5 марта 427 года от н.э.с. Исподний мир
Утром Волчок не успел подняться в канцелярию, как его потихоньку остановили, велели снять пояс – с оружием и кошельком, – забрали шапку и плащ и подтолкнули в полутёмный коридор.
Нет, не в подвалы башни Правосудия, а закрытой галереей в сторону гвардейских казарм, узкими переходами, по сумрачным лесенкам – чтобы никто не увидел, – в комнату без окон. Ни жаровен, ни кнутов, ни колодок – стол под зелёной скатертью и восковые свечи на столе.
За столом сидел Огненный Сокол, и Волчок не сразу заметил, что за человек стоит в полутёмном углу и внимательно смотрит на вошедших. И только когда тот сделал шаг вперёд, к свету, Волчок узнал третьего легата. Вот это да…
Между тем взгляд третьего легата скользнул по лицу Волчка (щекам стало горячо), и он, кивнув капитану, скорым шагом вышел за дверь. Показалось, что он прочитал все мысли в голове Волчка.
– Кому ты рассказал о подписи на грамоте? – начал Огненный Сокол, едва дверь закрылась. Вот так. Кому рассказал, а не рассказал ли…
– Никому, – ответил Волчок. Очень хотелось сглотнуть набежавшую солоноватую слюну, от страха тошнило и кружилась голова. Капитан смотрел в глаза, словно мог увидеть ответ на свой вопрос. Нет, Волчок не чувствовал за собой вины и глаз не опускал.
– Я в этом не уверен. И третий легат тоже. По Уложению о дознании нужно пытать тебя трижды, и если ты не изменишь своих слов, то тебя сочтут невиновным, вернут оружие и дадут месяц отпуска на излечение. Ты этого хочешь?
– Отпуска? – спросил Волчок. Он вовсе не хотел пошутить, эта глупость сорвалась с губ сама собой. Огненный Сокол усмехнулся в ответ:
– Это хорошо, что ты не теряешь самообладания. Ты всегда мне нравился, я на самом деле жалею, что не взял тебя в свою бригаду. Но сейчас постарайся вспомнить: кому ты рассказал о подписи на грамоте? Был праздник, ты наверняка пил. Вспомни, с кем ты пил, о чём разговаривал… Я вовсе не хочу превратить тебя в калеку, в гвардии калеки не нужны.
– В праздник я не выходил из дома. И не пил. И ни с кем не разговаривал.
– Что же ты делал, если не пил?
– Я читал. Спал. Вечером играл в зёрна в трактире, где снимаю комнату. А вчера я заходил в кабак «Семь козлов», но это было уже поздно вечером.
– Вчера меня не интересует. С кем ты играл в зёрна?
– С хозяйкой трактира и её родственницей.
– Потрясающе… – Капитан посмотрел на Волчка то ли с удивлением, то ли с уважением.
А потом выставил на стол бутылку храбрости, накрытую кружкой. Неспешно вынул зубами пробку и с шумным бульканьем наполнил кружку до краев. Кружку – не стакан.
– Пей.
Волчок, не опуская глаз, потянулся к кружке. Любой гвардеец обрадовался бы, но Волчок не спешил изображать радость – не получилось бы. Горьким был напиток храбрости, но пить пришлось залпом. Очень хотелось заесть, но храбрость – не хлебное вино. Капитан наполнил кружку снова, как только Волчок поставил её на стол.
– Пей.
Волчок сразу почувствовал слабость в ногах, захотелось сесть – но ему никто не предложил даже табуретки. Он выпил вторую кружку – тошнота ушла, и горечь уже не казалась такой отвратительной.
– Кому ты рассказал о подписи на грамоте?
– Никому.
Капитан достал из-под стола вторую бутылку. Во рту пересохло, мышцы подрагивали от нездорового возбуждения, сухой жар катался по щекам, словно их лизало невидимое пламя. А в тёмном углу на шершавом каменном полу что-то матово блестело и переливалось.
– Пей.
– Столько нельзя. Не положено.
– Я сказал – пей.
А что оставалось? Да и страх исчез, только вместо куража появилось равнодушие.
– Кому ты рассказал о подписи на грамоте?
– Никому.
Лицо капитана раздваивалось, свечи резали глаза до слёз, и Волчок едва не падал с ног – от слабости. Сердце колотилось так, будто он не стоял столбом, а изо всех сил бежал в горку. Из тёмного угла к ногам ползла большущая змея.
Волчок узнал её, хотя видел меньше секунды, – ядовитая змея из Кины, от укуса которой умирают за пять минут в страшных мучениях. И никакая храбрость не избавила от ужаса: он попятился назад.
– Кому ты рассказал о подписи на грамоте?
– На грамоте… На подписи… Грамота на подписи… Я даю грамоты на подпись, а не подпись на грамоты… На грамоту… Нет, на подпись…
Змея подползала всё ближе, Волчок отступил ещё на шаг, лепеча какую-то чушь.
– Стой на месте, – коротко велел капитан.
Неужели Огненный Сокол умеет отдавать команды змеям? Волчок откинул голову и зажмурился, когда ядовитая гадина скользнула по сапогу, обвивая щиколотку толстым гибким телом. Но лучше бы он не смотрел в потолок – не меньше десятка таких же тварей свешивались с деревянной перекладины, и высовывали жала, и угрожающе шипели.
Волчок обхватил голову руками и вскрикнул. Распахнулся люк в полу, и из него полезли отвратительные чешуйчатые твари – прислужники Зла. Волчок должен был подумать, что это переодетые гвардейцы, как в кулачных боях, но почему-то не подумал – он решил, что этот люк ведет в Кромешную.
– Сядь! – раздался голос Огненного Сокола – словно издалека.
На плечи упало что-то мягкое – змея обвила шею, взглянула в глаза и коснулась лица раздвоенным жалом. Волчок не выдержал, хотя знал, что нельзя шевелиться, – схватил гадину за горло и отодвинул от лица. Она оказалась неожиданно сильной и тяжёлой, шипела, обвивая руку кольцами, и, выгибаясь, открывала пасть с двумя огромными клыками.
Чешуйчатые твари толкали Волчка назад, а он очень боялся упасть, потому что чувствовал – весь пол кишит змеями. Он отбивался одной рукой, сжимая другой змеиную шею. Его повалили – но не на пол, а в кресло, и сапоги тут же оказались плотно прижатыми к ножкам: змеиные тела, словно упругие канаты, обхватили икры.
Змея, которую он душил, победила: рука оказалась примотанной к подлокотнику. И уже две или три змеиных головы появились перед лицом, а другую руку прижимали к подлокотнику сразу три прислужника Зла.
– Кому ты рассказал о подписи на грамоте? – шипели змеи в лицо.
Волчок бы кричал, но почему-то не мог; от безысходности хотелось расплакаться. Змеи жалили руки и ноги, прислужники Зла рвали тело на куски, выворачивали суставы и крошили кости. Судороги скручивали мышцы в узлы, свечи выжигали глаза. Раздувались мехи жаровни, поставленной под ноги, и сухое синее пламя поднималось все выше и выше.
– Кому ты рассказал о подписи на грамоте? – хохотали прислужники Зла.
Кто-то с силой потянул за чёлку, откидывая голову Волчка назад. Губ коснулось раскалённое железо, капли расплавленного свинца покатились по щекам и по подбородку. Волчок закричал бы от боли и ужаса, но понял, что, если откроет рот, расплавленный свинец хлынет в глотку. Кто-то давил пальцами на щеки, но Волчок не разжал зубы.
Вокруг раздавался радостный смех прислужников Зла, шипение змей и далекий, спокойный голос капитана.
– Ну так разожмите ему зубы… Мне ли вас учить.
Скользкие пальцы раздвинули губы, и кончик холодного лезвия протиснулся между зубов. Снизу шёл нестерпимый жар синего пламени, поднимаясь всё выше.
Лезвие сменилось железными щипцами, разжимавшими сведённые челюсти, и как только зубы разошлись в стороны, в рот тут же воткнули воронку.
Волчок замотал головой, рванул руки из пут и завыл. Но расплавленный металл невыносимой болью полился в горло, а огонь жаровни охватил всё тело, облизывая лицо и волосы.
* * *
Карета подъехала к трактиру не поздним ещё вечером, Спаска помогала тетушке Любице на кухне, и та благоразумно велела спрятаться в кладовой. Не напрасно: сразу пятеро гвардейцев, гремя сапогами, ввалились в трактир – Спаска хорошо видела их через щёлку между досок.
Двое из них тащили безжизненное тело Волче, и от одного взгляда на его лицо стало ясно: это яд. Его отравили – чем-то похожим на белену или дурман.
– Где его комната, хозяйка? – громогласно спросил один из них, с рябым лицом.
– Ой, что ж это случилось с господином гвардейцем? – тетушка Любица всплеснула руками.
– Да ничего страшного, перебрал храбрости маленько, – расхохотался рябой. – Куда тащить-то?
– Я провожу. – Тётушка схватила лампу, но её остановил другой гвардеец, постарше и посерьезней.
– Они справятся без вас. А нам нужно поговорить.
– Как скажете, господин гвардеец, – тетушка Любица кокетливо поклонилась. – Комната вторая справа. Только ради Предвечного, снимите с него сапоги!
Спаска замерла, когда мимо неё пронесли Волче: у него иногда подёргивались руки и ноги, лицо и шея опухли, а губы побелели. Не стал бы он пить напитка храбрости, он никогда его не пил.
– Не желаете поужинать, господа гвардейцы? – спросила тетушка Любица, любезно улыбаясь.
Старший из них поморщился и уселся за стол.
– Сядьте. У нас нет времени. Кто ещё снимает у вас комнаты?
– Пока больше никого нет. Я дорого беру, у меня приличное заведение, но сейчас никто этого не ценит, предпочитают клоповники подешевле с дурной кухней и грязным бельём. Ну да мне много не надо, чай уже не девочка – тяжело бывает с постояльцами. Вот господин гвардеец – такой хороший постоялец, такой хороший! И не пьющий, и аккуратный, и платит золотом, и друзей не водит, и девок – ни-ни…
– Очень хорошо, – оборвал гвардеец. – А на праздниках кто-нибудь комнаты брал?
– На праздник моя племянница приезжала. Очень хорошенькая девушка, я вам скажу. Молодые девчонки все сейчас вертихвостки, конечно, но наша совсем не такая. Воспитанная девочка, скромница, рукодельница, никаких глупостей в голове. У меня, знаете, своих деток не случилось, маленькими умерли трое вместе с мужем, в поветрие, когда, если помните, в четыреста четвертом году холера из Кины пришла, так вот я эту девочку чуть не своей считаю, хотя моя сестра, её мать…
– Что делал ваш постоялец в день Восхождения? – перебил гвардеец.
– Так вот же я и хотела об этом рассказать! – обрадовалась тетушка Любица. – Значит, господину гвардейцу так приглянулась наша девочка, что он два дня просидел в трактире, сначала, видно, смущался – с молодыми ребятами это бывает, я частенько такое встречала, – поэтому из комнаты он не выходил, но я-то видела, как он за ней подглядывал в щелочку. А к вечеру расхрабрился, спустился вниз – и мы, представьте, до самой ночи играли в зёрна. Я, между прочим, выиграла у него двадцать два грана.
– Где живет ваша племянница?
– В имении Горький Мох, отсюда всего четыре лиги, но ехать тяжело – лига по гати, от тракта далеко, а гать хозяева уже лет пять не чинят, поэтому…
– Кто привёз девочку? Или она пришла пешком?
– Так её отец! Распутник и пьяница, я вам скажу. Он даже минуты со мной не посидел – по кабакам понёсся. И не ночевал ни одной ночи. Я думаю, он их на улице Фонарей провёл, кобелина… Вчера вечером зашёл – морда от хлебного вина опухшая, еле языком ворочает. Забрал девочку и даже спасибо мне не сказал. Я, конечно, сестре напишу, как он…
– В котором часу накануне праздника ваш постоялец пришел домой?
– В котором часу? Сейчас я попробую вспомнить… Так… Уже стемнело и храм заперли… Но не позже десяти, потому что, когда било десять, он ужинал. Я ещё подумала: как долго мальчик… ой, простите… господин гвардеец на службе задержался – уж спать давно пора, а он только ужинать сел.
– И он никуда после этого не выходил?
– Нет, куда ж идти в такую поздноту? Он вышел только на следующий день после праздника. Как девочку нашу отец забрал, он и ушел. – Тетушка Любица понизила голос чуть не до шепота:
– Я думаю, он в кабак пошёл, от тоски. Потому что, когда вернулся, от него хлебным вином пахло.
– Поздно вернулся?
Сверху, снова громко топая, спустились твое гвардейцев и направились к двери.
– Ни-ни! Ему же сегодня на службу надо было. – Тетушка снова зашептала:
– А что, может, он и храбрости этой напился из-за девчонки, а? Может, она перед отъездом ему что-нибудь такое сказала? Вот он от расстройства…
– Всё ясно, – сказал старший. – Поите его крепким чаем, если есть. А лучше пошлите за лекарем. Вот деньги.
Он высыпал на стол горстку серебряных монет и поднялся. Но не успела за гвардейцами захлопнуться дверь, тетушка Любица изменилась в лице и, схватив лампу, побежала вверх по лестнице.
– Спаска, выходи, будешь мне помогать, – крикнула она походя и забормотала:
– Бедный, бедный мальчик… Я так и знала, что добром это не кончится…