Где-то недалеко от спрятавшейся в горных лесах Южной Грузии гордо стоит, в своей снежной бурке и папахе, Казбек. Огибая его подножие, шумят, стучат о гладкую гальку ледяные, бурлящие минеральной водой чистые горные реки.
Три реки…
Вечно спешащая в узких и невероятно глубоких, с широкими высокими потолками-ущельями – Асса.
Рождённая тонкими струйками воды на горном массиве Ушкорт, медленная, величественная, грозная река Сунжа. Это по её замерзшему руслу генерал Ермолов перевёз тяжёлую артиллерию для победы над Шамилем.
И совсем небольшая, в сравнении с другими – Армхи. Её название на вайнахском языке переводится, как река-запрет. Если верить старикам, то давным-давно на её берегах произошла страшная битва между ингушами и чеченцами. Кровь погибших навсегда окрасила её воды, и тот, кто наклонится над рекой, обязан вспомнить, как брат убивал брата. Если не знать преданий, то никогда и не подумаешь, что с Армхи связаны такие мрачные легенды. Это самая красивая река северо-восточного Кавказа. Звеня хрусталём родников, играя солнечными бликами, она бежит-торопится в Терек по Джейрахскому ущелью и лесам Эрзи.
Здесь же пролегает знаменитый транскавказский путь – военно-грузинская дорога. Спрятанная в изумрудной чаше высоких кавказских хребтов, она, объединившись с бурными потоками рек, пробивает свой путь через горы. Рождённый из древнего Персидского шёлкового тракта, этот путь, по-прежнему, хранит свои дорожные тайны.
***
Старый Умар проснулся так же внезапно, как до того уснул – словно провалился в колодец. Из темноты доносился шум воды, бежавшей с тающих под апрельским солнцем снежных шапок на верхушках гор. Подгоняемые порывами ветра, талые ручьи собирались в мощный поток, при взгляде на который перехватывало дух. Но сейчас Умару было не до красоты…
Охотник попытался открыть глаза, но неведомая сила, склеившая веки намертво, заставила вспомнить странный сон до мельчайших подробностей. Краем сознания Умар понимал – тело застыло в неудобном положении, но двинуться он не мог. И сосредоточиться не мог. Оставалось стоять и впитывать доступное ушам и носу. Шум воды… холод металла… это от старого ружья, на которое опирался во сне. И запах…
Горький запах полыни внезапно ударил в нос. «Откуда сейчас полынь?», – мелькнула и погасла мысль. Мужчина попытался пошевелить ногами – они не слушались. А вокруг были тени, которые двигались, смотрели провалами пустых глазниц…. он не видел их. Не слышал. Но чуял: они смотрели.
Внезапно рука освободилась, и тело, с непроизвольным охом, осело на траву.
«Мягкая», – отметил следопыт.
Глаза открылись, но вместо ярко горящего костра, он увидел перед собой зияющую огненными всполохами углей неестественно круглую дыру в бездну. За её искорёженными кровавыми каплями краями, с трудом, угадывались окутанные густым туманом горы, и, где-то внизу, гремела по камням полноводная чёрная вода Армхи. Затем взгляд упал на сидящего рядом человека. Человека ли? Существо согнуло себя под неестественно прямым углом в странной позе «на корточках», опираясь только на пальцы ног и смешно задрав пятки.
Старый охотник знал про такое… про таких.
Как молод он был, когда впервые услышал у костра сказания стариков. О появлении Луны в высокой воде, о братьях-волках и сошествии богов. И богини…
«Придёт воплощённая Тушоли (1), ты узнаешь. Берегите. Её сопровождают волк и кот, богатырь и непорочная дева. Запомни!».
Сидящий легко встал, не оглядываясь, сделал широкий шаг, оскорбительно переступив костёр и, тут же исчезнув в тенях, растворился…
Тихо подошёл с хворостом внук. Удивлённо озираясь, отрок тихо спросил:
– Укхаз саг баргвайр сон. (2) – Умар, наконец, смог расслабить застывшие мускулы.
– Вахар из. (3)
– Мал вар из? (4)
– Боткий Ширтка… (5)
***
Таня никогда не видела гор. Из прочитанного, она знала, что горы – это огромные каменные неприступные громады. На их конических, похожих на пирамиды, вершинах лежит веками не тающий снег и лёд. На камнях ничего не растёт, потому совершенно непонятно, как там, испокон веков, сменяя поколения, живут люди – абреки! Девушка любила Лермонтова. Она даже почти не сомневалась, что горцы живут среди скал на самом деле, (ну, мало ли чудес на белом свете!), и способны пересекать горные массивы, при помощи верёвки, которую они перебрасывают с верхушки одной горы на верхушку другой, перебегая по этому канату, висящему над пропастью, без всяких затруднений.
С пересадкой в Махачкале, маленький отряд приземлился в аэропорту «Грозный», и старый пыльный ГЗА-654 третий час, бурча мотором, вёз путников вверх. Наконец, вскарабкавшись на тысячу метров, он остановился. Хмурый бородатый водитель, в сером свитере домашней толстой вязки, открыл кривоватую ржавую дверь и провозгласил:
– Роднык! Пить надо эту воду! Чистыя!
Девушка разбудила Машу, и вся компания устремилась к выходу. Очень скоро прибывший на отдых отряд понял, что их привезли на плато, покрытое изумрудной апрельской зеленью. Родник же являлся центром огромного амфитеатра, к которому с трёх сторон сходились буковые склоны, поднимающиеся вверх на несколько километров вплоть до снежных вершин. Где-то там, за облаками, тянулась к солнцу пирамида пика Инэ и торчал чёрным гнилым зубом Софриджу. Справа был виден драконий гребень Сулахат и гладкие кружочки Баши. Но больше всего Таню потрясли виды волшебных елово-буковых лесов, слегка прореженных зарослями орешника. Огромные, в «три обхвата», стройные деревья уходили ввысь на сорок метров и там, с той огромной высоты, снисходительно смотрели на копошащихся внизу человечков.
Студёная вода горного родника слегка пузырилась и пощипывала небо. Она, пробившись через щель в горе, сливалась с такими же бойкими струйками, срываясь в бездну за поворотом дороги – превращалась в гремящий водопад, над которым висела радуга.
Узнав, что они ещё не доехали, уставшая Маша поначалу даже выходить из автобуса не хотела. Но теперь, напившись, изо всех сил вертела головой и кричала:
– Каждый охотник желает знать, где сидит фазан! Все семь цветов! Я увидела радугу! Ура-а-а-а-а-а!
Маленькая серая ласка, столбиком замершая на камнях у воды, старалась быть незаметной, но Мрак, тихо подкравшись, гавкнул. Зверёк вздрогнул и побежал, на радость малявке, которая, пальцем показывая на него Тане, возбуждённо повторяла:
– Белочка…
Таня хотела мягко поправить малышку, но…
Тёмная тень накрыла людей. Миг – и ласка исчезла в клюве орла. Птица стремительно взмыла вверх. Маша только и успела, что горько приоткрыть губы, поражаясь жёстокости и неожиданности этой гибели… но тут ситуация изменилась второй раз. Огромная птица вдруг, совершенно по-человечески застонав, потеряла ветер… и камнем свалилась в бурчащие струи родников.
Путники сорвались с места. Несколько метров – и им открылась мрачная картина.
У огромного горного орла были разорваны шея и живот. Птица истекала кровью. Мощные крылья безжизненно распластались по камню. Рядом с птицей лежала издыхающая ласка. Она не сдалась и не стала покорной едой для своего захватчика. Она перегрызла его желудок и пробила себе дорогу к солнцу.
Смелость всегда вызывает уважение. Даже в таком маленьком теле…
Путники молчали.
– Достань, – не по-детски строго проговорила девочка.
Собака тенью спустилась к воде и, аккуратно прихватив в пасть зверька, принесла ребёнку.
Маша посмотрела на взрослых и сказала:
– Сдохнет – похороню. Выживет – отпустим…
– Гуйрено кхоъ во деннад, Баьстено кхоъ дик деннад (6), – пробормотал водитель и, посмотрев на солнце, вспомнил Аллаха.
Через два часа автобус, наконец, привёз усталых туристов в Армхи. Здесь, на новом, только что открывшемся для отдыхающих круглогодичном курорте, в небольшой, но полностью обустроенной дачке, маленькому отряду было приказано отдыхать.
***
Благодаря ингушам, в 1920 году отбросившим со своих склонов терских казаков, было, наконец, остановлено продвижение Деникина и завершена бессмысленная братоубийственная гражданская война. Декрет ВЦИК в 1921 году образовал большую и многонациональную Горскую АССР. Из неё в 1936 году выделили Чечено-Ингушскую АССР. Впрочем, создание республики мало отразилось на укладе жизни и быте ингушей и чеченцев. Люди, по-прежнему, не понимали, что от них хотят, и старались выживать по мере сил. С приходом вермахта на Северный Кавказ в горах быстро активизировались бандиты, которые, вредя войскам, доставляли массу неприятностей и жителям. Но самая крупная неприятность была ещё впереди… после разгрома фашистов, в республику прибыл Богдан Кабулов – заместитель наркома внутренних дел. Составив докладную записку в ЦК, повествующую о, якобы имевшихся, зверствах, со стороны местных жителей, он же начал приготовление к операции по их депортации – «Чечевица». Степень вины никого не интересовала. Людей пихали в теплушки и везли в Сибирь и Казахстан. За два месяца, таким образом, было вывезено более трёхсот тысяч человек. Горы обезлюдели. Впрочем, это горе было характерно тогда для всех…. никто не вспомнил, что на фронтах Великой войны сражалось более 18000 гордых представителей нахского народа. Что половина из них не вернулась домой. 27 ингушей стали Героями Советского Союза.
По переписи 1939 года численность ингушей составила чуть более девяноста тысяч. По переписи 1959 сто пять тысяч. Сегодня в мире их немногим менее полумиллиона.
***
Где-то в 20 часов 8 апреля внезапно случилось короткое замыкание в южной проходной галерее Минориттенкирхе. Построенная много позднее храма, пристройка, как бы уравновешивала капеллу, расположенную у северной стены здания. Её арочные перекрытия, поймавшими ветер парусами, держали свод и расширяли храм Миноритов до полноценного трёхнефного сооружения.
Допрошенный жандармом служка смог только указать, как последние посетители, часто бывавшие в храме муж и жена, уходили, весело смеясь, а, через четверть часа, появился очень хмурый кардинал-священник Стефан Вышиньский. Его заметно шатало.
Раскрыть тайну пожара так и не удалось. Проводку переложили. Чёрные, от невероятно жирной копоти, стены отмыли, ошкурили и покрасили. Не тут-то было! После этого пожара последние 70 лет стены галереи красят один раз в два месяца! Иначе чёрная копоть становится видна! В 1996 году изучили её состав. Он оказался невероятно сложным и… органическим. Результат положили на полку и постарались забыть.
Десятого апреля 1962 года после утверждения Синодом РПЦ Венской и Австрийской епархии и, в связи с подготовкой к празднику 9 мая в посольстве СССР в Вене, давали приём. Советское представительство вольготно расположилось в бывшем дворце герцога Нассауского. В двух шагах от него стремились в небо золотые луковицы Храма Святителя и Чудотворца Николая, утверждая своей неприкрытой православной религиозностью российское присутствие.
Василий Иванович, облачённый в чёрную дорогущую рясу из тонкой шерсти и такой же подрясник, выданные ему перед отъездом в Синоде, вольготно расположился на мягком атласном кресле, в мелкий, бледно-розовый цветочек. Золочёные изогнутые ножки сразу пустили двух любопытных зайчиков к его нагрудному массивному золотому кресту. Последний был взят, по строгому приказу Яна, («для солидности»!), из ризницы и должен был быть возвращён на место дипломатической почтой.
Где-то смеялись его приятели. Ксения, ещё в день приезда, перехватила Елену Дмитриевну и утащила от отца Василия в неизвестном направлении. Борис тогда только хмыкнул и предложил знакомцу бутылку холодного пива…
«Они вон, как приземлились-то, на все четыре, а мне-то – с гадостью грошовой общайся!», – пожалел себя Василий Иванович и, перекрестив рот, вспомнил о тяжких грехах. Например, об унынии…
Напротив него сидел кардинал Вышиньский. Его красная, как кумач, одежда резко контрастировала с абсолютно белым лицом.
«Словно вампир какой!», – подумал про себя Непершин.
– Я не понимаю, почему ваши иерархи подвергают сомнению прямую связь Папы и Святого Духа, – неспешно, будто с кафедры, вещал кардинал.
– Полноте, – вздохнул русский поп. – Ваш Папа может поддерживать любые связи. Хоть сношения с дьяволом, например. В любом случае, мы не спорим – его образ действий подчиняется божьему промыслу.
– Да вы диссидент! – восхитился Вышиньский и протянул руку к фужеру шампанского, только что принесённому заботливым официантом. – А как же коммунизм и отделённая от государства церковь?
Бледный священник произнёс последнее слово, с таким убийственным скрежетом, что Василию Ивановичу даже показалось, что кто-то гадкий водит железом по стеклу.
– Мне всегда казалось, – начал он неторопливо, – что в Ватикан не может проникнуть дьявол…
– Тем не менее, мы все знаем, как во время благодарственного молебна Папа Лев XIII в 1884 году, отчётливо его увидел.
– Всё бывает… – не стал спорить Непершин.
Священнослужители, молча, допили «Мадам Клико» и, закусив невесть как выращенной в апреле клубникой, встали. Разговор не состоялся. В заключение, Вышиньский спросил:
– Куда теперь лежит путь истинного православия?
– В Рим, батюшка, всё туда, в Вечный Город… – услышал его преосвященство в ответ.
***
Уже в начале апреля, в атмосфере строжайшей секретности, под непосредственным руководством председателя Комитета государственной безопасности, началась разработка операции «Анадырь». Личное руководство было поручено маршалу Советского Союза фронтовику Ивану Христофоровичу Баграмяну. Американцы должны были, на максимально долгий срок, находиться в неведении. Куда на самом деле повезут ракеты, не знал ни капитан корабля, ни начальник порта, ни высший генералитет, ни ЦК…
От Североморска, до Севастополя, в шесть гражданских портов необъятного СССР шли составы, с валенками и тулупами. На гражданские суда грузили лыжи и сани. Все сопровождающие лица подписали строго секретные документы о неразглашении маршрута – на Чукотку! Советские военнослужащие, технический персонал, повара и врачи были предупреждены: «При указании третьим лицам заскекреченного места назначения, вам будет инкриминирована статья о разглашении государственной тайны». Люди шёпотом, в подушку, одними губами сообщали жёнам и матерям: «Север. США. Ракеты. Аляска».
И слал свои шифрограммы предатель Пеньковский.
Так что уже 17 апреля на стол Кеннеди лёг доклад о начале подготовки строительства ракетных баз вблизи США. «У нас не будет Аляски, у них Москвы», – успокаивал президента Кеннеди директор ЦРУ Джон Маккоун.
Для переброски войск выделили 85 кораблей. По палубе разгуливали в штатской одежде и отдыхали в шезлонгах. Что везли в трюмах, не знал ни один капитан. Вышедшие из Севастополя суда миновали Босфор и вышли в Средиземное море, в полной уверенности, что путь их следования лежит на север. Только пройдя Дарданеллы, и, оказавшись в Атлантике, капитаны кораблей, в присутствии замполитов, вскрыли секретные пакеты, запечатанные сургучом со свинцовыми тяжами по краю, (при нападении на корабль специально выделенная группа, ценой своей жизни, должна была затопить документ!).
В пакете на перфорированной быстро промокаемой бумаге чернилами и от руки, (лично!), Петром Христофоровичем, было начертано: «Куба!».
***
Баграмян родился в древнем карабахском селе Чардахлу. Это горное селение подарило Советской России двух маршалов, семь героев Советского Союза, двенадцать генералов, десять полковников…
Биография этого удивительного человека так запутана и удивительна, что достойна десятка томов. В этих книгах был бы детектив, необыкновенные приключения, любовные драмы и комедии, людское горе и трагифарс. Маршал достойно пережил все невзгоды, и, перед его могилой, в благодарность, стоит преклонить колени всем нам.
Второй маршал из этого мистического села – Амазасп Бабаджанян, он командовал бронетанковыми войсками. Немцы прозвали его «Чёрной Пантерой».
——————————————————
1. Тушоли. Вайнахское имя богини вёсны и плодородия. Покровительница женщин и детей.
2. Я видел здесь человека. (Ингуш).
3. Он ушёл. (Ингуш).
4. Кто это? (Ингуш).
5. Боткий Ширтка (Ингуш) – человек, умеющий физически перемещаться между любыми мирами, от солнечных до подземных. Ширтку можно назвать богом мудрости, знаний, хитрости и ясновидения, покровителем провидцев. Имеет тотемное животное: ласку.
6. Осенний ветер принес три вреда, весенний – три добра (Ингуш).
— И вот, стало быть, в чём весь вопрос… — раздумчиво и неторопливо продолжал тем временем Африкан. — Готов ли народ Баклужино отдать свою свободу в рост?.. Нет, не готов. Не прижало ещё как следует… Значит, первейшая задача «Красных херувимов» — сделать так, чтобы прижало… А чем занимаются «Красные херувимы»?.. А Бебель знает чем, прости мою душу грешную! Взять того же Панкрата… Кремень-человек, да и в порядочности ему не откажешь…
— А откажешь — пристрелит, — тихонько, не без ехидства примолвил полный блондин Клим Изузов.
Панкрат немедленно дёрнулся и уставился на Клима.
— Может и пристрелить… — c уважением согласился Африкан, тоже, видать, обладавший чутким слухом. — И как же этот кремень-человек приближал Пресвятую нашу Революцию? А никак. Перебил пол-Парламента, развлёк народ, жёлтую прессу потешил… Панкрат! — с мягкой укоризной молвил протопарторг, поворачиваясь всем корпусом к Кученогу. — Не пойму я: ума ты, что ли, решился?.. Вместо того, чтобы ни в чём не повинных людей поприжать, ты тех, кто действительно виноват, прижимать вздумал! Да разве ж так революцию делают? Вон, смотри, карниз универмага на одном заклинании держится! Ну так и перекрести его разок, а лучше перезвезди — рухнет, да ещё и, глядишь, кого-нибудь придавит! Вот тут-то народ и всколыхнётся. Это уже не на колдунов, смекнёт, это на нас карнизы падают… Словом, работать ещё с населением и работать…
Африкан приостановил свою плавную речь и поднёс чашку к губам, а Выверзнев, воспользовавшись такой оказией, оглядел исподтишка собравшихся. Панкрата крутила судорога. Был он, во-первых, не согласен, во-вторых, разобижен. Остальные тихо качали головами — то ли дивясь мудрости протопарторга, то ли наоборот. Большеглазая Ника смирно сидела в дальнем конце стола и восторженно пялилась на Африкана. Этакий тополёк в красной косынке.
Наконец чашка звучно коснулась блюдца.
— Вот глядите вы все на меня и думаете… — со вздохом продолжал Африкан. — И чего, дескать, ради этот старый хрен границу переходил? По воде, аки посуху… Не сиделось ему в Лыцке!..
После таких слов головами качать вмиг перестали. Панкрата — и того слегка отпустило. Судя по всему, с предисловием протопарторг покончил. Сдвинул сурово лохматые пегие брови, упёр бороду в грудь и вновь надолго задумался.
— Суета, суета… — молвил он, вскидывая многомудрые, исполненные глубокой скорби глаза. — А того не помним, что не будь рядом православного социалистического Лыцка — прихлопнул бы Глеб Портнягин подполье — ровно муху… Ан боязно! Знает, поганец, что вдоль границы дождевальные установки «Фрегат» наготове. Как пройдут, орошая святой водой, — мало не покажется! Потому он и НАТО науськивает… Да кто это меня там всю дорогу за рясу дёргает?!
Все вздрогнули и диковато переглянулись. Мысль о том, что кто-то из присутствующих мог залезть под стол и подёргать за край рясы Африкана, не укладывалась в головах. Протопарторг нахмурился, с кряхтеньем запустил руку под сахарно-белые висячие складки скатерти и, к изумлению присутствующих, извлёк за шкирку крупного домового дымчатой масти.
— Ба! — сказал он грозно и насмешливо. — Анчутка? Ты, брат, откуда?
— А он… А она… — Вцепившись коготками в рясу и тыча пальчиком то в Нику, то в Аристарха, домовичок принялся упоённо закладывать всех подряд. — Панталончики сплела — кружевные!.. А вот он святой водой брызгать хотел!..
— Ай-яй-яй-яй-яй… — огорчился Африкан. — Нехорошо… Нехорошо Божью тварь мучить… — Он оглядел сходку. Один лишь Клим Изузов догадался скроить умильную физию, отчего окончательно стал похож на подсвинка. Остальные глядели на дымчатую нечисть с оторопелой брезгливостью. Старейший подпольщик Маркел Сотов отпрянул и занёс троеперстие, явно собираясь перекрестить домовичка, но столкнулся со взглядом протопарторга — и троеперстие увяло, скукожилось, уползло под стол.
— Эт-то ещё что за чистоплюйство?! — прикрикнул Африкан на всех сразу. — Вы где? В Лыцке или в Баклужино?.. Пусть она нечистая, а всё же сила!.. Ишь, скосоротились! Вот придёте к власти — тогда и кривитесь — сколько влезет! А пока что нам любой союзник сгодится — чистый, нечистый…
Никто уже не смел и слова молвить. Протопарторг ещё раз фыркнул негодующе, но, кажется, помаленьку успокаивался. Пронесло грозу.
— Так о чём бишь я?.. — рёк Африкан, оглаживая широкой ладонью нежную дымчатую шёрстку. Домовичок довольно заурчал. — Ах да, Лыцк… Лыцк помогает нам во всём, поможем же и мы Лыцку… Наступают для Лыцка чёрные дни, и приблизить их — наша святая обязанность! Если вера не закалена в пламени — грош ей цена… Это — первое. Второе… Святыня. Ну как в чёрные дни без святыни? — Африкан приостановился и пытливо оглядел собравшихся. Те сокрушённо замотали измождёнными от сочувствия лицами. Да уж, без святыни в чёрные дни — это ложись и помирай…
— Что делать конкретно? — продолжал чудотворец. — Об этом я скажу каждому по отдельности — и в самое ближайшее время… Ну а пока…
Протопарторг не договорил, потому что в ночи за окном оглушительно грянуло, стёкла содрогнулись, взрывной волной настежь распахнуло форточку. Проспект Нехорошева огласился испуганными вскриками.
— Панкрат… — опомнившись от изумления, с упрёком сказал Африкан. — Ну ты что ж, другого времени найти не мог? Твоя работа?
— Нь-нь… — начал было Кученог — и беспомощно толкнул локтем Аристарха.
— Не наша… — торопливо перевёл Ретивой. — Мы сегодня вообще ничего не планировали… Кроме изъятия компромата, конечно…
Тогда протопарторг пристально взглянул на Выверзнева. Тот лишь мелко потряс головой и, поскольку пиджак так и так уже был расколдован, повторно осенил себя крестным знамением — неповинен, мол…
— Шумно живёте, — заметил Африкан и встал, по-прежнему держа домовичка на руках. — Ну, что ж… Спасибо, хозяйка, за чай!.. Посидели — пора и честь знать…
Тонкий политик Клим Изузов приблизился к протопарторгу и с умильной миной почесал Анчутку за ухом.
— Расходиться — по одному? — озабоченно спросил старый подпольщик Маркел Сотов.
— Да почему же по одному? — удивился протопарторг и лукаво покосился на Николая. — Расходитесь — как хотите… Хоть толпой, хоть под гармошку… Верно я говорю, полковник?
«Этот час будет вечным, сделай его прекрасным!»
«…наполни его добром!»
«…Проведи его красиво!»
«… исполни свою мечту!»
Реклама кричит со всех стен, на всех языках – призывает и напоминает. Целый год человечество готовилось – брали путевки в города своей мечты, договаривались о встречах с самыми любимыми, подготавливали самые интересные, самые многообещающие эксперименты, писали музыку и стихи, чтобы исполнить в этот час лучшее из лучшего.
Никто, ни на дневной, ни на ночной стороне Земли не проспит этот час – на всех часах будет одно время: космический полдень.
Великое, всепланетное предприятие. Объединенными ресурсами всех наций один час земной жизни будет записан на миллионы камер, сведен в общий архив и послан в эфир – для всех, кто может услышать и увидеть. Человечество обращается к внеземным цивилизациям: мы есть! Смотрите, какие мы! Мы ждем вас!
Земля принаряжается, как наряжаются и прибирают свой дом к приему гостей
Наверное, не все записи будут прекрасны – кто-то не удержится от злого поступка, где-то и на час не сумеют остановить войну, кто-то погибнет по неосторожности. Что же, это только честно. Пусть те, кто примет наш сигнал в немыслимой дали, знают о нас и худшее.
Комитет «Вечного часа» гарантирует – все записи будут сохранены и транслированы без купюр, без отбора. Если во вселенной есть разум, способный увидеть и понять – он увидит всех и всё.
И вот часы по всей Земле отбивают двенадцать ударов – под солнцем и под звездами, в обоих полушариях и на обоих полюсах начинается час счастья, добра и красоты.
В комитете «Вечного часа» запись не идет. Информация давно записана, зашифрована самыми разнообразными способами в расчете на все мыслимые системы дешифрации и разослана в тысячах капсул за пояс Койпера. Может быть, когда-нибудь кто-нибудь ее найдет и расшифрует. И, совсем уж зыбкая надежда – у этого кого-то найдется знание, умение и желание что-то исправить. Вот ради последнего – желания – целый год людей Земли настраивали: постарайтесь один час прожить прекрасно и достойно.
Комитет провел этот год в безумном напряжении – и успел. Все готово. Вся энергия солнечного взрыва будет пущена на то, чтобы закольцевать время в одном локальном участке вселенной. Всего один час – он будет повторяться снова и снова. Планета не увидит гибели своей звезды: аппаратура, расположенная на полпути к солнцу, включится раньше и замкнет петлю. Снова пробьют одно время часы на всех меридианах. Снова люди будут проживать полдень своей жизни.
Может быть, когда остынет новая звезда, сюда придут, прочтут, увидят, и захотят помочь.
В комитете сидят молча. Мы сделали, что могли. И, знаю, все мы думаем сейчас об одном.
Год боли и ужаса, от которого мы, солгав, спасли человечество. Мы подарили ему шанс – или красивую смерть и вечный памятник – но что, если бы за этот год кто-то сумел бы найти другой выход? Вдруг?..
Я не сумею избавиться от этого вопроса до конца часа – и этот час будет вечным.
Красный снег в горах означает беду. Когда кровь небес заливает целые долины, люди начинают пропадать один за другим. В аулах помнят о древних демонах и верят, что это они собирают дань.
Детектив из города в демонов не верил и всё твердил, что снег краснеет от мелких водорослей, цветущих под солнцем. Думаю, он и с разорванным горлом повторял то же самое – очень упрямый был человек.
Это моя третья зима здесь, и прежде жизнь казалась не такой уж плохой. Служителю пресветлого Аруна были не слишком рады в краю вечных снегов, но мало-помалу к угрюмому жрецу все привыкли. А теперь…
Факелы приближались – тонкий огненный ручеёк взбирался по тропе к моему дому на отшибе. Час назад я запнулся о половую доску, поднятую чуть выше остальных, и тем лишил ночных гостей удовольствия застать меня врасплох.
В тайнике нашлись: пропитанный кровью свёрток и длинный звериный коготь – тоже весь в крови. Значит, убийца я. Всё просто.
В дверь постучали. Я выглянул в окно: на крыльце стоял Рев – лучший охотник на лиги вокруг – с факелом в правой руке и коротким топором в левой. Чуть поодаль толпились ещё два десятка вооружённых мужчин.
Стук повторился, Рев выкрикнул моё имя.
Странно: почему правша держит топор левой? Неужели думает, что огонь причинит слуге Аруна больший вред?
Я поспешил к задней стене. Подхватил рюкзак и вылез через окно. Назойливый холод распахнул свои объятия, но я прогнал его прочь – с большим удовольствием, – ужасно надоело сдерживаться.
Дальше был бег. Крики, ругань, запоздалый собачий лай. Я давно не мальчик, но когда разжигаю в душе огонь, никому за мной не угнаться.
Разве что рассвету. Когда я добрался до долины, алым заревом уходившей за горизонт, солнце уже взошло.
Возможно, местные правы и этот цвет снегу дарует кровь всех несчастных, замученных ледяными демонами. А может, прав был детектив – неважно. Я видел эти поля уже не раз, и всё всегда заканчивалось одинаково.
Моя тень стала короче почти на фут, когда Рев наконец появился. Я ему даже обрадовался – так надоело отбиваться от колючего ветра. Охотник выглядел очень довольным собой. Ещё бы! Первым настиг беглеца.
– А ты резвый для своих лет! – крикнул он издалека.
Я обернулся.
– Как рука?
Рев застыл. Впился в меня диким взглядом, словно был не охотником, а зверем. Хотя почему «словно»?
– Болит, – он показал перевязанный палец. – Как догадался?
Я покачал головой.
– Беседы не будет, тварь.
Рев рассмеялся, пожал плечами и обратился.
Миг — и передо мной стояла щербатая ледяная глыба с жуткими белыми глазами, паучьими ногами, выгнутыми в обратную сторону руками и длинными острыми когтями на тонких пальцах. Один из таких я и нашёл в доме.
Пламя вырвалось из моей груди, хлыстами закрутилось над головой, легло в руки парой клинков.
Демон замер. Простой служитель так бы не смог.
– Безумный жрец – никем не любимый, никому не нужный – легко подставить, легко убить. Удобно, да?
Демон заревел, попятился, но отступать было поздно. Ловушка захлопнулась.
Он станет для меня шестым. Или последним…
Нет высокой политики, есть грязная политика.
(Немецкая поговорка)
Роза
В родной Раше жизнь заиграла новыми красками. Особенно прекрасной была краска под название «леди Селина Говард спят». Все дорогу! Из Лондона в Москву, из Москвы в Энск, а в Энске…
Мне хотелось сразу в кроватку. Вот прямо чтобы из машины меня вынули, на ручках донесли и спать уложили.
Ага. Щаз.
Нас встречали. Какие-то мутные личности во главе с политиком. Обычным таким бюрократом, выбившимся в хозяева жизни, но как-то боком. Как краб.
Вкусненький. Розовенький. С соусом «Табаско»…
О боже, ведь так хорошо спали! Селия, девочка моя, может еще чуть-чуть, а? До утра немножко осталось, мама баиньки хочет.
Чхала девочка моя на баиньки. Ей снова хотелось кушать, танцевать и бог знает чего еще. А приходилось слушать этого вот. Бюрократа. Который несказанно горд и счастлив приветствовать, и готов вот прямо сейчас и город показать, и прием на всю Энскую элиту закатить, и цыганочку с выходом станцевать. Не отнимая клетчатого платка от потной лысины.
– Тебе не кажется, Бонни, что он какой-то подозрительный, этот мэр? – спросила я тихо и по-итальянски. Не похоже, чтоб товарищ бюрократ был полиглотом.
– А, обыкновенный политик. Ничего особенного, – слишком небрежно отмахнулся от моих подозрений Бонни. – Как-то это вот мало похоже на сцену для мюзикла. Завтра спектакль, а ее до сих пор не достроили.
– Э-э… – обиженно и недоуменно протянул забытый мэр. – Вы желаете осмотреть сцену поближе, леди Говард?
– Да с дороги леди, в гостинцу надо. Чего неясного-то, – вклинился еще один местный, совсем не похожий на лысого мэра.
То есть он тоже был лысым. Наголо бритым. Но высоким. Мощным, почти подавляющим. Кряжистым каким-то. Рубленным. И, в отличие от мэра, не противным.
Я ему улыбнулась.
– Простите, не услышала вашего имени.
Потому что мэр и не подумал его представить, зато зыркал так, что еще чуть – и дырку прожжет.
– Дмитрий Нагой, независимый депутат. Рад знакомству, леди Говард.
Ну точно, конкурент проклятый. Как все знакомо.
– Мне тоже приятно. Вы правы, Дмитрий, гостиница сейчас будет в самый раз.
– Позвольте, я провожу вас, миледи, – снова вклинился мэр и попытался плечом оттеснить Дмитрия. – Лучший отель нашего города, наша гордость. Занимает историческое здание Дворянского собрания, отреставрирован по моей инициативе на средства наших, отечественных промышленников…
– Гаврилыч, заткнулся б ты, – оборвал мэра Дмитрий. – Не видишь, леди устала. А ты еще на уши приседаешь.
Мэр ошалело захлопал глазами. Как! Какой-то независимый депутат посмел! Его! Самого!..
Я благодарно улыбнулась Дмитрию, шагнула к нему – так, чтобы Бонни мог вклиниться между мной и мэром, а там и вежливо его оттеснить. Лучше бы сразу пристрелить, от его гнусавого, какого-то скользкого голоса у меня начала побаливать голова.
Дмитрий, умница какая, маневр тут же увидел и поддержал. И до входа в отель довел меня молча, благо там было шагов десять.
Гольцманов, две штуки, ко мне не подпустила охрана. Ирка пыталась что-то мне кричать через их головы, бестолково суетилась, но я только помахала ей рукой и пошла дальше. Делами постановки я не занимаюсь, а личное может подождать до завтрашнего утра. В отличие от потребностей нерожденной леди Селины.
– Дмитрий, у вас тут подают крабов? И соус «Табаско». Кажется, я проголодалась.
– Конечно, леди Говард. Сейчас все будет.
– Роза. Для вас – Роза.
И правда. Дмитрий что-то кому-то сказал, персонал засуетился, и нам с Бонни мгновенно организовали столик, отделенный от общего зала расписной ширмой. И наш с Селиной любимый фреш, грейпфрутовый с листиками мяты.
– Вы составите нам компанию, Дмитрий? – спросила я.
Не то чтобы мне остро хотелось с кем-то общаться, но я представила, как разозлится скользкий мэр – и не смогла удержаться.
– С удовольствием.
В общем, он мне понравился. Не красавец, конечно, и не интеллигент, но зато какой яркий типаж! Явно военный, явно воевавший. Звание… думаю, капитан максимум. А может быть даже сержант, я не очень разбираюсь в выпускниках военных академий. И главное – он не пытался вешать мне на уши всю эту предвыборную лапшу.
– Вы не очень-то похожи на депутата, – сказала я, прикончив пять крабовых клешней, исходящих паром, и примериваясь к шестой. – Недавно в политике?
– Да уже пять лет, как вышел в отставку. Не слишком приятное дело.
– И не слишком приятная компания, – хмыкнула я.
– Ваш мэр… – поморщился Бонни. – Дерьмо.
Дмитрий тоже хмыкнул.
– Приходится работать с тем, что есть.
– А вы? В смысле, участвуете в гонке?
– Само собой. Не могу же я сказать ребятам, что дело тухляк.
– Полиция? – спросил Бонни.
Дмитрий кивнул.
Я перевела взгляд с одного на другого – и остро ощутила нехватку ноутбука под рукой. Мужчины прекрасно друг друга понимали. И похоже уже сговорились, правда, о чем – я не очень поняла. Но не в том суть, а в атмосфере! О, как вкусно запахло политическим детективом!
– Вы бы, Роза, аккуратнее с Гаврилычем. Он только выглядит безобидно.
– О, я вне политики. Да и не думаю, что мое мнение хоть что-то значит для ваших избирателей. Мне куда интереснее посмотреть город и усадьбу. Когда-то здесь жила двоюродная пра-пра-бабка моего мужа.
Мне показалось, или при слове «усадьба» Дмитрий скривился? Нет. Не показалось.
– Скучные развалины. Наш уважаемый мэр затеял делать туда новую дорогу, а в самой усадьбе организовать парк аттракционов. Вряд ли вам будет интересно смотреть стройку. Пыль, грязь. Предвыборные плакаты.
– Не интересно, – сказал Бонни по-английски. – Мадонна, может быть, пойдем в номер? Ты засыпаешь.
– И вовсе я не… – возразила я и зевнула. – Ладно. Ты прав. Надеюсь, мы еще увидимся, Дмитрий.
– Я тоже надеюсь. Спокойной ночи, Роза.
И ночь в самом деле могла бы быть спокойной, если бы на площади между отелем и мэрией не раздался душераздирающий женский вопль. Не поручусь, но мне почему-то показалось, что орала Ирка Гольцман.
И я, разумеется, помчалась туда. Вместе с Бонни, Дмитрием и охраной. Если в этом городе происходит детектив – он не имеет права происходить без меня!
Яна
К середине ночи я очень зауважала шпионов. Такая физподготовка! Правда, глубочайшее уважение не помешало мне отрубиться после очередного раунда. Аравийский, кажется, что-то мне говорил такое, проникновенное, но я уже спала. А может быть, говорил уже позже, на рассвете. Только не помню, что именно. Ну а что вы хотели? Я спала. Вы бы и сами дрыхли после такого марафона без задних ног, и никакие пушки над ухом бы вас не разбудили.
Так что я вроде ответила что-то типа «все хорошо, милый, до весны не буди» и уснула обратно. А проснулась – от божественного запаха кофе и отчаянного взмемекивания под окном.
– Хорошо-о… – Я от души потянулась, улыбнулась, потом сгребла в охапку соседнюю подушку, все еще пахнущую им. Моим шпионом. – Аравийский… тебе подходит.
Вставать не хотелось. В теле все еще была сытая истома, а кое-какие связки приятно ныли. И если бы не запах кофе с корицей, доносящийся снизу, я б еще повалялась. Но кофе хотелось нестерпимо. И не только кофе. Собственно, если у шпионов такая хорошая физподготовка, почему бы не продолжить? Клад подождет еще денек, никуда не денется.
Натянув трикотажный сарафанчик, на мой взгляд идеально подходящий для соблазнения шпионов, я пошла… нет, поскакала вниз. С улыбкой до ушей. Хотелось петь, смеяться, творить безумства и вообще…
При мысли о «вообще» горели уши и что-то такое томное и жаркое щекоталось в животе. Наверное, любовь. Не то чтобы я была из тех дурочек, которые влюбляются в каждого своего любовника. Да и Аравийского я еще не так хорошо знаю, так что – ладно, будем считать это легкой влюбленностью. Самое то для курортного романа.
В кухню, из которой доносился божественный запах и Нюськино немузыкальное мурлыканье и звон посуды, я влетела на всех парусах. Но почему-то никто не подхватил меня на руки, не обнял и не поцеловал. Почему-то Аравийского вообще там не обнаружилось.
– А где?.. – спросила я, плюхаясь за стол, где меня дожидалась кружка великолепного холодного коктейля. Кофейного, разумеется.
Нюська, отвела глаза.
– Ну… а ты не сама не помнишь?
– Что не помню? – насторожилась я, но от кофе не оторвалась.
– Вообще он должен был сам тебе сказать, – буркнула систер и принялась ожесточенно тереть сковородку металлической мочалкой. – Ты глянь, там вроде записка была.
Я глянула. Там – это было около тарелки. Под одинокой розой цвета заката.
Разворачивала я эту записку так, словно она могла меня укусить. Да что там. Уже укусила. А как еще назвать вот этот вот лаконичное:
«Ангел мой, Яна! Прости, меня срочно вызвали на работу. Не стал тебя будить, ты так сладко спала. Пожалуйста, уезжайте из Энска немедленно. Здесь опасно. Позвоню тебе, как только закончу это дело. Твой Лоуренс Аравийский».
– Сукин сын. – Смяв записку, я швырнула ее в раковину, где мокла несчастная сковородка.
Нюська бумажку поймала, развернула и прочитала. И тоже фыркнула:
– Лоуренс Аравийский. Самомнение…
– Пофиг, – отрезала я. – Хоть Гильгамеш Месопотамский. Мы никуда отсюда не поедем, клад ему не оставим и вообще. Подумаешь. Я и не собиралась крутить с ним романы. Так… пару ночей. Не велика потеря.
Нюська только вздохнула.
– Пойдем гулять в город. Может, монастырь посмотрим.
– Ага. Точно. Монастырь… – не закончив фразу, я рассмеялась. Мне сейчас только монастыри и смотреть. После такой-то ночи.
Так. Соберись, Янина Альбертовна. Ты взрослая свободная женщина. Влюбиться ты не успела, да и не собиралась. А свою горячую ночь получила. Все. План-минимум выполнен. И вообще…
– Хорошо что он свалил сейчас, – пожала плечами я. – У меня не было времени к нему привыкнуть и влюбиться. Вот скажи мне, Нюська, почему как мужик красивый – так обязательно или шпион, или гей, или трижды женатый альфонс?
– Ну почему, – хмыкнула сестра. – Еще был бизнесмен с великим проектом.
Я поморщилась. Ага. Был такой. Офигенный козел. Обещал золотые горы и реки, полные… не помню, чего там полные. Уверял меня, что я просто обязана вложить пару-тройку миллионов в его великий проект, и совершенно не понимал, зачем мне какие-то там уставные документы, консультация стороннего эксперта и прочая фигня. Раз я его люблю, его слова мне должно быть достаточно! И что это за любовь такая, что я не хочу поддержать его сущей малостью.
Короче, я его выгнала. Правда, вместе с ним пропал не отданный еще клиенту заказ. По счастью, говнюк плохо разбирался в камнях и прихватил то, что ярче блестело – но стоило не так чтобы дорого.
Так. А не проверить ли мне багажник «Котика». Вот там как раз то, что стоит весьма и весьма солидно. Ведь должно изображать клад графини Преображенской. А эти все шпионы… Лоуренс. Аравийский, ригелем его в рашпиль.
– Ты оладьи-то сметаной полей, – прервала мои кровожадные мысли сестра.
– А?.. – очнулась я и едва не подавилась. Потому что уже успела откусить кусок обалденно вкусной оладьи, но не успела проглотить.
Нюська заботливо похлопала меня по спине и пододвинула банку сметаны. Домашней. Густой, что ложка стоит.
– Жевать не забывай, – напутствовала меня заботливая сестра. – А то хочешь, одолжим у Клавдии Никитишны шмайсер и постреляем. Я тут вычитала, что стрельба по тарелочкам отлично помогает снимать стресс. Надо только маркер.
– Маркер-то зачем? – спросила я, проглотив вторую оладью. Со сметаной. И с вареньем. Вишневым.
– Аравийского рисовать. Профиль и анфас. Можно даже с номером.
Я снова пожала плечами. Стрелять я умею, но не особо люблю. И вообще. Ушел – и ушел. Лось с возу, бабе легче.
– В дупу его. Поедем в город, глянем монастырь. И мюзикл. Говорят «Дракула» это круто, а я так и не посмотрела. И ты тоже. Приобщайся к искусству.
Нюська согласилась. А я понадеялась, что Аравийского унесло из Энска, потому что если он попадется Нюське на глаза – мало ему не покажется. Может он и шпион, а против русской девушки-хирурга шансов у него нет. Ни единого.
– Николай Александрович! Леночка! Откройте скорее! – полная, преклонных лет дама, дрожа седыми кудельками, стучала в двери профессорской квартиры.
Инге переглянулся с Джейн.
– Не беспокойтесь, пусть медленно, но я сам открою.
– Николай Александрович, голубчик, помогите! Адочка по рассеянности забыла закрыть лекарство, и оно выдохлось! Бедняжка так мучается без этих капель! А я, вы же знаете, дорогой, до вас вот еле-еле добралась. Прошу вас, пусть Леночка съездит на Литейный, у нее это быстро получится!
– Александра Федоровна, Леночка в Таллинне, а я – сами понимаете… – Инге беспомощно развел руками.
– Боже, Боже мой! Что же делать? Август, все на дачах, я звонила Мишеньке, но ему никак не уйти с работы…
– Николай Александрович, может быть, я помогу? – Джейн слышала разговор, и ей, несмотря ни на какие резоны, захотелось помочь несчастной ленинградской старухе.
Инге с недовольным видом обернулся в ее сторону. Взгляд профессора был тяжел, но…
– Милая девушка, извините, мы не представлены, а я была бы так вам благодарна! Это недалеко, угол Пестеля и Литейного, аптека при глазной поликлинике…
Джейн просительно смотрела на хозяина.
Старик понимал, что события последних дней очень сильно изменили представление этой девчушки о ленинградцах, что несвойственная ей рефлексия все же смогла пробить плотину психологических блоков и установок и еще… Ему самому было до слез жалко беспомощных старух Веденеевых, делившихся с ним в блокадные дни последним куском…
Джейн пешком прошла по Невскому до угла, села на третий троллейбус. Ее остановка третья – улица Пестеля, выходить через переднюю дверь и – на переход, на противоположную сторону Литейного. Она держалась за поручень, смотрела в огромное троллейбусное окно, со щемящим сердцем думая о беспомощных старухах, про которых рассказал Инге, пока она собиралась.
– Мисс Болтон, а мы вас по всему городу разыскиваем!
Джейн обернулась.
Прямо на нее, не мигая, смотрел «плюгаш».
Выбритый, в нормальной одежде, без кепочки и идиотского чесночного духа, он показался ей даже симпатичным…
* * *
– Норвежец убит, мисс Болтон арестована. Вам не кажется, дорогой Арчибальд, что мы основательно подмочили свою репутацию профессионалов?
– Маркова-старшего срочно вызвали в Москву. Буквально в тот же день, когда газеты опубликовали материалы о его сыне. Зная нравы той страны, осмелюсь предположить, что в директорском кресле ему сидеть недолго. Как бы ситуация ни развивалась дальше, мы извлекаем пользу в любом случае…
– То есть «бросьте, сэр Генри, и так неплохо получилось»?
– Примерно так, сэр.
– А «СТ-30», что с ним?
– Жив-здоров и, судя по всему, так же неизвестен чекистам, как и раньше.
– Вы уверены, что Джейн, простите, Арчибальд, что мисс Болтон…
– Уверен, сэр.
– Бедная девочка!
– Сэр!
– Да-да, я понимаю вас, Кроу. Она ведь ваша родственница. У гэбэ есть что ей предъявить?
– По нашей части – сильно сомневаюсь, но какой-нибудь уголовный срок они обязательно постараются ей дать.
– Мы можем что-нибудь сделать для мисс Болтон?
– Обменять.
– Разве у нас есть русский разведчик для обмена?
– Необязательно менять на кого-то, можно и на «что-то»…
– Например?
– Ну-у… Замечен интерес русских к фондам герцогов Аттольских в Британском музее. Доверенное лицо русских постоянно вертится около хранителей фонда, слишком уж щедро с ними дружит, так что все основания налицо.
– Англичанин?
– Индиец, сэр, но подданный Ее Величества.
– Щедрый индиец? Ха-ха-ха, умеете вы вот так, невзначай, развеселить. Щедрый индус! Ха-ха-хм… Простите, Арчибальд. Так что его там интересует?
– Коллекция старых перстней. Архаичная работа, раннее средневековье, что-то около дюжины предметов на круг.
– Боже, какая древность! Неужели там есть что-нибудь ценное?
– Насчет ценного – не знаю, но интересное – наверняка.
– Арчибальд, вы не договариваете или…
– Я пока не договариваю, сэр.
– «Пока»?
– Да, пока существуют сомнения.
Яркое августовское солнце слепило глаза. Свежий ветерок с недалекой Невы шелестел в зеленой листве и приятно холодил кожу. Иногда доносил обрывки фраз: «Это тот самый, которого через Би-би-си из психушки…» или «Миллионерша английская влюбилась…».
Кирилл мало обращал внимания на эти шушуканья. Он просто шел по аллейке бехтеревского садика, через силу и несмотря на мышечную боль заставляя ноги привычно трудиться. Он вновь пытался привыкнуть к ощущениям реального мира. Реального? Но какой мир для него теперь реальный?
В среде дискотечного ленинградского бомонда Светочка-Кисс и ее нынешний бой-френд Серега Красин были людьми известными и некоторым образом популярными.
Красин и Кисс продолжительное время поддерживали приятельские отношения без малейшего намека на интимную близость. И только однажды ночью ситуация радикально изменилась, когда припозднившемуся с работы Красину самым натуральным образом пришлось отбить Кису у агрессивных «товарищей с Востока», запримеченных «жестоко танцующими» чуть раньше, в «Аленушке».
Они сами не заметили, как разоткровенничались по дороге к дому Кисы. С уходом Акентьева, исчезновением Маркова и отъездом Сагирова закончилась определенная эпоха в жизни дискотечного заведения и, увы и ах, в их жизни тоже. Обоим не хватало общества людей, которые ввели их в этот мерцающий мир, и оба чувствовали себя покинутыми.
Таково было начало, в самые короткие сроки переросшее в тесные отношения, где главной составляющей была искреннейшая, чуть ли не родительская, забота друг о друге. Но окружающий мир не желал видеть в этом внезапном сближении большого чувства – слишком давно Киса и Красин были на виду, слишком многие и многое знали о них и не допускали даже тени мысли, что привычная картина может изменяться.
В основном, это касалось девушки. Количество претендентов на ее благосклонность не уменьшалось, и Сереге, человеку терпеливому и немногословному, порой было сложно удержать праведный свой гнев в жестких рамках социалистической законности. Он исправно «зажигал фонари» и сворачивал скулы, периодически сминал корпуса и выбивал «режики» из полублатных и псевдоуркаганских ручищ и, виновато сопя, замывал бурые пунктирные дорожки, проложенные в вестибюле «Аленушки» слабыми носами гостей из Финляндии и пятнадцати союзных республик.
Одним из наиболее настойчивых преследователей Кисс был Арвид Озолс, студент из Лесгафта. Родитель его правил нефтеналивной фирмой под названием «Вентспилс», а единственное чадо, пополнив ряды золотой молодежи города на Неве, готовилось получить образование, дававшее ему право заправлять латвийским спортом. Или – некоторой его частью.
После разрыва с Кириллом Киса пару раз позволила Озолсу воспользоваться своей благосклонностью, резонно считая, что девушка свободная имеет на это право. Своеобразие латвийского темперамента и мелкотравчатая заносчивость номенклатурного отпрыска не пришлись ей по душе, и в дальнейшем она предпочитала избегать общества товарища Озолса. Как и Серега, курляндец был боксером, и боксером достаточно удачным. На межвузовских соревнованиях он не раз сходился с Красиным на ринге, поскольку оба были в одной весовой категории, а количество побед и поражений с той и с другой стороны было равным. Отношения между сторонами вне ринга были, скорее, «никакими», но стоило только сопернику одержать уверенную победу над вышеупомянутым девичьим сердцем, как латыш будто с цепи сорвался. Качество домогательств в отношении Кисс и провокаций, направленных в сторону Сереги, резко возросло.
Все эти обстоятельства и послужили основой для корректировок, которые внесла Кисс в купчинско-британский план освобождения Кирилла, резонно предположив, что на условно смертельный поединок ради обладания женщиной, да еще между двумя столь известными персонами, как Озолс и Красин, народ собрать – особых проблем не составит…
Солнышко светило, как и положено ему вести себя в прекрасной стране, согласно представлениям юных нахимовцев. Добавочное обстоятельство – субботнее утро – обеспечивало полнейшую тишину на территории строительного треста, плотно подпиравшего психбольницу с левого фланга, и гарантировало полное невмешательство рабочего класса в пресловутом «случае чего».
Народу собралось немного, человек пятьдесят, что называется – все свои: оба дуэлянта в сопровождении секундантов, болельщики с обеих сторон, представлявшие собой ярко одетую массу молодых людей с заспанными лицами, и группа поддержки из «Аленушки», бодрствовавшая вторые сутки кряду.
Сбор происходил под старой липой, на которой заботливой рукой Иволгина предыдущим вечером был водружен памятный знак – сигнальный вымпел «СБОР ВСЕХ ЧАСТЕЙ». Руководивший приготовлениями к матчу Костик Сагиров был медлителен, то и дело украдкой поглядывал на часы. Невозмутимый Красин разминал мышцы, в ложных атаках нападая на своего секунданта и товарища по команде Влада Дольского, а латыш-соперник посматривал на его действия надменно и оценивающе, пытаясь замаскировать естественный мандраж «лесного брата» надменной ухмылкой гитлеровского недобитка. Ведь именно к нему как к «цивилизованному человеку, способному понять», обратилась позавчера Кисс с предложением вызвать на поединок Красина и в честном мужском бою разрешить все сомнения мечущейся девичьей души. И то, как обалдел этот русский, когда Арвид довольно нагло и развязно, в устной форме и самолично, доставил картель сопернику, вселяло в балтийского поединщика нешуточную уверенность в собственной победе.
Зрители и болельщики, разбившись на отдельные группки, не проявляли особого интереса к процессу подготовки, достаточно шумно и весело дожидаясь начала. Теснясь у синих «Жигулей» с хлебосольно распахнутым багажником, прибывшие из «Аленушки» подкрепляли силы, подавая пример по-сибаритски правильного предвкушения зрелищ.
Когда до намеченного времени начала поединка оставалось всего несколько минут, всеобщее внимание привлекла шикарная «Победа»-кабриолет, плавно притормозившая рядом с Красиным. Под восхищенные комментарии публики из машины царственно вышла Кисс и чуть погодя – Иволгин с темноволосой незнакомкой. Многие из присутствующих подтянулись поближе к раритетному авто, восторженно осматривали салон, пробовали на ощупь теплую кожу верха, обменивались впечатлениями и строили предположения о личности темноволосой владелицы этой антикварной красоты.
Арвид Озолс и его секунданты будто бы выпали из событийного сценария и с недоумением наблюдали, как Кисс с самой обворожительной улыбкой приветствует знакомых, а Сагиров, позабыв про обязанности распорядителя, суетится вместе с прибывшими и достает из машины бумажные рулоны. Никто из присутствующих так и не понял, в какой же именно момент цели собравшихся изменились.
Темноволосая автовладелица и ее вислоусый спутник развернули транспарант с надписью «СВОБОДУ КИРИЛЛУ МАРКОВУ» и, растянув полотнище во всю длину, встали напротив ворот психбольницы. Мгновение спустя к ним присоединились Кисс и Красин, Дольский и Сагиров, державшие в руках похожие растяжки. Одна категорично утверждала: «КИРИЛЛ! МЫ С ТОБОЙ!», а вторая своеобразно цитировала древнего римлянина Апулея: «ЗА ЛЮБОВЬ НУЖНО БОРОТЬСЯ!».
Мигом охладев к шикарному авто и первоначальной цели сбора, народ плотно обступил демонстрантов, и нестройный гул, состоявший из многочисленных вопросов и ответов, буквально через три, или чуть больше, минуты перерос в дружное скандирование:
– Сво-бо-ду Ки-ри-ллу Мар-ко-ву!
Студенты, фарцовщики-мажоры, курсанты, просто красивые девочки – родительские дочки объединились в едином порыве и во всю мощь молодых легких посылали через мрачные стены психбольницы свою бесшабашную уверенность в торжество справедливости и взаимной выручки:
– Сво-бо-ду Ки-ри-ллу Мар-ко-ву!
Представители туземной латышской аристократии остались в полном одиночестве. Внезапное превращение места проведения дуэли в арену борьбы за гражданские права обескуражило курляндцев окончательно, и надменный Арвид понял, что был тривиально использован в чужой игре. Но как только рядом с митингующими остановились две машины с дипломатическими номерами, высадившие несколько человек с фотоаппаратами и диктофонами, Озолс и сотоварищи присоединились к общей массе…
Через неполные четверть часа только одинокий вымпел на старой липе напоминал о недавних событиях. Вахта в больничных воротах так и не успела ни доложить начальству о происходящем, ни отреагировать каким-либо иным образом. Уже к вечеру, когда прибыла смена, рассказы контролеров об утренних событиях изрядно противоречили между собой, а к понедельнику, когда устный, но все же рапорт достиг ушей главврача Бадмаева, тот, отчаявшись понять суть доклада, просто пригрозил контролерам увольнением…
— Вы слышите, оно играет?
Сгорбленный старичок указывал на открытую дверь.
— Кто оно? — не понял я.
— Само по себе. Давно уже играет, вот что я вам скажу.
Ничего необычного не было в том, что летним вечером из дверей и окон летела тихая звенящая музыка, что какой-то невыключенный инструмент играл сам по себе. И старик, подошедший ко мне, был просто старый старик, согнутый пополам временем, с мелко дрожавшей рукой. Но тон, которым он говорил, заставил меня насторожиться. Я поспешно встал со скамейки, крикнул Игоря, и мы втроем пошли к соседнему с Вычислительным Центром дому.
Наш провожатый, одетый в черный, наглухо застегнутый костюм, музыкант или хранитель музея, семенил впереди и постоянно оглядывался, словно проверяя, идем ли мы. Я рассказал Игорю суть дела, хотя, собственно, рассказывать было и нечего.
— Вы забыли выключить инструмент? — спросил Игорь.
— Не знаю, — сказал старик. — Обычно я играю на нем сам. Он без программы.
— Как? — удивились мы.
— Для этого я вас и позвал.
Мы ускорили шаг и вышли к дому. Это был клуб: небольшой дом, в котором, вероятно, давались любительские концерты. Поднялись по ступеням навстречу мелодии.
Не сразу уловил я ее характер. Пока мы взбирались по лестнице, шли по гулкому вестибюлю, потом по темному коридору, я хотел лишь увидеть инструмент, игравший без всякой программы. А войдя в зал, облегченно улыбнулся: обыкновенная виола, глупый деревянный электроящик с клавишами только и всего. Но почему-то мы стояли возле дверей, стояли и не шли дальше. И тут я подумал, что эта виола играет до странности тихую музыку; она не усилилась, когда мы ступили в зал, звучала так же вкрадчиво, как и издалека. И мы осторожно двинулись вперед, между пустых кресел, к сцене, хотя, честно говоря, ноги мои не шли. Вдруг захотелось сесть, расслабиться, закрыть глаза и слушать далекий звон. Нет, даже не звон. Я не могу сказать точно, что было в этой торжественно-радостной и вместе с тем жалобной мелодии: может быть, с таким звуком текут реки на чужих планетах?
Честное слово, по моей дубленой шкуре бегали мурашки, пока Игорь не прыгнул на сцену и не дернул шнур.
— Концерт окончен! — громко объявил он, включив свет. Подскочил к виоле, откинул крышку и изумленно протянул: — Да-а…
Я заглянул через его плечо. Виола действительно была старого образца непрограммированная.
— Ну что вы скажете, молодые люди? — спросил старик.
Мы еще раз обнюхали розетку и шнур, сняли с ящика все крышки, но ничего любопытного не увидели.
— Остается предположить, что ваша электросеть транслирует музыку. Игорь попытался найти выход из бессмысленного положения.
Старик быстро включил виолу. Ящик молчал.
— Надо навести справки в городском управлении. — Он еще шутил! — Я тридцать лет имею дело с этим инструментом и признаюсь вам, что так он еще не играл.
Старый музыкант нажал на клавиши, и виола зазвучала. Весьма обыкновенно, как играют все виолы.
Мы удалились с каким-то чувством вины. «Самодеятельность», — только и сказал Игорь.
Этот почти нелепый случай можно было не вспоминать, если б Игорь неожиданно не оказался прав: в технике действительно разразилась «самодеятельность».
На другой день мы срочно вылетели в Мезис, большой индустриальный центр, где приключился бунт автоматов.
Колокольня Сент-Мэри-ле-Боу, разрушенная во время кайзеровской бомбардировки, была едва ли не первым зданием, отстроенным заново по окончании Великой войны, но сохранила довоенный облик. Лихому торможению у входа в церковь помешала тугая повязка на руке, и Тони едва не завалил байк, но Кейт только рассмеялась.
– Какой же ты медведь! – Она одернула полу пальто, слезая с моноциклета. – Рука болит?
– Почти нет, повязка мешает.
– Не снимай. Будешь подворачивать пальцы от любого движения, потом не вылечишь.
– Ну, я пока и не снимаю. Одну микропленку просмотри и уничтожь – мало ли… Я ее не кодировал. Вторую передай, она закрыта моим шифром. А то если кого-нибудь из гастролеров заберут с открытым текстом – это будет полный провал операции.
Тони осмотрелся, стараясь делать это не слишком нарочито, и приметил на колокольне что-то вроде механизма – скорей всего, для регулировки высоты подвеса колоколов. Он, конечно, знал механику лучше многих, но в области акустики профессионалом себя не считал, а потому просто запомнил, как механизм выглядит снаружи, и решил при случае проконсультироваться с Берналом.
В тот час в церкви было пусто и гулко, Тони чувствовал себя здесь неуютно – не умел и не знал, как до́лжно себя вести. Попытался изобразить крестное знамение, но, похоже, сделал это справа налево, потому что Кейт дернула его за руку.
– Ох и медведь… Повесь руку на косынку, чтобы больше этого не делать.
– Я атеист, – напомнил Тони.
– В Калькутте разве нет англиканских церквей? Мне кажется, свое первое причастие должен помнить любой атеист.
Тони помнил множество причастий, но первое – вряд ли. Пока родители были живы, он, пожалуй, даже любил воскресное посещение церкви: когда вся семья одевалась «на выход», а после долгой и утомительной службы отец обязательно покупал леденцы – и ничего слаще того воскресного леденца, который Тони получал из отцовских рук, он в жизни еще не пробовал. Отец вручал леденец и матери, отчего она розовела и улыбалась ему, опустив глаза, будто незамужняя девчонка. Потом, в приюте, церковные службы потеряли всякий сакраментальный смысл, превратившись в рутину и наказание, а потому вид даже красивейшей Сент-Мэри-ле-Боу вызывал острое желание поскорей покинуть это место.
Голоса разносились по всей церкви, так же как и шаги, Кейт уверенно направлялась вглубь, и Тони едва за ней поспевал, глазея по сторонам. Не напрасно: в углу возле царских врат, огороженном кованой решеткой, пряталась лестница, ведущая вниз. Конечно, хотелось бы побывать и на колокольне, но, понятно, никто бы его туда не пустил.
Вскоре им навстречу вышел преподобный – в сутане с белым воротничком. Лицо его было строгим, но не пугало и не отталкивало. И Тони мгновенно узнал это лицо, хоть видел его лишь издалека. Именно этого священника он принял за старуху с косой. Возле Пекла. Именно он выбросил в Пекло коробку с неизвестным содержимым. Интересное совпадение… Тони не верил в совпадения и побывать в Сент-Мэри-ле-Боу хотел совсем по другой причине.
Кейт обладала удивительным даром – ей всегда хотелось помочь, и помочь бескорыстно. Она превращала мужчин в рыцарей; даже закоренелые циники и эгоисты рядом с ней готовы были если не совершить подвиг, то отдать последнюю рубашку. Вот и строгий викарий вскоре заулыбался ей ободряюще, поддержал под локоть, в подробностях рассказывая о предстоящем крещении, пока Тони, изображая любопытство, разглядывал убранство церкви.
– Это отец? – спросил викарий у Кейт – даже шепот был слышен в самых дальних уголках.
– Нет-нет, это крестный. Мой муж погиб…
Викарий проникся еще большим сочувствием и желанием помочь, однако вид крестного явно ему не понравился.
– Крещение младенца – важнейший шаг и в вашей жизни, и в жизни вашей дочери. Крестные родители должны отвечать перед Господом за своих крестников, всю жизнь вести их по пути веры и праведности. Стать крестным отцом – большая ответственность.
– Да-да, – ответил Тони, с интересом разглядывая свисавшего с потолка распятого Христа. Ну надо же как натурально они его подвесили… – Я готов принять на себя большую ответственность. И это… вести дитя по пути праведности. И оплатить крестины я тоже готов, чтобы все было по высшему разряду.
Викарий нахмурился, но ничего не сказал.
Крестины должны были состояться через пять дней, и тут в разговор пришлось вступить Тони – викарий торговался за каждую свечку, как биржевой маклер. Тони торговаться не любил, но тут почувствовал азарт – не из-за денег, конечно, а исключительно развлекаясь: забавно поглядеть на торговлю опиумом для народа.
Чтобы рассмотреть колокольню с другой стороны, они с Кейт присели на лавочку в сквере неподалеку.
– А почему через пять дней? Ты же собиралась на море.
– Я не еду на побережье, – сказала Кейт расстроенно. – Лиз едет, а со мной у них вышла какая-то ошибка, они обещали через неделю все выяснить. Признаться, очень хотелось. Отвлечься, подышать воздухом… Я очень устала, Тони. Не знаю, меня мучает какое-то нехорошее предчувствие, я совсем не могу спать. Я все время думаю об Эрни, а это ведь неправильно, я должна думать об Урсуле.
– Хочешь, мы с Кирой будем приезжать к тебе и сидеть с девочкой? Чтобы ты могла куда-нибудь пойти, отвлечься?
– Я хочу только спать.
– Мы можем приезжать, чтобы ты могла поспать.
– Не надо.
– Ну а няня? Не хочешь приходящую няню? Какую-нибудь милую и добрую моро…
– Не выдумывай. Через это проходят тысячи матерей. Это нормально.
В отделении Скотланд-Ярда Кейт отдали личные вещи Эрни – то, что было у него с собой и по какой-то причине не сгорело: кошелек с пятью фунтами и ее дагерром, запонки с выпавшими камнями, серебряная булавка для галстука и изумительной красоты заколка для волос, недорогая, кожаная с серебряными вставками, но сделанная со вкусом и не без претензии.
Кейт вышла из отделения в слезах.
– Это не его кошелек… Эрни не покупал кожаных кошельков, он носил деньги в заднем кармане брюк… И заколка… Они сказали, что заколку он купил мне, что они нашли лавку, где Эрни продали эту заколку, и, по словам лавочника, Эрни выбирал заколку для жены. Лавочник помнил его, потому что заколка рассчитана на длинные густые волосы, и якобы Эрни говорил о том, что у его жены роскошные волосы…
– Не понимаю, почему Эрни не мог купить тебе заколку в подарок… – пробормотал Тони, не зная, что́ скорей утешит Кейт.
– Мог. В том-то и дело, что мог. Он любил делать вот такие маленькие подарки: заколки, брошки, сережки. Я не смогу ее выбросить, ведь если ее вправду купил Эрни, это его прощальный подарок…
– Почему ты считаешь, что ее надо выбросить?
– Не знаю. Кошелек я выброшу. Это не его кошелек. И зачем они вложили туда мой дагерротип? Зачем?
Тони повертел заколку в руках. Вряд ли в нее можно установить фонограф или еще какую-нибудь механистическую ерунду для слежки. Заколка выглядела совершенно безопасной. Как и кошелек.
– Не выбрасывай заколку. Вроде, ничего такого в ней нет. И потом, не забывай, что сейчас игра не идет против нас. Им просто нет никакого смысла причинять тебе вред. Может, с кошельком они просто что-то напутали.
В глубине души осталось сомнение. И опасение. Секьюрити Сервис вряд ли станет строить козни против Кейт, но Ветераны… Тони еще раз осмотрел заколку и снова не нашел в ней никакого подвоха.
– Не выбрасывай. Но и не носи. На всякий случай.
***
Были злые, сразу много злых, которые пахнут неедой. Один раз и еще два раза. Делали светло и горячо маленьким теплым нелюдям. Они стали горькие, а теперь тоже пахнут неедой сильно. Теперь надо не здесь. Надо любой еды, очень надо. Если наверх, там бывает видно, а бывает, что нет. Наверх надо, когда нет.
Добрых нет никого.
***
Дома его ждала телеграмма от Бадди: Тони попросил его телеграфировать, если у кухарки появится выходной. Надо же, не обманул… Бадди сообщил, что в половине шестого пополудни миссис Литтл собирается кого-то встречать у задних ворот, очень при этом волнуется и даже плачет. Выходные же она не берет, а копит к отпуску.
Конечно, тащиться через весь город на другой его конец совсем не хотелось. И вообще появляться рядом с Фермой не хотелось. Особенно с плохо работавшей правой рукой. Опять же, получится ли разговориться с миссис Литтл? На минутку вышедшей за ворота, тем более задние. Очень трудно сделать вид, что случайно проходил мимо и решил поздороваться…
Но… кто знает, что́ получится узнать на Ферме в этот раз. И когда выпадет еще один шанс увидеться с кухаркой Лейберов. На сборы времени почти не осталось, и вместо того чтобы сесть за автоматон, Тони решил попытать счастье.
День снова был пасмурным, серым, что неудивительно для октября в Лондоне, а к половине шестого пополудни незаметно спустились сумерки: день из серого стал темно-серым. Тони занял позицию заранее и уже полчаса наблюдал за задними воротами из-за кустов на краю парка. Главных ворот он не видел, но дорога, к ним ведущая, хорошо просматривалась с того места, где он расположился, гораздо лучше, чем с КПП главных ворот.
Тони приготовил «легенду» для знакомства с кухаркой – якобы он заблудился и не знает, как выйти к ближайшей станции сапвея, место безлюдное, и спросить дорогу больше не у кого. Гоглы и моноциклетный подшлемник вполне годились для того, чтобы спрятать лицо.
Бадди не обманул: ровно в половине шестого задние ворота приоткрылись и из них, оглядываясь назад, появилась миссис Литтл (Тони показалось, что ее вытолкали за ворота силком), остановилась в трех шагах от ворот, продолжая поминутно оглядываться. Он уже собрался двигаться в ее сторону, когда услышал шипенье и чавканье паромобилей, – к главным воротам направлялся кортеж из шести черных легковых машин с задернутыми наглухо шторками. Появление машин не могло быть совпадением, и Тони задержался на несколько секунд, чтобы их рассмотреть, и вот тогда…
Он плохо представлял себе мертвых ветеранов в действии. Разве что на Кейбл-стрит, но там они вряд ли использовали все свои возможности. Так же как и давеча в Спиталфилдских подземельях.
Из-за деревьев наперерез паромобилям вышли шесть человек в черных прорезиненных плащах, подшлемниках и тяжелых армейских сапогах – в сумерках они выглядели страшней выходцев из преисподней, почему-то каждое их уверенное движение вызывало безотчетный страх. И не страх живого перед мертвым, а страх червяка перед сапогом. Тони мог поклясться, что ощутил этот страх сразу, едва увидел ветеранов, а не после, когда понял, на что они способны.
Первый из людей в черном остановился посреди дороги, не обращая внимания на истошный вой клаксонов – паромобили не замедлили движения, – а потом уперся руками в капот головной машины, и она беспомощно забуксовала на месте… Точно так же были остановлены и остальные – по ветерану на паромобиль. Почти одновременно с треском лопнули шесть бронированных лобовых стекол – таких, которые не пробивают пули. Судя по голубым облачкам, поднявшимся над шестью капотами, сквозь пробитые отверстия в салоны паромобилей пустили газ. Зачем? Если шестеро таких же мертвых солдат завалили Хиросиму изрубленными телами ее жителей? Таких же – или тех же…
Ветераны с корнем выламывали заблокированные двери машин и выбрасывали на дорогу беспомощные, неподвижные тела пассажиров – будто это были легкие манекены, – когда Тони боковым зрением уловил движение в другой стороне, как раз там, где стояла перепуганная кухарка Лейберов.
Ни с КПП, ни от задних ворот мертвых ветеранов было не видно, а с противоположной от Тони стороны к задним воротам быстрым шагом шли (почти бежали) двое: человек, что называется, «в штатском» и… беременная женщина в светлом пальто. Именно светлое пятно в сгущавшихся сумерках и заставило Тони оглянуться.
Может быть, ветераны видели сквозь стены? Потому что один из них вдруг оставил в покое черный паромобиль и его пассажиров и бегом бросился в сторону Фермы. С чего Тони взял, что его цель – беременная женщина? Он не мог бы толком ответить на этот вопрос. Ни женщина, ни сопровождавший ее сотрудник спецслужбы, ни миссис Литтл видеть ветерана пока не могли, а бежал он быстро, очень быстро, несмотря на тяжелый плащ и размокшую землю пустыря, окружавшего «Анимал Фарм».
И Тони, вместо того чтобы немедленно покинуть это страшное место с его страшными делами, побежал тоже. К задним воротам. Наперерез ветерану и навстречу женщине с сопровождающим. И кричал, чтобы они поторопились, чтобы бежали быстрей. Он всегда безошибочно оценивал скорость и место встречи движущихся машин и теперь видел, что ветеран успевает перерезать женщине дорогу к воротам, но Тони будет на этом месте раньше него. Чуть раньше.
Когда сопровождающий в штатском увидел ветерана, показавшегося из-за забора, он издал нечленораздельный вопль и опрометью кинулся к воротам, оставив сопровождаемую далеко позади. Истошно заорала миссис Литтл, но не за ворота бросилась, а, наоборот, в сторону беременной. Тони оставалось до нее не больше двадцати шагов, ветерану – не более шестидесяти…
Мертвому солдату не надо было дышать. И раскисшая земля ему не мешала – более того, она дрожала под ним, как под тяжелым конем. Машина для убийства. Нечеловеческая сила. Паяльная лампа в рукаве. Впрочем, зачем ему паяльная лампа?
Тони не мог его остановить. Не мог задержать больше чем на секунду – казалось, ветеран на бегу втопчет женщину в грязь, раздавит тяжелыми сапогами, как конь копытами. Хриплые вопли миссис Литтл его не пугали.
И на последних десяти шагах Тони нашел способ его задержать – наверное, единственный возможный, хотя и не такой красиво-героический, как встать у него на пути. Он сгруппировался и кубарем кинулся ветерану под ноги. Как заяц.
Наверное, попасть под моноциклет, идущий на полной скорости, не так страшно. Удар сапогом пришелся в плечо – не самое уязвимое место, – но от сотрясения все равно перехватило дыхание. Второй сапог наступил на ногу ниже колена, и если бы не мягкая земля, переломил бы берцовую кость. Но ветеран на секунду потерял равновесие, пригнулся, замедлил движение, и Тони ухватил его за полу плаща. Как бы силен ни был мертвый солдат, а вес имел человеческий и законам механики подчинялся вполне, потому усилия Тони не оказались напрасными – ветеран задержался, чтобы освободиться, рванул плащ к себе и одновременно ударил Тони сапогом в лицо. Вскользь, без замаха, каблуком – но и этого хватило, чтобы проехать по земле не меньше ярда и увязнуть в ней локтями.
Безнадежный бой занял не больше трех секунд – или не меньше, это с какой стороны посмотреть. Потому что самым умным из всех участников драмы оказался сопровождающий в штатском, распахнувший ворота и выпустивший на пустырь свору доберман-пинчеров. Мертвых и не совсем мертвых – наверняка среди них был Бинго и ему подобные, существа более совершенные, нежели супероружие первого поколения. Пинчеры мгновенно блокировали любые движения ветерана, и сделали это с блестящим профессионализмом и слаженностью. Вслед за пинчерами за ворота выбежали и вооруженные охранники Фермы, и моро, и некро-моро…
Бой ветерана с собаками был страшен. Они рвали на куски его, а он – их. Иногда поднимал над головой вцепившихся в рукава псов и с размаху бил о землю. В полном молчании, под вопли миссис Литтл и рыдания беременной.
Схватка продолжалась, пока в воротах не появился начальник охраны (в звании подполковника) и не отдал пинчерам команду «тубо». Женщины уже скрылись за забором.
Ветеран стоял перед ним как скала, поставив ноги на ширину плеч, – будто памятник самому себе. В изорванном плаще, сквозь дыры в котором проглядывала изорванная плоть. Одна его механистическая рука была погнута, а вторая валялась на земле.
– Я доложу об этом вопиющем нападении в военное министерство, – с тихой угрозой сказал подполковник. – Боюсь, вы представить не можете, сколько стоят эти собаки.
– Это я доложу в военное министерство о том, как на меня натравили собак, – невозмутимо ответил ветеран. – Я, кажется, ни на кого не нападал и никому вреда не причинил.
Боль включилась неожиданно, будто где-то в голове подняли рубильник. Каблук прошелся наискось, задел губы и уперся в скулу снизу и ближе к уху, рассек кожу – одновременно с болью хлынула кровь, заливая глаз. Болью пульсировали и кончики пальцев – острой, как иглы под ногтями. А большой палец, похоже, снова вывернулся из сустава, несмотря на повязку. Тони и хотел бы сказать, кому ветеран причинил вред, но никак не мог набрать в легкие достаточно воздуха – неровного дыхания хватало только на редкое жалобное поскуливание.
У беременной от пережитого кошмара начались преждевременные роды, весь медицинский персонал «Анимал Фарм» спустился в оперблок, а потому Тони был препоручен заботам миссис Литтл, в углу просторной светлой кухни, оборудованной по последнему слову техники. Правильно было бы назвать это помещение кухней-столовой, а также комнатой отдыха и клубом, потому что именно здесь по вечерам собирались обитатели Фермы – моро (преимущественно первородки) и кое-кто из охраны.
Двое моро-пинчеров, окруженных болельщиками, играли в шахматы, третий перебирал гитарные струны, еще один флегматично листал подшивку газет, три моро-суки, тесно прижавшись друг к другу, с восторженными лицами и возгласами рассматривали комиксы – обстановка была теплой, спокойной, расслабляющей.
Как истинная англичанка, миссис Литтл выражала свои чувства скупо и с достоинством. Но за сдержанностью Тони без труда увидел самую искреннюю благодарность, тревогу и участие.
– Поверните немного голову, мистер Аллен, вот так, к свету правой стороной. Бедняжка Розмари может не разродиться и через сутки, а кому-нибудь из докторов следовало бы взглянуть на вашу щеку – мне кажется, тут нужно наложить два или даже три шва.
– Заживет, – отмахнулся Тони.
– Конечно заживет. Но без швов останется гораздо более заметный шрам. И кровь никак не останавливается, очень глубоко рассечено. Пожалуй, следует воспользоваться кровоостанавливающей смесью доктора Сальватора, вы не возражаете?
– Ну, если от нее мне опять не сведет челюсти…
– Не думаю, что от нее может сводить челюсти. Но она довольно жгучая.
– Я потерплю.
От кровоостанавливающей смеси доктора Сальватора в самом деле едва не свело челюсти – она была не довольно жгучая, а весьма, слишком и чересчур жгучая. По ощущениям напоминала прикосновение паяльной лампы. Тони не мог ни зажмуриться, ни даже сжать кулаки – не только вывернул палец, но и сорвал три ногтя, когда цеплялся за плащ ветерана. С тех пор, как он наподдал Блэру, ему явно не везло. В бога Тони не верил, но если и существует что-нибудь вроде провидения, то оно никак не может стоять на стороне Блэра…
– Вы такой умница, мистер Аллен, – сухо сказала миссис Литтл.
– Да, мои мозги ценит начальство, – пробормотал Тони сквозь зубы.
– Я, конечно, имела в виду другое. А где вы работаете?
– Там же, где и вы, – в военном министерстве.
Она покивала, а потом покачала головой и с еле заметной иронией спросила:
– Зачем же вы представились мне служащим банка?
– Моего друга убили вместе с Лейберами. Я хотел понять, почему это произошло.
Тони неожиданно заметил, что рот открывается совершенно спокойно. Как и когда произошла эта радостная перемена, он не обратил внимания – может, от удара каблуком в скулу, а может, и от волшебной кровоостанавливающей смеси доктора Сальватора.
– Теперь я и сама вижу, что вы не с ними… – скороговоркой пробормотала миссис Литтл, будто бы самой себе.
– С кем? То есть не с кем?
– Признаться, я была уверена, что этот страшный человек убьет вас. Так же как убил вашего друга. – Миссис Литтл поджала губы. – Я каждую секунду ждала появления паяльной лампы у него в руках.
– Я, признаться, надеялся, что этого не случится. Не до такой же степени Ветеранам не писаны законы…
– Однако законы не помешали им убить Лейберов, доктора Джефферса и вашего друга. И в этом моя и только моя вина.
– Ваша?
– Да. Я никому не говорила об этом, но вам скажу: вдруг это поможет вам понять, что произошло с вашим другом? А мне, может быть, станет немного легче… С таким грузом на совести жить очень и очень трудно.
Моро-пинчер в противоположном углу ловко крутанул в руках гитару, словно долго собирался начать и наконец решился, и издал первый тягучий аккорд. Песня его была печальна, а голос пронзителен. Остальные вскинулись и повернули к нему головы. Мелодия была по-испански затейливой: откуда у лондонского моро-первородка испанская грусть?
Бросит рыбак на берег взгляд,
Смуглой махнет рукой…
Если рыбак не пришел назад,
Он в море нашел покой.
Но когда энергичный припев подхватили и моро, включая девушек, и охранники, Тони догадался: песня была не испанская, а латиноамериканская.
Лучше лежать на дне,
В синей прохладной мгле,
Чем мучиться на суровой,
Жестокой, проклятой земле…
Словно прочитав его мысли, миссис Литтл с большим уважением пояснила:
– Этой песне их научил доктор Сальватор, он раньше жил в Буэнос-Айресе. У него был сын, моро-акула, – его замучили в тюрьме. Не до смерти, но он больше не может дышать легкими, только жабрами, и теперь живет в океане. Доктор тоже сидел в тюрьме, но наш Секьюрити Сервис выкупил его и предложил работу в Англии.
А моро-пинчеры грохотали стройным хором – вдохновенно и отчаянно:
Будет шуметь вода,
Будут лететь года,
И в белых туманах скроются
Черные города…
– Доктор Сальватор – выдающийся ученый, – продолжила миссис Литтл. – Я знавала множество кровоостанавливающих средств, но ни одно из них не помогало так, как это. Я попробую стянуть рану пластырем, но потом непременно нужно показать ее кому-нибудь из докторов.
– Вы хотели рассказать мне о смерти Лейберов… – напомнил Тони.
– Да, я не забыла об этом. Но сначала позовем Бена, он служил охранником в тюрьме и умеет вправлять вывихи.
Тони кашлянул: полезное умение для тюремщика…
– В молодости мне приходилось иметь дело с травмами – я работала в доме с четырьмя маленькими сорванцами, но потом поступила кухаркой к Мортимеру, у него не было детей, а сам он вел довольно размеренный образ жизни.
– Мортимер – это ваш покойный муж?
– Да, лорд Литтл сделал мне предложение после двадцати лет моей безупречной службы.
– Так вы леди? – с уважением заметил Тони.
– Ну, я никогда не считала себя леди, Мортимер с некоторых пор был большим либералом.
– Неужели он ничего не оставил вам после смерти?
– Оставил, разумеется. Большую часть наследства у меня отсудили его племянники, оставив мне достойное содержание. Но, во-первых, после кризиса оно перестало быть таким уж достойным, а во-вторых, мне было трудно без работы. До Лейберов я сменила три дома. А Лейберы… Я проработала у них чуть больше года, и это был, наверное, лучший год моей жизни с тех пор, как я овдовела. Чудесная семья, чудесная… Они были молоды и счастливы, несмотря на то, что мистер Дэвид был… ну, вы меня понимаете…
– Нет. Вот именно этого я и не понимаю, – резко оборвал ее Тони, подавшись вперед.
– Мистер Дэвид был мервяком… Ой, я хотела сказать, некрогражданином… – совершенно буднично сообщила миссис Литтл.
Вот это да! Так вот почему все имущество принадлежало его жене!
– Ну да, конечно, вы не знали… Иначе бы догадались рассказать мне другую историю. Когда представились мне служащим банка. Едва я услышала о деньгах на счету мистера Дэвида, я сразу поняла, что вы лжете.
– Мне и в голову не могло прийти, что он некро. Я не видел его живым, но даггеры…
– Да, мистер Дэвид ничем не отличался от живых людей. Но, например, я с первого взгляда могу отличить мертвяка от живого. И как только я вошла к ним в дом в первый раз, я сразу поняла, кто он такой.
– Скажите, а как вам это удается? Моя подружка тоже сразу узнает мертвяков, но как – объяснить не может.
– Я, наверное, тоже не смогу объяснить. Это видно, – сдержанно улыбнулась миссис Литтл. – Я сразу поняла, что Лейберы стараются скрыть это от посторонних. Знаете, люди относятся к некрогражданам предвзято, а потому ничего удивительного в их желании я не усмотрела. Они очень хотели ребенка, и это тоже понятно – в молодой семье должны быть дети. Понятно, что мистер Дэвид не мог иметь детей, и, разумеется, я не интересовалась, как Алиса зачала ребенка. И вот что странно, Алисе трудно дался этот ребенок, а ведь он был ее родным сыном. Иногда для женщины очень важно, кто отец ребенка. Возможно, то, что мальчик не был сыном любимого мужчины, стало для нее решающим. Я не виню Алису, ей просто не хватило сил быть сдержанней. Я видела многих капризных леди, Алиса капризной не была, у нее было настоящее нервное расстройство, так доктор Джефферс объяснил, и я с ним согласна. Такое тоже частенько случается с молодыми мамами, в этом нет ничего удивительного. Но мистер Дэвид любил мальчика самозабвенно, принимал его как родного и был очень внимателен к Алисе, ничем ее не обидел. Добрейший и чистейший был человек…
Миссис Литтл прервала монолог и смахнула набежавшую слезу. А потом все же подозвала Бена – бывшего тюремного охранника. Тот глянул на вывернутый палец с трех сторон и, ни слова не говоря, поставил его на место одним уверенным движением – во второй раз это было намного легче, чем в первый.
– Завязать надо покрепче. Если второй раз вывернулся, будет теперь все время подворачиваться, – посоветовал Бен, похлопал Тони по плечу и вернулся назад, наблюдать за шахматной партией.
Когда миссис Литтл взялась за сорванные ногти, Тони едва не потерял нить разговора, – сосредоточившись на том, чтобы не отдернуть руку. И поблагодарил судьбу за то, что тут не потребовалась кровоостанавливающая смесь доктора Сальватора.
– Так вот, я с уважением относилась к желанию мистера Дэвида скрыть ото всех его… способ жизнедеятельности… Я вообще никогда не обсуждала своих хозяев с посторонними. Но тот человек… Джон Уотсон… Он еще и мой однофамилец, моя девичья фамилия Уотсон… Разумеется, его с живым не перепутает и младенец, но он обаятельнейший человек… К тому же ветеран, а я всегда с уважением относилась к героям войны… Теперь я понимаю, какая это была с его стороны подлость, какое коварство! Он будто бы и не задавал мне вопросов, я выболтала ему все сама, по собственной воле. – Миссис Литтл зажмурилась, как от сильной боли, и непроизвольно надавила Тони на сорванный ноготь, который перевязывала, но тут же опомнилась: – Извините. Бога ради, извините!
– Ничего страшного, продолжайте, – проскрипел он в ответ.
– Вы представить себе не можете, как горько мне это вспоминать… Я сочла, что мистер Уотсон некрогражданин и не может относиться предвзято к такому же, как он, человеку. Он рассказал мне вполне правдоподобную историю о погибшем воспитаннике, на которого сильно похож мистер Дэвид… Совершенно лживую историю, как я теперь понимаю… Вот тогда я и заговорила о том, что мистер Дэвид вполне может быть тем самым воспитанником, получившим альтернативную жизнь. Я хотела подать мистеру Уотсону надежду… Мне не пришло в голову, зачем воспитаннику мистера Уотсона менять имя, я не знала, что мистер Дэвид живет под чужим именем, но подумала тогда, что это естественно – скрыть свою сущность, избавиться от сплетен старых знакомых. Я знала, что Лейберы недавно в Лондоне. Мистер Уотсон хотел встретиться с якобы воспитанником немедленно, но мистер Дэвид был тогда в отъезде, он летал в Соединенные Штаты по работе, а межконтинентальный перелет – это всегда долгая история.
– Мне кажется, вы напрасно себя обвиняете, – заметил Тони. – Если мистер Уотсон начал вас расспрашивать, он уже многое знал. И поверьте, ваши слова не были решающими в этом деле.
– Тем не менее именно после моих слов около дома стали появляться эти мертвяки в черных плащах. Как только мистер Дэвид вернулся из Соединенных Штатов. Алиса тогда болела воспалением легких, доктор Джефферс говорил, что болезнь развилась у нее на нервной почве, – с тех пор, как уехал мистер Дэвид, она не спала спокойно ни одной ночи, и малыш тоже плохо спал, все время плакал. Я, конечно, помогала Алисе, чем могла, и по ночам тоже вставала к малышу, но моя спальня была на первом этаже, я не всегда слышала плач ребенка. А Алиса… Она выдумывала о малыше такое, что я не возьмусь повторять… Она с самого начала считала, что он хочет ее убить… Доктор Джефферс пояснил мистеру Дэвиду, что воспаление легких – это будто бы попытка доказать, что ребенок ее убивает. Мистер Дэвид был возмущен, говорил, что Алиса вовсе не симулянтка, но доктор сказал, что это вроде бы подспудное желание, что Алиса обманывает не мистера Дэвида, а саму себя.
Ну да, доктор Фрейд рассматривал такие случаи, но немного в ином свете…
– Так вот, за день до случившегося мистер Дэвид увидел под окном мертвяка в плаще. Это случилось на моих глазах, я видела, как он испугался: прямо весь побелел, у него даже затрясся подбородок… И он тут же сказал Алисе, что надо немедленно уезжать. И телеграфировал куда-то. Я плохо понимаю Морзе на слух, только урывками, но, вроде бы, ему ответили, что через три дня все будет готово. На следующий день у меня был свободный вечер и я уехала к сестре, в Аскот. Не подумайте, я вовсе не радуюсь, что в тот день меня не было на Уайтчепел-роуд, ведь Джон Паяльная Лампа приходит, когда прислуги в доме нет. Но тогда мне и в голову не пришло, что речь пойдет о Джоне Паяльной Лампе. Если бы я не уехала, все могло бы сложиться иначе… Я не знаю, как и почему там оказался ваш друг, но доктор в тот день приходить не собирался, потому что я оставляла ужин на двоих.
Похоже, миссис Литтл закончила рассказ, потому что продолжала молча перевязывать палец Тони, и молчание затягивалось. Но главного-то он так и не услышал…
– А почему сегодня Ветераны попытались напасть на беременную женщину?
– Этого я тоже не знаю. Меня попросили встретить ее у задней калитки, потому что бедняжка могла испугаться множества людей в форме, прожекторов, КПП и прочего у центральных ворот. Но сейчас я понимаю, что ее хотели провести на Ферму незаметно, не привлекая внимания, ведь я могла встретить ее и у центральных ворот.
Джон Паяльная Лампа всегда выбирал семьи с младенцами – в газетах писали, что он одержим ненавистью к молодым супругам с детьми, и даже выстраивали на этом его психологический портрет. Но он никогда не убивал беременных, на основании чего газеты делали вывод, что, возможно, его жена умерла родами и зависть его направлена именно на тех, чьи дети благополучно появились на свет. Случай Лейберов отличался от прочих только одним: ребенку было уже пять месяцев, обычно младенцам, ставшим жертвами Джона Паяльной Лампы, было несколько дней отроду.
Не потому ли, что Дэвид Лейбер получил новое имя от Секьюрити Сервис? И Ветераны просто не успели найти его раньше? Но почему? Да, в Лондоне не очень много молодых некрограждан, они часто берут приемных детей или поступают так же, как Лейберы, – говорят, что после смерти возникает острая потребность в продолжении рода, и не в том смысле, который вкладывал в это доктор Фрейд, а в самом прямом: иметь детей, много детей…
– Скажите, а о Потрошителе вы ничего не знаете? – спросил Тони напрямик. – Мой друг оказался на Уайтчепел-роуд, потому что выслеживал Потрошителя…
Он сказал это напрасно… Миссис Литтл не только напряглась – она отшатнулась. Будто пожалела о том, что доверилась Тони. И холодно ответила:
– Нет.
Английские леди (и не только леди) умеют сказать «нет» таким тоном, что становится понятно, насколько бесполезны дальнейшие расспросы. Миссис Литтл не просто прикрыла нежелательную для нее тему – она не сказала более ни единого слова. Тони не стал задавать ей неудобных вопросов, но это не помогло – она закончила перевязку в тягостном молчании. Без спешки, без желания побыстрей избавиться от его общества, но никакого участия или благодарности Тони с ее стороны теперь не чувствовал.
— Экий уродец! — старуха ухватила крючковатыми пальцами котёнка и, оторвав его от матери, поднесла к глазам. – Да, уродец, — закивала она, — такой ни на что не сгодится, только мышам на смех.
— Так скорми, — прокаркал крупный ворон, долбя клювом пожелтевшую от времени кость.
— Как бы все так просто, — ведьма поморщилась, — у меня на этот помёт покупатели имеются, и уже все оплачено, золотом!
Котёнок, едва раскрывая рот, жалобно запищал. Маленький, чёрный, точно уголёк из печи, он мог бы стать хорошим фамильяром, если б не один изъян — три белых волоска на хвосте. А это, как ни крути — брак.
— Как же ты, Мокша, такого уродила? — попеняла ведьма кошке.
Та, демонстративно отвернувшись, бросила через плечо, — с кем не бывает?
— А делать-то что? — не унималась старая.
— Мне оставь, — потянулась усатая красавица, — хоть одного малыша понежу.
На том и порешили. Когда братьев и сестёр раздавали в семьи, и малыши, наученные мамкой, кланялись и подавали лапку, называя имя, безымянный, бракованный малыш, сладко сопел в корзинке. Грелся, у маменьки, под боком, а ночами бродил по дому, удивляясь звукам и запахам. А еще больше любил сидеть на крыше, таращась на яркие огоньки в небе и слушая, как воет в трубе лихач ветер.
— Что ты бродишь? — косился на него ворон, — дурила картонная. Хоть бы слово молвил!
— Мяу, — откликался котёнок, сверкая молочными клыками, — мур.
— Дурачок, — охал ворон, и Мокша, слыша птицу, недовольно топорщила усы.
— Продай его, — потребовала кошка у ведьмы в один из пасмурных осенних дней, — мне гулять пора, а с ним только позориться.
— Кто ж его возьмёт? — фыркнула ведьма, — мало что с изъяном, так ещё и неговорящий!
— Может, людям сойдёт? Крыс, мышей гонять?
— А что? — оживилась ведьма, — Это мысль, — и справила его в подпол, пущай научится грызунов ловить!
И котёнок отправился в темноту погреба. Сперва он оробел и хотел вернуться, увы, старуха заперла дверь, и сколько он не скребся, сколько не звал матушку, никто ему не помог. Тогда он лёг у порога и решил, что станет ждать последнего часа. Усталый и голодный он не заметил, как задремал.
— Ты чего тут разлёгся? – кто-то теребил его за хвост и требовал ответа. Малыш, спросонья позабыв, где он, заурчал, и некто поскрёб его за ушком. Стало приятно.
— Экий ты глупыш, каждому веришь, — охнула старая одноглазая крыса. — Пойдём, покормлю что ли?
Когда через неделю ведьма вспомнила о котёнке и полезла в подполье, то нашла его за игрой в салочки с грызунами. Стало ясно, что о карьере крысолова не стоило и мечтать.
В день перед самой страшной ночью, в дверь дома, где жила ведьма пришел путник.
— Кого там нелегкая несёт? — заворчала старая. Она как раз примеряла шляпы, выбирая в какой из них полетит на шабаш. И никак не могла решить, в ядрено-розовой или пыльно-серой? Прошлогодняя модель, ядовито-зеленного оттенка бурной ночи, валялась в углу забракованная, а на ней спал не менее забракованный кот.
Дверь скрипнула, и порог переступил мокрый, точно мышь, бард. Некогда цветастый плащ висел потрёпанными крыльями, поля шляпы обвисли, с усов стекала дождевая вода.
— Тю, какие люди и без стука! — усмехнулась ведьма, — а воды-то сколько натекло! Пришёл, развёл грязюку.
— Не бузи, подруга, — отмахнулся музыкант, — налей лучше чего погорячее да позволь обсохнуть у очага.
— Некогда мне гостей принимать, — посетовала хозяйка, — но так уж и быть!
Бард повесил плащ и шляпу у огня, и от них тут же повалил пар. Пристроил сапоги рядом и, шевеля пальцами в дырявых чулках, заурчал словно кот.
Вот тут-то ему на колени и запрыгнул котёнок. За эти месяцы он подрос и сейчас стал тощим, несуразным подростком, у которого зубы через один и лапы длинные, как ходули. В зелёных глазах усатого плескалось любопытство.
— Привет, — улыбнулся гость, — а с тобой я незнаком! Как звать? — Но котейка только заурчал да начал притопывать лапками.
— Он у нас дурачок, — подсказал ворон, — не говорящий, с изъяном.
— А с виду и не скажешь, — удивился бард, — вон какой славный! — он погладил хвостатого, и тот доверчиво прильнул к человеку. — Красавица моя, — обратился бард к ведьме, а отдай мне малыша. Все не так скучно будет шататься по дорогам.
— Вот ещё я не раздавала породистых котят от магической кошки, — фыркнула ведьма, но было видно, что ей приятно такое обращение.
— Так ворон сказал, бракованный он, и не говорит. А мне и такой пойдёт, ну, милая? Отдашь? — бард заглянул в глаза старухи, и та зарделась точно молодуха.
— Отдать не отдам, — заворковала она, — а вот ежели в карты выиграешь, так бери!
На том и порешили.
Прихлебывая ароматный чай с толикой рома, где последнего было явно больше, похрустывая жареными свиными ребрышками, окутанные запахом табака и воска, бард и ведьма играли в дурака.
Котёнок все это время следил за игрой, словно смыслил в картах, и стоило музыканту задумать не тот ход, мохнатый топорщил шерсть.
Последние карты легли на стол, и бард с удовольствием шлепнул две шестерки перед хозяйкой, сжимающей целый веер валетов и дам.
— Ну что? — улыбнулся он, — за мной победа?
— За тобой, — бабка бросила картонки на стол, и нарисованные на них персонажи заохали, потирая ушибленные места.- Забирай безмозглого, будете с ним славная пара.
К вечеру распогодилось, и изрядно захмелевшая ведьма, криво напялив ядовито-зеленую шляпу, вышла провожать гостя. Бард одной рукой прижимал к себе лютню, а другой — котейку.
— Стану звать тебя Тузенбах 14, — сообщил он зверю.
— А чего 14? — подивилась старая.
— 13 уже тогось, — вздохнул бард, — ну да не суть, этот вот Тузенбах, а коротко Туз, раз я его в карты выиграл. Согласен, брат? — кивнул он коту.
— Вполне, — откликнулся тот,- но добавим к имени мур-мур, так звучит лучше.
От неожиданности ведьма, которая уже оседлала метлу, едва не свалилась.
— Ты что ж это? Говорящий? — вылупилась она, став похожей на болотную квакшу.
— Более чем, — кивнул Туз, — разумею людской, мышиный, птичий язык, а так же владею языком ветра и звёзд.
— А что ж ты, окаянный, молчал?! — вскинулась бабка, чувствуя, что прошляпила на редкость одаренного зверя.
— Так у меня имени не было, — хмыкнул кот, — а без имени какие разговоры?
Бард расхохотался, Тузенбах довольно заурчал, а ведьма, понимая, что сделанного не воротишь, зло сплюнула и, икая и слегка петляя на поворотах, умчалась на лысую гору.
Музыкант и кот шагали по дороге, и каждый был доволен переменой в жизни.
Юлия Гладкая https://vk.com/bardellstih