Он догнал Дайма на самой границе песка, в каком-то шаге от рыжих и нахальных, тянущих руки. И даже успел добавить в голос изрядную долю ехидства:
— И куда это мы так спешим, мой светлый шер? Так рано — и без охраны!
Последнюю фразу он почему-то почти пропел. Ну вдруг вот так. Захотелось.
Дайм споткнулся, оборачиваясь. Просиял светлой улыбкой, потянулся, приобнял за плечи:
— Тоже хочешь помочь девочкам, Роне?
Все-таки он был настоящим брайноновским ублюдком: даже по имени мог назвать так, что хотелось немедленно упасть перед ним на спину, от восторга высунув язык и суча в воздухе всеми лапками.
Роне, конечно, удержался и никуда не упал, но… Но это не делало Дайма меньшим ублюдком! И требовало укорота. И немедленного! И вовсе не потому, что жар его рук обжигал сквозь тонкий шелк халата, и по коже плеч разбегались мурашки, горячими волнами скатываясь по спине, просто… просто нельзя, ну нельзя быть на свете красивым таким!
И таким… ублюдком.
Роне оскалился.
— Да нет, мой свет. Хочу немножко поумерить аппетит некоторых светлых шеров. Тридцать две девочки на одну твою наглую морду — не слишком ли ты много кушать?
Дайм засмеялся так раскатисто и счастливо, словно Роне только что выдал Хисс знает какую шутку. Смотрел прямо в глаза, в упор, и рук с плеч не снимал, и мурашки никуда не девались. И Роне сплел свои руки с его руками в ответ, смыкая кольцо, накрыл ладонями плечи, стиснул… и по тому, как Дайм вздрогнул, задохнувшись на вдохе и подавившись собственным смехом, с какой-то отчаянной сумасшедшей радостью понял: в этом мире не существует монополии на мурашки.
— Не существует… — выдохнул Дайм, продолжая улыбаться и одобрительно жмурясь. Из-под полуопущенных рыжих ресниц постреливали бирюзовые искры, и беззвучный уже смех дрожал на губах… Не отрывая взгляда и продолжая смеяться, притянул на секунду, ища губами губы, и беззвучный смех его завибрировал в горле у Роне, переплавляясь в стон, уже непонятно чей. Вплотную, кожа к коже… ну, почти… тонкий шелк рубашки Дайма можно было не считать, а халат самого Роне как-то сам собой оказался за спиной еще раньше, не мешаясь. Что было с его стороны весьма похвально. Умный халат. Воспитанный… Всем халатам пример… Двуединые, что за бред лезет в голову?! Впрочем, чего удивительного? На продутый чердак шалым ветром вечно приносит разную дыссню, в том числе и куда более странные мысли… особенно когда в твои губы впиваются остро-садко-больно, зубами, жадно слизывая с языка терпкий вкус крови, а в живот глубоко вдавливается пряжка даймовского ремня, голые ноги щекочет трава, а горячий болезненно пульсирующий член отчетливо ощущает чужое возбуждение, такое же горячее и близкое, такое же яркое до ознобной дрожи, даже сквозь грубую ткань бриджей… О, злые боги, ну зачем она тут, эта ткань, эти шисовы бриджи зачем, болезненно-лишние, ненужные… миг — и нет больше их, ничего разделяющего, ничего лишнего… удобно быть шерами…
Удобно, сладко, больно, сумасшедше прекрасно, горячо, плотно и близко-близко…
На миг.
Потому что уже в следующий их разъединили, протиснувшись между, ласково, плотно, непреклонно. Роне в невольном протесте сжал пальцы (и радостно ощутил, как так же рефлекторно усилилась хватка Дайма на его собственных плечах), в неразрывное кольцо их рук со смехом, больше похожим на мурлыканье, или мурлыканьем, напоминающим гортанный смех, протиснулись сразу два гибких тела, упругие и горячие, пахнущее остро и пряно, щекочущие кожу короткой шерсткой, а ноздри — сладким запахом ночных цветов.
— Светлые шер-р-ры… — мурлыкнула та, чье запрокинутое лицо почти утыкалось хорошеньким черным носиком Роне в подбородок, а вибриссы щекотали шею. — Два шер-ра лучше, чем один. Оставайтесь, светлые шер-р-ры!
— В два р-р-раза лучше! — вторила ей подружка, уже успевшая оседлать Дайма, и подтверждая тем самым, что считать ракшаски не умеют… точно так же, как и терять времени даром.
Дайм резко выдохнул, не отрывая от Роне горячего голодного взгляда, его свет вспыхнул ярче, взвихрившись протуберанцами, отдавая себя и сам отдаваясь, вплетаясь в огненную тьму, пронизывая ее насквозь, высушивая до звона, до больно-сладкого горлового рычания… Роне ощущал его каждой клеточкой, каждым нервом. И толчки, такие знакомые, такие ритмичные, такие нужные… но — в чужое горячее-влажное-тесное-жадное-нужное… отдавались во всем его теле сладкой болью, скручивали в горячий узел внутренности, стекая струйками расплавленного свинца из-под ладоней Дайма в низ живота, требуя выхода. И это сводило с ума.
Дайм продолжал смотреть на него поверх плеча оседлавшей его ракшаски, смотреть и улыбаться насмешливо и ехидно, и это тоже сводило с ума. Дыссов светлый ублюдок! Хотя он прав, Роне ведь за этим и шел, не шел даже, бежал, а теперь зачем-то сопротивляется, понять бы зачем…
— Я не светлый! — все же успел буркнуть Роне, уже вторгаясь в горячее-плотное-ждущее, такое восхитительно-тугое, такое правильное, такое… — Я не светлый, ясно тебе?!
— А какая р-р-разница? — мурлыкнули ему в ухо перед тем как лизнуть. Таким горячим, шершавым и умелым языком, что остатки мыслей выдуло напрочь, даже если они и оставались где-то в самых темных углах. И остались только движения, и удовольствие, острое, как клыки, прикусившие кожу на шее, как когти, прошедшие вдоль позвоночника быстрой строчкой игривых проколов, как бирюзовый взгляд, пробивший навылет, пригвоздивший так, что сделалось совершенно невозможно ни сорваться, ни увернуться, ни даже просто закрыть глаза…
Разрядка наступила ожидаемо быстро… и неожиданно ярко. Кто бы мог подумать, что это так заводит: трахать кого-то под пристальным и немного насмешливым бирюзовым взглядом…
«Контролируй затраты, Бастерхази! — сказал ему Дайм после первой кульминации. Молча сказал, конечно, на разговоры не хватало дыхания, да и рот у него был занят. — С такой щедростью ты быстро скиснешь, а нам еще всю ночь работать».
Дайм смотрел по-прежнему ехидно, но зрачки его дышали, расширившись, от бирюзы остался узкий ободок.
«Не скисну! — фыркнул Роне и мотнул головой, чтобы качнулись цветы венка, водруженного ему на макушку чьими-то шустрыми пушистыми лапками. Запах стал острее. — Видишь цветочки? Это кошачья мавка. По счастью, редкий эндемик, в теплицах не растет. Даже запах отлично действует на всех теплокровных, но я бьюсь об заклад, что у них где-нибудь припасены и фляжки с отваром!»
«Запасливые девочки!»
Мысленный смех Дайма был похож на теплый ласковый ветер, напоенный солнцем и запахом моря и сосен. И кошачьей мавки, конечно же. Он продолжал держать Роне взглядом, не отпуская. И эта сцепка была куда важнее, чем та, что ниже, с рыжей и пушистенькой, черноносенькой… Нет, уже другой, а он даже и не заметил, что партнерша сменилась. Хотя и логично, первая же уже все получила, а девочки не только запасливы, но и экономно-честны…
Трахать их на глазах у Дайма оказалось неожиданно… странно.
Да нет.
Если начистоту, это оказалось сумасшедше прекрасно, до одури сладко, восхитительно до дрожи, до полного продувания чердака, ярко, сладко, безумно вкусно и остро до перебоев с дыханием…
И недостаточно.
Он понял это не сразу, желание разгоралось медленно, да и девочки очень старались. И лишь после седьмой… или восьмой? Роне сбился со счета, ничего, позже прогонит ментальный слепок сна и все вспомнит, если придет ему такая блажь, но это после, сейчас есть и куда более важные занятия… после седьмой, да. Восьмая как раз и была та, что с хвостом…
Им с Даймом удавалось держаться на синхроне, сплетаясь стихиями, лаская друг друга потоками света и тьмы и кончая практически одновременно с точностью до мига, они словно единым организмом были. И Роне уже начало казаться, что так все и пройдет.
Но после седьмой их таки разъединили.
Не то чтобы совсем, просто пара неловких движений — и руки пришлось разомкнуть, подхватывая партнерш, те так и норовили оплести ногами и повиснуть и удержать их на весу и под правильным углом стихиями получалось не всегда, вот и пришлось руками, он даже не понял кому, потому что ощущал их обоих единым целым… а потом… Потом как-то так вышло, что они с Даймом оказались спиной к спине. Плотно. Теперь они не руками держались друг за друга, а прижимались плотно, от плеч и до задниц. И партнерши как-то очень даже понятливыми оказались, сплелись ногами друг у друга за спинами, прижимая еще теснее…
Роне не помнил, куда делся его халат и когда, но это было и неважно. Важно стоять вот так, спиной к спине… нет, не стоять, конечно. Двигаться в вечном танце продолжения жизни..
Позже, когда давление ослабло, разразившись коротким контролируемым взрывом, а удовлетворенная ракшаска легко спрыгнула с Роне, напоследок благодарно куснув его в плечо, Роне с облегченным стоном потерся задницей о Дайма и… И его скрутило неплановым и неконтролируемым оргазмом, куда более острым и ярким, чем все семь предыдущих. Хорошо еще, что сухим. Чуть вообще на колени не бросило, превратив на какой-то миг в бессмысленное содрогающееся от наслаждения желе. Дайм удержал, развернув, снова замыкая кольцо рук и сцепку взглядов, и этим взглядом, пожалуй, держал даже сильнее, чем руками. А в следующий миг в кольцо их рук уже опять проскользнули два упругих гибких пушистых тела, и Роне обдало ознобом дежавю.
Все повторяется в этом мире, шисов трижды дохлый некромант был трижды прав!
Нет, не все…
«Все будет хорошо, — сказал Дайм молча, и Роне пил перламутровую бирюзу, пил и никак не мог напиться, хотелось большего, хотелось… — Все будет хорошо, мой шер… сейчас».
Его рот опять был занят — он теребил зубами покрытое рыжей шерсткой ушко, (вот ведь ублюдок! Словно не догадывается, что каждое движение его зубов прокалывает Роне острой завистью от макушки до паха!). Если бы Роне не следил за этими зубами так жадно, то, наверное, и не заметил бы. Как Дайм что-то шепнул… или просто дунул. Ублюдок!
А в следующий миг по спине Роне скользнул хвост, мягкий, ласковый и пушистый, весь оплетенный перламутровым светом. Погладил по пояснице и двинулся ниже, заставив прогнуться, скользнул между ягодицами, так щекотно и мягко, так правильно, и Дайм смотрел одобрительно и обещающе, и хотелось застонать, прогнуться, впуская, и наконец-то насадиться на это, неважно чье, неважно, окутанное перламутровой бирюзой и ласковым светом, впустить в себя этот свет, его ведь так не хватает…
Роне застонал, рванулся. Вывернулся, яростно зашипев что-то на зуржьем. Вцепился в рыжий и настырный хвост, не понимающий по-хорошему и снова пытающийся влезть, куда не звали. Не руками вцепился, тьмой. Дернул, заставив Даймову партнершу обиженно мявкнуть.
Теперь зашипел уже Дайм — похоже, обиженная владелица нахального хвоста пустила в ход когти по полной, не втягивая.
«Ну и зачем?» — спросил Дайм. И прозвучало это почти так же обиженно, как недавний мявк.
«Ты придурок! — рявкнул мысленно Роне со всей возможной яростью, старательно пряча под ней все ненужное. — Он же мохнатый!!! Тебе было бы приятно, если бы тебя трахнули ершиком?!»
Дайм фыркнул через нос, растопырил глаза, выплюнул рыжее ухо и вдруг заржал. В голос. Самым неприличным образом.
— Ох, Бастерхази…
Он больше ничего не добавил. Ни вслух, ни мысленно.
Но Роне все равно обдало жаром.
Интерлюдия
У здания Магадемии восемь башен: по одной на каждый цвет радуги крыльев Изначальнорожденных — фи еще одна. Серая. Особая башня, принадлежащая одновременно Конвенту и Магбезопасности.
Очень удобная башня, высокая. С ее плоской крыши отличный обзор. Удобно наблюдать разнообразные атмосферные явления вроде звезд или проплывающих по небу облаков. Ветер, опять же. Или кометы, тоже случаются.
Или вот как сейчас, когда на юго-востоке чуть ли не на четверть неба разливается заря. Яркая, разноцветная и совершенно неуместная. И плевать ей, что на часах половина третьего.
— И где мой ломаный динг, Жеже?
Светлейший Парьен ничего не ответил — да и с чего бы ему отвечать на столь необоснованные претензии? Не обернулся, даже головы не повернул. фА чего ему оборачиваться? Все интересное сейчас происходило перед ним, разворачиваясь, как на сцене: он специально поставил свой шезлонг у юго-восточного бортика. а за спиной была только тьма. пусть и излишне ворчливая сегодня, но тьма всегда ворчит, такая уж у нее манера. Что он, тьмы, что ли, не видел? Видел. Слишком много и слишком часто. И именно поэтому сегодня хочет смотреть на неурочную зарю, не обращая внимания на тьму за спиной, что ворчит, вздыхает фи шуршит гравием..
А улыбка… Ну что — улыбка? Подумаешь. Она ничего не значит. Всем известно, что Светлейший всегда улыбается, манера у него такая.
— Всегда знал, что светлые скупердяи, но чтобы настолько… — сокрушенно пожаловалась в пространство тьма за его спиной.
Парьен хмыкнул и все-таки обернулся. Так, самую малость.
— Хочешь фисташку, Ли? Угощайся.
— Я хочу свой динг!
Тхемши воинственно выпятил подбородок и скрестил руки на груди. Вазочку с орешками, поднесенную ему чуть ли не под нос, он проигнорировал с великолепным презрением.
— Из тебя вышла бы идеальная модель для монумента неподкупности, — Парьен невозмутимо поставил вазочку обратно на маленький столик и вернулся к любованию яркими всполохами у горизонта. — Жаль, что некому запечатлеть для истории.
— Мне не нужен монумент, Жеже. Мне нужен мой выигрыш!
— С чего ты так уверен, что он твой?
— С того, что у меня есть глаза!
Парьен вздохнул.
— У меня тоже. Ли.
— И они видят радугу!
Парьен вздохнул снова, на этот раз куда более демонстративно и с явственно прослеживаемым выражением “О Двуединые, дайте мне терпения!” Так же демонстративно возвел глаза к тремным небесам, словно призывая их в свидетели.
Это тоже было игрой, как и гнев Тхемши. Старой привычной игрой, давно уже ставшей неотъемлемой частью их встреч, своеобразным ритуалом. Светлейший не чувствовал раздражения, только грусть. И как бы Ли ни притворялся, он — тоже.
— Перламутр, бирюза, аметист, рубин, турмалин… — перечислил он мягко, не опуская глаз: он и так их помнил, хотя и надеялся разглядеть между ними и другие оттенки, до рези всматриваясь. Но так ничего и не увидел. Только перламутр, бирюза. аметист, рубин, турмалин. — Это еще не радуга, Ли. Увы, но на этот раз ломаный динг остается за мной.
— Вот так с ними всегда, с ученичками этими! Так и норовят разорить вконец на старости лет! — возмущенно фыркнул Т хемши и сотворил кресло в виде бутона лотоса рядом с шезлонгом Парьена, по другую сторону маленького круглого столика, на котором сразу же словно сами по себе появились чайничек с шамьетом и чашки. что характерно — две. И с ручками. — Эх, зря я тебя все-таки тогда послушался! Надо было закатать его в умертвие лет на двадцать. Для, так сказать, лучшего духовного развития личности в отрыве от человеческих страстей. Или даже на тридцать, он ведь тот еще Дубина, за меньший срок мозги могли и не встать на место.
У Магадемии восемь башен. И по замыслу архитектора ни у одной из них нет плоской крыши, на которой можно было бы поставить шезлонг или кресло. Или просто посидеть на толстом мягком ковре — Ли раньше любил такие. У них острые красивые шпили, у этих башен. Но… когда и кого из шеров категории зеро смущали подобные мелочи?
— Ты не меня тогда послушался, Ли, а собственной паранойи. И хотя я не собираюсь оспаривать полезность пребывания в состоянии междузжизни для вразумления некоторых темных шеров, но это дорога в один конец. Из умертвия твой любимчик мог бы уйти только на перерождение… И где бы ты его тогда искал? И сколько бы ему потребовалось времени? Того самого времени, которого у нас почти не осталось…
Тхемши фыркнул еще раз, то ли возражая, то ли соглашаясь, то ли и то и другое сразу. им давно уже не нужны были слова, чтобы понимать друг друга. И вместе с тем — отчаянно нужны. Продолжение все той же игры, в рамках который Светлейший всегда улыбчив и добродушен, а Темнейший ворчлив и склочен. Она была нужна им обоим, эта игра в маленькие человеческие слабости, возможность оставаться людьми. Они оба цеплялись за эту возможность, цеплялись отчаянно и… благодарно.
— Мне показалось, там были ультрамаринфовые всплески, — заметил Тхемши после продолжительного молчания. Голос его звучал почти равнодушно, но надежда прорывалась с нижних уровней..
— Были, — не стал спорить Парьен. — Но это скорее был рикошет от принимающей стороны. там и зеленые всполохи тоже мелькнули. У ире сегодня праздник.
— О да! — довольно осклабился Тхемши. Добавил пафосно: — Мой ученик сегодня хорошо поработал над воспроизведением… то есть возрождением магии в нашем мире. Ну, и твой тоже приложил… хм… скажем, руку.
В знак окончательного примирения он сам протянул руку и сцапал горсть фисташек. Какое-то время они молча хрустели скорлупками, наслаждаясь зрелищем выплесков магической энергии. Разноцветные переливы наподобие тех, что иногда наблюдаются в северных широтах, были красивы и сами по себе, даже если отвлечься от той магии, что они возвращали миру. Парьен, не глядя, призвал чашку с шамьетом, пригубил. Спрятал краем чашки улыбку: с корицей и медом, как он любит. Тхемши всегда был дотошен в мелочах. наивно было думать, что он ограничится только ручками чашек.
Тхемши завозился в кресле, вроде бы просто устраиваясь поудобнее. Вроде бы вовсе не потому, что Парьен о нем только что подумал. И как подумал.
— Спорим, мой свет, что не пройдет и пяти лет, как нам придется иметь дело с алиментными котятами… или змеенышами? На кого, кстати, поставишь ты? Кто будет первым?
Парьен, прищурившись, еще раз осмотрел юго-восточный край неба. Улыбка его стала шире.
— Спорим, — подтвердил он, и тут же добавил: — что их пришлют гораздо раньше. И не нам.
Жара такая, что места себе не нахожу. Навёл ванночку с солькой, остыть. Выскочил, как огурчик солёный.
Решил спать голым. Настоящий мачо ничего не боится! Инфузория Андревна радуется: с голым рай в шалаше! Радуется, а сама из тапочек не вылазит.
Лежу, болтаю всякие гадости. Смеётся, но от монитора не отворачивается, читает психологию. Назвала дураком. Понимает.
А не опоить ли её?
— Не желаете бульончику с греночкой? – желает.
Перебазировал их с монитором в кухню, пока бульончик поспевает. Да мне любые перестановки – плёвое дело. Я какой-никакой, а мачо. Притом, очень скромный. Вообще, все лучшие вещи я называю «какой-никакой».
— А вот и бульончик поспел. И греночки какие-никакие.
— А вы?
— А мне греночки нельзя лишний раз. У меня от них внутренний голос.
Жмурится от вкуснятинки.
— А классно, что вы моя стали! Я теперь хоть счастливый стал. Я вас так люблю! Хотите, отдамся?
19 мая 427 года от н.э.с. Исподний мир
Спаска привыкла к бесконечным отлучкам отца, и без него в замке ей всегда становилось пусто и холодно. Но в этот раз пустота казалась ей особенно глубокой, безысходной даже. Она не любила оставаться одна в комнате и, хотя запиралась на ночь, всё равно часто просыпалась и подолгу не могла уснуть.
Позвать к себе бабу Паву – просто чтобы не быть в одиночестве – она не желала, ей было бы неприятно, если бы та заняла постель отца. Нет, она не верила, что кто-то может просочиться в комнату сквозь стену или забраться в окно, – просто слишком хорошо знала, что дверь можно сломать, а окно выбить.
Стены замка не казались ей надежными, а все его мужчины, вместе взятые, не смогли бы её защитить так, как отец. Без него она становилась уязвимой, и пока лишь с одним человеком она чувствовала себя защищенной – с Волче.
Нет, она понимала, что Волче, в отличие от отца, не всесилен, что только в сказках о хрустальном дворце богатырь на вороном коне способен победить сонмище врагов, – в жизни всё иначе. Но рядом с ним ей было спокойно. Спокойней, чем за каменными стенами замка. Рядом с ним она боялась только за него.
И теперь, просыпаясь по ночам в тёмной и пустой комнате, она замирала от страха, думая то о Волче, то об отце. И не хрустальный замок грезился ей в полусне, а смертоносный красный луч, рассекавший грудь отца, – Спаску пробивал озноб, дыхание останавливалось от ужаса, сердце то замирало, то колотилось изо всех сил, и уснуть после этого она не могла.
Сабля гвардейца, с которым Волче сражался на болоте, летела на пядь выше, чем тогда, апрельской ночью, и попадала не в плечо, а в шею. И невозможно было её остановить. И жить после этого тоже было невозможно. Боль и страх – отец был прав. Бесконечные ночи, полные боли и страха, – за несколько минут маленького счастья.
С тех пор как Волче обнял её, назвал самой прекрасной девочкой, Спаска перестала вдруг стыдиться себя, и даже наоборот: ей хотелось поделиться с кем-нибудь, спросить совета. Обычно она старалась не вспоминать о маме, не бередить рану, не грезить о мёртвых, а теперь, желая успокоить себя и заснуть, мысленно вела с ней долгие разговоры: рассказывала о Волче и придумывала мамины советы. И знала, что они выдуманные, не верила в них.
У неё не было подруг, в замке не нашлось ни одной девочки, хоть немного близкой по возрасту, – только иногда из соседней деревни приезжали две сестрички-двойняшки, на год старше Спаски. Обе вышли замуж не так давно, и Спаска не знала, будут ли они теперь говорить с ней как раньше, – у неё в деревне молодухи держались особняком.
Она бы поделилась с тетушкой Любицей, но та была далеко. А баба Пава… Спаска знала, что скажет баба Пава: что Славуш, знатный, учёный и богатый, гораздо больше подойдет царевне, чем неотёсанный гвардеец, за всю жизнь прочитавший десяток книг, семь из которых – Свидения Айды Очена. И жизнь которого не стоит медного грана – что бы ни пообещал отец.
Потому что, если с Волче что-то случится, отец узнает об этом слишком поздно.
В середине мая в замок приехала семья Красных Кукушек – погостить у родственников, – и Спаска с трудом узнала младшего братишку: Ладуш вытянулся за зиму, стал серьёзней и спокойней, и теперь как две капли воды был похож на Гневуша, каким его помнила Спаска.
Только на лице мальчика высыпали веснушки – от непривычного солнца, которое светило после праздника на Лысой горке. Он совсем не помнил ни маму, ни деда, ни Ратко – и не понимал, почему Спаска зовет его братом. У Кукушек не было своих детей: новый отец вкладывал в мальчика всю душу, растил преемника, зная, какая сильная кровь течёт в его жилах, а названная мать не чаяла в нем души.
Они не очень радовались, когда Спаска встречалась с братом, а ей было больно видеть, как Ладуш завет матерью чужую женщину. Она вспоминала, что Милуш предлагал и её отдать в семью Красных Кукушек, и при этом как-то особенно остро скучала и об отце, и о маме.
В ту ночь Спаске приснился жуткий сон. И очень хотелось забыть его, навсегда выбросить из головы, но мысли сами возвращались к нему снова и снова.
Ей снилось, как они с Волче в сумерках идут по улицам Хстова. И сумерки эти странные, полупрозрачные, словно воздух вокруг светится мёртвым, серым светом. Волче держит её за руку, и, казалось бы, нечего бояться, но ей почему-то страшно. Никого нет вокруг, словно город вымер. Не слышно ни чужих голосов, ни шагов, ни чужого дыхания, и в этой неживой тишине навстречу им выходит стая огромных лохматых собак.
Собаки молчат, в сером свете сумерек сверкают их плотоядные глаза и проблескивают острые клыки. На загривках собак поднимается шерсть, они прижимают уши и скалятся – они угрожают, их много, они страшней волков, потому что совсем не боятся человека. А Волче идет им навстречу и словно не замечает опасности.
И Спаска кричит ему: «Волче-сын-Славич! Постойте! Не надо, давайте обойдём!», но он отвечает ей спокойно: «Ты только мне доверяй…»
А собаки всё ближе, и Спаска смотрит на лицо Волче, закрытое капюшоном, стараясь понять, что же происходит. И дергает его за руку изо всех сил – он поворачивается к ней, и Спаска видит, что у него на лице нет глаз.
Она проснулась от ужаса в пустой тёмной комнате, захлебываясь сбившимся дыханием, под грохот собственного сердца. И гнала, гнала сон из головы, сжимаясь в комок и ломая руки. Если бы она могла плакать, она бы заплакала.
За окном стояла глухая полночь – значит, проспала она не больше часа. Воздух в комнате показался Спаске вязким, густым. Она не хотела больше оставаться в постели, в этих стенах, наедине со своим ужасом и болью, – накинула плащ и вышла сначала во двор (слишком тёмный и мрачный, похожий на дно колодца), а потом поднялась на стену замка.
Ночь была звёздной, но безлунной. В покоях Милуша светилось окно – неровным оранжевым светом чадящих факелов, – и от этого стало немного спокойней: не все в замке спят. Полуночник Милуш ещё не ложился, а Свитко, наверное, уже встал – он всегда просыпался до света и выходил в межмирье. Наверное, и его добрый дух был ранней пташкой.
Спаска окинула взглядом темноту болота – оно снова шептало что-то, звало кого-то, алкало, требовало, обещало… Когда Спаска слышала его голос, то всегда вспоминала Гневуша, и теперь подумала о младшем братишке – вдруг болото позовет и его? Вдруг захочет забрать в своё чрево будущего сильного колдуна?
Что заставляет людей любить? Бесконечная круговерть ужаса есть любовь. И стоит только подумать о зловонном брюхе болота, чтобы представить себе, как вязкая трясина всасывает в себя маленького белоголового мальчика с веснушками на носу, как страшно ему умирать, как хочется вздохнуть, и какая чернота разливается перед его глазами.
Спаска, стараясь отрешиться от мрачных мыслей, расслабилась, шагнула в пустоту межмирья – она умела это делать совсем не так, как другие колдуны. Нет, она не собиралась брать силу у добрых духов – просто всматривалась и вслушивалась в потоки энергий, бегущие мимо неё, словно вода в Лодне. И как кого-то успокаивает монотонное течение воды, так Спаску успокаивал еле слышный шорох межмирья.
Широкая река любви, льющаяся из храмов и лавр в Верхний мир, ночью мелела, но обратный поток всё равно был слабей… Спаска давно привыкла к этому, давно знала, что река любви ежедневно убивает её мир, и давно примирилась с тем, что не может этого изменить. Она просто стояла на берегу и не пыталась, как Славуш когда-то, остановить поток.
Тоненькую ниточку, отделившуюся от реки любви, не заметил бы ни один колдун – Спаска тоже не обратила бы на неё внимание, не будь она так близко. Чудотвор! Чудотвор по имени Прата Сребрян! Ему тоже нужна энергия, здесь, а не за границей миров! И он где-то совсем рядом!
Спаска, стараясь не потерять межмирье из виду, осмотрела замок с высоты. Куда же эта ниточка ведёт? Где прячется шпион? Ниточка уходила вниз, в глубокие дворики замка. Спаска прошла несколько шагов по стене, стараясь разглядеть её получше.
Где-то у подножья Укромной башни. Или в самой башне, или рядом – в книгохранилище. Спаска чуть не бегом спустилась со стены, но остереглась идти через дворы – подумала, что безопасней будет пробраться через покои Милуша в книгохранилище, а уже оттуда выйти к Укромной. Отец не разрешал ей ходить босиком, но Спаска всегда нарушала его запреты, тем более летом, тем более тёплой ночью после солнечного дня.
И теперь она не боялась, что её шаги кто-то услышит, – босые ноги ступали по каменному полу бесшумно. Она подошла к дверям книгохранилища и замерла, прислушиваясь: ей показалось, что там кто-то есть. Она бы легко спряталась в темноте, но всё равно было немного страшно.
И в тот миг, когда она протянула руку, чтобы толкнуть дверь, та вдруг распахнулась, в глаза ударил яркий свет свечи – Спаска отшатнулась, но через секунду, привыкнув к свету, увидела перед собой Славуша, который чуть не налетел на неё, шагнув через порог.
– Спаска? Что ты тут делаешь? – спросил он удивлённо и обрадованно. Спаска выдохнула с облегчением, приложила палец к губам и шепнула:
– Тихо. Как хорошо, что я тебя встретила, одной мне было страшно. Я ищу чудотвора…
– Белокрылого? – усмехнулся Славуш снисходительно.
– Нет. Не смейся. Где-то рядом прячется чудотвор. Я видела, как он пьёт энергию.
– Спаска, в замке не может быть чудотвора, Милуш же говорил…
– Милуш просто не хочет в это верить, только и всего. Отец не может ошибаться. Это чудотвор по имени Прата Сребрян. Пойдём, может быть, он еще не ушел.
– Пойдём, – согласился Славуш и взял Спаску за руку. – Хотя ни в какого чудотвора в замке я не верю.
– Но я же видела, Славуш! Я же видела! Никто больше не может брать энергию, предназначенную чудотворам.
– Ты могла ошибиться. Твой отец сказал, что рядом с Лысой горкой портал чудотворов, может быть, кто-то из них подобрался к замку снаружи.
Даже если чудотвор и был где-то рядом, то, услышав голос Славуша, ушел или спрятался, потому что они никого не встретили: двор, в который выходила дверь книгохранилища, был пуст, а Укромная заперта снаружи на висячий замок.
– Хочешь, посмотрим со стены на болото, может быть, я прав. – Славуш виновато пожал плечами, глядя на расстроенное лицо Спаски.
– Пойдём, – согласилась Спаска, вздохнув.
18 мая 427 года от н.э.с. Вечер (Продолжение)
Мален подошёл к письменному столу и выдвинул ящик, показывая Йоке многочисленные рукописи.
– У меня даже есть переплетённая книга с моими рассказами, только рукописная. Мы с мамой сами её переплетали. Оказывается, это такая сложная работа! Мама переписывала её два раза, а в ней больше трехсот страниц! Хочешь посмотреть?
Йока пожал плечами. Мален снял книгу с полки: она почти ничем не отличалась от старинных книг из отцовской библиотеки. На кожаной обложке золотым тиснением было выбито: «Дмита Мален. Свет лунных камней».
– Смотри, а это мама придумала мне мой собственный герб с вензелем. У меня есть свинцовая печатка с этим гербом и большой штамп, для книг. Ну, что-то вроде подписи.
Йока вспомнил, как сам делал себе оловянную печатку, – герб Малена был явно солидней, рисунок тоньше и сложней. Но позвать на помощь маму Йоке бы в голову не пришло… Впрочем, как и отца. Нет, он даже представить себе не мог, как бы мама помогала ему в этом!
Неужели плавила бы олово в маленьком тигле? Или советовалась с ним, как лучше прочертить ту или иную закорючку? Нет, представить такое было невозможно.
– Послушай, а ты собирался писать книгу о Ламиктандре. Ты её закончил? – спросил Йока.
– Что ты! Я думаю, что закончу не раньше, чем через год!
– Ничего себе! Я думал, это быстро.
– Я пока собираю материал и написал всего страниц сорок. Самое начало. Послушай, мне кажется, что мне надо уйти. Если чудотворы не застанут меня дома, у них возникнут подозрения.
– Да, конечно.
– Камни погаснут. У мрачунов нет единого поля вокруг Обитаемого мира, как у чудотворов, и лунные камни не могут гореть сами по себе. Я, конечно, мог бы держать поле и на расстоянии, но, если среди чудотворов будет хоть один мрачун, он это заметит.
– А среди них может быть мрачун. Профессор Мечен.
– Мечен? – Глаза Малена распахнулись, и он присел на стул. – Директор Брезенской колонии?
– Ну да. А что ты так испугался?
– Это один из самых сильных мрачунов на службе у чудотворов. Знаешь, какие ужасы про него рассказывают? Про его колонию я вообще не говорю…
– Да ну? А я припечатал его к стенке… – усмехнулся Йока. – И больше он мне не грубил.
– Ты? Припечатал Мечена к стенке? – Мален засмеялся. – Йелен, это здорово! Я же говорил, что буду гордиться дружбой с тобой! Я уже сейчас могу этим гордиться! Ты потом расскажешь мне, как это было?
– Чего ж не рассказать, – пожал плечами Йока, тут же вспомнил Стриженного Песочника и озабоченно спросил:
– Слушай, Мален, а он не распозна́ет в тебе мрачуна?
– Нет. Если я сам себя не выдам. Но я же не дурак, правда? А даже если и распознает – это уже ничего не значит. Они и так догадываются, что я мрачун. Только им не в чем меня обвинить, поэтому я пока просто «человек со способностями мрачуна», а их пруд пруди. Ладно, я пойду. Ты запри дверь изнутри, хорошо? Я зажгу все лунные камни здесь, когда можно будет открывать. А ты можешь поспать пока, а то в темноте скучно сидеть… Если захочешь раздеться – тут пижама в комоде. А если не захочешь – есть шерстяной плед.
Мален извинялся ещё минут пять, а когда ушел, комната на самом деле погрузилась в полную темноту. Даже осенней ночью не бывает такой темноты… И потом, Йока привык к ночнику. Он ощупью добрался до кровати, но ложиться не стал: всё равно бы не уснул.
Надо было подумать как следует, переварить всё то, что произошло за этот день. Темнота мешала и сбивала с толку. Переваривать не хотелось. Одно только воспоминание о кобре казалось Йоке таким страшным, что он предпочел бы думать, будто это ему приснилось. Или привиделось. Или… как там говорил Веда Страстан? Что им отводят глаза.
Фокусник в цирке тоже отводит людям глаза, и те видят совсем не то, что есть на самом деле. Или не видят того, чего не надо видеть. Но… Неужели Змай может показывать такие фокусы, какие и в цирке-то никто делать не умеет?
Йока вспомнил раскрытую пасть кобры, впившуюся зубами в руку чудотвора… Если это была настоящая кобра, то он теперь умрёт? Укус кобры смертелен для человека, это не гадючка из Беспросветного леса… И где Змай её держал? За пазухой? Такую огромную? Никакого мешка у него с собой не было. Или он снова отводил всем глаза?
А вот Мален, наверное, обрадуется, если узнает, что куратора Брезенской колонии укусила кобра. Йоку это почему-то не радовало, хотя Веда Страстан с самого начала вызвал у него неприязнь. А после того как ударил Змая, и вовсе казался последней дрянью. Если Брезенской колонией управляют два таких гнусных типа, неудивительно, что о ней ходят самые мрачные слухи.
Мысли Йоки вернулись к занятиям с профессором Меченом, и неожиданно он вспомнил их спор о гадюках… И ведь Мечен оказался прав: гадюки в мае ещё спят. И кобры, наверное, тоже… В первый раз он видел гадюку возле шалаша Змая, в Беспросветном лесу. И имя «Змай» так похоже на змея…
Темнота раздражала и словно выедала глаза! Какие глупые мысли! Лучше уж почитать рассказы Малена! И тут Йока вспомнил о карточке, лежавшей во внутреннем кармане. Вот что нужно посмотреть обязательно, когда зажжётся счёт! Он взял карточку в руки, но не увидел даже собственных пальцев. Что же в ней такого страшного, что Змай не сразу решился её отдать? Неужели это пострашней кобры?
Если лунные камни может зажигать даже неинициированный мрачун, то что говорить о Йоке, припечатавшем к стенке самого страшного мрачуна на службе чудотворов?
Он вспомнил, как катил в сторону Мечена импульс непонятной ему самому силы. Нет, чего доброго, от такой штуки лунные камни разлетятся вдребезги… Мален говорил, что это поле… В общем-то, Йока только представил себе поле вокруг себя, как вдруг в комнате вспыхнули все лунные камни разом. И совсем не так, как это получалось у Малена – медленно и постепенно: Йока даже зажмурился от яркого света.
И… понял, что это поле выходит далеко за пределы этой комнаты. И даже за пределы дома… Ничего не стоило сузить его до размеров одного лунного камня. Действительно, просто!
Йока попытался зажечь все лунные камни по очереди и остановился на том, что висел над письменным столом. Получилось не очень ярко, но вполне достаточно для того, чтобы читать. В карточке не оказалось ничего интересного: в ней были собраны данные на какую-то давно умершую мрачунью. Разве что лицо её показалось смутно знакомым, но Йока так и не вспомнил, где мог видеть похожее.
Сначала он думал, что отец нашел мать Врага, но женщина умерла за шесть месяцев до его рождения, а значит, быть ею не могла. К тому же Йока уже знал, что Врага родила не женщина, а росомаха. И Враг больше не интересовал его – никчемное существо.
Жаль, он не успел рассказать об этом отцу – его комиссии это очень помогло бы, и все бы давно успокоились. Может, стоит написать отцу письмо? Он сложил карточку и спрятал обратно во внутренний карман. На него снова навалилась тоска: может быть, всё ещё можно изменить? Исправить? Вернуться?
За стенкой послышался какой-то стук, и пол дрогнул – словно уронили шкаф. Чудотворы? Какие, однако, здесь толстые стены! Вот выйти к ним сейчас и сказать, что он вовсе не хотел убегать. Он просто испугался. Может человек испугаться, сделать ошибку?
И пусть будет Брезенский лицей… Пусть. Главное, он не будет чувствовать себя… предателем? Нет. Врагом чудотворов. Будет вместе с ними помогать людям… Потому что он не враг чудотворам, не враг!
Инда прав, надо учиться смотреть на мир шире, а не только с точки зрения своих личных интересов. Отец никогда не использовал своё положение в личных целях. Только… Только сегодня, в библиотеке… Защищая его, Йоку.
Значит, и он не видел в Брезенском лицее ничего хорошего? Но почему и он, и Змай решили что-то за него, Йоку? Почему не спросили его самого? Вот выйти прямо сейчас. Назло всем. Всё ещё можно изменить… Сказать, что Малены ни в чем не виноваты… Он уже сказал, что Стриженый Песочник ни в чем не виноват.
Чудотворы и без него знали, что Стриженый Песочник ни в чем не виноват! И тогда Дмита Мален отправится в Брезенскую колонию. А его мать… Нет, Стриженого Песочника вполне достаточно! Нужно уйти от Маленов потихоньку, а потом вернуться домой. Или сразу отсюда идти в Тайничную башню.
Приняв решение, Йока почти успокоился и раскрыл книгу, лежавшую на столе. Которая – ну как назло! – называлась «Свет лунных камней». Первый же рассказ потряс его до глубины души. Мало того, что Мален писал почти как настоящий писатель, что само по себе было удивительным… Это был рассказ о призраке.
Призрак был мальчиком, пробирался к мрачуну сквозь сумрачный, незнакомый ему мир, и мрачун зажигал путеводный лунный камень, чтобы мальчик не заблудился. Мрачун был для него добрым духом, который даёт силу. Мальчик нёс эту силу домой, в Исподний мир, нёс бережно, боясь расплескать по дороге, и люди Исподнего мира приветствовали его – у них было очень мало сил. А потом мрачуна арестовали и повесили, а мальчик блуждал по сумраку чужого мира и не мог найти своего доброго духа. Натыкался на других духов, просил у них хоть немного сил для своего мира, но духи боялись его. И повсюду зажигали ядовитые жёлтые лучи, губительные для мальчика.
Рассказ был грустным, а Йока любил такие. И на последней странице с рассказом Йока увидел знакомый росчерк и строчку, написанную синими чернилами: «Это одна из самых правдоподобных моделей Исподнего мира, которую я когда-либо встречал. Профессор Важан».
Вот это да! Важан так редко хвалил кого-то из учеников, что Йока даже позавидовал Малену. Даже проникся к нему некоторым уважением. И тут же вспомнил книгу о призраках, которую дал ему Важан. Не запрещенную.
Йока изучил её вдоль и поперек и только сейчас решил сопоставить приходы призраков к людям и мрачунов, которые жили поблизости. А ведь было, было несколько историй, где прямо говорилось, что рядом не могло быть мрачуна, потому что его арестовали за несколько дней до появления призрака! Вот оно как!
Правдоподобная модель? Значит, они вовсе не абсолютное зло! Значит, чудотворы лгут! Лгут много лет! Нет сомнений, книга Малена и есть та самая запрещённая книга… Йока представил себе танцующую девочку, которая пробирается сквозь сумрачный, незнакомый ей мир, чтобы найти его, Йоку. Чтобы получить от него ту самую, необходимую Исподнему миру, силу, и несёт её назад, боясь расплескать…
Ему стало жалко её до слез, и он решил попросить у Малена один лунный камень, чтобы зажигать его по ночам, – тогда танцующей девочке будет легче его найти. Нет, не с призраками надо бороться! Не с призраками! Зачем мрачунам запрещают с ними встречаться? Зачем?
Призраки не ходили бы по Верхнему миру в поисках обычных людей, если бы могли встречаться с мрачунами! Неужели чудотворы этого не понимают? Ведь не дураки же они, в самом деле! Наверное, возвращаться к чудотворам с повинной ещё рано. Сначала надо поговорить с Важаном. Вот кто знает об этом не меньше Мечена! И, наверное, даже больше.
В конце концов, Йока столько лет верил чудотворам. Может быть, пора выслушать точку зрения противоположной стороны? Йока успел прочитать еще шесть рассказов, когда в комнатке разом вспыхнули все лунные камни: пора выходить.
– Йелен, ты, наверное, устал ждать? – Мален протиснулся в комнату.
– Да нет. Мне было скучно, и я читал твои рассказы.
– Читал? Но…
– Да ты оказался прав: зажигать лунные камни – это очень просто!
– Так вот оно что! – Мален грустно и снисходительно улыбнулся. – То-то они искали так упорно! Мечен говорил, что засек всплеск поля, но всплеск был столь сильным и поле таким широким, что он не мог точно сказать, в доме находился мрачун или за его пределами. Или даже в роще. Они ушли. Мы можем спуститься и поесть.
– Мален… А твои рассказы – это правда? Или ты всё это выдумал?
– Вообще-то правда… Только самый первый – это я придумал сам. Мне приснился сон, как будто я призрак, – он снова улыбнулся.
– Ты настоящий писатель, Мален. – Йока хлопнул его по плечу.
– Спасибо. Профессор Важан говорит, что у меня есть талант, но мне надо очень многому научиться. Я учусь.
Они вышли из комнатки, и Йока едва не присвистнул: в зале всё было перевернуто, со стен срезаны гобелены… А посередине лежал развалившийся шкаф.
– Это ничего, – будто извиняясь, сказал Мален. – Главное, они тебя не нашли. Пойдем вниз. Мама ждёт.