– Почему ты не рассмеялся? Ну почему?!
Почему в конце мая всех так и тянет на глупые вопросы? Магия белых ночей действует, что ли? Нет ответа. Лучше и не спрашивать. Лучше вообще никого ни о чём не спрашивать. И не отвечать. Никому. Никогда. Не присматриваться. Не прислушиваться. Не обращать внимания. Смотреть расфокусированным взглядом вдаль, за реку, туда, где белая ночь растворяет город, словно горячее молоко – кусок рафинада, где всё обманчиво и эфемерно, словно на границе между явью и сном, и где так легко почувствовать себя живым…
– В падлу тебе было, да? Не по понятиям это, братуха! Ну жалко тебе мячик, понимаю, ценный мячик, бронзовый… так ведь никто и не зарится! Что твоё – то твоё! Просто засмейся! Просто!! Что, так трудно?!
Над водой прозрачной вуалью стелется лёгкая дымка, плещет волна о гранит, то ли корабли у причала качают мачтами, то ли тебя самого качает слегка, не понять. И никого не удивляет идущая по Адмиралтейской набережной полупрозрачная девушка в длинном платье и с зонтиком от солнца, хотя никакого солнца нет и в помине…
– Что молчишь? Тебе со мной и разговаривать впадлу, да? А я всё равно не уйду! Жить тут буду, понял, нет?! Моя рюмка никуда без меня не денется, успею ещё… Тише! Вот, опять… Ну хоть сейчас-то, ну пожалуйста!!!
Пряди тумана кажутся волосами пресноводной русалки, бесшумно скользящие корабли – призраками железных драконов, а дома на противоположном берегу – сказочными замками, полными прекрасных принцесс и заколдованных принцев, которые, конечно же, обязательно полюбят друг друга, поженятся и будут жить долго и счастливо…
– Ты меня любишь?
Двое сидят на гранитных ступеньках у самой воды; высоко над их склонёнными друг к другу головами замер бронзовый лев. Льву скучно: сколько он таких уже перевидал, сколько ещё предстоит увидать, каждую ночь одно и то же. Каждую белую ночь…
– Конечно!
Вода тихо плещет о гранит, а кажется, что это лев вздыхает, качает гривастой башкой, шевелит мощной лапой тяжёлый бронзовый шар. По гранитным ступенькам прыгает то ли поздняя, то ли ранняя птичка, клюёт брошенные на счастье монетки. Перья её отливают то ли золотом, то ли зеленью, трудно разобрать в перламутровом полумраке.
– Сильно любишь?
– Очень!
– Больше жизни?
– Намного больше!
Звуки поцелуев. Короткий вздох. Удовлетворённое:
– Всё ты врёшь…
Время остановилось, только скользят по воде призрачные корабли да белая ночь размазывает на полгоризонта закатно-рассветное сияние.
– А вот и не вру! Слышишь – лев не смеётся. А он всегда смеётся, если при нём соврать.
– Врунишка…
Девушка тихо хихикает, её голова уютно устроилась у парня на плече. И потому парень пожимает лишь вторым плечом – пустым. Голос его деланно равнодушен:
– Не хочешь – не верь, дело твоё. Но его даже ФСБ использует. Вместо детектора лжи. И милиция. Если кто из бандитов не сознаётся, его сюда привозят и заставляют вслух сказать, что он ни в чём не виноват. И лев ржёт. Ни разу ещё осечек не было. Лет десять назад хотели министров приводить, перед вступлением в должность, ну на проверку типа… но не стали. Пожалели. – Кого? Министров?
– Льва! Ну ты совсем… блондинка!
– На блондинку обижусь. Серьёзно!
– Ладно, ладно… виноват. Самая красивая блондинка на свете! Так сойдёт?
– То-то же.
Какое-то время слышны лишь звуки поцелуев, плеск воды и звонкое цоканье металла о камень – птичка пытается расклевать понравившуюся монетку. Птичка настырна, дробные удары клюва выбивают из гранита искры. Пара не замечает ничего вокруг, оба слишком заняты. Но даже влюблённым приходится иногда переводить дыхание.
– А почему его пожалели? – спрашивает девушка наконец.
– Кого его? – парень целиком поглощён решением куда более важной задачи: он пытается нащупать сквозь тонкую ткань её блузки застёжку лифчика, причём сделать это незаметно, ему не до глупых вопросов.
– Льва.
Девушка делает вид, что не чувствует незаметно-заметной возни у себя за спиной, запрокидывает голову, разглядывает львиный профиль. Она спокойна. Она обладает тайным знанием, и теперь ей остаётся только ждать, когда же до понимания его сути доберётся и её спутник. На ощупь доберётся…
– А-а… – тянет парень разочарованно. Он уже понял, что лифчик на подруге спортивный, бесшовный и беззастёжечный. Такой ненароком не расстегнёшь, а стало быть переход от слов к делу оказался фальстартом; что ж, парень не новичок, он боец опытный и ему не впервой возвращаться на исходные позиции. На любовном фронте без перемен, а маленькое стратегическое отступление вовсе не означает глобального проигрыша всей военной кампании. Главное – целеустремлённость и напор. И хорошая байка, конечно же. Хорошая бабоукладывательная байка. Продолжаем разговор…
– Он над министрами так ржал, чуть весь на куски не развалился. Видишь шрам на пузе? От сварки. Не видишь? Ну да, темно… Если хочешь, можешь сходить посмотреть. И даже потрогать.
– Да верю я, верю… – Пригревшейся девушке идти никуда не хочется.
– Ну вот власти и решили не рисковать. Побоялись, что совсем развалится. Всё ж таки памятник искусства, достопримечательность и всё такое. Туристы, опять же… берегут теперь, только в особых случаях. Ну вот как у нас с тобой… А в самых завзятых врунов он может и ядром запустить, честно! Были случаи. Представляешь, прилетит тебе в лобешник такой металлической дурой – мало не покажется!
Девушка вздыхает – льва ей жалко. Неохотно, но всё же встаёт.
– Решила всё-таки пощупать? – парень неприятно удивлён.
– Не… – девушка передёргивает плечами.
– Просто я совсем замёрзла… Пошли погуляем, а? На ходу теплее.
– Пошли!
Парень вскакивает куда быстрее, он тоже замёрз от сидения на холодном камне, но держал фасон. Поднимает расстеленную на ступеньке ветровку, отряхивает, после почти незаметного колебания протягивает девушке. Они уходят в сторону разведённого моста, теряются в перламутровом полумраке. Бронзовый лев смотрит им вслед, пряча усмешку в позеленевшие от времени усы.
– Этот паразит уже третью дуру сюда приводит. Ни в грош ведь не ставит, прямо под лапой сидел! И правильно! А кого ему бояться? Тебя, что ли? Так он в тебя отродясь не верил! Что молчишь, блохастик гривастый? Трудно было хотя бы фыркнуть?! Ну ладно, мячик пожалел, рассмеяться ему впадлу, но так хотя бы хвостом стегнул для острастки!
Птичка прыгает по ступеньке, топорщит чёрные пёрышки, разевает клювик. Когти её цокают по граниту неожиданно громко, почти лязгают. Да ещё и чирикает непотребные глупости. Впрочем, птичка – она птичка и есть, что с неё взять? Сама крохотная, а мозг ещё меньше. Откуда там взяться умному? Одно слово – чижик.
– Ни веры, ни уважения, ни хавчика… У тебя ещё ладно, а мне всё время в голову попасть норовят, гады! Хорошо, что косые все… но ведь стараются! А главное – попробуй ту монетку удержи потом! У тебя целая набережная вон, кидай-не хочу, а у меня полочка узенькая, словно нарочно! Мимо кидают, твари косорукие, а мне потом ныряй! И ведь почти все – не верят, просто так кидают, а без веры какой вкус… Теперь ещё и эта дура верить не будет!
– Эта – будет.
Не хотелось спорить в такую ночь, но не соглашаться же с глупым чириканьем?
– Кто будет?! Что будет?! – взвивается чижик кобчиком, скрежещет крыльями по граниту, высекая фонтаны искр, словно испорченная зажигалка. Но тут же успокаивается. – Сам знаю, что будет! Ха! Да я первый заметил! Она ни разу не сказала сама, что любит, всё время только спрашивала! Верит, ага-ага! Пока ещё верит. Дура! А вот бросит он её – она сразу верить и перестанет! Клюв даю! Ты ведь не рассмеялся, не предупредил. Значит, нет тебе веры! А заодно и всем нам. Сволочь ты, блохастик.
До чего же птицы раздражают. Все. Живые – потому что так и норовят нагадить на голову, а бронзовые… Бронзовые – особенно! Потому что не умеют держать клювы закрытыми. И никогда не умели. А сплетни про якобы извечную вражду пернатых и кошачьего племени – ерунда. Было бы с кем враждовать. Просто твари они, мелкие и паскудные, и слова «мы с тобой одной бронзы» — для них давно уже звук пустой. Да и какая там бронза у этого чижика, новодела несчастного, менее четверти века назад отлитого? Латунь низкопробная, не иначе, вон как желтит на сколах, никакого тебе благородства.
Тем временем чижик отвлёкся – углядел пропущенную монетку, подскочил к ней бочком, выколупал из трещинки, размолотил в три секунды и склевал. Продолжил уже более спокойно:
– Паршивые, братуха, времена пошли… голодные. Всё больше иностранцы кидают, а у них не мелочь – фигня! Гадость легкомысленная, ни весу, ни вкуса. А то повадились ещё пластиковые фишки кидать. Совсем оборзели! Что я им – игральный автомат?!
– Люди глупы. И жадны.
И не хотел ведь – а вырвалось.
Чижик задумался на миг, замолчал даже. Счастье-то какое. Цвиркнул клювом по граниту, потопорщил пёрышки. Мысленно он и сам наверняка был согласен с таким определением, но согласиться вслух не мог, не тот характер. К тому же он-то как раз уверен в неизбывном и вечном антагонизме пород и в том, что никак невозможно порядочной птице согласиться с мнением, высказанном кошкой. Пусть даже очень крупной и тоже бронзовой. Сейчас будет искать аргументы. И найдёт. Чтобы такой – да не нашёл?..
— Блохастик, ты не прав! Ну не все, во всяком случае, клювом отвечаю! Есть и ничего так. Вчера вот один пуговицу кинул. Тяжёлую, медную… – чижик деликатно рыгнул, ковырнул клюв когтем. – Хорошая пуговица, ничего не скажу. Нажористая.
– Летел бы ты… к себе, – лев поморщился. – А то опять решат, что украли.
– И пусть решат! – чижик воинственно встопорщил пёрышки, заблестел ещё фальшивей. – Я, может, легенду создаю, в поте клюва и не покладая крыл, за всех отдуваюсь! О вездесущем и вечно исчезающем чижике! Чижики здесь, пыжики там, чижики здесь, пыжики там…
– Тихо. Идут.
По набережной приближалась новая парочка. Чижик заполошно метнулся между бронзовыми лапами, притаился за левой передней, у края неаккуратного сварочного шва. Запричитал трагическим шёпотом:
– Ну хоть сейчас-то, хоть сейчас-то… засмейся, а?! Чтобы хоть раз их до печёнок! Чтобы знали! И верили! Ну опять же врать будут! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Засмейся, ну что тебе стоит?! Хочешь – я тебе пальчик покажу? Отклюю у кого-нибудь и покажу!
Лев молчал, глядя на противоположную набережную. Просто так молчал, без значения. И глядел просто так, не всматриваясь, не прислушиваясь, не обращая внимания. Искристое пенное вино белой ночи текло над городом, дурманило разум, кружило головы, толкая на безрассудные поступки и фальшивые клятвы. «Я буду любить тебя вечно… Я тебя никогда не покину… Верь мне… Совершенно безопасно… Я подарю тебе весь мир и фигурные коньки в придачу… Мы будем счастливы…»
Может быть, они и сами верили в то, в чём клялись у его постамента – вино белой ночи коварно, путает мысли, сбивает с толку, и вот уже не понять – где правда, где ложь, а где просто корюшку заворачивали. Люди многого не понимают и не хотят понимать, не видят в упор, даже в самые светлые белые ночи. Он – не человек, он фальшивые клятвы видел всегда – и всегда смеялся над ними.
Только вот он давно уже научился смеяться про себя: легенда легендой, а собственная шкура дороже.
Светлана Тулина https://ficbook.net/authors/1983537
Кроме спальни Беатрис были отведены еще несколько комнат в восточном крыле дома, в том числе — небольшая гостиная. Важная, как римская матрона, Мерседес показала их своей госпоже, а также продемонстрировала приготовленные платья. Беарис растерялась от великолепия тканей и богатой отделки и остановила выбор на самом скромном наряде оливкового цвета, по своему покрою не отличающегося от тех платьев, которые она носила до замужества.
Управляющий Фернандо, высокий и надменный мужчина с упорными темными глазами – под стать самому дону Мигелю, смотрел на нее не очень приветливо. Что, впрочем, не помешало ему склониться в безупречно учтивом поклоне. Он представил прислугу. Беатрис, медленно идя вдоль шеренги слуг, старалась запомнить всех по именам: она отдавала себе отчет, что ей придется завоевывать если не любовь, то уважение этих людей.
– А это Лопе и Санчо да Варгос, – закончил перечислять имена Фернандо.
Беатрис моргнула от неожиданности: последними стояли двое молодых мужчин, совершенно неотличимых друг от друга.
– Они братья. Близнецы, – зачем-то уточнил Фернандо, и Беатрис послышалась нотка недовольства в его голосе.
Братья даже поклонились одновременно, а потом на их лицах застыло одинаково отсутствующее выражение. Управляющий скользнул по Лопе и Санчо неприязненным взглядом, затем, сохраняя неимоверную торжественность, известил Беатрис, что к ее услугам есть портшез для прогулок. Кроме того, дон Мигель отдавал в ее распоряжение ключи от библиотеки и всех прочих комнат дома.
– Мерседес все покажет вам, донья Беатрис.
Для нее была также оставлена резная деревянная шкатулка с золотыми дублонами.
– Хотя мяснику и зеленщику уплачено вперед, а все кладовые полны, — добавил Фернандо, судя по всему, уверенный, что молодой госпоже окажется не по силам такая ответственность.
У Беатрис сложилось впечатление, что управляющий воспринял ее как прихоть своего хозяина и не желал признавать за ней право принимать какие-либо решения. Однако она не стала спорить с ним, а, с достоинством поблагодарив, взяла ключи и шкатулку.
Мерседес показала ей кухню и кладовые. Затем они поднялись в западное крыло дома, где располагались библиотека, кабинет и спальня дона Мигеля. Беатрис на мгновение задержалась перед дверьми спальни, подавляя искушение войти. Будто бы увидев личные покои своего непостижимого супруга, она смогла бы лучше понять его. Служанка вопросительно взглянула на нее, и Беатрис с самым равнодушным видом прошествовала дальше по коридору.
Что касается дона Мигеля, то он не вернулся ни в этот день, ни на следующий. Ни через неделю. Сердце Беатрис замирало, когда она слышала цокот копыт, и запыленный всадник въезжал в мощенный каменными плитами двор. Однако новостей не было – ни хороших, ни плохих.
Фернандо сказал ей, что эскадра вышла в море, и к прежним печалям Беатрис добавились новые. Она не ожидала, что на следующий день после свадьбы останется одна, в окружении незнакомых людей, и в доме, где едва ли с первого раза найдет нужную комнату, а дон Мигель даже не предупредит ее о своем отъезде. Пусть даже и осознавала, что семейная жизнь с адмиралом испанского флота предполагает частые и долгие отлучки супруга.
Дом был огромным, и ей пришлось потратить немало времени, чтобы изучить его. Часть крыши представляла собой террасу, куда вела широкая лестница. И Беатрис каждое утро поднималась наверх и до рези в глазах всматривалось в морскую даль.
Она поразилась количеству книг в библиотеке, но не нашла там никого из любимых авторов – как и сказал ей дон Мигель, он не тратил время на чтение романов, а посему не держал подобного вздора дома. Полки были заставлены тяжелыми фолиантами, труды богословов мирно соседствовали с военными мемуарами и жизнеописаниями воителей прошлых столетий. Беатрис попробовала почитать выбранную наугад книгу, но туман софизмов автора, рассуждающего о грехах невольных, свободе воли, раскаянии и прощении нагнал на нее сон. Гораздо больше ей понравился сад — большой, но несколько запущенный, явно требующий пары работящих рук. Она выяснила у Фернандо, что прежний садовник подхватил лихорадку и отдал богу душу, а нового не наняли.
– Слуги нанимаются только с ведома дона Мигеля, – предупреждая вопрос Беатрис, заявил управляющий.
– Хорошо, подождем возвращения дона Мигеля, — покладисто отозвалась Беатрис.
***
Прошло три недели. Беатрис несколько раз успела повидаться с сестрой, и Инес опять осталась разочарованной односложными ответами сеньоры де Эспиноса на вопросы о начале супружеской жизни. Эскадра где-то бороздила синие воды Карибского моря, и было невозможно предсказать, когда же адмирал де Эспиноса вернется домой. Но однажды утром море запестрело парусами, и Беатрис, увидевшая, как величественные галеоны входят в бухту, прижала руку к груди, стараясь унять забившееся сердце: как пройдет ее встреча с мужем?
«При условии, что он соблаговолит явиться домой», – пришла в голову непрошеная мысль.
«Не будет же он жить теперь на своем галеоне», – резонно заметила себе Беатрис.
Она приказала готовить праздничный обед, не сомневаясь, что ее распоряжение будет беспрекословно выполнено: за это время ей удалось добиться повиновения от всех слуг, кроме разве что Фернандо, который всегда имел особое мнение. Она и не решалась приказывать ему, понимая, что ей не хватает ни знаний, ни опыта ведения такого большого хозяйства.
«И полномочий отдавать ему распоряжения».
Покрытый бронзовым загаром, несущий с собой терпкие запахи моря и пороха, просмоленного дерева и пота, де Эспиноса появился как раз к обеду.
– Приношу свои извинения, донья Беатрис, за мое внезапное и долгое отсутствие, – сказал дон Мигель, когда Беатрис вошла в обеденный зал. Ей показалось, что в глазах мужа при виде ее мелькнула радость, однако он церемонно приветствовал ее, и она подавила свой порыв подбежать к нему, а вместо этого присела в реверансе: – Увы, война все еще идет, и долг адмирала Испании потребовал, чтобы я лишил себя удовольствия находиться в вашем обществе. Однако я вижу, вы прекрасно освоились, – он обвел рукой накрытый стол, – и даже вышколили моих бездельников-слуг. Что-то я не припомню, чтобы раньше меня встречали таким пиршеством.
– Ваши слуги преданы вам, дон Мигель, – пробормотала Беатрис. Она чувствовала себя весьма неуютно и изо всех сил старалась скрыть неуверенность: – Но, возможно, они не обладают даром предвидения…
– Значит, им обладаете вы, донья Беатрис?
– Я просто увидела корабли с террасы.
– Просто увидели. Понятно, – хмыкнул дон Мигель.
Он изучающе рассматривал Беатрис и она, досадуя на свое смущение, уткнулась в тарелку. Далее обед проходил в молчании, и только в самом конце дон Мигель вдруг спросил:
– Вам понравилась библиотека?
– Боюсь разочаровать вас, но моему женскому уму неподвластны высокие материи, – улыбнулась Беатрис.
– И ни одного милого вашему сердцу романа? Это мое упущение и я исправлю его, – свернув салфетку, де Эспиноса бросил ее на стол и поднялся. – Денег оказалось достаточно?
Беатрис, также вставая со своего стула, удивленно посмотрела на мужа:
– У меня не было необходимости тратить их, дон Мигель. Я сейчас принесу шкатулку.
– Неужели? Приятно осознавать, что моя супруга не только красива и умна, но и бережлива, – в голосе дона Мигеля звучала ирония, но Беатрис обрадовалась, предпочитая его насмешки той ледяной учтивости, с которой она столкнулась в день их свадьбы. – Не нужно ничего приносить.
Он подошел к Беатрис и поднес ее руку к своим губам, едва касаясь ими пальцев жены:
– Благодарю вас за этот обед. Сейчас я отправляюсь в резиденцию наместника его величества, а завтра мы попробуем вместе потратить немного того золота, которое я оставил вам.
***
Ночью Беатрис долго не могла уснуть, думая, что, возможно, муж переменил свое видение их супружеской жизни, но слово гранда Испании оставалось нерушимым. А утром Лусия сообщила, что дон Мигель ждет ее в кабинете.
– Ты не знаешь, зачем? – спросила Беатрис, но служанка не знала.
Из-за дверей кабинета доносились негромкие голоса. Недоумевая, что так спешно понадобилось от нее мужу, Беатрис толкнула створку двери и с любопытством огляделась: вся мебель в комнате была из красного бразильского дерева.
«Надо же, тот самый красный сандал, из которого еще можно добывать чудодейственное масло».
Дон Мигель склонился над широким столом, заставленным небольшими шкатулками.
Услышав шаги Беатрис, он поднял голову и сказал:
– Доброе утро, донья Беатрис, – он кивнул на низенького толстого человечка, почтительно застывшего возле стола: – Это сеньор Алонсо, ювелир. Подберите себе что-то из его изделий.
– Если донья Беатрис изволит послушать моего совета, то я порекомендовал бы это, – ювелир открыл одну из шкатулок, в глубине которой поблескивало золотое ожерелье с словно подсвеченным изнутри камнями цвета пламени. – Взгляните на опалы, их привезли из Перу.
– Какая красота!
Беатрис залюбовалась тонкой работой и необыкновенными, переливающими различными оттенками камнями.
– Опалы должны подойти к вашему цвету глаз и тону кожи. Вам нравится?
– Да, очень, но я никогда не носила ничего подобного… Ожерелье стоит целое состояние…
– Привыкайте, донья Беатрис, – холодно сказал дон Мигель. – Вы моя супруга, и стоимость украшений не должна смущать вас. Итак, вам нравится?
– Да, – тихо ответила она, почему-то не чувствуя особой радости от того, что обладает теперь такой изумительной вещью.
«Другая женщина на моем месте была бы счастлива. Наверное… А разве я не счастлива?»
– Я должна выбрать еще что-нибудь?
– В следующий раз, – усмехнулся дом Мигель. – Кстати, вы ездите верхом?
– Немного…
– В таком случае вечером жду вас во дворе. Скажем, в шесть пополудни.
Где-то за час до назначенного доном Мигелем времени Мерседес принесла в гостиную сеньоры де Эспиноса платье для верховой езды из плотного темно-синего шелка.
Сказать по правде, общение Беатрис с благородными животными ограничивалось несколькими уроками под руководством старого конюха и редкими прогулками на смирной кобыле со звучным, но совершенно не отвечающим ее темпераменту именем Торментоза, Бурная. Поэтому она вышла во двор, не испытывая никакой уверенности.
Два конюха держали под уздцы великолепных лошадей – мощного андалузского жеребца вороной масти и тонконогую светло-серую арабскую кобылу с темными хвостом и гривой. Еще двое слуг уже сидели в седлах, готовые сопровождатьде Эспиносу и его супругу. Беатрис не удивилась, узнав невозмутимых братьев да Варгос. Как она успела понять, они были кем-то вроде телохранителей дона Мигеля и подчинялись только ему. Поэтому властный управляющий и недолюбливал их.
– Познакомитесь, донья Беатрис, это Ола, она ваша, – сказал стоящий рядом с жеребцом дон Мигель, когда Беатрис подошла к ним.
Беатрис коснулась мягких ноздрей, и кобыла ответила коротким ржанием.
– Смелее, у нее добрый нрав, – подбодрил ее муж, взлетая на своего жеребца.
Конюх придержал стремя, дожидаясь, пока госпожа устроится в седле и разберет поводья.
«Боже, я давно не ездила! Как далеко земля, а кобыла-то и не казалась такой уж высокой…» – улыбнулась сама себе Беатрис и гордо выпрямилась в седле.
– Вот и хорошо, а теперь вперед!
Однако деЭпиноса не пустился вскачь, как того опасалась Беатрис, а медленно поехал со двора. Она тронула каблуком Олу, и та послушно двинулась следом. Лопе и Санчо ехали позади, не мешая им. Прогулка по Санто-Доминго длилась около часа. Эта часть города была вдалеке от порта и примыкающего к нему рынка и отличалась чистотой. Они выехали на улицу Лас Дамас, и дон Мигель сказал Беатрис:
– Это первая в Новом Свете мощенная улица, донья Беатрис, да к тому же она была создана, как следует из названия, для прогулок прелестной Марии де Толедо, невестки дона Кристобаля де Колон, и ее фрейлин. А вы неплохая наездница, – похвалил он вдруг жену. – Завтра — и при любой возможности – мы поедем еще, если вы не против.
Сосредоточенная Беатрис кивнула, стараясь держаться в седле прямо. У Олы был, конечно, добрый нрав, но ее танцующий шаг и некоторая горячность утомили молодую женщину, и когда пришло время повернуть назад, у нее сводило отвыкшие от такой нагрузки мышцы.
Когда на следующий день утром Сергей открыл глаза, он не сразу сообразил, где находится.
За окном, полуприкрытым занавеской из светло-зеленых нитей, вздрагивала от порывов ветра мелкая оранжевая листва. Она резко контрастировала с ослепительно-белым узором из снежинок и лепестков, украшающим широкий подоконник.
Левее окна была дверь на балкон. Резные столбики его перил густо оплели розовые и пунцовые побеги вьющихся растений с мелкими темно-голубыми и черными цветами.
Откуда- то с потолка лилась музыка. Мажорные звуки, исторгаемые невидимым струнным инструментом, призывали к бодрствованию.
Сергей встал и, потягиваясь, полной грудью вдыхая чистый воздух, вышел на балкон.
Возле дома рос густой сад. Сквозь листву просвечивало бирюзовое море. С другой стороны к самому горизонту уходила цепь холмов. Их пологие склоны были покрыты растительностью кремового и малинового оттенков.
Кое- где виднелись белые и бледно-розовые здания в один-два этажа. До ближайшего было не меньше километра. Загородная дача отца Ноэллы отделялась от этих построек извилистой долиной.
«Чудесное местечко, — подумал Сергей, любуясь местностью. — Лучшего, чтобы отдохнуть от житейских треволнений, и не придумаешь. Для художников и поэтов такой уголок — сущий клад».
Вернувшись в комнату, Сергей обратил внимание на кнопку в стене у изголовья кровати.
Он нажал ее. Послышался легкий треск. Матовая панель, расположенная на стене против кровати, осветилась.
Перед Сергеем словно распахнули широкое окно в неведомый мир. Он увидел извилистую морскую бухту и группу венерян в рабочих костюмах, монтировавших какие-то циклопические машины. Между чудовищными разрядниками проскакивали ветвистые зеленоватые молнии, а из патрубков, выглядывавших из-за темных скал, поднимались к небу и медленно плыли клубы розового дыма.
Потом толщи бирюзовых вод раздались, отступили влево и вправо, образовав узкий проход. Открылось морское дно с разбросанными здесь и там каменными глыбами. Копошились, шевелили щупальцами какие-то подводные жители самых причудливых форм.
Между двумя глыбами лежал огромный шар. Экватор его опоясывала черная лента. Из многочисленных отверстий в стенках шара били синеватые струйки.
Сперва шар был неподвижен, потом завертелся, как волчок, отделился от дна и стал перемещаться вдоль прохода в глубь моря.
Отдаляясь, он окутывался синеватым облачком и делался смутным, неясно очерченным. Казалось, он растворяется в бирюзовой воде.
Когда шар исчез, стены узкого прохода сомкнулись, а группу венерян заслонила высокая сетчатая стена. По ней паучком бегала какая-то машина и протягивала серебристые нити сперва слева направо, потом сверху вниз — плела сеть с мелкими прямоугольными ячейками.
Сеть эту подхватили металлические руки, встряхнули, расправили и унесли вместе с машиной-паучком.
На мгновение панель потемнела, подернулась дымкой. Потом на стене возник горный хребет. У подножья его темнела горловина туннеля. Из туннеля выглядывала машина в форме барабана со множеством радиальных, снабженных дисками, придатков. Барабан вращался, диски, упираясь в стены туннеля, скользили по ним. По мере того, как барабан вдвигался в отверстие, оно становилось все шире и шире, а стенки его, до этого шероховатые и тусклые начинали блестеть, как тщательно отполированный металл.
И опять померк на мгновение экран, а когда вновь осветился, Сергею показалось, что он неудержимо куда-то взлетает. Отдалялись, уменьшаясь в размерах, черные базальтовые скалы, отступала вниз бирюзовая бухта, карликовыми сделались ветвистые деревья. Всю панель заполнила клубящаяся молочно^белая масса. Она бурлила и вспенивалась, как вода в горной реке. Ее пронизывали восходящие и нисходящие струи. Местами она напоминала клубы пара, местами вела себя, как мыльная пена на поверхности стоячего водоема.
Но вот масса начала расслаиваться, группироваться в хлопья. Сквозь просветы смутно проступали очертания материка. Он имел форму гигантской груши, слегка искривленной в узкой своей части.
На поверхности «груши» ветвились голубые ниточки, похожие на жилки, пронизывающие ткани древесного листа.
Сергей, как очарованный, смотрел на экран.
Он путешествовал, не покидая комнаты, видел то, что было скрыто за горными хребтами, проникал взором сквозь толщи вод, пелену облаков, густые заросли.
Он слышал, как поют соки, поднимаясь по стволам деревьев, и шумят водопады, низвергающиеся с базальтовых скал. Перед ним проплывали, шевеля плавниками, диковинные зеленые и голубые двухвостые рыбы, извивались чудовищные красные черви, передвигались толчками безобразные мягкотелые, вели смертельные поединки ящеры…
И все это было близко, перед плазами. Казалось: протяни он руку и пальцы его коснутся вот этого пучеглазого фиолетового ракообразного или ощутят омерзительное бородавчатое щупальце головоногого моллюска, выглядывающего из причудливого грота.
Множеством чувствительнейших электрических приборов надо было обладать для того, чтобы в природных условиях сфотографировать эти морские существа и передать на экран их объемные, движущиеся и разноокрашенные изображения, уловить и усилить звуки своеобразнейших тембров или превратить тепловые инфракрасные волны в отчетливые, рельефные рисунки тех предметов, которые являются источниками этих волн.
От созерцания этих картин Сергея оторвал шорох, раздавшийся за спиной.
Сергей оглянулся.
Приоткрылась дверь, которая вела в смежную комнату, тоже предоставленную в распоряжение астронавтов.
— Это ты? — спросил Сергей, решив, что вернулся Олег.
Ему никто не ответил.
Между тем дверь продолжала открываться. Щель между проемом и створкой расширялась. Дверь кто-то толкал извне. Наконец в комнату просунулась голова ящера.
Сергей инстинктивно попятился. Оружия у него не было, а ящер, разевая зубастую пасть, пялил на него большие мутно-зеленые глаза.
Голыми руками с этой рептилией не справишься. Звать венерян Сергею не хотелось. Вопль о помощи мог подорвать в их глазах авторитет астронавтов. Сергей продолжал медленно отступать — он решил добраться до окна и спрыгнуть в сад.
До спасительного подоконника осталось совсем немного, когда дверь распахнулась настежь и на пороге комнаты появилась Ноэлла. Из-за ее плеча выглядывал улыбающийся Олег.
«Разыграли меня, — подумал Сергей, облегченно вздохнув. — Ящер ручной».
И действительно, Ноэлла бесстрашно подошла к рептилии, добравшейся к этому моменту до середины комнаты, и положила руку на ее голову.
— Знакомьтесь, — проговорила шутливо Ноэлла. — Мой воспитанник Эрл. Жалею, что забыла предупредить вас о его существовании.
Ящер, словно понимая, о ком идет речь, завертел хвостом.
Сергей снова повернулся к стене.
— А это утренний телерепортаж с венерянских строек, — сказал Олег, заметив, что Сергей опять смотрит на экран. — Успеешь еще насладиться им. Прими лучше ванну и иди в столовую. Пора завтракать. Не знаю как ты, а я проголодался.
— В ванну, так в ванну, — согласился Сергей. — Неплохо и освежиться. Пол и стены ванной комнаты покрывали шестиугольные ослепительно-белые плитки из какого-то синтетического материала. Почти половину помещения занимал вместительный бассейн. Края его возвышались над полом. На щитке, прикрепленном к стенке бассейна, пестрели разноцветные кнопки и рычажки.
Сергею не пришлось раздумывать, в какую сторону следует поворачивать рычажки и в какой последовательности нажимать кнопки. Ванна была наполовину наполнена зеленоватой водой.
Сергей с наслаждением погрузился в нее. Поверхность воды пенилась и шипела, со дна бассейна поднималось множество серебристых пузырьков. Вскоре Сергей стал напоминать виноградину, погруженную в бокал с шампанским.
Ему казалось, что его пронизывают слабые электрические токи, а в кожу впиваются десятки мельчайших иголочек, приятно щекоча ее.
Сергею еще не приходилось испытывать ничего подобного. Очевидно, вода была насыщена какими-то газами и содержала дезинфицирующие вещества и ароматические примеси.
В столовую Сергей вошел свежим и бодрым.
Стол был сервирован на четыре персоны. Роль тамады взяла на себя Ноэлла. Она посадила Сергея возле себя, а Олега рядом с отцом.
— Кушанья выбирала на свой вкус, — предупредила она: — Имейте это в виду. Если кому-нибудь что-нибудь не понравится, скажите прямо, не стесняйтесь.
Ноэлла нажала кнопку.
В стене комнаты открылись дверцы. За ними внутри канала прямоугольного сечения оказалась платформочка с суповой миской.
Ноэлла поставила ее на стол и налила в тарелки янтарную, приятно пахнущую жидкость с какими-то корешками, зернышками и узенькими ломтиками белого мяса.
— Кушайте, — предложила она.
Таким же образом в комнату были доставлены крупяное блюдо, похожее на пудинг, и фруктовые соки.
После завтрака Ин Сен увел Олега в свой кабинет, чтобы показать какие-то чертежи и расчеты.
Сергей и Ноэлла остались вдвоем.
В пятницу мы с папой ехали на дачу и странного дядьку заметили еще на выходе из подземного перехода — он тащил коляску с ребенком, потому что ее колеса не подходили для полозьев, проложенных по краю лестницы. Папа тогда сказал с усмешкой:
— А нечего нестандартные коляски покупать…
Но оказалось, что это не дядькина коляска, он поставил ее на асфальт и даже не посмотрел на молодую мамашу, всю в благодарности — наверное, не хотел попасть под начинавшийся ливень.
Папа, например, заранее раскрыл зонт, а странный дядька прикрыл голову своей сумкой и побежал к вокзалу мимо припаркованных машин. Но остановился вдруг, свернул к яркой спортивной иномарочке. Я думал, он в машинку сядет, но дядька задвинул открытый люк в ее крыше и побежал дальше.
— Парень просто идиот, — покачал головой папа. — А если б поцарапал? За всю жизнь не расплатишься.
Вообще-то дядька с виду был нормальный, простой, в джинсах и в футболке. Мы вместе за билетами в очереди стояли, а перед ним трое ребят считали мелочь, чтобы билет до ближайшей станции купить, возились долго, задерживали очередь. Он на часы посмотрел и спросил, недовольно так, злобно даже:
— Вам куда ехать?
И потом купил им билеты туда и обратно. А себе только в одну сторону билет взял, я запомнил и подумал тогда, что ему на себя денег не хватило.
— Придурок какой-то… — фыркнул папа.
Нет, правда, это случайно получилось, что мы с ним в одном вагоне ехали. Мы с папой на вокзале всегда садились, чтобы места у окошек занять, ехать-то далеко. А дядька этот через проход от нас сел, с краю. И когда на следующей станции народ повалил, я, например, не удивился, что он свое место тетке уступил. А она не старая была и даже без ребенка. Другой бы поулыбался, сказал «садитесь, пожалуйста», а этот просто встал с недовольным лицом и начал в тамбур протискиваться, будто ему выходить. Папа промолчал — к окну отвернулся.
А когда ехать оставалось недолго и народ рассосался, из соседнего вагона к нам в тамбур четверо гопников притащили какого-то хлипкого студента в очочках. Папа на шум оглянулся, смотрел через плечо, что будет. И странный дядька (он уже в вагоне сидел), конечно, полез разбираться.
— Каждой бочке затычка… — проворчал папа и добавил, отворачиваясь: — Дадут ему, наконец, по зубам, чтобы успокоился?
Может, странному дядьке и дали по зубам, мне плохо было видно, но на следующей остановке четверо гопников из электрички вышли, а он вернулся в вагон и втолкнул туда студента со словами:
— Гантели себе купи…
А потом все разъяснилось. Дядька этот один на маленьком полустанке сошел, где выход из последних двух вагонов, уже солнце садилось. Папа не видел, он сидел по ходу поезда, а я хорошо рассмотрел, как дядька с платформы спустился, оглянулся и вдруг кинулся на тропинку, будто нырнул, перекувырнулся через голову… И волком потрусил в сторону леса.
Нет, только подумайте, какие твари, оказывается, среди нас живут! И лицо у него с самого начала недоброе было, недовольное — хорошо, что не укусил никого…
ссылка на автора
Ольга Денисова https://author.today/u/old_land/works
Сон был тяжелый и какой-то мутный. После пробуждения я вертела в памяти какие-то обрывки и ошметки, с трудом вспоминая то, что увидела. Какие-то ребята пытались спасти кого-то, стараясь определить что-то ядовитое с помощью неких грибов, которые якобы впитывают токсины и меняют цвет. Выглядело это бредово, если бы в голове постоянно не вертелись мысли о каких-то темных эльфах, которым срочно нужна была помощь. И раз уж я никак не смогла помочь во сне, то хотя бы могла попытаться сделать что-то в реальности.
Я вышла проветриться в коридор, чтобы не разбудить спящую Шиэс и оставшегося досыпать Лэта. Им обоим нужно было идти в Академию преподавать ко второй паре, так что драконы могли еще немного поваляться в свое удовольствие. А вот все остальные уже сбежали. И оба Шеврина, закончившие наводить порядки у эсперов и прочих граждан и теперь взявшиеся разбираться с паразитами; и Шеат, и Ольт, и даже Твэла куда-то прихватили. Припахали демона к работенке… ну ничего, ему полезно. Будет отвлекаться от дерьмовости жизни. Шор, судя по бульканью разлитой воды и тихому мату, пытался затопить корабль, плескаясь в ванной. Зато сам, помощи не просил. Ну что ж.
Я прислонилась к стене, бормоча поисковику параметры в духе: «Где только что произошла катастрофа у темных эльфов?». И поисковик немедленно отозвался, забросив меня куда-то в подземелье. С первого взгляда стало ясно, что тут неладно абсолютно все. В воздухе витал ядреный кислотно-зеленый туман, распространяя свои ядовитые щупальца по всем проходам и залам города темных эльфов. Я тут же натянула на себя скафандр, не зная, с чем именно столкнулась и не заразна ли эта дрянь. Жизнь приучила беречь себя и беречь всех остальных от себя в таких случаях.
Первый пострадавший нашелся на полу этого же коридора. Был он, судя по перехваченному обеими руками мечу, воином, вот только меч никак не мог спасти от яда, разлитого в воздухе. Я проверила пульс, натянула парню на лицо кислородную маску, чтобы он больше не травился и на всякий случай воспользовалась порталом. Портал выгодно отличался от экрана тем, что через него не проходил воздух туда-сюда, как это происходило с экранами — фактически прямыми дырами в пространстве и записывающими устройствами «все в одном».
Отделение для облученных радиацией годилось для нынешней ситуации как раз из-за соблюдения техники безопасности и заранее экипированных сотрудников. Они знали, что в любое время суток мы можем припереть что-то эдакое, поэтому всегда имелось несколько дежурных, упакованных в полную защиту.
— Ребята, тут дроу с каким-то токсическим поражением. Скорее всего их будет много, поэтому готовьте каталки, — я передала пораженного парня в белы рученьки одетых в защитные костюмы биоников и вернулась обратно.
Дроу и правда было много. Я подбирала всех, у кого еще был пульс и кто пытался дышать, обдавала первичным исцелением, натягивала на них кислородные маски и отправляла в портал прямиком на подставленные каталки. Работа закипела. С этой стороны я собирала пострадавших, с той стороны на Приюте в клинике пошел полный движ.
В основном у эльфов оказались поражены легкие, горло и кровь. То, чем они дышали, отравляло их тела и приводило к весьма быстрой смерти, поэтому я не разменивалась на исцеление поштучно, а просто собирала их, снабжала кислородом и отправляла в клинику, где и персонала больше, и больше технических возможностей понять, что это такое и как его лечить.
То, что это какой-то газ, я понимала, но какой именно — определить не могла. Он слоился, плавал, как туман, норовил распространиться как можно дальше, светился и сбивал с толку. Да и необходимость тут и там подбирать эльфов изрядно сбивала с настроя и анализа. Самое интересное, что дети переживали отравление гораздо легче, хотя по идее должны страдать сильнее, так как у детей меньший объем легких и более быстрый обмен веществ. Но то по идее, а это реальность.
— Ребята, определите, не связывается ли этот токсин с половыми гормонами или с адреналином, — я протянула в портал троих напуганных эльфят — двух девочек и одного парня. — Дети страдают меньше, но все равно страдают.
От частых переходов и открывания-закрывания порталов у меня самой рябило в глазах. Я шла и шла по коридорам, проходам, подземным домам, доставала тех, кого могла достать и спасти. Некоторые уже были мертвы к моему приходу, некоторые держались. Мужчины и женщины умирали почти в одинаковом количестве, дети в основном были живы, но сильно отравлены. Старых эльфов я не находила. То ли они тут были короткоживущими, то ли старики умерли в первую очередь в эпицентре катастрофы. К тому же, проклятый туман все сгущался и сгущался, становился все ядренее, поэтому мне приходилось ходить ориентируясь уже даже не зрением, а разными спектрами, способными пробить туман и различить хоть какое-то подобие жизни. Пару раз я натыкалась на каких-то издыхающих ящеров, которые тоже виднелись в измененном спектре зрения, но ящеры меня не интересовали. Создать ящеров не проблема, были бы живы эльфы.
Когда я наконец дошла до центрального храма в этом подземном городе, то казалось, будто туман можно нарезать ножом. Он был густой, почти осязаемый, оседал на скафандре странными зелеными разводами и старался забить мне обзорное стекло, словно бы надеялся, что я останусь здесь. Вот только я могла видеть и сквозь мутное стекло без проблем. Я поднялась по невысоким ступеням внутрь храма и пораженно замерла. В густых клубах тумана было нечетко видно стоящий на алтаре небольшой кувшин, формой похожий на винный, какие изготавливают эльфы в наших мирах. А из кувшина пульсируя вырывались сгустки тумана.
— Фонтан-кувшин… кто-то выпустил джинна из бутылки, — пробормотала я и случайно наступила на что-то, при ближайшем рассмотрении оказавшееся телом эльфийки. Судя по всему, жрицы, а то кто еще будет в храме заниматься химическими опытами. Дозанимались…
Тел было ровно двенадцать. Если судить по тому, как они попадали на месте, то женщины умерли почти мгновенно, а стояли перед этим вокруг алтаря каждая строго на своем месте. Я обошла алтарь с кувшином, ломая голову над тем, чем бы его заткнуть. Увы, вылетевшая пробка, найденная на полу, оказалась существенно деформирована и никак не могла прекратить излияние тумана. Пришлось создавать вокруг кувшина плотный силовой купол. Такой купол выдержал взрыв вулкана, должен выдержать и какой-то газ. Хрен его знает, чем они тут занимались, что пытались сделать и чего добивались. Вряд ли они хотели совершить массовый суицид посредством вдыхания какого-то говнища…
Купол помог, но лишь частично. Он сдерживал выбрасываемый кувшином газ, но тот, который уже разнесся по всем туннелям, оставался на месте. А еще его должно было тянуть в вентиляцию. Чем-то они ж тут дышали. Идея выветрить наружу всю эту гадость отпала сразу — еще неизвестно сколько народу сдохнет на поверхности от него. А значит, газ следовало оставить тут.
Я вышла из храма и направилась искать дальше. Кто-то же должен еще выжить, город был большим, ветвистым, с множеством туннелей и ответвлений, с тупиковыми улицами и переулочками, с нагромождением входов в дома, выбитые прямо внутри скалы. И где-то кто-то да находился. Увы, спасти удалось не всех — большинство народа в центре города, откуда и пошла эта пакость уже были мертвыми и, судя по остывшим телам, давно. Как и жрицы в храме. Многие лежали, скрутившись в комок, некоторые пытались закрыть лица тряпками, кусками одежды или чем-то еще. Кто-то что-то колдовал, судя по обугленным стенам. Увы, понять, колдовали прямо сейчас или черте когда, я не могла, поэтому оставалось лишь строить догадки о том, что здесь произошло.
В дальних коридорах нашлось еще несколько беглых подростков, пытающихся соорудить что-то вроде простейшей химзащиты — тряпки на лицах, все тело в закрытой плотной одежде и плотная же обувь. Не знаю, насколько это их спасло, но то, что они были живы, уже радовало. Я надеялась, что газ не поражает кожу и слизистые, поскольку иначе здесь будет еще сложнее.
Перебросив подростков в портал, я задумалась о том, как бы понять, что оно за газ. Да, перед глазами тут же выскочила нужная формула, вот только понять ее я как раз и не могла. Я не химик. И вообще никто. У меня нет даже базовых знаний первоклассника-демиурга. При всем моем желании я вообще ничего не смогу выучить и запомнить. Поэтому приходилось выкручиваться с помощью тех, у кого мозги были в полном порядке. Я написала иллюзией формулу газа и сфотографировала ее, чтобы передать с очередным выжившим эльфенком ученым. Вот они там академии и институты заканчивали, пусть ломают голову над формулой, а я пас. Тупое плазменное дерьмо, и еще неизвестно сколько буду в этом состоянии. А потом… потом нужно будет попросить Зеру сделать мне что-то вроде склерозника, препарата, вызывающего качественную амнезию касательно прошлого и именно для плазмы. Я не хочу помнить… некоторые вещи из своего прошлого. Пока действует мой блокиратор, но как только закончится мой срок, блокировка спадет. И есть огромный шанс на то, что я просто сойду с ума от своих дерьмовых воспоминаний. А я не хочу причинять еще больше проблем, чем уже создала. Пусть я буду чистым листом бумаги, пусть стану кем-то другим. Пусть это буду уже даже не совсем я, лишь бы не поубивать кого-то из семьи и не натворить множества бед.
Когда я нашла еще одну девчонку-подростка, забравшуюся почти под самый потолок к воздуховоду, и пыталась ее оттуда аккуратно достать, в подземелья завалился Шеат. Дракон тут же закашлялся, и я едва успела заорать: «Не дыши!» и сделать ему скафандр.
— Что это за дрянь? — хрипло выдохнул серебряный, разглядывая спущенную вниз девочку с кислородной маской на лице.
— Хрен его знает. Вот формула. Если ты шаришь, то думай, если нет, то помогай собирать выживших, — я воспроизвела иллюзией то, что видела совсем недавно перед собой и вдруг задумалась. Формула слегка отличалась от той, которую я дала ученым. И это заставило меня напрячь отсутствующие извилины. — Черт, он меняется!
— Кто? — дракон уже открывал портал для девочки.
— Газ этот сраный, — я показала ему первую формулу, понимая, что ни черта не понимаю. — Он вступает в реакцию с чем-то. Возможно, с камнем, возможно, с типичными газами подземелий, метаном, например. Я не гребу, что это, но это мне не нравится.
Мы шли дальше и дальше, обследуя коридоры. Разделяться было плохой идеей, к тому же, Шеат вдохнул газ, и мне это категорически не нравилось, поэтому я решила оставить его под присмотром. На всякий случай. Хоть дракон и заверял, что он в полном порядке и ни капельки не собирается помирать и вообще стойкий к ядам, меня это не проняло. Я прекрасно знала, что очень даже стойкие к ядам драконы тоже могут пострадать. Так что лучше перебдеть.
Еще парочку детишек мы подобрали у очередных воздуховодов. Похоже, пока взрослые выясняли отношения, малышня разбежалась кто куда, и не просто так, а додумавшись добраться до доступного воздуха. Частично это им помогло — отравление у детей и подростков явно было слабее, чем у взрослых. По крайней мере, я не нашла ни одного мертвого ребенка, хотя не могу сказать, что обследовала весь город. Подземелья были огромны, просто невероятно огромны. Скорее всего, в давние времена тут жили тысячи эльфов. Теперь же их количество изрядно поубавилось, а сейчас так вообще остались выжившие единицы. И еще неизвестно сколько народу умрет в клиниках, поскольку мы не знали, от чего их лечить и как убрать газ из тел. Думаю, их просто чистили, ставили капельницы, переливали кровь и заливали физраствором, чтобы вымыть из крови отраву. А вот найти к неизвестному яду антидот будет весьма проблематично.
Я создала пробирку и набрала в нее немного газа. Отнесу Зере, она умная, пусть разбирается. Запись всего происходящего у нас есть, если местные боги или демиурги возмутятся нашим произволом, то пусть объяснят, какого черта тут творится. И почему вообще в руки весьма недалеких жриц попало довольно токсичное вещество. Или же им кто-то его подкинул, чтобы устроить массовую гибель эльфов?
— Кстати, ты заметил, что тут вообще нет паучьей тематики? — спросила я у Шеата, когда мы углубились в очередной коридор-квартал с множеством проходов в дома и местные лавки. Нескольким мертвым телам мы уже ничем помочь не могли, а вот найти кого-то живого вполне.
— Да. Они молились кому-то другому. Что было нарисовано на храме?
Я наморщила лоб. Честно говоря, на рисунки на храме я вообще не обращала внимания, поскольку была занята поиском пострадавших.
— Не помню.
В этот момент раздался далекий гул, словно бы что-то взорвалось где-то глубоко под землей. Под ногами задрожал пол, сверху посыпались мелкие камешки и комки грунта.
— Газ? — неуверенно пробормотала я.
— Добрался до какой-то руды или выброса метана, — предположил Шеат. — Вступил в реакцию, и там все бабахнуло.
— Проклятье, давай резче. Ты себя нормально чувствуешь?
Дракон кивнул, и я пошла быстрее, уже не стесняясь выбивать двери ногой и выглядывать наверх в поисках малышни.
Мысль о том, что мы можем взлететь на воздух тут же разбивалась о мысль о том, что мы вообще-то под землей. Под тысячами тонн камня и породы, которые свалятся нам на головы, если этот проклятый газ взорвется прямо здесь и сейчас. А судя по подрагивающему полу, реакция все еще шла, где-то происходили микровзрывы, что-то менялось и передвигалось под землей. И мне это не нравилось категорически. Лишние шиты на мне и драконе появились сами собой. Ничего, береженых боги берегут.
Увы, найти еще выживших не удавалось. Туман перебивал видимость, из ярко-зеленого став темно-зеленым, слишком густым и липким. Он забивал стекла в шлемах, облеплял скафандры, мешал разбирать, куда мы двигаемся и не ходим ли по кругу. Мне иногда казалось, что это проклятый газ — порождение хаоса, больно уж слишком все гладко у них тут все прошло. Может, подкинул кто из богов опасную игрушку и вот, пожалуйста. Ну не придурки ли?
Последние две ярко-красные точки — живые теплые тела — показались будто бы из ниоткуда. Когда мы приблизились, пол под ногами содрогнулся, послышался какой-то странный низкий гул. Я оглянулась на недовольного дракона. Увидеть его лицо за залепленным зеленым туманом шлемом было невозможно, но я прекрасно чувствовала, что Шеат недоволен, а еще сомневается в успешности мероприятия.
Я подхватила под руки двух мальчишек, слишком юных и слишком напуганных, чтобы соображать хоть что-то. И едва успела напялить на них маски с кислородом, как гул стал нарастать.
— Валим! — на открытие портала времени уже не осталось, поэтому я быстро поставила экран.
Мы вывалились в приемнике радиационного отделения в городе-клинике на Приюте. Вокруг столпились одетые в такие же скафандры бионики и эльфы. Людей сюда редко пускали, осознавая риски поражения лучевой болезнью. Помимо народа в белых скафандрах радиационной защиты вокруг появился народ в зеленых скафандрах био- и химзащиты. Детей быстро забрали, упаковали на каталки и отправили в палаты. А нас радостно залили каким-то едким веществом, больше похожим на смесь мыльной пены и хлорки. Когда это лилось по скафандрам, то еще полбеды, но когда я уничтожила скафандры, а нас снова выполоскали дезинфектантом, мне показалось, что я поела хлорки. И ведь даже не скажешь ничего — сама правила придумала, самой их и соблюдать. Хорошо хоть не напилась дезинфектанта, у плазмы хватило ума не пробовать на зуб эту гадость.
— Он вдохнул этого газа, — пояснила я, ткнув пальцев в Шеата.
— Со мной все в порядке, — отмахнулся дракон, но парочка биоников вежливо подхватила его под белы рученьки. Ибо нефиг за мной таскаться. Я благодарна ему за помощь, но мог бы для начала просто посмотреть, где я и во что одета.
Поскольку меня вымыли и выполоскали так, что кожа скрипела, то мне разрешили выйти из приемника для записи всего происходящего на кристаллы и для попытки выяснить, в каком мире происходила эта дрянь. Надо сразу сказать демиургам в Совете и сверхам… Сверхам пока было не до того, но если долбанет там, где не ждали, мы же будем виноваты в том, что не предупредили. Так что копии кристаллов пошли по всем инстанциям. Оставалось только взять координаты мира у Шеата и можно было спокойно идти заниматься эльфами. Вычищать, лечить и пытаться понять, что именно у них произошло. Занятие на ближайшие сутки, если не больше…
— Я поняла только, что этот ученый-эсэсовец производил какие-то страшные опыты над людьми, — сказала Маша, возвращая Лагутину листки с записями Хенгенау. — И все. А под конец он, видимо, сошел с ума.
— Да, — произнес Лагутин задумчиво. Может, он и сошел с ума. А может…
— Что?
— Он все-таки не совершил открытия.
— А фиолетовые обезьяны? «Поле смерти»?
— Понимаешь, Маша. Он был близок к открытию. Но он бродил в потемках. Он вслепую нашел способ воздействия на живые клетки. А «поле смерти»… Мне кажется, что это его самая главная ошибка.
Лагутин задумался. В циничных записях эсэсовца предстояло еще разобраться. Но главное Лагутин понял. Хенгенау совершенно случайно наткнулся на «поле памяти». Не последняя вспышка гаснущего сознания сотен людей вызывала галлюцинации у Луизы. Нет, в действие вступал последний резерв мозга — поле, возбуждаемое нервными клетками, неизвестное странное поле, слабое у отдельного индивидуума, настолько слабое, что оно почти никогда не проявляет себя. Но многократно усиленное, оно способно вызывать определенные реакции у некоторых людей. Избирательность… «Почему все-таки оно действует избирательно? — мелькнула мысль. — Странно. Памятрон тоже действует избирательно. А вдруг у этих полей одна природа? Вдруг?..» И новая, еще более странная мысль обожгла мозг. Лагутин вспомнил случай с Машей. Материализованные привидения… Поле тогда было необычайно сильным. И если?
— Маша, — спросил он. — Ты тогда запирала дверь изнутри?
— Когда?
— Ну тогда, когда двойников увидела?
— Нет.
— А раньше, утром, например?
— Только на одну минуту. Сразу по приходе в лабораторию.
— Все ясно. Теперь это можно объяснить.
— Ничего не понимаю, — жалобно сказала Маша. — Что ты хочешь объяснить?
— Да все, что происходило с тобой тогда. Твои двойники повторяли все, что ты делала. Не обязательно в тот именно день. Понимаешь? В течение всей жизни. Но они обязательно должны были повторять твои действия…
Маша недоуменно взглянула на него.
— Подожди, — сказала она. — Надо вспомнить все. Действительно. К крану я тогда подходила… Да, да… А девочка?.. Луг… Ну, луг я помню, допустим. А стекло? Ой!.. И стекло помню… Девочка, то есть я, спрашивала, почему я за стеклом сижу. Мы были с отцом в зоопарке. Там чистили большой стеклянный… Как он называется? Вольер для змей, что ли? И я спрашивала женщину через стекло… Но что сей сон значит?
— Да то, — сказал Лагутин, — что в поле памятрона можно видеть не только галлюцинации. Оно способно проецировать в пространстве определенные образы, реальные, так сказать.
— Но это же страшно…
— Страшно, пока мы не понимаем, не проникли в механизм. Я вот еще думаю об этом эсэсовце. Он вел себя как любознательный дурак. Ползал возле потрясающих вещей и не догадывался даже, что за ними стоит. Дальше «фиолетовой чумы» его мышление не могло проникнуть.
— А твое? Проникло?
— Не так быстро, — сказал Лагутин. — Однако кое-что и сейчас можно вообразить.
— Что же?
— До сих пор мы знали, что добиться изменения видовых признаков организма можно, во-первых, путем гибридизации, а во-вторых, облучая половые клетки. Теперь мы видим, что есть третий путь.
— Зачем? Это же ужасно! Об этом нельзя спокойно рассуждать.
— Напрасно. Конечно, когда такое открытие находится в руках Хенгенау и ему подобных, которые видят в нем только средство массового уничтожения, — это страшно. Но представь себе на минуту такую картину. Наши селекционеры уже давно работают над проблемой продвижения теплолюбивых культур на север. Результаты пока малообещающие. Апельсины в вологодских садах еще не растут. Но вот в яблоневый сад в день сбора урожая приезжает человек. В руках у него… Впрочем, стоп! Я не знаю, что у него в руках. Да это, собственно, и не важно. Мы рассуждаем пока отвлеченно. Словом, что-то у него в руках есть. И с помощью этого «что-то» человек превращает яблоки в апельсины. Или в лимоны. Или, если хочешь, в картошку.
Мы перестанем зависеть от природы. Мы в любой момент сможем получить из болотной осоки сахарный тростник. Мы навсегда забудем о таких словах, как «неурожай» и «бескормица». Мы в любых масштабах сможем регулировать производство мяса, яиц, шерсти. Да что говорить! Открываются такие колоссальные возможности, что сейчас еще и представить себе нельзя всех последствий. Я привел тебе жалкие примеры. Воображение пока не в силах подсказать мне большего. Я просто подумал о первых шагах. Это как в сказке…
— Чем дальше, тем страшней, — улыбнулась Маша.
— Нет, — серьезно сказал Лагутин. — Водородная бомба была изобретена раньше термоядерного реактора. Фиолетовые обезьяны вынырнули из сельвы тоже в качестве сеятелей смерти. Но они же явились предвестниками, они вынесли на своих плечах и жизнь. Тут все зависит от точки зрения. Бомба и реактор — это два полюса. Компасная стрелка науки бесстрастно указывает на оба. Долг ученого — сделать выбор. И он делает его в зависимости от своего мировоззрения. Кроме того, уничтожать легче, чем созидать. Этим, по-видимому, и объясняется, что развитие средств истребления всегда опережает развитие средств защиты.
— Ты увлекся и забыл, что мы еще ничего не знаем. Сказка про оборотней или «эффект Хенгенау», называй как угодно, далека от нас, как небо от земли.
— Ты не права, — возразил Лагутин. — Помнишь, я тебе говорил, что кто-то идет тем же путем, что и мы. Тогда я еще не улавливал связи. Было накоплено слишком мало фактов, чтобы рассуждать о них.
— А что изменилось с тех пор?
— Да вот хотя бы побочные явления, о которых пишет этот эсэсовец. Я понял, что ему мешало. Наследственная память. Он нашел способ внедряться в живую клетку, ломать по своему произволу генетический код и направлять развитие этой клетки в нужное ему русло. Говоря проще, он воплотил в жизнь сказку об оборотнях, но при этом столкнулся с непонятным ему сопротивлением клеток. Сплошь и рядом организмы ему не подчинялись. Почему, спрашивается? Да потому, что он не учитывал наследственной памяти или не мог ее подавить. Он вторгся в глубинные процессы строительства белка. Но дальше не пошел. Дальнейшее он предоставил самой природе, надеясь на законы эволюции. Он полагал, что овладел этими законами или, на худой конец, правильно их понимал. И в этом его ошибка. Или глубокое заблуждение. Не знаю. Он считал, что стоит сломать некий механизм, как организм сразу соскочит вниз по лестнице эволюции. А лестницы-то и не оказалось. Перед ним разверзлась пропасть. Из нее полезли фиолетовые существа. Он понял, что реакция неуправляема. Вот место, где он пишет про это.
— Я помню. Но ты только что говорил обратное. Про яблоки и апельсины.
— Когда я говорил об этом, то имел в виду, что мы научимся управлять реакцией. Противоречия тут нет. Фокус в том, что мы еще крайне мало знаем об эволюции жизни. Мы прослеживаем действие ее закономерностей на исторически незначительном отрезке времени. Наука пока еще не в состоянии ответить на ряд вопросов, возникающих при исследовании событий, происшедших на Земле. Почему, например, век бронтозавров кончился так внезапно? Наивно теперь объяснять это изменениями климата на планете. Можно считать доказанным, что гигантские земноводные вымерли именно внезапно. Сейчас найдены громадные кладбища, где, как говорится, смешалось все: и кони и люди. Вероятнее всего предположить, что произошла некая катастрофа, положившая конец существованию рептилий. В то же время до сей поры живет и процветает лох-несское чудовище, которое является ни больше ни меньше как самым рядовым ихтиозавром. Представим себе, что когда-то ему чудом удалось избежать судьбы своих сородичей. Что же, оно так с тех пор и живет в озере на севере Шотландии? Живет и здравствует миллионы лет в единственном экземпляре? Это нонсенс! Значит, оно не одно, значит, оно размножается? Тогда почему озеро Лох-Несс не кишит этими чудовищами? Опять загадка.
Я не собираюсь строить на этот счет гипотезы. Я хочу только продемонстрировать этим примером, как мало мы знаем о законах эволюции. А сколько подобных примеров? Происхождение рас? Темное пятно. Гигантопитеки? Большущий знак вопроса. Сам человек?..
Лагутин замолчал. Маша задумчиво смотрела на него. На эту тему они говорили часто, много спорили. В институте взгляды Лагутина не пользовались популярностью. Правда, в последние дни, особенно после происшествия с памятроном, их лаборатория оказалась в центре внимания. От фактов нельзя было просто отмахнуться. Одно дело — точка зрения на эволюцию и наследственную память. И совсем другое — создаваемое памятроном поле, в котором Маша встретилась сама с собой во множественном числе. Понять это было невозможно. Так, по крайней мере, казалось Маше. А Лагутин пытался. И не только понять, но и объяснить.
— Да, человек, — сказал он, рассеянно перебирая листки с выдержками из записной книжки Хенгенау. — Сам человек должен ответить нам на все эти вопросы. Другого выхода я не вижу.
— Что ты имеешь в виду? — спросила Маша.
— Я вспомнил слова твоего отца. «Пылкие и приверженные», — говорил он. Пылкие и приверженные прививали себе чуму и хватали голыми руками куски урана. Потому что они хотели знать. Я тоже хочу знать. Это можно устроить просто. Надо установить в лаборатории киноаппарат. Понимаешь?
— Нет.
— Видишь ли, я уже говорил тебе, что создаваемое памятроном поле не только выбивает из нашей памяти определенные образы, но и проецирует их во времени и пространстве.
— Значит, эти фантомы?.. Живые они, что ли?
— Подожди, не сбивай мысль. Назовем это порождением твоей памяти. Пока можно утверждать одно — поле памятрона в определенных условиях способно разбудить нашу память. А ведь отсюда недалеко и до наследственной. Если, конечно, мы на верной дороге. Вот тогда нам и понадобится киноаппарат.
— А объект?
— Тут сложнее, — задумчиво сказал Лагутин. — Ведь если попросить Тужилина, то едва ли он согласится.
— Ну, тогда я… Ты же сам говорил, что это поле действует избирательно. А я уже испытала однажды…
— Подожди. Не все сразу. Тут надо подумать.
— Но ведь опасности-то прямой нет. И мы уже знаем, чего ожидать. В крайнем случае выключим прибор.
— Нет, Маша, об этом рано говорить.
— Но ведь ничего страшного со мной тогда не произошло.
— Слава Богу. А что будет, если вдруг в этом поле возникнет какой-нибудь волосатый предок? Он беседовать об эволюции вряд ли станет. Дубиной по голове — и конец эксперименту.
— Шуточки? — спросила Маша.
— Шуточки, — согласился Лагутин. — Если, конечно, бывают серьезные шуточки.
Был адрес, и была квартира с плюшевым диваном, стеклянной горкой под красное дерево, на полках которой в разных позах располагались амурчики, ангелочки и херувимчики. Здесь были ангелочки, запряженные в позолоченные саночки, херувимчики, оседлавшие хрустальные яйца, и амурчики на каких-то немыслимых подставках. В комнате пахло ванилью и почему-то пыльными мешками.
На плюшевом диване сидела Нина Михайловна Струмилина, бодрая старушка со щечками-яблочками. Эти щечки притушили улыбку Клеопатры. А на шее Нефертити выросла бородавка. Комплекс беклемишевского божества стушевался под неодолимым влиянием времени. Да и само божество давно забыло о своей бывшей божественной сущности. Украшение губернских балов поблекло и полиняло.
Хозяйка квартиры усадила Диомидова в кресло на гнутых ножках. Он поморщился, когда скрипнули пружины. Мелькнула мысль, что это эфемерное сооружение рухнет от первого прикосновения. Такие кресла он видел только в музеях. Но там они стояли за барьерами из веревок и предназначались для обозрения, а отнюдь не для сидения. Здесь кресло исполняло свою прямую роль.
Диомидов не хотел тратить много времени на разговор. И он постарался направить светскую болтовню Нины Михайловны о погоде, которая уже не та, о людях, которые уже не такие, о Москве, которая стала очень шумной, в нужное ему русло. Но сделать это оказалось не так-то просто. Еще перед тем, как надавить кнопку звонка, он решил начать разговор издалека и постепенно подвести Струмилину к тем вопросам, которые приготовил. Диомидову хотелось, чтобы старушка сама вспомнила о Беклемишеве. Он начал с того, что приехал из Сосенска. Зайти к Струмилиным его попросил Мухортов. Аптекарь передавал привет Зинаиде Ивановне и небольшую посылочку с грибами. Диомидов нарочно рассчитал время визита так, чтобы прийти за час до возвращения Зинаиды Ивановны с работы. Он не назвал себя. Это был разведочный визит — рекогносцировка. Могли возникнуть непредвиденные осложнения. Нужен был максимум аккуратности. Вполне возможно, что Струмилина являлась единственным связующим звеном в цепи Беклемишев-Амазонка-Хенгенау-неизвестный эмиссар. Диомидов не думал, конечно, что этот бывший кумир Беклемишева является винтиком в механике интриги Хенгенау. Однако осторожность ему казалась необходимой.
Да, он приехал из Сосенска. Отличное место для отдыха. Мухортов — прекрасный человек. Нина Михайловна, кажется, бывала в Сосенске. О, уроженка. Почему же она променяла такие благословенные края на шумную столицу? Да, да… Это было давно.
Так начался разговор. Минуты три собеседники вели его стоя. Потом Нина Михайловна указала Диомидову на кресло.
— Зина скоро придет, — сказала она. — Ей будет приятно услышать новости из ваших уст. Хотя… Сосенск и новости… Это даже как-то странно.
— Почему же, — возразил Диомидов и подумал, что момент наступил. — Представьте себе, незадолго до моего приезда в Сосенске произошло самоубийство.
Нина Михайловна замахала руками.
— Что вы говорите? Какой ужас! Кто же этот несчастный?
— Некий Беклемишев.
— Вот как! — На лице Нины Михайловны отразилось смятение. — Неужели? Сергей Сергеевич?
— Кажется, его звали так, — сказал Диомидов.
Нина Михайловна прижала платочек к глазам.
— Вы его знали? — сочувственно спросил полковник.
— Он любил меня, — всхлипнула Нина Михайловна.
— Простите, — вежливо сказал Диомидов. — Я не думал.
— Что вы, что вы, — торопливо заговорила старушка. — Это было так давно. Так давно…
Прикоснувшись к глазам платочком, она сочла, что дань памяти Сергея Сергеевича отдана и можно перейти к текущим делам. Она потребовала, чтобы Диомидов немедленно удовлетворил ее взбудораженное любопытство. Ей хотелось знать все о самоубийстве. Вопросы посыпались один за другим. Полковник едва успевал придумывать подходящие к случаю ответы. Он сказал, что покойный не оставил никакой записки, по которой можно было бы составить представление о побудительных причинах столь эксцентричного поступка, развил версию Мухортова об одиночестве и слегка намекнул на то, что Сергей Сергеевич якобы говорил Мухортову о каких-то неопубликованных дневниках давнего своего путешествия на Амазонку. Сказал об этом Диомидов вскользь, как бы между прочим, но с интересом отметил, что Струмилина согласно кивнула головой.
«Она что-то знает», — подумал полковник и снова направил беседу к дневникам, заметив, опять же между прочим, что, по слухам, товарищи из Академии наук занялись поисками в архивах, что рукописи Сергея Сергеевича, возможно, даже увидят свет.
— Как же, как же, — сочувственно закивала Струмилина. — Они уже были у меня. Но я не понимаю… Бедный Серж… Почему он не дождался?
«Вот оно, — чуть не произнес вслух Диомидов и даже подобрался весь. — Ну, держись, Федька! В этом ванильном домике, кажется, спрятан ключик. Подойдет ли он к замку? Появится ли наконец просвет? Судя по всему, ларчик открывается просто. Только кто бы мог догадаться, что неразделенная беклемишевская любовь имеет самое прямое отношение к следствию. Ромашов, дотошно изучавший обстоятельства, сопутствовавшие убийству, не подумал об этом. Да и я сам эту историю выпустил из поля зрения и возвратился к ней, когда следствие пошло на второй круг. Закономерность это или ошибка? Тут есть о чем поразмыслить. Во всяком случае, урок хороший».
Эти мысли мелькали у него в голове, пока Струмилина рассказывала о том, как несколько месяцев назад к ней приходил весьма корректный кандидат наук. Он тогда только что вернулся из экспедиции в Южную Америку, искал Беклемишева, так как не знал его адреса. Струмилина помогла вежливому кандидату.
— А вы разве с ним были знакомы? — спросил Диомидов.
— С ним? — удивилась Нина Михайловна. — Бог мой, первый раз увидела.
— Как же он вас нашел? Простите за нескромность.
— О, — оживилась Струмилина. — Это очень любопытно. Серж… Понимаете, я ему писала, Сержу… Тогда… Я писала в Асунсьон и Рио-де-Жанейро, в Консепьон и Каракас. Я написала столько писем. Я умоляла мэров городов и префектов полиции помочь мне найти Сержа… Я хотела сказать ему, что… — Струмилина снова всхлипнула и вытащила из-за обшлага платочек. — Сказать, чтобы он не уходил, что я все поняла… Но, увы, письма не дошли, затерялись. Некоторые из них почему-то оказались в архивах. Одно из них и нашел этот любезный ученый. Он стал интересоваться Беклемишевым. Но прежде решил разыскать меня. «Нас, — сказал он, — очень волнует судьба этого путешествия».
— Действительно, — буркнул Диомидов и спохватился, уловив недоумевающий взгляд Струмилиной. — Да, да, — поправился он. — Крайне любопытная история. Столько лет… И вот поди ж ты… Разыскали…
Ларчик и в самом деле открывался просто. Видимо, Хенгенау, обнаружив фамилию Беклемишева на жертвенной плите храма, сообразил, что возможно найти какие-нибудь упоминания об этом путешественнике в многочисленных архивах тех городов, которые предположительно являлись отправными пунктами самодеятельной экспедиции. Где-то ему повезло. Он наткнулся на письмо опомнившейся возлюбленной Беклемишева. Эмиссар Хенгенау получил задание найти Струмилину по имеющемуся на конверте адресу. Или, если она уже умерла, ее родственников. И через них разузнать о судьбе Беклемишева. Но откуда эмиссару стало известно о дневниках Сергея Сергеевича? Как он добрался до музея?
Долго раздумывать над этим полковнику не пришлось. Нина Михайловна, не дожидаясь наводящих вопросов, сообщила ему о том, что, не получив ответа на свои письма, вышла замуж и уехала из губернского города сначала в Сосенск, а потом в Москву.
— И там я встретила Сержа, — сказала она. — Это было уже накануне войны. Он шел, задумавшись, помахивая тросточкой. Он не узнал меня. Я подумала: «Серж». Мне, видимо, показалось, что я только подумала. Потому что он услышал. «Нина, — сказал он. — Ты мне снилась в лесу. Но теперь это уже не имеет значения». Понимаете, он так и сказал: «не имеет значения». И у него был пустой взгляд. И он все вертел эту тросточку, а у меня в глазах мелькали какие-то оранжевые круги.
Потом был чай с клубничным вареньем, от которого тоже почему-то пахло ванилью. Чай сочинила пришедшая с работы Зинаида Ивановна. Крупная женщина с широким белым лицом, она как-то не гармонировала с ангелочками в горке. И они жалобно звякали, когда она проходила мимо стеклянной дверцы к столу, на котором моментально, появилась белая скатерть и чайная посуда.
Присутствие Диомидова ее не удивило. Посылка с грибами и записочка Мухортова тронули. Известие о смерти Беклемишева впечатления не произвело. Мама заработала выговор за то, что подвергла гостя томлению. Разговор за столом шел вокруг более современных дел. И как Диомидов ни старался вернуть его в прежнее русло, Зинаида Ивановна тут же ставила плотины. Полковник злился и уже подумывал о том, что не пора ли ему раскрыть свое инкогнито и попросту задать несколько вопросов? Теперь, после того, что он узнал, маскарад был вроде и ни к чему. Сдерживало его только то, что мать и дочь могут неожиданно замкнуться.
«Нет, — решил он. — Это я еще успею».
И ввернул словцо про «кандидата наук», который, наверное, сейчас очень расстроен смертью Беклемишева.
— Полно вам, — заметила Зинаида Ивановна, похрустывая печеньем. — Он торопится диссертацию кончать. Знаем мы этих кандидатов. Огорчен! Огорчался кот, слизав сливки. Мало показалось.
— Фи, как грубо, Зиночка! — сказала мама. — Нельзя так говорить о людях. Что подумает молодой человек?
Зиночка хмыкнула и бросила лукавый взгляд на Диомидова. А мама сердито поджала губы и после некоторого молчания стала развивать свои взгляды на воспитание. В качестве примера она привела какую-то княгиню, которая даже в трудные годы военного коммунизма умела сохранять человеческое достоинство.
— У нее не было приличной обуви, — сказала Нина Михайловна наставительно. — Она сшила себе чуни из портьер. Но все равно было видно, что это княгиня. «Ах, шерочка, — говорила она мне, — цветок, даже увянув, останется цветком».
— Сеном, — сказала Зинаида Ивановна.
— Что? — не поняла мама.
— Сеном, говорю, цветочек станет. Или, — хмыкнула Зинаида Ивановна, — силосом. — Мама не удостоила ее ответом и обратилась к Диомидову.
— Вот и Серж, — сказала она. — Я всегда считала Сержа необыкновенным человеком. Когда я увидела его отрешенные глаза, я поняла, что с ним случилось что-то страшное. «Не имеет значения», — сказал он. Любовь для него уже не имела значения. Это же ужасно, когда любовь уходит.
Зинаида Ивановна раскрыла было рот, чтобы прокомментировать слова матери, но та отмахнулась от нее.
— Не мешай, — сердито попросила она. И пожаловалась. — Цинизм молодых людей бросает меня в дрожь. Они спокойно рассуждают о вещах, которых надо стыдиться. И при этом употребляют такие слова… Нет, не говорите мне ничего. Раньше было по-иному. «Нина, — сказал Серж. — Я ухожу. Мне тяжело, но я должен носить это в себе». — «Что?» — спросила я. Он махнул рукой… «Я написал», — сказал он. «Мне?» — спросила я. Он усмехнулся. «Нет, — сказал он. — Я оставил рукопись в музее. Но я, кажется, сделал глупость. Впрочем, это не имеет значения». Мне стало жаль Сержа. Он выглядел таким потерянным. Я взяла его под руку, и мы долго ходили возле Манежа. Серж так занятно рассказывал про индейцев. Он прожил среди них несколько лет. Ходил босиком по лесу. Его кусали змеи и пантеры. Я и сейчас ужасаюсь… Босиком… Бр-р…
— Как княгиня, — вставила Зинаида Ивановна. — Или даже хуже. Портьер в лесу не было.
Нина Михайловна только повела сухоньким плечиком. Диомидов теперь узнал все и уже без особого интереса прислушивался к словам Струмилиной. Подождав, пока поток воспоминаний иссякнет, он поглядел на часы, притворно ойкнул и заторопился прощаться. Зинаида Ивановна проводила его до дверей, попроси, па передать привет и благодарность Мухортову.
— Мама утомила вас, — сказала она, протягивая руку.
— Ну что вы, — улыбнулся полковник. — Мне было очень приятно провести вечер в вашей семье.
И подумал, уже отойдя от дома, что ему было бы вдвойне приятнее провести вечер в этой семье несколько раньше, например хотя бы в тот день, когда к Струмилиным приходил этот липовый «кандидат наук». Но тут уж ничего не попишешь.
А что, в сущности, дало ему посещение ванильного домика? Удалось пролить свет на дорогу, которой шел не пойманный пока эмиссар. Дорога вела с берегов Амазонки через квартиру Струмилиных в Сосенек, потом в Москву, к яме в лесу. Повсюду на этом пути были расставлены вехи: музей, труп Беклемишева, трость, труп вора, Бергсон, Блинов. Эти вехи-звенья составляли цепь, на конце которой находился Ридашев-Клепиков-Вернер. Он же «кандидат наук». Беклемишевское дело обрело потрясающую ясность, за которой, казалось, чернела пустота. Все как будто было досконально изучено и обследовано. Но агент Хенгенау по-прежнему оставался призраком, хотя о нем и было известно все или почти все…
В управлении полковника дожидался Ромашов. Диомидов поманил его в кабинет, усадил и предложил сигарету. Ромашов мотнул головой.
— Забыл, — усмехнулся Федор Петрович. — Ну, так чем порадуете? Как поживает первая любовь Петьки Шилова? Настя, что ли?
— Бегает Настя. По магазинам. Про Петьку не вспоминает и ничего о нем не знает.
— Да, — протянул полковник. — Четыре сбоку, значит. И наших нет. Грустно, одним словом. Надо Беркутову сказать, чтобы с музеем закруглялся. Ничего мы в музее не найдем. Адресок обнаружился в другом месте.
Ромашов оживился, снял очки и близоруко уставился на Диомидова, ожидая продолжения рассказа. Но тот только махнул рукой.
— Говорить-то, собственно, нечего, — сказал полковник. — Те следы давно травой поросли. Позарастали, в общем, стежки-дорожки. Остались одни цветочки, как выражалась в свое время некая княгиня, специализировавшаяся на индпошиве чуней из портьер. Понятно?
— Нет.
— Дело обстоит так… — И полковник красочно обрисовал чаепитие в ванильном домике, не забыв упомянуть даже о том, как Беклемишев бродил босиком среди диких индейцев, змей и пантер.
— Теперь понятно? — спросил Диомидов. — Кругозор расширился?
Ромашов повертел очки и водрузил их на нос. Полковник, не глядя, ткнул сигаретой в пепельницу, не попал, чертыхнулся и стал мрачно листать папку с делом. Потом откинулся в кресле, потянулся и сказал:
— А может, спать пойдем? У меня дома кот с утра не кормлен. Мявкает сейчас, наверное, скотина. Куплю ему сыру. Он сыр уважает. А завтра на свежую голову мы с вами кое-чем подзаймемся. Между прочим, вы у Насти этой интересовались, например, на чем Петька Шилов спать любил? У меня вот диван-кровать в квартире стоит. Удобная штука. Сейчас приду, раскину бельишко и завалюсь. Приятно после такого денька в подушку уткнуться. А? Вы что-то спросить хотите?
— Я… я не совсем понимаю…
— Вы что же? Считаете, что я знаю больше? Просто у нас нет другого выхода. Нет, — подчеркнул полковник. — Петька Шилов — единственный, о ком мы знаем, что он не только соприкасался с эмиссаром. Я уверен, был бы жив Петька, он нам порассказал бы много интересного. Но он мертв.
— Я не понимаю, при чем тут кровать, на которой спал Петька?
— А при том, — сказал полковник. — Нам надо знать о нем все. Чтобы он и мертвый заговорил.
— Но мы, кажется, и сейчас знаем все.
— Это только кажется. Вы с Беркутовым изучили одну сторону его жизни. Вы искали прямые намеки на связь Петьки с агентом. Так ведь? Кроме того, вы не были уверены, что избранный вами путь — единственный, ведущий к цели. Где-то в тайниках души у вас таилась мысль, что Петька — случайное звено в цепи следствия. Признаюсь, я тоже ушел недалеко от вас. Но не огорчайтесь. Никто не может сказать, что это ошибка следствия. Оно вполне логично вступает в новый этап. До сих пор мы шли по следам неизвестного эмиссара. И это закономерно. Мы многого не знали, многого не понимали. Теперь мы видим, что этот путь исчерпан. Эмиссар затаился, залег. Надеяться, что он проявит себя каким-нибудь новым поступком, было бы глупо. Следовательно, надо искать, пользуясь известными фактами. Вот мы и пойдем, но не по следам агента, а чуть-чуть наискось, чтобы пересечь их в некой точке. Точка эта — Петька Шилов. Другой в распоряжении следствия нет. Понятно теперь? Ну-ка на пробу скажите мне, в какой парикмахерской предпочитал стричься Петька? Молчите? То-то. Мы обязаны изучить все его привычки, «хобби», знать, в какой бане он мылся, какую водку любил и чем закусывал…
— Значит, все сначала? А если?..
— Никаких «если», Петька жил не в вакууме. И вообще пора спать. Уверен, что сегодня мне приснится княгиня в чунях верхом на анаконде. Никогда не видел живую анаконду. Говорят, встречаются экземпляры до тридцати метров. Не слышали?
— Слышал, — сказал Ромашов, вставая. — Но не верю.
— А я верю. Смешно, может быть. Но верю.
На этом они и расстались. Диомидов пошел домой пешком. А Ромашов вскочил в попутный троллейбус. Он был молод и еще не понимал, почему это некоторым людям пешее хождение доставляет удовольствие.
Дайм поднимает голову — и упирается взглядом в Бастерхази. В который уже раз? Он не помнит. В очередной. Ну и ладно.
Главное, что очень удобно.
Потому что сразу понятно: это сон. Наяву так не бывает. И быть не может.
Почему? Да много почему.
Потому что наяву Бастерхази не смог бы войти в его кабинет незамеченным. Потому что наяву Бастерхази вообще нечего делать в его кабинете на шестом этаже левого крыла Магбезопасности. Потому что…
Потому что наяву Бастерхази никогда не пришел бы сам.
Да. Наверное, это самое главное: Бастерхази… Роне. Роне никогда не делает первого шага. И не сделает, Дайм знает. Дайму приходится все самому, а этот… Нет. Никогда. Не позеркалит. Не напишет. Не позовет. И уж тем более не придет.
Это же Бастерхази!
Вот и сейчас он стоит на самом пороге, придерживаясь левой рукой за косяк и привычно пряча правую за спиной. Точно на пороге. И ни шагу далее. Опять. Смотрит нагло, с кривой ухмылочкой, как только он один и умеет, выбешивая уже одним тем, что просто стоит и смотрит. Впрочем, нет, не просто смотрит — разглядывает. С головы до ног и обратно. Словно товар на рынке. Изучает. Приценивается.
В этот раз он рассматривает Дайма как-то особенно долго. Словно бы никуда и не торопится. Словно бы это не он пришел, а Дайм долго напрашивался на аудиенцию, и вот до него наконец снизошли, но до сих пор не очень уверены: стоило ли? Застывший в величественной и монументальной неподвижности, словно памятник самому себе, и только тьма взвихряется вокруг черно-огненными спиралями, свивается в жгуты, оплетает, хлещет, словно хвост разъяренной кошки. И еще эта дерганая ухмылка, ломающая губы.
И это все тоже выбешивает.
Почему-то в этот раз наиболее сильно, словно предчувствием. Словно память о будущем. Словно… Да зачем придумывать лишние поводы? Причина одна, и имя ей: Бастерхази.
В глаза он смотрит уже потом. Ну, обычно. И поебстись предлагает тоже уже потом. Грубо, нагло, словно специально напрашиваясь на отказ, словно провоцируя… Впрочем, почему словно? Это же Бастерхази!
И, наверное, все это вместе и каждое по отдельности когда-нибудь выбесило бы Дайма окончательно, заставив сорваться — если бы не тщательно запрятанное напряжение под всей этой огненной тьмой и наглым выпендрежем, если бы не ощущение перетянутой до звона струны, которую не то что тронуть — взглянуть лишний раз опасно… Если бы не еле заметная дрожь облегчения — потом — и что-то смутное в лавовом разломе черно-алых глаз, в самой их глубине… что-то, очень похожее на благодарность. Неловкую, смущенную, неуверенную такую… и очень горячую. Каждый раз.
Словно в первый.
И от всего этого каждый раз сладко тает внутри. Каждый раз. Словно в первый…
Роне всегда реагирует именно так, во всяком случае если не наяву. Словно никаких предыдущих снов вовсе и не было, словно он ничего не помнит. Словно действительно впервые пришел и еще ни в чем не уверен. Словно и на самом деле на грани паники и верит, что Дайм может ему отказать.
Ага!
Словно Дайм на самом деле такой придурок, словно Дайма не крутит ничуть не меньше, словно голодный свет не рвется наружу, навстречу жадной ласковой тьме, не плачет: «Дай! Мое!», словно… Да к шису лысому и всем его лысым дыссам! Сколько можно издеваться-то?!
— Дайм… — выдыхает наконец Роне почти беззвучно и плотно смыкает губы. И Дайма обдает жаром: он знает, что будет дальше. Знает еще до того, как Роне выводит из-за спины правую руку и протягивает вперед… Не ее. То, что в ней.
Сон.
Конечно же, это просто сон.
Потому что наяву ни одному темному не хватило бы наглости и безрассудства прийти в кабинет Имперского Палача вот так, и ладно бы просто без стука и даже без приглашения, но ведь еще и с кнутом. Наперевес. Нормальным таким кнутом. Точь в точь как те, что используют для ритуальной казни одаренных.
Наяву ни один темный не посмел бы покачивать этим кнутом так хищно, так нагло… так, что у Дайма мгновенно пересыхает во рту. Ни один. Даже…
— Хочешь меня выпороть, Рональд темный шер Бастерхази? — спрашивает Дайм насмешливо. И старается не обращать внимания, что голос внезапно охрип. — Ну-ну. Похвальное желание, похвальное. Только я ведь это…. знаешь ли… возражать буду. Действием. И довольно активно…
Улыбка у Дайма такая же хищная, как и движения кнута. Почти оскал. И слова хлещут наотмашь, бьют точно в цель — ему даже слышится свист рассекаемого воздуха. Роне вздрагивает всем телом, словно его действительно ударили. Губы его смыкаются в суровую нитку, сухие шершавые губы, он опять успел их обгрызть… В черных глазах разгорается злая алая бездна, выплескивается на скулы. Пальцы на рукоятке кнута сжимаются так, что кажется: вот-вот сломают.
Дайм отлично знает, чего на самом деле хочет Роне и зачем он пришел. Вернее — за чем. Но не может отказать себе в маленьком удовольствии лишний раз полюбоваться, как вспыхивает и гаснет на гордом горбоносом лице яркий румянец, как стыд и гнев, борются с такой же острой обреченностью в черно-алых зрачках… и как медленно и неотвратимо их все заливает алой лавой желания.
26 апреля 422 года от н.э.с. Исподний мир
На праздник четырёх четвёрок в замок прибыли и гости из Кины – закутанные в плащи, со смуглыми, сухими лицами. Отец сказал, что смуглой кожа делается от солнца.
Приехали они к Милушу, прослышав о том, что он умеет лечить колдунов от яда жёлтых лучей. Они привезли с собой парня лет четырнадцати, но Милуш, едва взглянув на него, сказал, что его болезнь с жёлтыми лучами никак не связана. Больной из Кины вообще не был колдуном. Никто из его родственников тоже не был колдуном.
Он родился в маленькой деревеньке, и семья его была такой бедной, что мальчика продали торговцу детьми из большого города. Что с ним было дальше, никто не знает, но неожиданно он вернулся в деревню. Он вернулся колдуном.
Нет, не деревенским колдуном, которого слушают даже старики, который лечит болезни и читает книги. Единственное, чему он научился, – нести силу из Верхнего мира. То, чему научиться нельзя, с чем можно только родиться.
Но даже это он делал не так, как колдуны: он не умел поднимать ветров и гнать облака, он выплескивал силу комками, которые были подобны пушечным ядрам, и эти ядра разили всех, кто оказывался рядом. Прежде чем его односельчане позвали колдуна из соседней деревни, парень убил трёх своих братьев. И при этом он был совсем, совершенно, полностью безумен.
Он не умел говорить, с трудом удерживал равновесие и при ходьбе широко и неловко расставлял ноги, взгляд его ничего не выражал и не мог удержаться на собеседнике, зато легко и надолго проникал в межмирье. Он с удовольствием ел сырое мясо или дождевых червей, не умел пользоваться ложкой, пускал слюну и не вытирал нос.
Милуш, только взглянув на него, сказал, что это не следствие падучей, которая может разрушить разум. Колдун, отравленный жёлтыми лучами, становится безумным и умирает, если не выходит в межмирье, а здесь дело обстоит иначе: безумие позволяет парню выходить в межмирье.
Отец же, услышав рассказ о комках силы, сравнил их с «ударами чудотвора». Он многое знал о чудотворах, и Спаска тогда не задумывалась, откуда он это знает.
Взрослые в её окружении знали не только больше неё, но и больше других. Например, Милуш – о ядовитых жёлтых лучах, а Свитко – о травах. Никто сразу и не понял, что́ кроется за сравнением отца, и даже подумывали о том, что нужно убить безумца, пока он не покалечил кого-нибудь в замке.
И тогда отец объяснил: удар чудотвора – это оружие. И мальчик этот всё равно что пушка, которая хороша на крепостной стене, но бессмысленна и опасна в трактире.
После этого отец сразу засобирался в Кину, не желая дожидаться, пока Милуш исследует неведомую и грозную способность безумца. Однако Милуш всё же уговорил его немного повременить: добираться до Кины нужно было не меньше месяца, а то и больше, а ждать – всего недели две-три.
Спаска и не надеялась поехать вместе с отцом, но в этот раз он решил взять её с собой. Милуш сказал, что отец сумасшедший, а не просто легкомысленный и безответственный. Но отпустил с ними Славуша.
Свитко ехал в Кину лечиться от чахотки, Милуш же вызвался их проводить – у него были дела в Хстове. Ещё до отъезда Милуш понял, что сделало кинского мальчика и безумцем, и колдуном: для пробуждения способностей колдуна был поврежден его мозг, и Милуш сказал, что в Кине нет и не может быть лекарей, которые столь хорошо изучили строение мозга колдунов.
И даже если бы изучили, никогда не додумались бы, как это сделать, не вскрывая черепную коробку.
– Если быть точным, – объяснял Милуш, – этот мальчик не колдун, а чудотвор. И неизвестные лекари изучали строение мозга не колдунов, а чудотворов. И я делаю вывод, что знание это пришло из мира чудотворов. В отличие от колдуна, который может принять энергию только от доброго духа, и чудотворы, и эти покалеченные дети собирают свободную энергию, уже преобразованную добрыми духами, но по тем или иным причинам не посланную в наш мир. Кроме того, энергию эту могут выбрасывать в пространство и обычные люди, как это происходит в наших Храмах.
– Ничего удивительного, – пожал плечами отец. – Верхний мир нуждается в сбросе отработанной энергии. Им мало того, что добрые духи передают колдунам.
– Если чудотворы считают, что у них накопилось слишком много силы, мы поможем им от неё избавиться, – мрачно добавил Милуш. – Если они считают, что добрые духи отдают недостаточно много энергии, мы можем брать её и у других духов. Их мир дорого заплатит за наших покалеченных детей.
– Не лезь в бутылку, – возразил Свитко. – Чудотворы могут раздавить твой замок и все твои начинания вместе с ним одной осадой. В конце концов, полученная энергия остаётся здесь, нашему миру это тоже выгодно. Рано или поздно эта энергия обернётся ветром, который принесет в Кину дождь.
– Только за этот дождь наш мир заплатит пролитой кровью, – недобро усмехнулся Милуш, и отец его поддержал:
– Во-первых, это превращает наших детей в скотов, во-вторых, эти дети становятся скотами, чтобы убивать себе подобных – и тоже наших людей, людей нашего мира, а не мира чудотворов.
До трактира «Пескарь и Ёрш» добрались поздно ночью, а утром Спаска проснулась и увидела, что у неё на груди светится лунный камень: это было настоящее волшебство, и за волшебством таилось что-то важное. От камня словно исходило тепло (хотя горел он холодным светом), и Спаска обмирала от счастья – от предчувствия счастья.
Он будто высветил клочок мира духов, обычно скрытого мраком. Да, это был волшебный, солнечный мир, чем-то похожий на хрустальный дворец.
Впрочем, увидела Спаска совсем немного: огромное прозрачное окно, совсем прозрачное, словно из хрусталя. И в это окно падал солнечный свет, поэтому в комнате было светлей, чем летним днём под открытым небом. Наверное, именно такие большие и светлые комнаты были в хрустальном дворце. На стенах краснели нарисованные маки, а пол застилал пушистый ковер.
Там находилось что-то ещё, но Спаска плохо разглядела остальное, а если и разглядела, то не могла бы описать это словами. В противоположном от окна углу стояла низкая кровать с резной спинкой, и на кровати лежал мальчик – темноволосый и очень бледный.
Лучше бы Спаска не видела этого, потому что сразу стало ясно: мальчик тяжело, смертельно болен. Грудная горячка, от неё многие умирали. Кашель, сначала сухой, а потом кровавый… Сила выходила из мальчика вместе с толчками кашля, и именно она заставляла светиться колдовской камень. Сила умирающего доброго духа…
Волшебство оказалось печальным. Спаска не ожидала увидеть в трактире гвардейца и сперва испугалась того, что сделала, – назвала отца таткой, показала колдовской камень… Но через секунду вспомнила: это был тот самый гвардеец, который не хотел служить в гвардии, которого из-за неё не взяли в Особый легион.
Она ещё при первой встрече заметила, что у него добрые и честные глаза. И печальные. И очень хотела встретиться с ним снова, чтобы сказать спасибо. Но отец, увидев свет лунного камня, неожиданно обрадовался до слёз – Спаска и не подозревала, что это маленькое волшебство умирающего доброго духа так поразит его. И она не посмела его разочаровать, рассказать, что́ увидела в мире духов.
Отец тут же велел тетушке Любице одеть Спаску поскорее (как всегда, в одежду мальчика), и они едва ли не бегом отправились к Милушу, который вместе со Свитко и Славушем остановился в местечке побогаче, чем «Пескарь и Ёрш».
– Татка, а духи умирают? – спросила Спаска по дороге.
– Да. Реже, чем люди, но умирают.
Она замолчала. И уже не столько смерть мальчика – доброго духа – пугала её, сколько необходимость рассказать об этом отцу.
Отец поднял Милуша с постели – тот зевал и ругался, сидя на широченной кровати. Тяжелые плотные занавески, расшитые золотыми нитями, не пропускали в его роскошную комнату свет, поэтому камень на груди Спаски светился удивительно ярко. Свитко смотрел на это с удивлением и помалкивал.
– Ну и что? – спросил Милуш с кислым лицом, поглядев на отца.
– Милуш, это может быть только Вечный Бродяга, только он!
Тот не разделял восторга отца:
– Это может быть какой угодно другой сильный дух. Странно только, что он зажег камень на груди у ребёнка.
– Да нет же! – Отец расхаживал по полутёмной комнате. – Посмотри, как дрожит свет! Так зажигает лунные камни только неопытный, совсем молодой колдун.
– Вечному Бродяге, если он, конечно, жив, сейчас около восьми лет. Он не может зажечь камень, он ещё не видит межмирья!
– Он чувствует границу миров! – отрезал отец.
– Змай, тебе просто очень хочется так думать. А между тем твои умозаключения писаны вилами на воде. Я бы на твоем месте подумал о другом: почему дух, кем бы он ни был, выбрал камень девочки, а не мой и не Свитко. Я тоже сильный колдун, и мой добрый дух мне не уступает.
– Подумай, как колдун выбирает себе доброго духа. – Отец снова взял камень в руки и пристально на него посмотрел. – Или как дух выбирает колдуна. Ведь после нескольких опытов они безошибочно находят друг друга и иногда не расстаются до самой смерти. Как ты выбирал своего духа?
– Это всегда происходит интуитивно, это чутьё чужого потенциала. Это, если хочешь знать, высшая сила, что держит мир в равновесии.
– Так почему же ты не допускаешь мысли, что эта высшая сила направляет Вечного Бродягу?
– Не надо так буквально понимать мои слова о высшей силе. Это не Предвечный, который берёт нас за руки и ведёт навстречу друг другу. Я нашёл своего доброго духа после пяти лет восхождений в верхний мир. А ты, Свитко?
Тот пожал плечами:
– Я уже не помню. Но не меньше трёх лет прошло, это точно.
– Ну, о высших силах я знаю не меньше твоего. – Отец взглянул на Милуша исподлобья.
– Поэтому меня и удивляют твои легкомысленные выводы. Сила равновесия – она не сводит нас вместе, она порождает нас. Так с чего ты взял, что можешь взять на себя её задачи? Что у тебя это получится не хуже, чем у неё?
Спаска могла бы объяснить Милушу почему. Потому, что эта сила стоит за плечами отца, потому, что он – её орудие. Но её никто не спрашивал.
– Вечный Бродяга – тоже моё… порождение. В некотором роде.
– Ну, про девочку я бы сказал более определенно. – Милуш даже не улыбнулся. – Всё же есть разница между порождением мыслью и…
Он покосился на Спаску и осёкся. Ей не хотелось, чтобы радость отца сменилась разочарованием. Но, наверное, это было важно, раз они так горячо спорили.
– Это действительно мальчик, – сказала она. – Примерно лет восьми. Он умирает от грудной горячки.
– Где? Где ты видела его? – Отец присел перед ней на корточки и посмотрел снизу вверх, схватив за руку.
– В комнате… – ответила Спаска.
– А где была эта комната, в каком доме? Что ты видела рядом?
– Там было очень светлое, прозрачное окно. Очень большое. И маки.
– Маки? Во дворе? В поле?
– На стенках. Нарисованные. И ещё ненастоящая лошадь, маленькая, с собаку размером.
– Пони?
– Я не знаю. Она стояла на гнутой доске.
– О, добрые духи! – Отец поднялся. – Это деревянная лошадка, игрушка. Десятки тысяч мальчиков верхнего мира имеют деревянных лошадок. Кроха, а снаружи? Не в комнате, а в окне ты что-нибудь видела?
Она покачала головой. Отец нисколько не огорчился от того, что мальчик умирает.
– Какой он был?
– Очень бледный. Он кашлял. У него кровать с резной спинкой, я могу нарисовать…
– Я не смогу обойти все детские в Славлене даже за сто лет… Ну хоть что-нибудь! Дерево, наружная стена, балкон?
– Я была внутри… – Спаска подумала, что напрасно поспешила покинуть комнату мальчика. – Я стояла спиной к окну. Он умирает…
– В Славлене редко умирают от грудной горячки, кроха. И, судя по всему, мальчик живёт в обеспеченной семье. Резная спинка, лошадка, большое окно…
– Прозрачное, – добавила Спаска.
– Там все окна прозрачные… – задумчиво произнес отец. – Нужен мрачун. Мрачун почувствует излучение энергии и определит место. Послушай, ты же видела, что окно прозрачное, что за ним было? Что ты видела за этой прозрачностью?
– Солнце. Там светило солнце. – Она грустно улыбнулась.
– Там всегда светит солнце…
– Змай, у ребёнка могут быть не только видения, но и фантазии, – сказал Милуш. – А при столь тонкой душевной организации дитя может путать одно с другим.
Отца вовсе не расстроило недоверие Милуша. И когда через сутки лунный камень на груди Спаски погас, она очень хотела верить: это оттого, что мальчик выздоровел, а не умер.
25–26 апреля 422 года от н.э.с.
Волчок твердо решил, что уйдёт из гвардии, ещё по пути в Хстов. Такое солнце светило – яркое, весеннее, тёплое… И не хотелось выполнять приказы не раздумывая.
Но, добравшись до казармы, Волчок испугался. Огненный Сокол никому не рассказал о злосчастном ведре, а мог. Ведь как посмотреть: паскудную штуку выкинул Волчок, подлую. За это не только из гвардии могли выбросить с позорной казнью, за это и на костёр отправить могли.
И если сейчас заявить об уходе из гвардии, то… Не один Огненный Сокол знал о провале в землянке Чернокнижника, и нашлись бы люди, которые захотели бы спросить Волчка, не из жалости ли ко Злу он хочет бросить службу. А как спрашивают в подвалах башни Правосудия, Волчок знал не понаслышке.
И он решил немного подождать. За поход на Лысую горку (один из всей бригады) он получил столько золота, что смог купить лошадь в хозяйство отца. И ещё осталось.
Гвардейцы постарше советовали не тратиться зря, а снять комнату получше, но Волчок упорно пропивал деньги в кабаках, вспоминая о том, что Огненный Сокол продал пятерых колдунов в замок Белого Быка. В тот день – один из первых пасмурных дней после колдовства на Лысой горке – вахта закончилась в шесть вечера, и Волчок успел набраться задолго до заката.
Заботливый хозяин кабака помог ему надеть плащ и довёл до порога, живо интересуясь, доберется ли Волчок до казарм. Снова моросил дождь, и от этого хотелось выть – злобно и отчаянно.
– Татка, принеси мне солнца! – рявкнул Волчок в полный голос на пороге кабака. Хозяин отскочил в сторону и потянулся рукой к длани Предвечного на груди. Волчок повернулся в его сторону и осклабился:
– Что, испугался, скотина? Не бойся. Я никому не скажу, что ты знаешь эту песню. А откуда ты её знаешь? Почему я её не знал, а ты знаешь?
Хозяин кабака поспешил скрыться внутри и захлопнуть дверь за спиной Волчка. Волчок только посмеялся и сошёл на мостовую. Наверное, ноги долго носили его по городу, потому что перед дверью в кабак «Семь козлов» он оказался уже в сумерках.
Мысль напугать ещё одного хозяина кабака показалась Волчку забавной, поэтому он, распахнув дверь на всю ширину, выкрикнул с хохотом:
– Татка, принеси мне солнца!
Хозяин только на секунду вскинул взгляд и продолжил считать деньги, разложенные на залавке. В кабаке никого не было. Волчок плюхнулся за стол и обхватил голову руками.
– Ну? – рявкнул он через минуту. – Чего ты там вошкаешься? Я золотом плачу́, понял? Зо-ло-том!
– Тебе кваску или рассолу? – невозмутимо спросил хозяин.
– Да ты… Да как ты смеешь!
– Если пожрать – это напротив, в «Пескарь и ёрш». Кстати, советую – там вкусно кормят. И переночевать оставят, если идти не сможешь.
От мысли о еде с души воротило, но слово «переночевать» показалось вдруг сладким и желанным. Не хотелось в казарму, до тошноты не хотелось. Волчок еле-еле выбрался из-за стола и уснул бы в луже возле кабака, если бы не мальчишка, которого свистнул хозяин.
«Пескарь и Ёрш» оказался махоньким трактирчиком, Волчок вломился туда с грохотом, едва не опрокинул стол, сдернув с него скатерть. Проорал какую-то скабрезность и вдруг натолкнулся глазами на хозяйку – пышную женщину средних лет, всё ещё красивую и очень похожую на мамку. Злость прошла, кураж куда-то исчез – стало грустно вдруг и холодно.
– Мамонька… – позвал Волчок тихо. – Дай мне поесть чего-нибудь.
– Садись, сынок, – ответила женщина с усмешкой. – Сейчас принесу.
Проснулся Волчок поздним утром, в чистой постели, на перине, в окружении пуховых подушек. И с удивлением заметил, что разделся перед сном.
Но, когда увидел свою одежду добросовестно сложенной на сундуке, не поверил своим глазам. И начищенные сапоги стояли у двери, а над ними на гвозде висел плащ. Вряд ли бы он стал чистить сапоги на ночь глядя, и уж точно не приготовил бы на утро кувшин с холодным квасом – тот нашелся на табуретке у изголовья.
Комната была маленькой, но уютной. С изразцовой печью в углу, бронзовым подсвечником на квадратном столе перед окном, креслом, сундуком и начищенным до блеска умывальником в форме рыбы. Умывальник Волчку особенно понравился.
Он спустился в трактир не сразу – не хотелось уходить – и на лестнице лицом к лицу столкнулся с хозяйкой.
– Что, проснулся? Сынок. – Она рассмеялась.
– С добрым утром, – ответил Волчок и добавил: – Мамонька.
– Садись за стол, сейчас ещё оладушек напеку. Тебе со сметанкой или с мёдом?
– С медом… можно…
А в трактире за столом сидел Змай. В штанах, но босиком и в нижней рубахе – будто только что встал с постели. Рот у него был набит оладьями, поэтому он кивнул напротив себя, приглашая сесть.
Волчок испугался вдруг чего-то, посмотрел по сторонам, но сел, продолжая оглядываться.
– А зря ты это ведро опрокинул, – начал Змай, проглотив оладьи. Даже не поздоровался! – Человек в Особом легионе, да ещё и при самом Знатуше, мне бы очень пригодился.
– Откуда ты знаешь про ведро?
– Какая разница? Со змеей, конечно, лучше бы получилось. Шуму было бы гораздо больше. Но ты же о змее не знал, поэтому спасибо.
– Считай, что я спасал Градко. – Волчок вскинул глаза – смерти Градко он вовсе не желал.
– Вряд ли бы он умер от укуса этой змеи. Здоровый мужик. Поболел бы с месяц-другой. А бойцы у Знатуша проверенные, он бы ни на секунду не задержался, успел бы уйти. А не успел – значит, не судьба. На войне как на войне.
– А что, разве колдуны знали, что мы на Змеючьем гребне?
– Конечно знали. С самого начала было понятно, что колдовать придется под прицелом. Мы не ожидали только лазутчиков в лагере, хотя можно было и догадаться. Славуш ведь встретил Огненного Сокола, хорошо его запомнил.
– Славуш? Это лазутчик, которого мы поймали у поворота к замку? – удивился Волчок.
– Ну да. Разведчик. Я не понял только, почему Знатуш позволил ему уйти. Сомневаюсь, что его мог обмануть пятнадцатилетний пацан.
– Ему велел этот… Дертский… То есть не дертский, конечно… Господин Красен.
– Вот как? Чудотворы пожалели юношу? – Змай подался вперед. – Мне это кажется сомнительным… Значит, всё же чудотворы…
– Нет. Наверное, не пожалели, – ответил Волчок. И рассказал про невидимый камень и про то, как господин Красен велел о нём забыть.
Хозяйка трактира, шелестя множеством юбок, подплыла к столу и поставила перед Волчком широкую тарелку с оладьями, щедро смазанными медом.
– Кушай, сынок. Щас ещё молочка принесу.
– Эй, а мне можно молочка? – спросил Змай.
– И тебе, и тебе, мое золотце. – Хозяйка поцеловала его в висок. – И молочка, и пирожка с курочкой.
Она уплыла обратно в кухню, а Змай откинулся на спину стула и пробормотал себе под нос:
– Невидимый камень, значит? Никогда бы не подумал… Не говори никому об этом, ладно?
– Что, подаришь мне ещё одну книжку? – усмехнулся Волчок.
– А ты хочешь книжку? – засмеялся Змай. – Слушай, а эти… господа… Они с вами в Хстов вернулись или на Змеючьем гребне остались?
– Остались. Я ещё удивился: что им там делать, если все колдуны разошлись? – Волчок наворачивал оладьи – горячие и пышные.
– Это тоже интересно… Значит, портал всё же действует.
– Какой портал?
– Не обращай внимания. Это я так, о своём. Как идет служба? Не за страх, а за совесть? Весело, я смотрю.
– Я не хочу служить в гвардии, – сказал Волчок и потупился. – Я уйду.
– Погоди. Не руби с плеча. Я составлю тебе протекцию – будешь служить где-нибудь в канцелярии. Писать умеешь? Волчок покачал головой.
– Научишься. И с хлебным вином кончай.
Змай приподнялся, услышав шлепки босых ног на лестнице, и в трактир вбежала кроха – в той же белой рубашке с оборками, с растрепанными волосами. В руках она прятала свою серебряную подвеску, но даже сквозь плотно сжатые пальцы наружу пробивалось молочно-белое свечение.
– Татка! Татка! Смотри! – то ли с испугом, то ли с радостью крикнула кроха, но тут же осеклась, увидев Волчка, насупилась и попятилась, покрепче прижав подвеску к себе.
Лицо Змая изменилось до неузнаваемости. Он побледнел, рот его приоткрылся, брови встали домиком – показалось, что на глазах его мелькнули слезы.
– Не бойся… – сказал он чужим, дрогнувшим голосом, выходя из-за стола. – Это и есть Волче-сын-Славич, который опрокинул ведро, когда тебя хотели украсть гвардейцы.
Стул с грохотом повалился на пол – Змай задел его, но даже не заметил. Девочка взглянула на Волчка посмелей. И в этот миг Волчок подумал, что правильно сделал. Стоило опрокинуть ведро только для того, чтобы это чудное дитя его не боялось.
Змай же опустился перед дочерью на одно колено и обеими руками разжал её пальцы.