда судьба привела галеон де Эспиносы к месту крушения «Пегаса», остальная эскадра стояла в Санто-Доминго, а где она сейчас — одному дьяволу известно. Хорош адмирал, который понятия не имеет, что происходит с вверенными ему кораблями!
В свое предыдущее пребывание в Ла-Романе он написал письмо королевскому наместнику, дону Барталомео де Ованде – наместнику его католического величества на Эспаньоле, в котором ссылался на важные семейные дела, требующие немедленного вмешательства. В тот момент его мало волновало, как отнесется наместник к его посланию.
И тем более этот вопрос был ему безразличен в первое время, когда он едва отступил от смертной грани. Все же де Эспиноса продиктовал Эстебану новые письма — де Ованде и своим капитанам, пусть и осознавая, что упомянутые причины его продолжающегося отсутствия — как то приступ тропической лихорадки и необходимость ремонта корабля – звучат туманно и неубедительно. И то, что его люди поступили в распоряжение сеньора Гомеса, коменданта защищающего Ла-Роману форта, также не являлось оправданием. Наверняка дон Бартоломео уже успел известить Королевский Совет о возмутительном поведении флотоводца, некогда пользовавшегося особой милостью Карлоса II.
Ему следовало бы отправиться в Санто-Доминго сразу же, как только опасность для жизни миновала. Он даже отдал приказ очистить днище «Санто-Доминго» и уже с неделю, как все было готово к выходу к море. Однако день шел за днем, а он, находясь во власти странного равнодушия, медлил…
***
Беатрис все-таки пришла. Де Эспиносе бросилась в глаза перемена, произошедшая в девушке: прежде она одевалась скромно, но предпочитала светлые, живые тона, теперь же на ней было темно-коричневое платье с глухим воротом, а лицо стало замкнутым и отрешенным. Рамиро пристально глянул на ее и вдруг заявил, что забыл купить нужных ингредиентов для своих тинктур, а посему должен срочно отправиться в лавку аптекаря.
После его ухода в комнате наступило неловкое молчание. Дон Мигель обратил внимание, что Беатрис не принесла книгу и хотел было шутливо осведомиться, уж не надоел ли и ей сеньор Сервантес, но она заговорила первой:
– Прошу меня извинить, дон Мигель, но боюсь, я не смогу больше читать вам. Я зашла, чтобы попрощаться.
– Вы уезжаете, сеньорита Сантана? Надолго?
– Да, надолго, – она грустно улыбнулась. – Рада, что у вас все благополучно. Я буду… молиться за вас.
Де Эспиноса, забыв, что недавно призвал себя сосредоточиться на собственных неурядицах, ощутил беспокойство:
– Куда вы едете?
Беатрис заколебалась, говорить ли ему, но решив, что в этом нет никакой тайны, ответила:
– В аббатство бенедиктинок, это в нескольких лигах к северу от Ла-Романы.
– Там находится ваш госпиталь? Тогда почему вы сказали, что пришли попрощаться?
– Мы больше не увидимся, дон Мигель. Я еду туда, чтобы стать монахиней.
– Вы?! – воскликнул пораженный де Эспиноса, – Я не заметил в вас тяги к монашеской жизни.
– И тем не менее, это так.
– Послушайте, сеньорита Сантана, далеко не редкость, когда девушка принимает постриг не по велению свыше, а по другим причинам, будь то нужда или еще какая беда. Вы молоды и хороши собой, пусть не купаетесь в роскоши, но и не живете в нищете. Что толкает вас к этому?
– Почему вы отказываете мне в душевном стремлении? – начала сердиться Беатрис.
– Вы не созданы для монастыря, сеньорита Беатрис. Вы там зачахнете.
– Что известно вам о том, кто создан, а кто нет? – раздосадовано фыркнула девушка.
– Известно, – де Эспиноса говорил быстро и проникновенно, сам не понимая, почему он пытается переубедить ее. – В нашем роду и среди моего окружения не раз случалось, что женщины становились монахинями. Среди них, безусловно, были те, кто услышал в своем сердце глас Божий, или кто надеялся за стенами обители укрыться от несправедливости мира, но еще чаще этого хотела семья. А иногда юным созданиям в монашестве виделся способ убежать от самих себя и даже, прости Господи, они уходили в монастырь из-за несчастной любви. Судьба этих последних достойна особого сожаления.
– Ваши слова отдают богохульством. А я не юное создание, — Беатрис была вне себя от гнева, потому что де Эспиноса оказался слишком близок к истине.
– Даже сейчас вы не можете скрыть своей грусти, – проницательно сказал он, не отрываясь глядя в лицо девушке.
– Я должна идти. Прощайте, – она почти выбежала из комнаты, оставив де Эспиносу в глубокой задумчивости.
Он медленно поднялся из кресла и прошелся по комнате. Для него отчего-то было невозможно представать сеньориту Сантану в монашеских одеяниях, и не потому, что обычно богатое воображение отказалось служить ему, но все его существо вдруг воспротивилось подобному исходу. В голове мелькали смутные догадки, неоформившиеся до конца мысли. Постепенно среди всего этого сумбура возникло и стало набирать силу решение.
«Мало я натворил безумств? – насмешливо спросил он себя. – Одним больше. Почему бы и нет».
***
Беатрис перебирала милые ее сердцу вещицы, которые вместе с перьями и чернильницей хранила в конторке, сделанной из потемневшего от времени ореха. Черепаховый гребень, инкрустированный перламутром, брошь с крошечными изумрудами, оставшаяся ей на память от матери, простенькие украшения. Взять что-то с собой?
«Не пристало монахине держать в своей келье безделушки. Да и к чему? Чтобы они постоянно напоминали о доме?»
Она сгребла все обратно и закрыла конторку. Слова де Эспиносы нарушили и без того хрупкое душевное равновесие, которого ей удалось достичь к вечеру. Угораздило же ее пойти попрощаться с доном Мигелем… а теперь невыплаканные слезы жгли глаза, и она прерывисто вздыхала, загоняя их глубоко вовнутрь. Зато Лусия всхлипывала, не таясь, пока Беатрис не прикрикнула на нее.
– Беатрис, ты еще не легла? – услышала она голос отца.
– Нет.
Дверь открылась, и Сантана переступил порог комнаты. На его лице отражались самые разнообразные чувства: от растерянности до какого-то опасливого восторга.
– Нам надо поговорить.
– Выйди, Лусия, – сказала Беатрис, и когда шмыгающая носом служанка ушла, подняла на отца потухший взгляд: – Слушаю тебя.
– Я только что разговаривал с доном Мигелем. Он просит твоей руки, дочь моя.
Пол качнулся под ногами Беатрис, и она оперлась о конторку. Стало трудно дышать.
«Да! Да!» – вскричало сердце.
Но девушка не спешила радоваться:
– Как это возможно?
– Вот и я в замешательстве. С одной стороны, он оказывает нам великую честь, но с другой… Скажи, Беатрис, – Сантана даже похолодел от ужаснувшего его подозрения: неужели Каридад ошиблась и не досмотрела за ней?!
– Между вами… э-э-э, возможно, ты не соблюла себя… – он запнулся, не в силах договорить.
– Уж не думаешь ли ты, что гранд Испании обесчестил дочь человека, давшего ему приют? – грустно усмехнулась Бестрис. – Не беспокойся, ничего такого не было и быть не могло. Но ты же сказал дону Мигелю о том, что я предназначена Господу?
– Разумеется, но гордыня рода де Эспиноса непомерна. Дон Мигель ответил, что раз обряд не был свершен, то и говорить не о чем. И его даже не интересует размер твоего приданого, — с почтительным придыханием ответил Сантана, до сих пор отказывающий верить в удачу.
Беатрис строптиво вскинула голову:
– А мои чувства его интересуют?
– Не глупи, дочь, – отмахнулся Сантана, думая совершенно о другом. – Такая честь… Хотя сейчас уладить это дело со святым отцом будет непросто…
– Вот значит как. Дон Мигель де Эспиноса необычайно самоуверен. Могу ли я поговорить с ним наедине?
– Учитывая изменившиеся обстоятельства, это не вполне пристойно, – очнувшийся от своих размышлений, сеньор Хуан нахмурился.
– Мы поговорим в патио, и сможешь наблюдать за нами. Нет никакого повода для беспокойства, – спокойно, но твердо возразила ему Беатрис.
– Хорошо — неохотно согласился он, – я велю Джакобо принести фонари, стемнело.
— Петрович, ты куда собрался? В ватнике, с топором? Как за елкой? Да ведь… Ой, и правда, уже декабрь на исходе. Надо же, а я думала не скоро еще праздник-от. Петрович, погоди! Принеси и мне елочку. Махонькую. Или хоть веток еловых сруби. Пусть в избе детством пахнет…
— Вот и у меня Новый год будет нынче. Молодец Петрович, уважил соседку. Вон какие лапы пушистые. А то, что просто ветки, так даже лучше, не загубили дерево заради баловства. Мурза, брысь, не балуй, уронишь.
Только игрушек-то у меня нет. Да ничего, придумаем что-нибудь. Эй, Мурзик, что это у тебя? Где нашел? Ой, это же соска артемкина. Ты, небось, негодник, закатил под шкаф! Красивая какая. И на ленточке. Чем не игрушка? Давай повесим ее на елку.
Вот, смотри, как хорошо. Буду смотреть и вспоминать, как летом Артемка гостевал у бабушки. Сейчас-то, небось, бегает уже, скоро год мальцу.
А знаешь, что я придумала? Мы украсим нашу елку игрушками-воспоминаниями. Вот смотри – это заколка. Светлана в саду обронила. Я нашла, как они уж уехали. Хорошая жена у моего Валерика. Добрая, заботливая. И меня уважает. Правда, мамой никак не зовет.
А это духи Валеркины. Странно, мужик, а духами брызгается. Дезодорант… Но пахнет вкусно. А уж флакон какой! Привяжу за ленточку, тоже пусть висит, сверкает. Сынок у меня молодец. Как приедет, все починит, поправит. Вот и нынче, забор новый поставил, да пол в сенях подлатал. Эх, все уговаривает в город к ним перебираться. Но куда я от дома, да огорода. И тебя, бродягу, в город не возьмешь, пропадешь там, зачахнешь.
Мурза, а давай мы на елку повесим подарки, что я приготовила. Отсылать теперь после праздников придется, пусть побудут украшением! Вот носочки Артемке. Яркие, полосатые. Рукавички Галочке. Я их цветочками и бабочками вышила, смотри, веселые какие. Помнишь Галю? Уж она тебя наглаживала, да угощала колбасой тихонько. Как вспомню ее, внученьку, помощницу мою, так сразу на сердце теплеет.
Шарф, это Светочке. Она такой мне в телефоне показывала, модный, ей очень понравился. Сюрприз будет. Света все переживает, как я здесь без врачей? Да я, ведь, и не болею почти. Не привыкла…
А под елку мы куклу посадим. Одену ее в белую кофточку, будет Снегурка. Эту ляльку Галочка оставила, чтоб мне не было скучно одной. Говорит: «Бабуля, ты ее с собой спать бери, а то в темноте одной страшно…»
Что там? Мурзик, что ты там увидел? Аль приехал кто?
— Ой, батюшки, Валерик, Светочка! Гости мои дорогие!!!
Ирина Погонина https://vk.com/ipogonina59
Спиталфилдский рынок уже закрылся, но Тони слышал, что вход в катакомбы есть и в стороне от рынка, где-то позади церкви. Не то чтобы без труда, но спуск обнаружился, – правда, к тому времени совсем стемнело.
Надо сказать, кураж слетел, стоило пройти по подземелью с два десятка шагов… Кроме новейшей немецкой веревки для обездвиживания монстров, следовало купить клубок обычной пеньковой – чтобы не заблудиться.
Сюда не долетал шум города, не просачивался свет кровли, но катакомбы полнились звуками, в их глубине шевелились тени – стоило замереть на месте и задержать дыхание, и звуки молкли, а тени прятались по углам. Старинная каменная (а кое-где и кирпичная) кладка обросла склизким черно-зеленым налетом, под ногами хрустела каменная крошка, но думалось почему-то о человеческих костях, и Тони иногда светил под ноги, чтобы удостовериться в обратном.
Из-под луча фонарика время от времени порскали крысы, но вскоре Тони решил его погасить и попытался привыкнуть к темноте – ничего не вышло, темнота была абсолютной, к ней нельзя было привыкнуть, в ней не видно было и собственных ладоней… Как в каменном мешке на нижнем уровне «Анимал Фарм». Впрочем, разница была, и существенная – в каменном мешке можно было не опасаться нападения из-за угла.
С фонариком застать монстрика врасплох будет трудно. Да, Тони умел ходить тихо – но по городу, а не по каменному крошеву. А Звереныш наверняка чуток. Кроме того, имеет острый нюх. В общем, затея оказалась глупой и опасной, но так просто отступать Тони не намеревался и для начала обмотал фонарик своим шейным платком: теперь свет не бил в стены и узкие коридоры между ними, а лишь позволял рассмотреть их очертания, если направить его в пол.
Крысы, может, и боялись яркого света, но присутствие человека их совершенно не пугало, даже наоборот: они поворачивались на звук, замирали и смотрели не мигая и с угрозой. Понятно, что никакой угрозы для человека сотня крыс не представляла, но их уверенность давила на нервы, будто на помощь жалкой сотне зверьков вот-вот явится их многотысячное войско. Сожрут и не подавятся. Опасаться, конечно, следовало не воображаемого многотысячного крысиного войска, а укуса или прикосновения – в этом подземелье наверняка обитали все известные Европе заразные болезни, от проказы до чумы, затаившейся тут еще во времена Черной смерти, и это не считая тифа, оспы и разномастных лихорадок.
Побродив около часа по мрачному подземелью, Тони продрог – не столько холодно тут было, сколько сыро: челка прилипла ко лбу, куртка пропиталась влагой и не держала тепла. Пар от котлов в подвалах Спиталфилдского рынка остывал, оседал на склизких стенах и насыщал воздух изморосью, дышать было тяжело.
Но усилия Тони все же были некоторым образом вознаграждены: в одном месте он нашел следы жизнедеятельности Звереныша – во всяком случае, небольшого существа, потребляющего животную пищу, судя по черному цвету экскрементов. Ни один зверь не станет гадить там, где спит, а потому искать монстрика следовало где угодно, только не вблизи находки.
Еще через четверть часа Тони разглядел на полу дохлую крысу – и не просто дохлую, а со свернутой шеей. Конечно, свернуть крысе шею мог и бродячий кот, но работу кота это мало напоминало – голова крысы была повернута градусов так на двести семьдесят… Ни кот, ни щенок добермана, ни другая, пусть и очень большая, крыса не могли бы сотворить такого. Для этого нужны руки.
Обстановка располагала к ассоциациям с самыми мрачными литературными опусами По, особенно про черного кота, – но чудовище с улицы Морг гораздо больше подходило на роль английского супероружия. Не щенок добермана – детеныш крупной обезьяны. Не надо никаких гормонов роста, передние резцы вполне соответствуют тем укусам, которые видел Тони. И главное – руки, которых нет ни у крыс, ни у розовых кроликов, ни у лысых шавок. Не вписывался только цвет, но крысу-альбиноса Тони предположил с легкостью, почему бы и детенышу орангутанга не быть альбиносом?
На Ферме Тони видел обезьян, в том числе крупных обезьян, – дагерротипическая память запечатлела стоящего на задних ногах орангутанга, обеими руками вцепившегося в толстые прутья клетки.
Признаться, ловить Звереныша расхотелось. Даже мартышка, наделенная способностями Бинго, вселяла серьезные опасения, не говоря об орангутанге, пусть и весьма молодом, размером с собаку. Руки дают такому зверю колоссальное преимущество перед всеми монстрами животного мира. Да, тварь пока не нападала на мужчин, но она тут кормится крысами уже несколько дней и наверняка растет не по дням, а по часам…
Следовало побыстрей выбраться из этого мрачного места со множеством темных углов, из-за которых можно неожиданно броситься на человека…
При таком раскладе вырисовывалась совсем другая версия убийства семьи Лейбер: если монстр каким-то образом проник к ним в дом и оказался загнанным в угол, вполне вероятно, что он расправился с Лейберами, доктором и Эрни, а Джон Паяльная Лампа лишь зачистил место преступления…
Нет, тут Тони, пожалуй, перехватил: троих взрослых мужчин одновременно маленькому орангутангу не одолеть. Впрочем, почему одновременно? Эрни мог попытаться изловить Звереныша, чем и спровоцировал его ярость.
Тони щелкнул зажигалкой и приподнял огонек над головой, чтобы определить направление движения воздуха, – искать выход не обязательно по веревочке.
Мурашки противно щекотали спину, будто в нее вперился чей-то взгляд. Если тварь прыгнет на спину, то голову, может, и не оторвет, но шею свернуть может. Руками. Как крысе. Справа в проходе померещился шорох, Тони замер и посмотрел в темноту – шорох смолк, но мысль о том, что это эхо его собственных шагов, не утешила… И показалось даже, что не тень, а свет промелькнул в глубине коридора. Или не свет, а обезьянка-альбинос?
Тони вытер лоб, уверив себя, что это не холодный пот, а изморось сырого подвала… Хотелось прижаться спиной к камням и двигаться дальше именно так, по стеночке.
С другой стороны раздался отчетливый хруст камня под чьей-то ногой. И поскольку Тони стоял на месте, эхом этот звук никак быть не мог. В лабиринте каменных стен очень трудно верно определить направление, по которому идет звук. Он прислушался, не шевелясь и стараясь не дышать, – вдалеке коротко пискнула крыса, в двух шагах на пол упала капля воды. Шорох! Будто ткань коснулась стены. И снова, совсем с другой стороны – хруст камешка под ногой.
Тони, прислушиваясь, простоял с минуту – не проходило ощущение, что вокруг него сужается неведомый круг шорохов и шагов. Несколько раз в темноте мерещилось тусклое свечение, будто короткий взмах крыла. И если чудовище сужает круг, незачем стоять и ждать, когда оно выберет удобный момент для нападения. Он двинулся вперед осторожно, почти не дыша, не поворачиваясь спиной к проходам, ощупывая углы стен и долго прислушиваясь перед поворотом, не притаился ли за ним монстр…
Щенки мертвых пинчеров могли не дышать довольно продолжительное время…
Оказавшись в квадратном помещении, Тони лицом ощутил ток воздуха – выход был где-то совсем рядом. Наверное, стоило снять платок с фонарика – зверя можно напугать ярким лучом света, – но вместо этого Тони поступил наоборот: выключил фонарик. Глупо это было, но ему казалось, что так он затаился в темноте надежней. Чтобы быстро пересечь открытое пространство помещения, а не ползти вдоль стены с черепашьей скоростью.
Он широко шагнул вперед – и в эту секунду в лицо ударил ослепительный свет. Тони выронил фонарик, глаза резануло до слез, и он прикрылся рукой больше от испуга, чем в надежде рассмотреть, откуда этот свет исходит.
– Что вы здесь делаете, Аллен? – раздался впереди голос агента Маклина.
Змея в траве. Вместо облегчения накатил страх, еще более сильный, чем секунду назад: не надо никаких орангутангов. Человек – самый лютый зверь в Лондоне. Мертвый человек. Имеющий не только руки, но и голову. Ветеран. Самое совершенное оружие, применение которого запрещено Версальскими соглашениями. И если против Звереныша был хоть какой-то шанс устоять, то против мертвого солдата нет шанса и у роты вооруженных морских пехотинцев…
– То же, что и вы, агент Маклин… – ответил Тони, чтобы придать себе уверенности.
А еще у него в рукаве спрятана паяльная лампа, способная сжечь человеческое тело за несколько минут. Как мертвое, так и вполне еще живое. Свет, бивший в глаза, в любую секунду мог смениться огнем…
– Кто это, Джон? – раздалось справа, а слева вспыхнул еще один фонарик. И сзади. И еще один спереди… Маклин был не один: не меньше шести человек – мертвых солдат! – окружали Тони со всех сторон. Ему не показалось, что нечто сужает круг…
– Это молодой наци, шпион кайзера, – едко произнес Маклин, не опуская фонарика. – Именно он должен передать отродье в рейх.
– Э, агент Маклин… Это еще нужно доказать… – пробормотал Тони, продолжая прикрывать лицо локтем. Происходящее почему-то напомнило не уличное, а приютское детство, когда случалось в одиночку наткнуться на ватагу старших, только и ищущих возможности поглумиться над маленькими. Сходство, пожалуй, было в собственных ощущениях – страха, стыда и беспомощности.
– Тут не суд присяжных, чтобы заниматься казуистикой. Мы оба знаем, зачем вы здесь, так что не прикидывайтесь – вам это не поможет.
– Не поможет в чем? Выйти отсюда живым?
Ветераны подступили с обеих сторон неожиданно, взяли за локти – свет опять ударил в глаза со всей силы. Тони попытался дернуться – с тем же успехом можно сопротивляться гидравлическому прессу: локти будто сдавили в тисках. Ощущения из приютского детства значительно укрепились.
Неужели и доктор W. где-то среди них?
– Аллен, вы сейчас подробно расскажете, какую инструкцию вам передала шлюха Его Величества. Отродье вы все равно не получите, но мне надо знать, кто помогает немцам пересекать английские границы.
– На последний вопрос я отвечу легко и с удовольствием: немцам помогает Его Величество король Эдуард VIII. Или вы об этом не догадывались?
– Аллен, взгляните на эту вещицу. Знаете, что это?
– Уберите свет в глаза, тогда я попытаюсь догадаться.
– Эта бензиновая зажигалка – простейший и очень эффективный криптоанализатор. Две минуты криптоанализа – и вам не захочется глумиться над моими национальными чувствами. А еще через десять минут вы будете отвечать на мои вопросы с радостью, захлебываясь от нетерпения все рассказать.
– Вы недооцениваете твердость духа солдат рейха – неужели вы всерьез полагаете, что истинного арийца с его нордическим характером можно напугать бензиновой зажигалкой? – осклабился Тони.
– Напугать – вряд ли. Эффект обычно наступает не от угроз, а от применения этого нехитрого предмета.
– Да ладно вам, Маклин. Давайте спорить, что за пять минут я не издам ни звука, и если я выиграю, то пойду домой.
Нет, он совершенно не понимал юмора. И фонарика не опускал.
– Вы никуда не пойдете, Аллен. Вы подробно изложите мне все, что вам передала миссис Симпсон.
– Может, я после этого еще и останусь в живых? – Говорить и не видеть лица собеседника было неприятно. Впрочем, мимика мертвых солдат скудна и не дает представления об их эмоциях.
– Этого я пока не утверждаю. Я давал присягу убивать врагов Великобритании.
– Агент Маклин, понятие «враг» в мирное время чрезвычайно расплывчато. Может, я, напротив, добрый друг Великобритании. А вы присягали королю, а не Уинстону, чтобы игнорировать мнение Его Величества.
Рука, державшая правый локоть, скользнула к запястью, а другая – видимо, левая – всего лишь вывернула Тони большой палец. Полностью, из сустава. Если бы это не было так неожиданно, можно было бы перетерпеть, но Тони вскрикнул, не успев понять, что произошло, – боль была ослепительна, гораздо ярче света, бьющего в лицо. Из глаз закапали слезы.
– Это нечестно, – выговорил он через несколько секунд, – а потому не считается. Попробуйте еще раз, и вы увидите…
Тони не успел договорить – железная рука вывернула из сустава указательный палец. Он не закричал – выругался по-немецки. Шутить в самом деле расхотелось.
– Киплинг, откуда он родом? – спросил Маклин вполне удовлетворенно.
– Я не уверен, но похоже, из Берлина, – ответил слева молодой голос. Неужели Джон Киплинг?
Надо поехать к Кейт и поцеловать ей руку. Выразить уважение и восхищение. Тони, вспомнив обет жирной Бетти, дал себе слово: если выберется из этой передряги живым и здоровым, непременно поедет к Кейт и поцелует ей руку.
Свет продолжал бить в глаза, и к нему привыкнуть было трудней, чем к темноте. Сильно кружилась голова, до тошноты. Тони не заметил шагов за спиной Маклина и удивился, услышав голос доктора W.
– Что здесь происходит?
– Уотсон, он немец, наци. Совершенно точно, – смешавшись, ответил Маклин.
– Я слышал крик. Это кричал Аллен?
– Да, доктор, это кричал я! – поспешил ответить Тони. – Но только потому, что палец мне вывихнули слишком неожиданно, без предупреждения.
– Маклин, вы с ума сошли? – укоризненно произнес доктор. – Немедленно отпустите Аллена. Это беззаконие. Будь он хоть трижды немец и трижды шпион, никто не давал нам права на насилие. Мы не на фронте, и Аллен безоружен.
– Джон, Уотсон прав, – раздалось сопение за спиной Тони. – Мы не должны опускаться до беззакония. Мы нарушаем Версальский договор только тем, что держим его за руки. Мы применяем… силу.
Джон Киплинг, Джон Маклин, Джон Уотсон…
– Вы чистоплюй, Джон, – сплюнул Маклин, обращаясь к человеку за спиной Тони – еще одному Джону. – Отпустите Аллена, и пусть он катится ко всем чертям. Отродье он все равно не получит.
Руки, сжимавшие локти, разжались одновременно, и Тони едва не упал – голова кружилась и больно было до дурноты. Он прижал руку к себе, придерживая ее за запястье.
– Как врач я обязан оказать вам первую помощь.
Тони не видел доктора, хотя Маклин и опустил фонарик, – в глазах пульсировали красные пятна.
– Вы добрый и благородный человек, доктор, – ответил Тони. Ком встал поперек горла: хотелось расплакаться, как в приютском детстве. От боли, от обиды, от облегчения…
– Должен же я хоть немного соответствовать вашим восторженным представлениям обо мне, – ответил доктор. – Или хотя бы стремиться к этому. Если вам тяжело идти, вы можете опереться на мою руку.
– Что вы с ним цацкаетесь, Уотсон? – проворчал Маклин и сплюнул. – Вам с ним детей не крестить…
– Поймите моих товарищей правильно, – пояснял доктор, вешая фонарик на зубец церковной ограды. – Они воевали с рейхом, теряли на этой войне друзей и близких, для них невозможна мысль о дружбе с нацистами.
Тони сидел на каменном парапете, подпирая спиной решетку.
Доктор был одет в черный прорезиненный плащ, как и все его товарищи, темный моноциклетный подшлемник и тяжелые армейские сапоги – почему-то именно так Тони представлял себе Джона Паяльную Лампу. Кстати, на выходе, когда глаза немного привыкли к темноте, Тони заметил среди ветеранов давешнего сержанта, «мастера Джона», которого только что уволили с Фермы.
– Они поэтому убили Эрни?
Доктор посмотрел на Тони немигающим взглядом.
– Дайте руку, я взгляну.
Тони протянул руку и зажмурился. Нет, все-таки неожиданную боль пережить легче, чем с ужасом ждать неминуемо предстоящую.
– Расслабьте мышцы, расслабьте. Во-первых, сопротивление вам не поможет, а во-вторых – будет гораздо больней.
– У меня с собой есть мышечный релаксант… – зачем-то сказал Тони. Еще раз испытать на себе действие этой дряни ему вовсе не хотелось.
– В самом деле? Позволите взглянуть?
Не так просто было выудить ампулу из-за пазухи левой рукой.
– Нет, это чересчур, – сделал вывод доктор, подняв ампулу поближе к свету. – Не будем колоть орехи кувалдой. По-вашему, палить из пушек по воробьям…
Наверное, Тони вздрогнул, потому что доктор поспешил объясниться:
– Я с самого начала знал, что вы немец, так что пусть это вас не пугает. Мы, ветераны, уважаем своих врагов, как бывших, так и будущих. Ничего личного.
– Меньше всего мне хочется быть вашим врагом, доктор. Тем более личным. Я читал ваши «Записки» в переводе, когда Англия находилась в состоянии войны с нами. Я был ребенком, но подумал тогда, что вряд ли когда-нибудь после прочитанного буду ненавидеть Англию и англичан. Лондон был для меня сказочным городом джентльменов, образованных и благородных.
Доктор издал довольный смешок – несмотря на отсутствие мимики, он умел ярко выражать эмоции. В отличие от Маклина.
– Я рад, что мои записки служили и будут служить укреплению мира, – изрек он с пафосом (вовсе не смешным) и одновременно с этим повернул большой палец Тони на место, пользуясь тем, что тот отвлекся и расслабил руку. Военный хирург…
Боль, хоть и была жестокой, быстро пошла на убыль.
Тугая повязка немного мешала вести байк, но и только, – доктор велел носить ее не меньше двух недель, чтобы избежать осложнений. Тони хотел поехать к Кире, но вспомнил о данном обете и направился к Кейт. Обет был донельзя глупым и несвоевременным.
Она встретила его с радостью, хотя была уставшей (если не сказать вымотанной) и собиралась спать.
– Будешь чай?
– Нет, спасибо, не суетись. – Тони взял ее за руки. – Я дал обет: если выберусь живым из спиталфилдских подземелий, то приеду к тебе и поцелую тебе руку.
Тони, пока Кейт не успела опомниться, опустился перед ней на одно колено и принялся с чувством целовать обе ее руки – очень белые, мягкие, с прозрачной кожей. Слабые. Особенно по сравнению с железными руками ветеранов.
– Ты с ума сошел, – засмеялась она. – Что ты делал в подземельях?
– Я понял, почему женщины во время родов кричат на родном языке. В этом нет никакой мистики.
Кейт улыбнулась и встрепала ему волосы.
Он не мог вслух рассказать ей о произошедшем, а потому, поднявшись с колена, не выпустил ее руку из своей, пальцем отстукивая сообщение на языке Морзе. Молчание выглядело бы подозрительно, потому приходилось время от времени кое-что говорить вслух.
– Ты выглядишь усталой.
– Это нормально для одинокой женщины с ребенком. Тебе что, кто-то дал по зубам?
– Почему ты так решила?
– У тебя плохо двигается нижняя челюсть.
– Это от другого. Я оставлю денег. На молочную кухню там…
– Пока не надо. У меня много молока. Попозже, когда Урсуле понадобится прикорм.
– Все равно оставлю. Мало ли.
– У нас в доме кроме меня три кормящие матери. Представь, двоим предложили бесплатно поехать на побережье, в пансионат, – какая-то благотворительная акция от Лондонского госпиталя. Завтра и мы с Лиз пойдем. Как ты думаешь, я могу на неделю съездить на море? Урсуле был бы полезен морской воздух.
– Конечно поезжай.
– Ты справишься без меня? Всего неделю.
– Я же сказал: поезжай.
– А когда мы пойдем договариваться о крестинах?
– Хочешь – завтра. Я заеду за тобой утром.
– Нет, после полудня. Утром мы с Лиз идем в госпиталь. Да, и еще… Если мы поедем договариваться о крестинах, нужно заехать в Скотланд-Ярд, мне телеграфировали сегодня – можно забрать кое-какие вещи Эрни.
– Мы поедем с ребенком или на байке?
– На байке, Лиз побудет с Урсулой, сегодня я сидела с ее мальчишкой, пока она ходила к врачу.
– Не оставляй ребенка без присмотра. Ни в коем случае. Никогда, ни на минуту.
– Да, конечно. Как тебе пришло в голову, что я могу оставить ребенка без присмотра? Я даже в прачечную спускаюсь с коляской.
Тони закончил стучать на том, что переснял инструкцию по обращению со Зверенышем на микропленку, и Кейт ему ответила: «Передам микропленку через гастролеров тчк вези».
***
Фонограф, установленный в газовом фонарике, с которым Аллен отправился на поиски Звереныша, сослужил полковнику двойную службу. Во-первых, ему стало известно все о стычке Аллена с ветеранами, а во-вторых, ветераны фонарик у Аллена отобрали и прихватили с собой, в результате чего полковнику удалось услышать обрывки их разговора.
Если бы не отсутствие судебной санкции на прослушку, людям Уинстона следовало бы выкатить серьезное обвинение в превышении служебных полномочий. Разумеется, и разведка, и контрразведка применяли незаконные методы допроса, но делали это не так откровенно и прикрывали беззаконие документами: под видом дисциплинарных наказаний или оказания медпомощи, используя других заключенных, лишением сна, фиксацией в неудобных позах – но никак не ломая подследственным руки. Ветераны пользовались методами фронтовыми, чересчур грубыми, нацеленными на скорейшее получение результата.
Фразу, произнесенную Алленом по-немецки, длинную и совершенно непечатную, полковник предъявил двум экспертам, и оба они с усмешками подтвердили несомненный берлинский акцент, но утверждать, что человек, это сказавший, родился в Берлине, не стали, ибо и попугай может говорить по-немецки без акцента. Однако внештатный психоаналитик Секьюрити Сервис заявил, что непроизвольно выругаться на чужом языке почти невозможно, и не берлинский акцент, а именно то, что фраза буквально сорвалась с языка, имеет решающее значение.
Наверное, подозрения полковника все-таки были беспочвенны.
Но как неузнаваемо изменился голос Аллена, когда тот заговорил по-немецки! Любой иностранный язык меняет голос: полковник долгое время жил за пределами Британии и слышал множество языков и наречий, но ни один язык не делает этого так радикально, так откровенно – будто срывает с человека маску, меняет неузнаваемо не только голос, но и лицо, выражение глаз. Наверное, подозрения полковника были беспочвенны…
А вот разговор ветеранов его серьезно насторожил: отчаявшись выкурить Звереныша из катакомб под Спиталфилдс, они решили убить двух птиц одним камнем: поймать Звереныша на живца и в качестве живца использовать Кейтлин Кинг. При благоприятном стечении обстоятельств Звереныш может убить и Тони Аллена, а если ему это не удастся, то во время зачистки Аллена убьют сами ветераны – и никто никогда не докажет, что с немецким резидентом расправились люди Уинстона. Так же как теперь никто никогда не узнает, при каких обстоятельствах погиб Эрни Кинг. Беспроигрышный ход против немецкой резидентуры…
В планы МИ5 это никак не входило. Конечно, Аллен был не единственным немцем, через которого можно передать Звереныша в рейх, но начинать операцию «Резон» сначала? Разумеется, существовал и запасной вариант (им занимался агент Картер), но переговоры с кайзером и без того топтались на месте, а вариант «Звереныш-2» требовал времени. Как говаривал один молодой немецкий врач: даже если собрать вместе девять беременных женщин, ребенок все равно не родится через месяц.
Полковник счел необходимым доложить о планах Уинстона директору Бейнсу. И о своих подозрениях тоже. Бейнс посмеялся, снова назвал полковника параноиком и заметил, что о фонографе в фонарике ветераны знать никак не могли, а потому не стали бы разыгрывать спектакль.
Мальва, южный порт, был заклеен объявлениями:
«Подводный город Юхоон (Тихий океан) приглашает геологов, химиков, горнопроходчиков, микробиологов, сейсмологов.
Условия: школы, парки, зрелищные предприятия, квартиры со всеми удобствами».
Такое я видел впервые. Обычно в подводные города ломились. Словно отвечая на мои мысли, кто-то за спиной сказал:
— Гнет воды.
Я обернулся. Бронзоволицый упитанный моряк. Почему-то он смутился, заморгал выгоревшими рыжими ресницами, пояснил свою реплику:
— В моральном, конечно, смысле… Вода, да еще это облако — слышал? А так — нормально. Едешь, что ли?
— Не те специальности, — сказал я.
— Ясно.
Я стоял на горе над портом. Согнутые пальцы кранов, блеск воды, пассажиры, китовые туши надводных кораблей и сигарообразные — подводных. Глаза мои равнодушно скользили по этой великолепной картине, не высекая искры, из которой разгорается воображение романтиков. Мне не хотелось одеться празднично, как это принято всеми путешествующими по морю, ступить на трап и ощутить в ногах дружеский толчок волны. Некоторое время назад, когда облако стояло над Мальвой, в порту вдруг вспыхнула драка. Я впервые видел ослепленных яростью людей; они пускали в ход кулаки, ремни — что попало. Если б не Аксель, не знаю, как бы все кончилось.
Он вломился в слепую толпу, как топор в муравейник. Я уже упоминал об огромной, просто чудовищной силе этого человека, но то, что я видел до сих пор (как Аксель сгибал металлические трубы, приподнимал за колесо мобиль, отшвыривал с дороги валуны), было лишь безобидным пинг-понгом. Бригов усмирил этих молодчиков за считанные секунды, расшвырял их своими ручищами так свирепо и ловко, что не получил ни одного удара. Тут я поверил, что в средние века он мог бы удержать целую армию у какого-нибудь моста, ведущего к замку.
— Уходите, — сказал Аксель.
И они ушли. Наверно, никто из них не понимал, почему разгорелась потасовка.
Вот из этой агрессивной, атакованной облаком, зазывающей на дно океанское Мальвы я и вызвал Каричку. Просто так — вдруг решил и вызвал. Не по видео, а просто по телефону.
— Ой, Март! — обрадовалась она, и я сразу увидел в золотых ободках зрачки, сияние вокруг головы. — Ты путешествуешь? Откуда ты?
— Из Мальвы.
— Красиво звучит. Как твое облако?
Я рассказал коротко и про города, и про людей, и про наш недавний спор.
— Не скучно? — спросил я.
— Наоборот. Ты объяснил очень понятно. Сейчас много говорят и пишут. В основном общими словами. А у тебя очень точно. И ты во всем этом участвовал?
— Участвовал… Как ты? Чем занимаешься?
— Ничем. Знаешь, Март, на меня напала тоска. Вот сижу и думаю: зачем жить до ста лет?
— Ты будешь жить бесконечно. Скоро изобретут сон на десятки, сотни лет, и ты будешь просыпаться в новых эпохах.
— Март, ты чудак, я же серьезно.
— Ну что ты, Каричка. Ты больна?
— Увы, Март, даже не больна. Читаю вот старинный роман — «Дама с камелиями». Так вот, раньше умирали от чахотки, и все жалели этого человека. Понимаешь?
— Не очень…
— Мне кажется, я никому на свете не нужна.
— Ты нужна мне.
— Ты очень далеко, Март.
— Хочешь, я прилечу через двадцать, нет — пятнадцать минут? Сейчас!
— Не надо, Март!.. Я просто болтаю и сегодня не в духе. Не обращай на меня внимания и передавай привет всем нашим.
— Каричка, ты по-прежнему моя колдунья?
— Да. Счастливо, Март! Меня зовет мама.
И все. Я долго не опускал трубку, слушая скучную тишину. Долго смотрел в окно, пока не наткнулся на Луну. Бесплодная, злая ледышка. Такую не взял бы даже для точки в моем рассказе.
Как отделяет людей пространство — время!
Особенно время…
Меня так расстроило настроение Карички, что я забыл спросить у нее про Рыжа.
С Каричкой я больше не разговаривал: только решусь, наберу номер и подзываю Рыжа. Что-то мешало мне просто, как раньше, сказать ей: «Вот и я. Не разбился, а соскучился». Я копил решимость, все откладывая разговор, как будто однажды должен был сказать важные, решающие слова.
— Эй, Март, — радостно кричал Рыж, — с гравилетом все будет в порядке! Тебе красный?
— Конечно.
— Линия крыла — как была?
— Да, Рыж.
— А как ты крепил пластины? У меня не получается.
Я объяснил, как надо крепить.
— Еще дней десять, — сообщил Рыж, — и все готово.
— Спасибо.
— Прилетишь?
— Прилечу.
— Прокатимся?
— Прокатимся… Как там Каричка?
— Как всегда — рассеянная.
— Рассеянная?
— Ну да, растяпа!
— Что ж она потеряла?
— Да вроде ничего. Смотрит на меня и не видит. А ну ее! Март, скажи, вы когда поймаете облако?
— Скоро, Рыж, хотя это трудно.
— Я знаю. Но ты скорей прилетай. И Леха тебя ждет. Помнишь — который на ракетодроме?
Как же! Забыть этого ушастика с горящими глазами пирата! Да никогда! И все же, Рыж, ты одна моя мужская опора. Все друзья обо мне забыли. И Каричка — я это чувствую. Ты — никогда.
Но даже Рыжу, немому хранителю моих тайн, не рассказал я об одной встрече, хотя он и знал этого человека. Речь идет о моем дяде Гарге.
Он появился передо мной, когда я уныло сидел в кресле, один в пустой сумеречной комнате.
— Я часто наблюдаю за тобой, Март. Печальная картина.
— Дядя? — Я вскочил и тут же сел, подчинившись предостерегающему взмаху руки.
— Да, печальная история, я это вижу. — В голосе дяди слышалось сочувствие. — Зачем тебе все эти напрасные метания? Осунулся, побледнел…
— Простите, дядя, но как… как вы наблюдаете за мной? Вы ведь так сказали?
Дядя усмехнулся:
— Так, именно так. Секретов от тебя, мой мальчик, у меня нет — слишком долго объяснять. Ты помнишь мое приглашение?
— На Ольхон? Помню. Но зачем?
— Мне нужен хороший программист. Но главное другое: именно на Ольхоне начнется новая история человечества.
— Не понимаю.
— Скажу иначе. Тебя, как молодого ученого, волнует природа облака — не так ли?
Я кивнул, польщенный преждевременно присвоенным титулом.
— Ты можешь узнать все это за пять минут и приобрести мировую славу.
— Как, на Ольхоне?
— Да.
— Облако там ответит?
— Ответит.
— Ур-ра!
От радости я бросился на дядю, чтобы сжать его в объятиях, подбросить, позвать всех наших, представить с гордостью: мой дядя, который… Но руки обняли лишь пустоту, я пролетел сквозь Гаргу, не остановленный ни единой частицей его тела, и врезался в стену.
Это был хороший, отрезвляющий удар. Тампель-два. Действительно, после столкновения Игоря с деревом пора было отличать призраки от материальных твердых тел. И как я мог забыть поведение дяди на ракетодроме, которое Рыж назвал фокусом-мокусом! Поддался на уговоры, поверил в сказку. Или, может, уже представил свой портрет висящим в зале Совета? «Академик физики М.Снегов. В 18 лет, работая программистом, установил связь с инопланетной цивилизацией»… Олух! Размазня! Манная каша!..
И все же, с другой стороны, дядя был подозрительно осведомлен о наших действиях. Еще звучал в моих ушах его голос, минуту назад я ясно различал в темноте черты его лица. Не мог же я сойти с ума! Нет, мне просто не везет. Именно всяких теле- и других иллюзий остерегался в своей жизни, и именно вся эта чепуха преследовала меня на каждом шагу.
Я представил лица товарищей. «Ты, Март, просто переутомился. Отдохни-ка сегодня».
И решил промолчать.
Гудящий, как улей, пивной бар «Вена», свято хранивший пивную традицию вот уже вторую сотню лет, довольно равнодушно отреагировал на появление небольшой компании молодых людей.
Верный Сагиров, явившийся из прекрасного алма-атинского далёка и приведший с собой главную ныне достопримечательность приснопамятной «Аленушки» – Серегу Красина, профессионально занял угловой столик. Иволгин, привыкая к шумной суете и табачному смогу, брезгливо осматривал столешницу: на широких мореных плахах дрожали пивные лужицы и озерца, явно оскорбляя его представления о санитарии и гигиене в большом городе.
– Не кручинься, детинушка! – Сагиров был все такой же – бездна обаяния, ноль уныния. – Сейчас мы Зоеньку позовем, и настанет здесь у нас шик-блеск-красота! О, великодушная Зоэ! – Костик обратился к пожилой толстухе с кипой влажной ветоши в руках. – Снизойдите до бедных студентов! Приведите их скромный стол в соответствие с торжественностью момента! И ваш подвиг, – он проворно опустил в карман халата уборщицы рубль, – будет достойно вознагражден!
Великодушная Зоэ, кокетливо играя выцветшими очами, с грацией, описанной Ремарком женщины-бегемота честно отработала свой целковый.
– Прошу садиться, мсье! Пиво сейчас прибудет!
Иволгин устало плюхнулся на мореную скамью.
– А теперь давай вещай, как не уберег друга от беды и женщины, – шутливый тон Сагирова испарился.
Они молча разобрали принесенные Красиным кружки и тарелки. Первый, стартовый глоток прошел в полной тишине. А далее, пока Вадим, сбиваясь и подбирая нужный тон, плел восхитительную чушь про первое настоящее чувство, которое не выбирает сердца своих жертв, ни слушатели, ни рассказчик к пенному напитку не притрагивались. С развитием печального сюжета все более и более крепли интонации и мрачнели лица молчавших. Закончив свой рассказ на событиях знаменитого автомобильного дня, Домовой замолчал.
– Такой мужик пропал! Куда только Родина-мать смотрела?
– Мимо… – Красин, как всегда, оппонировал Костику.
– Это точно! – Сагиров поднял кружку с геральдическим владимирским львом, широким жестом приглашая собравшихся присоединиться.
Последовала серия из мелких, чуть торопливых глотков. Наконец Домовой отставил пузатую кружку и, смачно облизав влажные губы, спросил Костика:
– Ты не слишком торопишься попрощаться с Кирой?
– Женатый человек практически потерян для вольной жизни! Это я авторитетно заявляю!
– Ну спасибо тебе!
– Не за что. А если серьезно, Вадимыч, то сам посуди – жили вы себе спокойно, горя не знали. Стоило только с тетками связаться и – опаньки! — получите: дурку с кагэбэшниками и розовощекого младенца. И, знаешь, братец, сдается старому Сагирову, что это далеко не все сюрпризы, что приготовила жизнь тебе и Кирюхе. Скажи, Серега?
Гигант важно кивнул.
– Итак, слово для доклада предоставляется товарищу Иволгину!
В обстоятельном рассказе Вадима лишь один-единственный раз была упомянута принадлежность англичанки к британской разведке, а про страшный и всесильный КГБ упоминалось раз тридцать. Получался у Домового, как у писателя Шварца, этакий дракон – традиционная для выходца из кругов технической интеллигенции сумма знаний о службе специального назначения.
Предстоящее мероприятие он описал по-деловому кратко, в основном касаясь вопросов массового участия в нем всех сколько-нибудь знакомых четверке организаторов, включая отсутствующую Кису, студентов и представителей рабочей молодежи. Их, то есть молодых сверстников, ленинградцев и, как было принято говорить, иногородних, надлежало вывести на берег Пряжки и устроить под стенами психиатрической больницы шумную манифестацию. С плакатами и прочими атрибутами святого дела борьбы за человеческую свободу, за право личности любить и быть любимым.
Когда же на место проведения митинга прибудут иностранные дипломаты и корреспонденты, каждый из собравшихся должен уметь четко и толково изложить историю Кирилла Маркова, несчастного ленинградского юноши, чей внутрисемейный конфликт поколений вылился в уродливую форму принудительного заключения в психбольницу. Про любовь товарища следовало упоминать, но особо не распространяться. Мол, имело место быть большое и сильное чувство к иностранной студентке, но сохранилось ли – о том никому неведомо, а что послужило оно причиной всех несчастий молодого человека – сомнений нет. Поскольку родитель его – «ба-а-альшой человек». Иной конкретики быть не должно – ни «Джейн Болтон», ни ее англичанство оглашению не подлежали.
В заключительной части доклада собравшимся было предложено обсудить вопросы организации митинга, технологии привлечения участников и распределить организационные обязанности.
– Офигенно! – только и смог проговорить Сагиров. И жадно, в один глоток, опустошил вторую кружку, словно пиво могло помочь боксерской душе избавиться от удивления.
– Да… – солидарная реакция Красина прошла «по-сухому».
– Ребята! Это же все только кажется сложным и невыполнимым! На самом деле все просто: никто не ожидает от нас подобных действий и поэтому, когда мы все вместе потребуем выпустить Киру, им не останется ничего другого! Мы застанем их врасплох!
– Ага. – Костик притянул к себе третью кружку. – А дяденьки на черной «Волге» просто так, пожалев бедного пешехода, покатали его на своей бибике до Литейного и обратно…
– Обратно я сам добирался, – обиженный Иволгин обмакнул жидкие усики в не менее жидкое пиво, – ты просто невнимательно меня слушал.
– Невнимательно?! Серый, ты слышал этого деятеля освободительного движения?
Красин, задумчиво хрустевший соленой сушкой, утвердительно кивнул. Иволгин обиженно всматривался в полупустую кружку.
– Тогда скажи мне, друг Серега, каким это образом удастся нам собрать такую толпу тихой сапой, когда, даже не посоветовавшись с нами, этот олух наприглашал иностранных дипломатов и журналистов?
– Да, мля, кисляк…
Компания приуныла.
– Привет, орлы! – Киса появилась внезапно. Легко скользнула за стол, под исполинскую бочину Красина, и, коротко чмокнув гиганта в щеку, бросила веселой скороговоркой:
– Чего носы повесили?
– Вовремя приходить надо!
– Какие строгости, Сереженька! – пара Красин-Кисс сложилась после окончательного ухода из «Аленушки» Переплета-Акентьева. – Или теперь, при совместной жизни, у нас всегда так будет: кто не успел – тот опоздал?
Красин насупленно замолчал.
– Губит людей не пиво… – философская последовательность Сагирова несколько ослабила напряжение. – Слушай, прекрасное созданье…
В кратком изложении Костика просвещение припозднившейся Кисы не заняло много времени. В основном, это касалось уже решенных технических вопросов, к каковым относились: изготовление транспарантов «СВОБОДУ КИРИЛЛУ МАРКОВУ», место и время проведения, да флотский вымпел «СБОР ВСЕХ ЧАСТЕЙ», закрепленный на стволе старой береговой липы – явочный сигнал для всех участников. Где было творчество таинственной англичанки, а где романтическая самодеятельность Иволгина, не уточнялось, но, слушая рассказ, Кисс снисходительно улыбалась.
Несколько раз в темных глазах девушки вспыхивали россыпи золотистых и зловещих искорок, а ее веки многозначительно и недобро сужались. Происходило это именно в те моменты, когда Сагиров, старавшийся беспристрастно говорить об отношениях между Джейн и Кириллом, а также о причинно-следственных связях в семейной драме Марковых, выдавал интонацией свое смущение. Домовой именно в эти моменты отводил глаза, а Серега, сжав на столешнице огромные кулаки, сидел не шелохнувшись.
– Н-да, а говорят, – девушка пригубила пива из красинской кружки, – что мужики умные.
– Ты это о чем?
– Да о своем, Сереженька, о девичьем. – Голос девушки, с глумливой ленцой, изрядно смутил всю троицу.
«Она в такие моменты на рысь похожа – значит, до сих пор любит Кирилла. Я так и знал, что тогда с Акентьевым это у нее напускное было, бравада одна была. Говорил же Косте, не надо ее втягивать…» – Дим-Вадим поискал моральной поддержки в сагировском взгляде. Костик, видно, устав малодушно смущаться, ответил обычной открытой улыбкой. Мол, все нормально, не энурезничайте, доктор! Папирус не тонет. Серега же молча потягивал пиво.
– Вот непонятно мне, молодые люди, – Кисс нарочито медленно, грациозно и эротично обняла могучее плечо Красина. Нежно куснула мочку исполинского уха и, призывно стрельнув глазами, хрипловатым голосом закончила вопрос: – Вы тут собрались былое вспоминать или про будущее думать? Если кому интересно: мы с Марковым для того и расстались, чтобы каждый мог начать новую жизнь. Но соображение мое будет следующее: зачем так патетически все усложнять?
Иволгин всем корпусом подался вперед. Сагиров подмигнул смущенному, с заалевшими щеками, Красину.
А Киса, нарочито продлив паузу еще с полминуты, вновь обескуражила заговорщиков вопросом:
– Слушай, Серега, а ты меня действительно любишь?
Вопрос прозвучал бесстрастно и серьезно. Щеки Красина запунцовели еще сильнее, и впервые в жизни он решительно и при свидетелях заявил о своих чувствах:
– Скажи, чего нужно – все сделаю.
Вечером того же дня, трудного для Джейн Болтон и сотрудников группы генерала Ивлева, в тихий купчинский тупичок въехало шикарное антикварное авто – блестящая хромом самая настоящая «М-20», больше известная как «Победа». Главной деталью, которая могла бы привлечь к чудо-автомобилю внимание стороннего наблюдателя, являлся кузов – это был самый настоящий кабриолет. По ленинградским, да и вообще советским меркам описываемого периода, экипаж был настоящим раритетом.
В неспешном его движении, в утробном бархатном рокоте мотора открывались воображению возможного наблюдателя разнообразнейшие видения и картинки – от кинематографических идиллий Александрова и Рязанова до прямых аналогий с известным романом Ремарка, правда, на отечественный лад.
Бежевый, натуральной кожи, верх авто был опущен, и за невысоким V-образным стеклом невозможно было разглядеть личность водителя.
Блестящие покрышки с белыми ободами тихо прошуршали по асфальтовому покрытию тупичка, тихий баритон мотора медленно угас, и машина монументально застыла на месте.
Сколько времени ей придется ожидать Иволгина, Джейн, профессионально изменившая внешность до практически полной неузнаваемости, даже предположить не могла. Она надеялась на то, что будущей маме положены продолжительные прогулки, и Вадим, так трепетно относящийся ко всему, связанному с беременностью Натальи, обязательно будет сопровождать жену на прогулке. И если эти предположения верны, то вечерний променад молодой четы не заставит себя ждать.
Удобно устроившись на сдвоенном американском сиденье «Победы», она в который уже раз мысленно выстраивала свой разговор с Вадимом. Дело даже не в сомненьях, согласится ли Домовой после всего, что он увидел на Пряжке, помочь ей. Такие моменты – сопротивление вроде бы очевидному факту – преодолимы. Это азы вербовочной работы, без обладания которыми не стоит идти в разведку. Но сможет ли добрейший и мягкий Иволгин ради спасения жизни друга (а это так!) – пойти против системы, в конце концов – против собственной страны?
Иволгин почти дошел до подъезда, когда Джейн, внезапно отвлеченная от размышлений тревожным наитием, увидела и узнала его сутулую спину. Девушка резко завела мотор, одновременно надавив левой рукой на клаксон. В уличной благости раздался рев сигнала.
В тот самый момент, когда вздрогнувший Иволгин обернулся, шикарный автомобиль рванул с места. Через мгновение «Победа» взвизгнула тормозами, и Джейн, чьи действия были стремительны, широко распахнула правую дверцу:
– Садись, быстро!
– …?! – обалдевший Вадим послушно и быстро исполнил приказание.
И лишь когда машина развернулась и на большой скорости устремилась прочь из тупичка, Домовой спросил:
– Извините, вы не ошиблись?
– Импоссибль, Райка! Итс ми, Джейн Болтон!
– Джейн?!
– Собственной персоной. Мне нужно с тобой поговорить, обстоятельно и серьезно.
Взволнованный Иволгин мертвой хваткой вцепился в потолочный поручень салона.
– Допустимая скорость в пределах городской черты – шестьдесят километров, – машинально, ни к кому конкретно не обращаясь, проговорил он.
– На спидометре всего пятьдесят девять, ты просто волнуешься и не привык к автомобильной езде! Успокойся.
– Я спокоен. Внутренне… Джейн, куда мы едем?
– Туда, где мы сможем спокойно поговорить.
– Это касается КГБ?
Джейн снова усмехнулась. Жестко и зло:
– Уже успели?
– Да, я только что с Литейного.
– Тебя вызывали?
Вадим усмехнулся:
– Некоторым образом. Шел по улице некто Иволгин, и вдруг рядом с ним затормозила черная «Волга». Так что, похоже, все разведки мира обеспокоились нынче желанием выработать у меня привычку к автомобильной езде.
– У тебя хорошее чувство юмора.
– Благодарю вас, мисс Болтон! Но разрешите напомнить о своем вопросе.
– Мы едем за город. Или? – Джейн отвлеклась от дороги, тревожно и вопросительно посмотрев на Домового.
– Следите за трассой, пожалуйста, меня ждет дома молодая жена.
– Не волнуйтесь, барин. Может быть, пока расскажете, о чем беседовали с вами господа опричники?
– Это вы зря, сударыня. На опричников эти товарищи не похожи, а вот на знаменитые «голубые мундиры» – вполне.
– Они – на «мундиры голубые», а ты — на кого? На «послушный им народ»?
– Это из курса русской литературы?
– Нет. Специальный семинар «История русских спецслужб». Читал, кстати, самый настоящий князь Оболенский.
Машина давно выскочила из города и петляла по серпантину прибрежного шоссе. Стремительно проехав по Сестрорецку, Джейн притормозила у вокзального переезда и после секундного раздумья свернула налево.
Мелькнули кованые ворота посаженных Петром Алексеевичем «Дубков», и после непродолжительного пробега по прямой, как стрела, аллее автомобиль выскочил на безлюдный пляж. К самой воде.
Они немного посидели молча. Джейн вышла первой, обошла автораритет и оперлась на капот. Усталым жестом сняла очки.
– Превращение резидента, – Иволгин присоединился к англичанке.
– Что, раньше я была лучше?
– Лучше – в смысле красивее?
Девушка утвердительно кивнула.
Домовой неопределенно пожал плечами.
– Вадим, мне нужна твоя помощь…
О, как внезапно кончился диван!
(В.Вишневский)
Анна
Того, что учинят Янка с Аравийским, я не ожидала. То есть вру, ожидала, конечно – достаточно вспомнить, как систер на этого лося смотрела! Но чтобы прямо в открытой машине? Ладно, Янке – можно. Я и сама, в конце концов… до сих пор, стоит вспомнить примерочную… хм… Так вот, Янке – можно! Особенно после такого стресса. Но этот лось! А еще порядочным человеком прикидывался, геем… я же сама почти поверила, что он и правда гей!
Ладно, это я злюсь. У меня тоже стресс, между прочим! Я еще ни разу в жизни в аварии не попадала, зато вот тех, то попадал, ко мне в таком виде привозят, бывает – куда там паззлам на пять тысяч кусочков!
Меня снова затрясло, и тут же перед самыми глазами появилась плоская фляжка. Открытая.
– Глотните, Анна Альбертовна, – участливо посоветовал Арсен. – Полегчает!
– Это водка? – спросила я, изо всех сил пытаясь не дрожать голосом.
– Что вы, Анна Альбертовна, разве я предложил бы даме водку? – поразился майор в отставке. – Это чистый спирт!
Я едва не расхохоталась. Немного истерически. Будущий мэр у них, видите ли, советскую классику не смотрит, зато какой у него образованный помощник! Правда, враль – во фляжке оказался коньяк, ничуть не хуже того, что мы пьем с Янкой. Но так даже лучше!
«А не выйти ли правда замуж за этого Тренера, – мелькнула исключительно идиотская мысль. – Вон у него какие кадры… и «Хаммера» два… Хотя вряд ли Янка еще хоть раз рискнет сесть за руль этого монстра».
Но она села! И даже поехала, коза психованная!
А мы – то есть я, Арсен и Вован, поехали за ней.
– Отчаянная сестрица у вас, Анна Альбертовна, – протянул Арсен с одобрением, которого Янкины выкрутасы явно не заслуживали. Надо ж додуматься, чуть не угробилась и снова за руль – сама б убила, честное слово! Но мне почему-то стало так приятно, словно это меня одобрили. Возмутительно!
– Это она в бабулю, – вздохнула я. – Бабуля тоже до сих пор гоняет. Ее на дороге полгорода боится, а гаишники только молятся…
А что? Чистая правда, между прочим. Да бабуля у нас – легенда дорожных служб!
Вы только представьте – останавливает гаишник спортивное купе типа «Бугатти», все такое изогнутое и прямо-таки вызывающее, а за рулем дама элегантного возраста, при шляпке и перчатках, с изысканным макияжем и манерами королевы в изгнании. И вопрошает голосом почетной сотрудницы секса по телефону: «Что вы хотели, дорогой мой? Ах, права, конечно же, милейший!»
И сует ему под нос записульку от самого высокого гаишного начальства, содержания примерно следующего: «Извинись, смерд, запись на камерах потри и забудь даже дышать в сторону дражайшей Аниты Яновны! А не то…» и дальше доступные и понятные каждому служивому матюки.
Еще бы. Иначе собственная супруга и собственная дочь ему такое устроят, мало не покажется.
Извиняются. Честь отдают. Записи трут. А бабуля им: «Ах, вы только не волнуйтесь. Никто не пострадает. Я очень аккуратно вожу!»
Янка – вся в нее. Очень аккуратно водит. Но со свистом. И сдается мне, лосю арабскому это нравится. Вот же нашла себе Янка натурального Бонда.
Пока мы ехали за Янкой, я бережно так Арсена допросила. Мол, откуда знаешь, где встречались, что за гусь этот Аравийский? И ничего, ничегошеньки ровным счетом! Только «нормальный мужик, Анна Альбертовна».
– Шпион? – мне надоело ходить вокруг да около.
– А кто сейчас не шпион? Времена такие.
– Ну хоть не исламский террорист?
– Ну что вы. Достойнейший джентльмен. Вы сами у него спросите. Нам корпоративная этика не позволяет. Вы уж простите.
В общем, плюнула я на это дело, приложилась еще разок к фляжке – и решила не совать нос в корпоративную этику этих вот, а получать от жизни удовольствие. Тем более с Арсеном и поговорить было приятно. И почему не он за мной ухаживает? И на эльфа он тоже не похож. Нет в жизни совершенства!
Под шашлычок и коньячок, что есть вкусно очень, отсутствие совершенства поблекло, а Янкины счастливые глазищи даже как-то не раздражали. Да что там! Когда Янка после забегаловки снова села за руль и втопила сто двадцать, я даже креститься не стала.
Впрочем, перед городом она, как приличная девушка, скорость сбросила. И мирно порулила за Арсеном – он уже созвонился с Дмитрием и договорился присоединиться к теплой депутатской компании около мэрии.
Вот туда-то мы и отправились. Мы с Янкой – поглазеть на то, как доделывают временную сцену для столичного мюзикла, а заодно и поглядеть в наглые гляделки Миши Гольцмана. Если застанем.
И ведь застали! Гольцмана с супругой, лысого мэра, Тренера и кучу какого-то невнятного народа и даже пару журналистов, снимающих весь этот бедлам.
Увидев нас, Дмитрий быстро распрощался с мэром и Гольцманами, подошел к «Уазику» и подал мне руку – и тут на площадь буквально влетело еще четыре авто. Первым шел мерс «ДПС» с мигалками, вторым – джип охраны, третьим – что-то черное представительского класса, четвертым – еще один джип охраны.
Дмитрий помянул тихим незлым словом «кого там принесло», извинился передо мной, снова поцеловал мне руку – и отправился выяснять, что за явление с небес народу.
Народ в лице Гольцманов, мэра, администраторов, журналистов и просто прохожих – пялился. Причем на лоснящейся морде мэра радость была какой-то натянутой и фальшивой, а вот лысину платочком он вытирал весьма натурально.
– Цирк приехал? – тихонько поинтересовалась Янка, покинувшая «Хаммер» и подошедшая ко мне. Не одна. С Аравийским, который не отклеивался от нее вообще никак.
Отвечать на риторические вопросы я не стала. За меня это сделал один из охранников, вывалившийся из первого джипа и метнувшийся открыть дверь чего-то там типа роллс-ройса.
Я была уверена, что сейчас из него выйдет… ну может не президент РФ, но как минимум премьер-министр. Хорошо, что не поставила на это последний рубль. Потому что из понтового гроба на колесиках выкатился колобок. Натуральный колобок. В ярко-желтом комбинезоне. Остальное – кроссовки, небрежный хвост, лицо без макияжа – я рассмотрела чуть позже. Когда первый шок прошел вместе с желанием протереть глаза.
На спутника колобка – какого-то невзрачного чернявого типа в драных джинсах и черной футболке, я и вовсе не обратила внимания.
– Кто это?.. – спросила я, не особо ожидая ответа.
Однако его получила. От Арсена всезнающего.
– Леди Говард и мистер Джеральд.
– И что они тут забыли?
– Мне бы тоже хотелось это знать. Могу лишь предположить, что мистер Джеральд приехал на последнее представление своего мюзикла. А леди Говард с ним. Она – супруга генерального спонсора.
Мне показалось, или лось арабский что-то очень тихо пробормотал по-английски? Тихо и не слишком ласково.
– Я про нее слышала. Кажется, – без особого интереса сказала Янка. – Смелая женщина. На девятом месяце кататься из Англии в русскую глубинку…
Ее прервал звонок Арсенова телефона.
– Да, шеф? Хорошо. Доставлю, – сказал он в трубку и тут же повернулся ко мне: – Дмитрий просит прощения, ему придется остаться с леди Говард…
– И держать руку на пульсе, – вклинилась Янка, наблюдающая за суетой вокруг желтенького колобка, – чтобы мэр не спелся с леди Говард.
– Что-то вроде того, – кивнул Арсен. – Но после выборов всей этой суеты не будет. Просто вы попали в самое горячее время.
Я лишь пожала плечами. Мне, в конце-то концов, не важно, горячее или холодное время для политики. Я за Дмитрия замуж не собираюсь, хоть вся его шайка… простите, помощники депутата, и обращаются со мной как с первой леди на районе.
Политика – не мое. И жизнь в провинции – тоже. Вот мамам нашим бы тут понравилось, они всю жизнь тоскуют по родной Рязани. А мы с Янкой столичные жители.
В общем, до дома Клавдии Никитишны мы добрались без приключений. И на смс с извинениями от Дмитрия я ответила «Ничего страшного, я все понимаю». И на Янкино тихое: «Ну я это… короче, давай ты сегодня переночуешь в маленькой комнате, а? Там кровать вообще никакущая», – я тоже ответила с полным пониманием.
Ради счастья сестры я готова пожертвовать собой. В разумных пределах. Лишь бы поспать дали.
— Зима пришла…
За окном кружили белые мухи, в замке было зябко, и холодное море билось о его подножие.
Он сказал, что вернется, когда придет зима… И он сдержит слово, она не сомневалась. Он всегда держал слово.
Надо распорядиться, чтобы печи топили сильней – он наверняка озябнет по дороге. И захочет, как всегда, погреть руки у огня. Когда она вспоминала его руки, сердце ее трепетало и горели щеки – как у невинной девочки.
Зима, наконец-то зима… Предвкушение встречи котенком попискивало в груди, тепло и сладко. Он вовсе необязательно вернется в первый же день наступившей зимы, и все-таки… все-таки это может случиться и сегодня. Недаром она только вчера закончила вышивать ему рубаху.
Ей хотелось танцевать, и она порхала по замку, чувствуя себя мотыльком. Спустилась в кухню обсудить обед – сегодня он должен быть особенным. И цветы – на столе обязательно должны стоять цветы, пусть бы даже и сухоцветы. Заглянула в конюшню – он любит лошадей и огорчится, если за ними ухаживают без должного рвения. Проверила стражу у ворот, зашла к прачкам и попросила сильней крахмалить постельное белье, своими глазами убедилась, что привезенное накануне зерно не мокнет… Он обрадуется, когда увидит, как крепко она держит в руках хозяйство и как хорошо замок готов к зиме.
И только потом, когда все дела были закончены, она не удержалась – вышла на балкон, обращенный к дороге. Ей нравилось стоять и смотреть в даль в ожидании всадника. И казалось, что он вот-вот появится, еще несколько минут – и она разглядит его, услышит цокот копыт, увидит, как он машет ей рукой. Нет-нет, понятно, он вовсе необязательно вернется в первый день зимы, но все-таки…
Ранние зимние сумерки потихоньку заволокли долину, шум прибоя стал громче и тяжелей – поднимался ветер, и снег уже не кружил над балконом сотнями махоньких белых фей, а стремительно летел мимо, в наступавшую темноту. Еще немного, и всадника на дороге будет не разглядеть, прибой заглушит цокот копыт, снег заметет путь…
За спиной открылась дверь.
— Мама, такой холодный ветер, ты простудишься.
— Сейчас, сынок, еще несколько минут. — Она оглянулась. Сын держал на руках ее младшего внука – любил своих детей, как и его отец. – Видишь, зима пришла…
Двадцать седьмая зима.
Шесть неудобных сидений, круглый обод, запах металла. Эта карусель состарились ещё до нашего рождения.
Тьма безлунной ночи скрадывает движения, приглушает звуки. Скрипят пружины, мелькают далёкие всполохи, колесо ускоряет бег…
– Красота!
Вздрагиваю, усыплённый размеренным вращением по кругу. Оборачиваюсь.
Мой брат удобно устроился на соседнем сиденье, запрокинул голову. Глаз не видать, рот раскрыт в восхищении. Мечтатель…
– Звёзды! – продолжает он.
Вокруг темень ночного парка. Шелест листьев, лёгкое дуновение ветра. Ни души.
В такие минуты кажется, будто в целом мире нет ничего – только я, мой брат-близнец и старая потерянная карусель.
Закрываю глаза.
Когда-то нас было шестеро.
Голос. Два голоса. Торопливые шаги.
– Сука! Кто разрешил ковыряться в моём телефоне?
– Пошёл ты, скотина! Я видела ваши фотки…
Звук пощёчины – как треск надломленной ветки. Долгая тишина, а после – удаляющиеся мужские шаги.
– Постой… – неуверенный голос. – Прости меня! Я… не хотела…
Прерывистый вздох. Приглушённые рыдания. Хрупкий силуэт проступает из темноты.
Нас было шестеро в потаённом мире. Один за другим четверо сошли с карусели, растворились во тьме.
Девушка бредёт по парку. Плечи вздрагивают, взгляд устремлён в никуда.
– Вау! – шепчет восхищённо брат.
На этот раз его глаза прищурены. На губах порочная ухмылка.
– Жаль, твоя очередь, – он не скрывает возбуждения. – Давай, не подведи! Главное, чтобы девушка была довольна…
Она подходит ближе. Вынимает телефон и остервенело жмёт кнопки. Обессиленно сползает на землю, обхватив голову руками… Мой выход?
– Вперёд! – доносится с соседнего сиденья. – В партере холодно и грязь, но в этом самый смак! Гляди, какие губы…
Порой я жалею, что из всех братьев остался именно он. Мечтатель.
Карусель движется по кругу, девушка рыдает на влажной земле.
Её взгляд натыкается на что-то, делается осмысленным. Рука неуверенно шарит в темноте, ласкает блестящий предмет. Продолговатый и столь желанный.
Приближаюсь к выходу. Расправляю плечи, раздвигаю ноги. А дальше… Дальше – последует бурная сцена. Роман с эффектным концом. А может, всё пройдёт тихо и незаметно – как треск углей в остывающем камине.
Её глаза разглядывают меня. Губы раскрыты в томящем предвкушении.
Хватаюсь за поручни. Впереди чёрный коридор, а за ним – ночь и она. Оттолкнуться и вперёд… Но хочу ли я этого? Разве в этом моё предназначение?
Жизнь… и без того слишком хрупка.
Разжимаю ладони и падаю обратно в ледяное металлическое чрево.
Щелчок. Осечка.
Нет! Только не я. Только не её…
Барабан дёргается вновь!
Брат с торжествующим рёвом устремляется вперёд по тёмной трубе – навстречу к пунцовому разрезу губ…
Броситься следом за ним! Удержать! Заклинить проклятый механизм…
Она подняла предмет, задумчиво провела ладонью вдоль ствола. После крутанула барабан, усмехнулась и обхватила губами воронёную сталь. Приложила палец к курку и, не раздумывая, нажала на спуск. Раздался сухой щелчок. Тогда она всхлипнула и нажала ещё раз.