Де Эспиноса неподвижно стоял в круге света от двух фонарей, и колеблющиеся язычки пламени бросали причудливые отсветы на его суровое лицо. Он не смотрел на Беатрис, и ее охватила грусть. Событий последних недель могло бы хватить на несколько лет размеренной и ничем не примечательный жизни девушки, и в этот миг ей было не до соблюдения приличий. Она спросила с пугающей ее саму немыслимой прямотой:
– Дон Мигель, что побудило вас к такому неожиданному и необдуманному шагу?
– А если я скажу, что ваша прелесть, сеньорита Сантана, вы не поверите мне? – помолчав, задал он встречный вопрос.
– Не поверю. К тому же вы не любите меня.
– Не будьте столь наивны. Для удачного брака нужно совсем другое. Любовь хороша для поэтов с их сонетами или для юнцов шестнадцати лет отроду. Да и те ее себе придумали, – жестко сказал дон Мигель. – Я ни тот и ни другой, да и вы изволили заметить, что не являетесь «юным созданием».
Он и раньше заставлял Беатрис забыть о благоразумии своей язвительностью, а в эту минуту его высокомерный тон, и более того — слова, больно ранили ее.
– А как же ваши чувства к донье Арабелле? Или вы себе придумали эту любовь? – выпалила она.
Лицо де Эспиносы исказилось от ярости, он развернулся к Беатрис, и неверный свет, даваемый фонарями, был бессилен проникнуть в мрачную бездну его глаз.
– Кто посмел? – с угрозой в голосе спросил он. – Кто назвал вам это имя?!
Беатрис отвечала ему бесстрашным и печальным взглядом.
– Вы сами. Не думаю, что наш брак можно было бы назвать удачным. Или вам нужны еще какие-то доводы?
Он не отвечал, продолжая яростно смотреть на нее. Тогда она спокойно добавила:
– Прощайте, дон Мигель, и будьте счастливы.
***
«Черт меня дернул делать предложение и выставлять себя на посмешище!»
Проклятая лихорадка! И его болтливый язык! Тайна, которую он считал надежно погребенной в своем сердце, оказывается, стала достоянием гласности. Де Эспиноса опешил до такой степени, что позволил чувствам взять верх над собой. Но его ярость не испугала Беатрис.
Сначала миссис Блад, теперь сеньорита Сантана – обе были с ним дерзки и невоздержны на язык. Ну, донью Арабеллу можно понять, но эта девчонка казалась такой скромной и благовоспитанной…
Дон Мигель ворочался на ставшей вдруг неудобной постели. Сон не шел, и виной тому было уязвленная гордость, гнев и что там еще? Уж не хочет ли он признать, что его интересует эта женщина? Час от часу не легче. Утром все будет выглядеть в ином свете.
«Какого дьявола я торчал здесь столько времени?! — задавал он себе резонный вопрос. Его разум, взбудораженный безумным днем, будто стряхнул наконец тенета безразличия. — Раз уж я в состоянии совершать глупости, то путь до Санто-Доминго давно мне по силам…»
Де Эспиноса закрыл глаза и попытался сосредоточиться на своих делах, требующих скорейшего разрешения.
***
Небо уже начинало светлеть, когда де Эспиноса оставил бесплодные попытки продумать свои действия по прибытию в Санто-Доминго. И единственный вывод, к которому он пришел, касался вовсе не его проблем.
Есть что-то такое в сеньорите Сантана, из-за чего он не может отпустить ее. Он привык добиваться своего и не отступит сейчас. Утром он еще раз и без гнева поговорит с своенравной дочерью алькальда. Решив так, дон Мигель сразу же крепко заснул, и поэтому не услышал раздавшихся сначала в доме, потом на улице шагов и негромких голосов. Затем за окнами зацокали копыта и простучали колеса кареты, увозившей Беатрис Сантана навстречу избранной ею судьбе.
Де Эспиноса проснулся, когда солнце еще только вставало, но прислушавшись, он понял, что в доме алькальда не спят. Ничего бы удивительного, здесь поднимались довольно рано, чтобы успеть завершить дела до наступления жары, но в это утро все вскочили и вовсе ни свет ни заря. Он ощутил скорее любопытство, чем тревогу и, накинув камзол, вышел из комнаты.
Слуга алькальда чуть не налетел на него, неуклюже кланяясь на бегу и бормоча извинения. Де Эспиноса остановил его вопросом:
– Где сеньор Сантана, парень?
– Да как сеньориту Беатрис проводил, так и ушел к себе в кабинет. Знамо дело…
– Так сеньорита Сантана уехала? Когда?!
– На самом рассвете, сеньор.
Слуга говорил что-то еще, но дон Мигель уже быстро шел по коридору.
«Уехала! Да что она о себе возомнила! И почему, интересно, я бегу?»
Он распахнул дверь кабинета алькальда, и пригорюнившийся над бокалом вина Хуан Сантана изумленно воззрился на бесцеремонно ворвавшегося к нему гостя.
– Сеньор Сантана, – отрывисто произнес де Эспиноса. – По какой дороге поехала ваша дочь?
– Но… дон Мигель, что вы задумали? После вашего разговора Беатрис сказала мне, что вы осознали… ваше заблуждение, и что ваш брак с ней невозможен… Я был огорчен, но….
– У вас найдется хороший конь? – прервал его де Эспиноса.
– Господи, помилуй… как можно, вы еще не оправились от раны, а Беатрис уже достигла аббатства… Это может закончиться неприятностями…
– Конь, сеньор Сантана! Я неясно выразился? Или, клянусь Господом, неприятности у вас неминуемо случатся. Я позабочусь об этом!
Сантана отшатнулся, увидев ярость в глазах сеньора адмирала, и в полной растерянности пробормотал:
– Если вы настаиваете…
– Рад, что мы достигли взаимопонимания. Распорядитесь заседлать коня и дайте мне кого-то, кто хорошо знает дорогу до аббатства. И будьте так любезны, поторопитесь.
Сеньор Хуан счел за благо повиноваться.
Они прошли к конюшням и алькальд кивнул на того парня, которого дон Мигель уже видел утром:
– Джакобо поедет с вами, дон Мигель.
Затем он велел слуге:
– Приготовь Сарацина, а сам бери Марикиту. И быстро!
Оба стояли в молчании, пока слуга седлал лошадей. Сантана избегал даже смотреть на де Эспиносу. Ему хватило бурного объяснения с дочерью прошедшей ночью. Он не мог слышать разговор с доном Мигелем, но, судя по всему, это Беатрис отказала своему неожиданному жениху, а не наоборот. Право, в нее будто вселилась дюжина чертей! А теперь сеньор адмирал изволит угрожать ему. Было от чего бедному отцу потерять голову…
Джакобо вывел Сарацина, и де Эспиноса скептически оглядел невысокого каурого жеребца.
– И эту клячу вы называете конем?!
– Сарацин добрый конь, – с неожиданной смелостью сказал обиженный Джакобо, – не смотрите, ваша милость, что ростом невелик.
– Дон Мигель! – к ним спешил запыхавшийся Рамиро. – Уж не собрались ли вы совершить верховую прогулку?
– Да, Франциско, — ответил де Эспиноса, садясь в седло.
– Но это убьет вас вернее удара шпаги!
– Я крепче, чем тебе кажется, – врач схватил коня под уздцы, и тогда де Эспиноса повелительно крикнул, всадив каблуки в бока Сарацина: – С дороги!
Рамиро едва успел отскочить, а возмущенный конь, не привыкший к такому обращению, попробовал заартачиться, но оказался тут же усмирен твердой рукой всадника. Де Эспиноса с места бросил Сарацина в галоп, следом, пригибаясь к шее гнедой кобылы, поскакал Джакобо.
Остров представлял собой невысокую полосу белого кораллового песка и зеленых джунглей. Зазубренные скалы служили фоном для пляжа, простиравшегося от кристально-голубых вод лагуны до зарослей густого леса. Справа возвышался утес высотой в пятьдесят футов, покрытый наростами зеленых лиан, спускавшихся к самой воде.
Баркас двигался по голубой лагуне, его лопасти опускались и поднимались, разбрызгивая воду. В лодке сидело двадцать человек, одни с обнаженными торсами, другие с повязанными на голове платками, некоторые с выбритыми головами. Все они носили сабли в ножнах, привязанные цепями или кожаными ремнями к поясам штанов.
На подставках стояли два сундука, дубовые, стянутые железными скобами. Изабелла де Соролья, сидевшая на корме, положила руку на ближайший сундук, как бы поддерживая его. И искоса взглянула на Мартина Чандоса, который держался за румпель рядом с ней. Он был более чем щедр, вручая ей золотые дублоны и бриллианты в качестве прощального подарка. Он был так великодушен, что Изабелла почти раскаялась в содеянном. Но мысль о ста тысячах песо, которые Испания обещала за возможность лишить Мартина Чандоса головы, перевесила. Она плотно сжала губы и уставилась прямо перед собой.
Киль баркаса заскрежетал по толченому коралловому песку. Один из пиратов проворно перевалился через борт, опустившись на колени в воду, и потащил лодку вперед. За черными скалами с пляжа взлетали, хлопая крыльями, десятки пронзительно кричащих чаек.
Мартин Чандос протянул Изабелле руку. Когда ее обутая в туфлю нога погрузилась в песок, он сказал:
— Мои люди построят вам временное убежище. Мы принесли еду и бочонок свежей воды. По словам Эбенезера Фламма, испанцы часто приезжают сюда поохотиться. Вас найдут в течение недели.
Она пошла с ним вверх по склону пляжа к краю джунглей. Ветерок играл на ее лице и трепал кружевной воротничок на шее, пока ее глаза блуждали по алым цветам и зеленым виноградным лозам.
Мартин Чандос поймал ее пристальный взгляд.
— Вы ведете себя так, словно ожидаете найти здесь своих друзей.
— Нет. Нет! Я просто смотрела…
Он уже отворачивался, когда раздался выстрел из мушкета. Перо его бобровой шляпы взметнулось на ветру, когда пуля зацепила ее. Он повернулся и увидел, что джунгли вокруг него ожили от испанских солдат в начищенных до блеска кирасах и морионах. Их лица были свирепыми, они бросали скрывавшие их ранее ветки и бежали по пляжу, по щиколотку проваливаясь в белый песок. Некоторые из них стояли, положив мушкеты на подставки, и стреляли в пиратов, которые устремились по песку им навстречу.
— Мы попали в ловушку! — взревел Мартин Чандос, и его абордажная сабля со скрежетом выскочила из ножен.
Изабелла де Соролья отпрянула, прислонившись спиной к стволу ближайшей пальмы. Она провела языком по полным губам, потому что в горле у нее пересохло и стало жарко, и на мгновение, когда он устремил сверкающий гневом взгляд на нее, ей показалось, что он собирается перерезать ей горло острым изогнутым лезвием.
— Это Сан-Эспуар устроил мне засаду! — прохрипел он. — Я вижу его вон там, с испанцами. Он отплыл из Кайоны за два часа до меня, подрезав паруса для быстрого бега.
А потом Мартин Чандос больше не говорил, а мчался по белому коралловому песку, и его голос был трубой, которая сплачивала буканьеров и звала их к бою. Он набросился на испанских солдат, вращая саблей над головой с такой скоростью, что она превратилась в смертоносный сверкающий круг.
Сталь его сабли мгновенно окрасилась кровью, когда он поднырнул под удар рапиры и пронзил своим клинком живот противника. Он поймал мушкетера и швырнул его на его сотоварищей. И нырнул туда, где упавшее тело проделало брешь в их плотных рядах.
Он пробился к французу, который стоял в нескольких ярдах от него рядом с испанским офицером. Рауль Сан-Эспуар заметил его приближение, поднял топор, который держал в левой руке, и со смехом потряс им.
Это зрелище вызвало в Мартине Чандосе черную ярость. Его сабля вздымалась и опускалась широкими взмахами, и там, где к она не достигала цели, в ход шла его левая рука, п поднимая и отбрасывая людей в сторону.
Люди падали перед ним, и вскоре между Мартином и Раулем осталось всего пять футов измельченного кораллового песка.
Француз вздрогнул от переполнявшей его ненависти. В правой руке он держал шпагу, в левой — топор.
— Послушайте, сэр, — сказал он испанскому капитану. — Только я могу справиться с ним. Это то, о чем я мечтал почти полгода!
Не договорив, Сан-Эспуар бросился вперед, его рапира была ударом сверкающей стали, его топор — клином металла слева от него. Он сделал выпад и взмахнул топором, и Мартин Чандос скользнул ниже, чтобы избежать двойной атаки.
Его сабля хлестнула француза по ноге, но тот высоко подпрыгнул, опуская топор прямо в середину спины ирландца. Восьмидюймовое лезвие глубоко вошло в песок, потому что Мартин Чандос перекатился вбок и плавным движением поднялся на ноги.
Они кружили друг вокруг друга, сабля сверкала кривой стальной полосой в солнечном свете, рапира колола и скользила, стремясь своим примером заманить саблю в удар, чтобы топор мог опуститься, завершая финальный удар. Они тяжело дышали, шаркая ботинками по горячему песку и расшвыривая его при каждом движении.
Сан-Эспуар рубанул топором, держа рапиру наготове.
Мартин Чандос отлетел на два фута назад, когда движение француза вперед вывело его из равновесия. Затем сабля рассекла воздух у горла француза, который пытался восстановить равновесие. Поднятая вверх рукоять топора зацепила лезвие сабли и повернула его. Они снова закружились, и теперь вел Мартин, который наносил удары, а французу оставалось только парировать.
Крики сражающихся испанцев и буканьеров звучали громче. Мартин Чандос уловил нотки торжества в знакомых голосах, и эти нотки сладкой музыкой отдавались в его сердце. То, что Сан-Эспуар тоже слышал эту предательскую ноту, было видно по его задыхающимся проклятиям.
Француз вошел в атаку, низко наклонившись, его правая рука высвободила шпагу, а худые смуглые пальцы заскребли по песку. А потом он метнул горсть песка в лицо Мартина Чандоса.
— Ты грязный испанский прихвостень! — прошептал Мартин сквозь боль в ослепленных глазах.
Он отшатнулся. Каблуки его сапог громко стукнули по зазубренному кораллу, и он тяжело завалился на спину, ослепленный, неистовый и отчаянный.
Он услышал визгливый скрежет стали о камень и сделал безумный выпад, используя блестящую стальную чашу своего эфеса в качестве бронированного кулака. Он ударил со всей яростью и горечью, и удар стали о плоть сотряс его мощную руку до плеча.
Он упал в своем движении вперед прямо на француза и в бешенстве отпрянул в сторону, прежде чем ему пришла в голову мысль, что в человеке, на которого он приземлился, не было жизни.
Зрение вернулось к его обожженным глазам на мгновение, и он увидел скрюченного Сан-Эспуара, его голову, свернутую под нелепым углом, его белые остекленевшие глаза и тонкий рот, отвисший и расслабленный. Француз лежал, распластавшись на камне, в той же позе, в какой его тело застыло, когда стальной эфес врезался ему в шею и сломал ее.
Мартин Чандос вздохнул и поднялся. Его взгляд упал на ножны на боку, металл которых был зазубрен и искорежен.
— Его топор попал в мои ножны, — пробормотал он. — Отрубил конец. Вот что это был за звук, который я слышал, когда не мог видеть, звук металла о камень.
Он повернулся к сражающимся буканьерам и испанским солдатам, которые разделились на небольшие группы и теперь словно бы разыгрывали тренировочные бои с выпадами и парированиями. Это ничем не напоминало первоначальную рубку. Он взревел, и его сабля свистнула над коричневой шевелюрой, а затем он прыгнул к ним.
Какое-то мгновение испанцы держали оборону, но вид этого безумного ирландца и удар ужасной сабли, которую он использовал как хлыст, были для них слишком сильны. Они сломали строй и помчались по песку, а воющие, ликующие пираты ринулись за ними.
А потом из другой части джунглей по песчаным склонам спустилась орда вооруженных испанцев. Солнечный свет падал на их обнаженные мечи и длинные стволы фузей. Они обрушились на маленькую группу пиратов, как приливная волна, унося их вперед.
Мартин Чандос закричал, но его голос потонул в звоне стальных клинков и хриплых рыдающих криках разъяренных людей. Буканьеры, стоявшие на его стороне, были лучшими в мире рубаками, но испанцев, вышедших из тропических джунглей, было слишком много, чтобы справиться с ними.
— В лес! — проревел он. — Там они нас потеряют.
Этот маневр увел бы их от лодки и воды, плещущейся о берег в пятистах футах к югу, но не было никакого шанса добраться до корабля, не с испанскими мушкетерами, бдительно разглядывающими рукопашную в поисках целей, которые могли бы отделить их от других в бою и поразить.
Мартин Чандос бежал большими скачущими шагами, песок сыпался из его сапог. Темно-зеленые глубины тропических зарослей приняли его и укрыли, как теплый плащ. Выстрелы испанских мушкетов разорвали листву над головой, забрызгав его влажной зеленой крошкой. На бегу Мартин Чандос порылся в памяти, вспоминая остров таким, каким он видел его с лодки, доставившей на остров Изабеллу де Соролья.
От берега выступала полоска земли футов в пятьдесят высотой, заросшая кораллами и песком, покрытая виноградными лозами и деревьями жизни. На бегу он искал его глазами. Его крик разнесся по лесу, перекрывая глухой стук башмаков пиратов:
— Ко мне! Мы срежем путь на юг, к той полоске земли, которая вдается в воду.
Кто-то крикнул:
— Они нас там точно прижмут, капитан!
Мартин Чандос усмехнулся.
— Нет, не успеют! Нас там не будет, когда они придут!
Мужчина вытаращил глаза, но ирландец прорычал:
— Вперед!
Они бежали сквозь лес, как вода сквозь сито. Позади них испанцам приходилось идти медленнее, так как всегда существовала угроза засады. Сапоги не оставляли предательского следа на влажной, гниющей растительности этого островного дна, поскольку мертвые листья и перегной упруго распрямлялись после ног, которые прижимали их.
А потом справа от них показался пляж, где лодка с «Лунного света» ударилась килем о коралловый песок в четырехстах футах от них. Впереди виднелся длинный перешеек, уходящий в ультрамариновые воды Карибского моря.
Мартин Чандос махнул рукой.
— К лодке, ребята! Они хотят меня больше, чем вас. Они позволят вам уйти, если решат, что смогут заманить меня в ловушку и убить на маленьком полуострове.
Он не дал им возможности поспорить, его большие руки вытолкнули их на песок на виду у всех, кто осматривал пляж. Внезапно оказавшись под ослепительно белым солнечным светом, мужчины взревели и побежали по песку, как кролики.
Мартин Чандос смотрел им вслед. Он сорвал с пояса ножны, чтобы они не мешали ему бежать, увлекая за собой солдат. Его взгляд упал на зазубренные края наконечника, где топор Сан-Эспуара срезал металл. Смех сотряс его тело, а затем он снова помчался так быстро, как только его ботинки могли найти дорогу в запутанных зарослях корней и лиан.
Капитан Луис Вальверде вышел из-за ствола железного дерева. По берегу перед ним, согнувшись, бежали шестнадцать человек, их пояса развевались на ветру, их рубашки были разорваны и окровавлены. Его патрицианское лицо презрительно напряглось.
— Крысы! — сказал он в пустоту, словно обращаясь к тропическим небесам. — Но Чандоса среди них нет. Он послал их туда, чтобы привлечь мое внимание, а сам сбежал другим путем. Но Луис Вальверде не дурак, чтобы быть обманутым такой хитростью! — Его голос грохотал. — Рассредоточиться! Разойдитесь пошире и соедините руки, остальные, постройтесь с пистолетами наготове!
Взявшись за руки, они образовали живую цепь, прочесывающую эту длинную полоску земли, как метла.
Когда они вышли на пятидесятифутовый утес, нависавший над водой, Мартина Чандоса нигде не было видно. Под ногами были только белые кораллы, да несколько чахлых наростов, да ветер, игравший в воде, где ныряла чайка, и все.
Капитан Луис Вальверде был в ярости. Он окинул взглядом землю, вглядываясь в голубые воды моря, и даже посмотрел вверх, туда, где сейчас орала чайка, плывущая по ветру. Он перевел взгляд на лодку, которая уже почти скрылась из виду.
Он сказал в пустоту — морю и воздуху:
— Каким-то образом он попал в лодку!
Лейтенант рядом с ним, пожилой ветеран с седыми висками, с сомнением покачал головой.
— Я думал об этом, сэр. Лодка все время была у меня перед глазами. Его не было в лодке. Если бы он вошел в нее, мои мушкетеры убили бы его.
На лице капитана появилась улыбка. Он пожал плечами и сказал:
— Это не имеет значения. Адмирал приближается сюда во всей несокрушимой силе своего флота. Грязный пират удрал от нас при помощи какой-то дьявольской хитрости, но от дона Джоса ему так не ускользнуть. В конце концов, лейтенант, даже сумасшедший ирландец не может побить двадцать кастильских галеонов только тремя.
Заросли, через которые венерянка вела Сергея, поредели. Перед ними было небольшое озеро, окаймленное золотистым песком. В зеркальной глади округлого водоема отражалась густая растительность.
Но не причудливые деревья со светло-оливковыми многократно разветвляющимися стволами и пирамидальными лиловыми соцветиями привлекли внимание Сергея. Его поразил летательный аппарат, стоявший на берегу озера.
Венерянский авиэль напоминал бабочку, сложившую радужные крылья. Фюзеляж его можно было уподобить туловищу махаона, короткие отростки над небольшой кабиной — усикам насекомых.
Авиэль касался почвы чем-то похожим на суставчатые ноги. Каждое из этих опорных устройств было снабжено небольшой подушечкой. Последнее еще более усиливало сходство аппарата с быстрокрылыми насекомыми.
«Орнитоптер, — решил Сергей, взглядом знатока обводя плавные, обтекаемые очертания изящной машины. Интересно, какой мощности мотор приводит его в движение? Машина, очевидно, взлетает почти вертикально, то есть обладает свойствами наших геликоптеров и отличается высокой маневренностью. На ней можно любой вираж заложить. А с каким вкусом отделана! Молодцы венеряне, ишь до чего додумались».
Желание коснуться руками летательного аппарата было так сильно, что Сергей, не устояв перед соблазном, подошел к орнитоптеру, провел рукой по прозрачной пленке, обтягивающей остов кабины, заглянул через окошечко внутрь последней. Потом, поднявшись на цыпочки, попытался дотянуться пальцами до волнистой кромки продолговатых крыльев, почти сомкнувшихся в вертикальной плоскости.
Устройство пустотелых крыльев, покрытых с двух сторон эластичным веществом, упругая неподатливость упоров и внутреннее оборудование кабины, очень удобной для водителя, привели Сергея в восторг. Уважение, которое он почувствовал к венерянским авиаконструкторам, усилилось.
Однако, когда венерянка открыла дверцу кабины и показала рукой на одно из двух низеньких кресел с широкими подлокотниками, снабженными для чего-то продольным желобком, Сергей покачал головой, давая понять, что не может принять приглашения.
— Я не один, — сказал он раздельно и внятно, будто лишь от одного этого зависело поймет его венерянка или нет. — Нас трое. Понимаете? Трое.
Сергей поднял правую руку и раздвинул три пальца — большой, указательный и средний. Потом, пригнув средний, протянул большой и указательный в сторону пущи, в том направлении, где, по его соображениям, находился «Сириус».
Опасаясь, что смысл этой жестикуляции не достиг сознания венерянки, Сергей, опустившись на корточки, нарисовал на песке сигару — «Сириус» — а возле сигары трех человечков. Рядом с этими фигурками он воткнул в песок много листочков и стебельков, символизирующих лес, на опушке которого приземлился небесный корабль. Одного человека вблизи.
Венерянка внимательно следила за всем этим. Лоб ее наморщился, глаза напряженно щурились.
Взяв из рук Сергея прутик, она провела им на песке замкнутую линию, внутри овала нарисовала бабочку, а вне его — сигару. Бабочку и сигару она соединила дугой.
— Синго тур, синго тур, — сказала венерянка, показывая рукой на орнитоптер.
Жест этот понял бы и ребенок. Венерянка предлагала Сергею лететь с ней на орнитоптере не ради новых ощущений. Она хотела доставить его к месту нахождения «Сириуса».
«Полечу, — решил Сергей. — Очевидно, она видела наш корабль, когда пролетала над пущей. По воздуху мы быстро доберемся до «Сириуса»!…»
Оказавшись в низенькой, тесной кабине, Сергей почувствовал себя неуклюжим великаном — до того миниатюрной в сравнении с ним была жительница Венеры.
Кресла были расположены одно возле другого. Рука Сергея касалась хрупкого плеча венерянки, склонившейся над пультом с кнопками, колесиками, рычажками.
Манипулируя ими, владелица авиэля включила мотор.
За спиной Сергея что-то загудело, послышалось потрескивание. Возникло такое ощущение, будто все тело покалывают маленькие иголочки, словно между ним и венерянкой проскакивает множество электрических искорок. Ничего болезненного в этом ощущении не было. Наоборот, оно было приятным. Сергей сразу же почувствовал себя бодрее.
Секунд тридцать после начала работы двигателя орнитоптер только слегка вздрагивал, точно готовясь к прыжку, потом крылья его разомкнулись, приняли наклонное положение, слегка изогнувшись у внешних краев.
Прошло еще секунд десять, рожки перед кабиной ощетинились голубыми искорками, орнитоптер плавно оторвался от песчаной почвы, взмыл вверх.
Мерно взмахивая легкими, светлыми крыльями, огромная искусственная бабочка летела над первобытным оранжево-красным лесом, то почти касаясь брюшком крон ветвистых растительных великанов, то оставляя их далеко внизу.
Сергей, искоса посматривая на свою миниатюрную спутницу, не мог отделаться от ощущения, что все это он видит во сне. И вместе с тем ему казалось, что когда-то давно, в годы юности, он встречал на Земле хрупкую девушку, похожую на эту миловидную венерянку, ловил вот такой же мимолетный взгляд задумчивых зеленовато-серых глаз. Только у той, земной незнакомки, промелькнувшей, как видение, были обычные круглые зрачки, а у владелицы авиэля зрачки щелевидные, как у кошки, и они то становятся еле приметными, узкими как струна, то, плавно расширяясь, напоминают очертаниями своими чечевицу.
«Ну и удивятся Борис Федорович и Олег, когда я, высунувшись из окошечка кабины, небрежно помахаю рукой, а потом с истинно джентльменской галантностью представлю им эту зеленоглазую синьорину», — думал Сергей и, представив себе изумленные лица друзей, усмехаясь, откинулся на мягкую спинку кресла.
Он был доволен, что его опасные приключения в джунглях Венеры завершатся этой забавной, поистине гоголевской сценой.
Примечания:
описание одного проводимого в карельских лесах и озерах фантастического конвента с точки зрения местных жителей
Петроглиф…
Слово-то какое!
Холодное, округлое, гладкое и тяжелое, словно бусина из полированного гранита. Покатала на языке — и ощутила вечную незыблемость каменной глыбы, неподвижную и неизменную, уходящую основанием далеко в глубину веков. Хорошее слово. Спокойное. И потому, когда оно впервые туманной змейкой прошелестело над Хайколя, мы ничуть не встревожились. Ну действительно — чего плохого можно ожидать от столь приятного слова, такого монументального, такого исконно-северного, такого базальто-гранитного? Что может быть надежнее и спокойнее каменных глыб?
Как же наивны мы были…
Тиха северная ночь середины августа, тиха и светла. Серебристые пряди тумана над темной озерной водой шевелятся, словно живые, сплетаются в косы и снова рассыпаются отдельными полупрозрачными нитями, свиваются в кудри водоворотов, путаются в прибрежной траве. Плеснет плавником сонная рыба — и снова тишина. Я медленно то ли плыву, то ли иду вдоль берега, по грудь в воде и тумане, раздвигаю коленями мохнатые лапы водорослей, крупными жадными глотками пью с озерной ладони предутреннюю свежесть. Хорошо у нас летом. А если бы не туристы — было бы и еще лучше.
Вернее даже не туристы, туристы еще полбеды: посидят себе у костерка, рыбку там половят, водочкой заполируют, поговорят об уважении — и баиньки. Ну, может песню-другую проорут предварительно, если водки мало оказалось. Не так уж и шумно и почти необременительно
Совсем иное дело — туристки.
Визги, вопли, хиханьки, хаханьки, танцы-обжиманцы, грохот динамиков, ах я хочу погулять, ах я хочу искупаться, ах мне холодно, ах мне душно, ах а достань мне тот цветной камушек со дна и вон ту корявую ветку с самой верхушки сосны, ах не смотри на меня я стесняюсь, ах почему ты на меня не смотришь — и все вот в таком роде до утра, а потом и до вечера, и снова до утра; и только одна затихнет и угомонится вроде, как другая вступает со своим соло, у них словно все партии расписаны и заранее поделены, чтобы мотать нам нервы безостановочно круглыми сутками! И главное — ведь не чарлидерши какие, не хулиганки малолетние, нет! Приличные солидные дамы с верхними образованиями, писательницы, тудыть их не растудыть, как любит выражаться Дед. Тихие вроде должны быть, задумчивые, кропать себе в блокнотики или лептопчики, никому проблем не создавая…
Ага.
Щаз!
— Ты чего натворил, старый?! Глаза твои бесстыжие!
Чего никогда не понимала моя сестра Вейя — так это того, что на Лесного Деда бесполезно орать. Впрочем, как и на Озерного.
— Тебя ведь просили как порядочного нелюдя! Там! Там, далеко, понимаешь?! Как можно дальше! А не здесь! Не здесь! А ты где свои коряги выставил?!
Хорошо хоть орет на повышенных тонах, людям неслышных, разве что летучих мышей распугает. Лесной Дед — не летучая мышь, его визгом не пронять. Да и какой он дед, так, название одно, типа должности, а на деле мужчина в самом соку. А что дуб дубом — так это местами очень даже и хорошо. Жаль только, что дубом он больше прикидывается. Вот как сейчас, к примеру — похохатывает, щурит хитрые глазки, строит невинность:
— А че я? Я ниче! Меня просили колесо дернуть — я и дернул! Как просили, даже с гаком! Все четыре, то ись. Просили, чтобы машинка не ехала? Ну дык и не едет жеж!
— Сюда чтобы не ехала!!! Сюда! А теперь она здесь застряла, на острове!
— Ну и че? Ну и застряла.
Они сидят на мостках, Лесной Дед не очень любит спускаться в воду, а мы нормально чувствуем себя и на берегу, хотя и предпочитаем не находиться на суше слишком долго. Вейя злится, поддает ногой набегающую волну. Я слышала, что где-то далеко на юге есть хвостатые сестры, но в наших краях такого непотребства не водится, что радует. С ногами как-то привычнее.
— Старый ты греховодник! Думаешь, я не понимаю, чего ты добиваешься?! На горяченькое потянуло?
Вот же глупая: мало того что орет, так еще и правдой в глаза тычет, кому такое понравится? Ну тянет нас на живое и теплое. Всех тянет, чего уж тут. Хотя без некоторых живых вполне можно было бы и обойтись. Меня за эти два дня уже вконец достали голосистые купальщицы, но нельзя же вот так… Хорошо, что Лесной Дед у нас терпеливый, знай себе похохатывает, Озерный за подобное давно уже врезал бы волной так, что мало бы не показалось. А и правильно, нельзя так с мужчинами разговаривать. Тем более — с нашими.
— Ну не все же вас, холоднозадых мокрохвосток, щупать! Хоть руки погрею!
— Кобель ты похотливый! Как есть кобель!
— Да ладно тебе, — бурчит Лесной Дед примирительно. — Ну пусть поплавают! Что от вас, убудет, что ли? Ну поживут вместо трех дней недельку-другую, пока им новые колеса не привезут. Делов-то! Зато озеро прогреют. Они же каждый день купаются, и не по разу! И баньку, опять же.
Что-то мне этот разговор перестает нравиться — терпеть еще две недели этих визгливых оккупанток на моем острове? Ну уж дудки. Подплываю поближе, пока еще не продумав стратегию, но понимая уже, что сестра облажалась и мне придется опять как-то выправлять ситуацию.
На Деда у нас была последняя надежда. Озерный тут не помощник, он туристов любит. Любых. А писателей — особенно. Потому что они всегда приезжают с водкой, и первый стопарик всегда в озеро опрокидывают — с уважением. Да и потом очень часто роняют туда же недопитые бутылки, а он и рад. Лесной Дед не такой, он алкоголь не любит. И может, захочет ежели, свои грабли поперек единственной подъездной дороги так вытянуть, что ни один джип не протаранит. Во время войны, говорил, танки так стопорил, что там несчастная легковуха или даже автобус? Фигня. Я сама видала, как он снайперски стрелял корнями по колесам, прямо через грунт, на расстоянии более километра! Все четыре колеса — как твои яички, всмяточку то есть. Одна беда, что на острове уже, а не на грунтовке, как просили. Погни он им колеса там, где до трассы буквально рукой подать (какие-то семьдесят километров!), они, может, сюда бы и вообще не поехали. Хотя бы эта вот, последняя группа. И шума с визгами было бы в два раза меньше.
— Дед, ты молодчага! — Я подплываю совсем близко и ложусь на спину, выставив над водой полушария грудей с острыми маковками сосков. — Я видела, как ты снайперил. Класс! Одним корнем все четыре, круто, да…
Дед сопит настороженно, ожидая, что сейчас буду о чем-то просить. Но я не Вейя, я знаю, когда можно просить, а когда нельзя. Сейчас — нельзя. Поэтому просто улыбаюсь и закидываю руки за голову.
— Дык, для общего же дела радею, — говорит наконец Дед, так и не дождавшись просьб и зачарованно разглядывая мои сиськи. Падок он на них. Очень падок. Они у меня, конечно, холодные (холоднозадых мокрохвосток я ему еще припомню, но позже), но где горяченькие? Нету. А я — вот она, рядышком. То-то и оно-то, брат.
— Радеет он! — снова не выдерживает Вейя. — Ты вот лучше скажи, кто вчера того гривастенького с бутылкой за ногу корнем дернул и в озеро уронил? Не ты, что ли?! А бутылка между прочим непочатая!
— Ну дык! — Дед ржет уже в голос. — Удачно же уронил, скажешь нет? И Озерный мне сказал большое нечеловеческое спасибо.
Ну да, сказал. Пока еще говорить мог. Полная бутыль — это вам не стопарик за уважение. Хорошо, что я русалка тертая и еще вчера у оккупантов полторашку пива увела. Волной смыло. Ближе к обеду откупорю и в озеро вылью, как раз в тему будет.
— Дед, ну ты же сильный! Ты же все можешь! — меняет тактику Вейя, начиная канючить. — Ну поправь ты этим олухам колеса, пусть уматывают!
— Да ладно тебе, торопыга, пущай поживут! Это же все ерунда, покуролесят недельку, сами все починят и поедут себе.
Я почти перестаю вслушиваться — ясно же, что не уговорит Вейя Деда. Нету ему никакого резона напрягаться — лишь для того, чтобы лишить себя удовольствия. А значит — и мне тоже напрягаться нет никакого резона. Вейя молодая еще, не понимает: покой невозможно навязать снаружи, он идет изнутри. Как и счастье.
— Эх-ма! Итить твою! Хорошо-то как!!!
И плеск, и гогот, и вопли. Правда — без визга, ибо на этот раз не баба. И один. Переворачиваюсь на живот — так удобнее рассматривать новенького.
Хм.
А ниче так не баба. Очень ниче. Я бы даже сказала — огого как ниче! Легкие мощные — вон как проорался от избытка чувств. Руки хороши. И жопка аппетитная, и … хм, ну, в общем, да. Хорошо, что они тут с плавками не заморачиваются.
Встаю ногами на дно, провожая пловца (а хорошо гребет!) взглядом и прикидывая, где он вернется к берегу. Говорю задумчиво:
— Знаешь, Дед, а ты, пожалуй, прав. Торопиться негоже, пущай поживут. Это ты, пожалуй, правильно им колеса править не хочешь. Абсолютно правильно, пускай себе. Пойду я, пожалуй… познакомлюсь поближе.
Уже уходя, слышу, как разом поскучневший Дед напускается на Вейю:
— А ты куда лыжи навострила? Пошли! Будешь помогать мне колеса править. И чтоб к утру как новенькие! Чтобы ни один комар и носу!
Я то ли иду, то ли плыву вдоль берега, по грудь в воде и тумане. Улыбаюсь. Ничего, Вейя тоже когда-нибудь поймет, когда и что надо просить, а когда и что — брать самой. Раз Дед обещал — он не просто починит, а именно что сделает как новенькие, теперь у него есть стимул. Никто из пришлых даже и не заметит, что колеса были погнуты. А если и заметят — подумают, что показалось. Так что проблема визгливых туристок уже буквально завтра проблемой быть перестанет. И над озером снова воцарится покой и сонная тишина, нарушаемая разве что редким плеском не менее сонной и тихой рыбы.
А значит, если я хочу получить маленькую толику личного горячего удовольствия — мне следует поторопиться.
ссылка на автора
Светлана Тулина https://author.today/u/fannni
Жители больших городов редко смотрят на небо. Возможно, потому, что высокие дома заслоняют его и, чтобы взглянуть вверх, надо запрокинуть голову. А это опасно: ненароком можно потерять фуражку или шляпу, ненароком можно сойти с тротуара и угодить под машину: словом, много разных «ненароком» ожидает неосторожного зеваку в большом городе. Заглядишься на небо, а тебя толкнет невзначай спешащий на троллейбус прохожий. Толкнет, да и отругает вдобавок. И больно и обидно.
А может быть, жителям больших городов просто неинтересно пялить глаза на небо. Что там есть — на небе? Тучи, солнце, голубизна, на которой облака-барашки пасутся? Разве может это идти в сравнение с витриной, на которой только сегодня появилась новая синтетическая шубка? Заглядишься на небо — прозеваешь объявление об обмене двухкомнатной квартиры со всеми удобствами на две однокомнатные в разных районах. А человеку как раз надо именно однокомнатную. Человек только что развелся с женой. Когда уж тут на небо глядеть. Кстати, процент разводов в городах значительно выше, чем в деревне. Объяснения этому, правда, никто не давал. Подсчетов точных тоже никто не делал. Но это так. Разродятся почему-то чаще те, кто редко взглядывает на небо. И в чем тут дело?
Задав этот вопрос, рыжеволосая девушка засмеялась и остановилась перед газетным киоском. Ее спутник шутливо заметил:
— Ты много читаешь, Маша. Ты прямо впитываешь в себя афишную мудрость. И задаешь вопросы, на которые нельзя ответить.
— Афиши и газеты, дорогой товарищ Лагутин, читать полезно, — наставительно сказала Маша. — Это давно замечено умными людьми. Давай купим какую-нибудь. Я хочу узнать свежие новости об обезьянах.
«Дорогой товарищ Лагутин» купил газету. Они свернули в скверик и уселись на пустую скамейку. Осенний ветер играл листьями на дорожках. Этот же ветер прогнал отсюда мамаш с колясками и пенсионеров с шахматами. Маша развернула газету. Лагутин пробежал взглядом по заголовкам.
— Ого! — сказал он удивленно. — Они отказались от нашей помощи.
Маша подняла голову.
— Уж не рассчитывал ли ты?.. — начала она, но Лагутин перебил:
— Не вижу в этом ничего странного. Я бы перестал уважать себя…
— И все за моей спиной, — обиженно сказала Маша. — И это называется любовь…
— Но мы же с тобой на эту тему не говорили.
— Все, — сказала Маша. — Меняю двухкомнатную со всеми удобствами.
— Сперва ее надо получить.
— Я думаю, это несложно. Будущему спасителю человечества от «фиолетовой чумы» квартиру предоставят вне очереди. Из пяти комнат. С кабинетом-музеем, у входа в который будет стоять чучело лиловой обезьяны. В руках она будет держать поднос с визитными карточками. Ученые мира приедут на симпозиум. И знаменитый психофизиолог Иван Прокофьевич Лагутин расскажет им о своем величайшем открытии и о победе над марсианской обезьяной.
— Ты злишься?
— Шучу, — сказала Маша. — Но мне страшно. Я поняла сейчас, что я большая эгоистка. Потому что думала не о тебе, а о себе. Мне жалко себя. Ты бы уехал и, конечно, погиб… Да, да… Оттуда еще никто не возвращался… В исключения из правил я не верю.
Маша подняла прутик и принялась чертить им треугольники на песке. Лагутин вздохнул. Он не любил душещипательных объяснений. Да, он собирался в экспедицию. Но теперь этот вопрос отпал. Он не задумывался о том, что встретит его в сельве. Над такими вещами нельзя задумываться. В сельве творились странные дела. И он считал, что поступает правильно, попросив включить его в экспедицию. Да, он не сказал Маше об этом. Но в подобных ситуациях женщины плохие советчицы.
— Перестанем щипать нервы. У нас будет памятрон, — перевел разговор Лагутин. — Как-то все это будет выглядеть?
— В институте только и слышишь об этом памятроне, — сказала Маша. — Уж скорей бы…
— Теперь скоро. Монтаж закончен. Через пару дней начнем первые опыты.
— Ох, страшно, — поежилась Маша. — Вдруг с этим полем ничего не получится?
— Будем надеяться, получится, — сказал Лагутин.
Маша бросила прутик и выпрямилась. Серые деревья стояли нахохленные и жалкие. Холод проник под легкое пальто. Она зябко повела плечами. Уже конец сентября. А когда все только начиналось, был апрель. Они пришли на концерт электронной музыки. Сейчас уже забыты и название инструмента, и фамилия исполнителя. Не забыта только музыка. Музыка, с которой, собственно, все и началось.
…Первые же аккорды, обрушившись откуда-то сверху, заставили Машу вздрогнуть. Она закрыла глаза, вслушиваясь в волну звуков. И вот уже нет зала.
Широкие пространства полыхают всплесками света и тепла. И что-то неведомое увлекает Машу, зовет вперед, туда, где искрится и переливается звездами бездонная глубина. Потом свет сменяется чернотой. И Маша мчится сквозь густой мрак навстречу малюсенькому красному пятнышку. И снова море света заливает ее. И все время тревожит какое-то неясное воспоминание. Кажется, вот сейчас, сию минуту она вспомнит давно забытое, узнает что-то важное. Но музыка обрывается. С просцениума смотрит на Машу человек в черном костюме. Он кланяется аплодирующему залу…
Да, тот концерт нельзя забыть…
Тогда же родилась идея памятрона…
— Памятрон — это возможность серии опытов. Это не слюна в пробирке и не энцефалограф, — говорил тогда Лагутин. — Не мутное зеркало, в котором отражается малая толика процессов, протекающих в нервных клетках, а открытая дверь в эти самые клетки. Под звуки вальсов вьюнок растет быстрее. Вывод — музыка пробуждает в клетке какие-то силы, природу которых мы еще не в состоянии понять. Но только ли музыка? Облучение тоже действует на клетку. Я уверен, что памятрон даст нам поле, в котором наследственная память как бы заговорит. Он явится инструментом, которым можно воздействовать на наследственную память…
Потом появилась статья Тужилина, в которой он камня на камне не оставил от лагутинских идей. Маша опасалась, что после этой статьи им запретят даже думать о приборе. Но ошиблась. Все обошлось. А Тужилин уехал в отпуск.
Маша поежилась. Замерзла спина. Сходить бы в кино. Там, по крайней мере, тепло. Только дура вроде нее могла забыть ключ от дома. Теперь сиди и жди, пока отец возвратится.
— Ты совсем посинела, — сказал Лагутин, заглянув ей в лицо. — Может, пройдемся? Нам еще целый час ждать.
— Ага, — сказала Маша. — Это верно. У меня спина уже ничего не чувствует. Кроме того, я думаю о Тужилине.
— Стоит ли? — спросил Лагутин. — Вот если мы с тобой провалим опыты…
— Тогда, — подхватила Маша, вставая, — Тужилин спляшет чечетку на наших поверженных телах.
Лагутин усмехнулся. Маленький лысый Тужилин, пляшущий чечетку, выглядел бы забавно. Но стоит ли об этом говорить?
— Да, — сказала Маша. — Да, я, кажется, совсем замерзла. Мы будем пить чай. И немножко вина. Ладно?
— Ага. И ты познакомишь меня наконец со своим папой.
— Он сердитый. Но ты не обращай внимания. А я правда ужасно замерзла.
Они торопятся. Обгоняют прохожих. Маша сует газету в подвернувшуюся на пути урну. Газета мешает — холодно руке.
— Зря, — сказал Лагутин. — Ты же так и не прочла про обезьян.
— Дома, — отмахнулась Маша. — Папа выписывает уйму газет. А я читаю их. С карандашом. Отмечаю наиболее любопытное и складываю на стол к папе. Он полагает, что таким способом сберегает час в сутки.
— Ну что ж, — заметил Лагутин. — Пойдем к папе. Сегодня мы отнимем у него этот час.
К вечеру на город опустился туман. Электрические фонари, одетые в молочную дымку, стали похожи на привидения. Если бы академик Кривоколенов был поэтом, он, быть может, придумал сравнение и получше. Но он не был поэтом. Он не был им ни в восемнадцать, ни в тридцать пять, ни сейчас, когда ему перевалило за семьдесят. Поэтому появление тумана в сентябрьский вечер не вызвало у него особенных эмоций. В своей жизни он не раз встречался с туманами. Он видел туман в камере Вильсона, и туман в горах, и самый обыкновенный городской туман, который предвещал боль в суставах.
Академик шел домой. Рядом с ним шагал Диомидов. Полковник, не застав Кривоколенова в институте, догнал его на улице.
Академик Кривоколенов был физиком-теоретиком. Практика сводилась к наблюдениям за траекториями полета частиц в туманной камере, а также к изучению фотопластинок, на которых эти частицы оставляли следы своего кратковременного существования. Частицы делали свое дело, а академик свое. На полке в его кабинете стояло уже несколько томов отнюдь не поэтического содержания. Для непосвященного это была абракадабра, а для посвященного — целый мир. В этом мире жили, рождались и умирали. В этом мире происходили столкновения и катастрофы. Были здесь свои загадки и тайны. Законы и правила. И исключения из правил.
В этом мире все было не так. Жизнь здесь измерялась даже не секундами, а ничтожными долями секунд. Здесь начисто исчезали привычные представления о покое и движении, о массе и энергии, о времени и пространстве. И ум академика, проникая в этот мир, открывал в нем новые закономерности и новые загадки.
Но недавно академик Кривоколенов столкнулся с загадкой, которая, как чертик из табакерки, выскочила в другом мире, в том самом, в котором находилось тело академика, в котором он обедал, разговаривал, гулял. И он увидел это не в камере Вильсона, не на мишени, вынутой из ускорителя, а на зеленой лесной лужайке.
Об этом трудно было говорить серьезно. Но и уйти от факта было невозможно. И волей-неволей академик мысленно возвращался к событию, которое требовало объяснения. Эта странная яма поражала воображение. Происшествие в лесу ломало привычные представления о веществе. Академик вспомнил чекиста с ножиком. И вдруг увидел Диомидова во плоти. Тот обогнал его и сказал:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, — ответил академик. — Вы что же, пешочком ходите?
— Иногда, — сказал Диомидов.
— Это ведь вы проделывали… э… некоторые рискованные опыты с ножичком? — спросил Кривоколенов. — Я, часом, не ошибаюсь?
— Было дело, — усмехнулся Диомидов. — А я вот ходил в институт, вас хотел найти.
— Да, да, — пробормотал академик. — А что, собственно, побудило вас столь настойчиво искать… э… встречи с вашим покорным слугой?
— Мы хотели бы уточнить, — сказал Диомидов, — насколько все это серьезно…
Кривоколенов не дал ему договорить.
— Я бы тоже, молодой человек, хотел. Но увы. Одним хотением даже блоху не поймаешь. Извините за неподобающее выражение. Обтекаемой формулировочки на этот счет я не придумал. Ножичек ваш… э… взят на исследование. Вот пока и все, чем могу порадовать.
— Неужели ничего? — огорчился Диомидов.
Академик рассердился. Не рассказывать же этому, любопытному чекисту о чепухе, которая посыпалась как из рога изобилия. Предположения и догадки юнцов, начитавшихся фантастических романов и задумчиво пяливших глаза на небо, академик не принимал во внимание. Привлекать в качестве объяснения космос было глупо, потому что это, в сущности, ничего не объясняло. Космос в руках таких объяснителей становился опасным инструментом. Он не оттачивал мысль, а притуплял ее. Существо явления продолжало оставаться тайной, а ее разгадка отодвигалась. Рождалось своеобразное Богоискательство на новой основе. Выдумывались теории, в которых, как это ни странно, звучал старый, как мир, вопрос о курице и яйце. Только теперь курица называлась космическим пришельцем, а яйцо — человеческим мозгом. Но разве подмена понятий изменяла вопрос? Разве сама постановка вопроса — а что раньше? — становилась менее глупой? Еще больше академика возмущала удивительная легкость мысли. Достаточно одного-двух фактов, и уже готова гипотеза.
Диомидову он сказал:
— Конечно, мне тоже хочется знать, что это такое. Но я не всезнайка. И потом, эти разговоры не для улицы. Вот мой дом. Прошу! Или пришлите мне повестку…
— Спасибо, — сказал Диомидов. — Я зайду.
…А через час перед дверью с медной табличкой, на которой чернела старомодная каллиграфическая надпись «С.А.Кривоколенов», остановились Маша и Лагутин. Лифт не работал, и они запыхались, поднимаясь бегом по лестнице.
Диомидов к этому времени успел уже уйти. Папа встретил Лагутина не то чтобы неприветливо, но суховато и церемонно. Подал ему руку так, как подают для поцелуя сознающие свое достоинство дамы незнакомым мужчинам. Лагутин руку академика целовать не стал, но пожатия не рассчитал. Старик ойкнул и вскинул бороду.
— Век нынешний и век минувший, — сказал он, морщась, и попросил гостя пройти в комнаты.
Маша фыркнула и пошла переодеваться. Потом что-то зазвенело на кухне.
— Не обращайте внимания, — заметил академик. — Если все, что я слышал от нее, — он кивнул в сторону кухни, — если все это правильно, то вам… э… придется привыкать к некоторым звукам. Жена умерла… э… несколько рано, а я, как вы понимаете, не мог дать дочери соответствующего воспитания.
Лагутин вежливо наклонил голову. Старик с минуту рассматривал его колючим взглядом из-под очков. Разговор не вязался. Лагутин с любопытством разглядывал старую мебель под черное дерево, ужившуюся с тонконогим журнальным столиком, с картиной явно современного толка и с пухлым альбомом, в котором, вероятно, был представлен весь род академика от первого колена.
— Смешение стилей, — сказал старик, заметив заинтересованность Лагутина. — Это она, — кивнул он на столик, — а это я. — Палец академика указал на коробку стенных часов с длинным латунным маятником.
— Сейчас это модно, — вежливо протянул Лагутин.
Надо было о чем-то говорить. И он выбрал, как ему показалось, безобидную тему — стал рассказывать, как они познакомились с Машей.
— На работе, — заметил академик саркастически. — Теперь все знакомятся на работе. И вместе борются за план. Вы тоже боретесь?
Лагутин засмеялся.
— Нет, мы просто работаем. Над одной проблемой.
— Память, — сказал старик. — Знаю. Мучаете кроликов.
Вошла Маша, стала накрывать на стол, прислушиваясь к разговору.
— Мы ставим вопрос шире, — сказал Лагутин. — Если подтвердится наше предположение, человечество получит подарок…
— Занятно, — пробормотал академик. — Человечество любит подарки. И оно, знаете ли, уже получило кое-что. Например, бомбу. А что хотят подарить человечеству молодые люди?
— Его прошлое, — вмешалась в разговор Маша. — Я же говорила тебе, папа.
Академик высказался в том смысле, что он не прочь получить информацию из первоисточника. Он терпеть не может комментаторов. Ему любопытно знать также, где располагается хранилище наследственной памяти, если таковая имеется, и на основании каких фактов уважаемый гипотентант производит свои построения. Лагутин популярно объяснил, что безусловные рефлексы передаются по наследству. Ребенок, только что родившийся, без подсказки находит материнскую грудь — Никто не учит пчелу строить улей. Котенок, появившийся на свет летом, не очень удивляется первому снегу. Лосось, вылупившийся из икринки в реке, уверенно находит дорогу в море. Мы знаем тысячи подобных фактов. Логично предположить, что живой организм хранит не только ту информацию, которую он получает во время жизни, но и ту, которую получали его предки.
— Логика — штука коварная, — заметил академик. — С ней надо аккуратнее обращаться.
— Согласен, — сказал Лагутин. — Но в данном случае логика за нас.
— Однако нет фактов, — сказал академик. — Я имею в виду проявления, так сказать, этой вашей памяти.
— Память лежит очень глубоко, — заключил Лагутин. — Чтобы не мешать организму жить. Что было бы, если бы каждый из нас мог по своей воле вспоминать все, что знали и видели его предки? Эти знания затопили бы человека. Он захлебнулся бы, будучи не в силах отделить ненужное от полезного. И природа поступила очень мудро, зашифровав наследственную память…
— Но факты? — перебил академик.
— Будут, — твердо сказал Лагутин. — Нужно средство, которое помогло бы включить память, вынести ее на поверхность сознания.
— Совсем немного, — улыбнулся академик. — Значит, дело в выключателе. Нажал кнопку — и поехал в каменный век.
— Между прочим, папа, — снова вмешалась Маша, — между прочим, это именно так. И даже кнопка придумана.
— Да, — согласился Лагутин. — По замыслу, памятрон и должен сыграть роль выключателя. Звучит это, правда, несколько примитивно. Хотя, в конце концов, и атомная бомба всего-навсего два куска урана-235. Конечно, если отвлечься… Но мы ведь, насколько я понимаю, не собираемся сейчас рассматривать принцип действия памятрона во всех, так сказать, аспектах.
— Отнюдь, — усмехнулся Кривоколенов. — Пылкость ваша… — Он на секунду задумался. — Пылкость и приверженность ваша меня радуют… Да… Однако, простите старика, меня… э… давно уже смущает некий каверзный вопросец. С тех самых пор, когда дочка ввела меня… э… в курс, что ли, как нынче говорят, так он и засел в голове. Мария Кюри, как вы знаете, обожгла руки, работая с радием… Она… э… не понимала еще, с чем имеет дело… Потом в науку пришли пылкие и приверженные, которые уже понимали… И находились… э… некоторые, кои голыми руками таскали те самые куски урана, про которые вы изволили упомянуть…
— У нас, — сказал Лагутин, — разработана система защиты…
— Не о том я, — перебил академик. — Я просто хочу уяснить, как далеко… э… направлены ваши пылкие устремления?
Лагутин понял наконец, куда клонит старик.
— Об этом, — сказал он, — говорить еще рано. Во всяком случае, если потребуется, то я… — Тут он взглянул на Машу. Она, опустив глаза, теребила уголок скатерти. — То я готов, — закончил он жестко.
Академик задумчиво повертел в пальцах чайную ложечку. Потом аккуратно положил ее на блюдце.
Все трое поняли, что дальше разговаривать на эту тему не имеет смысла.
Прошло несколько дней. Отец по вечерам стал запираться в кабинете: занимался какими-то расчетами. Маша видела, как на краю его стола пухла стопка исписанных листов бумаги. От вопросов академик отмахивался. Только однажды поинтересовался, как идут дела у Лагутина. Маша сказала, что они начали испытывать памятрон. Степан Александрович внимательно выслушал рассказ о странных результатах первых опытов и только покачал головой.
А результаты были и в самом деле странными. «Поле памяти», как его назвал Лагутин, просто убивало крыс. Да еще как! В первые же секунды из животных клочьями лезла шерсть, голая шкура на глазах вздувалась буграми, которые тут же превращались в язвы. Крыса теряла привычные очертания, и через минуту на полу клетки оставался только бесформенный кусок мяса. Лагутин недоумевал. Он не ожидал, что поле, создаваемое памятроном, окажется таким опасным.
— Это страшно, — говорила Маша. — Безобразно и страшно.
Лагутин соглашался, что это страшно, но опыты продолжал. В лабораторию заходили сотрудники, качали головами, цокали языками, но вслух не высказывались. Как-то забрел сюда и Тужилин. После того как он написал статью, в которой раскритиковал идеи Лагутина о наследственной памяти, ученые только церемонно раскланивались при встречах. Говорить о чем-либо не имело смысла, настолько полярны были их взгляды. Теперь же, прослышав о неудачах Лагутина, Тужилин счел необходимым лично засвидетельствовать свое «уважение коллеге», как он выразился, и еще раз напомнить о старом споре.
У Тужилина была безупречная репутация мыслящего ученого. Его работы часто публиковались. На них ссылались молодые сотрудники. К нему за советом и помощью обращались диссертанты. Словом, Тужилин был вполне благополучным человеком. А Лагутин его не любил. Но Тужилину это было безразлично.
Постояв возле клетки с очередной лагутинской жертвой, Тужилин поправил очки и заметил:
— Видите, коллега. Эксперимент еще раз свидетельствует о безнадежности идеи. Нельзя ставить науку с ног на голову… Авторитеты… И что вы хотите от крыс?..
— От крыс я ничего не жду, — рассердился Лагутин.
— Тогда что же? — пожал плечами Тужилин. — Вы бы поделились…
— Все это проще пареной репы, — сказал Лагутин. — Поле должно изменить поведение крысы. Понятно? И я найду режим, в котором это произойдет.
— Значит, вы уверены, что ДНК?..
— Уверен…
— Ну, знаете ли. Мы говорим о доказанном. В ДНК вы ничего не найдете.
— А кто доказал? — возмутился Лагутин. Ему явно не хватало выдержки, и он горячился. — Когда-то божественное происхождение человека считалось тоже доказанным.
— Ну, это, знаете ли…
— Знаю… Инакомыслящих — на костер. Так, кажется, было?
— Исторические параллели, знаете ли, неуместны. Мы живем в другое время.
— Правильно. Статьи пишем. Утверждаем, что нет Бога, а есть условный рефлекс. А ведь, как вы ни бейтесь, цепочка условных рефлексов не даст вам больше того, что имеет.
— Но и вам, коллега, — позволил себе съехидничать Тужилин, — ДНК не дает больше.
— Даст!
Тужилин пожевал губами и выразил свое сожаление. Когда он ушел, Маша сказала, что Лагутин вел себя как мальчишка. Он махнул рукой и объяснил, что с детства не любит вот таких маленьких, чистеньких и благополучных. Они почему-то вызывают отвращение своей безукоризненной ясностью, которая на поверку оказывается рядовой тупостью.
— Не так уж он туп, — заметила Маша. — И можешь быть спокоен, он не зря нанес тебе визит…
— Пускай, — отмахнулся Лагутин. — Ну напишет еще статью.
— А нам запретят опыты.
— Не запретят. Я говорил с людьми, которые смотрят на вещи другими глазами. Тужилин прав в одном: не те нынче времена. Хотя тужилины и в эти времена умудряются процветать.
Потом все пошло своим чередом. Лагутин с утра забирался в лабораторию. Маша приходила несколько позднее. Щелкали тумблеры, тихо гудел памятрон. Крыса погибала. На стол ставилась очередная клетка. И так до поздней ночи. Однажды Маша сказала:
— Все-таки я не понимаю, чего ты добиваешься? Де может ведь наш памятрон превратить крысу в лягушку? Я повторяю тужилинский вопрос: чего ты ждешь от крысы?
— Поведение. Понимаешь, она должна изменить поведение.
— А может, мы вообще ошибаемся?
— Кто его знает, — задумчиво сказал Лагутин. — Честно говоря, я надеюсь, что памятрон способен на большее, чем расплавлять клетки. Но в чем фокус? Что-то мы Делаем неправильно. Это ясно. Вот если получить хоть одну информацию. Пока мы даем клеткам только приказ о перестройке.
— И тебе, между прочим, не дают покоя обезьяны в сельве?
— Это только домыслы. Всего-навсего, — медленно ответил Лагутин. — Но когда я читаю об обезьянах… Видишь ли, мне иногда кажется, что кто-то опередил нас. Возможно, он шел иным путем. А может, тем же, что и мы… Трудно сказать… Достоверно я могу утверждать, что у того человека была иная цель, чем у нас. Мы хотим вернуть людям прошлое, а этот кто-то стремился ввергнуть людей в прошлое. Превратить в фиолетовых обезьян все человечество… Вспомни цепную реакцию распространения этой… нет, не эпидемии. Тут нужно какое-то другое слово, которого пока еще нет в лексиконе. Но не в этом дело… Впрочем, ты ведь знаешь…
— Очень мало мы знаем, — задумчиво откликнулась Маша. — Значит, надо искать режим. А может, надо от крыс отказаться? На собачках. Но я не смогу на собаках. Мне их жалко. И вдруг Тужилин прав? Может быть, молекула ДНК не содержит ничего, кроме программы строительства белка.
— Это было бы грустно, — сказал Лагутин. — Но Тужилин не прав. Я больше чем уверен в этом. Не забывай про обезьян. Кто-то уже сделал то, что делаем мы. И даже больше.
— Твоими бы устами, — вздохнула Маша.
— Теплый-горячий, эйш! Рыба-крабы хотеть? Жемчуг-жемчуг? Айша дать, Айша знать-уметь, многа-многа!
Больше всего русалочка напоминала полупрозрачную статуэтку из нефрита — тонкое не оформившееся тельце с узкой грудной клеткой и плотно сомкнутыми жаберными щелями (на воздухе они выглядели как тонкие шрамы, тянущиеся от ключиц за полупрозрачные раковинки ушей, чуть вытянутых и заостренных. Тонкие пальчики с узкими острыми коготками и почти незаметной наполовину втянутой перепонкой, тонкий длинный хвост, скромно свернутый бубликом, длинные светлые волосы, высохшие и распушившиеся мгновенно, стоило ей только мотнуть головой, стряхивая воду. Синяя кровь, она такая.
— Теплый-горячий…
А вот пальцы у нее были ледяными. Дайм ощущал это даже через толстую двойную кожу дорожного сапога, который в районе щиколотки цепко обхватили тонкие полупрозрачные пальчики.
— Теплый-горячий! Дай! Айша дать многа-многа! Что хотеть! Дай теплый-горячий…
Русалочка наклонилась, совершенно не по-человечески изогнувшись, и потерлась щекой о голенище. Огромные глаза смотрели умоляюще, по ноге растекалась ледяная волна. Таким холодным лед бывает разве что глубокой зимой где-нибудь на очень дальнем севере…
— Пшла вон, шисова отрыжка! Вот же удумала — нашего светлого шера сосать! Кыш, непутевая! Кыш!
Боцман, совершенно не церемонясь, поддел носком сапога закрученный русалочий хвост и перекинул его за борт. Русалочка зашипела, оскаливаясь (стали видны мелкие острые зубки, идущие в два ряда, и странноватое строение челюстей, более напоминающее змеиное). Попыталась удержаться, повиснув на даймовском сапоге, но хвост перевесил, и она разжала пальцы.
— Мзунгу! — донеслось уже с воды. — Хетхи кеш! Айша обидеть — долго не жить!
— Кыш, кому сказал! — рявкнул боцман, перегнувшись через леер. — Не обломится тебе тут горячего-теплого! Ишь чего захотела…
Снизу ему ответили шипеньем и плеском.
— Ругается! — с довольным видом сообщил боцман Дайму. И тут же добавил заискивающе: — Вы уж не серчайте на нее, светлый шер, она не со зла это. Они тут светлых, да еще с сильным даром, почитай что и не видали ни разу, вот и не удержалась, выползла полакомиться. Маленькая еще совсем, глупая.
На вид русалочке было лет десять — значит, на самом деле как минимум раз в пять старше. Для потомков Синего Дракона действительно мелочь пузатая, малек несмышленый.
— Кшистал е? — спросил с надеждой тонкий голосочек с другого борта. — Мена-мена, теплый-теплый! Ирши иметь уга-уга! Ирши хотеть кшистал!
Этот русалчонок был чуть ли не младше Айши. И, кажется, мальчиком — с истинными детьми Синего Дракона в этом смысле все сложно, они и сами не всегда определиться могут. В руках он держал шарообразную склянку с длинным запаянным горлышком и потрясал ею, словно погремушкой. Внутри склянки вязко мерцала густая черно-зеленая жидкость.
Основная торговля-обмен шла на понтонном плоту метрах в пятидесяти от шхуны, и туда такого мелкого, конечно же, никто бы не пустил. Но уга-уга… Вытяжка из печени глубоководной рыбы одноименного названия, необходимая для изготовления множества зелий и стоящая в Метрополии дороже золота раз этак в сто. Судя по толщине стенок склянки, в ней чуть больше унции. За такое, пожалуй, не жалко отдать даже самый большой из имевшихся у Дайма энергокристаллов. Дайм знает по крайней мере одного темного, который бы очень обрадовался, он как раз вчера жаловался, что нигде не достать…
Дайм потянулся к поясному кошельку.
— Эйш! — опередил его боцман, заметив и правильно истолковав заинтересованность и грозно развернувшись в сторону русалчонка. — Не пойдет! Уга-уга много-много! Надо! Много-много уга-уга — е кшистал! А у тебя что? У тебя мало-мало! Мало-мало уга-уга — ёк кшистал!
— Многа-многа! Е кшистал! Многа-многа уга-уга! — заверещал русалчонок тоном выше, расширившимися глазами пожирая вынутый Даймом средний аккумулянт. В руках у него каким-то чудом появилась вторая склянка, точная копия первой, только что горлышко покороче и покривее.
— Уга-уга многа-многа! — Русалчонок потряс обеими склянками. Смотрел он только на Дайма. Вернее — на аккумулянт у Дайма в руке. Спросил с надеждой: — Кшистал е? Мена-мена?
— Мена-мена, — подтвердил боцман сурово. Как-то очень ловко и спокойно выхватил у Дайма кристалл и чуть ли не в ту же секунду вручил ему обе склянки со словами: — Поздравляю с первой покупкой, светлый шер!
И Дайму показалось, что этой покупкой светлого шера боцман со странной фамилией Баклан почему-то доволен куда больше самого Дайма.
В это время на Земле Фаина мимоходом объясняла Кириллу, что при всём желании не смогла бы приехать быстрее. И без того спешила, рискуя нарваться на штраф. Напарники как раз спускалась по лестнице, а вслед звучал нестройный хор пропитых голосов. Похоже, отец Никиты даже дверь не удосужился закрыть после общения с якобы одногруппниками, разыскивающими его сына.
— Не понимаю, как ты не умер на месте в квартире Алыкина. Там же бактерии от перегара дохнут! — высказалась Фаина и мысленно добавила «А уж такое одноклеточное, как ты, должно было на раз-два окочуриться!»
— Ну и ладно. Мы хотя бы узнали, где может находиться он сам. Не понимаю одного – я мог бы подняться на этаж и задать нужные вопросы гораздо раньше. Не дожидаясь тебя…
— И, конечно, умчался бы куда-нибудь сломя голову, опять же не дожидаясь меня. Извини, но больше я тебе такого позволить не могу.
— Бу-бу-бу, опять под неусыпный надзор. Так я никогда ничего не добьюсь сам. Отца это устраивает?
— Кто бы знал. Но ты точно не собираешься отказаться от дела? Уже глубоко за полночь, Обнаруженный давно мог погибнуть.
— Ну, вот проверим адресочек – и всё, — зевнул Кирилл, — Других вариантов не предложу. Если он не там, то где ещё искать – без понятия…
* * *
А Никита и сам был бы не прочь узнать, где находится.
Привалившись спиной к скале, он обратился к спутнице с этим вопросом.
— Уф! Не думала, что так повезёт! – вместо ответа улыбающаяся Вета запустила пятерню в остатки былой прически и придвинула ногой поближе к себе полупустую сумку.
Далеко внизу серой глыбой виднелась та крепость, по коридорам которой пришлось изрядно побегать, пока не удалось отыскать нужное волшебнице помещение – то ли склад, то ли лабораторию. Парень провел пальцем по лезвию короткого кинжала с изогнутой ручкой. Где и когда (а главное – зачем?!) он прихватил его с собой, вспоминалось с трудом. И ведь ни разу им не воспользовался! Но всё же наличие хоть какого-то оружия несколько успокаивало.
По сути, девчонка-магичка весь побег вытянула на своих хрупких плечах и никак не комментировала ни план, ни способ, ни средства, ни действия, ни даже конечную цель. Помимо той общеизвестной «выжить и выбраться». Наверное, не посчитала нужным.
— А что это они в горах преследовать нас не стали? Магией не дотянуться, или?
— Ну, как бы тебе сказать, чтобы не повергнуть в состояние легкого шока… — улыбка Веты стала еще шире.
— Я уже в состоянии тяжёлого, так что хуже не будет.
— В общем, во владения вампов людям соваться нельзя. Даже магам. Точка.
— А нам?!
— Я предпочту вампов. Это лучше, чем взбеленившееся население остальной Ирразии.
Никита скривился. К чему она шутит, если и без того нервы на взводе?! Разговорчики ещё такие, будто собеседник сто лет как в курсе, при чём тут вампы, так созвучные с вампирами.
— Хм, ладно. Тогда объясняй, раз обещала, что тут за х… ерунда творится. Да и ты сама, собственно, кто?
— Так и быть, садись, внимай… Садись-садись, я сказала.
Парень устроился на ближайшем валуне.
Вета демонстративно встала, провернулась на пятках вокруг себя, отчего косичка взметнулась, описав дугу.
— Что ж, моё имя – Ветамис Изонир, для друзей просто Вета. Я — сотрудник специальной организации… э-э… по уборке мелкого мусора в извечной битве бобра с ослом при неизменной победе бобра, – и разве что летящих лепесточков по заднему фону не хватало сейчас в её «пафосной распальцовке» — Знай! Я – великий маг и несокрушимый воин, несущий кару небесную… Возмездие во имя Лу… Ой, ты чего, поверил что ли?
Бумс! Никита свалился с камня и даже дёрнул ножкой.
Такого поведения от спутницы он не ожидал.
— Объясняю по существу, — вмиг посерьезнела Вета, — Не считай, будто сейчас тебе всё это снится. На Земле есть люди, способные к экшн-снам, во время которых их астральное тело материализуется в других мирах. Ты — один из них. Мир вокруг называется Гелленазса. Мы находимся на планете Ирразия…
— И значит вся «Ирразия» сейчас рвёт на части таких как мы. Замечательная перспектива!
— Резню они устроили зверскую, это верно. Повсеместно. И без разбора на СНА и ГАД.
— Так-так, а это кто? Или что?
— Две группировки магов-землян. Противоборствующие. Вечно.
«И мы, дружок, по разные стороны баррикады» — добавила девушка уже не вслух.
* * *
Именно в это время, на Земле, к уютной однокомнатке Марии Смирновой неумолимо и неминуемо поднимались двое.
— Убожество, а не лифт, но хорошо, что есть вовсе, — прокомментировал обстановку Кирилл. Фаина хмыкнула, соглашаясь.
Двое замерли у входной двери — такого, на первый взгляд, несложного препятствия на пути к их цели. На стук никто не открыл, на повторный стук тоже.
«Или нет дома, или спит. Последнее опаснее!» — Согласно переглянулись незваные гости, оценивая обстановку.
На соседней двери от ручки до косяка белела проклеенная полоса бумаги с печатью какого-то банка. За долги, что ли, опечатали? На коврике у третьей квартиры скопился изрядный слой пыли, на котором даже отпечатков ног не наблюдалось.
— Если спит, то теперь обычными средствами до утра не добудишься, — шепнула Фаина.
— Знаю. Не мешай… — парень пошарил в карманах, извлек короткую, причудливо изогнутую проволоку. Почти треть часа была потрачена на попытки открыть замок.
— И как, Киря, долго тебе возиться?
— Кто я, по-твоему, взломщик-медвежатник что ли?! Или домушник? Как там они правильно называются… Потерпи ещё чуток!
Девушка хлопнула ладонью по лбу. «Ох, как бы я рада была не иметь никаких дел с Кирей Авдеевым, но приказ есть приказ!»
— Постарайся! – полушепотом добавила она, — Я уверена в одном: если парень жив, то он на Ирразии. Там сейчас такие возмущения астральной составляющей, что мороз по коже. До сих пор радуюсь, что мы успели проснуться на Земле до начала восстания.
— Зато теперь полбанки кофе за ночь извожу, чтоб не заснуть. Не собираюсь я оказываться в самом пекле. Ну, скажите, что я забыл на Ирразии?
«Мозги, Авдеев, мозги ты забыл» — мысленно ответила Фаи, но вслух, как обычно, ничего не сказала.
А уж если бы астральщикам строго-настрого не запрещалось самоотравляться алкоголем, она могла бы даже развить тему в стиле: «Мозги забыл на Ирразии, печень на дне рождения Ётмира, а почки – на холодном полу вытрезвителя». О да, весь её сарказм, чаще всего, так и оставался лишь в мыслях. Торчать у входа без смысла и толка она не собиралась, но что поделаешь?
Девушка уже представила себе, как бедненький и несчастненький новичок-доменовец оказывается где-нибудь в неведомом ему мире в разгар военного конфликта. И неминуемо попадает под раздачу, даже не успев осмыслить происходящее.
«Обидно будет упустить! После стольких-то усилий. Может, и не здесь нужно искать, а ломимся мы в пустую квартиру. И как оправдываться будем, если кто-нибудь пройдет по лестнице и заметит наше копошение…»
Дыхание у Фаины стало сбиваться с ритма, капельки пота выступили на висках. Девушка прислонилась лбом к стальному косяку двери и закрыла глаза.
«Ну чем же занят сейчас этот Обнаруженный?! Живо ли вообще его астральное тело?!»
И тут кожа внезапно перестала ощущать холодную твердость металла, а ноги перестали ощущать ступнями устойчивость пола. Фаи попыталась открыть глаза, но вокруг осталась лишь темнота. Она попыталась снова – и глубокая синева вечернего неба с подсвеченными заходящим солнцем отрогами гор развернулась перед ней во всей красе.
Увы, теперь ощущение собственного тела и вовсе исчезло. В первый миг девушка испугалась, но в её ситуации даже вскрикнуть было нечем. Она уж было решила, что внезапно умудрилась уснуть. Вот только никакой материализации тела не происходило. Оставалось лишь наблюдать и оценивать обстановку, стараясь не поддаваться страху.
Впереди, на одном из горных уступов, девушка заметила двоих людей. Волевое усилие – и обзор приблизился, теперь она четко различила безоружную девчонку в обрывках зеленоватого тряпья и парня с кинжалом. Последний был в белой (когда-то целой) майке и черных (когда-то чистых) брюках.
— Вета-Как-Тебя-Там, к нам летят! Ты будешь что-нибудь делать? – произнес парень по-русски.
— Не-а! – ответствовала девчонка.
— Снова шутишь?
— Не-а!… – выдержав драматическую паузу, будто на театральных подмостках, девчонка добавила, — Всё УЖЕ сделано.
Неожиданно для себя переключив зрение на просмотр в инфракрасном диапазоне, Фаи рассмотрела сетчатую полусферу, укрывающую сверху эту странную парочку. Для крылатых созданий, приближающихся со стороны восточного горного хребта, эта полусфера не могла остаться незамеченной. На тепло они реагируют почти интуитивно.
— Не маскируетесь? Но защищаетесь? Чародейство… — прозвучало на местном наречии.
— Только, чтобы избежать недоразумений. И несварений! – ответила Вета на этом же наречии и дружески похлопала по плечу своего горе-напарника, не понявшего ни слова.
Фаи опять видела происходящее в обычном спектре и отчетливо слышала весь разговор. Но без кристалла-переводчика последние фразы и ей показались набором бессмысленных звуков.
«Не очень-то удобно» — заключила она, опознав всё-таки свою первую (и единственную) внезапно пробудившуюся в условиях Земли способность.
В документах Астрального Домена она называлась «Погружение В Чужой Сон» и могла сработать, если недалеко от бодрствующего обладателя способности кто-то спит и видит экшн-сон. Но одно дело – читать теорию, и другое – испытать на практике.
Одновременно с наблюдением за новичком Фаина пыталась вспомнить, можно ли как-либо прервать погружение самой, если оно уж слишком затянется. Кроме того, неприятной была мысль и о собственном малоподвижном теле на холодной и грязной лестничной площадке.
В летунах девушка опознала ирразийскую расу вампов. И даже ухмыльнулась, наблюдая за подрагивающими коленками и округлившимися от страха глазами парнишки. Если уж он астральщик, то есть «перемещающийся между мирами», то никакого гастрономического интереса для этой разумной расы он не представляет. Известно, что кровь астральщиков ощущается вампами как прогорклая, забродившая, а в дополнение к противному вкусу вызывает и болезненные ощущения в желудке.
Меж тем, вампы частичной трансформацией изменили свою боевую форму с когтями-клыками на более симпатичную и даже гостеприимно растянули конструкцию, похожую на верёвочный гамак. Такое дорогое удовольствие, как магический портал, они не задействовали, а значит, девчонка-оборванка важным или ценным гостем не была. Впрочем, она охотно и проворно уселась в псевдо-гамак сама и жестом предложила своему спутнику последовать её примеру. Сам процесс транспортировки по воздуху много времени не занял, сторожевой форпост замаячил впереди изломами крыш и острыми шпилями. Новоприбывшим отвели скромную комнатку у внешней стены.
— Ты будешь мне хоть что-нибудь пояснять? – наконец подал голос Никита — Например, кто они такие…
— Вампы, – пожала плечами Вета, — Отдельная разумная раса, отличающаяся от людей обменом веществ и врожденными способностями к частичной трансформации. Только, пожалуйста, выбей из головы ассоциацию с вампирами из земных сказок! Это не «нежить», а вполне себе «жить». Просто во время сна у них значительно понижается температура тела. И замедляются процессы старения. Их обычный «рацион» отличается от человеческого повышенным, до 80%, содержанием животной пищи. И промежуток между приемами пищи длиннее, до полутора суток. Кровь животных и, в том числе, человеческая, для вампов — не только питательный деликатес, но и средство, ускоряющее заживление ран. Когда-то, из-за их гастрономических пристрастий, эту расу почти истребили, но с тех пор прошло много времени и, наученные горьким опытом, вампы стараются не вредить людям, обходятся кровью животных. А человеческую кровь, если уж очень нужна – цивилизованно покупают. Ну, по крайней мере, до войны так было. Кстати, при попадании ДНК вампа в кровь человека, в принципе, возможно развитие мутации, но такие случаи чрезвычайно редки. Точка.
— И что? У тебя с ними договорённость какая-то?
— Что-то типа того. Можно и так сказать.
3 марта 421 года от н.э.с. Исподний мир
Мелкий ледяной дождь насквозь промочил потертый армяк, и Волчок с завистью смотрел на стоявшего чуть впереди гвардейца в тёплом непромокаемом плаще.
Конечно, хотелось прямо тут спросить, где записывают в гвардию Храма, но лицо гвардейца оставалось холодным, непроницаемым, и Волчок так и не решился к нему обратиться. Толпа за спиной шумела всё громче, приближалось начало представления, и он решил обождать с вопросами – даром, что ли, пришёл сюда ещё затемно, чтобы занять место в передних рядах?
Спина гвардейца, блестевшая от капель воды, заслоняла часть помоста, и Волчок время от времени приподнимался на носки, чтобы не пропустить чего-нибудь важного. От холода ныла поясница, и стоять так долго без движения Волчок не привык, а представление все не начиналось.
Но он мечтал своими глазами увидеть праздник Восхождения, мечтал прийти в Хстов в самом начале весны и взглянуть на Чудотвора-Спасителя, который снова спустится в город Храма на крылатой колеснице. Ещё в детстве, слушая рассказы деда, видевшего это своими глазами, Волчок думал, что когда-нибудь обязательно доберется до Хстова, посмотрит на золотые купола его белых храмов, увидит знаменитые прозрачные окна царского дворца, пройдёт по каменной мостовой и, может быть, даже поднимется на башню Правосудия.
А ещё он хотел стать гвардейцем. Да и кого ещё возьмут в гвардию, как не его? В родной деревне он был выше и крепче других парней, как и его братья, потому что отец держал корову – рос Волчок на молочке и сметанке, не каждому выпадает такое счастье.
Впрочем, счастье быстро кончилось: затон, где отец ловил рыбу, окончательно зарос тиной, рыба передохла, заливной лужок просел и превратился в болото. Отец влез в долги, расчищая затон и осушая лужок, – привык быть самым богатым человеком в деревне и не мог смириться с бедностью.
Старшие братья давно переженились, поэтому долги отца пришлось отрабатывать Волчку. Три бесконечных года, с тринадцати лет, он батрачил на мнихов в Добропоклонской лавре, ворочал камни и рыл канавы, получая за это палками по хребту, похлёбку из брюквы пополам с лебедой и краюшку якобы ржаного хлеба – в лавре в муку добавляли мох, и волглый хлеб отвратительно скрипел на зубах.
Три положенных года истекли два дня назад, из лавры Волчок вышел в том же, в чем туда вошел, только в тяжёлых деревянных башмаках вместо сапог и в дырявом армяке вместо новехонького. В кармане звенели три медных грана, выданные Надзирающими на дорогу. И надо было возвращаться домой, но Волчок ещё в лавре решил, что сперва попытает счастья в Хстове.
Трудники постарше смеялись над ним и говорили, что в гвардейцы не берут проходимцев, однако Надзирающий сказал Волчку, что желание стать гвардейцем более чем похвально, и даже написал в грамотке что-то такое, что могло бы в этом помочь.
За годы жизни в лавре Волчок выучился читать, целиком прочёл одно из семи Свидений Айды Очена, но разобрать скоропись Надзирающего так и не сумел.
Распахнулась дверь на широкой галерее Белого дворца, толпа выдохнула единым «ах» и подалась вперёд. Волчка толкнули, он едва не наступил на пятку стоявшему впереди гвардейцу, но устоял. Гвардеец, как и его соратники из оцепления, повернулся к толпе лицом, покрепче сжав в руках пику, и поставил ноги пошире. Но увидел, что Волчок не сдвинулся с места, и подмигнул ему с одобрением.
Из-за того, что стоял Волчок в первом ряду, разглядеть Государя и Стоящего Свыше не удалось – смотрел он на галерею снизу и, как ни задирал голову, видел только остроконечную кику Стоящего Свыше и блеск царского венца. Зато представление он увидел и услышал во всех подробностях – разыгрывали притчу из третьего Свидения, о первом явлении Айды Очена в городе Храма.
И хотя эту притчу Волчок знал едва ли не наизусть, смотреть было намного интересней, чем слышать её от Надзирающего.
– Каждый год – одно и то же… – раздалось поблизости недовольное ворчание.
Волчок посмотрел на соседа – и откуда тот взялся? Раньше рядом стояла толстая торговка с тремя детьми, а тут вдруг появился этот странный человек, зевавший от скуки.
Гвардеец посмотрел на него не столько с подозрением, сколько с недоумением, а незнакомец нагло ухмыльнулся и даже не опустил глаз – то ли был очень смел, то ли очень глуп. В лавре бы его быстро научили, как надо смотреть на гвардейцев и как слушать притчи из Свидений.
– В первый раз? – шепотом спросил незнакомец, подтолкнув Волчка в бок. Волчок кивнул. – Нравится? – не унимался сосед.
Волчок кивнул снова. Чего пристал?
– А на Сретенье здесь никогда не бывал?
Волчок покачал головой – Сретенье он праздновал в лавре, никаких представлений там не было, да и не дело мнихов развлекать трудников. Довольно того, что весь день можно было стоять в тёплом храме, а не таскать камни по скользкой лестнице под проливным дождем.
– В этом году на Сретенье кулачные бои были знатные. Говорят, и сегодня будут. Пойдёшь?
Волчок пожал плечами: почему бы не пойти? Наверное, сегодня не самый подходящий день проситься в гвардию. А если показать себя в кулачном бою, то, может, и кто-то из гвардейцев это заметит.
Притча подходила к концу, близилось появление колесницы, и Волчок отмахнулся от незнакомца, вздумавшего ещё о чём-то спросить. На помост всходили певчие храма Чудотвора-Спасителя – об их волшебном пении Волчок тоже слышал в лавре. И оно в самом деле оказалось волшебным.
Печальная мелодия заворожила, дыхание замерло от тоски – смерть Айды Очена, победившего Змея, уже не казалась сказочной. Боль щемила сердце, и любовь рвалась из груди – в небо.
Да, Айда Очен воскреснет, но это случится потом. Да, Предвечный протянет свою длань к земле, раздвигая небесную твердь, и поднимет с мостовой распростёртое тело Чудотвора-Спасителя, отягощенное злом.
Зло, изъятое из душ людских, убило победителя Змея, бросило с небес на камни – и об этом надо помнить. Каждый день, каждую минуту. Рука сама собой потянулась к нательной длани Предвечного, и Волчок подумал, что позолота совсем стёрлась с дешёвенького деревянного обережья, надо бы заработать немного денег и вызолотить его снова. А ещё лучше – купить новое, железное или даже серебряное.
Дождь вдруг перестал, волшебное пение словно развеяло туман над Дворцовой площадью, стало светлей, когда из толпы раздались первые крики:
– Летит! Летит!
Волчок повернулся в сторону башни Правосудия – да, это была она, крылатая колесница Чудотвора-Спасителя… На белоснежные крылья неожиданно упали лучи солнца, пробившиеся сквозь тучи, Айда Очен стоял, раскинув руки, словно обнимал спасённый им некогда город.
Рыдание поднялось из груди к горлу, и Волчок замер от восторга. Люди падали на колени и тянули руки к крылатой колеснице, и даже скучавший надоедливый сосед смотрел на чудо с тоской и слезами на глазах. Ноги подогнулись, и Волчок рухнул коленями на мостовую – сосед остался стоять, Волчок видел его сжатый кулак.
Один в большом городе Волчок чувствовал себя неуютно, поэтому с радостью принял предложение незнакомца вместе пойти на праздник. У него было странное прозвище – Змай, а имени он не назвал.
На площади и улицы выкатывали бочки с вином – на одних белел царский венец, на других золотом горела длань Предвечного. Вокруг каждой тут же собирался народ, звеня медными монетками.
– Ну что, попробуем, в чьих подвалах вино крепче? – усмехнулся Змай возле бочки с золотой дланью. – Каждый раз, как подхожу к бочкам из подвалов Храма, думаю, что оттуда польётся кровь.
– Почему… кровь?.. – запнулся Волчок.
– А ты, небось, в гвардию пришел проситься? – Змай не ответил.
– Да. А что, думаешь, не возьмут? Мне Надзирающий из лавры слова в грамотке написал…
– Слова, говоришь? Возьмут, не бойся. Ты парень крепкий, высокий – таких как раз и берут.
– Я и грамоту знаю, и первое Свидение сам прочитал…
– Далеко пойдёшь… Может, и мнихом станешь. Просился бы сразу в мнихи.
– Не, я сначала в Гвардию. Мниху сила не нужна – у них душа должна быть добрая.
– А у тебя что, злая?
– Не, у меня тоже добрая. Но добрая душа – у кого хочешь, а сила, чтобы за Добро постоять, не у всех есть.
В бочке было прозрачное и чистое хлебное вино, а никакая не кровь. Волчок, чтобы не ударить лицом в грязь перед новым знакомым, потратил один из трех гранов на полную кружку.
– Ну что, тяпнем помаленьку и пойдём со Злом биться? – Змай отхлебнул из своей кружки, будто там была вода.
– С каким Злом? – не понял Волчок.
– Увидишь.
И Волчок увидел – и очень удивился. По площади Чудотвора-Спасителя, перед храмом и башней Правосудия, расхаживали странные отвратительные твари, покрытые змеиной чешуёй с ног до головы, – словно вылезли из Кромешной, не боясь света Предвечного. Волчок даже приостановился в испуге и подумал, что выпил слишком много хлебного вина сразу.
– Что, страшно? Ты ж в гвардию собрался!
– Да не, не страшно. – Волчок, оправившись от первого потрясения, почувствовал кураж.
– Гляди, побьёшь такого – заметят и точно в Гвардию возьмут.
И Волчок бился изо всех сил – сначала с другими кулачниками, а потом и с чешуйчатыми тварями. Только голова с каждым боем туманилась всё сильней – шутка ли, выпить кружку хлебного вина разом!
Праздничный вечер он помнил смутно – фейерверки помнил, потому что никогда раньше не видел, как небо расцветает сотнями шипучих, брызжущих искрами огней.
26 сентября 420 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Промозглый рассвет застал её в полулиге от тракта – череда ёлочек, держащих дорожную насыпь, была видна издалека даже в тумане. Спаска не задержалась на проезжей дороге, пересекла тракт и двинулась дальше напрямик.
Болото замолчало – не света оно испугалось, а вихря, который Спаска готова была послать в небо. А она шла на юго-восток и ни о чём не думала. Совсем ни о чём – гнала и гнала от себя мысли, грёзы, страхи.
Усталость хорошо помогала не думать и не чувствовать, и Спаска сосредотачивалась на том, куда ступать, чтобы не оступиться, не провалиться в зыбень или не завязнуть в раскисшем торфе, не дать болоту ни соблазнить себя, ни обмануть.
День давно повернул к вечеру, когда тёмные башни разрушенной крепости проступили сквозь морось, как кляксы на сырой бумаге: Цитадель. Спаска узнала эти стены, которые видела лишь однажды, под бой барабана в замке Милуша. Только теперь тут бродили тени – те же тени, что и на Змеючьем гребне.
Тысячи колдунов, их пожрало болото… Чёрная смерть в чёрной крепости… Спаска прошла мимо, издали разглядев Змеючий гребень. Ночевать там не хотелось – слишком страшно одной и слишком близко к тому, что дремлет в глубине его лога.
Но на Лысой горке были землянки, печурки в них, там можно было согреться и найти что-нибудь съестное. Усталость навалилась на неё новым соблазном: не ходить никуда. Остаться рядом с Цитаделью, в кругу её теней, слиться с ними насовсем.
Спаска размышляла об этом, а ноги сами несли её к Змеючьему гребню, к Лысой горке. Она не сразу разглядела дымок у её основания – его заслоняли черные скалы гребня. На болото спускались сумерки, и дымок сливался с ними, вплетался в холодный осенний туман.
У самого края болота, в кустах барбариса гас костёр – тлевшие угли уже затянуло серым налётом. Кто-то был здесь недавно, но уже ушёл.
Спаска присела, протянула ладони к тёплым углям и увидела, что руки перепачканы в чём-то ржавом: такие следы оставляла бурая руда. Только под ногтями грязь была не бурой, а чёрно-красной, и, разглядывая её, Спаска вдруг поняла, что это кровь. Мамина кровь.
И тогда она закричала. Не заплакала, просто закричала, как кричат от боли. Крик завяз в плотном тумане, заглох, не долетев и до Лысой Горки.
Но тут же в ответ на него раздались шумные чавкающие шаги на сырой тропе: кто-то бежал в её сторону, брызгаясь грязью. Спаска испугалась того, что наделала, вскочила и поспешила укрыться в понурых кустах барбариса, подумав, что кроме колдуна так уверенно бежать через трясину мог только человек, которого послало болото.
Сквозь колючие ветки она не сразу разглядела Славуша, выскочившего к костру. Он тяжело дышал и в недоумении оглядывался по сторонам.
– Кто здесь? – спросил он хрипло и с угрозой. Поверх колдовской рубахи на нём была надета какая-то драная стёганка, а широкие сапоги, доходившие почти до колен, явно ему не принадлежали. Спаска ничего не ответила, только вышла из-за кустов.
– Спаска? Откуда ты? Как ты здесь оказалась? – Славуш опешил. – А где Ягута?
– Убили гвардейцы, – ответила она, поразившись, как легко ей дались эти слова.
– И ты пришла сюда одна? – Он начал стаскивать с себя стёганку.
– И маму тоже, – добавила Спаска.
Он растерялся и не знал, что́ надо говорить.
– Да как же… Как же ты пойдешь до замка босиком?.. Хочешь, я понесу тебя?
Она покачала головой. Славуш закутал её в стёганку и попытался надеть на неё свои огромные сапоги, но лишь напрасно промочил ноги – Спаска и шагу сделать не смогла. И он всерьёз собирался её нести, но она сказала:
– Не надо. Мне не холодно.
– Да это ерунда, ты просто уже не замечаешь… Тебе надо в тепло, скорее! А сейчас начнет темнеть.
– Та́к мы пойдём быстрей, – ответила Спаска.
Она не почувствовала радости – потому что не чувствовала ничего. И по дороге к замку молчала. И Славуш молчал тоже – наверное, понимал, что слова не помогут, ведь его родители тоже умерли. И только когда они подходили к крепостной стене, он вдруг спросил:
– Почему ты не плачешь?
Спаска не могла ответить на этот вопрос. Ей не хотелось плакать. Ей казалось, что слёзы смоют последнее препятствие между ней и болью, от которой она бежала. Если плачешь, значит всё произошло на самом деле, значит веришь в случившееся и его уже нельзя изменить.
Чернокнижник еще не спал, когда Славуш привел к нему Спаску.
– Я услышал её крик… за восточной стеной… – соврал Славуш. – Она… не плачет.
– За восточной стеной? – Милуш посмотрел на своего ученика строго и подозрительно. – Или ты опять один пытался пройти в межмирье?
Славуш неопределённо пожал плечами, а его учитель внимательно посмотрел на забрызганные грязью сапоги. Но не стал ругать Славуша, лишь процедил ворчливо:
– Будь осторожен. Бояться на болоте надо не только гвардейцев.
И Спаска почему-то подумала не о старухе в куколе, а о человеке по имени Прата Сребрян…
Баба Пава вымыла её в бочке с горячей водой и уложила в постель, полную грелок, перин и подушек, но Спаска все равно не согрелась. И, как ни старалась, не могла не думать о том, что теперь купать её будет только баба Пава… За это Спаска невзлюбила её ещё сильней.
Отец приехал в замок через час. Спаска думала, что он станет её утешать и тоже спросит, почему она не плачет, но он, присев на корточки у неё в изголовье, шепнул:
– Я не успел.
От него пахло конским потом, болотом и дождём. И с плаща, который он скинул у двери, на пол громко капала вода.
– Ты ехал на лошади? – спросила Спаска.
– Какая разница? Я всё равно не успел.
Нельзя грезить о мёртвых, нельзя! И всё могло бы повернуться иначе, если бы… Но это в хрустальном дворце всё было как в сказке. Если бы отец успел, его бы тоже убили.
– Хорошо, что ты не успел, – выговорила Спаска.
Он медленно опустился на колени, сжал руками виски и уткнулся лицом в перину. Спаска вытащила руку из-под одеяла – сразу стало очень холодно – и тронула его волосы.
– Татка, не надо… Ты не виноват.
Он поднял искаженное болью лицо:
– О, добрые духи… Как ты меня назвала?
– Никто же не слышит. Наверное.
Она тронула его за руку – чтобы он не сжимал голову, – но отец испугался ещё больше, положил руку ей на лоб и тут же вскочил.
– Да чтоб-в-твою-душу-мать! Где твоя нянька? Куда она смотрела!
Он кинулся к двери, но баба Пава уже вошла в комнату (как будто подслушивала и чего-то ждала).
– Что ты орёшь? – осадила она отца.
– Она же вся горит! Это же лихорадка!
– Выискался самый забочий! А то без тебя не разобрались! Где ты был, когда дитя сутки по болоту босиком бродило? Распустил тут нюни: не успел, не успел… Дурак он и есть дурак! Пожалеть девочку надо, приласкать, чтобы растаяла она, чтобы расплакалась! А не биться об стенку головой!
Отец хотел что-то возразить, но сник и прикусил губу. Баба Пава немного смягчилась и проворчала:
– Милуш её уже смотрел, сказал – пока ничего страшного. Он грудной горячки боялся очень, но, говорит, не похоже.
Она вздохнула и пошла назад. Только у двери оглянулась и шепнула:
– Иди, обними дитя… Что встал-то?
Спаска проснулась в полной темноте – в комнате никого не было. Очаг погас (даже угли остыли), дождь уныло шуршал по крыше, из окна не пробивалось ни капельки света. И голос болота был слышен сквозь стены: «Иди сюда… Иди, не бойся…»
Не со Спаской говорило болото, с кем-то другим. И этот кто-то противился зову, упирался, не хотел его слушать. «Дай! Дай!» – требовало болото. Ненасытное…
И Спаска подумала, что комната её не заперта, а она совсем одна здесь. Она не привыкла быть одна, и не темноты вовсе испугалась, а одиночества. По ковру тянуло холодком, пятки укололо жесткими ворсинками.
Спаска соскользнула с кровати и прижалась к стене; ей казалось, что дверь вот-вот распахнётся: тот, кто не хотел умирать, думал откупиться от болота, отдать ему кого-нибудь другого. Маленькую девочку принести в жертву легко… Спаска остановилась перед дверью и прислушалась: в темном коридоре было тихо. Скользнуть в эту темноту – и никто её там не найдёт.
Спаска приоткрыла дверь – та потихоньку скрипнула. Нет, в темноте никого не было. Два шага вперёд, и темнота обняла Спаску, спрятала надёжней, чем дверь с засовом.
Тот, кто не хотел умирать, поднимался по лестнице, сняв обувь: его шагов не распознал бы никто. Только Спаска – змеиная кровь – телом ощущала его приближение.
Она не побежала – спокойно направилась в противоположную сторону, миновала тёмный коридор, свернула в другой, в конце которого брезжил свет, – к покоям Чернокнижника. Может быть, ей только показалось, что дверь в её комнату скрипнула…
Недовольный (как всегда) голос Милуша она услышала издали:
– Зачем же ты так нажрался-то… Сядь хотя бы, пока что-нибудь не опрокинул…
Послышался грохот упавшей скамейки и звон серебряного кубка, прокатившегося по полу.
– Тьфу, злыдень… Вставай, что ли… За меня держись, не за скатерть!
И ответил ему отец:
– Милуш, я искал её в груде мертвецов… Ты понимаешь?
– Ты в первый раз видел груду мертвецов? – равнодушно спросил Чернокнижник.
– Я в первый раз искал там свою дочь.
– Нашёл?
– Нет.
– Значит, не всё так плохо. Вот сюда, в кресло. Надеюсь, отсюда ты не выберешься.
– Я не смогу, я не сумею… У меня никогда не было детей. С мальчиком я бы ещё как-нибудь разобрался, а девочка – это совсем другое. Пава сказала, что юбки раньше времени надевают только продажные девки… Откуда бы мне знать, в каком возрасте носят юбки, а в каком – ещё сарафаны?
– Ладуша возьмёт семья Красных Кукушек. Если тебе не нравится Пава, я поговорю с Кукушками – может, они и девочку возьмут?
Спаска, уже потянувшаяся к кольцу на дверях, замерла…
– Какие Кукушки? С ума сошёл?
Наверное, отец попытался встать – Спаска услышала возню и окрик Милуша:
– Сидеть! И хватит лакать вино! Как всегда, легкомыслие и безответственность!
– Ты прав, Милуш… Я никчемный человек. От меня нет никакого толку. Я не могу защитить даже собственное дитя, куда уж мне до всего остального… Знаешь, она сегодня назвала меня таткой…
– Это трогательно, – фыркнул Милуш.
Спаска уже раздумала к ним входить, хотела вернуться назад, в свою комнату, но вдруг услышала шаги по коридору и испугалась, открыла дверь. В комнате было душно, её освещали четыре факела по углам (Милуш почему-то не любил лампы и свечи), которые нещадно чадили: под потолком плавало облако сажи, свитое из тонких нитей черного дыма.
На столе, покрытом заляпанной белой скатертью, в беспорядке стояла посуда, валялись объедки и опрокинутые бутылки вина. Из погасшего очага с незакрытой вьюшкой веяло сыростью. Милуш сидел в торце стола, а отец – в глубоком мягком кресле, обитом кожей. В руках у него был пустой серебряный кубок, а у ног – бутылка с вином.
Спаска шагнула через порог и тут же поняла, что испугалась напрасно: за спиной раздался кашель, и она даже не оглядываясь узнала Свитко.
– Кроха… – Отец снова попытался встать, но вылезти из глубокого кресла ему было не так-то просто. – Ты… как ты здесь оказалась?
– Я пришла, – ответила Спаска. – Я проснулась, а там никого нет.
Свитко (с зажжённой лампой в руках) остановился за её спиной, потому что она загородила проход.
– Еще один полуночник… – кивнул ему Милуш.
– Полуночник ты, а я уже встал, – улыбнулся Свитко, и Спаска посторонилась, пропуская его в комнату.
– Ранней пташке первый червячок, – сказал отец, всё ещё пытаясь выбраться из кресла.
– Мне показалось, что по замку кто-то бродит, я вышел посмотреть. Так что девочка испугалась не напрасно.
Спаска, не решаясь пересечь комнату, бочком, вдоль стенки двинулась к отцу, а Свитко сел за стол и налил себе вина.
– Мало ли в замке людей, – проворчал Милуш. – И мало ли кому из них потребовалось выйти на двор посреди ночи…
– Не скажи. – Свитко качнул головой. – Помнишь, летом пропал маленький Градуш? Тогда мне тоже казалось, что по замку кто-то ходил.
– Маленький Градуш ушел за грибами не спросясь отца. Ничего удивительного в его исчезновении нет… – Милуш возражал, а Спаска чувствовала: он говорит совсем не то, что думает. Он словно спорит с самим собой, а не со Свитко.
– Ты забыл о человеке по имени Прата Сребрян… – сказал Свитко очень тихо.
Спаска тем временем добралась до кресла и потихоньку села у ног отца, положив голову ему на колени.
– Чудотвор в замке – шпион, зачем ему воровать детей? – спросил тот, поглаживая Спаску по голове. Но появление Свитко и его слова отца напугали – Спаска заметила и его волнение, и страх.
– Это не чудотвор, – сказала она. – Это болото. Оно не любит колдунов.
– Болото? – Свитко улыбнулся Спаске, и это была добрая, хорошая, искренняя улыбка, но Спаске она показалась натянутой.
Впрочем, Свитко тут же закашлялся и кашлял долго, прикрывая рот платком: Милуш сжался, лицо его исказилось гримасой горечи, и отец замер и перестал гладить Спаску по голове.
Прошло не меньше минуты, прежде чем Милуш заговорил:
– В замке нет и не может быть никакого чудотвора.
Платон вместо объяснений дал Змею просмотреть записи собрания колхозников, на котором он объяснял необходимость вложения этих денег в производство и после этого прокомментировал:
— Змей, дом у тебя будет обязательно и вовремя! Просто поверь мне, как верит мне твоя мать… на эти деньги я уже купил пятнадцать нетелей, их привезут уже завтра, сорок тонн комбикормов уже находятся на складе, купил оборудование для своего молокозавода, купил новую сеялку и заказал элитные семена ячменя. До конца года родятся телята, будет больше молока, будет своя продукция… будет, чем кормить семью. Нас всё больше и больше… поверь мне, так надо. А дом мы тебе построим вовремя, не беспокойся.
— А меня спросить трудно было? — возмутился Змей, — я не против покупки коров и всего остального, но ты сам говорил о привозе стройматериалов пока не мороз! На свои покупать будешь?
— До морозов ещё время есть, если понадобится, куплю на свои. Всё будет сделано вовремя.
— Я запомню, — спокойно ответил Змей и, попрощавшись с матерью, полетел к своей зимовке.
Нина в разговор не вмешивалась, считая, что они смогут договориться сами, но ей было очень неловко от того, что Змею сначала деньги вроде как дали на строительство, а потом сразу куда-то забрали — и она не понимала, как сделать лучше и правильнее. С одной стороны прав Платон — деньги должны работать и быть вложенными в дело. А с другой стороны — он же и обещал, что до заморозков будут закуплены стройматериалы и доставлены на островок. Так кто из них прав?
— О чём задумалась, родная? — прервал её размышления Платон, — праздник закончился и гости разлетелись, пора и нам домой.
— Может, зря ты все его деньги потратил? Он так надеялся, что всё будет хорошо и вовремя…
— Так всё и будет хорошо и вовремя. Деньги у нас будут… будет день — будут и деньги. Я заработаю… или выиграю. Но весны, когда начнут строить, время есть, а ребят на медпункте лечить-кормить-одевать и трудоустраивать надо уже сейчас. Ведь я прав?
— Логично… да, ты опять прав… пойдём домой.
Но не успели они дойти до дамбы, как позвонил Лёня из своего кабинета и со странной смесью восхищения и недоумения в голосе сообщил, что нашёлся желающий стать представителем местного филиала дексистов в ОЗК:
— …он военный с Новой Москвы, сказал, что был у вас на острове и ему не дали вскрыть ни одного киборга. Тодор Бончев… вы его знаете? Кто он вообще такой? С завтрашнего дня он начнёт работать… живёт с женой пока в гостинице, спрашивал у меня, где можно домик снять на полгода…
— На полгода? — воскликнул Платон, — он не выдержит и недели! Это зять нашего волхва и да, он был здесь. Григория назвал киборгом, а Фриду — человеком. Если он и далее так же будет себя вести…
— …то продержится только неделю? Мы это уже поняли. Но Борис Арсенович считает, что маленько сбить с него спеси не помешает, слишком высоко себя ставит. Документы у вас в порядке, а оставленный Верой «семёрка» за ним присмотрит… где он, кстати?
— На медпункте. Вера оставила его с третьим уровнем, он там собирает для неё информацию, — ответил Платон, — заодно охраняет медиков, пока признаков разума не проявляет, но имя ему Саня дал. Сильвер. Ему подходит. Думаем, ставить ему чип или подождать с этим.
— Ну, я вас предупредил. Да, через неделю привезу ещё десяток DEX’ов… армейских прямо из части, готовьте медпункт, — и Лёня начал прощаться и уже почти отключившись, вспомнил: — Кстати, Платон, ты первый в его списке на вскрытие… там почти три десятка имён уже есть.
— У Элины в списке я тоже был первым. Переживём и его. Пока, — и Платон прервал связь.
Уже дома Нина позвонила Карине и сообщила новость. Она ответила совершенно спокойно:
— Мы уже знаем это… его супруга уже была у нас и трясла документами на закрытие нашего филиала. Но у нас есть юрист свой… Гульназ уже проводит проверку правомерности действий Гордеи Велимысловны Бончевой… такое отчество подозрительно знакомое…
— Она дочь нашего волхва. Юрист и доктор права. И полностью на стороне мужа, которому приспичило всех вскрыть, — Нина запила поданную Алей таблетку от подскочившего давления и пояснила: — Волхв пригласил своих старших детей сюда познакомиться… рассчитывая, вероятно, что кто-то из них захочет остаться здесь. Вот этот вояка и активизировался… переживём и это. Гульназ с помощью Гранта справится с ней. Попрошу помочь и юриста заповедника.
— Ну, поняла… примем его, всё покажем и расскажем… а навредить не дадим. Пока.
— Пока.
После ужина Платон уговорил Нину посмотреть на строительство дамб сверху и она попросила Хельги подать к крыльцу её флайер. «Семёрка» сначала поднял флайер вверх, чтобы в окно был виден весь архипелаг, а потом опустился и повёл машинку так низко, как только было возможно, Нина с переднего сиденья рассматривала острова и дамбы, а Платон с заднего сиденья рассказывал, где что построено в этом году и что планируется построить в следующем, откуда он взял на всё денег и какое поступление денег ожидается… а под флайером проплывали скошенные поля, широкое внутреннее неровно вытянутое кольцо из пяти островов и дамб и пока ещё недостроенное узкое и длинное внешнее кольцо, должное соединить малые острова по периметру и с внутренним кольцом дамб.
Она смотрела на соединённые галереями жилые модули с ангарами на Жемчужном острове, левады и пастбища, на которых ещё гуляли козы и овцы, ипподром с конюшнями, строящийся посёлок, домик гидролога и сад на другом конце острова… а Платон говорил:
— …архипелаг не настолько округлый, чтобы наружное кольцо дамб было именно кольцом… с юга придётся пару островов насыпать искусственно, так как пролёты между островками очень длинные получатся. Есть возможность ещё увеличить Жемчужный остров на северо-восточном его конце… да, вот там сделаем ещё одну насыпь… и вот там тоже… и южный берег выровняем…
Жемчужный остров при взгляде сверху представлял собой вытянутую с запада на восток неровную трапецию, на северо-западе которой была дамба на Славный остров, а на юго-восточном мысе — домик гидролога и сад. Нина смотрела и удивлялась, как много сделано за время проживания киборгов на этом острове: на самом острове не было почти ни одного «дикорастущего» дерева, так как старые деревья были убраны совсем, а молодые перенесены на расширенные для этого дамбы, западную треть острова занимали жилые модули, соединённые галереями с ангарами и между собой в единое целое, чуть в стороне и ближе к противоположному дамбе берегу находился медпункт, центральную часть острова занимали ипподром с конюшнями и коровник, между модулями и ипподромом были видны четыре огороженные левады, огород, две большие теплицы, овощехранилище и модуль ветстанции, восточную треть острова занимали посёлок для киборгов и людей, а на выдающемся в озеро мысе — домик гидролога.
— Мне кажется или остров стал немного больше, чем был? — спросила она у мужа.
— Немного больше стал, ты права… ты захотела ипподром и конюшни, я не смог тебе отказать… а места они занимают сама видишь сколько. И чтобы поместить все запланированные здания посёлка, пришлось увеличивать площадь острова… ненамного, на полсотни метров, но почти по всему северному берегу, и укрепить этот берег… а за конюшнями на берегу сделана насыпь, на следующий год там поставим крытый манеж…
Флайер пролетел над островом и повернул на юго-восток — и Платон показал на группу из трёх островков немного южнее берега с домиком:
— Вот на эти островки на следующий год полностью переселим Лайму с её козами, соединим их, увеличим и поставим козлятник и модуль для козоводов, а на эти, — и показал на следующие два островка, — поместим ещё одну пасеку, а вон на тех будем выращивать лекарственные растения… а потом Козий остров полностью освободим от деревьев и поставим на нём нормальный дом для волхва и киборгов, помогающих ему, и построим храм… дом для хранения подношений, а то амбар у волхва полностью занят… и отсыплем отдельное место для огненных похорон животных. Смотри, вот эти три островка соединим в один и поставим рыбозаводик… а через три года проведём соревнования по конному туризму… проложим трассу по всем островам… правда, здорово?
— Здорово… очень здорово! — восхищалась Нина перспективами, а Платон говорил и говорил о будущем:
— А завтра утром привезут нетелей и комбикорма, я уже со всеми договорился… прости, я действительно должен был спросить у Змея разрешения тратить его деньги… но так получилось, что платить за животных надо было срочно, а других денег не было. Я верну, поверь мне, верну всё…
Домой Нина вернулась уже успокоившаяся и уверенная, что так всё и будет. Платон везучий — если не сможет заработать, то сможет выиграть. И потому попросила Хельги скинуть Змею видеозаписи их полёта над островами и спокойно пошла спать.
***
На следующий день в восемь утра привезли купленных Платоном пятнадцать нетелей и комбикорма, выгрузили их — и Гопалу пришлось сразу выбирать на медпункте двух DEX’ов для охраны животных в коровнике и двух Mary для ухода за ними. Саня поворчал на тему выписки недолеченных пациентов, но согласившихся работать на коровнике киборгов выпустил. Волчок помог им поселиться в жилых комнатах на втором этаже коровника, выдал спецодежду и провёл инструктаж по технике безопасности.
А в полдень волхв на капище собрался славить осеннее солнце — Хорса. А поскольку этот бог считается покровителем лошадей, то решили поздравить и коневодов.
Как только Велимысл начал ритуальное обращение к богам, у Нины завибрировал в кармане видеофон. Она уже собралась отключить его, чтобы не мешал, но увидев, кто звонит, извинилась, отошла в сторону и приняла звонок.
Ветврач в вирт-окне светился от радости и находился в каком-то явно транспортном средстве, рядом с ним стояли не менее радостные Герман и Остин и видны были головы лошадей.
— Добрый день, Юрий Сергеевич, — поздоровалась Нина, — что-то случилось?
— Случилось! Здравствуйте, Нина Павловна! Везём вам лошадок, сейчас взлетим… как и обещали, три орловские кобылы, одна орлово-донская и одна чисто донская. Будем у вас через час, встречайте! — и ветврач отключился.
Ошарашенная Нина не успела ничего сказать и вернулась на капище с таким выражением лица, что волхв прервал ритуал и спросил, что случилось. Она ответила — и присутствующие коневоды просто засветились от счастья, а старый учитель ответил:
— Просто потрясающе вовремя! Мы сейчас завершим подношение Хорсу и Полкан с Яном пойдут готовить места в ангаре для карантина, а потом все вместе встретим гостей. Кобылы жерёбы?
— Я не спросила, — растерялась Нина, — и возраст не спросила… совсем ничего не понимаю… когда мы успели их купить?
— Ещё весной, — рассмеялся Платон, — когда летали на конный завод. А перед этим к нам прилетали сотрудники с ветстанции и из племпредприятия. Помнишь, брали кровь для клонирования у Рыжика и потом у Ливня? Орловские кобылы жерёбы клонами Ливня. И две кобылы жерёбы клонами Селянки. Будем разводить две породы: Орловскую и мезенскую. Конечно, все пять в возрасте… от семнадцати лет и старше… но совершенно здоровы и спокойны. И все ходят в упряжи и под седлом.
— Ты уже всё продумал? — изумилась Нина, — и успел заплатить?
— Успел, — хитро улыбнулся Платон, — пойдём встречать. Тебе понравится.
В связи с такой новостью встречать грузовик с лошадьми пошли все, кто был на капище: Нина с Платоном, сам волхв, его сыновья с жёнами, все специалисты колхоза и множество зрителей.
Когда грузовик опустился и из него вышли ветврач и Остин, на площадке перед модулями собралась толпа из почти сотни людей и киборгов.
— Добрый день! — поздоровался Юрий Сергеевич, — у вас праздник? Или это нас так ждёте?
— И то, и другое, — ответил Платон, — у нас сегодня день Хорса, покровителя лошадей. И тут вы… как раз с лошадьми. Благополучно долетели?
— Да, вполне… так мы выводим? Кто будет уводить лошадей?
— Сначала документы, я подпишу доставку, и можете выводить.
Юрий Сергеевич передал папку с бумажными документами, Герман одновременно с опекуном скинул Платону папку с теми же документами в электронном виде и под восторженные выкрики зрителей пожал руку киборгу, как равному. Присутствующие сыновья волхва с жёнами смотрели на это в состоянии полнейшего шока, не понимая, почему гость общается с киборгом на глазах его хозяйки-жены, не обращая на неё никакого внимания? Конечно, они согласны, что киборги тоже люди, только созданные искусственно и с процессором в головах… — но это уже перебор!
Тем временем Остин вывел первую кобылу и повёл её в освобождённую от меринов леваду, пока в ангаре плотники срочно делают пять денников. Следующую кобылу повёл Ян… потом Герман и Остин… и вскоре все пять лошадей гуляли в леваде, а Нина после осмотра привезённых животных пригласила гостей на обед в большой дом.