Колокольня Сент-Мэри-ле-Боу, разрушенная во время кайзеровской бомбардировки, была едва ли не первым зданием, отстроенным заново по окончании Великой войны, но сохранила довоенный облик. Лихому торможению у входа в церковь помешала тугая повязка на руке, и Тони едва не завалил байк, но Кейт только рассмеялась.
– Какой же ты медведь! – Она одернула полу пальто, слезая с моноциклета. – Рука болит?
– Почти нет, повязка мешает.
– Не снимай. Будешь подворачивать пальцы от любого движения, потом не вылечишь.
– Ну, я пока и не снимаю. Одну микропленку просмотри и уничтожь – мало ли… Я ее не кодировал. Вторую передай, она закрыта моим шифром. А то если кого-нибудь из гастролеров заберут с открытым текстом – это будет полный провал операции.
Тони осмотрелся, стараясь делать это не слишком нарочито, и приметил на колокольне что-то вроде механизма – скорей всего, для регулировки высоты подвеса колоколов. Он, конечно, знал механику лучше многих, но в области акустики профессионалом себя не считал, а потому просто запомнил, как механизм выглядит снаружи, и решил при случае проконсультироваться с Берналом.
В тот час в церкви было пусто и гулко, Тони чувствовал себя здесь неуютно – не умел и не знал, как до́лжно себя вести. Попытался изобразить крестное знамение, но, похоже, сделал это справа налево, потому что Кейт дернула его за руку.
– Ох и медведь… Повесь руку на косынку, чтобы больше этого не делать.
– Я атеист, – напомнил Тони.
– В Калькутте разве нет англиканских церквей? Мне кажется, свое первое причастие должен помнить любой атеист.
Тони помнил множество причастий, но первое – вряд ли. Пока родители были живы, он, пожалуй, даже любил воскресное посещение церкви: когда вся семья одевалась «на выход», а после долгой и утомительной службы отец обязательно покупал леденцы – и ничего слаще того воскресного леденца, который Тони получал из отцовских рук, он в жизни еще не пробовал. Отец вручал леденец и матери, отчего она розовела и улыбалась ему, опустив глаза, будто незамужняя девчонка. Потом, в приюте, церковные службы потеряли всякий сакраментальный смысл, превратившись в рутину и наказание, а потому вид даже красивейшей Сент-Мэри-ле-Боу вызывал острое желание поскорей покинуть это место.
Голоса разносились по всей церкви, так же как и шаги, Кейт уверенно направлялась вглубь, и Тони едва за ней поспевал, глазея по сторонам. Не напрасно: в углу возле царских врат, огороженном кованой решеткой, пряталась лестница, ведущая вниз. Конечно, хотелось бы побывать и на колокольне, но, понятно, никто бы его туда не пустил.
Вскоре им навстречу вышел преподобный – в сутане с белым воротничком. Лицо его было строгим, но не пугало и не отталкивало. И Тони мгновенно узнал это лицо, хоть видел его лишь издалека. Именно этого священника он принял за старуху с косой. Возле Пекла. Именно он выбросил в Пекло коробку с неизвестным содержимым. Интересное совпадение… Тони не верил в совпадения и побывать в Сент-Мэри-ле-Боу хотел совсем по другой причине.
Кейт обладала удивительным даром – ей всегда хотелось помочь, и помочь бескорыстно. Она превращала мужчин в рыцарей; даже закоренелые циники и эгоисты рядом с ней готовы были если не совершить подвиг, то отдать последнюю рубашку. Вот и строгий викарий вскоре заулыбался ей ободряюще, поддержал под локоть, в подробностях рассказывая о предстоящем крещении, пока Тони, изображая любопытство, разглядывал убранство церкви.
– Это отец? – спросил викарий у Кейт – даже шепот был слышен в самых дальних уголках.
– Нет-нет, это крестный. Мой муж погиб…
Викарий проникся еще большим сочувствием и желанием помочь, однако вид крестного явно ему не понравился.
– Крещение младенца – важнейший шаг и в вашей жизни, и в жизни вашей дочери. Крестные родители должны отвечать перед Господом за своих крестников, всю жизнь вести их по пути веры и праведности. Стать крестным отцом – большая ответственность.
– Да-да, – ответил Тони, с интересом разглядывая свисавшего с потолка распятого Христа. Ну надо же как натурально они его подвесили… – Я готов принять на себя большую ответственность. И это… вести дитя по пути праведности. И оплатить крестины я тоже готов, чтобы все было по высшему разряду.
Викарий нахмурился, но ничего не сказал.
Крестины должны были состояться через пять дней, и тут в разговор пришлось вступить Тони – викарий торговался за каждую свечку, как биржевой маклер. Тони торговаться не любил, но тут почувствовал азарт – не из-за денег, конечно, а исключительно развлекаясь: забавно поглядеть на торговлю опиумом для народа.
Чтобы рассмотреть колокольню с другой стороны, они с Кейт присели на лавочку в сквере неподалеку.
– А почему через пять дней? Ты же собиралась на море.
– Я не еду на побережье, – сказала Кейт расстроенно. – Лиз едет, а со мной у них вышла какая-то ошибка, они обещали через неделю все выяснить. Признаться, очень хотелось. Отвлечься, подышать воздухом… Я очень устала, Тони. Не знаю, меня мучает какое-то нехорошее предчувствие, я совсем не могу спать. Я все время думаю об Эрни, а это ведь неправильно, я должна думать об Урсуле.
– Хочешь, мы с Кирой будем приезжать к тебе и сидеть с девочкой? Чтобы ты могла куда-нибудь пойти, отвлечься?
– Я хочу только спать.
– Мы можем приезжать, чтобы ты могла поспать.
– Не надо.
– Ну а няня? Не хочешь приходящую няню? Какую-нибудь милую и добрую моро…
– Не выдумывай. Через это проходят тысячи матерей. Это нормально.
В отделении Скотланд-Ярда Кейт отдали личные вещи Эрни – то, что было у него с собой и по какой-то причине не сгорело: кошелек с пятью фунтами и ее дагерром, запонки с выпавшими камнями, серебряная булавка для галстука и изумительной красоты заколка для волос, недорогая, кожаная с серебряными вставками, но сделанная со вкусом и не без претензии.
Кейт вышла из отделения в слезах.
– Это не его кошелек… Эрни не покупал кожаных кошельков, он носил деньги в заднем кармане брюк… И заколка… Они сказали, что заколку он купил мне, что они нашли лавку, где Эрни продали эту заколку, и, по словам лавочника, Эрни выбирал заколку для жены. Лавочник помнил его, потому что заколка рассчитана на длинные густые волосы, и якобы Эрни говорил о том, что у его жены роскошные волосы…
– Не понимаю, почему Эрни не мог купить тебе заколку в подарок… – пробормотал Тони, не зная, что́ скорей утешит Кейт.
– Мог. В том-то и дело, что мог. Он любил делать вот такие маленькие подарки: заколки, брошки, сережки. Я не смогу ее выбросить, ведь если ее вправду купил Эрни, это его прощальный подарок…
– Почему ты считаешь, что ее надо выбросить?
– Не знаю. Кошелек я выброшу. Это не его кошелек. И зачем они вложили туда мой дагерротип? Зачем?
Тони повертел заколку в руках. Вряд ли в нее можно установить фонограф или еще какую-нибудь механистическую ерунду для слежки. Заколка выглядела совершенно безопасной. Как и кошелек.
– Не выбрасывай заколку. Вроде, ничего такого в ней нет. И потом, не забывай, что сейчас игра не идет против нас. Им просто нет никакого смысла причинять тебе вред. Может, с кошельком они просто что-то напутали.
В глубине души осталось сомнение. И опасение. Секьюрити Сервис вряд ли станет строить козни против Кейт, но Ветераны… Тони еще раз осмотрел заколку и снова не нашел в ней никакого подвоха.
– Не выбрасывай. Но и не носи. На всякий случай.
***
Были злые, сразу много злых, которые пахнут неедой. Один раз и еще два раза. Делали светло и горячо маленьким теплым нелюдям. Они стали горькие, а теперь тоже пахнут неедой сильно. Теперь надо не здесь. Надо любой еды, очень надо. Если наверх, там бывает видно, а бывает, что нет. Наверх надо, когда нет.
Добрых нет никого.
***
Дома его ждала телеграмма от Бадди: Тони попросил его телеграфировать, если у кухарки появится выходной. Надо же, не обманул… Бадди сообщил, что в половине шестого пополудни миссис Литтл собирается кого-то встречать у задних ворот, очень при этом волнуется и даже плачет. Выходные же она не берет, а копит к отпуску.
Конечно, тащиться через весь город на другой его конец совсем не хотелось. И вообще появляться рядом с Фермой не хотелось. Особенно с плохо работавшей правой рукой. Опять же, получится ли разговориться с миссис Литтл? На минутку вышедшей за ворота, тем более задние. Очень трудно сделать вид, что случайно проходил мимо и решил поздороваться…
Но… кто знает, что́ получится узнать на Ферме в этот раз. И когда выпадет еще один шанс увидеться с кухаркой Лейберов. На сборы времени почти не осталось, и вместо того чтобы сесть за автоматон, Тони решил попытать счастье.
День снова был пасмурным, серым, что неудивительно для октября в Лондоне, а к половине шестого пополудни незаметно спустились сумерки: день из серого стал темно-серым. Тони занял позицию заранее и уже полчаса наблюдал за задними воротами из-за кустов на краю парка. Главных ворот он не видел, но дорога, к ним ведущая, хорошо просматривалась с того места, где он расположился, гораздо лучше, чем с КПП главных ворот.
Тони приготовил «легенду» для знакомства с кухаркой – якобы он заблудился и не знает, как выйти к ближайшей станции сапвея, место безлюдное, и спросить дорогу больше не у кого. Гоглы и моноциклетный подшлемник вполне годились для того, чтобы спрятать лицо.
Бадди не обманул: ровно в половине шестого задние ворота приоткрылись и из них, оглядываясь назад, появилась миссис Литтл (Тони показалось, что ее вытолкали за ворота силком), остановилась в трех шагах от ворот, продолжая поминутно оглядываться. Он уже собрался двигаться в ее сторону, когда услышал шипенье и чавканье паромобилей, – к главным воротам направлялся кортеж из шести черных легковых машин с задернутыми наглухо шторками. Появление машин не могло быть совпадением, и Тони задержался на несколько секунд, чтобы их рассмотреть, и вот тогда…
Он плохо представлял себе мертвых ветеранов в действии. Разве что на Кейбл-стрит, но там они вряд ли использовали все свои возможности. Так же как и давеча в Спиталфилдских подземельях.
Из-за деревьев наперерез паромобилям вышли шесть человек в черных прорезиненных плащах, подшлемниках и тяжелых армейских сапогах – в сумерках они выглядели страшней выходцев из преисподней, почему-то каждое их уверенное движение вызывало безотчетный страх. И не страх живого перед мертвым, а страх червяка перед сапогом. Тони мог поклясться, что ощутил этот страх сразу, едва увидел ветеранов, а не после, когда понял, на что они способны.
Первый из людей в черном остановился посреди дороги, не обращая внимания на истошный вой клаксонов – паромобили не замедлили движения, – а потом уперся руками в капот головной машины, и она беспомощно забуксовала на месте… Точно так же были остановлены и остальные – по ветерану на паромобиль. Почти одновременно с треском лопнули шесть бронированных лобовых стекол – таких, которые не пробивают пули. Судя по голубым облачкам, поднявшимся над шестью капотами, сквозь пробитые отверстия в салоны паромобилей пустили газ. Зачем? Если шестеро таких же мертвых солдат завалили Хиросиму изрубленными телами ее жителей? Таких же – или тех же…
Ветераны с корнем выламывали заблокированные двери машин и выбрасывали на дорогу беспомощные, неподвижные тела пассажиров – будто это были легкие манекены, – когда Тони боковым зрением уловил движение в другой стороне, как раз там, где стояла перепуганная кухарка Лейберов.
Ни с КПП, ни от задних ворот мертвых ветеранов было не видно, а с противоположной от Тони стороны к задним воротам быстрым шагом шли (почти бежали) двое: человек, что называется, «в штатском» и… беременная женщина в светлом пальто. Именно светлое пятно в сгущавшихся сумерках и заставило Тони оглянуться.
Может быть, ветераны видели сквозь стены? Потому что один из них вдруг оставил в покое черный паромобиль и его пассажиров и бегом бросился в сторону Фермы. С чего Тони взял, что его цель – беременная женщина? Он не мог бы толком ответить на этот вопрос. Ни женщина, ни сопровождавший ее сотрудник спецслужбы, ни миссис Литтл видеть ветерана пока не могли, а бежал он быстро, очень быстро, несмотря на тяжелый плащ и размокшую землю пустыря, окружавшего «Анимал Фарм».
И Тони, вместо того чтобы немедленно покинуть это страшное место с его страшными делами, побежал тоже. К задним воротам. Наперерез ветерану и навстречу женщине с сопровождающим. И кричал, чтобы они поторопились, чтобы бежали быстрей. Он всегда безошибочно оценивал скорость и место встречи движущихся машин и теперь видел, что ветеран успевает перерезать женщине дорогу к воротам, но Тони будет на этом месте раньше него. Чуть раньше.
Когда сопровождающий в штатском увидел ветерана, показавшегося из-за забора, он издал нечленораздельный вопль и опрометью кинулся к воротам, оставив сопровождаемую далеко позади. Истошно заорала миссис Литтл, но не за ворота бросилась, а, наоборот, в сторону беременной. Тони оставалось до нее не больше двадцати шагов, ветерану – не более шестидесяти…
Мертвому солдату не надо было дышать. И раскисшая земля ему не мешала – более того, она дрожала под ним, как под тяжелым конем. Машина для убийства. Нечеловеческая сила. Паяльная лампа в рукаве. Впрочем, зачем ему паяльная лампа?
Тони не мог его остановить. Не мог задержать больше чем на секунду – казалось, ветеран на бегу втопчет женщину в грязь, раздавит тяжелыми сапогами, как конь копытами. Хриплые вопли миссис Литтл его не пугали.
И на последних десяти шагах Тони нашел способ его задержать – наверное, единственный возможный, хотя и не такой красиво-героический, как встать у него на пути. Он сгруппировался и кубарем кинулся ветерану под ноги. Как заяц.
Наверное, попасть под моноциклет, идущий на полной скорости, не так страшно. Удар сапогом пришелся в плечо – не самое уязвимое место, – но от сотрясения все равно перехватило дыхание. Второй сапог наступил на ногу ниже колена, и если бы не мягкая земля, переломил бы берцовую кость. Но ветеран на секунду потерял равновесие, пригнулся, замедлил движение, и Тони ухватил его за полу плаща. Как бы силен ни был мертвый солдат, а вес имел человеческий и законам механики подчинялся вполне, потому усилия Тони не оказались напрасными – ветеран задержался, чтобы освободиться, рванул плащ к себе и одновременно ударил Тони сапогом в лицо. Вскользь, без замаха, каблуком – но и этого хватило, чтобы проехать по земле не меньше ярда и увязнуть в ней локтями.
Безнадежный бой занял не больше трех секунд – или не меньше, это с какой стороны посмотреть. Потому что самым умным из всех участников драмы оказался сопровождающий в штатском, распахнувший ворота и выпустивший на пустырь свору доберман-пинчеров. Мертвых и не совсем мертвых – наверняка среди них был Бинго и ему подобные, существа более совершенные, нежели супероружие первого поколения. Пинчеры мгновенно блокировали любые движения ветерана, и сделали это с блестящим профессионализмом и слаженностью. Вслед за пинчерами за ворота выбежали и вооруженные охранники Фермы, и моро, и некро-моро…
Бой ветерана с собаками был страшен. Они рвали на куски его, а он – их. Иногда поднимал над головой вцепившихся в рукава псов и с размаху бил о землю. В полном молчании, под вопли миссис Литтл и рыдания беременной.
Схватка продолжалась, пока в воротах не появился начальник охраны (в звании подполковника) и не отдал пинчерам команду «тубо». Женщины уже скрылись за забором.
Ветеран стоял перед ним как скала, поставив ноги на ширину плеч, – будто памятник самому себе. В изорванном плаще, сквозь дыры в котором проглядывала изорванная плоть. Одна его механистическая рука была погнута, а вторая валялась на земле.
– Я доложу об этом вопиющем нападении в военное министерство, – с тихой угрозой сказал подполковник. – Боюсь, вы представить не можете, сколько стоят эти собаки.
– Это я доложу в военное министерство о том, как на меня натравили собак, – невозмутимо ответил ветеран. – Я, кажется, ни на кого не нападал и никому вреда не причинил.
Боль включилась неожиданно, будто где-то в голове подняли рубильник. Каблук прошелся наискось, задел губы и уперся в скулу снизу и ближе к уху, рассек кожу – одновременно с болью хлынула кровь, заливая глаз. Болью пульсировали и кончики пальцев – острой, как иглы под ногтями. А большой палец, похоже, снова вывернулся из сустава, несмотря на повязку. Тони и хотел бы сказать, кому ветеран причинил вред, но никак не мог набрать в легкие достаточно воздуха – неровного дыхания хватало только на редкое жалобное поскуливание.
У беременной от пережитого кошмара начались преждевременные роды, весь медицинский персонал «Анимал Фарм» спустился в оперблок, а потому Тони был препоручен заботам миссис Литтл, в углу просторной светлой кухни, оборудованной по последнему слову техники. Правильно было бы назвать это помещение кухней-столовой, а также комнатой отдыха и клубом, потому что именно здесь по вечерам собирались обитатели Фермы – моро (преимущественно первородки) и кое-кто из охраны.
Двое моро-пинчеров, окруженных болельщиками, играли в шахматы, третий перебирал гитарные струны, еще один флегматично листал подшивку газет, три моро-суки, тесно прижавшись друг к другу, с восторженными лицами и возгласами рассматривали комиксы – обстановка была теплой, спокойной, расслабляющей.
Как истинная англичанка, миссис Литтл выражала свои чувства скупо и с достоинством. Но за сдержанностью Тони без труда увидел самую искреннюю благодарность, тревогу и участие.
– Поверните немного голову, мистер Аллен, вот так, к свету правой стороной. Бедняжка Розмари может не разродиться и через сутки, а кому-нибудь из докторов следовало бы взглянуть на вашу щеку – мне кажется, тут нужно наложить два или даже три шва.
– Заживет, – отмахнулся Тони.
– Конечно заживет. Но без швов останется гораздо более заметный шрам. И кровь никак не останавливается, очень глубоко рассечено. Пожалуй, следует воспользоваться кровоостанавливающей смесью доктора Сальватора, вы не возражаете?
– Ну, если от нее мне опять не сведет челюсти…
– Не думаю, что от нее может сводить челюсти. Но она довольно жгучая.
– Я потерплю.
От кровоостанавливающей смеси доктора Сальватора в самом деле едва не свело челюсти – она была не довольно жгучая, а весьма, слишком и чересчур жгучая. По ощущениям напоминала прикосновение паяльной лампы. Тони не мог ни зажмуриться, ни даже сжать кулаки – не только вывернул палец, но и сорвал три ногтя, когда цеплялся за плащ ветерана. С тех пор, как он наподдал Блэру, ему явно не везло. В бога Тони не верил, но если и существует что-нибудь вроде провидения, то оно никак не может стоять на стороне Блэра…
– Вы такой умница, мистер Аллен, – сухо сказала миссис Литтл.
– Да, мои мозги ценит начальство, – пробормотал Тони сквозь зубы.
– Я, конечно, имела в виду другое. А где вы работаете?
– Там же, где и вы, – в военном министерстве.
Она покивала, а потом покачала головой и с еле заметной иронией спросила:
– Зачем же вы представились мне служащим банка?
– Моего друга убили вместе с Лейберами. Я хотел понять, почему это произошло.
Тони неожиданно заметил, что рот открывается совершенно спокойно. Как и когда произошла эта радостная перемена, он не обратил внимания – может, от удара каблуком в скулу, а может, и от волшебной кровоостанавливающей смеси доктора Сальватора.
– Теперь я и сама вижу, что вы не с ними… – скороговоркой пробормотала миссис Литтл, будто бы самой себе.
– С кем? То есть не с кем?
– Признаться, я была уверена, что этот страшный человек убьет вас. Так же как убил вашего друга. – Миссис Литтл поджала губы. – Я каждую секунду ждала появления паяльной лампы у него в руках.
– Я, признаться, надеялся, что этого не случится. Не до такой же степени Ветеранам не писаны законы…
– Однако законы не помешали им убить Лейберов, доктора Джефферса и вашего друга. И в этом моя и только моя вина.
– Ваша?
– Да. Я никому не говорила об этом, но вам скажу: вдруг это поможет вам понять, что произошло с вашим другом? А мне, может быть, станет немного легче… С таким грузом на совести жить очень и очень трудно.
Моро-пинчер в противоположном углу ловко крутанул в руках гитару, словно долго собирался начать и наконец решился, и издал первый тягучий аккорд. Песня его была печальна, а голос пронзителен. Остальные вскинулись и повернули к нему головы. Мелодия была по-испански затейливой: откуда у лондонского моро-первородка испанская грусть?
Бросит рыбак на берег взгляд,
Смуглой махнет рукой…
Если рыбак не пришел назад,
Он в море нашел покой.
Но когда энергичный припев подхватили и моро, включая девушек, и охранники, Тони догадался: песня была не испанская, а латиноамериканская.
Лучше лежать на дне,
В синей прохладной мгле,
Чем мучиться на суровой,
Жестокой, проклятой земле…
Словно прочитав его мысли, миссис Литтл с большим уважением пояснила:
– Этой песне их научил доктор Сальватор, он раньше жил в Буэнос-Айресе. У него был сын, моро-акула, – его замучили в тюрьме. Не до смерти, но он больше не может дышать легкими, только жабрами, и теперь живет в океане. Доктор тоже сидел в тюрьме, но наш Секьюрити Сервис выкупил его и предложил работу в Англии.
А моро-пинчеры грохотали стройным хором – вдохновенно и отчаянно:
Будет шуметь вода,
Будут лететь года,
И в белых туманах скроются
Черные города…
– Доктор Сальватор – выдающийся ученый, – продолжила миссис Литтл. – Я знавала множество кровоостанавливающих средств, но ни одно из них не помогало так, как это. Я попробую стянуть рану пластырем, но потом непременно нужно показать ее кому-нибудь из докторов.
– Вы хотели рассказать мне о смерти Лейберов… – напомнил Тони.
– Да, я не забыла об этом. Но сначала позовем Бена, он служил охранником в тюрьме и умеет вправлять вывихи.
Тони кашлянул: полезное умение для тюремщика…
– В молодости мне приходилось иметь дело с травмами – я работала в доме с четырьмя маленькими сорванцами, но потом поступила кухаркой к Мортимеру, у него не было детей, а сам он вел довольно размеренный образ жизни.
– Мортимер – это ваш покойный муж?
– Да, лорд Литтл сделал мне предложение после двадцати лет моей безупречной службы.
– Так вы леди? – с уважением заметил Тони.
– Ну, я никогда не считала себя леди, Мортимер с некоторых пор был большим либералом.
– Неужели он ничего не оставил вам после смерти?
– Оставил, разумеется. Большую часть наследства у меня отсудили его племянники, оставив мне достойное содержание. Но, во-первых, после кризиса оно перестало быть таким уж достойным, а во-вторых, мне было трудно без работы. До Лейберов я сменила три дома. А Лейберы… Я проработала у них чуть больше года, и это был, наверное, лучший год моей жизни с тех пор, как я овдовела. Чудесная семья, чудесная… Они были молоды и счастливы, несмотря на то, что мистер Дэвид был… ну, вы меня понимаете…
– Нет. Вот именно этого я и не понимаю, – резко оборвал ее Тони, подавшись вперед.
– Мистер Дэвид был мервяком… Ой, я хотела сказать, некрогражданином… – совершенно буднично сообщила миссис Литтл.
Вот это да! Так вот почему все имущество принадлежало его жене!
– Ну да, конечно, вы не знали… Иначе бы догадались рассказать мне другую историю. Когда представились мне служащим банка. Едва я услышала о деньгах на счету мистера Дэвида, я сразу поняла, что вы лжете.
– Мне и в голову не могло прийти, что он некро. Я не видел его живым, но даггеры…
– Да, мистер Дэвид ничем не отличался от живых людей. Но, например, я с первого взгляда могу отличить мертвяка от живого. И как только я вошла к ним в дом в первый раз, я сразу поняла, кто он такой.
– Скажите, а как вам это удается? Моя подружка тоже сразу узнает мертвяков, но как – объяснить не может.
– Я, наверное, тоже не смогу объяснить. Это видно, – сдержанно улыбнулась миссис Литтл. – Я сразу поняла, что Лейберы стараются скрыть это от посторонних. Знаете, люди относятся к некрогражданам предвзято, а потому ничего удивительного в их желании я не усмотрела. Они очень хотели ребенка, и это тоже понятно – в молодой семье должны быть дети. Понятно, что мистер Дэвид не мог иметь детей, и, разумеется, я не интересовалась, как Алиса зачала ребенка. И вот что странно, Алисе трудно дался этот ребенок, а ведь он был ее родным сыном. Иногда для женщины очень важно, кто отец ребенка. Возможно, то, что мальчик не был сыном любимого мужчины, стало для нее решающим. Я не виню Алису, ей просто не хватило сил быть сдержанней. Я видела многих капризных леди, Алиса капризной не была, у нее было настоящее нервное расстройство, так доктор Джефферс объяснил, и я с ним согласна. Такое тоже частенько случается с молодыми мамами, в этом нет ничего удивительного. Но мистер Дэвид любил мальчика самозабвенно, принимал его как родного и был очень внимателен к Алисе, ничем ее не обидел. Добрейший и чистейший был человек…
Миссис Литтл прервала монолог и смахнула набежавшую слезу. А потом все же подозвала Бена – бывшего тюремного охранника. Тот глянул на вывернутый палец с трех сторон и, ни слова не говоря, поставил его на место одним уверенным движением – во второй раз это было намного легче, чем в первый.
– Завязать надо покрепче. Если второй раз вывернулся, будет теперь все время подворачиваться, – посоветовал Бен, похлопал Тони по плечу и вернулся назад, наблюдать за шахматной партией.
Когда миссис Литтл взялась за сорванные ногти, Тони едва не потерял нить разговора, – сосредоточившись на том, чтобы не отдернуть руку. И поблагодарил судьбу за то, что тут не потребовалась кровоостанавливающая смесь доктора Сальватора.
– Так вот, я с уважением относилась к желанию мистера Дэвида скрыть ото всех его… способ жизнедеятельности… Я вообще никогда не обсуждала своих хозяев с посторонними. Но тот человек… Джон Уотсон… Он еще и мой однофамилец, моя девичья фамилия Уотсон… Разумеется, его с живым не перепутает и младенец, но он обаятельнейший человек… К тому же ветеран, а я всегда с уважением относилась к героям войны… Теперь я понимаю, какая это была с его стороны подлость, какое коварство! Он будто бы и не задавал мне вопросов, я выболтала ему все сама, по собственной воле. – Миссис Литтл зажмурилась, как от сильной боли, и непроизвольно надавила Тони на сорванный ноготь, который перевязывала, но тут же опомнилась: – Извините. Бога ради, извините!
– Ничего страшного, продолжайте, – проскрипел он в ответ.
– Вы представить себе не можете, как горько мне это вспоминать… Я сочла, что мистер Уотсон некрогражданин и не может относиться предвзято к такому же, как он, человеку. Он рассказал мне вполне правдоподобную историю о погибшем воспитаннике, на которого сильно похож мистер Дэвид… Совершенно лживую историю, как я теперь понимаю… Вот тогда я и заговорила о том, что мистер Дэвид вполне может быть тем самым воспитанником, получившим альтернативную жизнь. Я хотела подать мистеру Уотсону надежду… Мне не пришло в голову, зачем воспитаннику мистера Уотсона менять имя, я не знала, что мистер Дэвид живет под чужим именем, но подумала тогда, что это естественно – скрыть свою сущность, избавиться от сплетен старых знакомых. Я знала, что Лейберы недавно в Лондоне. Мистер Уотсон хотел встретиться с якобы воспитанником немедленно, но мистер Дэвид был тогда в отъезде, он летал в Соединенные Штаты по работе, а межконтинентальный перелет – это всегда долгая история.
– Мне кажется, вы напрасно себя обвиняете, – заметил Тони. – Если мистер Уотсон начал вас расспрашивать, он уже многое знал. И поверьте, ваши слова не были решающими в этом деле.
– Тем не менее именно после моих слов около дома стали появляться эти мертвяки в черных плащах. Как только мистер Дэвид вернулся из Соединенных Штатов. Алиса тогда болела воспалением легких, доктор Джефферс говорил, что болезнь развилась у нее на нервной почве, – с тех пор, как уехал мистер Дэвид, она не спала спокойно ни одной ночи, и малыш тоже плохо спал, все время плакал. Я, конечно, помогала Алисе, чем могла, и по ночам тоже вставала к малышу, но моя спальня была на первом этаже, я не всегда слышала плач ребенка. А Алиса… Она выдумывала о малыше такое, что я не возьмусь повторять… Она с самого начала считала, что он хочет ее убить… Доктор Джефферс пояснил мистеру Дэвиду, что воспаление легких – это будто бы попытка доказать, что ребенок ее убивает. Мистер Дэвид был возмущен, говорил, что Алиса вовсе не симулянтка, но доктор сказал, что это вроде бы подспудное желание, что Алиса обманывает не мистера Дэвида, а саму себя.
Ну да, доктор Фрейд рассматривал такие случаи, но немного в ином свете…
– Так вот, за день до случившегося мистер Дэвид увидел под окном мертвяка в плаще. Это случилось на моих глазах, я видела, как он испугался: прямо весь побелел, у него даже затрясся подбородок… И он тут же сказал Алисе, что надо немедленно уезжать. И телеграфировал куда-то. Я плохо понимаю Морзе на слух, только урывками, но, вроде бы, ему ответили, что через три дня все будет готово. На следующий день у меня был свободный вечер и я уехала к сестре, в Аскот. Не подумайте, я вовсе не радуюсь, что в тот день меня не было на Уайтчепел-роуд, ведь Джон Паяльная Лампа приходит, когда прислуги в доме нет. Но тогда мне и в голову не пришло, что речь пойдет о Джоне Паяльной Лампе. Если бы я не уехала, все могло бы сложиться иначе… Я не знаю, как и почему там оказался ваш друг, но доктор в тот день приходить не собирался, потому что я оставляла ужин на двоих.
Похоже, миссис Литтл закончила рассказ, потому что продолжала молча перевязывать палец Тони, и молчание затягивалось. Но главного-то он так и не услышал…
– А почему сегодня Ветераны попытались напасть на беременную женщину?
– Этого я тоже не знаю. Меня попросили встретить ее у задней калитки, потому что бедняжка могла испугаться множества людей в форме, прожекторов, КПП и прочего у центральных ворот. Но сейчас я понимаю, что ее хотели провести на Ферму незаметно, не привлекая внимания, ведь я могла встретить ее и у центральных ворот.
Джон Паяльная Лампа всегда выбирал семьи с младенцами – в газетах писали, что он одержим ненавистью к молодым супругам с детьми, и даже выстраивали на этом его психологический портрет. Но он никогда не убивал беременных, на основании чего газеты делали вывод, что, возможно, его жена умерла родами и зависть его направлена именно на тех, чьи дети благополучно появились на свет. Случай Лейберов отличался от прочих только одним: ребенку было уже пять месяцев, обычно младенцам, ставшим жертвами Джона Паяльной Лампы, было несколько дней отроду.
Не потому ли, что Дэвид Лейбер получил новое имя от Секьюрити Сервис? И Ветераны просто не успели найти его раньше? Но почему? Да, в Лондоне не очень много молодых некрограждан, они часто берут приемных детей или поступают так же, как Лейберы, – говорят, что после смерти возникает острая потребность в продолжении рода, и не в том смысле, который вкладывал в это доктор Фрейд, а в самом прямом: иметь детей, много детей…
– Скажите, а о Потрошителе вы ничего не знаете? – спросил Тони напрямик. – Мой друг оказался на Уайтчепел-роуд, потому что выслеживал Потрошителя…
Он сказал это напрасно… Миссис Литтл не только напряглась – она отшатнулась. Будто пожалела о том, что доверилась Тони. И холодно ответила:
– Нет.
Английские леди (и не только леди) умеют сказать «нет» таким тоном, что становится понятно, насколько бесполезны дальнейшие расспросы. Миссис Литтл не просто прикрыла нежелательную для нее тему – она не сказала более ни единого слова. Тони не стал задавать ей неудобных вопросов, но это не помогло – она закончила перевязку в тягостном молчании. Без спешки, без желания побыстрей избавиться от его общества, но никакого участия или благодарности Тони с ее стороны теперь не чувствовал.