В краю тысячи водопадов и десяти тысяч озёр, никто не решается пересечь медвежью тропу, редкий охотник-следопыт заходит в эти места. Да и с какой стати сюда забредать человеку?
Рождённое исполинским движением планеты миллионы лет назад, лежит за полярным кругом, десять месяцев в году покрытое снегами, плато Путорана. Оно представляет собой мощный слоёный базальтовый пирог, невозможный и невероятный. Его просто не должно было быть на планете!
Начать хотя бы с вида.
В некоторых местах число лежащих друг на друге сверхпрочных каменных плит доходит до двадцати, словно кто-то приказал лаве изливаться через абсолютно равные промежутки времени. После того, как первый слой каменел, превращаясь в гладкий и ровный пласт, на него наливалась новая – такая же идеально раскатанная – плита!
У обитающих рядом ненцев и эвенков, Путоран связан с местом обитания хозяина Ада. В раннем эпосе нганасанов, ближе всех подобравшихся к базальтовой равнине, звучат редкие по красоте легенды о Боге, который на огненных крыльях уничтожал жизнь. Эвенки, дополняя повествование, рассказывают, как заставил он кипеть воды текущих здесь рек. Место же выхода Огненного Бога закрыто одним из самых глубоководных в мире озёр – «Чашей слез». Загадочного озера… его глубину пока удалось измерить лишь приблизительно – более километра. Прозрачные воды бездонного озера священны, а матери столетиями приходят сюда, чтобы заглянув в его зеркальную поверхность, увидеть предначертанную богами судьбу своих сыновей. И жалуются богине Эшвуд вдовы, и плачут, роняя слёзы в бездонные воды, стоя на коленях перед базальтовой скалой – именно в этот камень превратилась богиня, потерявшая сына от руки злого Бога.
Совсем рядом, у другого озера, Агата, находится единственное постоянное поселение на плато Путорана. Это метеостанция, образованная по личному приказу руководителя Комитета Государственной Безопасности Семичастного В.Е. от 10 мая 1962 года.
Ровно за 12 дней, в условиях абсолютной секретности, силами отдельного специального батальона внутренних войск, (номер 13/666!!!), здесь были установлены приборы метеослужбы, радиолокационная, (мощнейшая на тот момент!), станция и макет буровой вышки для глубинного бурения пород. Шестнадцать вездеходов, оставленных когда-то людьми на плато, до сих пор стоят оскаленными остовами. И очень недобро смотрят пустыми глазами-фарами на периодически появляющихся здесь в последнее время туристов.
Сотрудники станции меняются один раз в год. Кстати, на повторную зимовку в этот медвежий угол не вернулся ещё никто. Но все они, ежегодно с 25 декабря и по 7 января, когда небо сереет рядом с уснувшим на зиму водопадом Хабарба, наблюдают удивительное зрелище.
Сначала из земли вырывается к звёздам быстро вращающаяся спираль, которая постепенно растет и превращается в гигантскую, ярко светящуюся пружину, упирающуюся в бесконечное небо. Некоторое время она беззвучно висит в черноте небес, – не увеличивается и не гаснет. Только мягко переливается светом…
Через пятнадцать минут, секунда в секунду, спираль перестаёт светиться и, так же внезапно, исчезает. Словно кто-то там, глубоко внизу, выключил рубильник, питающий энергией это невиданное образование.
На плато есть ещё одно чудо. Есть место, будто выложенное шестиугольной брусчаткой. Если не знать результаты анализа, то не поверишь, что это природное образование, а не дело прилежных человеческих рук. Один раз в шесть недель на этой созданной природой площади сами собой появляются рисунки. Это выжженные овалы, круги и треугольники, словно нарисованные умелой рукой мастера. Они невероятно похожи на древние шумерские письмена. На базальте легко читаются имена Тиамат, Мардука и Энки. Держатся эти рисунки обычно двое суток – и тоже бесследно исчезают.
С 1962 года, без каких-либо объяснимых причин, плато стало расти на 2 см в год. Это обстоятельство, фиксируемое всеми сейсмологическими станциями мира, позволяет предположить об идущих глубоко под землёй процессах, которые могут служить предтечей будущей всемирной катастрофы…
***
Одетый в стиле хиппи, (словно поражённый стрелами нового ветра перемён), мужчина стоял на окраине аэродрома Флойд, прислонившись к красному «мустангу». Недалеко переливались бликами синие воды залива Ямайка штата Нью-Йорк. Слегка сморщив потомственный нос, мужчина, с интересом, наблюдал за закатом. Посчитавший его бездельником, погрешил бы против истины, как, впрочем, и тот, кто счёл бы, что «хиппи» любуется красками природы. О нет, мужчина в странном костюме был занят совсем другим. Он следил, как прямо из розового заката, из-за облаков, собравшихся над морем в небольшую пушистую отару, вынырнул, сверкая жёлтым брюхом, частный самолёт. Сделав круг над взлётно-посадочным полем, он плавно опустился на серый бетон и прокатился, чихая усталым мотором, почти до края полотна, остановившись в каких-то десяти метрах от яркого автомобиля.
Открылась дверь, откинулся трап и показался пассажир. Слегка наклонив голову, щурясь от яркого заката, на горячий бетон аэродрома спустился мистер Киссенджер. Осмотревшись, и, тщательно изобразив на лице радостное удивление, он направился к чудаковато одетому господину.
Гость первым протянул широкую ладонь человеку, игнорирующему официальные костюмы, и начал:
– Благодарю, дорогой Алан, за организованную вами и разрешённую мне встречу. Я ненадолго отвлеку вас от отдыха, но, всё-таки, дела всегда впереди, а отдохнуть мы сможем и на кладбище.
Он осклабился, предполагая ответную усмешку.
Однако, одетый в потёртые джинсовые клёши и куртку «Монтана», собеседник был на редкость неулыбчив.
– Как прошёл перелёт? – сухо поинтересовался он.
– Сиденье было жёстким и узким, я, с трудом, смог разогнуть спину, – сразу изменив тон, ответил прилетевший.
– Серый наглец действительно покопался в катакомбах? – строго продолжил встретивший его Алан Гриспен, будущий Председатель Совета управляющих Федеральной резервной системой США, (и постоянный член Билдербергского клуба).
– Мне подтвердили это все источники, – кивнул головой мистер Генри Киссинджер, недавно принятый, новый член закрытого клуба.
В воздухе повисла пауза. И больше о делах не было сказано ни слова. Словно необходимость решать судьбы мира была временно отложена.
– Поехали. Ради вас изменили расписание, – наконец, проронил мистер Гриспен. – У нас есть сорок минут, чтобы позволить себе чашечку зелёного чая. Эскулапы утверждают, что этот напиток чрезвычайно укрепляет здоровье, тонизирует и продлевает жизнь.
Некоторое время мужчины молча ехали по Кони-Айленд авеню, а затем свернули на дорогу, похожую на зелёный арочный коридор. Наконец, рычащий мустанг плавно затормозил у здания, построенного в колониальном стиле лет пятьдесят назад. Их встречали.
Господ разместили в кабинете под величественным портретом Джорджа Хили «Авраам Линкольн», подлинник которого, (или копия?), украсил при Рузвельте парадную столовую Белого дома.
Наконец, молчание прервали чёткие слова:
– Что желают джентльмены?
– Лососину, сырники и тост, – кивнул Генри.
– Вы придерживаетесь кашрута? – вежливо спросил сидящий напротив.
Киссенджер кивнул. В этот момент в кабинет въехало инвалидное кресло, и громогласный жизнерадостный голос новоприбывшего прокричал, заставив сидящих в креслах мужчин напрячься:
– Нет-нет, я, конечно, понимаю, как вы, молодежь, приветствуете старые обычаи… в этих стенах! – И он бурно расхохотался. – Нет-нет, дети мои, я не призываю пить молоко матери, зажёвывая его куском капающей жиром плоти, но… это восхитительно!
И хохот стал слышен на лужайке напротив! Гости терпеливо внимали, (хотя и не находили ситуацию смешной).
Через минуту, отсмеявшись, маленький седой старик, несмотря на возраст, бойко управляющий инвалидным креслом, поинтересовался:
– Ну, мои малыши, что там принесли нам красные волны?
Алан Гринспен встал и, склонив голову перед патриархом, начал:
– У нас довольно мрачная картина. Масштабы и способности Советов иногда поражают воображение. Они стараются и почти догнали нас. По их задумке, турецкий Измир мог бы начать свои гастроли, однако последние события заставили нас задуматься о невероятном. Нам показалось, что Серый, нарушая паритет, решил вмешаться в ход задуманных событий и открыть миру Плато.
– Нет, мальчики, наш оппонент стар и не глуп, – улыбнулся инвалид. – Но я согласен с ним, дадим миру разобраться во всём самостоятельно. Я тоже умываю руки.
Кресло развернулось на одном колесе, и уже из тёмной галереи со множеством дверей донеслось:
– Генри, ешь мясо! Ах-хах-хах-х-ха…
***
Запах хвои был таким настойчивым, что Таня проснулась с ощущением, что она на даче в Серебряном Бору, надо вставать и варить малиновое варенье. Ей на миг показалась, что не было восхитительной зимы в Тропарево, ледяных горок, катка и этого удивительного ощущения уюта, спокойствия и радости. Девушка, не открывая глаз, перевернулась на другой бок и подогнула ноги под тонким байковым одеялом. Но сон ушёл. Она настойчиво пролежала ещё несколько минут, не открывая глаз, тихо-тихо дыша. Открытое окно скрипнуло, и в комнату ворвался свежий утренний ветерок со стороны гор. Девушка резко открыла глаза и села. Наваждение исчезло. Рядом на кровати спала, раскинув руки и ноги, Маша. Никто не посягал на Таню, не возвращал её обратно в кухарки.
Ночной мотылёк бестолково метался по комнате, то путаясь в светлых лёгких шторах, то пытаясь спрятаться под кровать, за тумбочку и, наконец, с разгона попал в окно, вылетев на волю. Таня встала, вздрагивая и прислушиваясь к спящей тишине, на цыпочках, босая, вышла на крыльцо.
Время двигалось в горах неторопливо. Ночь неохотно уходила с крутых каменных склонов, недовольно утаскивая тёмный подол платья, но и утро не спешило подходить к краю горизонта. Только розовый плат на голове светила слегка передвинул свечение Млечного пути, да совершенно обесцветил острый серп новорожденной луны.
Где-то внизу, в селении, прокукарекал первый петух. Остальные, видимо, решив, что достаточно одного голоса для столь ранней первой побудки, благоразумно молчали, не нарушая величественной тишины суровых гор. Таня вспомнила смешного, немного сумасшедшего петуха из своего детства, дожившего до глубочайшей птичьей старости и так и не пущенного на суп: в начале жизни из-за своей единичности в курятнике, а затем, ввиду явной жилистости и сохранённого бойцового духа. Боец из пернатого и впрямь вышел знатный. Петух, привыкший к многолетнему единоличному управлению гаремом, умело гонял ласок, покушавшихся на хозяйские яйца.
Сзади вздохнуло…
Девушка вздрогнула и резко обернулась. В тёмном проёме межкомнатного коридора разминал лапы и потягивался Мрак. Огромная чёрная собака, мягко пружиня бархатными подушечками широченных лап, хитро сверкнула чёрными круглыми глазами и неторопливо вышла. «С достоинством понёс свой нежный хвост…», – мурлыкнуло в голове.
Дверь скрипнула, и на пороге ближней к выходу комнаты показался Илья, в одних чёрных семейных трусах. Без майки.
Таня вдруг покраснела, глупо улыбнулась… и промолчала. А миг спустя, прижав палец к губам, и, беззвучно хихикая, убежала к себе. Плотно прикрыв дверь, девушка козой прыгнула в кровать и, закутавшись в одеяло, заулыбалась: «Какое же это счастье, иметь семью!».
***
– Прикинь: сели мы на Фресс Триниталию и пыхтели полтора часа, чтобы в Наполи Гарибальди ждать такое же раскалённое чудо и переть в Кастельмаре, а потом ловить проклятое такси и, наконец, уже умершими и голодными, попасть в Позитано. Дом нам там не приготовили, и я полночи, ко всем своим радостям, ещё кормил комаров и пауков…
Ян сидел, раскачиваясь в кресле, за столиком ресторана «Советский», (который он упорно называл «у Яра»), напротив Рашида Ибрагимовича и, хихикая, рассказывал, почему его команда исчезла из Рима 11 мая, а в Москве бойцы, загоревшие до черноты, и, белозубо улыбающиеся, наподобие негров с Ямайки, появились только 25-го.
– Я прикинул, что у нас отпуска сто лет не было, Маша с ребятами в горах отдыхает. Ну, когда ещё на амальфитанском побережье покупаемся? Чудо, а не курорт! Тиберий-то не дурак был, знал куда ездить, собака. Вспомнить страшно, как ругались…
Они приехали в обеденный перерыв, и Ян, не давая генералу открыть рта, за одну минуту поругался с официантом из-за несвежей скатерти, прочитал меню, заказал рассольник и котлеты по-киевски. И, наверное, успел бы ещё что-нибудь, но его перебили.
– А что из напитков? – игнорируя бурчание клиента, поинтересовался, одетый в белоснежный пиджак, товарищ. Вот почему официанты иногда принимают такой вид, словно они не работники ресторана, а, по крайней мере, его владельцы? Причём при старом режиме. – Водка есть «Посольская», коньячок. – Предложил белоснежный, почти по-человечески.
– Ессентуки четвёртый номер… – хмыкнул Ян и, подумав, добавил. – Чайник чёрного чая ещё.
Когда, не обрадованный заказом, но уверенный, что с этой парой товарищей, в тёмных, хорошего качества, двубортных костюмах, лучше не связываться, официант плавно удалился, Рашид Ибрагимович, наконец, смог спросить:
– Ну, и зачем ты меня сюда приволок?! Про отпуск незапланированный рассказывать? Что у нас плохого? Или, лучше сказать, совсем плохого?
– Совсем плохого ничего! – хмыкнул погрустневший оппонент. – Но, с другой стороны, могу я посидеть с другом в ресторане просто так?
– Угу, попивая «Ессентуки», ты в этой жизни просто так даже не пукнешь. Мог «Боржоми» заказать.
– В следующий раз ты заказывать будешь,– сразу надулся Ян.
– Согласен, – кивнул головой генерал. – Итак…
– Клуб вышел из игры. Но штука заключается в том, что как-то надо остановить буйного Насера, потому что совсем не хочется сейчас иметь неприятности на Востоке. Ещё ты должен попросить Косыгина, (ты его давно знаешь, он умный, поймёт), ограничиться пропагандистской шумихой. Понимаешь? И обязательно надо, подарив что-нибудь не сильно современное, при помощи вот этих бумажек, восстановить паритет с Бен-Гурионом. Восток – штука тонкая. А где тонко, там и рвётся. Подарок надо Израилю. Я вообще бы заговорил о разоружении. Мы на грани страшного кризиса. И, даже если нас пронесёт, то совершенно непонятно, как вылезать из всей этой грязи на Востоке, потому что мы в полном дерьме на Западе. Посмотри, я привёз очень хорошую аналитическую справку от… э-э-э… Бориса. Умный мужик, хоть и Ромео… вкусный суп! Правда, пресноват рассольник-то! Кстати, не слушай эскулапов, здоров ты. Соли смело. Отвечаю.
***
31 декабря 1961 года правительство Израиля, во главе с Бен-Гурионом, было вынуждено подать в отставку. Всю зиму и весну Центральный комитет партии Мапай ругался с президентом страны. В результате, Бен-Гуриону не удалось сформировать новое правительство в прежнем виде.
В это же время, словно издеваясь над израильтянами, Египет посетила большая советская правительственная делегация, во главе с А.Н. Косыгиным.
Насеру, в торжественной обстановке, передали два эсминца Черноморского флота и две торпедных подводных лодки, пригнанных с Балтики – этакий своеобразный отвлекающий маневр от основного состава, спешным манером идущего на Запад,
Кстати, любопытное совпадение: после посещения А.Н. Косыгиным Каира, в невероятно успешно работавшей группе немецких учёных, (во времена Третьего Рейха трудившихся на полигоне Пенемюнде), создававших ракеты «земля-земля» для египетской армии, внезапно произошёл раскол.
В июле 1962 года генерал Исам ад-Дин Махмуд Халиль, курировавший все три расположенных в пустыне секретных объекта «Фабрика 333», не без гордости, представил на параде в Каире созданные под руководством австрийца Эйгена Зенгера и немца Вольфганга Пильца, ракеты «Аз-Зафир» и «Аль-Кахир». Но ранее, в июне, проект внезапно и стремительно стал разваливаться на куски, а Моссад, ранее стучавшийся лбом о непроницаемую завесу раскалённой пустыни, получил от неизвестного «дарителя» полную техническую информацию.
В рамках сверхсекретного «Проекта-700», в том же июле 1962 года, Израиль начал собственную разработку баллистической ракеты, способной нести ядерную боеголовку, а в правительстве страны всё пошло на лад.
Очевидно, что Советский Союз, учитывая ситуацию на Западе, решил восстановить равновесие сил на Востоке…
31 мая 1962 года из Архангельска вышла в поход и дизельная подводная лодка Б-59. Счастливая лодка «Судного дня», с Василием Александровичем Архиповым на борту…
5 марта 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Спаска помогла тетушке Любице раздеть его и уложить под одеяло – руки Волче по локоть были изрезаны верёвками до глубоких ссадин, кожа горела, а сердце билось гулко и часто, так часто, что становилось страшно. Он был в сознании, только не мог шевелиться и говорить и как только открывал глаза (с огромными чёрными зрачками), из них тут же бежали слезы – Спаска промокала их платком.
Тетушка Любица велела обтирать его лицо мокрой тряпицей и давать тёплый чай, а сама побежала к лекарю, сказав, что нужны капли из ведьминых напёрстков. Спаска и не думала, что может полюбить кого-то кроме Славуша, но… Славуша она любила не так: душой, сердцем, мыслями. А Волче…
Ей хотелось прикасаться к нему: обнять, погладить, может быть даже поцеловать. У него были широкие плечи, крепкая шея и сильные руки. И сердце замирало от мысли, что эти руки могли бы обнять её и прижать к себе.
Волче пил жадно, захлебываясь и кашляя, но совсем не мог поднять голову. Спаска видела, как бьются иногда отравленные дурманом, и сила в них бывает нечеловеческая – потом у них всё болит и сил совсем не остаётся. Если бы сердце у него не стучало так часто…
И дышал он хрипло, тяжело, и всё время пытался что-то сказать, но кашлял и морщился. От мокрой тряпицы ему становилось легче, и Спаска промокала не только лицо, но и руки с внутренней стороны, и шею, и грудь. Сколько бы он ни пил чая, губы оставались сухими, потрескавшимися и бледными.
Ссадины на руках Спаска прижгла хлебным вином, но перевязывать не стала – будут мокнуть под повязками и дольше заживать.
– Вы спите, Волче-сын-Славич, – сказала она наконец. – Вам теперь спать нужно. Вот сейчас ещё чаю выпейте и спите.
Тётушка вернулась быстро – спешила и запыхалась.
– Лекарь сказал, три капли только, не больше. – Она вынула из-под туго зашнурованного лифа пузырёк из тёмного стекла.
Спаска взяла в руки пузырёк и выдернула притёртую пробку. Слабые были у лекаря ведьмины наперстки.
– Три капли не помогут, – сказала она, капнула на руку зеленоватого настоя и слизала его языком. – Сейчас надо десять капель, а завтра по пять утром и вечером.
– Не боишься? – улыбнулась тётушка.
– Нет. Я знаю, – ответила Спаска. – И надо с мёдом, а то на вкус противно.
– Ну смотри… – Тётушка покачала головой.
Спаска сама развела капли в кружке и отхлебнула глоток. Нет, всё было правильно, только немного страшно – вдруг что-то пойдёт не так? Лекарь-то поостерёгся, хотя наверняка знал, что три капли не помогут.
– Выпейте, Волче-сын-Славич, – сказала она, приподнимая его голову. – Только горько будет. Это чтобы сердце не колотилось.
Сердце успокоилось часа через два, но Спаска боялась отойти от постели Волче – вдруг оно остановится совсем? Сначала было довольно положить руку ему на грудь, а потом пришлось прижимать ухо к рёбрам, чтобы услышать, бьётся оно или нет.
– А красивый парень, – прошептала тётушка Любица, когда он уснул.
– Нравится тебе?
Спаска пожала плечами и почувствовала, что краснеет, – почему-то стало стыдно. Словно тётушка могла догадаться, о чём она думала весь вечер. А ведь это… это было совсем несерьёзно, просто так. Ведь Спаска любила Славуша.
– Пойдем-ка поужинаем, – улыбнулась тётушка, но Спаска покачала головой.
Наверное, тётушка подумала неправильно, потому что посмотрела на Спаску слишком хитро. Нет, Спаска не могла уйти из-за ведьминых напёрстков, а не потому, что ей нравился Волче. Из-за того, что у него сердце могло остановится.
Лучше бы он ей не нравился, тогда бы она прикладывала ухо к его груди чаще. От этого прикосновения она едва не задыхалась, её собственное сердце билось громче и быстрей, и по телу волнами катилось то тепло, то дрожь от холода. И каждую минуту хотелось сделать это снова.
Нет, Волче совсем не был похож на царевича. Но Спаска и не заметила, как он тоже оказался в хрустальном дворце, в блестящих доспехах, на высоком вороном коне. Не царевич – богатырь, победивший сонмище злых духов и раненный в бою.
==10 марта 427 года от н.э.с. Исподний мир==
Сказочная царевна сидела возле постели Волчка, сменяя мамоньку. И давала пить, приподнимая его голову лёгкой рукой, и вытирала слёзы с глаз, и прижимала нежную щеку к его груди, чтобы послушать сердце.
Он бы никогда не посмел прикоснуться к ней, не из робости, а от благоговения. Он бы никогда не посмел даже подумать о любви к ней – это оскорбило бы чистый её образ.
Прекрасное дитя, волшебная девочка, несущая солнце в мир, умеющая читать мысли и одним прикосновением излечивать раны. За её счастье он бы отдал жизнь.
Те три дня, что он тогда провалялся в постели, были наполнены трепетом и щемящим счастьем. Свет ещё резал глаза до слёз, в глазах двоилось, но Волчок глядел на её удивительную красоту и не мог оторваться. Сказочная царевна…
Так близко, что стоит протянуть руку… Нет, Волчок не протягивал к ней рук, ему было достаточно того, что это возможно – прикоснуться к ней в любую минуту. Она всё время уговаривала его уснуть, а он не мог спать, когда она рядом, – боялся пропустить хотя бы миг.
На третий день, как всегда некстати, разболелась поясница, и Волчок бы очень хотел, чтобы Спаска этого не заметила, но она лучше любого лекаря знала о чужих болезнях.
– Вы на живот повернитесь, вам легче станет. – Она провела рукой по одеялу. – Это от яда, надо погреть немножко, и всё пройдёт.
И Волчок слушался её беспрекословно, хотя считал, что поясница пройдёт безо всяких грелок и припарок. Но от прикосновений её рук на глазах выступали слёзы – так это было невозможно хорошо.
Змай заявился на пятый день, к ужину, – Волчок спустился в трактир и увидел его за столом с миской жирной утиной похлёбки.
– Честное слово, я не хотел… – начал Змай, едва Волчок успел преступить порог.
– Да нет, всё правильно, – ответил Волчок, садясь за стол напротив Змая. – Так и должно было случиться. Огненный Сокол всё перепроверяет.
– А впрочем… Если бы он тебя в самом деле подозревал, ты бы сейчас здесь не сидел. Он даже в Горький Мох никого не послал, поверил Любице на слово. В любом случае – извини.
– Змай… Я хорошо знаю, чем рискую. Лучше, чем ты. Не надо мне твоих извинений. Я так понимаю, Милуш успел?
– Ещё как успел. Нам это стоило четырёх пар лошадей, между прочим. В этом году праздник на Лысой горке будет в ночь с первого на второе мая. Государь торгуется с чудотворами за проведение его каждый год, Милуша никто даже не спрашивает. Почему-то предполагается, что оно ему надо.
– А… ему разве не надо?
– Не более чем всем остальным. Понимаешь, колдуну довольно раза два в неделю встречаться со своим добрым духом и приносить толику силы в этот мир. И для этого не нужно тащиться на Лысую горку и выплясывать там под прицелом арбалетов. Праздники на Лысой горке – акт устрашения Верхнего мира, напоминание о том, что мы существуем. Каждый колдун в этот день приносит в пять-семь раз больше силы, чем обычно, но у него нет в этом никакой физиологической потребности, он делает это только из ненависти к чудотворам и любви к хорошей погоде. Кстати, колдунам это на пользу не идёт. Зато это идёт на пользу всем остальным, в том числе и чудотворам. И Милуш согласится, потому что у него нет выбора – у него слишком много смелых начинаний, которые армия Государя может зарубить на корню.
– Например?
– Присоединение Выморочных земель к владеньям Сизого Нетопыря. Целые деревни колдунов вокруг замка. Крепостной вал, охраняемые земли. Возрождение университета. Ну или хотя бы школа для мальчиков на пятнадцать человек… Библиотека.
– И что, Государю это не нравится?
– Это не нравится Храму. Впрочем, это не нравится и чудотворам, но им придется проглотить. А Храм резонно полагает, что колдуны в собственности знати, Государя и лавр сделают больше, чем все праздники на Лысой горке, вместе взятые. Чудотворы колеблются.
– Почему?
– Видишь ли, в отличие от храмовников они привыкли смотреть на десятилетия вперёд, а колдуны в рабстве рано умирают, оставляют больное потомство, если вообще оставляют. Но в самом деле приносят гораздо больше силы, чем колдуны на свободе.
Волчок полюбил долгие разговоры со Змаем ещё с тех пор, как тот учил его писать. Может быть, у Змая не было блеска Огненного Сокола, может быть, он не совершал подвигов и не искал славы – но он был… человеком. И Волчок уже понял: именно поэтому Огненный Сокол всегда будет брать над ним верх.
Незачем было загонять четыре пары лошадей только для того, чтобы Волчка не заподозрили в измене. Так не делают! Так не делают те, кто хочет победить.
Змай не отдавал приказов, не умел. И так тоже не делают те, кто хочет победить. Когда он сказал, что не может оставаться в Хстове, а Спаске пока лучше пожить здесь, Волчок снова почувствовал, как свет режет глаза и как бешено колотится сердце.
– Ей надо хотя бы два раза в неделю выходить за город, и я подумал, что, если её будет сопровождать гвардеец… – Змай посмотрел на Волчка, словно извиняясь.
– Да, конечно, – кивнул Волчок. – Ты не беспокойся.
– Ты понимаешь, что с тобой сделают, если поймут, кого и зачем ты водишь за стену?
– Я думаю, чтобы заглянуть ей в лицо, им придется меня убить.
– Ничего, они и издали догадаются, что Спаска колдунья, так что на лёгкую смерть можешь не рассчитывать, – усмехнулся Змай. – Поэтому ходите каждый раз в разные места, через разные ворота, когда вместе, а когда порознь. Я денег оставлю, чтобы ночью в город пропускали…
– Деньги я и без тебя найду.
Волчок долго не мог заснуть: то ли от мыслей о Спаске, то ли от того, что сердце снова выпрыгивало из груди. Уже перевалило за полночь, когда он решил спуститься в трактир, попить воды. И ещё на лестнице услышал голоса в комнате под лестницей, которую занимала мамонька.
– Все, Змаюшка, хватит.
– Я скучал.
– Я знаю, как ты скучаешь. Может быть, в Млчане есть хоть одна деревня, где ты ни с кем не любился?
– Наверняка есть.
Волчок усмехнулся про себя и пошел дальше – только голоса всё равно были слышны.
– Чему дочку-то учишь, а? Кобелина? Она же всё видит.
– Она маленькая ещё. Не понимает.
– Чего? Ты как дитя! Ей замуж скоро.
– Раньше шестнадцати не отдам.
– Смотри, она и без тебя разберётся. У них это быстро. Вот чем ты думал, когда с молодым пригожим парнем её за стену отправлял? А он ей глянулся, между прочим. Видный парень-то.
– Да ну, она Славуша любит. Она сама мне говорила.
– Мало ли что она тебе три года назад говорила! Я-то не ослепла ещё. Уж так она глядела на него, так переживала…
– Жалела просто. Да и Волче не дурак же, понимает, что она дитя.
– Это тебе она дитя. А я в её годы уже на сносях была. Выросла дочка-то, Змаюшка, а ты и не заметил.
– Так чего, может, ей серёжки купить?
– Тьфу, балбес!
Волчок посмеялся себе под нос, зачерпнул воды и пошел наверх. А на следующий день Змай в самом деле принес Спаске серёжки. Волчок спустился вниз, чтобы встретить Змая, – она была на кухне.
– Кроха, я тут тебе серёжки купил. – Он остановился на пороге кухни, привалившись плечом к косяку. – Это хорошие серёжки, белое золото и сапфиры. И это, слушай… Может, тебе надо платьев других?
– Татка, ты такой смешной. – Она улыбнулась. – У меня есть платья.
– Ты бы ещё бриллиантов по лоту ей в уши повесил! – сунулась мамонька. – Чтобы точно вместе с ушами оторвали!
– Да нет, тут маленькие камушки… По три грана всего… – смущённо ответил Змай.
5 марта 427 года от н.э.с. Исподний мир
Утром Волчок не успел подняться в канцелярию, как его потихоньку остановили, велели снять пояс – с оружием и кошельком, – забрали шапку и плащ и подтолкнули в полутёмный коридор.
Нет, не в подвалы башни Правосудия, а закрытой галереей в сторону гвардейских казарм, узкими переходами, по сумрачным лесенкам – чтобы никто не увидел, – в комнату без окон. Ни жаровен, ни кнутов, ни колодок – стол под зелёной скатертью и восковые свечи на столе.
За столом сидел Огненный Сокол, и Волчок не сразу заметил, что за человек стоит в полутёмном углу и внимательно смотрит на вошедших. И только когда тот сделал шаг вперёд, к свету, Волчок узнал третьего легата. Вот это да…
Между тем взгляд третьего легата скользнул по лицу Волчка (щекам стало горячо), и он, кивнув капитану, скорым шагом вышел за дверь. Показалось, что он прочитал все мысли в голове Волчка.
– Кому ты рассказал о подписи на грамоте? – начал Огненный Сокол, едва дверь закрылась. Вот так. Кому рассказал, а не рассказал ли…
– Никому, – ответил Волчок. Очень хотелось сглотнуть набежавшую солоноватую слюну, от страха тошнило и кружилась голова. Капитан смотрел в глаза, словно мог увидеть ответ на свой вопрос. Нет, Волчок не чувствовал за собой вины и глаз не опускал.
– Я в этом не уверен. И третий легат тоже. По Уложению о дознании нужно пытать тебя трижды, и если ты не изменишь своих слов, то тебя сочтут невиновным, вернут оружие и дадут месяц отпуска на излечение. Ты этого хочешь?
– Отпуска? – спросил Волчок. Он вовсе не хотел пошутить, эта глупость сорвалась с губ сама собой. Огненный Сокол усмехнулся в ответ:
– Это хорошо, что ты не теряешь самообладания. Ты всегда мне нравился, я на самом деле жалею, что не взял тебя в свою бригаду. Но сейчас постарайся вспомнить: кому ты рассказал о подписи на грамоте? Был праздник, ты наверняка пил. Вспомни, с кем ты пил, о чём разговаривал… Я вовсе не хочу превратить тебя в калеку, в гвардии калеки не нужны.
– В праздник я не выходил из дома. И не пил. И ни с кем не разговаривал.
– Что же ты делал, если не пил?
– Я читал. Спал. Вечером играл в зёрна в трактире, где снимаю комнату. А вчера я заходил в кабак «Семь козлов», но это было уже поздно вечером.
– Вчера меня не интересует. С кем ты играл в зёрна?
– С хозяйкой трактира и её родственницей.
– Потрясающе… – Капитан посмотрел на Волчка то ли с удивлением, то ли с уважением.
А потом выставил на стол бутылку храбрости, накрытую кружкой. Неспешно вынул зубами пробку и с шумным бульканьем наполнил кружку до краев. Кружку – не стакан.
– Пей.
Волчок, не опуская глаз, потянулся к кружке. Любой гвардеец обрадовался бы, но Волчок не спешил изображать радость – не получилось бы. Горьким был напиток храбрости, но пить пришлось залпом. Очень хотелось заесть, но храбрость – не хлебное вино. Капитан наполнил кружку снова, как только Волчок поставил её на стол.
– Пей.
Волчок сразу почувствовал слабость в ногах, захотелось сесть – но ему никто не предложил даже табуретки. Он выпил вторую кружку – тошнота ушла, и горечь уже не казалась такой отвратительной.
– Кому ты рассказал о подписи на грамоте?
– Никому.
Капитан достал из-под стола вторую бутылку. Во рту пересохло, мышцы подрагивали от нездорового возбуждения, сухой жар катался по щекам, словно их лизало невидимое пламя. А в тёмном углу на шершавом каменном полу что-то матово блестело и переливалось.
– Пей.
– Столько нельзя. Не положено.
– Я сказал – пей.
А что оставалось? Да и страх исчез, только вместо куража появилось равнодушие.
– Кому ты рассказал о подписи на грамоте?
– Никому.
Лицо капитана раздваивалось, свечи резали глаза до слёз, и Волчок едва не падал с ног – от слабости. Сердце колотилось так, будто он не стоял столбом, а изо всех сил бежал в горку. Из тёмного угла к ногам ползла большущая змея.
Волчок узнал её, хотя видел меньше секунды, – ядовитая змея из Кины, от укуса которой умирают за пять минут в страшных мучениях. И никакая храбрость не избавила от ужаса: он попятился назад.
– Кому ты рассказал о подписи на грамоте?
– На грамоте… На подписи… Грамота на подписи… Я даю грамоты на подпись, а не подпись на грамоты… На грамоту… Нет, на подпись…
Змея подползала всё ближе, Волчок отступил ещё на шаг, лепеча какую-то чушь.
– Стой на месте, – коротко велел капитан.
Неужели Огненный Сокол умеет отдавать команды змеям? Волчок откинул голову и зажмурился, когда ядовитая гадина скользнула по сапогу, обвивая щиколотку толстым гибким телом. Но лучше бы он не смотрел в потолок – не меньше десятка таких же тварей свешивались с деревянной перекладины, и высовывали жала, и угрожающе шипели.
Волчок обхватил голову руками и вскрикнул. Распахнулся люк в полу, и из него полезли отвратительные чешуйчатые твари – прислужники Зла. Волчок должен был подумать, что это переодетые гвардейцы, как в кулачных боях, но почему-то не подумал – он решил, что этот люк ведет в Кромешную.
– Сядь! – раздался голос Огненного Сокола – словно издалека.
На плечи упало что-то мягкое – змея обвила шею, взглянула в глаза и коснулась лица раздвоенным жалом. Волчок не выдержал, хотя знал, что нельзя шевелиться, – схватил гадину за горло и отодвинул от лица. Она оказалась неожиданно сильной и тяжёлой, шипела, обвивая руку кольцами, и, выгибаясь, открывала пасть с двумя огромными клыками.
Чешуйчатые твари толкали Волчка назад, а он очень боялся упасть, потому что чувствовал – весь пол кишит змеями. Он отбивался одной рукой, сжимая другой змеиную шею. Его повалили – но не на пол, а в кресло, и сапоги тут же оказались плотно прижатыми к ножкам: змеиные тела, словно упругие канаты, обхватили икры.
Змея, которую он душил, победила: рука оказалась примотанной к подлокотнику. И уже две или три змеиных головы появились перед лицом, а другую руку прижимали к подлокотнику сразу три прислужника Зла.
– Кому ты рассказал о подписи на грамоте? – шипели змеи в лицо.
Волчок бы кричал, но почему-то не мог; от безысходности хотелось расплакаться. Змеи жалили руки и ноги, прислужники Зла рвали тело на куски, выворачивали суставы и крошили кости. Судороги скручивали мышцы в узлы, свечи выжигали глаза. Раздувались мехи жаровни, поставленной под ноги, и сухое синее пламя поднималось все выше и выше.
– Кому ты рассказал о подписи на грамоте? – хохотали прислужники Зла.
Кто-то с силой потянул за чёлку, откидывая голову Волчка назад. Губ коснулось раскалённое железо, капли расплавленного свинца покатились по щекам и по подбородку. Волчок закричал бы от боли и ужаса, но понял, что, если откроет рот, расплавленный свинец хлынет в глотку. Кто-то давил пальцами на щеки, но Волчок не разжал зубы.
Вокруг раздавался радостный смех прислужников Зла, шипение змей и далекий, спокойный голос капитана.
– Ну так разожмите ему зубы… Мне ли вас учить.
Скользкие пальцы раздвинули губы, и кончик холодного лезвия протиснулся между зубов. Снизу шёл нестерпимый жар синего пламени, поднимаясь всё выше.
Лезвие сменилось железными щипцами, разжимавшими сведённые челюсти, и как только зубы разошлись в стороны, в рот тут же воткнули воронку.
Волчок замотал головой, рванул руки из пут и завыл. Но расплавленный металл невыносимой болью полился в горло, а огонь жаровни охватил всё тело, облизывая лицо и волосы.
* * *
Карета подъехала к трактиру не поздним ещё вечером, Спаска помогала тетушке Любице на кухне, и та благоразумно велела спрятаться в кладовой. Не напрасно: сразу пятеро гвардейцев, гремя сапогами, ввалились в трактир – Спаска хорошо видела их через щёлку между досок.
Двое из них тащили безжизненное тело Волче, и от одного взгляда на его лицо стало ясно: это яд. Его отравили – чем-то похожим на белену или дурман.
– Где его комната, хозяйка? – громогласно спросил один из них, с рябым лицом.
– Ой, что ж это случилось с господином гвардейцем? – тетушка Любица всплеснула руками.
– Да ничего страшного, перебрал храбрости маленько, – расхохотался рябой. – Куда тащить-то?
– Я провожу. – Тётушка схватила лампу, но её остановил другой гвардеец, постарше и посерьезней.
– Они справятся без вас. А нам нужно поговорить.
– Как скажете, господин гвардеец, – тетушка Любица кокетливо поклонилась. – Комната вторая справа. Только ради Предвечного, снимите с него сапоги!
Спаска замерла, когда мимо неё пронесли Волче: у него иногда подёргивались руки и ноги, лицо и шея опухли, а губы побелели. Не стал бы он пить напитка храбрости, он никогда его не пил.
– Не желаете поужинать, господа гвардейцы? – спросила тетушка Любица, любезно улыбаясь.
Старший из них поморщился и уселся за стол.
– Сядьте. У нас нет времени. Кто ещё снимает у вас комнаты?
– Пока больше никого нет. Я дорого беру, у меня приличное заведение, но сейчас никто этого не ценит, предпочитают клоповники подешевле с дурной кухней и грязным бельём. Ну да мне много не надо, чай уже не девочка – тяжело бывает с постояльцами. Вот господин гвардеец – такой хороший постоялец, такой хороший! И не пьющий, и аккуратный, и платит золотом, и друзей не водит, и девок – ни-ни…
– Очень хорошо, – оборвал гвардеец. – А на праздниках кто-нибудь комнаты брал?
– На праздник моя племянница приезжала. Очень хорошенькая девушка, я вам скажу. Молодые девчонки все сейчас вертихвостки, конечно, но наша совсем не такая. Воспитанная девочка, скромница, рукодельница, никаких глупостей в голове. У меня, знаете, своих деток не случилось, маленькими умерли трое вместе с мужем, в поветрие, когда, если помните, в четыреста четвертом году холера из Кины пришла, так вот я эту девочку чуть не своей считаю, хотя моя сестра, её мать…
– Что делал ваш постоялец в день Восхождения? – перебил гвардеец.
– Так вот же я и хотела об этом рассказать! – обрадовалась тетушка Любица. – Значит, господину гвардейцу так приглянулась наша девочка, что он два дня просидел в трактире, сначала, видно, смущался – с молодыми ребятами это бывает, я частенько такое встречала, – поэтому из комнаты он не выходил, но я-то видела, как он за ней подглядывал в щелочку. А к вечеру расхрабрился, спустился вниз – и мы, представьте, до самой ночи играли в зёрна. Я, между прочим, выиграла у него двадцать два грана.
– Где живет ваша племянница?
– В имении Горький Мох, отсюда всего четыре лиги, но ехать тяжело – лига по гати, от тракта далеко, а гать хозяева уже лет пять не чинят, поэтому…
– Кто привёз девочку? Или она пришла пешком?
– Так её отец! Распутник и пьяница, я вам скажу. Он даже минуты со мной не посидел – по кабакам понёсся. И не ночевал ни одной ночи. Я думаю, он их на улице Фонарей провёл, кобелина… Вчера вечером зашёл – морда от хлебного вина опухшая, еле языком ворочает. Забрал девочку и даже спасибо мне не сказал. Я, конечно, сестре напишу, как он…
– В котором часу накануне праздника ваш постоялец пришел домой?
– В котором часу? Сейчас я попробую вспомнить… Так… Уже стемнело и храм заперли… Но не позже десяти, потому что, когда било десять, он ужинал. Я ещё подумала: как долго мальчик… ой, простите… господин гвардеец на службе задержался – уж спать давно пора, а он только ужинать сел.
– И он никуда после этого не выходил?
– Нет, куда ж идти в такую поздноту? Он вышел только на следующий день после праздника. Как девочку нашу отец забрал, он и ушел. – Тетушка Любица понизила голос чуть не до шепота:
– Я думаю, он в кабак пошёл, от тоски. Потому что, когда вернулся, от него хлебным вином пахло.
– Поздно вернулся?
Сверху, снова громко топая, спустились твое гвардейцев и направились к двери.
– Ни-ни! Ему же сегодня на службу надо было. – Тетушка снова зашептала:
– А что, может, он и храбрости этой напился из-за девчонки, а? Может, она перед отъездом ему что-нибудь такое сказала? Вот он от расстройства…
– Всё ясно, – сказал старший. – Поите его крепким чаем, если есть. А лучше пошлите за лекарем. Вот деньги.
Он высыпал на стол горстку серебряных монет и поднялся. Но не успела за гвардейцами захлопнуться дверь, тетушка Любица изменилась в лице и, схватив лампу, побежала вверх по лестнице.
– Спаска, выходи, будешь мне помогать, – крикнула она походя и забормотала:
– Бедный, бедный мальчик… Я так и знала, что добром это не кончится…
— Шисово Подхвостье, значит?
Несмотря на свое непрезентабельное название, бухточка была милой и, пожалуй, даже уютной. Небольшая, почти круглая, чуть отгороженная высокими скалами от моря, защищенная ими же от штормов (ну и от излишнего внимания патрулей береговой охраны, что порою куда важнее), с широким песчаным пляжем, обрамленным лесочком. Лесочек уходил вверх по склону, становясь все гуще и наверняка непроходимей, не зря же Боцман говорил о полной безопасности с суши. Мол, никаких дорог и в помине на десятки километров, незаметно никто не подберется, проверено многократно поколениями контрабандистов.
От пляжа лесок отделяла опушка в виде узкой полосы травы, шириной метра в два, ну может, в три, не больше. На левом краю пляжа (если смотреть с моря, как смотрел сейчас Дайм) трава была гуще и выше, а сама зеленая разделительная полоса шире: там впадал в бухту небольшой ручей. Дайм уже к нему сходил и убедился в высоких вкусовых качествах местной воды и ее полной безопасности для здоровья.
Если добавить к этому, что с моря бухта была совершенно незаметна, ведущий к ней проход настолько успешно прятался между скал, что Дайм его и при помощи дара нащупал только когда подошли уже чуть ли не вплотную, то становилось понятно, почему именно она так пришлась по душе представителям вольного братства безакцизной торговли. Возможность отдохнуть после тяжелого морского перехода, пополнить запасы провизии и пресной воды, почистить перышки экипажа перед визитом в порт и обросшие ракушками борта корабля — перед вполне возможным из оного порта удиранием, если что-то пойдет не совсем так, как хотелось бы, и потребуется выжать из кораблика всю скорость, возможную без стихийной магии.
Собственно, сейчас на песчаном пляже справа как раз и лежал такой корабль, вздыбив к небу кокетливое название «Русалка». Трое матросов лениво скребли его оголившееся днище, бросая в сторону Боцмана и Дайма взгляды скорее самодовольные и скептические, чем настороженные. Похоже, они уже были в курсе, что разговора у «этих пришлых» с их капитаном не получилось.
— Ну да, светлый шер. — Боцман пожал плечами, разглядывая облака с непринужденностью и безразличием записного картежника. В сторону чужого корабля и уже разводимого чужой командой в полосе прибоя второго костра он не смотрел так демонстративно, что даже младенец не смог бы счесть такое случайностью. — Оно самое и есть, шисово. Вы же сами, светлый шер, видели, какой узкий сюда ведет проход, и как там близко бывает порою до… хм… Ургаша.
Дайм хмыкнул. Проход действительно был узким до неприличия, ему пришлось держать воздушный кокон вокруг бортов всю дорогу от начала и до самого входа в бухточку. Как сюда попадали обычные практически бездарные моряки с такими же бездарными лоцманами, он даже и представить не мог. Не иначе как Двуединые покровительствуют самоуверенным идиотам.
— Не понимаю лишь, при чем тут несчастный шис и его хвосты? — хмыкнул он скорее из желания продлить разговор: возвращаться на борт не хотелось, но и тащиться к костру тоже, хотя от него уже и тянуло ароматом жареной на углях козлятины, пряным и соблазнительным. — Логичнее было бы назвать Ургашевой задницей… если по аналогии с Глоткой. Ну или вообще, если вспоминать, кто там в этом Ургаше главный, то… хм.
— Вот именно, светлый шер, что «хм». — Боцман оторвал смеющийся взгляд от облаков, глянул искоса. Губы его были поджаты, голос преувеличенно серьезен: — С одной стороны вроде как и точнее было бы, тут вы правы. Если вспомнить. А с другой… Опять же, если вспомнить… Сами понимаете, светлый шер: хозяин Ургаша не из тех, кто потерпит упоминание всуе своей, хм, опорной точки. Так что нет, светлый шер, пусть лучше будет не задница, а подхвостье, и не сами знаете чье, а всего лишь шисово. Так безопаснее. А что там где и под чем подразумевается, так ведь про то вы и сами знаете, да и кто ж не знает-то?
Он так и не дал улыбке прорваться на губы и в голос, так и продолжал говорить с этакой простоватой наивностью. И Дайму вдруг показалось все это страшно знакомым. Словно он уже слышал и этот говорок, и эти рассуждения о шисах и Хиссах со сменой понятий и подменой одних другими. Он был уверен, что точно слышал! Только вот где? И от кого? Что-то вроде связанное с дождем… или с отчетами? С чем-то нудным точно. Мысль вертелась, помахивала хвостиком, ускользала.
— Пойдемте ужинать, светлый шер? — не дал ухватить верткий хвостик Боцман. — Ребята голодные…
В его голосе осуждения почти не было. Так, самый неуловимый оттенок, намек на призрачную тень. Боцман отлично понимал субординацию.
Как и его ребята: насколько бы они ни были голодны, но к ужину раньше начальства и пассажира не приступят. Так и будут сидеть и давиться слюной.
Дайм вздохнул.
— Пошли.
Он первым зашагал в сторону разведенного почти у самого леса костра (словно в пику экипажу «Русалки», что прибыли ранее и расположились у самой черты прилива). Хотя идти в сторону леса ему не хотелось. Ну вот совсем не хотелось! Приходилось каждым шагом буквально продираться словно через вязкую патоку превратившегося в кисель воздуха, и дело тут было даже не столько в рыхлом и сыпучем песке, в который ноги уходили по самую щиколотку. И вязли, с трудом выдираясь. И снова проваливались.
Просто место казалось каким-то… неправильным, что ли. Слишком уютным. Слишком красивым. Слишком привлекательным и располагающим к тому, чтобы остановиться тут надолго и как следует отдохнуть.
Полковники Магбезопасности чем-то сродни старым опытным крысам: они тоже знают, что слишком привлекательный сыр почти всегда содержит внутри отраву или острые крючья. Умная крыса будет держаться от такого сыра подальше. Умный полковник МБ — тоже.
А еще этот взгляд… тяжелый, холодный, изучающий… упирающийся точно между лопаток…
Дайм передернул плечами.
Он знал, что с моря смотреть на него не мог никто. Да что там знал — он проверил! Просканировал всю бухту до дна, поддавшись приступу внезапной паранойи и сам же над собой тихонько посмеиваясь. Ну и ладно, у параноиков тоже могут быть враги. Однако параноики дольше живут. Лучше проверить и на этом успокоиться…
Он и проверил.
Никого, конечно, не обнаружил. Но и успокоиться не получилось. Может, из-за этого и разговор с капитаном «Русалки» не получился, контрабандисты не хуже истинных шеров-менталистов чувствуют чужие беспокойство и неуверенность.
Ладно. Не хотелось, но, похоже, придется напомнить, кто тут менталист…
Он развернулся уже почти на краю травянистой полоски, метрах в четырех от расположившихся вокруг костра морячков. Извиняющимся жестом попросил их подождать еще полминутки и заговорил, пустив голос широким веером.
— Мое предложение действительно до вечера…
Негромко, но так, чтобы услышали все, и свои, и чужие. Даже те, что ушли в лес за дровами — метров на двести от пляжа, если не больше, он чувствовал их на грани восприятия и почему-то тревожился, хотя это были ребята и не с его корабля, своих он уже помнил по именам и узнавал по аурам издалека. Но все равно.
В конце концов, им ведь никто не мешает принять предложение и тоже стать верными и честными (ну, почти) подданными Императора. Внештатными агентами Магбезопасности и, стало быть, его, Дайма, людьми. Теми, за кого он несет ответственность.
Никто не мешает.
А он так вот и вообще из кожи вон лезет, как помочь пытается!
— Повторяю: только до вечера. На закате мы покинем эту бухту. Все, кто согласен взять патент вольного капера, сделают то же самое. Те, кто останутся здесь — останутся вне закона. Это мое последнее слово.
Ночевать он тут не собирался. А они — как знают.
В конце концов, они пока еще не были сотрудниками Магбезопасности.
Клок волос русалки, капля крови великана, перо феникса, лапа лягушки, шерсть ягненка, родившегося в полнолуние, золотая чаша, родниковая вода – Илья перебирал ингредиенты. Внезапно руки замерли над белоснежным столом. Еще раз пробежались по коробочкам и колбам.
— Нету! Так и знал, что чего-то не хватает! – вздохнул парень. – Без печени дракона ничего не получится.
Он полез на самый верх стеллажа, с трудом вытащил массивную плетеную корзину с нарисованным на крышке драконом. Внутри оказалось пусто. Раздумывал недолго. Заглянул в соседнюю комнату, где спала шестилетняя девочка. Тихонько поправил ей одеяло. То, что у малышки жар — видно невооруженным глазом: неестественно красные щеки, капельки пота, разметавшиеся по подушке русые волосы.
— Потерпи, Эльза. Я скоро.
Илья повернул колесико керосиновой лампы, и комната почти потонула в ночи. Лишь слабые огненные тени прятались по углам, показывая, что люди тут, бояться не надо.
Илья прикрыл за собой дверь и достал боевое облачение. Все самое лучшее, ведь в его профессии жизнь зависит от качества оружия и брони. А рисковать он не имеет права. Его смерть будет стоить многим и многим жизни. Прочные и мягкие брюки, рубаха, сверху кольчужный доспех, сапоги драконьей кожи (стоят целое состояние, но они того стоят!), пластинчатые перчатки, жаропрочный шлем (без него к дракону идти просто самоубийство). На пояс – ножны с мечом дамасской стали. Илья привычным жестом положил ладонь на эфес. Легонько потянул – меч покорно заскользил за рукой, обнажая лезвие. Скоро, очень скоро дамасску придется поработать.
Парень попрыгал. Может, глупая привычка, но дракон спит чутко даже перед рассветом, и ничто не должно выдать приближение охотника. Боевое облачение четко повторяло все изгибы тела. Даже металлические кольца кольчуги прилегали так, будто это вторая кожа. Сколько раз Илья пользовался всем этим – сам уже со счета сбился. Впрочем, сейчас он думал о другом. Нужно как можно скорее достать драконью печень – промедление будет стоить жизни.
Бесшумно выскользнул в темноту. До драконьего логова пять миль лесной дороги. Никаких лошадей! Коня дракон учует не полпути. Пеший марш-бросок послужит отличной разминкой перед боем.
Характерный запах жженых покрышек Илья учуял давно. Он заходил с подветренной стороны, крадучись, как на опасного зверя, кем, с сущности, дракон и являлся. Шаг – остановка – шаг – остановка. Вот уже охотник слышит тяжелое дыхание четырехтонной махины. Кажется, что тот спит беспробудным сном, но Илья прекрасно знает, как это впечатление обманчиво. Шаг – остановка – шаг – остановка. Дыхание дракона чуть изменилось, и охотник понял, что обнаружен.
Дракон напал молниеносно, практически с места обрушиваясь на человека. Тот акробатическим кульбитом отпрыгнул, и мощные лапы с когтями сотрясли землю. Сразу же струя жидкого огня вырвалась из пасти – атака была предсказуема.
Невыносимо запахло горящей резиной. Не давая зверю времени для новой атаки, Илья поднырнул под крыло и полоснул дамасском по сухожилию. Для жизни дракона рана не опасная, но боль причиняет страшную, особенно, если тот начинает дергать крылом.
Дракон взревел. Ослепленный яростью он набросился на обидчика, изрыгая пламя. Оставалось лишь выжить в течение минуты, пока не закончится огонь, а потом брать зверя. Тактика ведения боя с драконами отработана еще сотни лет назад, и Илья прекрасно ее применял. С его-то профессией.
Вытирая меч от густой липкой крови и заворачивая печень в листья лопухов, Илья прикидывал, сколько прошло времени. Не опоздал ли? Она должна продержаться, должна. Взмокший, уставший, с тяжелой ношей он мчался домой.
Край неба на востоке начал чуть заметно светлеть, и Илья еще прибавил ходу. Эльза была еще жива, однако, ее дыхание ему очень не понравилось. Точно так же дышал дракон, когда тому под пасть вонзился дамасск.
Не переодеваясь, в пятнах крови, лишь сполоснув руки, Илья смешал ингредиенты и поставил на огонь. Внимательно вслушался в гудение и потрескивание – нельзя доводить до кипения! Нужно снять на стадии «шума ветра в соснах». Он ловко подхватил миску и перелил готовую покрыться лопающимися пузыриками янтарную жидкость в золотой кубок. Золото – последний ингредиент.
Эльза уже мало чего соображала, и лекарство пришлось вливать насильно. Счастье, что она еще могла самостоятельно глотать!
Илья заставил выпить четко отмеченные граммы и только потом рухнул на стул. Он еще не мог позволить себе заснуть. Надо немного подождать. Впрочем, спать ему все равно не дали. Не громкий, но настойчивый стук в дверь не предвещал ничего хорошего.
Пошатываясь, Илья вышел в сени. В предрассветных сумерках стоял Гносс – деревенский старейшина. Лицо будто вырезано из камня, иссеченное скульптором-недотепой глубокими морщинами. В руках посох, но не от немощи, а от лихих людей.
— Пан лекарь, Марика совсем плоха.
— Что с ней?
— Жар, трясет ее, щеки в малиновых пятнах и, по-моему, начинает бредить, — перечислил старейшина.
Лекарь достал походную сумку и аккуратно уложил пузырьки со снадобьем. Заглянул еще раз к Эльзе – спит. Хрипов не слышно, краснота со щек постепенно сходит. Задул ненужную уже лампу.
Гносс переминался с ноги на ногу на пороге. При свечах лекарь увидел еще свежую кровь на посохе и молча пристегнул ножны к поясу.
— Сколько человек общались с Марикой в последние два дня?
— Я, Эльдар, дядька, дочь с ней сидит, Мыц, Абрамка.
«Снадобья может не хватить, — подумал Илья. – Впрочем, есть надежда, что не все заразились».
— Что с ней, пан лекарь? Ответьте.
— Осенняя лихорадка.
— Ответьте, ответьте, — продолжал спрашивать Гносс.
— Это…- начал Илья и открыл глаза.
В бункере надрывалась сирена.
— Дежурный взвод, ответьте, дежурный взвод, ответьте, — требовал коммутатор.
— Дежурный взвод, старший лейтенант Кашин слушает, — нажал Илья кнопку приема вызова.
— Срочный вызов. Село Савино. Заражено около сорока человек. Предположительно венецианская язва. Симптомы совпадают на восемьдесят процентов.
— Вас понял, — ответил Илья и глянул на часы. Три ночи. Интересно, почему проблемы возникают обычно перед рассветом? Однако, грех жаловаться. Он поспал целых четыре часа – невиданная роскошь.
— Взвоооод! Слушай мою команду. Цель – село Савино. Предположительно – венецианская язва. Повторяю, предположительно – венецианская язва, — Илья сделал ударение на слове предположительно.
— К стандартной вакцине добавить штамм 170, 212HF, диагноста и реанимацию.
Илья отдавал приказы по рации, а сам складывал рюкзак-аптечку: ампулы с непонятными для непосвященного наименованиями, пакеты с кровью, шприцы, мини-лабораторию. Закончив с ранцем, начал одеваться. Защитный бронекостюм, ботинки с высокой шнуровкой, белая повязка с красным крестом на руку, армейский шлем с забралом – монитором. Без него высовываться из бункера – самоубийство. Компьютер позволял видеть в инфракрасном свете, засекал мины-ловушки, был лазерным прицелом для АКМа и обладал еще множеством полезных функций, не раз спасавших старлея Кашина от смерти.
— Босс, световые гранаты брать? – спросил по рации Дима.
— Нет. Нам фейерверки ни к чему. Берем ультразвуковые. До Савино десяток километров. Пойдем как мышки. Если за пару часов не успеем – может начаться эпидемия.
Илья попрыгал. Может, и глупая привычка, но старлей не хотел, чтобы в самый неподходящий момент звякнули гранаты, выдавая его присутствие.
— Ребята, стараемся держаться вместе, — сказал он, оглядывая 2-ой медицинский взвод.
— Взвоооод! Тоооовьсь! АКМ на изготовку! Выходим из бункера по моей команде! Все готовы?
— Так точно, — раздалось тридцать голосов.
— Три, два, один, пошли! – гаркнул командир, открывая бронированную дверь.
«С богом», — подумал он, врываясь во тьму.
ссылка на автора
Юлия Рыженкова https://litmarket.ru/ryzhenkova-yuliya-p3324
Мигель де Эспиноса задумчиво смотрел в огонь камина. В тропическом климате Эспаньолы не было необходимости в каминах, однако в некоторых старинных домах они, скорее по привычке, были построены. Конечно же, и погода установилась не настолько холодная, чтобы разжигать камин. Но когда дон Мигель приказал Хосе сделать это, слуга не стал удивляться очередной прихоти своего господина, а предпочел по-быстрому отправиться за дровами на кухню.
Пламя золотило развешенные на стенах зала старинное оружие и портреты предков, чьи глаза были зрячими в его отсветах и, казалось, неодобрительно смотрели на одного из последних отпрысков славного рода.
Обычно огонь благотворно влиял на дона Мигеля, помогая собраться с мыслями. Но сейчас это получалось из рук вон плохо. Как и в целом в последнее время. Он редко испытывал страх, но сегодня он испугался за Беатрис. Жуткие картины ее падения успели промелькнуть в голове, пока он преследовал Олу. Треклятая кобыла!
Воспоминание о прижавшейся к нему жене было почти мучительным: обнять Беатрис крепче, попробовать наконец вкус ее губ, запустить пальцы в густые волнистые волосы… Не без труда он разжал объятия. Похоже, жена то ли боится его, то ли просто не желает его прикосновений, раз предпочла сесть на лошадь, которая только что заставила её пережить весьма неприятные минуты. Он знал, какое действие оказывает подобное происшествие на неопытного наездника.
За эти недели дон Мигель успел лучше узнать Беатрис, попав под очарование ее живого характера и независимого ума. Книгам она обрадовалась гораздо больше, чем драгоценностям, и была готова защитить от его гнева лошадь, к которой, по-видимому, привязана. Он не мог отрицать, что Беатрис влекла его, и влекла с каждым днем все сильнее. И это несмотря на все старания держаться от нее на расстоянии и убежденность, что в браке – а особенно, в их браке! – нет места для страсти. Узнай кто-то о его метаниях, он стал бы персонажем не одной, а многих пьес, из тех, что так нравятся его жене.
Де Эспиноса горько усмехнулся. Ему, что, впору завидовать Оле? Или презреть данное Беатрис обещание и войти к ней в спальню? И вновь увидеть ужас в ее глазах. Да уж. Переплетаясь с влечением, еще одно чувство с упорством сильного побега прорастало сквозь каменистую почву его души. Иначе, совсем иначе, чем это было с доньей Арабеллой…
Позади раздались легкие шаги и шелест юбок, но де Эспиноса подумал, что это одна из служанок, решившаяся потревожить его по какой-нибудь надобности, и поэтому обернулся не сразу.
***
Слова Лусии запали Беатрис в душу, и чем дольше она думала о случившемся на прогулке, тем больше ей казалось, что служанка права. А когда муж прижал ее к себе… Ноги Беатрис подкосились, ей захотелось положить голову ему на плечо и застыть так, ни о чем больше не думая и не сомневаясь…
«Почему же я не поехала с ним? Опасалась за Олу? У него был такой вид, будто он хотел прикончить кобылу на месте…»
Однако она возразила сама себе:
«Чего ради? Лошади слишком ценны в Новом Свете. В крайнем случае, продал бы ее…»
И она же видела в глазах дона Мигеля искреннее беспокойство. Потом он отошел от нее и вновь принял свой отстранено-ироничный вид – момент был упущен. И весь оставшийся вечер прошел у них подобно другим таким же вечерам, когда сразу после ужина сеньора де Эспиноса желала мужу доброй ночи и уходила к себе.
Последовать совету Лусии и сделать первый шаг? Однако это казалось Беатрис вопиющей непристойностью. Как ей отважиться на подобное? А если дон Мигель просто рассмеется ей в лицо? Такого позора ей не пережить. Взгляд ее упал на книги, которые он был так любезен привезти ей, и в голову пришла одна мысль: почему бы не закончить чтение романа сеньора Сервантеса, ведь муж признавался, что увлекся историей идальго из Ла-Манчи? Время еще не позднее, не прошло и часа, как она поднялась в свою гостиную. Вряд ли дон Мигель, любивший после ужина проводить некоторое время в зале, уже ушел оттуда. Глубоко вздохнув несколько раз, Беатрис взяла толстый фолиант и спустилась вниз.
В камине потрескивало пламя, дон Мигель неподвижно сидел в кресле, глядя в огонь. Услышав ее шаги, он медленно повернул к ней голову.
– Вы желаете чего-то, донья Беатрис? – удивленно спросил он.
– Нет… то есть да…
Решимость оставила Беатрис, но она собрала всю свою волю, и ей удалось произнести довольно непринужденным тоном:
– Роман о доне Кихоте остался недочитанным. Я могла бы почитать вам, если, конечно, у вас нет других важных дел.
Дон Мигель свел брови, о чем-то раздумывая.
«Он откажется… И что тогда?»
– Хорошо… – проговорил он. – Если вас это развлечет.
Это было не совсем то, что надеялась услышать Беатрис, но во всяком случае, он не отослал ее. Напротив стояло еще одно кресло. Так близко, что она могла бы коснуться мужа, протянув руку. Беатрис устроилась поудобнее и раскрыла книгу — она хорошо помнила, где они остановились в последний раз. Постепенно уверенность вернулась к ней.
«…Ничто на земле не вечно, все с самого начала и до последнего мгновения клонится к закату, в особенности жизнь человеческая, а как небо не наделило жизнь Дон Кихота особым даром замедлять свое течение, то смерть его и кончина последовала совершенно для него неожиданно…»
Беатрис перевернула последнюю страницу и, точно почувствовав что-то, взглянула на дона Мигеля. И остановилась на полуслове, потому что голос перестал повиноваться ей. Муж смотрел на нее в упор и в его глазах была непонятная ей жажда. Беатрис вдруг бросило в жар. Она сглотнула, не в силах отвести от него взгляда. Дон Мигель поспешно отвернулся, откидываясь в кресле. В зале повисло молчание.
«Самое время уйти, не так ли? – с горечью подумала Беатрис. – Ну нет. Если я уйду сейчас, то никогда больше не отважусь на это…»
– Дон Мигель, – выдохнула она. – Мне… Я хочу вам сказать… Спросить… – она запнулась и замолкла.
– Спрашивайте, донья Беатрис, – глухо ответил он, не поворачивая головы.
Пламя камина необыкновенно четко высвечивало его гордый профиль и у Беатрис кольнуло сердце: как же он одинок! И тогда она сбивчиво заговорила, обмирая от собственной смелости:
– В Ла-Романе, когда вы предложили мне стать вашей женой… вы сказали, что не будете докучать мне, но… разве таинство освященного церковью брака не подразумевает продолжение рода?
Он резко обернулся и недоуменно переспросил:
– Продолжения рода?
– Да, – страха больше не было, наоборот, какое-то пьянящее чувство охватило Беатрис. – Разве вам бы не хотелось наследника рода де Эспиноса? Сына?
Глаза дона Мигеля вспыхнули при этих словах.
– Я люблю вас, хотя вы и не признаете это чувство, — проговорила Беатрис, соскользнув со своего кресла и гибко опускаясь перед мужем на колени.
В его глазах отразилось удивление и недоверие. Помедлив, он склонился к ней и взял ее руки в свои, затем поднес их к своему лицу и глубоко вздохнул. Едва касаясь, его губы скользнули по ее ладоням, нежной коже запястий.
– Беатрис? – казалось, он не был уверен, что правильно понял ее и она не отшатнется в испуге.
– Да, муж мой, – прошептала она, не пряча глаз от его пронзительного взгляда.
Тогда де Эспиноса обхватил жену за талию и, приподняв, притянул к себе на колени. Прижавшись к нему, Беатрис услышала как бешено колотится его сердце, а в следующий миг он прильнул к ней в поцелуе — сперва нежно, лаская ее губы своими, затем все более страстно, побуждая ее разжать их. Она робко попробовала ответить на поцелуй мужа. Голова кружилась, Беатрис будто оказалась где-то вне стен зала, вне времени и пространства.
– Какие сладкие… – оторвавшись от ее губ, дон Мигель дернул шнуровку строгого платья. – Черт бы побрал эти женские наряды, – с коротким смешком сказал он, – а с вами, дорогая жена, и тем более надо всегда быть во всеоружии.
Потянувшись к поясу, он извлек из ножен кинжал и попросту разрезал прочные шнурки, потом медленно спустил платье с плеч, обнажая тяжелые груди с темными крупными сосками. Когда его губы сомкнулись на затвердевшем соске, у нее перехватило дыхание, а низ живота словно омыло горячей волной. Муж вдруг остановился и посмотрел ей прямо в глаза:
– Пойдем, – негромко сказал он, – зал не самое подходящее место для первой ночи.
Она кивнула, завороженно глядя на него, ошеломленная, оглушенная новыми, никогда прежде не испытываемыми ощущениями, захватившими ее.
***
Углы спальни терялись во мраке, на столике возле кровати горела одинокая свеча, оставленная Лусией. В тишине было слышно лишь дыхание мужчины и женщины, да шелест одежды. Дона Мигеля быстро расправлился с уцелевшей шнуровкой, и вскоре платье, а затем сорочка и нижние юбки упали к ногам Беатрис, и она задрожала, непроизвольно прикрывая руками темные завитки меж бедер.
– Тебе холодно? Или стыдно?
– Стыдно… Очень, – призналась Беатрис.
– Не надо смущаться. Дай мне полюбоваться на тебя, сердце мое. Нет ничего постыдного в первозданной красоте твоего тела… – дрогнувшим голосом сказал он, отступая на шаг. – Сколько же в тебе жизни… Как можно было бы упрятать такую роскошь под монашескую рясу?
«Он так говорит… слышал бы его отец Игнасио, так точно бы обвинил в ереси», – на миг Беатрис почувствовала почти страх, и тут же поняла, что больше не стесняется своего супруга.
Не сводя с жены взгляда, де Эспиноса сел на край кровати. Он был абсолютно прав, сравнивая Беатрис с древней богиней, угадав не только гармоничные линии тела под строгими одеждами, но по наитию ощутив властный и вполне земной призыв, исходящий от нее. Беатрис переступила с ноги на ногу, не зная куда деть руки. Кажется, она не подозревает своей спящей силы…
«Мне следует получше стеречь сокровище, обладателем которого я неожиданно стал», – язвительно и вместе с тем ревниво подумал он.
– Иди ко мне…
Вновь усадив Беатрис к себе на колени, дон Мигель поцеловал ее в шею и вдруг опрокинул на постель.
Она ахнула от неожиданности, но муж уже был рядом с ней, лаская ее и заставляя вздрагивать от острого наслаждения, которое ей дарили его прикосновения. Затем он прижался губами к ее животу, и она снова попыталась закрыться от него, однако он мягко убрал ее руку.
– Не надо, Беатрис, – повторил он, а потом с легкой иронией в голосе спросил: – Ты что-то знаешь о том, как происходит… продолжение рода?
– Инес… рассказала мне…
– Очень предусмотрительно с ее стороны.
Де Эспиноса выпрямился и быстро скинул камзол и рубаху.
– В отличие от большинства новобрачных, тебе уже знакомо мое тело, моя прекрасная сиделка, – улыбнулся он, – Я все еще пугаю тебя?
– Нет, – храбро ответила Беатрис и на всякий случай закрыла глаза.
– Никто не сравниться в храбрости с доньей Беатрис. Она не убоится ни отвратительной игуаны, ни грозного мужа… – дон Мигель вытянулся рядом, и она с замиранием сердца поняла, что он полностью обнажен.
И конечно же, ей было знакомо его тело — ее руки касались плотной горячей кожи, безошибочно находя твердые рубцы старых ран на его плечах и спине.
– Моя храбрая жена позволит мне ласкать ее? – прошептал он ей на ухо.
– А до сих пор вы чем занимались, дон Мигель? – дерзко отозвалась она.
– Как мне нравится ваша дерзость, маленькая сеньорита Сантана! Ну раз так, пеняйте на себя.
Беатрис почувствовала, как пальцы мужа проникают меж ее бедер и, прерывисто вздохнув, инстинктивно сдвинула колени.
– Позволь мне… – дон Мигель дразнящие коснулся губами ее губ.
Беатрис открыла глаза и на этот раз во взгляде склоняющегося над ней самого непостижимого для нее мужчины, увидела восхищение и еще что-то, от чего по всему телу разлилась истома. Она развела бедра, и муж немедленно воспользовался ее уступкой.
Ее поразило, каким пылким может быть суровый и язвительный дон Мигель. Она отбросила всякий стыд, полностью открываясь ему. Все в ней будто плавилось, обжигающие волны прокатывались по телу; и вот сладкая судорога пронзила Беатрис, и она вскрикнула, откидываясь на подушки:
– Мигель!
– Тише… тише, не торопись…
Прерывисто дыша, Беатрис обхватила голову мужа руками, запустила пальцы в его короткие жесткие волосы. На этот раз она желала ощутить тяжесть его тела, желала господства на собой.
То, как Беатрис откликалась на его ласки, наполняло де Эспиносу всепоглощающей радостью. Заставляя себя помнить, что перед ним его невинная жена, а не очередная любовница, он прилагал усилия, чтобы держать в узде свой бурный темперамент – и это давалось ему все с большим трудом. Но заглянув в ее широко распахнутые глаза, он понял, что в ней тоже пылает огонь желания, и тогда, прижавшись к Беатрис, настойчиво толкнулся в нее. И сразу почувствовал, как она напряглась.
– Больно…
– Боль пройдет… – пробормотал он, целуя опущенные веки Беатрис. – Твое тело должно привыкнуть ко мне. Не зажимайся так. Беатрис, сердце мое… — Почувствовав, что она немного расслабилась, де Эспиноса вновь толкнулся в нее, еще и еще… И, не в силах больше сдерживаться, выдохнул: — Жена моя!
…Де Эспиноса проснулся со странным ему чувством умиротворения и не вполне уверенный, наяву ли он обнимал Беатрис, или это привиделось ему во сне, навеянном вчерашними раздумьями возле камина. Но открыв глаза, он обнаружил себя в другой, не своей спальне, а рядом с ним спала его нежная жена. Все это наглядно доказывало дону Мигелю, что произошедшее — не плод его воспаленного воображения.
При условии, что он не продолжает грезить — саркастично заметил он себе. Словно желая убедиться, что жена не растворится в воздухе, он провел рукой по крутому изгибу ее бедра, затем его пальцы пробежали по чуть выпуклому животу Беатрис, и ладонь наполнилась упругой тяжестью ее груди. Молодая женщина почувствовала его прикосновения и пошевелилась.
– Глупец… – прошептал дон Мигель.
– М-м-м? – сонно отозвалась Беатрис.
– Подобно тому несчастному идальго из Ла Манчи гонялся я за миражами и сражался с мельницами, принимая их за ужасных великанов. И подобно ему, соорудил в своей душе алтарь, где поклонялся неведомому кумиру, – муж говорил медленно и очень тихо, будто обращался к себе, но окончательно проснувшаяся Беатрис жадно ловила каждое слово. Он приподнялся на локте и заглянул ей в лицо: – Моя Дульсинея из плоти и крови, ты столько времени была рядом со мной, а я, не понимая своего счастья, хотел отказаться от дара, которым Небо благословило меня!
– Сэр, мы с вами взрослые люди и прекрасно понимаем, что из СССР легально вывезти большие деньги невозможно. Так же невозможно, как и заработать их легальным путем. Любое предпринимательство – незаконно. Там нет свободы и нет настоящей демократии, поэтому люди из-за «железного занавеса» и бегут к вам, на Запад. Конфискация моих денег и выдача меня Советам – самая плохая реклама, какую только можно придумать. Ваши вездесущие газеты поднимут такой крик, что всем тошно станет. И никому не будет никакого дела до тонкостей – занимался Курбатов рэкетом, как вы это называете, или же был компаньоном у цеховиков и получал свою долю прибыли. Документальных доказательств нет.
– Замечательная логика. Вы, товарищ Курбатов, модное явление. Сейчас весь Лондон с ума сходит от аналогичных штучек. Чиновник от спорта, уголовный лидер, перебежчик и одновременно пламенный борец за свободу предпринимательства! Только я – не доверчивая девочка-гимнастка, а лицо, представляющее интересы короны и нации. Меня на … – сэр Арчибальд с видимым усилием поискал необходимые слова, – на подобную туфту не купишь. Да! – Довольный собой и произведенным впечатлением, он поудобнее устроился в своем знаменитом кресле. – Так что давайте, коротко и ясно излагайте обстоятельства, при которых погиб наш человек, и постарайтесь убедить меня, что КГБ не имел к этому никакого отношения. Иначе, вы же сам старый аппаратчик и понимаете – демократия, не демократия, все это слова. Существует система, а у нее свои правила. Незваным гостям в ней места нет, а вы, к вашему недальновидному сожалению, персона незваная, да еще с явной склонностью к асоциальному авантюризму. Убедил?
Курбатов сник.
– Сэр, даже принимая во внимание этот неожиданный поворот с Дахьей, я все равно не могу добавить никаких значимых подробностей. Я никогда не сотрудничал с КГБ вне формальных рамок, ограниченных процедурами оформления заграничных поездок.
– Значимые подробности, процедуры, формальные рамки… Чем вы думали заниматься на Западе, Курбатов?
Русский неопределенно пожал плечами.
– Впрочем, это не важно. Даже самые скромные ваши планы выглядят сейчас практически неосуществимыми. Слишком много совпадений. Но вот что самое удивительное, Курбатов… Ваша активность вокруг капиталов Дахьи поразительно возросла летом прошлого года. Не объясните ли, по какой такой причине?..
Случайная истерика автомобильного клаксона прервала воспоминания Кроу. Сэр Арчибальд посмотрел на часы. До встречи оставалось еще целых полтора часа, а четкого плана действий как не было, так и нет. Блефовать с посредником он не собирается – это недостойно джентльмена, да и по-человечески недальновидно. Что интересует русских в Курбатове? Он сам или вывезенные им деньги? Согласятся ли они передать информацию о провале Джейн, если Курбатов окажется на Западе без прикрытия английской разведки? Какое-то смутное и тревожное чувство принудило его ускорить шаг и покинуть Бейсуотерское шоссе. Незаметно он оказался здесь, возле мраморной арки, и, для того чтобы двигаться в нужном направлении, ему было необходимо пройти по Парк-Лейн в сторону Пикадилли, повернуть направо к Веллингтон-плейс и Конститьюшн-хилл, а затем проследовать к Мэйлу мимо Букингемского дворца.
Осилив сложную трассу намеченного маршрута, сэр Арчибальд направился к Темзе. До него уже доносился запах соли и илистой маслянистой грязи, смешанный с выхлопными газами автомобилей. Упорядоченные мысли покинули его, и разведчик Ее Величества, отбросив тщетные попытки найти красивое решение проблемы, просто мерил шагами лондонские мостовые. Маршрут вывел его на Нортумберленд-авеню и, пройдя положенное, Кроу повернул к реке. В опустившихся на город сумерках было что-то театральное, нарочито и неожиданно ноябрьское: небо, нависшее над головой, было сердитым, как называют его шотландцы, и темнота быстро затягивала окружающий городской пейзаж. Серебристые вспышки автомобильных фар на Хангерфордском мосту мелькали непрерывно, одна за другой. Кроу вышел на набережную Виктории, свернул налево. Достигнув Замковой лестницы, остановился и, облокотившись о перила, начал разглядывать оживленную гладь реки. Он находился в месте, которое называлось Королевский плес. Этакий праздный наблюдатель за буксирами, толкающими баржи вверх и вниз по течению.
– Извините, – обратился к нему голос с заметным акцентом, – вы, случайно, не обратили внимания: не пробегал ли тут карликовый пинчер в красной шлейке?
– Послушайте, Рару, это экспромт или заимствование из какой-нибудь оперетки?
– Не обижайтесь, сэр Арчибальд. Так действует ваша погода на мою натуру. Не хватает солнца, красок, экспрессии.
– А у вашего Чаушеску, надо понимать, всего этого добра в изрядных количествах припасено?
Румын облокотился на перила рядом с Кроу. Широкая улыбка, открывающая безупречно белоснежные зубы, не сходила с его смуглого лица.
– Эх, дорогой Кроу! Если бы вы только представляли себе румынское лето! Бухарест, утопающий в зелени, наливающийся солнечным светом виноград Тарнавы и освежающую прохладу Трансильванских Альп!
– По которым бродит неприкаянный граф Дракула, – мрачно перебил собеседника Кроу.
– Господарь Влад если где и бродит, то только по съемочным площадкам ваших друзей-американцев, дорогой Арчибальд. И раз уж речь зашла о них, держите. – Рару достал из кармана небольшой конверт.
– Что здесь?
– Всего лишь фотография, но говорящая понимающему человеку о многом.
Сэр Арчибальд нерешительно повертел конверт в руках.
– Что-то не так, сэр?
– Видите ли, Рару… Мне нет нужды вводить вас в заблуждение. Но изменившиеся обстоятельства не оставляют мне возможности выполнять обязательства, которые открываются после моего ознакомления с содержимым этого конверта. Мне очень жаль, дорогой Рару, но получается, что я совершенно зря беспокоил и вас, и себя.
– Неужели господин Курбатов стал ценным приобретением для английского правительства?
– Мы не станем это обсуждать, дорогой Рару. Если это в какой-то степени сможет утешить вас и извинить меня, то считайте, что личный интерес Арчибальда Кроу вошел в противоречие с интересами короны и нации. Можете так и передать своему московскому другу.
– Нечто подобное допускалось изначально. Поэтому мои полномочия позволяют… – Рару решительно взял конверт из рук англичанина и столь же энергичным жестом профессионального фокусника извлек из конверта фотоснимок. В неверных огнях лондонского вечера глянцевая поверхность сверкнула, как драгоценность сомнительного качества. – Узнаете, сэр Арчибальд?
Одного мимолетного взгляда было достаточно. Все подозрения и сомнения, что в течение последних трех лет отравляли покой его души, разом получили почти документальное подтверждение. «Почти»… Кроу был профессиональным разведчиком и прекрасно понимал, насколько выгодно «красным» вбить клин между англичанами и американцами. Тем более, что запечатленный на снимке мистер Болтон являлся для него не совсем посторонним человеком. Но сейчас важным было не откровение сделанного где-то на Востоке снимка, а сам факт снисходительной щедрости, с которой русские руками Рару подставляли Болтона.
– Вы правильно оценили мои слова, Рару? Я не считаю себя обязанным выполнять какие-либо обещания, связанные с Курбатовым…
– Этого совершенно не требуется, сэр Арчибальд. Считайте, что это просто жест доброй воли.
Кроу задумчиво посмотрел на реку. Мимо Королевского плеса проходила древняя на вид крутобокая баржа с голландским торговым флагом на корме. По палубе, заливаясь тонким лаем, метался карликовый пинчер в еле различимой с берега, но, несомненно, алой шлейке. Сэр Арчибальд усмехнулся.
– Не ваша ли пропажа, Рару?
Румын звонко цокнул языком.
– Что наша жизнь, дорогой Кроу? Череда бесконечных совпадений и парадоксальных случайностей.
– А жизнь этого песика? Что вы скажете о ней?
– А что особенного можно сказать о собачьей жизни?
С самого раннего детства сэр Арчибальд Сэсил Кроу не выносил длинных монологов, какими бы конструктивными и важными они ни были. В монотонном выступлении госпожи премьер-министра ему слышалась заунывная колыбельная мелодия, содержание которой при такой форме изложения становилось совершенно несущественным. С его точки зрения, все можно было донести до аудитории короче и яснее – наступив на фолклендскую мозоль аргентинцам, Британия не должна останавливаться на совершённом, а должна с удвоенной энергией продолжать славное дело уязвления своих врагов на всех фронтах. Только таким образом можно заткнуть глотки недовольным и обиженным, боящимся и сомневающимся. И, как бы ни было это печально и прискорбно, монотонные установки главы правительства противоречат его, Арчибальда Сэсила Кроу, планам и желаниям.
В первую очередь это касается перебежчика Курбатова. Изящный пируэт – выдачу русским их бывшего спортивного бонзы – придется отменить. Шумный скандал с участием советского бюрократа-уголовника, руководившего у большевиков бандой рэкетиров, не состоится. И коль так – уйдет господин Курбатов не только от советского закона, но и от справедливого возмездия за гибель Норвежца и за испорченную жизнь девочки-гимнастки, с которой, кстати, надо тоже что-то решать. Роль обличающей свидетельницы – теперь не ее роль. А жаль… Через верного посредника из румынской контрразведки Кроу знал, что заинтересованный русский чин был готов обменять на Курбатова информацию об обстоятельствах засветки Джейн. Он усмехнулся: «Британия! Британия – превыше всего!» Так сосуществуют в вечном антагонизме «личное» и «общественное».
– Не стоит испытывать терпение русских и во второстепенных вопросах, особенно с перебежчиками и внешнеторговыми контрактами. Это в первую очередь относится к ткацким станкам «Ниттинг Луттона». Я думаю, что далее препятствовать этой сделке не стоит. А шум в прессе вокруг гимнастки и ее тренера должен немедленно утихнуть. Сэр Арчибальд, – леди Тэтчер взглядом отыскала Кроу среди собравшихся, – если потребуются дополнительные ресурсы, можете рассчитывать на мои личные фонды. Далее…
Вот так так! Уже и деньги предлагают ему, сэру Арчибальду Сэсилу Кроу, душителю свободной британской прессы! Он с тоской посмотрел на соседа – Виктора Брэдли, черт его знает, какого по счету барона Веруламского. Алчный соседский взгляд красноречив: личные премьерские фонды!.. Мысли сэра Арчибальда вновь вернулись к Джейн и ее русским знакомцам. Сами по себе многочисленные накладки и совпадения, что возникали в этой истории на каждом шагу, не вызывали у него любопытства. Даже подробности гибели Норвежца, открытые его последним контактом в России – подпольным миллионером Дахьей, Кроу принял хладнокровно. Правда, сам прискорбный факт – гибель разведчика от случайной уголовной финки – несколько отдавал фарсом. Особенно в свете тех открытий, что убийца входил в шайку курбатовских молодцов.
Он слишком много времени провел на разведывательной работе и в подобного рода обстоятельствах усматривал лишь характерные признаки изощренной интриги, очевидные доказательства существования некоей многоходовой комбинации. И здесь интересы Кроу-разведчика и Кроу-единственного родственника пересекались. Кто и, самое главное, зачем стал перекидывать коклюшки, сплетая зловещий кружевной узор паутины для Джейн Болтон? Кто тот таинственный мастер-виртуоз, что смог растянуть шелковинки от советского Ленинграда до тэтчеровского Лондона? Нынешний вечер должен ответить на многие вопросы. «Должен» или «должен был»? Сегодня на вечер запланирована встреча с румыном. Ничего существенного, необходимая формальность – посмотреть предлагаемый для обмена товар. Вернее – некую его часть, позволяющую объективно судить о содержании целого. Подразумевается, что далее все произойдет согласно предварительным договоренностям. Но сейчас так считают только посредник и неизвестный русский партнер. Госпожа премьер-министр и высшие государственные интересы пóходя амнистировали Курбатова, спасая бывшего функционера от неизбежной выдачи Советам и лишив Кроу единственной козырной карты в намечавшейся было партии…
– В завершении нашей встречи, джентльмены, я попрошу всех в трехдневный срок предоставить в распоряжение моего секретариата докладные записки, включающие оперативные планы и перечень лиц, ответственных за их реализацию. У меня всё, господа. Все свободны…
До встречи с посредником оставалось почти два часа. Сэр Арчибальд несколько задержался в вестибюле, наблюдая за разъездом коллег, и последним покинул резиденцию премьера. Рассеянно кивнул козырнувшему констеблю на воротах, не торопясь вышел на Даунинг-стрит и, не оглядываясь, пошел вверх по улице. Служебную машину он отпустил, а такси в этой части города, да еще в это время найти довольно трудно. К тому же пешая прогулка и имеющийся запас времени как нельзя лучше способствовали нахождению верного решения в создавшейся ситуации.
Он еще раз вспомнил свою последнюю встречу с Курбатовым. Именно тогда он счел нужным показать, что знает всю подноготную предпринимательской деятельности перебежчика, а внезапностью, с которой была представлена эта осведомленность, он попытался выбить Курбатова из колеи, лишить его нагловатой уверенности в собственной безопасности. Он со злорадным удовлетворением вспомнил нервное волнение русского:
– Я могу только повторить сказанное ранее: я не знаю никакого вашего человека и не имею никакого отношения к его гибели.
– Товарищ Курбатов! Про белого бычка будете рассказывать на Лубянке. Вам что-нибудь говорят фамилии Дахья и Нудилин, человек по кличке Толя Мурманский?
– Да. Дахья – один из самых известных деловых людей в Ленинграде, но лично мы знакомы не были. Боксер Анатолий Нудилин работал у меня помощником, неофициальным, как вы понимаете. Спортсмену нужно много денег на специальные диеты, поэтому я давал парню возможность подзаработать, давал кое-какие разовые поручения.
– Например, прирезать английского разведчика в кабаре «Тройка»?
– Этого не может…
– Может, товарищ Курбатов, еще как может! Факты – упрямая вещь! Ознакомьтесь, любопытное сообщение.
– Что это?
– Показания того самого, «одного из самых известных деловых людей в Ленинграде», записанные верным человеком. В них подробно сообщается, как вы пытались обложить его налогом, неофициальным, разумеется. Как ваши люди в течение долгого времени преследовали его. Там же изложен и печальный итог этого преследования: гибель нашего человека, помешавшего вашим дуболомам и вступившегося за Дахью. Ведь он был его агентом и партнером…
– Дахья – английский шпион?! Вы шутите! – от недавних курбатовских переживаний не осталось и следа.
– Нисколько. Послушайте, Курбатов, настоящая беседа начинает меня утомлять. Вы улыбаетесь?! Прекрасно! Может быть, поделитесь причиной своего тихого веселья?
– Вы говорите, как советский чиновник, мистер Кроу.
– Сэр. Я предпочитаю, чтобы ко мне обращались именно так.
– Сэр… – русский словно попробовал слово на вкус. – Звучит.
– Еще как звучит! Так что вы говорили про советских чиновников?
– Ваш оборот, «настоящая беседа». Так говорят канцеляристы, привыкшие к бумажным бюрократическим штампам.
– М-да… Чем больше мне приходится с вами общаться, товарищ Курбатов, – Кроу сделал ударение на слове «товарищ», – тем сильнее хочется поступить по отношению к вам так: в официальном порядке конфисковать ваши капиталы как ввезенные на территорию королевства с нарушением положений валютного регулирования, а вас выдать советской власти, снабдив полной информацией о ваших уголовных подвигах. Заметьте, самолично рассказанных представителям британских властей. Как вам такой оборот дела? Это, как мне помнится, тоже из репертуара советских канцеляристов и должно быть смешно?
— Значит, так… — сосредоточенно произнёс Николай, берясь за шнурок дверного колокольчика. — Говорю — я, а вы вдвоём — на подхвате… Позволь, а где Панкрат?
— Да внизу задержался… — смущённо отвечал Ретивой. — У подъезда…
Вид у Аристарха был несколько диковатый. Слишком уж много впечатлений обрушилось на него сегодня: заклятие, арест, освобождение… И самое главное — Кученог, переставший заикаться. А также дёргаться и кособочиться.
— То есть как задержался? — не поверил Выверзнев. — На дело идём!
— Одноклассницу встретил… — ошалело глядя на Николая, пояснил Аристарх. — Н-ну… вот и… разговорились…
Выверзнев приглушённо заматерился и прыжками ринулся вниз по лестнице. Выскочил из подъезда — и понял, что, кажется, опоздал. Стройный импозантный брюнет Кученог беседовал с пикантной блондинкой бальзаковского возраста. Точнее, беседу вела она, но, когда выпадала возможность вставить несколько слов, Панкрат делал это с видимым наслаждением.
— Достал он меня своей ревностью, Панечка! — заливалось склочное сопрано. — Развод и только развод!.. Вчера на пять минут опоздала — я, говорит, тебе нос откушу!.. Да на фиг он мне такой сдался?.. Скажи!..
— Ситуация… — гордый собою, плавно вымолвил Кученог.
На глазах у Выверзнева, продолжая беседовать в том же духе, парочка повернулась и под ручку направилась к скамейке посреди двора. Николай хотел было окликнуть переродившегося Панкрата, но раздумал. Опыт подсказывал Выверзневу, что с Кученогом теперь лучше дела не иметь. Перестав быть уродом, Панкрат утрачивал всякую ценность в глазах контрразведки. Ну зачем ему теперь политика — нормальному человеку? Ясно было, как Божий день, что Аристарх Ретивой, при всех своих тёплых чувствах к Панкрату, тем не менее вскорости спихнёт его и станет главой подполья сам.
Николай круто повернулся и единым духом взбежал на третий этаж.
— Работаем без Кученога… — сказал он Аристарху и, не вдаваясь в подробности, дёрнул за шнурок звонка.
Хорошо ещё, что дверь квартиры номер десять распахивалась вовнутрь, а не наружу: иначе бы Ника с её манерой открывать каждый раз причиняла гостям серьёзные увечья.
— Явились?.. — выпалила она с порога, сверкая глазами то на Пёсика, то на Аристарха. — Ну и что всё это значит?.. Почему я должна, как дура, брать музей на пару с каким-то домовым? Мы как договаривались? Где Африкан? Где Панкрат?..
— Тихо ты, тихо… — сдавленно проговорил Выверзнев и опасливо оглядел лестничную клетку. Столь интригующее начало произвело на Нику определённое впечатление. Быстро пропустив гостей в прихожую, она в свою очередь пристально осмотрела площадку и прикрыла дверь почти бесшумно.
Пройдя в большую комнату, Николай упал в кресло и долго не мог произнести ни слова. Чудотворная стояла в углу рядом с прислонённым к стеночке помповым ружьём. В противоположном углу с очумелым видом переминался взъерошенный домовичок дымчатой масти, явно готовый в случае чего дать тягу.
— Ты хоть сама понимаешь, что натворила? — безнадёжно спросил Выверзнев.
— А что я натворила?! — немедленно взвилась Ника. — Ни Панкрата, ни Африкана — вообще никого! Стою на крыльце, как дура, одна, в камуфле, с ружьём!.. Жду! Никто не подходит!..
— Да нельзя… нельзя тебе было брать эту икону!
— Почему нельзя?.. А это что в углу стоит?..
— Нет, я не могу… — простонал Николай. — Аристарх, ну хоть ты ей растолкуй!..
— А как это я растолкую? — испуганно сказал Аристарх. — Ты же сам говорил, что данные секретны…
Отменно сказано! Можно было побиться об заклад, что после таких слов Ника выпотрошит обоих, но до истины докопается. Так оно и случилось. Уже через несколько минут совершенно измочаленный Николай Выверзнев сидел в кресле, уронив лицо в ладони, и старческим бессильным голосом излагал всё, как на духу:
— Наша сотрудница…
— Ах, ваша сотрудница?..
— Да… наша сотрудница… должна была взять чудотворную икону и выйти к блок-посту… А у баклужинских пограничников задание: попытаться её задержать… но при виде иконы все они падают ниц… по команде…
— Прелестно! Значит как выкрадывать икону — так я, а как падать ниц — так перед ней?..
— На лыцкой стороне все тоже падают ниц…
— Ах, и на лыцкой тоже?..
— Да… К мосту сбегаются толпы комсобогомольцев… Ну, в смысле, наши люди в комсобогомоле, а там уже все прочие… Сопровождаемая толпой, сотрудница идёт с иконой в Лыцк…
— А почему не я?!
Ахнула тишина. Выверзнев и Аристарх, глядя на разъярённую Нику, слегка отшатнулись. Анчутка наполовину ушёл в стену.
— Да потому что я тебе запрещаю! — опомнившись, рявкнул Выверзнев.
Собственно, с этого момента операцию можно было считать начавшейся.
***
Приблизительно в то же самое время или даже чуть пораньше того в служебное помещение Чумахлинского блок-поста ворвался разъярённый кряжистый отрок в бронежилете поверх пятнистого комбинезона.
— Пристрелю падлу! — кровожадно пообещал он.
— Какую?.. — с интересом спросили у него, прекращая чистить оружие.
— Какую-какую!.. Хренопятую! Лезет и лезет за шлагбаум! Вышвырну — опять лезет!..
— А чего это он?
— Чего-чего… Африкан его перед смертью проклял, а наши расколдовать не могут!.. Теперь вот к мавзолею рвётся — в Лыцк…
— А как проклял-то?..
Отрок хотел снова заругаться, но вместо этого взгоготнул, повеселел и ясными простыми словами сообщил товарищам по оружию, как именно покойный протопарторг проклял стащившего ботинки воришку и что у того выросло на пятке.
— Да гонишь!.. — усомнился кто-то.
— Не веришь — поди посмотри…
Несчастный сидел, понурясь, на обочине метрах в двадцати от шлагбаума. Правая нога была замотана тряпицей.
— Здорово, контрабандист, — приветствовал его один из подошедших. — Давай показывай, чего ты там без пошлины в Лыцк провезти хотел… Декларацию заполнять будем…
Калека затравленно посмотрел на балагура и не ответил.
— Показывай давай, а то обыщем… — Погранец слегка повысил голос.
— На, обыскивай! — остервенело бросил калека, и ткнул в воздух спелёнутой пяткой.
Пограничники с несколько оскорблённым видом отодвинулись и заложили руки за спину.
— Гля, обиделся!.. — с удивлением сообщил один другому.
— Жрать охота… — злобно сказал калека. — С утра не жрамши…
Сторговались за буханку хлеба и банку тушёнки. Обиженный Африканом бедолага размотал тряпицу и выставил половозрелую пятку на всеобщее позорище. Потом, не обращая внимания на жизнерадостный гогот погранцов, накинулся на жратву. Утолив первый голод, вскинул голову и заметил, что народу вокруг поприбавилось.
— Так! — решительно сказал он, вновь пеленая ступню. — А вы куда, на халяву? Ишь, деловые…
— Сколько за погляд? — ухмыляясь, осведомился огромный шофёр следующего за бугор фургона.
— Червонец, — отрубил калека, кладя перед собой кепку. Ещё раз осмотрел толпу и, заметив миловидное девичье лицо с наивно распахнутыми глазами, добавил сурово: — С баб — четвертак!..
Машин у моста скопилось в тот день много. В кепку летели алые червонцы с профилем Нехорошева и радужные четвертаки, где старый колдун Ефрем был изображен вполоборота. Затем уникумом заинтересовались интуристы — и в кепке зазеленело.
Озадаченно помаргивая, страдалец пересчитал выручку, как вдруг сообразил, что за такую сумму он запросто может нанять любого контрабандиста и без проблем переправиться на тот берег. Огляделся. Облака над лыцкой стороной уже розовели и золотились, отражаясь в перламутровой наклонной поверхности Чумахлинки. Вдали в недвусмысленной близости от нейтральных вод болталась моторка известного браконьера Якоря. Сам Якорь беседовал с кем-то, уцепившимся за борт, — должно быть, с водяным. Потом дёрнул тросик стартёра — и лодка двинулась к баклужинскому берегу. За клиентом поплыл…
Калека ещё раз заглянул в лежащую перед ним кепку — и поймал себя на мысли, что за кордон его уже как-то не тянет. Здесь-то всё-таки какая-никакая, а Родина…
***
Середина и конец мая для маломерного флота время сложное. Впрочем, другого флота на Чумахлинке и не водится… Мало того, что разлив, а тут ещё чехарда с календарями! То в одну сторону поверхность наклонена, то в другую. Сколько из-за этого моторок каждой весной опрокидывается — лучше не считать.
В Баклужино воду уже неделю, как подобрало, а в Лыцке она только-только ещё собирается пойти на убыль — застоялась в низинах и оврагах, подёрнулась плёнкой, как глаз курицы…
Паспорт у Якоря был баклужинский, поэтому в светлое время суток он в территориальные лыцкие воды старался без нужды не соваться. В тот самый час, когда над левобережьем начинает розоветь и золотиться закат, а правобережью ещё хоть бы хны, за кормой плеснуло не по-рыбьи, затем на борт легла пятерня с перепонками — и показалась лягушачья морда размером чуть меньше человеческой. Глаза — как волдыри.
— Ну и чего? — лениво спросил Якорь.
— Да за тобой послали… — простуженно, с хрипотцой отвечал речной житель.
— А чего надо? — всё так же равнодушно осведомился старый флибустьер речных затонов.
— В Лыцк кое-кого переправить…
— Обождут… — обронил Якорь. — Стемнеет — тогда…
— Не! Не обождут… — сказал водяной. — Велено: прямо сейчас…
Якорь потянулся.
— Слышь, Хлюпало… — поинтересовался он через зевок. — А хочешь, гребень на дембель подарю? Бороду расчёсывать…
В следующий миг лодка резко накренилась, и контрабандист едва не вошёл торчмя головой в пологий скат реки.
— Ты чего?! — заорал он. — Шуток не понимаешь?..
Лягушачий рот распялился ширше прежнего.
— Не-а!.. — хрипловато и глумливо отозвался Хлюпало. — И те, что тебя ждут, — тоже…
— А кто ждёт?.. — малость ошалев, спросил Якорь.
— «Херувимы» ждут… Погранцы ждут… Президент…
— Какой ещё, в жерлицу, Президент?..
— Какой-какой… Портнягин!
— Да поплыл ты… куда подальше!.. — пробормотал Якорь, но мотор всё-таки запустил…
Чёрт его знает, Президент — не Президент, но народ на берегу скрытого от посторонних глаз затончика собрался и впрямь крутой. Заплатили столько, что Якорь поначалу глазам не поверил. Правда, предупредили: лучше сам утони, а клиента — доставь. Сказали, где высадить, сказали — встретят… А когда Якорь заикнулся, что хорошо бы до сумерек подождать — успокоили: мол, никто ничего не увидит и не услышит. Стало быть, колдуны.
Клиент оказался грузным, лысым и бородатым. Одет в рясу. Не иначе — шпион.
— Слышь, — сказал ему Якорь, присмотревшись. — А ведь я тебя уже однажды в Лыцк переправлял… Понравилось, что ли?..
***
Правый берег был ещё позолочен закатом, а по левому уже воровато крались сумерки лиловых денатуратных тонов, когда баклужинцы внезапно и без каких-либо видимых причин подняли заставу в ружьё. С недоумением и тревогой наблюдали пограничники Лыцка за странными действиями противника. Такое впечатление, что их баклужинские коллеги с минуты на минуту ожидали нападения со стороны Чумахлы — из глубины своей же собственной территории.
Дальше началась и вовсе какая-то загадочная чертовщина. На шоссе загремели взрывы. Вне всякого сомнения, кто-то с боем прорывался к мосту. Неистово полосовали прожектора, слышались надсадные команды. Затем суматоха перекинулась на левый берег. Неизвестно откуда взявшиеся толпы молодых и не слишком молодых граждан Лыцка хлынули на шоссе, заполнили терминал, проникли к шлагбауму. От них-то и стало известно, что комсобогомолка Ника в одиночку средь бела дня грабанула краеведческий музей в Баклужино, похитила чудотворный образ Лыцкой Божьей Матери и теперь направляется, осенённая благодатью, прямиком к блок-посту.
Начальник лыцкой заставы попробовал связаться со штабом, но пока связывался, на шоссе в скрещении прожекторных лучей показалась одинокая стройная фигурка в чёрной прекрасно сидящей рясе. Видно было, как не в силах противиться чудотворной силе иконы пятятся и, роняя оружие, повзводно простираются ничком поганые пособники колдунов. Шлагбаумы поднялись сами собой…
Единственный человек на баклужинской стороне, не павший ниц и не пустившийся наутёк, сидел на обочине, выставив перед собой босую ступню, и оцепенело смотрел, как шествует мимо большеглазое существо в чёрной рясе и с иконой в руках.
Поравнявшись с убогим, Ника вдруг остановилась и, видимо, по наитию навела на него чудотворный образ. Лишь тогда бедняга сообразил, что давно уже пора удирать. Вскочил — и стремглав кинулся прочь, припадая на правую ногу и стараясь касаться покрытия лишь кончиками пальцев… Однако не удержался и с маху ступил на асфальт всем весом. Повалился, обмер в ожидании боли… Потом, отказываясь верить в случившееся, сел, ощупал пятку. Пятка была как пятка — без каких-либо излишеств.
Ошалело перевёл глаза на удаляющуюся по мосту Нику… Это уходило счастье: безбедные сытые дни, шорох зелёных кредиток в кепке и — чем чёрт не шутит! — благосклонность какой-нибудь состоятельной натуралки, уставшей от натурализма…
— Да чтоб тебе пусто было!.. — плачуще выкрикнул он, грозя кулаком вослед чудотворице. — Ведь только-только жить начинал!..
***
Коньяк «Старый чародей» чумахлинские виноделы гнали, в основном, на экспорт.
— Вмажем!.. — решительно сказал Выверзнев, разливая по трём стопкам благородную влагу. — За удачу!.. Без неё нам сегодня — аминь…
Дело происходило в бывшем кабинете Толь Толича.
— Кому удача, а кому… — Полковник Лютый не договорил, скривился и безнадёжно махнул рукой. Сильно переживал.
— Толь Толич… — укоризненно молвил Николай. — Ну ты что, Кондратьича не знаешь? Разжалует сгоряча, потом снова пожалует… при случае… — Он взглянул на часы. — Однако, они уже там к мосту подходят… Матвеич!.. С чудесами точно проколов не будет?..
Матвеич принял стопку без закуски, пожал мятыми плечами и возвёл скучающие глаза к потолку — то ли прикидывая, то ли дивясь наивности начальства. Когда же это у Матвеича проколы были? Тем более с чудесами…
Лежащая на краю стола трубка сотового телефона верещала ежеминутно. Стопку до рта не давала донести.
— Слушаю… Входят на мост? Как там Ника держится?.. А, чёрт! Ну не может без отсебятины!.. Ага… Наши пали ниц… А лыцкие?.. Тоже?.. Кто стрелял?!
Лютый и Матвеич пристально взглянули на Выверзнева. Тот дослушал и с загадочным видом отложил трубку на край стола.
— Лыцкий погранец пальнул с перепугу… — в недоумении, словно бы не зная, как относиться к такой новости, сообщил он. — Тут же и затоптали… Слава Богу, промазал…
Поднял непригубленную стопку, но до рта опять донести не сумел.
— Да чтоб тебя! Слушаю! Так… То есть вы уже в столице? Ах, даже на площади?.. Быстро… А, на джипе добрались? Ну, с Богом, ребята, с Богом!..
Вновь сменил трубку на стопку, но на этот раз поступил мудрее — сначала выпил, а потом уже поделился новостью:
— Африкан — в Лыцке. Стал в очередь к мавзолею…
— Зримый?.. — ворчливо спросил Лютый.
— Пока — да…
— Не узнают его?..
— Н-ну, в крайнем случае подумают, что похож. Прикрытие у него вроде надёжное — всех тамошних агентов подняли… Давайте-ка ещё по одной… для успокоения нервов…
***
Проводив Лютого и Матвеича до дверей кабинета, временно исполняющий обязанности шефа контрразведки Баклужино Николай Выверзнев хотел вернуться к столу, когда из стены вышел вдруг дымчатой масти домовой с конвертиком в правой лапке.
— Вовремя… — сварливо заметил полковник. — Ну так что с тобой делать будем, а? Клювом щёлкаешь, Лютому стучишь… Африкана из-за тебя чуть не замочили…
— Батяня! — испуганно пискнул домовой. — Это же не он! Это я!..
Николай всмотрелся. Перед ним, взъерошив шёрстку, стоял и опасливо протягивал конвертик вовсе не Кормильчик, а любимец Африкана Анчутка.
— Та-ак… — озадаченно протянул Выверзнев, принимая из замшевых пальчиков неправедную мзду. — А я-то, признаться, думал, ты с Африканом в Лыцк отправишься… Хотя да!.. Ты же сам оттуда бежал… А что с Кормильчиком?..
— Завили Кормильчика! — ликующе известил домовёнок. — Всей диаспорой завивали! И бантик привязали… голубенький!
— Давно пора… — проворчал Выверзнев, бросая конверт в ящик письменного стола. — А братва, значит, тебя в главари выбрала?..
— Батяня… — укоризненно мурлыкнул Анчутка, и замшевые пальчики его слегка растопырились. — Ну ты сам прикинь…
Николай глядел на него с интересом и прикидывал, каким же авторитетом должен пользоваться домовой, на руках Африкана пересёкший границу по воде, аки посуху, отбившийся от Ники и ограбивший с ней на пару — жутко молвить! — краеведческий музей… Да, это лидер. Это легенда… Живая легенда…
— Ну что ж… — задумчиво молвил Батяня. — Верной дорогой идёшь, Анчутка…
Тело Куция Мерка лежало в сыром подземном коридоре за глухими стенами со спиральным орнаментом.
Оболочка искусственного горба была пробита, и воздух беспрепятственно проникал в него, медленно разрушая предохранитель запала.
Но никто на Фаэне не подозревал об этой опасности в день торжественных проводов звездонавтов на планету Зема. Экспедиция состояла из трех «культурных» и трех «высших», в числе которых была Мада Юпи.
Для трудившихся на полях и в мастерских Властьмании день проводов сделали нерабочим, чтобы фаэты могли выйти к дороге на всем протяжении до Мыса Прощания, как переименовал диктатор Яр Юпи часть Великого Берега вблизи космодрома. Отсюда обычно запускались все аппараты, исследующие космос, а также и космические корабли «высших», поддерживающие связь с космической базой Деймо. Владельцы рассчитывали получить от возможной колонизации планет немалые барыши и не скупились на расходы.
Мада и Аве не могли избавиться от ощущения, что сейчас они увидят погоню. Они ехали в одном парокате с руководителем экспедиции Умом Сатом. Старый ученый был задумчив и печален.
Молодые участники экспедиции то оглядывались, то всматривались в мелькавших мимо них фаэтов, стоявших по обе стороны дороги и бросавших под колеса машины цветы. Здесь были и длиннолицые и круглоголовые. Они стояли тесно рядом, словно между ними не было никакого различия. Для многих фаэтов совместная экспедиция двух континентов на планету была, с одной стороны, символом мира, а с другой – надеждой, что на Фаэне можно не только сговориться и избежать войны, но и переправить часть населения на другие планеты.
Немало фаэтов вышло к дороге вместе с детьми. Отцы держали их на плечах, длиннолицые матери (только они) прижимали к груди малюток, а маленькие озорники, веселые и разноголовые, пытались выскочить на дорогу.
Фаэты с бескрайних полей, выращивавшие питательные растения, отличались темным загаром; те же, кто работал в мастерских, громоздкие здания которых виднелись на холмах, имели землистый цвет лица. Но особенно запомнились фаэты из глубоких шахт. Угольная пыль настолько въелась в поры кожи, что она казалась темной, словно они были особой расы: и не длиннолицые, и не круглоголовые.
Сколько же тружеников вышло к дороге? Сотни тысяч? Миллионы?
Мада вся ушла в себя, подавленная происходящим. Как истинная фаэтесса, она все воспринимала через близкие ей образы. Она почти не помнила родную мать, но няня была для нее символом всего, что оставляла она на Фаэне. И ей было не по себе от того счастья, которое ждет ее впереди, в то время как здесь… И она крепко зажмурилась.
Когда она открыла глаза, то увидела, что дорога подошла к океану. Она посмотрела на Аве, и тот понял ее без слов.
Аве все время думал о фаэтах, стоявших у дороги. Завтра они вернутся в свои мастерские, наполненные шумом станков и запахом масла. Встанут у бегущих механических дорожек, влекущих постепенно обрастающие деталями остовы изготовляемых машин, и будут стоять так, без надежды на Справедливость, подневольно и безрадостно трудясь до конца дней, беспросветных и одинаковых.
Аве Map понимал, что он несет перед всеми обездоленными ответственность за результаты космического рейса.
Миллионы этих фаэтов тоже мечтают о счастье и праве иметь детей, какой бы формы голова у них ни была. Нельзя дальше брать у культуры одни только средства уничтожения, не сможет так дальше существовать Фаэна!
О том же думал и печальный Ум Сат. Он размышлял, что он, знаток вещества, так и не смог отойти от законов знания о веществе. Но, очевидно, законы, управляющие жизнью всего сообщества фаэтов, нужно так же постигать, как и законы природы. И главная ошибка, помимо открытия и разглашения способа распада вещества, заключалась в том, что он, дожив до старости, не понимал этого. Почему, например, фаэты-труженики создают своими руками не только то, что нужно всем для жизни, но и то, что в состоянии оборвать ее? Почему вот эти провожающие терпят власть маньяка, сделавшего войну целью своего существования? Яру Юпи вздумалось сейчас сделать широкий жест, послать космическую экспедицию, чтобы искать новые космические материки. А как там будут жить переселившиеся? По прежним законам Фаэны, перенеся в космос несправедливость и угрозу войн? Нет, истинная мудрость в том, чтобы искать не только новые планеты для жизни, к чему готов даже Яр Юпи, но и новые законы жизни, которые повергнут его в ужас. Однако почему полубезумный диктатор так легко отпустил в космос свою дочь? Это же не прогулка!..
И старый знаток знания, сопоставляя одну деталь за другой, вдруг пришел к пугающему выводу, что диктатор мог стремиться спасти свою дочь от начинающейся на Фаэне войны распада.
И по-особому взглянул старец на толпы провожающих его фаэтов. Встретится ли он еще когда-нибудь с ними?
Мада сжала руку Аве и выразительно оглянулась. Аве понял ее опасения…
Ее тревоги были ненапрасными. Во Дворце диктатора действительно многое открылось.
На след напал брат погибшего Яра Альта – Гром Альт, тот самый, который провожал Ума Сата к диктатору.
Офицер Охраны Крови заметил темную полосу на полу, тянущуюся от «кровной двери» в покои Мады Юпи, к подземному ходу. Гром Альт был слишком малого ранга, чтобы пользоваться этим ходом. Но проверить, что это за полоса, он решил во что бы то ни стало. Он соскоблил часть высохшего вещества и побежал в лабораторию.
Руки тряслись у него, когда он сам, тайно от других, чтобы не поделиться ни с кем своим открытием, определял состав пробы, чему обучался еще в школе офицеров Охраны Крови, где умело пользовались заокеанскими знаниями.
От волнения его волосы стали мокрыми, хотя и топорщились во все стороны. Он обнаружил, что полоса на полу была кровью!..
Доложить диктатору о своем открытии он не решался, тем более что Мада появилась и как ни в чем не бывало виделась с отцом. Правда, без обычно сопровождавшей ее няни. Если бы что-нибудь случилось, она могла сама сообщить об этом диктатору. Но тот после свидания с ней был недоступно торжественным. Он объявил о своем историческом решении, повергшем весь дворец, а затем и весь континент в оцепенение, а потом в неумеренный восторг. Все начальствующие лица захлебывались от излияний, внушая простому народу, что мудрейший из мудрых был также и бесстрашнейшим из отважных, он не остановился перед тем, чтобы для блага фаэтов рискнуть любимой дочерью, думая об их далеком будущем, а также о всеобщем прогрессе и мире между континентами.
Угодливая радость во Дворце диктатора помешала расследованию Грома Альта. Все, с кем бы он ни встретился, считали возможным говорить только о подвиге Яра Юпи и его дочери.
В такой обстановке было просто опасно обращать чье-либо внимание на полоску крови, бросающую тень на провозглашенную героиней дня Маду. Тем более что Мада никак не оставляла «кровную дверь» в свои покои открытой, а ее няня так и не появлялась. Это показалось Грому Альту особенно подозрительным.
Он решил посоветоваться с братом, пусть даже поделившись с ним честью возможного открытия. Но Яр Альт исчез.
Возможно, Яр Юпи отослал своего доверенного сверхофицера, как это бывало не раз, с каким-нибудь поручением.
Гром Альт решил действовать на свой страх и риск. Когда Маду с рыданиями и почестями проводили на космодром, Гром Альт, оставшись на дежурство, подошел к покоям дочери диктатора. «Кровная дверь» была заперта, но уже не автоматами. Оказалось достаточно отмычки, пользоваться которой его учили в той же школе Охраны Крови. Гром Альт осторожно вошел в голубую комнату.
Он нашел там не только мертвую няню Мады, но и скрюченный труп брата.
Отравленная пуля!
Пистолет Яра Альта валялся рядом. Такое оружие мог носить только сверхофицер Охраны Крови.
Гром Альт осмотрел пистолет. В нем не осталось пуль. Не такой был фаэт его брат, чтобы иметь в заряднике только один патрон, истраченный на него самого.
Гром Альт со смешанным чувством сожаления, брезгливости и раздумья смотрел на скрюченное тело брата. При его жизни они никогда не были дружны. Яр Альт вечно притеснял младшего брата. И вот он лежит у его ног мертвый, тем самым давая ему возможность дотянуться до новой ступеньки в карьере.
Грому Альту так понравилось сравнение трупа со ступенькой, что он не удержался и поставил ногу на тело брата, но тотчас отдернул ее и заторопился вон из тошнотворно душной комнаты в сад, а затем прямо к диктатору.
Попасть к диктатору, несмотря на все поразительные новости, которые нес к нему Гром Альт, было не просто.
Бесстрастный шкаф-секретарь ничего не поймет. Для него не существует никаких чувств, а роботами охраны и дверными автоматами кабинета диктатора управляет только этот безмозглый ящик.
Сказать шкафу правду – значит, наверняка получить отказ, потому что дурацкий автомат тотчас запишет в свою машинную память все обстоятельства дела и направит для расследования офицерам Сыска, которые ненавидят офицеров Охраны Крови. Диктатору рискнут доложить происшествие только после заключения офицеров Сыска, которые, конечно, оттеснят Грома Альта.
И потому Гром Альт решил соврать шкафу-секретарю, выдумав версию о том, будто имеет для диктатора важнейшее сообщение, которое ему поручила передать сама Мада Юпи, встретившая его на пути к Мысу Прощания. Ведь она его двоюродная сестра!
– Ты можешь сообщить мне содержание слов прекрасной Мады, – забубнил сундук, набитый электроникой. – Величайший из великих познакомится с этим, проверяя мои дневные записи.
– Мне нечего сообщить тебе, заслуженный страж памяти. Я должен передать величайшему из великих, светлейшему из ярких один предмет. Если бы ты, страж памяти, мог сам отнести величайшему из великих этот предмет, я был бы спокоен.
Проклятый шкаф еще долго упрямился, но потом все-таки уступил.
Шкаф-секретарь бесстрастно доложил диктатору, что офицер Охраны Крови Гром Альт умоляет о приеме без посредства экрана.
Диктатор был очень занят. У него было совещание высших военных чинов, которые, конечно, не были к нему допущены, а лишь присутствовали на экранах, расставленных в его кабинете. Накануне войны распада никто не имел доступа к Яру Юпи. Своих хозяев из Совета Крови он боялся, пожалуй, больше, чем подчиненных.
Наконец совещание окончилось.
– Офицер Охраны Крови Гром Альт, – проскрипел шкаф-секретарь, – ты можешь пройти в дверь, чтобы склонить колена перед светлейшим из светлых.
Гром Альт, волнуясь, вошел в невзрачный кабинет диктатора, боясь поднять голову и взглянуть в лицо создателя «учения ненависти». Так же, как и брат, он всячески подражал диктатору в своей внешности.
По ритуалу Гром Альт преклонил колено и, смотря в пол, дрожащим голосом рассказал о кровавой дорожке, ведшей в покои прекрасной Мады, и о трупах, обнаруженных им там.
– Презренный робот охраны! Что ты тут мелешь?
– Пусть гнев твой обрушится на подлых убийц, замышлявших зло против тебя и твоей несравненной дочери, след к которым мне лишь удалось обнаружить. Я скорблю об участи брата и счастлив, что твоя дочь не стала жертвой подлого заговора.
– Заговора? – заорал диктатор и весь передернулся.
Он стоял со сжатыми кулаками и безумными глазами смотрел на перепуганного офицера, который не знал, что теперь последует.
Яр Юпи размышлял лишь мгновение. Открытие неумеренно ретивого офицера Охраны Крови могло спутать ему все расчеты, вынудить к отмене только что данных военным указаний.
И Яр Юпи расхохотался.
– Вот как?! – сквозь смех выкрикивал диктатор. – Ты приносишь мне весть о безмерном горе фаэтов, не смогших перенести разлуки с несравненной моей Мадой?
– Я имел в виду совсем другое.
– Безмозглое насекомое! Отвечай на мои вопросы.
– Я трепещу.
– Отчего умер Яр Альт, мой сверхофицер?
– От отравленной пули.
– Кто имел такие пули, кроме него самого?
– Никто.
– Так не ясно ли тебе, пресмыкающееся, что влюбленный в прекрасную Маду сверхофицер покончил с собой в ее комнате в знак своей безысходной тоски по ней?
– Но труп няньки?..
– А разве та не была привязана к своей госпоже? Разве ублюдочная ее душонка не понимала, что с отлетом госпожи на другую планету она станет обычной круглоголовой, ничтожной и презираемой, как то и должно быть?
– Как? И она сама себя? – поразился Гром Альт, вспоминая рану на горле Луа и весь дрожа от мысли, что не угодил диктатору.
Да, он действительно не угодил Яру Юпи. Тот вовсе не был расположен в обстановке, когда в любое мгновение могли погибнуть сотни миллионов фаэтов, выяснять, почему погибли всего лишь двое. Тем более что это могло задержать космическую экспедицию, призванную спасти жизнь Мады.
«Однако этот молодчик из Охраны Крови едва ли смолчит».
И диктатор ласково поднял с коленей трясущегося от страха офицера.
– Мой добрый страж Гром Альт! У тебя есть все основания занять место покончившего с собой брата. Благодари судьбу, что истинные фаэты – рабы своих чувств. Если ты когда-нибудь полюбишь прекрасную фаэтессу и она не ответит тебе взаимностью, поступай так, как сделал твой старший брат. Но позволь мне, гордящемуся своей дочерью, которая способна пробуждать столь сильные чувства, отблагодарить тебя за верную службу и принесенное мне радующее сердце отца известие. Я покажу тебе сокровище своей коллекции цветов, равного которому нет на Фаэне. Эти цветы так же прекрасны, как фаэтессы нашей мечты. Вдохни их аромат.
Гром Альт послушно подошел к нише, где виднелись изумительной красоты цветы, синие, как предночное небо, с золотыми искрами загоревшихся звезд.
– Как тебе нравится этот запах, мой верный страж? – спросил Яр Юпи, отвернувшись в сторону.
– Я никогда не вдыхал ничего более пленительного. Я чувствую необычайную легкость во всем теле. Я хотел бы летать.
– Может быть, и ты когда-нибудь полетишь, как летит сейчас несравненная Мада. Если она откроет годную для жизни планету, то немало длиннолицых полетит туда, чтобы сделать новые материки континентами «высших».
– Эти слова надо высекать на вечном камне. Каждая мысль здесь подобна взрыву распада, она так же сверкает и так же повергает ниц.
– Запах цветов, несомненно, вызывает твое красноречие. Закажи себе камзол сверхофицера Охраны Крови.
Счастливый Гром Альт, никак не ожидавший такого поворота дела, вылетел, как на крыльях, из кабинета диктатора.
Если бы шкаф-секретарь хоть как-нибудь разбирался в чувствах живых фаэтов, он заметил бы необычайное состояние Грома Альта. Но шкаф был лишь машина и просто отметил, сколько времени пробыл у диктатора посетитель. Совсем немного…
И совсем немного времени понадобилось Грому Альту, чтобы почувствовать себя плохо. Он свалился в казармах Охраны Крови и умер в страшных мучениях.
Автоматический секретарь тем временем приступил к, докладу о состоянии военных сил после объявленной диктатором подготовки к началу войны распада. Но Яр Юпи в бешенстве отключил энергопитание назойливого шкафа: он наблюдал на экране за последними мгновениями старта экспедиции на Зему, мысленно провожая свою дочь. Всем своим существом он переживал расставание с нею и больно сжал ладонями виски.
Он видел, как Мада с каким-то странным выражением лица обвела глазами космодром, задержалась взглядом на океане с белыми полосами пены на гребнях и вошла в подъемную клеть. За нею следом вошел и фаэт – очевидно, с того континента.
На мгновение Яру Юпи стало неприятно от близости кудрявого полукровки к его дочери, но потом он вспомнил, что она все-таки останется живой. Он тяжело вздохнул. У него было ощущение, что он встал на крутую, скользкую плоскость. И не может удержаться. А внизу – бездна.
Аве Map вместе с Мадой смотрели в открытую клеть сквозь решетчатую шахту. Океан становился все шире, горизонт его словно приподнимал тучи. Аве обернулся и увидел в противоположной стороне другой океан, живой океан из сплошных голов фаэтов с повернутыми к ракете лицами. Словно в непостижимой тесноте, символизируя перенаселение Фаэны, они были прижаты одна к другой. Нежданная тоска спазмой перехватила Аве горло. Вернется ли он когда-нибудь? Но он взглянул на Маду. Они сами выбрали этот путь, и пусть он будет не только путем их счастья. Аве еще плохо разбирался в истинных силах, толкавших Фаэну к войне. Он только от всей души пожелал, чтобы загадочная планета. Зема оказалась пригодной для переселения на нее фаэтов и чтобы навсегда было покончено с опасностью войн распада. И Аве снова вспомнил Куция Мерка, который привел его сюда, свел с Мадой и отдал жизнь, по существу, ради их счастья. Мир ему!..
Пробитый пулями горб Куция Мерка не был донесен до цели, но запал замедленного действия, разрушаясь под влиянием воздуха, как бы отсчитывал последние мгновения мира на планете Фаэна.