Мечта о березке над могилой за два прошедших дня окрепла и даже стала навязчивой. И чем навязчивей она становилась, тем отчетливей Тони понимал, что последним желанием надо выбирать письмо на родину. Конечно, информация о шлемофоне не бог весть какая важная, но попытаться ее передать все же стоит.
Сколько он ни убеждал себя в том, что перед смертью не надышишься, все равно подолгу стоял перед крохотным оконцем камеры – разделенным надвое металлическим штырем – и смотрел на небо. Он никогда раньше так подолгу не смотрел на небо – оказалось, это завораживает и дает странное спокойствие, оцепенение даже. Тауэр считался важным музейным комплексом, и кровлю над ним чистили значительно лучше, чем над рабочими кварталами. К окошку можно было подойти вплотную, а потому и обзор был довольно широк.
Через два дня после неудачи полковника к Тони в камеру пришел посетитель, чего раньше не случалось. Лицо его казалось знакомым, но Тони совершенно точно никогда не видел этого человека. Незнакомец был на кого-то похож – и не столько чертами лица, сколько его выражением: жестко сжатыми губами, цепкостью во взгляде близко посаженных глаз, отчего изгиб носа напоминал клюв хищной птицы, от которой не ускользнет ни одно движение, ни одна деталь. Он был грузен и высок, одет в дорогое пальто и цилиндр, имел холеные руки и глубокие залысины. Наверное, залысины и ввели Тони в заблуждение – незнакомец не был некрогражданином, а значит, возраст его не должен был бы превышать пятидесяти лет.
Тони догадался, кто перед ним, едва посетитель заговорил. По знакомым интонациям характерного скрипучего голоса.
– Здравствуйте, мистер Аллен, – сказал вошедший, снимая цилиндр.
– Здравствуйте, мистер Холмс.
Посетитель приподнял брови.
– Ваша наблюдательность делает вам честь. Вы ведь никогда меня не видели.
– Я много о вас читал. – Тони приподнял угол рта, изображая улыбку. – И имел честь быть представленным вашему брату.
– Вы позволите мне присесть?
– Разумеется. Выбирайте: табурет или койка?
– Я, пожалуй, выберу койку. Вам ведь запрещено сидеть на ней днем.
– Охрана смотрит на мои маленькие прихоти сквозь пальцы. Но табурет мне нравится больше – можно положить локоть на стол. Мне вчера сняли гипс, и рука пока не разгибается.
Майкрофт Холмс расстегнул дорогое пальто, под которым обнаружился не менее дорогой костюм – истинно дорогой, а не кричащий о дороговизне, – и уселся, не стараясь устроиться поудобней. Выпрямив спину, как и положено джентльмену, пусть и столь преклонных лет.
– Я пришел к вам по делу, – начал старший Холмс и посмотрел Тони в глаза своим цепким, хищным взглядом. – Мне известно, что доктор Уотсон, близкий друг моего брата, принимает… кхм… участие в вашей судьбе. И более всего этим обусловлен мой сегодняшний визит к вам.
Он смотрел в глаза и лишь на миг оторвал взгляд, скосив его влево. Ну-ну, мистер Холмс… Значит, более всего этим?
– Полковник Рейс, который ведет ваше дело, – лишь винтик государственной машины. Он честно выполняет свои обязанности в рамках отведенных ему полномочий. Мои полномочия немного шире.
Посмотрев в глаза Майкрофта Холмса, Тони отчетливо понял: перед ним не винтик, не блок и не узел, – перед ним сама государственная машина Великобритании. Надо же, какие люди заглядывают к нему на огонек!
– Но, разумеется, я не всесилен, – продолжала государственная машина, снова коротко покосившись влево (всесилен, всесилен!), – и не могу из прихоти моего давнего знакомого просто взять и отпустить вас на все четыре стороны, пожурив за шпионаж, направленный против моей страны.
– Я ничего подобного от вас и не жду, – пожал плечами Тони.
– Да, мне следовало взглянуть на вас пораньше. До того, как вы развалили операцию «Резон». Наверное, мой брат сразу распознал в вас русского? Уроженца Санкт-Петербурга, выходца из рабочей семьи, сироту с семилетнего возраста, воспитывавшегося сначала в православном приюте, затем бездомного воришку и попрошайку? Потом колония, рабфак и… сейчас попробую угадать… Политехнический институт. Угадал?
Тони кивнул.
– Мне сказали, вы увлекаетесь книгами по психологии?
– Увлекался.
– Ну, зачем этот пессимизм? Я давно заметил, что сочетание физико-математического образования с гуманитарным дает впечатляющий результат. Мое предложение к вам разительно отличается от предложений полковника Рейса. Вы, наверное, поняли, что Великобритания постепенно меняет политический курс и все чаще смотрит в сторону Советской России – как на союзника, а не врага. Уже сейчас правительство готово возобновить дипломатические отношения с Москвой.
Тони кивнул снова. Скрипучий голос этого человека расслаблял, нагонял сонливость и ощущение тепла, уюта, спокойствия. Вызывал доверие.
– Я отдаю себе отчет в том, что стать предателем Родины для вас не только равносильно смерти, но и страшнее смерти. И глупо предлагать вам совершить предательство – вы на это не пойдете. Но я знаю о ваших выдающихся математических способностях, блестящем образовании и высоких моральных принципах. Было бы глупо убить такого человека, как вы, просто так, из прихоти… кхм… Его Высочества герцога Виндзорского. Если бы суд приговорил вас к долгосрочному тюремному заключению, рано или поздно правительство нашло бы возможность использовать ваши знания и ум, но расстрел… В отличие от грязных делишек контрразведки, я предлагаю вам совершенно законный путь к сохранению жизни, который к тому же не запятнает вашу совесть и не сделает предателем в глазах ваших товарищей. Его Величество одобрит прошение о вашем помиловании, заменив смертную казнь длительным сроком лишения свободы. Но отбывать этот срок вы будете не в тюрьме, а по месту службы, которую я хочу вам предложить.
– И в чем же ваше предложение состоит? – Тони задал вопрос, потому что от него ждали этого вопроса.
– Как я уже говорил, мы смотрим в сторону Советской России. Ее успехи поразительны: мировая экономика не знает прецедентов такого бешеного экономического роста, такого скачка в развитии науки и новых технологий, не говоря о военной мощи. Вы можете по праву гордиться своей страной.
– Я горжусь ею. – Тони снова приподнял угол рта.
– Согласитесь, перенять некоторый опыт у русских было бы для Великобритании очень полезно. Я не говорю о воровстве технологий и научных изысканий, я говорю об опыте в более широком смысле – в смысле политэкономическом, с точки зрения производственных и общественных отношений. Разумеется, речь идет не о мировой революции, которую, насколько мне известно, Советская Россия уже не ставит своей стратегической целью, но о пересмотре некоторых незыблемых сегодня принципах английской экономики.
Тони кивнул. Соблазнительно. Пока – очень соблазнительно.
– Так вот, с целью изучения российского опыта – или, я бы сказал, попытки понять причины столь поразительных успехов, – мы открываем исследовательский центр советологии. Можете гордиться – мы определили советологию как новое направление обществоведческих дисциплин, которое включит в себя изучение экономики, общества, культуры Советской России. И я предлагаю вам работу в этом исследовательском центре.
– Подопытным кроликом? – не удержался Тони.
Государственная машина искренне рассмеялась.
– Это было бы слишком расточительно. – Майкрофт Холмс, все еще улыбаясь, качнул головой. – Нет, я думаю, вы могли бы возглавить направление образования, педагогики и психологии. Это ни в коей мере не связано с вашей работой на Лубянке, вам не придется раскрывать нам известные вам секреты, заниматься шифровкой и дешифровкой. Наоборот – ваша работа отчасти послужит стратегическим целям коммунистического движения.
Черт. Это в самом деле было соблазнительно. Настолько соблазнительно, что закружилась голова. И если бы государственная машина время от времени не бросала коротких взглядов влево, можно было отдаться новой надежде…
– Вам не придется скрывать своих убеждений, вы даже сможете жениться на девице О’Нейл, дочери известного коммуниста. Я ни в коей мере не сую нос в вашу личную жизнь, я всего лишь сообщаю, что у вас будет право завести семью и детей.
– Я не педагог и не психолог. И имею весьма смутные представления об общественных науках.
– Как человек с большим жизненным опытом могу вам сказать: я не знал гуманитария, между делом получившего дополнительное техническое образование, но у меня немало знакомых физиков и математиков, шутя освоивших университетский курс гуманитарных дисциплин. У вас, Аллен, вся жизнь впереди, а назначенный вам тюремный срок будет долгим, вы успеете подучиться.
Ну как же! Вы еще не жили, вам надо только-только начинать… В этом не может не быть подвоха. Не может не быть. Мистер Аллен, немедленно, сейчас же забудьте о том, что у вас впереди вся жизнь! У вас впереди только сарайчик в углу тюремного двора. Максимум, на который стоит рассчитывать, – березка над могилой.
– Что конкретно будет входить в мои обязанности?
– Нам бы хотелось досконально представлять себе систему образования и воспитания русских, включая школьные программы и их анализ, передовые педагогические методики, моральные ценности, принципы и то, как они прививаются. Комплекс формирования личности советского человека.
Это что-то напоминало. Что-то удивительно знакомое и немного смешное, о чем Тони говорил совсем недавно. Не сосредоточиться. Скрипучий голос не дает сосредоточиться – расслабляет и успокаивает.
– Я должен дать вам ответ немедленно?
– Нет, вы можете подумать. Скажем, двух дней вам хватит? Я бы дал больше, но процедура, связанная с помилованием, займет не один день – не хотелось бы, чтобы бюрократические проволочки имели фатальные последствия.
– Я дам вам ответ завтра утром.
Он снова стоял у окошечка, смотрел на небо и кусал верхнюю губу – без двух передних резцов все время хотелось ее прикусить.
Мистер Аллен, зубы вам не пригодятся. Шепелявить вам осталось четыре дня.
Тони не видел подвоха в предложении государственной машины. Наверное, дома его согласие все же сочли бы предательством. Или нет? Как-то слабо верилось в коммунистический курс, которым дальше пойдет Великобритания, – даже в сколько-нибудь левый курс не верилось. Конечно, беспрецедентный экономический рост вызывает зависть, но вряд ли ради него английский империализм откажется от своих доходов. В правительстве Великобритании судьба рабочих никого не интересует, миром правит не капиталист даже, а капитал, холодный разум, сродни разуму аналитической машины Беббиджа. Он не знает морали – умеет только складывать и вычитать.
Миром правит капитал. Капитал диктует условия, потому что деньги – это кровь мировой экономики. Кто девушку ужинает, тот ее и танцует. Миром правит капитал, и во главу угла он ставит выгоду.
А если исходить из этого, тогда зачем городить огород и создавать исследовательские центры? Зачем холодному разуму это нужно?
Не надо обольщаться, мировая революция ему пока не угрожает. Однако левые движения уже существенно подвинули законы в левую сторону. Вспомнить хотя бы ограничение рабочего дня, пенсии, пособия и другое, весьма капиталу неприятное и невыгодное. Тред-юнионы, конечно, предатели, но пока существует Советская Россия и миллионы пролетариев смотрят в ее сторону, капиталу приходится идти на уступки, и уступки существенные. Делиться приходится. Доказывать, что в Лондоне рабочему жить не хуже, чем в Москве. Нет, никогда капитал не станет перенимать опыт Советской России в части образования и воспитания. Образование рабочих капиталу, конечно, потребуется – иначе вскоре они просто не смогут работать по тем технологиям, которые с каждым днем становятся все сложней и требуют все больше знаний.
Может, в военных целях? Или есть у капитала еще какая-нибудь выгода в левых начинаниях?
Нет, мысль опять ускользнула. Опять свернула в сторону – в сторону счастливой жизни с любимой девушкой.
Признайтесь, мистер Аллен, вам все еще очень хочется жить. И, как верно предположил доктор Фрейд, вы любой факт сейчас готовы повернуть в пользу спасения собственной шкуры.
А ведь в голове снова мелькнуло что-то удивительно знакомое и немного смешное. И это смешное расставит точки над «i». Отмотайте свои мысли немного назад, мистер Аллен. Где оно у вас ёкнуло, это воспоминание?
Пока существует Советская Россия… Вот где. Пока существует Советская Россия, не будет вам покоя ни в светлый день, ни в темную ночь.
Черт возьми! А жить в самом деле хотелось.
Тони цитировал сказку полковнику чуть не целиком – во время допроса с «болтунчиком». Он обладал не только дагерротипической, но и прекрасной слуховой памятью. Эту сказку среди кипарисовых парков у склона могучей горы рассказывала милая девушка, похожая на язычок пламени.
Нет, не тюрьмы и не каторги, не рабочее движение. И не тайные ходы. Надо вспомнить, на каких словах государственной машины в голове мелькнула эта сказка.
«Нам бы хотелось досконально представлять себе… Включая школьные программы… моральные ценности… Комплекс формирования личности советского человека».
«Отчего, Мальчиш, бились с Красной армией Сорок Царей да Сорок Королей, бились, бились, да только сами разбились?»
Вот оно. Военная тайна. Которую они хотят узнать досконально. Найти уязвимые места, по которым при случае можно ударить. И ни за что не допустить, чтобы их пролетарии обрели что-то похожее в процессе неизбежного повышения уровня образования.
Мистер Аллен, березка – предел, на который вы можете рассчитывать…
Тони отошел от окна, сел на койку. Лег ничком, чтобы было не подтянуть колени к животу. И с трудом удержался от слез.
Отказ государственную машину не удивил. До уговоров и оправданий мистер Холмс не опустился – даже не спросил, чем вызван отказ. И на прощание сказал:
– Я вас недооценил. Мне жаль, что вас расстреляют.
– Мне тоже, – осклабился Тони.
В тот день к нему на окошко сел ворон. Через час примерно после ухода государственной машины. Тони даже протер глаза – он любил красивые мрачные легенды, но никогда в них не верил. Ворон топтался в окне вполне убедительно, деловито, косил хитрым глазом внутрь камеры и даже выкрикнул свое скрипучее «кра-кра». Очевидно, никто из здешних раскормленных птиц с подрезанными крыльями не мог подняться так высоко. Мрачное предзнаменование – если к узнику Тауэра прилетает ворон, приговор будет приведен в исполнение.
– И что? – спросил Тони у птицы. – Я и без тебя это знаю. Свой последний шанс я сегодня как раз упустил.
Ворон ответил новым «кра-кра», повернулся к Тони хвостом и, примерившись, оттолкнулся от окна и взмахнул широкими крыльями.
Полковник на этот раз тоже пришел в камеру – наверное, решил брать пример с сильных мира сего.
– Аллен, ваша судьба решена. Завтра вы должны написать завещание и выбрать душеприказчика. По сложившейся традиции тела казненных передаются в анатомический театр университета королевы Марии, и традиция эта не раз спасала жизнь достойным людям.
Нет, ну надо! Они даже такой малости ему не оставили!
– Полковник, я так мечтал о березке над могилой… – хмыкнул Тони.
– Вы вольны отказаться. Но вы мне представлялись человеком того склада, которому не безразлична жизнь других людей. Отказываются обычно по религиозным соображениям, но это бывает не часто. К тому же расстрельная команда в случае согласия получает особое распоряжение и стреляет кучно. Чтобы не задеть печень или почки.
Ну-ну. А в случае несогласия расстрельная команда получает распоряжение стрелять куда попало?
– Да нет, полковник, я не отказываюсь. Я атеист, а потому мне без разницы, что будет с моим телом. И если мое тело поможет студентам в изучении анатомии – пусть будет так.
– В таком случае вы должны указать это в завещании. У вас есть какие-нибудь просьбы, требования, жалобы?
– Да. Я хотел бы написать письмо. Личное письмо.
Полковник поколебался.
– Женщине?
– Нет. Я хотел бы написать письмо на родину.
Полковник заколебался еще сильней.
– Кому?
– Человеку, который в некотором роде заменил мне отца. Я же сказал: личное письмо.
Полковник думал не меньше минуты. Но в конце концов ответил:
– Аллен, я позволю вам это сделать с непременным условием: ваше письмо будет прочитано мною и, возможно, не только мною. Я гарантирую вам, что оно будет отправлено, но лишь в том случае, если вы не предпримете попытки передать в Россию сведений, составляющих государственную тайну.
– Давайте иначе, полковник. Вы прошерстите это письмо вдоль и поперек, пропустите его через все аналитические машины, которые найдете, привлечете сколь угодно много экспертов, чтобы отыскать в нем государственную тайну. Но если государственную тайну вы там все же найдете, будьте добры, вычеркните то, что сочтете нужным, и я его перепишу. Мне бы очень хотелось, чтобы письмо было отправлено. Думаю, на ваше слово можно положиться.
Полковник опять задумался. Наверное, они все же не собирались сообщать в Москву о приведении приговора в исполнение.
– Хорошо, – наконец кивнул он. – Я даю вам слово.
На такой случай были предусмотрены пары ключевых слов, между которых содержалась информация. Старая сказка, путь домой, стихи Пушкина, время вперед, мучительная смерть и еще несколько. Пожалуй, со временем вышло чересчур откровенно, но, промучившись до вечера, Тони ничего лучшего не придумал.
Получилось слезно.
Он перечитал письмо и усмехнулся: больше я вам, буржуинам, ничего не скажу, а самим вам, проклятым, и ввек не догадаться.
Не то чтобы я нежно любил свою работу, но теперь я прямо-таки мечтаю хоть раз беспрепятственно добраться до своего стола. Подходишь утром к институту — а у подъезда уже машина ждёт.
— Здравствуйте, Павел Иванович, а мы за вами. Начальство ваше предупреждено, так что всё в порядке.
— Здравствуйте, — отвечаю с тоской. — Опять кто-нибудь приехал?
— Да, Павел Иванович. Профессор из Новосибирска, член-корреспондент.
— Так вы же меня на плёнку записали — пусть прослушает.
— Ну что вы, право, как маленький, Павел Иванович! Он её ещё в Новосибирске прослушал…
Ничего не поделаешь — главный свидетель. Я, конечно, понимаю: им бы не со мной, им бы с самим Лёвушкой поговорить… Но Лёвушка — как снежный человек: следов оставляет массу, а вот встретиться с ним, побеседовать — этого ещё никому не удалось.
Татьяну не узнать — избегалась за месяц, осунулась. Кстати, была вчера у нас — допытывалась, нет ли новостей. Как же нет — есть! Можно даже и не спрашивать — достаточно на гастроном посмотреть. Там на козырьке крыши сейчас четыре Лёвушки. Из розового туфа, в натуральную величину. Наиболее любопытен второй слева — у него всего одна точка опоры, вторую ногу он занёс над воображаемой ступенькой.
Это уже, так сказать, поздний Лёвушка, Лёвушка-классицист. А если миновать пятиэтажку и свернуть во двор, то там можно увидеть ранние его работы. Их две. Обе стоят на крыльце Лёвушкиного подъезда по сторонам от входной двери и ровным счётом ничего не означают. Просто стоят, и всё.
Но вы не путайте: это не те статуи, что появились в ночь перед объявлением розыска. Те на следующий день разбил ломом и сбросил с крыльца сосед Недоноговых по этажу — мужчина мрачный, пьющий и что-то, видать, против Лёвушки имеющий. Вечером того же дня, приняв душ, он не смог выйти из ванной — старую прочную дверь снаружи подпирала спиной статуя, сидящая на табурете в позе роденовского «Мыслителя».
А ночью на крыльце подъезда опять появились Лёвушкины автопортреты — вот эти самые. Они очень похожи на прежние, но обратите внимание: ступни обеих статуй наполовину утоплены в бетон. Это Лёвушка усложнил технологию — теперь он сначала телепортирует на будущий пьедестал и внедряется в него подошвами. Выкорчевать практически невозможно, разве что вместе с крыльцом.
Я рассказал о первом покушении на Лёвушкины шедевры. Второе состоялось в городском парке. Пару месяцев назад там понаставили каменных тумб под гипсовые скульптуры. Ну скажите, разве мог Лёвушка устоять и не воспользоваться этими тумбами! В парке стало жутковато: куда ни глянешь — везде одна и та же каменная физиономия. Вдобавок Лёвушка к тому времени сменил манеру. Если раньше он просто оставлял на облюбованном месте своё подобие, то теперь он ещё начал при этом что-то изображать.
Вот, например, Лёвушка Недоногов держится за лобную кость. На цоколе масляной краской надпись: «Мысль». Почерк — Лёвушкин. А вот он за каким-то дьяволом поднял руку и смотрит на неё, запрокинув голову. На цоколе надпись: «Мечта».
Скульптор, которому было поручено оформление парка, чуть с ума не сошёл — явился туда с молотком и успел публично отшибить носы двум Лёвушкам, после чего был остановлен ребятами из ДНД. Скульптор бушевал и клялся, что рано или поздно перебьёт всё к чёртовой матери. Но тут прибыли товарищи из следственной комиссии и спокойно объяснили ему, что речь тогда пойдёт не о хулиганстве и даже не о порче имущества, но об умышленном уничтожении вещественных доказательств, а это уже, согласитесь, совсем другая статья. Отколотые носы тут же прилепили на место каким-то особым клеем, так что Лёвушка, по-моему, до сих пор ничего не заметил.
Третье и, я полагаю, последнее покушение было организовано городскими властями с разрешения следователя. Во дворах статуи решили не трогать (их всё равно мало кто видит), а вот с парапетов, карнизов и бетонных козырьков над подъездами учреждений — убрать в двадцать четыре часа. Изваяний тогда было меньше, чем теперь, и для изъятия вполне хватило светового дня. Страшная каменная толпа набила до отказа тесный дворик позади Союза художников.
А утром, само собой, на старых местах уже красовались новые Лёвушки, для верности утопленные в основания по щиколотку.
Учёных понаехало… один учёней другого! Не могут понять, почему одежда телепортирует вместе с Лёвушкой. По логике-то не должна. Впрочем, остального они тоже понять не могут.
Следователь — тот хоть серьёзным делом занят: выясняет, откуда Лёвушка берёт мрамор. С туфом — разобрались. Армянский розовый туф завезли в город для постройки чего-то монументального. Лёвушка вынул из него штук девять своих изваяний и больше не смог — издырявил до полной непригодности. А вот мрамор у него почему-то не кончается. Ребенку ясно, что Лёвушка повадился в какую-то каменоломню, но где она? Мрамор в области не добывают — его у нас просто нет.
Кое-что приоткрылось после случая с городским театром. Там на аттике сидела древнегреческая то ли богиня, то ли муза с лавровым венком в простёртой руке. На днях Лёвушка пристроил перед ней свою статую, да так ловко, что богиня теперь надевает венок ему на лысину. И статуя эта, заметьте, из инкерманского камня. А Инкерман, между прочим, в Крыму! Я — к следователю. Как же так, говорю, на какие же расстояния он может телепортировать? Вы на карту взгляните: где мы, а где Крым!..
Следователь меня выслушал и с какой-то, знаете, болезненной улыбкой сообщил, что неприметная зеленоватая статуя на набережной состоит из редчайшего минерала, на нашей планете практически не встречающегося.
После этих слов у меня всё перед глазами поплыло… Не верю! До сих пор не верю! Ведь Лёвушка нигде, кроме нашего района, памятники себе не ставит! Нигде! Ни в одном городе!..
***
Позавчера я сидел дома и с изумлением читал в местной газете статью «Телепортация: миф или реальность?», которая начиналась словами: «Они росли в одном дворе…» Хлопнула входная дверь, и передо мной возник Мишка, бледный и решительный.
— Папа, — сказал он, — ты должен пойти со мной!
«Однако тон…» — удивился я, но всё же отложил газету и вышел за ним на площадку. Возле лифта стояли Мишкины одноклассники. Я вопросительно посмотрел на сына.
— Папа! — звонким от обиды голосом воззвал он. — Вот они не верят, что ты дружил со Львом Недоноговым!
Мальчишки ждали ответа.
— Дружил? — недоумённо переспросил я. — А почему, собственно, в прошедшем времени? По-моему, мы с Лёвой и не ссорились. Ещё вопросы будут?
Больше вопросов не было и я вернулся в квартиру, оставив сына на площадке — пожинать лавры. Да-а… Докатился. «Мы с Лёвой…» Ладно. Будем считать, что я выручал Мишку.
Такое вот теперь у нас ко Льву Недоногову отношение. Ещё бы — после всех его подвигов! После того, как он дверь соседу статуей припёр!..
Да! Я же о старушке забыл рассказать! Но это, скорее всего, легенда, предупреждаю сразу.
У некой старушки несколько лет протекал потолок. Старушка писала заявления, ходила по инстанциям, а потолок протекал. И вот однажды на скамеечку возле старушкиного подъезда присел отдохнуть некий мужчина.
— Не горюй, бабуля, — утешил он. — Я тебе помогу.
И пошёл в домоуправление.
— Здравствуйте, — сказал он. — Я Лев Сергеевич Недоногов. Вы почему старушке квартиру не ремонтируете?
Сначала управдом очень испугался, но, выяснив, что пришли не от газеты и не от народного контроля, а всего-навсего от старушки, успокоился и якобы ответил:
— В текущем квартале — никак не можем. Да и старушка-то, между нами, не сегодня-завтра коньки отбросит…
— Дорогой вы мой! — в восторге закричал посетитель. — Именно такого ответа я от вас и ждал! Дайте я вас обниму, родной!
И обнял.
Дальше, я думаю, можно не продолжать. На этот раз Лёвушка использовал чугун, и пока у статуи отпиливали руки, старушкина квартира была отремонтирована…
Ну и как вам история? Неплохо, правда? Повесть о бедной старушке, негодяе управдоме и благородном Лёвушке. Я не знаю, кто придумал и пустил гулять эту байку, но цели своей он достиг — с некоторых пор все заявки граждан панически быстро выполняются.
А на днях я услышал нечто куда более правдоподобное. Якобы дочь Лёвушки Маша и ещё несколько десятиклассников, рассудив, что последний звонок бывает раз в жизни, решили отметить это дело в баре, откуда их немедленно попросили. Ребята, конечно, клялись, что они студенты, а не школьники, но бармена не проведешь.
И, можете себе представить, выходит вперёд эта соплячка Маша и якобы заявляет:
— Вы ещё об этом пожалеете! Мой отец — Недоногов!
В отличие от мифического управдома бармен был живой человек и, работая в нашем районе, просто не мог не знать имя и фамилию «каменного гостя»…
Однако не будем отвлекаться.
— Положение таково. Высокоразвитая цивилизация в созвездии Ориона, цивилизация приматов, как они себя называют, полностью овладела энергией и ресурсами своей звездной системы. В поисках новой энергии ими была взорвана одна из звезд. Смелый эксперимент привел к катастрофической ситуации: неожиданно начали разогреваться красное холодное солнце приматов и соседние звезды. Попытки вмешаться в реакцию оказались безуспешными. Через несколько тысяч лет эти звезды вспыхнут, как сверхновые. Приматы решают переселить свою цивилизацию и выбирают подходящую необитаемую планету. Я подчеркиваю: необитаемую, так как, хотя приматы и знали о наличии других, более отсталых цивилизаций, они не хотели вмешиваться в чужую жизнь. Девятьсот двадцать девять гравитационных машин отправились для разведки и подготовки нового места жительства. Вслед за этим корпусом должны стартовать грузовые и пассажирские корабли. Вы знаете, что одна из машин при облете белого карлика сбилась с курса и попала в Солнечную систему. Эти данные подтверждены имеющимися у нас сигналами машин экспедиции и самим облаком, с которым вчера удалось установить связь…
Аксель Бригов смолкает, оглядывает сидящих за столом. Нас четверо. Психолог Джон Питиква, прилетевший из Каира, слушает с задумчивым видом. Еще один человек, которого я вижу впервые, внимательно смотрит на Бригова холодными серыми глазами; я знаю только, что зовут его Оскар Альфредович и он представитель Верховного Совета планеты. Когда же взгляд учителя останавливается на мне, я опускаю голову.
Как все быстро произошло: побег с острова, похороны Рыжа, перелет в Светлый и этот знакомый зал со знаками Зодиака на массивных дверях. Там, за резными дверями, парит над сопкой красный гравилет. Там, над островом, по-прежнему сверкает облако. Только теперь оно вынуждено отвечать на наши сигналы: облако попало в фокус включенных установок и не может двинуться с места.
— Продолжайте, профессор, — потребовал в тишине представитель Совета.
— Выйдя на орбиту вокруг Солнца, облако обнаружило присутствие незнакомой цивилизации. Наблюдая за нами из космоса, прослушивая радиостанции, оно вошло в контакт с космической станцией «М-37», на которой вел свои работы профессор Гарга. Дальнейшее вам известно. Все действия облака свидетельствуют о том, что в новых условиях оно изменило свою первоначальную программу.
— Это было очевидно, — пробормотал Питиква, закрывая глаза. Кажется, он собирался дремать.
Аксель нахмурился.
— Напомню вам, доктор, — резко сказал он, — что мы это установили совсем недавно.
— Да-да, недавно, — сонно согласился психолог.
Оскар Альфредович невозмутимо молчал.
Я уже не знал, зачем я здесь нужен. Все эти теории я и так испытал на своей шкуре.
— Коротко говоря, облако решило ставить опыты на людях. Работы Гарги подсказали направление этих опытов, — продолжал Бригов.
— Цель? — перебил Оскар Альфредович.
— Рациональная перестройка человеческого общества. Подготовка будущего соседа и союзника приматов для совместного использования энергии Галактики. Возможно, подготовка запасной базы для переселения. Как сидите, цели самые благородные. — Бригов развел руками.
— Но разве оно не понимало, что для перестройки не хватит сил? холодно продолжал представитель Совета.
— Вероятно, — ответил Бригов. — Однако облако только указывало нам путь. У меня создалось впечатление, что ему совсем было безразлично наше мнение. Ну, примерно так, как человек производит опыты с колониями муравьев.
Все невольно усмехнулись. Питиква приоткрыл веки, внимательно взглянул на меня. Я догадался: сейчас спросит.
— Как твое мнение, Март?
— Мне казалось, — начал я неуверенно, — когда я с ним разговаривал… мне казалось, облако скрывает свою настоящую цель, просто говоря — врет. Простите… И еще — иногда я тоже чувствовал себя подопытным…
Мои сбивчивые слова почему-то пробудили старого Питикву.
— Правильно! — сказал он громко. — Получается логическая несуразица это с нашей точки зрения. Забыв свою прежнюю программу, машина с другой планеты вмешивается в чужую жизнь, причем взваливает на себя неразрешимые задачи и поступает очень глупо. Где же разумный анализ обстановки, система контроля и прочие, прочие механизмы, необходимые в столь сложном космическом аппарате? Где они, я вас спрашиваю?
— Спросите лучше у облака, — буркнул Бригов.
— Давно бы спросил, если б вы вовремя построили установки, — парировал психолог. — Впрочем, это не помогло бы. Спрашивать бесполезно.
Аксель и я с удивлением уставились на Питикву: что, мол, еще надо, когда облако в наших руках?
— Вы хотите сделать сообщение? — спросил представитель Совета.
— Да! — Питиква медленно поднялся. Он стоял перед нами, как огромная черная гора с белой шапкой снегов на вершине, и загадочно улыбался. — Мои рассуждения просты. Если предположить, что под влиянием внезапных факторов в этой машине произошли какие-то нарушения, все несуразные, на наш взгляд, поступки облака будут вполне естественны. Могло так случиться, что при облете белого карлика, когда изменилась траектория последнего шара, сильный потенциал замкнул в нем определенные цепи. Подобное ненормальное состояние бывает, как вы знаете, и у наших электронных систем.
— Машинная шизофрения? — серьезно спросил Бригов. — Сумасшедший с Ориона — я тебя правильно понял?
— Точный диагноз пока бы не ставил, — иронично отвечал психолог. — Мы еще не знаем устройства системы. Однако, проанализировав с этой точки зрения тактику облака и все его сообщения, особенно тот блок записей, который принес нам Снегов, Центр Информации составил примерную модель машины.
Питиква включил экран и началась пляска столь сложных математических символов, уравнений, графиков, что я сразу же сдался, стараясь не пропустить только выводы — общечеловеческие, понятные слова. А они гласили примерно следующее: в сложнейшей конструкции приматов работала только часть информационно-программного устройства, остальные системы или не принимали активного участия, или же были повреждены.
Воцарилось молчание. Бригов вскочил с места, забегал по залу.
— Еще не хватало лечить космических идиотов, — бубнил он под нос. Потом остановился, резко повернулся к врачу: — Ты, Джон, все это придумал, ты и расхлебывай!
— Успокойтесь, — сказал Оскар Альфредович, хотя, судя по блеску глаз, он и сам был не менее других взволнован неожиданным выводом. — Что вы предлагаете, доктор?
— Как сказал Аксель Бригов — лечить. И лечить не менее терпеливо, чем больного человека. Я нисколько не шучу. Во-первых, путем переговоров Центра Информации с облаком, для чего будет составлена специальная программа, надо уточнить характер нарушений. Сейчас я бы сказал так: комплекс превосходства — это та функция, которую присвоила себе и последовательно разрабатывала действующая часть машины. Во-вторых, поймав облако на логической несуразице, дадим ему возможность исправить свое устройство. А именно: объявляем, что мы включаем установки, которые его разрядят.
— А если оно будет обороняться? — спросил представитель Совета.
— Думаю, что самосохранение для него гораздо важнее, чем все остальное. Машину без этого основного правила не станут посылать для разведки планет.
— Если не подействует психологический эффект — что дальше?
— Тогда мы включим установки, — спокойно продолжал Питиква.
— Но будет взрыв!
— Взрыва не будет. Мы включим другие установки. А поскольку мы имеем дело с машиной, которая мгновенно распознает, смертельный этот удар или полезный, она не применит никакого оружия защиты. В этом и состоит мой план.
— Итак, борьба муравьев с космическим слоном, — миролюбиво согласился Аксель.
— Не со слоном, а с машиной, возомнившей себя Наполеоном, — поправил представитель Совета.
Мне эта формулировка понравилась.
Всю неделю Центр Информации Земли вел невидимую дуэль по лучам мазеров с висящим шаром. Это была борьба идей на предельной для машин скорости. Совет ученых согласился с гипотезой Дж. Питиквы. Она была проверена, и Верховный Совет одобрил план действий.
…Над Байкалом солнце стояло в зените, когда около ста экранов были подключены к специальным камерам, поднятым на гравипланах. За резные двери института я попал только с помощью Бригова, который выудил меня из толпы сотрудников, жаждавших проникнуть в зал. Он гудел от голосов, этот огромный сводчатый зал, где несколько дней назад нас было всего четверо.
Но вот стихло. Я увидел вытянутый, как корабль, желтый остров — он резал острым носом набегающие волны. Золотые крыши домов, серый куб за глухим забором, безлюдные улицы. Все уехали. Кап, Мишутка, Лена — где вы сейчас? Где-нибудь на материке, вы ведь так говорите. Все уехали. Странный пустой город. Как новые сети, брошенные на берегу.
Сейчас на облако направлены все взгляды. На него — установки. На него тонкие лучи мазеров. Удастся ли?
Голос Питиквы за кадром:
— Объявлено, что через пять минут будут включены установки…
Напряженная тишина. Та же картина: остров — поселок — облако… Облако — поселок — остров…
— Не отвечает, — говорит Питиква.
«Не удалось. Оно не в состоянии перестроиться, — думаю я. — Что дальше? Удастся ли дальше?»
Я знаю: еще несколько минут, и в облако вонзится сильный разряд. Если Питиква прав, он встряхнет, включит всю систему. Если облако не поймет и ответит смертоносным излучением — блеснет огонь взрыва.
Зал ахнул: вспышка озарила облако. Все вскочили, но это не взрыв. Вон оно — облако, на своем месте. И город. И остров. И море. Просто облако просияло.
И во весь экран лицо Питиквы. Усталое лицо.
— Поступили первые сообщения, — спокойно говорит он. — Система облака включилась в нормальную работу… — Пауза. Питиква продолжает: — Облако возвращает гравилет с пилотом Сингаевским…
Медленно и спокойно, как из обычной серебристой тучки, вынырнул игрушечный желтый гравилет. Медленно, круг за кругом парил он над морем, приближаясь к берегу. По этим кругам я догадался, что гравилетом управляли приборы. Вот он сел на высокий каменистый берег. И тут же рядом опустился санитарный вертолет, перекрещенный красными полосами. Врачи бегом к гравилету. Вытащили неподвижного, с болтающимися, как у тряпичной куклы, руками и ногами пилота, перенесли в свой вертолет…
Экран погас.
…Я брел по коридору, ничего не видя, ничего не соображая, твердил про себя: «Все, все. Вот и все».
За стеклянными стенами, в залитых солнцем залах работали сотни машин, каждая из которых была клеточкой гигантского электронного мозга планеты. Шел обмен опытом двух разных цивилизаций. Великий обмен информацией.
Я брел по коридору, представляя, как ежесекундно рождаются новые тома, заполненные одной лишь информацией. Их надо изучать много лет. Но самый главный вывод невозможно спрятать ни в ячейках памяти, ни в толстых томах, он ясен всем: люди давно уже решили, что побеждает мужество.
Облако в этом убедилось…
Обмен длился три дня. Потом облако объявило, что продолжит полет к своей новой планете, и ушло в космическое пространство.
В самый сильный телескоп можно будет увидеть, как светлая точка делает оборот вокруг Солнца.
Больше я не встречался с Гаргой. На заседании одной из комиссий Совета я рассказал подробно о том, что происходило при мне на острове, в лаборатории Гарги. В тот же день врачи положили меня в больницу.
Не знаю, смог бы я заново пережить всю историю, когда будут разбирать это дело, смог бы снова смотреть, как красный гравилет столкнулся с шаром. Я слишком хорошо помнил каждую минуту за последние полгода. И этот человек — профессор Гарга, сжигаемый стремлением переделать мир, равнодушный к разрушениям, чинимым облаком, и все же боявшийся ответственности, — он больше не был для меня загадкой. Я сказал ему в нашу последнюю встречу, что он предатель.
В Совет меня больше не вызывали. В один из дней, лежа на больничной койке, я прочитал в газете краткий отчет о суде над Гаргой. Он признал себя виновным, сказав, что слишком поздно осознал тяжелые последствия своих опытов для здоровья людей, и попросил направить его на отдаленную космическую станцию. Совет согласился с его просьбой.
— Добгый день! Доообгый дееень, извините, пожалуйста, вы дома? — настойчивый детский голосок шурупом ввинчивался в мозг. Дракон поморщился. Картавые возгласы перемежались энергичными ударами во входную дверь. — Дооообгый день! Я знаю, что вы дома, откгойте, пожалуйста!
Вот девочки нынче пошли, — проворчал дракон и неохотно направился к двери. — Легче впустить, чем объяснить, почему не хочешь.
Дверь скипнула и чуточку приоткрылась. За ней обнаружилась мелкая белобрысая пигалица лет семи — в розовом платьице, веснушках, разных носках и с разбитыми коленками. На плече у девочки висел самодельный лук, из кармашка торчала внушительных размеров рогатка.
— Ну, добгый день, девочка, — передразнил дракон, пыхнув дымом, и уставился на белобрысую жёлтым глазом в коричневую крапинку.
— Ух, тыыыыы! Дгакон! Настоящий всамделишный дгакон! Кгуть! А меня мама пгислала, — заулыбалось щербатым ртом маленькое чудовище и, не переставая говорить, попыталось непринуждённо протиснуться в щель между дверным косяком и драконьим глазом.
— Стаааа-а-ять! — девочка неохотно остановилась, но по ней было видно, что остановка эта не обречённая, а скорее выжидательно-наступательная. — И кто у нас мама?
— Коголева Гоза.
— Кого-кого?
— Ко-го-ле-ва!
— Девочка, давай ты сейчас уйдёшь, научишься изъясняться внятно, и потом придёшь ещё раз, а? Уже большая и с полным комплектом зубов?
— Ай, да ну вас совсем, — надулась девочка. — Мама пгинцесса же! Ну, была пгинцесса. А тепегь коголева. Гоза, как цветок.
— Ага. Хоррр-р-рошо. Королева Роза, значит. Припоминаю что-то такое… И зачем тебя мама ко мне прислала, если не секрет?
— Воспитывать!
— Меня?! — дракон поперхнулся дымом.
— Да нет же! — девчонка сердито топнула ножкой и насупилась. — Меня! Вы будете воспитывать меня!
— А мне это, извини, зачем? — уточнил дракон.
— Как это зачем? Затем, что вам нгавится мучать людей! Очевидно же.
— Да уж, воистину — сначала ты работаешь на репутацию, а потом репутация начинает работать на тебя, — дракон глубоко вздохнул и закрыл дверь.
С той стороны двери воцарилось озадаченное молчание.
— Эй, там, в пещеге! Вы как с пгинцессами обгащаетесь! Мегзавец! Стегвец!.. Мужлан! — дракон неодобрительно покачал головой. Пигалица-пигалицей, а наслушалась же где-то. Хотя, оно и понятно, где наслушалась. «Королевские нравы», как правило, сначала нравы, а потом уже королевские.
Дракон, тихонько напевая себе под нос, сходил на кухню, поставил на огонь пузатый чайник, накидал в маленький керамический заварник душистых трав и уселся терпеливо ждать, пока вскипит вода.
(Гости пещеры всегда удивлялись, почему хозяин предпочитает поджигать драконским пламенем дрова, а не греть сам чайник, ведь «так же быстрее». Дракон показывал им на бесформенные куски меди, латуни и железа, сваленные в углу неряшливой грудой — бывшие чайники. И продолжал возиться с дровами.)
За крепкой тиковой, окованной железом дверью бушевала буря детского негодования. Из-за толстых створок время от времени доносились приглушённые гневные вопли.
А дракон смотрел на огонь и с нежностью вспоминал рыцаря из далёкой горной страны, который впервые показал ему тяною — чайную церемонию… Потом, правда, не заладилось у них с этим рыцарем… когда он попытался тишком цикуты в чай насыпать. Дракону-то что, дракону — ничего… а вот сам горе-отравитель с цикутой оказался несовместим. Вот так оно в жизни и бывает — рыцаря давно уж нет, а чайная церемония полюбилась и радует до сих пор.
Принцесса передохнула немного, собралась с силами и с удвоенным усердием принялась колотить в дверь. Судя по характеру звука, теперь уже ногами. Каждый новый удар сопровождался угрозой. Дракон нехотя прислушался:
— Вот возьму и пгикажу вас повесить!
— На чём? — ехидно поинтересовался дракон.
— Как на чём? Как всех, на дегеве! Или вы особенный какой-то?
— Ну, в некотором смысле я действительно особенный какой-то. Очень высокий и тяжёлый. У вас в королевстве и деревьев таких нет.
— Хммм… — раздалось снаружи. — Если нельзя повесить, тогда пгикажу сжечь!
— Не пойдёт. Огнеупорный я.
— Утопить!
— Плаваю.
— Сбгосить со скалы!
— Летаю.
— Отгавить!
— Не-а.
— Голову отрубить!
— Три новых вырастет.
— Бесите! — завопила девочка, пнула дверь сандаликом и ненадолго задумалась. А придумав, выпалила:
— Тогда — лапы!
— Что — лапы?
— Лапы отгубить! Или тоже новые выгастут?
— Тааак… Теперь, прелестное дитя, я, кажется, понимаю, почему тебя мама ко мне послала воспитывать. Сама не справляется?
— Ага, — с готовностью согласилось «прелестное дитя». И чем-то острым поскреблось в дверь.
— Проходи уж, — сдался дракон. Створка ещё не успела вернуться на своё место, а принцесса уже сидела на любимом хозяйском месте и, болтая ногами, заливала стол и розовое платьице травяным чаем, попутно запихивая за чумазые щёки печенье и конфеты из гранёной вазочки.
— Принцесса Роза, принцесса Роза, — растерянно бормотал дракон и морщил чешуйчатый лоб, напрягая идеальную память. — Не может быть такого, чтобы она была, а я её забыл, в самом-то деле…
***
Дракон свечой взмыл над пылающим замком, сжимая в когтях маленькую девочку. Девочка извивалась, брыкалась и изо всех сил пыталась укусить драконью лапу.
— Не вертись, пожалуйста.
— Буду!
— Не вертись, а то отпущу.
— Не отпустишь!
— Отпущу!
— Не отпустишь. Иначе бы спасать не полез!
Дракон скрипнул зубами.
— Ты спалила мой дом.
— Я не специально!
— Не специально подожгла сеновал?
— Ну… Я как-то не рассчитала…
— Чего ты там могла не рассчитать?
— Направления ветра. Не подумала, что огонь с сарая дальше перекинется.
— А что, сарай спалить — это, по твоему, нормально?
— Подумаешь, сарай. Ты — дракон, тебе что, для принцессы какого-то задрипанного сарая жалко?
Дракон разжал когти.
Проводил девчонку сердитым взглядом.
Потом, в самый последний момент досадливо фыркнул, камнем рухнул вниз и поймал визжащую и матерящуюся, как пьяный сапожник, принцессу у самой земли. Аккуратно поставил на траву, развернул к себе спиной и подтолкнул лапой к лесу.
— Ступай и не возвращайся. Больше всего на свете я хочу тебя забыть и никогда не вспоминать. Как страшный сон.
***
Иногда драконы исполняют желания. Иногда даже свои собственные.
— Эй, дгакон! — дракон как раз начал поворачиваться на оклик, когда услышал звук бьющегося стекла. Вазочка. Точно вазочка.
— Ты там уснул, что ли? Мы сегодня обедать будем?
— Будем, — ответил дракон. И улыбнулся.
Вернувшись домой, будущие молодожены застали родителей Иволгиных в чрезвычайном возбуждении. По-парадному одетый отец торопливо полировал в коридоре обувные пары – свою и женину, а где-то в глубине квартиры, в районе гардеробного шкафа, слышался беспокойный голос матери:
– Это ребята вернулись? Погоди, молчи, я сама расскажу!
– Пап, что стряслось?
Отец смущенно развел в стороны руки со щеткой и ботинком, кивком указав в направлении голоса. В коридоре, на ходу оправляя платье, появилась мать. Она была радостно возбуждена.
– Таташенька, – торопливый «чмок» в щеку будущей невестки, – твои прилетели. Звонили к тебе на квартиру, а там дали наш телефон, – мама-Иволгина, удивленная сдержанной реакцией Натальи, смущенно переглянулась с мужем. – Мы… то есть я предложила, что мы берем такси и забираем их из Пулково… Что-нибудь не так? – Ее возбуждение иссякло.
– Нет, все нормально. Только слишком неожиданно, – Наташа была по-прежнему сдержана.
– Вот и чудненько! Вы с Вадимом тогда похозяйствуйте тут, организуйте встречу, а мы сейчас быстро обернемся. Или вы хотите поехать сами?
Вадим, сразу уловивший смутную, непонятную им с Натальей интригу момента, взял невесту за руку и разрешил родительские сомнения:
– Конечно, езжайте, мы тут сами…
Хлопнула дверь, звякнула дверная цепочка. Наташа прошла в кухню, с обреченным видом опустилась на табурет.
– Влипла…
– Не влипла, а влипли. – Вадим встал в дверном проеме. – Хотя чего печалиться…
– Ты отца не знаешь! Он же темный, дикий! Водки нажрется, будет орать: «Хват-девка, обортала гулевого, моя школа!»
– Н-да, а других сценариев не предвидится?
Наталья пожала плечами.
– Может, морду набьет, когда узнает, что я в положении. Тоже не подарок.
– Решено, водку из холодильника – долой, на столе – только бутылка вина! – жених решительно двинулся к пузатому ЗИЛу.
– Дим, у него водяры с собой не меньше чемодана.
Иволгин непонимающе посмотрел на суженую.
– Ну не смотри на меня так! – девушка повысила голос. – Любой, кто дальше родной околицы всего пару раз в жизни выезжал, всегда потащит с собой «все свое»!
– Наташ, успокойся.
– Не успокоюсь! – начинались слезы и истерика. – Что ты понимаешь? Боится деревня города, вот и тащит на своем горбу, сколько унести сможет! Думаешь, приятно в здешних магазинах идиотами выглядеть? По себе помню, – она закрыла лицо руками и разрыдалась.
«Совместные хлопоты сближают» – вспомнилась вдруг фраза из научно-популярной брошюрки «В помощь молодоженам», недавно прочитанной Домовым. Он молча положил перед страдающей подругой серьезный кусок сыра «Советский», погремев в пенале посудой, добавил глубокую миску и терку. Ловко управляясь с очисткой чеснока, он, избегая смотреть на Наталью, чувствовал, как спадает ее нервное возбуждение, плач затихает, переходит в тихие редкие всхлипы, и наконец ритмичное клацанье сыротерки по мисочному дну возвестило городу и миру: «Любовь и согласие победили!»
Только надолго ли? Этого не знал никто.
* * *
Недели за две до описываемых событий Наташа Забуга оказалась в родном институте. Девочки-однокурсницы плотным кольцом обступили будущую жену и мать, и началось этакое «Что? Где? Когда?». Атомоходом «Ленин» разметав девичий круг и прервав неформальный брифинг, на нее навалилась профгруппорг Соколова.
– Забуга, это не по-товарищески и не по-комсомольски!
– Ты о чем?
– Все гадают, какой тебе подарок на свадьбу дарить, а ты с приглашением не торопишься. Нехорошо!
– Ленка, но…
– Что? «В тесном семейном кругу», а товарищей – побоку?
Спорить с потомственной общественницей Соколовой – все равно, что бежать впереди электрички. Наташа прикинула в уме размеры банкетного зала в Доме свадебных торжеств и виновато посмотрела на Ленку.
– Мы пока еще не занимались приглашениями, даже открытки еще не куплены…
– Во-во, формалистка-единоличница! – продолжала наседать активистка. – А про коллектив ты забыла? Про комсомольскую взаимовыручку и надежное плечо товарища?
Наталья мгновенно вспыхнула:
– Слушай, Ленка, ты когда-нибудь словосочетание «личная жизнь» слышала? Или ты по жизни пройдешь с комсомольским коллективом и в брачную ночь, и на пенсию?
Соколова захлопала коровьими ресницами, щеки ее покрылись красными пятнами. Поджав губки, профбогиня заявила:
– Представь себе, пройду! Без абортов и свадебок втихаря! – Соколова гордо вскинула голову и покинула девичий кружок.
Возникла неловкая пауза. Фомина и Перова, самые близкие ей в группе, стыдливо отвели глаза. Кто-то невыразительный и серый, вроде соколовской наперсницы Деевой, растворился в институтском коридоре. И Наталья громко произнесла:
– Коллектив?.. Стая! – в голосе не было презрения, как не было и горечи от оглашения ее тайны, досады и сожаления от осознания, что вот эти самые люди, к которым она привыкла относиться хорошо, с интересом обсуждают и оценивают ее беременность и скорое замужество…
Наташа дошла до деканата. Евгения Ароновна, секретарша декана, приветливо встретила ее, усадила в кресло, сообщив, что Олег Сергеевич будет с минуты на минуту.
– Евгения Ароновна, я просто хотела узнать, что необходимо сделать, чтобы оформить академический отпуск, – Наталья была собранна и деловита, как в дни больших соревнований.
– Все-таки в академку…
По интонации девушка поняла: в институте нет ни одного человека, пребывающего в неведении относительно ее обстоятельств.
Она встала, тихо попрощалась и в дверях столкнулась с деканом.
– А! Забуга. Здравствуйте! Евгения Ароновна, меня пока ни с кем не соединяйте! Вас же, товарищ студентка, попрошу к себе.
Кабинет декана был небольшим, темноватым и уютным.
– Наташа, – Олег Сергеевич задумчиво пожевал губами, – студенчество – народ взрослый, самостоятельно принимающий решения. Это я прекрасно понимаю. Однако все мы, без исключения, живем жизнью страны и не можем пренебрегать интересами государства и коллектива.
– Олег Сергеевич…
– Не перебивайте. Я не ханжа и бесконечно далек от рассуждений на тему «беременная студентка – позор вузу», хотя среди институтских общественников данная тема популярна. Но вот этот небольшой аппаратик, – декан щелкнул по черному корпусу телефона, – доставил мне немало неприятных минут… Повторяться и напоминать вам о спортивной чести страны, товарищах по команде и тренерских ожиданиях я не собираюсь. Все, что я могу вам сказать, заключается в следующем: если вы все-таки решитесь на эту операцию, прошу сразу ко мне. Дело серьезное и отдавать его на волю случая – глупо и неразумно.
Наташа с вызовом подняла глаза.
– Все! Понимаете, Олег Сергеевич, все сроки вышли! Никакой такой операции не будет!
Декан, смутившись, покраснел.
– Что ж… Надеюсь, что это к лучшему. Не смею вас задерживать.
Институтские лестницы, коридоры и переходы слились в один бесконечный тоннель. Мелькали белыми пятнами лица. Любой звук отдавался гулким эхом и улетал назад.
Только на Декабристов противный визг автомобильных тормозов остановил бешено мчащиеся картинки.
– Что? Жить надоело? – рыжий водитель выбирался из «Москвича». Между бампером автомобиля и Наташей оставалось совсем немного – всего тридцать роковых сантиметров.
– Ты мне скажи, подруга, – парень, худющий и длинный, чем-то походил на светофорный столб, – кто бы мне передачки на зону отправлял? А? – Но в его смеющихся глазах не было ни агрессии или злости.
Девушка тяжело вздохнула. Говорить что-то, объяснять или оправдываться – совершенно не хотелось. «Дядя Степа» согнулся чуть ли не вдвое, заглядывая в ее лицо.
– Ты больная или малахольная? Ладно, не обижайся, если по пути – давай подброшу. Я сейчас по Неве и на Финляндский, годится?
– Угу…
По Галерной и узкому переулку автомобильчик выбрался на набережную.
– Тебе конкретно-то куда? – парень смешно управлялся с рулем. Выгнув обе руки дугой, он держал его за верхний край, а затянутые в стираные техасы колени высились чуть ли не вровень с торпедой.
– Да где-нибудь здесь, – они проезжали мимо Эрмитажа.
– Стоянка запрещена. Ты хоть и злостная нарушительница, но на корабле главный – капитан. Высажу за Кировским мостом.
«На корабле главный – капитан» и «Читай правила, подруга!» – последние слова «дяди Степы» остались в памяти. Облокотившись на гранитную тумбу парапета, Наталья смотрела на рябые невские волны.
«…Главный – капитан». Память вернула ее назад, в тот первый самостоятельный ленинградский день. С неудавшимся визитом в порт, с ее наивным желанием смотреть корабли и знакомиться с капитанами. Она грустно улыбнулась. Капитан оказался судмехом, да еще и будущим, но дело капитанское знал туго. Ей вспомнилось ловкое тело Симакова, его неуловимо проворные пальцы и несомненный талант – смешить ее в те самые минуты, когда уставшей девушке больше всего на свете хотелось свернуться калачиком и уснуть.
Симакова сменил Курбатов. Дневные зашторенные сумерки сменились новогодней романтикой горящих свечей и густым сосновым запахом дачи. Наташа вспомнила те бессонные, изнуряющие ночи. Она многое узнала и многому научилась у своего опытного, матерого любовника.
Где-то там, между квартирой на Московском и дачей на берегу залива, мерцает во тьме времени крохотная яркая звездочка – момент зарождения ее ребенка.
«Читай правила, подруга!» В глубине души Наташа не очень верила в успех свадебной затеи. Правда, первоначальный страх неминуемого разоблачения давно растворился в океане Вадимовой нежности. Но порой именно от его безграничной искренности ей становилось настолько не по себе, что хотелось по-волчьи выть или вцепиться в благодушного Домового и разорвать его на куски… Она впервые в жизни физически ощущала разницу между полным незнанием и знанием подробнейшим, и эта нервная физика раздражала ее. Огромных усилий стоило сдерживать себя, принимая чуть ли не ежеминутные доказательства и проявления Вадимовой любви. Постоянно держать себя под контролем, боясь собственного срыва, постоянно задавая себе один и тот же вопрос: «Хватит ли тебе сил и воли довести дело до конца?», и честно признаваться самой себе после длительного, но – увы! – пустого раздумья: «Не знаю!»
Ведь и в этом она отдает себе полный отчет: именно желание выйти замуж вынудило ее пойти на сохранение ребенка. И, стало быть, заблуждения Иволгина должны быть ей подконтрольны.
Эта сознательная тяжесть была похлеще тренировок, но самое тяжелое было в том, что эта линия поведения являлась собственной находкой, лишенной поддержки стороннего советчика – подруг или кого-нибудь еще. Понимая, что действия ее инстинктивны, Наталья одновременно и верила, и не верила в их успех.
Опять же – и вновь силой инстинкта – она смутно ощущала угрозу со стороны будущей свекрови. Ее не вводило в заблуждение благодушие Иволгиной, наоборот, любое проявление симпатий с этой стороны Наташа воспринимала как демонстрацию недоверия и сомнений.
Сегодня самое главное – успокоиться. Стоит ли ломать голову над тем, кто именно и с каким умыслом поднял эту волну слухов и разнес сплетни по всему свету? Ясное дело, что, кроме будущей свекровушки – Наталью аж передернуло от пришедшего на ум словца, – да Курбатова, никому другому это не было нужно. Иволгина защищает сына от возможной душевной травмы, а семейный очаг – от принудительного размена. Здесь все ясно: чужая девка с нагуленным ребенком – слишком явная угроза. Курбатов печется об общественном благе, лишаясь, наверняка, лучшей, в этом Наталья не сомневалась, любовницы и прощаясь с какими-то туманными планами, связанными с предстоящим чемпионатом Европы. В чем там дело, он не разъяснял, говорил намеками, обещая, что ближе к делу она обо всем узнает. А вот вышедшая на свет правда, – да-да-да! все-таки правда, а не сплетня – это совсем другое дело. Как же, позови теперь Соколову на свадьбу… А может быть, наоборот? Именно так теперь и нужно сделать?
Невский ветерок внезапно посвежел, отвлек от невеселых мыслей. Сумерки спустились на Ленинград. Нева, лишившись суетливых рябинок, казалась темным монолитом.
Наталья вздрогнула. «Может, показалось?» – и она еще пристальнее стала всматриваться в речные волны. Нет, ошибки не было. Маленькое светящееся пятно, увеличиваясь в размерах, двигалось поперек течения в сторону Летнего сада. Девушка, завороженная волшебным зрелищем, замерла.
Вадим и Наталья – невольники советской свадебной индустрии, народных обычаев и профессиональных заблуждений администраторов от спорта
Курбатов возбужденно мерил шагами свой просторный кабинет в старинном особняке с колоннами на улице Халтурина.
– Не понимаю! Не по-ни-ма-ю! Вы же современные молодые люди! Для вас понятия карьеры, общественного успеха, материального благополучия, в конце концов, не пустой звук! Вы же должны, нет, вы просто обязаны понимать и отдавать себе отчет, насколько эти вещи взаимосвязаны! Именно сейчас, когда вы делаете первые нас-то-я-щи-е шаги в этой жизни. Наталья, роды – это все! Конец карьеры, автоматический выход в тираж. Подумай о людях, которые вложили в тебя столько труда – о тренерах, о команде, о стране, которая не жалеет денег на твои занятия спортом!
– Но, Егор Афанасьевич, – Дим-Вадим попытался сказать свое.
– Слушайте, Иволгин, вы в спорте, вернее, вы и спорт – это разные планеты. Я уважаю ваш ранний инстинкт отцовства, вашу готовность стать главой семьи, но не более того. Послушайте человека старше вас, имеющего взрослых детей, ваших ровесников, между прочим. Семья и дети – это не только умильные картинки. Это в первую очередь – деньги. Деньги на еду, на одежду, на достойный быт. А ваш ежемесячный доход равняется стипендии! – Вадим поморщился. Курбатов, уловив его реакцию, восторжествовал: – Вот видите! Вам нечего возразить!
– Наоборот, уважаемый Егор Афанасьевич, мне по многим пунктам хочется возразить вам!
– Бросьте, юноша! Игра словами так же далека от настоящей жизни, как Наталья от своего Привольного! Где вы возьмете квартиру? Будете мыкаться по съемным углам с грудным дитем или устроите маме с папой коммунальный быт?
– Егор Афанасьевич, – включилась в спор Наташа, – врачи говорят, что я быстро смогу восстановить нужную форму.
– Сначала, детка, нужно родить без проблем. А это у нас – лотерея похлеще «Спортлото», и ни один врач тебе никаких прогнозов не даст. И потом, сколько времени остается до Союзной спартакиады? Ты – признанный фаворит, верный кандидат в сборную страны на предстоящий чемпионат Европы. Прибудешь на соревнования из родильной палаты? Учти, никто из серьезных тренеров после этого и близко к тебе не подойдет! Все! У меня ни нервов, ни аргументов не осталось, решайте сами! Адью! – Курбатов широко распахнул бывшие барские двери.
– Дикость какая-то! Подумаешь – аборт! Но ничего, жизнь подскажет, – вполголоса бубнил он, выпроваживая посетителей. Те обескураженно молчали.
– Дим, ну что же делать? – Они брели по Халтурина к Марсову полю. Иволгин остановился, обнял грустную Наташу за плечи и, внимательно глядя в любимые, полные тревоги глаза, спросил:
– Ты мне веришь? – Наташа, прижавшись к нему всем телом, молча кивнула. – Я найду выход. Обязательно найду! И спорт, и ребенок – ничего от нас не уйдет. Обещаю! – Домовой осторожно коснулся губами девичьего виска. – Все будет хорошо, любимая!
– Знаешь, Дим, а ведь Курбатов прав, – она подняла голову и медленно произнесла: – Чемпионат, спартакиада, отношение тренеров…
Знай Вадим Иволгин большее количество успешных во внешней жизни женщин, он многое бы смог изменить в эту минуту. Но опыт, как известно, – сын исключительно трудных ошибок.
* * *
– Как это, «по талонам»? – Джейн недоумевала совершенно искренне, хотя определенные трудности ленинградской жизни должны были выработать у нее иную реакцию.
– А с бриллиантами вообще не достать! Ты не представляешь, Джейн, как я хочу кольцо с бриллиантом! Но они только по блату или в комиссионке, – возбужденно сыпала словами Наташа. Домовой, наверное, чисто по-мужски, не очень-то понимал это ее желание, и поэтому понимание она пыталась найти у представительницы своего пола. – А так хочется новое, пусть даже с осколочком! Ты ведь понимаешь меня?
Англичанка грустно улыбнулась.
– У вас, русских, все с ног на голову!
– А разве в Англии иначе? Разве ваши девушки не хотят в день своей свадьбы быть самыми-самыми?
– Наташа, в отличие от вашей страны, у нас явное, а не условное деление общества по социальным и материальным признакам. Для состоятельных людей обручальное кольцо с бриллиантом – это показатель их высокого достатка, определенное вложение средств и лишь потом – брачный символ.
– Значит, – Наталья оживилась, – мы все-таки живем лучше вас! – Джейн строго посмотрела на нее. – Правда-правда, мисс Болтон! Раз советские невесты желают кольца с бриллиантами безо всяких там социальных статусов, значит, мы живем лучше!
Подошел Иволгин с подносом, на котором курились дымком чашечки с ароматным кофе и аппетитно развалились эклеры.
– О чем шумит вече новгородское?
– Дим, ты представляешь? Оказывается, у них в Англии, – кивнула в сторону Джейн Наташа, – настоящую свадьбу могут позволить себе только богатые люди!
– По этой же причине, Наташ, в нашей стране существуют талоны для новобрачных. – Компания дружно рассмеялась.
– «Бабочками не торгуем, вы еще смокинг попросите», – Вадим очень похоже передразнил гнусавую продавщицу из универмага «Юбилей», в котором новобрачные ленинградцы приобретали необходимое строго по свадебным талонам.
– «Модель только такого размера, больших нет», – в тон ему прогнусавила Наташа. – «Зачем вам с бантиками? Платье же длинное, их все равно не видно».
– «Нет, из импортного гипюра ничего нет», – не унимался жених, – «Зайдите в конце месяца, может, будет»…
– Ой! Я сейчас, – будущая мама быстро выскользнула из-за стола.
В кафе «Лотос», что напротив зоопарка, всех привела Джейн. Заведение чем-то напоминало ей кофейни в Сохо, и в этой атмосфере она чувствовала себя уверенней.
Последнее время Джейн всячески избегала одиночных прогулок и выходов в город. Стоило ей покинуть общежитие без провожатого, как обязательно попадался на глаза тот навязчивый плюгаш в замызганной кепке, которого они с Вадимом впервые повстречали на площади Мира.
Пролетарий не приставал и не заговаривал с девушкой, просто пристраивался следом или чуть сбоку и навязчиво сопровождал ее. Обернувшись, и она всегда упиралась взглядом в его маленькие глазки и косую улыбочку.
Единственная возможность оторваться от провожатого – зайти в какое-нибудь заведение. Он никогда не заходил следом, и Джейн не оставалось другого выбора – вместо ленинградских видов знакомиться со здешними, в большинстве очень даже неплохими, кафе. Так она набрела на «Лотос».
«Не хандри!» – мысленно приказала она себе, а вслух спросила:
– Вадим, сколько я должна?
– Пустое! – Домовой подкрепил слова отрицательным жестом руки.
В последнее время Иволгин изменил своей привычке откладывать на неопределенный срок завершение ремонта электробытовых приборов. Так что некоторыми свободными средствами молодая семья все-таки располагала. «Назло Курбатову!» – гордился собой Вадим.
– Мне неудобно спрашивать при Наташе, но пока ее нет… Ты что-нибудь узнал о Кирилле?
– Лечащий врач мило побеседовал со мной по телефону, внимательно выслушал, но ничего определенного не сказал. Держи, это твои эклеры.
– Спасибо… Как называется место, где лежит Кирилл?
Иволгин смутился.
– Это… В общем, это психбольница на Пряжке, – разом выдохнул он. Джейн задумалась, нервно постукивая пальцами по столешнице. – Ты сама подумай, скоро курс должен закончиться, и я больше чем уверен, что Кирилл вновь будет с нами…
– Ты ужасный… Ужасный оптимист! Но, почему-то, я тебе верю!
Всякая сестра здоровья несет в себе черты матери.
Стремление помочь больному, материнское отношение к страдающему существу, по-детски беспомощному, а потому близкому, даже родному, боролись теперь в Маде с острой, неоправданной, как она считала, тоской по дому.
Не понимая этой тоски, отвергая ее, она самоотверженно ухаживала за Умом Сатом, жизнь которого едва теплилась.
Обросший седой бородой, с проникновенными, тоскующими (конечно, по Фаэне!) глазами, он недвижно лежал на диване. Его болезнь задерживала возвращение «Поиска», разжигая в Маде и ее товарищах тоску по Фаэне.
Но как сестра здоровья она должна была стать выше собственных переживаний, и она ухаживала за стариком, стараясь победить его неведомую болезнь, спасение от которой, быть может, было в скорейшем возвращении. Однако возвращаться с тяжелобольным Умом Сатом нечего было и думать. И Мада усердно лечила его, она была при нем не только сестрой здоровья, но даже душеприказчиком. Открывшись ему в своей тоске по Фаэне, она услышала в ответ страшное признание старца о возможном взрыве всех океанов Фаэны в результате войны распада. Мада содрогнулась, зажмурилась и протестующе замотала головой.
Приняв на себя часть тревог старца, она облегчила его состояние, уверяя, что до такой катастрофы дело дойти не может и они еще вернутся на свою Фаэну, где их так ждут.
По поручению Мады Аве и Гор Зем уходили в лес на охоту. Она не позволяла трогать запасы, предназначенные на обратный путь.
Обратный путь! Это было целью, мечтой, страстным желанием не только одной Мады.
Тони Фаэ по ее указанию бессменно находился около аппаратов электромагнитной связи, которая по странной причине прекратилась. Оборвалась нить, связывающая «Поиск» с родной планетой. Мада утешала Тони Фаэ, что виной всему атмосфера Земы, не пропускающая электромагнитных волн с Фаэны и Мара.
Тони Фаэ бредил возвращением. Он не знал сна. Иной раз, задремав у аппарата, он просыпался в холодном поту, то слыша голос матери, Веры Фаэ, зовущей его, то голос Алы Вег, смеющейся над ним. Однако аппараты молчали. Бывало, что Тони Фаэ не выдерживал. Тогда ласковая рука Мады ложилась ему на вздрагивающее плечо, и ее спокойный, мягкий голос убеждал, что состояние атмосферы Земы изменится, надо ждать, и он услышит желанный сигнал.
Но Ума Сата нельзя было так утешить. Мада знала его мысли о войне распада, терзавшие его еще до отлета с Фаэны.
По той же причине был мрачен и Аве.
Теперь это был уже не тот впечатлительный юноша, который так поразил Маду на океанской волне. Он изменился и внешне и внутренне. Отпустив на Земе усы и бороду, он выглядел много старше, спокойнее, увереннее, сильнее.
Мада знала, что, посылая мужа на охоту, она толкает его навстречу опасностям. Но, думая обо всех, она не могла поступать иначе, верила а его силу, ловкость, отвагу.
Поэтому, когда Аве принес однажды, помимо отбитого у хищника оленя, еще и пятнистую шкуру с замершей в оскале пастью, Мада не удивилась, сочла это естественным.
Аве был мрачен. Он ничего не говорил Маде, но она все знала! И она боялась не столько того, страшного, что где-то там, далеко, может произойти, сколько за своих «детей», которых здесь опекала, хотя этими детьми были Аве, сам Ум Сат, Тони Фаэ, Гор Зем.
Огромный длиннорукий и сутулый фаэт не менее тяжело, чем другие, переживал разлуку с родной планетой. Первобытный образ жизни, который они с Аве, как основные добытчики, вынуждены были здесь вести, был неприятен и даже оскорбителен для талантливого инженера.
Бродя среди сросшихся стволов в чужепланетном лесу, Гор Зем не переставал строить грандиозные планы технических свершений, которые некому было здесь исполнять: не было ни мастерских, ни помощников, а потому не могло быть прогресса, цивилизации.
Вокруг простирался чужой, первозданный лес, Иной раз мелькнут в нем рога или пятнистая шкура хищника. Кто кого?
Гор Зем упрямо мотал головой. Нет! Такая жизнь не для него. Не хочет он уподобиться своим предкам с дубинами и каменными топорами, как бы ни походил на них внешне. Он не уподобится дикарям эпохи камня. Пусть другие фаэты колонизуют иные планеты, а он вернется к мастерским, парокатам, ракетам и небоскребам!..
Ясной звездной ночью, отчаявшись услышать сигнал электромагнитной связи, Тони Фаэ стал искать среди звезд тусклую Фаэну, словно надеялся увидеть световой сигнал.
И он увидел его!
Молодой звездовед не поверил глазам, кинулся к звездной карте: туда ли он смотрит. Нет, ошибки не было. Фаэна должна была проходить именно это созвездие. Между Альтом и звездой Вег.
Очевидно, маленькую звездочку затмила яркая вспышка сверхновой. Где-то неимоверно далеко, за пределами галактики, произошла очередная космическая катастрофа, и свет взорвавшейся когда-то звезды наконец дошел и до Сола и его планет. И лишь случайно сверхновая затмила Фаэну. Теперь нужно ждать, когда планета, совершающая по небосводу не сходный со звездами замысловатый путь, выйдет из сияния сверхновой и загорится в стороне своим обычным слабым, но таким родным, зовущим светом.
Однако сверхновая, сияя ярче всех остальных светил, если не считать дневного Сола, словно не желала отпускать Фаэну. Она перемещалась по небосводу не как звезда, а как… планета.
Дух перехватило у Тони Фаэ. Он принялся будить Гора Зема, но тот никак не просыпался, только рычал во сне.
Проснулся Аве Map и прильнул к окуляру прибора, Да, в ночном небе горела необыкновенно яркая звезда. Ее было отчетливо видно и простым глазом, она была украшением ночи. Но что-то было в ее сиянии, что заставляло у Тони Фаэ тревожно биться сердце.
Аве все понял сразу. Он давно носил в себе доверенную ему Умом Сатом тайну о таящейся в океанах опасности. И вот теперь…
Из большой каюты, где спал Ум Сат, появилась Мада. На ней не было лица. Она пока лишь подозревала, но, взглянув на мужа, поняла все.
– Милый Тони Фаэ, – сказала Мада. – Приготовься к самому худшему. Скажи, твоя новая звезда движется по небосводу, как должна двигаться Фаэна?
– Непонятно, но это так.
– Фаэны больше нет, – мрачно сказал Аве Map и обнял за плечи Маду.
– Вернее, нет прежней населенной Фаэны, – поправила Мада. – На ее месте ненадолго зажглась звезда.
Тони Фаэ смотрел на Маду и Аве испуганными глазами, он снял очки и стал тщательно протирать их.
– Как так нет Фаэны? А как же мама? – Молодой звездовед совсем по-детски смотрел на Маду, словно она должна была рассеять страшный сон. – Почему ненадолго зажглась? Да нет! Просто они нашли способ дать нам сигнал?
– Милый Тони Фаэ! Это действительно сигнал нам…
– Я же говорил! – обрадованно воскликнул молодой фаэт.
Аве стоял с опущенной головой.
– Сигнал, что нам некуда возвращаться, – через силу выговорил он.
– Что тут пр-роисходит? – послышался раскатистый бас Гора Зема.
Аве Map вобрал в легкие воздух.
– Война распада, которой мы все так страшились, очевидно, произошла на нашей несчастной Фаэне. И ее цивилизация покончила самоубийством.
– Что за р-редкостная чепуха! – закричал Гор Зем. – Оставьте в покое нашу цивилизацию. Она подар-рила нам все, что мы здесь имеем.
– Этого слишком мало, чтобы продолжать здесь жизнь.
– Вот уж чего не собир-раюсь!
Тони Фаэ бросился к своему другу, как тогда, в пещере…
– Они говорят, что… – всхлипывая, как ребенок, говорил он, – что на Фаэне погибла жизнь, что планета временно вспыхнула как звезда.
– Это невозможно, – спокойно возразил инженер. – Тут какая-нибудь ошибка наблюдения. Война р-распада может погубить все население планеты, не спор-рю. Но не в состоянии уничтожить планету как космическое тело. Масса есть масса, она не исчезает. И что такое – вр-ременно вспыхнула?
Мада вопросительно посмотрела на Аве.
– Надо спуститься к Уму Сату, – сказал тот. – Еще на Фаэне он доверил мне тайну одной из реакций распада вещества. Если в морской глубине произойдет взрыв необычайной силы и уровень тепла повысится до критического предела, то вся вода, собранная в океанах, разом распадется на кислород и водород, а тот превратится в гелий, освободив при этом столь большую энергию, что планета на время этой реакции вспыхнет как звезда.
– Пр-роклятье! – прошептал инженер.
– Ум Сат предупредил об этом и правителя Добра Мара, и диктатора Яра Юпи. Очевидно, его не послушали.
– Если взор-рвались ср-разу все океаны, то планета должна не только вспыхнуть, – сказал инженер. – Под влиянием удар-ра со всех сторон она должна р-расколоться на части…
– Чтобы потом развалиться, – подтвердил Аве Map. – И через несчетные циклы ее осколки, сталкиваясь и дробясь, разойдутся по кругу на былой орбите Фаэны.
– Как вы можете все это говорить! – сжав кулаки, закричал Тони Фаэ. – Ведь там же была моя мама, мои сестренки…
– Там была и моя мать, – грустно ответил Аве Map.
Тони Фаэ зарыдал. Гор Зем притянул его к себе, похлопывая по плечу.
Аве и Мада обменялись взглядами и этим сказали друг другу больше, чем могли передать словами.
– Так вот почему не было электромагнитной связи, – сквозь рыдания говорил Тони Фаэ. – Там началась война.
– И на базах Мар-ра? – громыхнул Гор Зем.
– Может быть, и там тоже, – печально подтвердил Аве Map.
– Нет, нет! – запротестовал Тони Фаэ, испуганно смотря на Аве мокрыми от слез глазами. – Там этого не может быть!
Аве пожал плечами.
– Там тоже фаэты.
– Там Ала Вег! – крикнул Тони Фаэ. – Она не такая.
– Успокойся, Тони Фаэ, – ласково сказала Мада. – Я думаю, нам все-таки нужно сказать Уму Сату о гибели Фаэны.
– Жалкие пожир-ратели падали! Как могли они не сбер-речь того, что имели? Они погубили миллиар-рды жизней! Насколько выше, гуманнее местные фаэтообр-разные!
Крича это, Гор Зем в ярости метался по кабине наблюдения.
– Успокойся, друг Гор Зем, – сказал Аве. – Трудно перенести ужас, обрушившийся на всех, кто потерял не только близких, но и…
– Гор-рода, поля, р-реки, леса, мор-ря, океаны! – взревел Гор Зем.
– Да. И океаны, – печально подтвердил Аве Map.
Гор Зем чуть ли не с ненавистью уставился на него. Потом вздохнул и уже тише сказал:
– Да, вам легче… Вас двое.
– Нас пятеро, – сказала Мада.
– Если стар-рец перенесет удар.
– Он слишком давно готовился к нему, – ответила Мада. – Он все предвидел.
– Это я не пр-редвидел ничего. Мечтал о новых космических кор-раблях, о необычайных гор-родах на новых планетах, о небывалых машинах, которые зар-рождались в моем мозгу.
– Придется все это делать на Земе, – тихо сказала Мада.
Гор Зем загремел неестественным смехом:
– Забудьте р-р-раз и навсегда о цивилизации, забудьте о всякой технике. Готовьте себе дубины и каменные топор-ры. Если у тебя будут дети, ты не сможешь их научить чему-нибудь, что знали несчастные фаэты. Цивилизация – это мастер-р-ские, фаэты, котор-рые р-работают в них. Цивилизация – это письмена, хр-ранящие сокр-ровища мысли. Всего этого больше нет, нет, нет! И быть здесь уже не может!
Инженер был в исступлении. Его молодой друг был испуган этим приступом ярости, но внимание его было отвлечено сигналом электромагнитной связи. Лампочка вызова мигала. Звездовед бросился к аппарату:
– Наконец-то! Сейчас кошмар рассеется. Видите, они заботятся о нас, хотят сообщить, что вспыхнула сверхновая, и совсем не на Фаэне. Как только мы могли предположить!..
Фаэты следили за Тони Фаэ, и каждый старался сохранить хоть капельку надежды.
Наконец в кабине зазвучал грудной голос фаэтессы. Тони Фаэ сразу узнал его, это был голос Алы Вег:
«„Поиск“! „Поиск“! „Поиск“! Слышите ли вы меня? Нет большего несчастья, чем то, что свершилось. У нас всех нет больше родины. Планета Фаэна взорвалась по непонятной причине, хотя еще недавно была цела, несмотря на бушевавшую на ней войну распада. „Поиск“! „Поиск“! „Поиск“! Военные действия между Деймо и Фобо прекращены. Если вы тоже воевали между собой, то прекращайте борьбу. Нет больше „культурных“, нет больше „высших“, есть лишь три горсточки несчастных фаэтов, лишенных родины. Живы ли вы? Хоть бы вы были живы! Можно ли жить на Земе?»
Аве Map погасил в кабине наблюдения свет. Теперь яснее было видно звездное небо и горящую в нем новую звезду, зловещую Звезду Ненависти.