Субботним утром я сполоснул трёхлитровую банку и вышел на улицу. Статуй за ночь не прибавилось, и это вселяло надежду, что ни следователь, ни учёные беспокоить меня сегодня не будут. Я прошёл мимо гранитного Лёвушки, пожимающего руку Лёвушке мраморному, и наткнулся на группу приезжих.
Вообще-то их в городе мало — к нам теперь не так просто попасть. Те немногие, кому это удалось, чувствуют себя здесь туристами — бродят по району, глазеют. А роль гида вам охотно исполнит любой местный житель.
В данном случае гидом был губастый сантехник Витька из первой квартиры.
— Вот, обратите внимание, статуя, — с удовольствием говорил он, подводя слушателей к очередному изваянию. — Стоит, как видите, прямо на асфальте и улыбается. А между тем она жизнь человеку сломала… Вы заметьте, куда она смотрит. Правильно, вон в то окно без занавесок. Проживал там мой знакомый, завсклад Костя Финский. Как он эту статую увидел — занервничал. Ох, говорит, Витёк, не нравится мне эта статуя. Неспроста она сюда смотрит. Ты гляди, какая у неё улыбка ехидная — словно намекает на что-то… А жена у Кости ушла год назад, так что с этой стороны всё чисто… Я ему говорю: плюнь. Ну, статуя, ну и что? Трогает она тебя? Стоит — и пускай себе стоит… Но это легко сказать! Сами подумайте: выглянешь в окошко, а она — смотрит. Да как!.. Короче, недели хватило — сломался Костя Финский, пошёл сдаваться в ОБХСС. Сам. Не дожидаясь… Теперь в эту квартиру никто вселяться не хочет. История известная — вот земляк может подтвердить…
Трёхлитровая банка выпала у меня из рук и разбилась об асфальт. Все повернулись ко мне, в том числе и полный лысеющий мужчина, которого Витька только что назвал земляком.
Это был Лёвушка Недоногов. Собственной персоной.
— Хорошо ещё, что пустая, — заметил Витька. — А сейчас я, если хотите, покажу вам памятник Крылову. Он ему там цветы возлагает…
И вся группа, за исключением одного человека, двинулась в сторону площади — туда, где каменный Лев Недоногов возлагал скромный каменный букетик к ногам гениального баснописца.
Мы остались у статуи вдвоём.
— Здравствуй, Лёва… — сказал я растерянно.
Он смотрел на меня словно бы не узнавая. Словно бы прикидывая, а стоит ли узнавать.
Светлый выходной костюм, знакомые туфли, рубашка… Великий человек был скромен — ходил в своём. А между тем мог проникнуть в любой универмаг планеты и одеться во что пожелает.
— А-а, Павлик… — проговорил он наконец. — Здравствуй…
Я шагнул вперёд. Под ногами заскрипели осколки.
— А я вот… прогуляться…
Оробел… Как в кабинете большого начальника. Стыдно вспомнить — я даже не решился подать ему руку.
Но Лёвушка, кажется, и сам был смущён нашей встречей.
— Ты слышал? — отрывисто спросил он, мотнув головой в ту сторону, куда Витька увёл приезжих. — Что он им тут про меня плёл? Какое окно? Какой Финский? Я, собственно, проходил мимо… ну и поинтересовался, о чём он тут…
Лёвушке очень хотелось уверить меня, что среди слушателей он оказался случайно.
— Нормальная улыбка, искренняя… Что в ней ехидного? — Лёвушка замолчал, часто моргая на статую.
— Лёва, а ты…
Я хотел спросить: «Ты идти сдаваться не думаешь?», но спохватился и пробормотал:
— Ты домой-то как… собираешься возвращаться?
Великий человек нахмурился.
— Не сейчас… — уклончиво ответил он. — Не время пока…
Он что-то увидел за моим плечом, и лицо его выказало раздражение.
— Слушай, — сказал он сквозь зубы. — Будь другом, кинь ты в него чем-нибудь! Замучился уже в них кидать…
Я оглянулся. Метрах в десяти от нас по тротуару разгуливал голубь.
— За что ты их так?
— Гадят, — ответил он просто и устало. Подумав, добавил: — Собак тоже развели… Никогда столько собак в городе не было…
— А собаки-то что тебе сделали? — удивился я, но тут же сообразил, что может сделать собака, если памятник стоит прямо на асфальте.
Лёвушка сосредоточенно разглядывал свободный карниз ближайшего здания.
— Лёвка! — сказал я с тоской. — Что с тобой стало! Чего ты всем этим достиг? Татьяна тебя ищет — с ног сбилась… Милиция розыск объявила…
— Ничего, — жестко ответил он. — Пусть знают! А то привыкли: Недоногов!.. Что с ним церемониться? Можно прикрикнуть, можно настроение дурное на нём сорвать — всё можно! За что его уважать, Недоногова? Подвигов не совершал, карьеры не сделал, зарабатывать как следует — не научился! А теперь… Ишь, засуетились! Ро-озыск…
Он повернулся ко мне, перестав на секунду моргать.
А глаза-то ведь, как известно, зеркало души. Этой секунды мне вполне хватило, чтобы понять: Лёвушка врал. Не обида — другое мешало ему вернуться к людям.
Лёвушка, мраморный Лёвушка, Лёвушка-легенда, «каменный гость» боялся встречи с Татьяной!.. И, похоже, не только с ней. Вот почему он так растерялся, увидев меня. Ясно же: стоит ему появиться на людях не в бронзе и не в граните, стоит ему произнести первую фразу, как все поймут, что никакой он, к чёрту, не монумент, а прежний Лёвушка, вечно теряющийся в спорах и робеющий перед женой.
— Лёва, — твердо сказал я. — Давай честно. Тебя ищут не потому, что людям делать нечего. Ты нам нужен, Лёва! Татьяне, учёным…
— Следователю, — мрачно подсказал он.
— Следователь вчера сравнил тебя с Колумбом.
— Оригинально… Это что же, общественное мнение?
— А ты, значит, уже выше общества? — задохнувшись от злости, спросил я. Робости моей как не бывало. — А для кого, позволь узнать, ты натыкал кругом все эти памятники? Не для общества? Кому ты доказываешь, что не ценили тебя, не разглядели? Кому?
— Себе! — огрызнулся он.
— Врёшь, — спокойно сказал я. — Врёшь нагло. Если в один прекрасный день люди перестанут замечать твои статуи, тебе конец!
Лёвушка молчал. Кажется, я попал в точку. Теперь нужно было развивать успех.
— Лёва, — с наивозможнейшей теплотой в голосе начал я. — Прости меня, но всё это — такое ребячество!.. Да поставь ты себе хоть тысячу монументов — всё равно они будут недействительны! Да-да, недействительны! Монументы ни за что!.. И неужели эти вот самоделки… — Я повернулся к Лёвушке спиной и широким жестом обвёл уставленную изваяниями улицу, — неужели они дороже тебе — пусть одного, но, чёрт возьми, настоящего памятника!.. За выдающееся открытие от благодарного человечества!
Лёвушка молчал, и я продолжал, не оборачиваясь:
— Ну хорошо. Допустим, ты в обиде на общество. Кто-то тебя не понял, кто-то оборвал, кто-то пренебрёг тобой… Но мне-то, мне! Лучшему своему другу — мог бы, я думаю, рассказать, как ты это делаешь!..
Я обернулся. Передо мной стояла мраморная Лёвушкина статуя и показывала мне кукиш.
***
— Чёрт бы драл этого дурака! — в сердцах сказал я, захлопнув за собой входную дверь.
— Ты о ком? — поинтересовалась из кухни жена, гремя посудой.
— Да о Недоногове, о ком же ещё!..
Посуда перестала греметь.
— Знаешь что! — возмущённо сказала жена, появляясь на пороге. — Ты сначала сам добейся такого положения! Только ругаться и можешь!
Вот уж с этой стороны я удара никак не ожидал.
— Оля! — сказал я. — Оленька, опомнись, что с тобой! Какое положение? О каком положении ты говоришь?
— А такое! — отрубила она. — Сорок лет, а ты всё мальчик на побегушках!
Нервы мои были расстроены, перед глазами ещё маячил мраморный Лёвушкин кукиш, тем не менее я нашёл в себе силы сдержаться.
— По-моему, речь идёт о Недоногове, а не обо мне! Так какое у него положение? В бегах человек!
— Он-то в бегах, — возразила жена, — а Татьяне вчера профессор звонил. Член-корреспондент из Новосибирска.
— Да знаю я этого профессора, — не выдержав, перебил я. — Не раз с ним беседовал…
— Молчи уж — беседовал!.. И профессор интересовался, не собирается ли недоноговская Машка подавать заявление в Новосибирский университет. Ты понимаешь?
— Ах, во-от оно что… — сообразил я. — Значит, он думает, это передаётся по наследству? Молодец профессор…
— Профессор-то молодец, а Мишка через три года школу кончит.
— Что тебе от меня надо? — прямо спросил я.
— Ничего мне от тебя не надо! Пей своё пиво, расписывай свои пульки… А где банка?
— Разбил.
— Наконец-то.
— О ч-чёрт! — Я уже не мог и не хотел сдерживаться. — Что ты мне тычешь в глаза своим Недоноговым! Какого положения он достиг?
— Не ори на меня! — закричала она. — Просто так человеку памятник не поставят!
— Оля! — в страхе сказал я. — Господь с тобой, кто ему что поставил? Он сам себе памятники ставит!
— Слушай, не будь наивным! — с невыносимым презрением проговорила моя Оленька.
Чёрт возьми, что она хотела этим сказать? Что великие люди сами отливают себе памятники? В переносном смысле, конечно, да, но… Не понимаю…
***
Я расхаживаю по пустой квартире и никак не могу успокоиться. Нет, вряд ли следователь додумался до Колумба сам. Это его кто-то из учёных настроил…
Лёвушке не в чем меня упрекнуть. Я молчал о кирпичной статуе, пока он не сотворил при свидетелях вторую — ту, что сидит в отделе. Я выгораживал его перед капитаном и перед Татьяной. Я ни слова не сказал Моторыгину и вообще до сих пор скрываю, дурак, позорные обстоятельства, при которых Лёвушка овладел телепортацией.
Поймите, я не к тому, что Лёвушка — неблагодарная скотина (хотя, конечно, он скотина!), я просто не имею больше права молчать, пусть даже на меня потом повесят всех собак, обвинят в чёрной зависти и ещё бог знает в чём…
Со двора через форточку доносятся возбуждённые детские голоса. Это у них такая новая игра — бегают по двору, хлопают друг друга по спине и кричат: «Бах! Памятник!» И по правилам игры тот, кого хлопнули, должен немедленно замереть.
Хотим мы этого или не хотим, но Лёвушка сделался как бы маркой нашего города. Возникло нечто, отличающее нас от других городов.
Правда, по району ходит серия неприличных анекдотов о Льве Недоногове, а один раз я даже слышал, как его обругали «каменным дураком» и «истуканом», но это, поверьте, картины не меняет.
Взять, к примеру, мраморного Лёвушку, что сидит за столом у нас в отделе, — кто с него пыль стирает? Я спрашивал уборщицу — она к нему даже подойти боится. Значит, кто-то из наших. Кто?
Ах, как не хочется нам называть вещи своими именами! С цепи сорвался опасный обыватель, а мы благодушествуем, мы потакаем ему — ну ещё бы! Ведь на нас, так сказать, ложится отсвет его славы!..
Розыск… А что розыск? Что с ним теперь вообще можно сделать? Даже если подстеречь, даже если надеть наручники, даже если он милостиво позволит себя препроводить — ну и что? Будет в кабинете следователя сидеть статуя в наручниках… Да и не осмелится никто применить наручники — учёные не позволят.
Я однажды прямо спросил капитана, как он рассчитывает изловить Лёвушку. И капитан показал мне график, из которого явствовало, что активность Лёвушки идёт на убыль. Раньше он, видите ли, изготовлял в среднем четыре-пять статуй в день, а теперь — одну-две.
— Не век же ему забавляться, Павел Иванович, — сказал мне капитан. — Думаю, надолго его не хватит. Скоро он заскучает совсем и придёт в этот кабинет сам…
Довод показался мне тогда убедительным, но сегодня, после утренней встречи, я уже не надеюсь ни на что.
С какой стати Лёвушка заскучает? Когда ему скучать? У него же ни секунды свободного времени, ему же приходится постоянно доказывать самому себе, что он значителен, что он — «не просто так»! И он будет громоздить нелепость на нелепость, один монумент на другой, пока не наберётся уверенности, достаточной для разговора с Татьяной. Или с учёными. Или со следователем. А если не наберётся?
И главное: никто, никто не желает понять, насколько он опасен!
Я не о материальном ущербе, хотя тонны розового туфа, конечно же, влетели городу в копеечку, и ещё неизвестно, на какую сумму он угробил мрамора.
Я даже не о том, что Лёвушка рискует в один прекрасный день промахнуться, телепортируя, и убить случайного прохожего, отхватив ему полтуловища.
Лев Недоногов наносит обществу прежде всего моральный урон. Подумайте, какой вывод из происходящего могут сделать, если уже не сделали, молодые люди! Что незаслуженная слава — тоже слава, и неважно, каким путём она достигнута?,.
На глазах у детей, у юношества он превращает центр города в мемориал мещанства, в памятник ликующей бездарности, а мы молчим!
Я знаю, на что иду. Сегодня со мной поссорилась жена, завтра от меня отвернутся знакомые, но я не отступлю. Я обязан раскрыть людям глаза на его убожество!..
Я выхожу в кухню и надолго припадаю к оконному стеклу. Там, в просвете между двумя кронами, возле песочницы, я вижу статую. Мерзкую, отвратительную статую с обрубками вместо рук, и на правой культе у неё, я знаю, процарапано гвоздём неприличное слово…
…Плешивый, расплывшийся — ну куда ему в монументы!.. И фамилия-то самая водевильная — Недоногов!..
Я отстраняюсь от окна. В двойном стекле — моё двойное полупрозрачное отражение. Полное лицо сорокалетнего мужчины, не красивое, но, во всяком случае, значительное, запоминающееся…
И я не пойму: за что, за какие такие достоинства выпал ему этот небывалый, невероятный шанс!.. Почему он? Почему именно он?
Почему не я?