Стук копыт и мерное покачивание, реальность плывет, и разум плывет вместе с ней. Полотняный полог колышется с порывами легкого ветерка, открывая красно-желто-зеленые макушки осеннего леса.
Помутненный рассудок улетает к лесу, картинка реальности подменяется воспоминаниями. Вот плетеный, почти полный короб, Тордел, деревенский зачинщик, пинает, и листья, красные резные широкие листья, смятые в тесной куче, снова расправляются на булыжной мостовой… толпа смеется, людям весело. Верзила хватает за шкирку, и серая пуговица врезается в горло: «Ну-ка, похнычь!». Костяные ухмылки; расширенные, блестящие маслом, зрачки, танцуют в такт ударам сердца – люди ждут зрелища, люди почти в восторге. Каждая их мысль в его голове. Мгновение замерло. Больной разум замедляет неприятное воспоминание, выворачивая руки, и, закатывая глаза человеку, видящему его. Ощущение остановившегося времени гнетет. Словно маленький узкоглазый старичок-учитель, снова грызет мелкие орешки, прицокивая языком: «Ай-яй! Опять пустой…». И нет возможности выйти. Выйти? Точно, меня же учили! Пуговица перестает вжиматься в кадык; рука верзилы-обидчика, толпа и кровь – все пропадает, смываемое волной легкого бриза. Вздох. Нестерпимая жажда.
Рука откидывается, касаясь полога. Кто-то шикает, тянется прикрыть обратно. Кисти соприкоснулись. Этого хватило. Всадник упал, потеряв сознание. Еще двое ринулись поднять. Руки, защищенные латными перчатками, от оружия и мозолей, но не от меня. Оба опали на землю. Подали сигнал, рог ведущего протрубил остановку. Звук рога – новая картинка воспоминаний… молю о тишине. Но какофония всего окружающего продолжает сводить с ума. Каждая мысль, каждый шорох и звук – все сливается в невообразимый шевелящийся кокон в моей голове. Единственное желание – чтобы все хоть на миг утихли и перестали думать и вопить в мои уши!
Принюхиваясь, крадется еще один воин. Он, по дуге, обходит лежащих и откидывает ткань целиком. Солнце слепит, невольно закидываю руку себе на лицо… «Да уберите этого дурака, кто-нибудь!» – команда поползла по рядам. Мужчина рассматривает руку, спрашивает друга, что значит глаз. Они еще не видят, как ощетинились мечами стражники за их спинами. Волки? Вот почему на них не действует… воображаемый старик с черными бесконечными усами и такой же, но белой бородой качает головой. На сторону волков прибивается еще трое. Стражники за радиусом действия ничего не понимают и кричат не лезть к нелюдям. Один из волков хватает дубину и опускает на мою голову. Наконец, тишина желанной манной падает на меня, вместе с тьмой.
***
Карета ехала, то и дело, подпрыгивая на кочках жесткими колесами. Спускавшийся оранжевым заревом вечер не приносил ни капли осенней прохлады. Лес, словно две отвесные скалы, неохотно расступался вокруг земляной двухколейки, образуя с небом замысловатые песочные часы. Небо текло, превращаясь в дорогу, с ним утекало время, да и вся, практически песочная жизнь. Гвен отложила бесполезный молитвенник и, с интересом, взглянула на протянутую руку Фрит. Книжица, размером с подкову, имела обложку из бордового бархата, была украшена золотой вышивкой и стеклянными бусинами, а срез страниц был напудрен золотом. Принцесса, с трудом, разобрала размашистое название, осознав, что перед ней запрещенный, порицаемый церковью и обществом – любовный роман! Улыбнувшись служанке, что ей доверила свою тайну, Гвен, из вежливости, начала читать.
Строки расплывались, голова раскалывалась от тряски, но она упорно держала небольшую бархатную книгу, стараясь не обтрепать золота страниц, Маленькая пастушка в романе встречала красивого принца, прекрасного лицом. Под страстные лобызания мужчина звал девушку насладиться красотой лесной чащи…
Гвен скептически подняла бровь: лес? Действительно, мелькал за окнами кареты: оранжевое, почти красное солнце окрашивало листья во все оттенки артериальной крови. Гвен ехала с такой невероятной тоской на сердце, что дышать было невозможно. Пастушка? Да, наверное. Именно так она и ощущала себя, помыкаемая дядей, пленница во дворце, бежавшая и снова схваченная, теперь снова бежавшая, но снова не по своей воле… а что она действительно хотела и сделала в своей жизни сама?! Чем может управлять Альбийская королева?! Ничем. Даже не собственной жизнью! Нужно было остаться. Найти предлог. Дворяне просто сговорились и сами решили ее судьбу, не спросив, выслали за границу своего городка, избегая войны и разрушений, перекинули, как детишки горячую картошку! Нужно было остаться и попросить, нет, потребовать! Нужно было соорудить отряд к Собору и выяснить, куда унесли Алана…
Гвинелан, несмотря на жару, еще выше натянула его плащ. Иногда ей казалось, что ткань, льнувшая не один год к его телу, внезапно совсем потеряла запах. Тогда у девушки начиналась паника, и она часто дышала, высунув лохматую голову в каретное окно, пытаясь понять, чует ли ее нос вообще что-либо. Слезы подступали к самым векам и скапливались в уголках глаз, мешая видеть сочувственный взгляд служанки и сопровождающих, которые чудились Гвен. Тогда царственная особа злым суетным движением утирала лицо, морщась от противного мокрого следа, что оставался на лице и ловил малейшие дуновения листвы.
Гвен отчаянно не хотелось верить, что храмовник может умереть. Тогда, казалось, что вся ее жизнь внезапно теряет смысл. Да, будет коронация, ангоррцы, толпа маленьких детишек с кудряшками в одинаковых золотистых нарядах, один побольше, а другой поменьше – все гордость мамы и какого-нибудь царского папы, их наследие, их продолжение… будут документы и ежегодные собрания знати, приемы, может даже, балы… вот только того грязного затылка в земле, вылезающего из-под разобранной стены уже не будет! Книжка? Теперь Гвен знала, что все эти слащавые образы на облезлых, протертых до дыр, клячах – глупая фальшивка. Можно бесконечно долго грезить о высоком голубоглазом блондине-принце, а потом понять, что нет никого дороже сутулого храмовника, загорелого, как подошва, с гнездом на голове…
Прервал поток жалости к себе резкий крик стражника. Фрит вцепилась в руку, мешая думать. Караван остановился. Кто-то крикнул:
– Волки взбеленились! – Стражники тихо переругивались, послышался звук доставаемого оружия.
– Глаз на руке!.. – послышалось в начале каравана.
– Ти-и-иха-а!!! – странным духовым инструментом, расчертившим лес, прозвучал ее собственный голос. Девчонка, что болталась на руке, полетела обратно на сидение. Гвинелан, одержимая догадкой, быстро шла к месту потасовки, с чересчур прямой спиной, словно повелитель тигров, готовых вмиг кинуться на него.
Воины застыли. Королева, в строгом темно-зеленом платье с гривой волнистых золотых волос, явилась, подобно лесному эльфу, бесшумно и, мгновенно оказавшись прямо посреди потасовки. Ее длинные пальцы склонили оружие, а тонкая фигурка опустилась над раненым. Рука легла на лысую голову. Мужчина, лежавший под пологом всю дорогу, и, вероятно, умиравший, сел в своей тележке с закрытыми глазами.
Волки столпились вокруг, мешая обзору. Главный из них опустился на колено и что-то негромко прошептал королеве. Та благостно склонила голову и сказала: «Я знаю, спасибо». Нелюди склонились все, а Гвинелан указала на раненого и велела поместить его в своей карете. И серые тени подчинились. Лысый открыл глаза и встал с их помощью. Стража зашепталась… все говорили о чуде, что сотворила королева. Но на этом чудеса не закончились!
Первые лошади взбрыкнули. На пути следования каравана появилась голубка. Птица светилась неземным светом, пугая спокойных животных. Грозовой свежестью пахло от невероятной птицы. Голубка распахнула крылья, взлетев на пару ладоней, и резко ударилась об землю, превращаясь в Пресвятую деву Марию. Проникновенно-голубые глаза белой прозрачной фигуры поглядели вослед удаляющейся королеве и перекрестили воздух перед собой. Чудесное видение исчезло прежде, чем кто-либо успел среагировать.
Воодушевленные благословением Богоматери, стражники поехали вперед. Пленник тихо напевал себе под нос о святой королеве, никто не пытался его заткнуть – пусть себе поет, прославляя событие в веках.
***
Белый потолок собственного захваченного дворца, хрип в легких и нестерпимая боль. Дерден ворвался, вернувшись от городских ворот. Что, лантская морда, не успел сберечь мою жизнь? Гореть тебе теперь в аду, пес-предатель! Что делают с ранеными волки? Ничего. Если ранена добыча – ее прикончат, чтобы не мучилась. Если ранен вожак, то ничего. Изрыгающего проклятия главу клана просто кинули в первой попавшейся комнате на постель! Ждать, сдохнет ли эта тварь. Я им припомню!
Дышать все больнее. Каждый вздох колет новым ножом. Почему я еще не помер, черт возьми?! Дерден, скажи, с какого, пробитое сердце еще не дало мне упокоиться и всех вас прибить в посмертии?! Что?! Чертов пес сидит на коленях перед кроватью и лапки сложил. Дурень царя небесного!
– Бог, Верд, это-о-о… это, понимаешь-ш-шь, такая дрянь, которая тока для людей. – Легкие свистят и булькают, нарушая торжественность изрыгаемой последней речи. – Убил бы всех-х-х… простих-х-хоспади-и-и… – хохочу и, захлебываясь от злости и абсурда, рисую кривой крест на теряющем всякие чувства теле. Комната вспыхивает, пытаясь привлечь мое внимание из-под прикрытых от усталости век. Сейчас, я немного подремлю и вернусь к вам, дурни… вдали слышен стук копыт. Карету сперли, черти!..
Дерден, оправдываясь, говорит о каких-то волках, что ушли под длань девицы в отряд. Какой девицы? Какой отряд? Так темно, хоть глаз выколи, кто выключил свет? Полвдоха, рывок судороги. Кажись, почти конец. Говорят, умирать больно. Может быть, я уже не знаю. Холодно…
Потолок загорается. У меня были открыты глаза? Не понимаю… Дерден, будто в другом мире, молится. Его громкие крики восторга теряются где-то внизу… потолок расходится. Кругом свет. Долбанный ТОТ свет! Я вижу старика в белом одеянии без завязок, пуговиц и малейших знаний о кройке и шитье. Как его одежда не падает – знают только тупицы крылатые, которые тут же летают. Старик спрашивает, верую ли я во всеобщую нерушимую неделимую и равноапостольную католическую церковь на земле и в единого господа моего.
Легкие все еще булькают и свистят, захлебываясь кровью, пытаюсь донести до Пресветлого самое важное мое слово:
– Ш-ш-шт-та?! – чую, как онемевшие губы расплываются в наглой улыбке. Бог для слабаков! Бог эт наивная шуточка для людей! Старик серьезно смотрит на меня и тянет ко мне свою светящуюся руку.
– С этого дня поверишь! – с серьезным видом, сообщает мне Бог. Нестерпимая боль пронзает грудную клетку второй раз. Я теряю сознание, чуя только как двое бескрылых подлетают ко мне со своими громами небесными. Верую…
***
Вечер наступал, укутывая мир ледяной ветреной тьмой. Алан растер замерзшее плечо и вздрогнул от неожиданности: руки едва ли слушались. Кисть, отекшая и горячая, ныла опухшими суставами. Лоб был мокрым от пота и тоже горячим. Со злости Росланг стукнул деревяшку стены, с трудом сжав пальцы в кулак. Внутри кулака стало мокро. Задрав рубашку, он увидел перевязки с зеленой кашицей и целыми листьями, но кровь горела в нем и не принимала чужое. Сумка, лежавшая тут же, хранила в себе не тронутые чужими припасы и лекарские снадобья. Алан, чертыхаясь, негнущимися пальцами, шикая от громадной гнойной трещины, пересекшей ладонь, достал два пузырька синего стекла и влил в себя первый.
У стены, прислонившись к бревну, появилась его тень, скрестив руки на груди.
– Чуешь же, что не поможет. – Лежащий мужчина только отвернулся и плотнее запахнулся, укрывая уши. Он не спал вторую ночь, но даже черт не заставил бы его сейчас уснуть. Тело его пульсировало, наливаясь жаркой тяжестью, болезнью и омертвением. Он знал это, потому что уже умирал и отчаянно желал оттянуть этот момент еще. Дышать становилось все трудней и трудней, словно кто-то напихал шерсти в его рот и нос. Воздуха не хватало. Сердце отдавало болью, каждый удар прорывал застывающую реальность пока еще действием, среди вязкого безмолвия. Онемели плечи, руки давно перестало покалывать. Липкая вонючая прядь неудобно пристала ко лбу, перечеркнув лицо, и, стягивая щеку наискось. Не было сил бодрствовать. Лишь природное упрямство то и дело пробуждало храмовника от забытья, считая, что беспомощное сознание сможет хоть сколько отсрочить неминуемую гибель…
Дверь из шкуры, натянутой на сухие палки, распахнулась, впуская душный воздух наружности. Старик, тихо и неспешно подошел.
– Ты считаешь, что все свои дела на этой земле сделал? – пробурчал он себе в воротник, словно от умиравшего зависело его состояние.
Алан зло уставился на шанти, не мигая. Взгляд расфокусировался, смешивая пригоршнями жгучего песка все краски едва различимой реальности.
– Ну, и что бы ты сделал, если бы смог подняться и жить? – старик что-то намешивал в глиняной неровной чашке деревянным венчиком. Храмовник закрыл глаза: перед внутренним взором поплыли картины недавнего падения, и ее глаза, полные ужаса и неба. Странное синее небо, что отражалось так четко в серо-зеленых глазах, словно в озерах болотной воды. Снова копья вонзались в плечи, а рука не успевала парировать меч, легко вспарывающий нарядное черное одеяние без боковых защитных сегментов.
– Что ты будешь делать, когда встанешь?! – снова спросил шанти… да какая разница! Не смог. Не выкрал, не утащил, не защитил глупую девчонку, что, распахнув глаза и душу, убежала из неродного дома с первым встречным, посчитавшим ее за человека. Да какая ей разница, кто мог прийти? Разве волчара не мог забрать ее раньше, запечатлев льняным пятном свой образ на веки в чистом глупом сердце? Что хочется сделать?! Исправить ошибки!
Девушки, тихо переговариваясь, и, качая заплетенными головами, стянули рубашку с больного. Его трясло, не было сил сопротивляться. Сжав зубы, он смотрел, как сдирают прилипшие к ранам лечебные повязки. Шанти взял пузырек и принюхался.
– Намажьте. – Почти рыча от боли, снизошел до просьбы Алан.
– Добавь в мазь. – Старик передал помощнице раствор.
– Что это?
– Это выжимка из надпочечников акулы. Поможет воспаление замедлить.
– Тело не приняло драконьей крови. Он умирает.
– Нам не тело спасать. Нужно время для разума. – Отрезал старик.
– Что ты хочешь? – Алан внимательно поглядел на него, покорно слушая, наверное, впервые за два проведенных вместе дня.
– Причина не в бренной оболочке. Рана в твоей голове. У нас около трех часов, чтобы разобраться с этим, или ты умрешь.
– Что мне делать? – тень фыркнула в кулак, кивая, что с горящим хвостом, ворон готов сотрудничать хоть с шанти, хоть с самим чертом.
– Посадите напротив. – Скомандовал старик. – Он готов. Кутать не надо. Разожгите круг.
Палатка зашлась пламенем, словно облитая смолой. Кое-где, среди прогорающих шкур появились дыры, в них было видно племя дикарей. Они все обратили взоры в сторону пожарища. Женщины танцевали полуголые, преклоняя колени в такт музыке. Мужчины расположились, скрестив черные ноги, рядом с костром сидел Зедекия, сверкая стеклами очков. Его взгляд прожег дыру в итак изрезанном теле. Уж если лекарь не стремился к нему зайти, то дела больного явно плохи.
Алан, наконец, поглядел в черные, полные звезд, глаза старика. Шанти – это звание человека, постигшего в совершенстве какую-то стихию или учение, способного к перемене предметов или их свойств. И, совершенно не ясно, какая стихия у этого древнего дикаря. Мысли тихими звездочками разлетались за пределы рассудка, следуя взглядом за огоньками в глазах седовласого.
– У нас мало времени. – Напомнил умирающий, все еще дрожа от холода, хотя весь шалаш горел, обложенный снаружи все новыми вязанками хвороста. Лишь присутствие старика дарило надежду, что племя не стремится, наконец, прибить недорезанного слугу господа. Ряса храмовника давала много привилегий… в других обстоятельствах. Сейчас не было и ее. Лишь голые плечи, бугрящиеся желтыми и коричневыми порезами.
– Времени нет. – Согласился старик.
–Ну, так командуйте! Что мне делать? – повторил Алан.
– ВНЕ времени – времени нет. – Четко повторил шанти. Звездочки горящего шатра, отражающиеся в его глазах, перестали падать и замерли. Росланг осознал, что даже не дышит. Он внимательно глядел в черные глаза, пока весь не погрузился в них. Здесь была странная пустота. Белые нити различной структуры и толщины спускались из необозримо бесконечно далекого «верха» к неизвестному неразличимому «низу».
– Это не то, что нам нужно. – Подал голос, откуда-то издали, шанти.
– Что я должен искать? – Алан заметно нервничал, но старался держаться спокойно.
– Ты ищешь во мне, а надо искать внутри. – Мир сделал кувырок, перевернувшись с ног на голову. Послышался звук перьев. Темнота и черные зеркала, не отражающие путника.
– Глупо полагать, что только то, как ты поступал в бою, отражает тебя как человека. – Прокомментировал увиденное шанти. Алан смутился. Зеркала пропали. – Мы идем к месту последнего сохранения. Вот, уже появляется узорчатый купол.
Статуи черными горгульями свисали с высокого готического фасада башни. Собор был словно разделен вертикально на три части пилястрами, и на три полосы горизонтально. Все фрагменты висели в черном пространстве, независимо друг от друга. В нижней части зияли три грандиозные черные дыры: портал Пресвятой Девы, портал Святого духа и портал Страшного Суда. Вход в восточный придел, где и готовился к событию Алан.
Над главным входом помещалось огромное круглое кружевное окно, в форме резной салфетки, а возглавляли центральный вход статуи Мадонны с Младенцем.
Внезапно все статуи собора ожили и глянули озлобленными черными глазами на мужчину. Храмовник опешил.
– Хватит себя рассматривать. – Отрезал старик. – Кроме тебя у них множество дел.
Статуи пожали плечами и шагнули вниз, разбиваясь на крохотные квадратные кусочки. Кубики катились по черному небытию, подскакивая и постепенно пропадая.
– Не давай разуму проваливаться. – Вел дальше шанти. И они шли. Шли к служебному ходу за главной башней.
Стена мигнула красным огоньком, и Алан, как тогда, поискал рукой цепочку на шее и приложил свое кольцо к огоньку. Дверь разбежалась в обе стороны. Квадратные сегменты символов зажглись белым, в этот раз, будучи огромными и тяжелыми. Светящийся святой отец здесь был серым и состоял из черточек и кружочков. Алан поискал глазами шанти – старик витал в метре от пола, не прилагая никаких усилий. Его глаза даже были закрыты, а волосы вились во все стороны, не имея ни конца ни края.
– Не отвлекайся. – Улыбнулся он, подлетая поближе.
– Но, что мне написать? – Алан опешил.
– Ничего. Мы пришли отмотать твою ниточку до момента сохранения. Это придется делать вручную.
Загорелся один из квадратиков, со знаком удаления. Показалось колесо, более всего напоминавшее половину каменного жернова, на него был намотан толстый серый канат…
***
– Сколько нас? – Шеллерт злился на нерасторопных подручных. Дерден ушел за лошадью, а самому кричать его не хотелось. Волки строились рядами, с восторгом глядя на вожака. Слух о чуде уже прошелся по волчьей стае, поэтому пришли даже те, кто раньше отсиживался.
Мужчина распахнул камзол и стал медленно расстегивать рубашку. На месте удара ножом была лишь крохотная зелено-голубая полоска. Невесть какое чудо, но с этих и того хватит!
– Мы правы, и с нами бог! – торжественно возвестил Шеллерт своим нелюдям. – А потому, мы пойдем и заберем то, что нам предначертано.
– Олухи царя небесного! – радостно, и, с сарказмом, подхватил советник бывшего вождя, так внезапно занемогший перед званым ужином, и, появившийся сейчас.
– Царя небесного! – подхватил молодняк. Шеллерт сморщился, представляя новый боевой клич в разгаре атаки…
– Тебе чего, Седагэн?
– Гласа божьего! Коли мужняя жена с нами не пойдет, какие права мы должны предъявить, коли мы правы? – волки затопали правой ногой, подтверждая согласие с советником старого Даркорна.
– Бог признал брак не действительным. Дьявол вломился в собор и подменил собой божьего слугу. А потому… – Шеллерт выдержал торжественную паузу. – Вот вам глас небесный!
Во дворе замка, среди ощетинившихся серых теней, он подбросил вверх что-то, жужжащее и светящееся. В небе прогремело с десяток множащихся взрывов, а потом яркая белая вспышка разрезала свод, являя стае лик белого бога людей. Фигура склонила свое лицо над собравшимися и, сделав крестное знамение двумя пальцами над волчьим войском, грохочущим голосом благословила:
– Benedicam! – вспышка мигнула ярче, затем, еще и ее ярче, и, внезапно, погасла. Жужжание стихло. Седагэн кивнул и стал тихо пробираться к новому вождю.
– Ты уверен? – на ухо процедил советник.
– Меня не спросили. – Скрежетнул зубами богопомазанник.
***
Привал назначили к закату. Под светом последних красных лучей сноровистые воины быстро разжигали костры. Вокруг костров, вяло, рос палаточный городок. Шелестели листья, болталась ткань. Люди расслабились и ожили от нервной скованности.
Гвинелан распорядилась положить раненого недалеко от костра. Она не могла ночевать с ним в одной палатке, но никто не указывал, что она вообще обязана уходить спать. Трент был в странном состоянии – его глаза были открыты, но в себя он не пришел и просто лежал тряпичной куклой, как его положили.
– Спроси меда. – Королева подняла глаза на служанку, что, прикусив нижнюю губу, озадаченным хвостом ходила за ней. Служанка еще раз оглянулась, убеждаясь, что ее хозяйка никуда не собирается, и ушла к походной кухне.
– Не верь ей. – Тихо в голове прошелестел менталист. Гвен не успела склониться к его также недвижно лежащему телу, как Фрит вернулась с глиняной пиалой, полной меда. Горький запах миндаля не вязался с честным восторженным взглядом.
– Пей. – Приказала королева. Что она, в сущности, знала о девчонке? Ее не приставлял Вульф. Мелкая была родственницей кого-то не то из горничных, не то из поварих… увлеченная собой и своими проблемами, Гвен не потрудилась спросить юное дитя, доверяя возрасту…
– Девку связать и в клетку. Она пыталась отравить мое высочество. – Гвен поежилась, услышав злой хрипящий смех от маленькой подружки.
–У меня это уже получилось, миледи. – Девчонку повели.
– А что делать с пленным бардом, госпожа? Сейчас каждая твердая рука на счету. До порта почти день пути.
–Пленника ко мне. Я его лично допрошу. – Торопливо ответила Гвен, сведя, для суровости, брови. И добавила. – Подальше от волков.
27–29 мая 427 года от н.э.с. Исподний мир. (Продолжение)
Волчок не боялся. Прошло не так много времени, когда на лестнице снова послышались шаги – на этот раз снизу, торопливые и многочисленные. Стукнул засов, дверь распахнулась, и первое, что увидел Волчок, – факелы в руках стражи. И только потом вперед выступил юноша – да, это был именно он, лицом к лицу Волчок сразу узнал того, кто когда-то уронил его в болото.
Юноша смерил Волчка взглядом, словно что-то решая, и тому показалось, что парень испуган и раздосадован.
– Ладно, уйдите, – сказал он страже. – Ничего он мне не сделает.
– Смотри, – покачал головой самый старший из них.
– Уйдите, я сказал.
Стражники, пожимая плечами, направились вниз, а Славуш перешагнул через порог и захлопнул дверь. Он был одного с Волчком роста и смотрел прямо в лицо.
– Что тебе нужно? – спросил он холодно. – Зачем ты сюда пришел? Что-то случилось?
Вопрос показался Волчку странным.
– Случилось, – ответил он. – Напротив двери, прикрытой валуном, прячутся двое гвардейцев. С рассветом они отступят на островок. А с Лысой горки их прикрывает Огненный Сокол и его люди. Они ждут того, кто выведет Спаску из замка.
С каждым словом Волчка лицо Славуша становилось всё более и более бледным, и Волчок не сомневался: тот напряженно думал, судорожно искал, что ответить. Наверное, так же Волчок подбирал бы слова для ответа Огненному Соколу, если бы тот поймал его на болоте…
– Я узнал тебя, – медленно сказал Славуш. – Это ведь ты пять лет назад… Только я не помню твоего имени…
– Меня зовут Волче, – ответил тот.
Лицо Славуша изменилось так резко, что Волчок отпрянул. Радость и облегчение – вот что было на его лице. Волчок не понял, что радостного Славуш нашел в происходящем, ведь понятно, что предупредить его пришёл друг, а не гвардеец от Огненного Сокола.
– Хвала добрым духам… – Славуш улыбнулся. – Я же не знал тебя в лицо. А оказывается… Мы хотели тебя искать, Зорич не знает, где ты и что с тобой. Почему ты не объявлялся так долго?
– Я здесь, в трех лигах от замка, на заставе, – удивленно ответил Волчок. – Зорич мог бы и догадаться.
– Как ты не побоялся сюда прийти? А если тебя видели? А если кто-нибудь о тебе расскажет? В замке не может не быть шпионов, я уже сам себе перестал верить…
– Ты понял, что я тебе сказал? – спросил Волчок. Славуш даже не вспомнил о Спаске.
– Да. Я ждал этого, я предполагал, что они всё равно всё узнают и за ней придут.
– Ты уверен, что она в безопасности?
– Нет. Дело в том… что её нет в замке.
– Как это нет? – Волчок похолодел.
– Она ушла в Хстов, ещё неделю назад. И с тех пор мы не можем её найти.
– И ты спокойно сидишь здесь? – тихо переспросил Волчок, вспоминая слова Змая: «Доверяю тебе самое дорогое…»
– Я сегодня вернулся из Хстова, надеялся, что она уже здесь. То, что за ней явился Огненный Сокол, – добрый знак. Значит, она не попала в руки храмовников. Она где-то прячется.
– Ты заходил в «Пескарь и Ёрш»?
– Конечно. Тётушка Любица сказала, что она была там, переночевала и уехала. Она… – Славуш усмехнулся. – Она поехала в Хстов искать тебя.
– Меня? – опешил Волчок.
– Глупая девчонка, – кивнул Славуш с улыбкой. – Милуш сходит с ума, собирается сам на её поиски.
– Не надо. Я её найду. – Волчок шагнул к двери, но вовремя опомнился. – Вы видели, что к замку строят новую гать?
– Конечно. И осадные башни. Нам всё известно, даже то, что Храм собирается отливать пушки и заготавливает порох.
– И… как же замок?
– Замок устоит. Взять его приступом не так-то просто, а осаду он может держать целый год. Послушай, мы тут стоим, а ты, наверное, устал, тебе надо передохнуть… – Славуш тоже двинулся к двери.
– Мне некогда отдыхать. К рассвету надо быть на заставе.
– До рассвета осталось часа полтора, ты не успеешь.
– Придумаю что-нибудь, – пожал плечами Волчок.
– Нет. Не надо. Отвезём тебя на бричке до тракта.
Волчок подумал и решил, что отказываться не стоит.
– Только… не трогайте гвардейцев, иначе они будут искать того, кто вам о них сообщил, – сказал он на всякий случай.
– Понятно, – согласился Славуш.
– Я ещё хотел сказать, только это, наверное, уже не важно… Меня допрашивал чудотвор, господин Красен. Он пытался выяснить всё о Спаске и Змае. Он поверил в то, что Змай превратился в Змея. И… он ещё про тебя расспрашивал. Я, может, что-то лишнее ему сказал. Я сказал, что ты был там, у Цитадели, вместе с Милушем.
– Спасибо, что предупредил, – кивнул Славуш и задумался.
===27–29 мая 427 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение===
К вечеру Огненный Сокол не вернулся на заставу, а капитан штрафников ещё в обед хлопнул Волчка по плечу и сказал, что даёт ему пять дней отпуска. И даже разрешает уехать чуть пораньше, потому что почтовая карета из Волгорода пойдёт в восемь вечера – если хорошенько заплатить, можно добраться до Хстова к рассвету.
Волчок подумал, что вернуться в Хстов с Огненным Соколом было бы правильней. Хотя бы послушать, о чем он будет говорить со своими гвардейцами. Но за день Волчок извёлся мыслями о Спаске, и никакой здравый смысл не мог заставить его подождать.
То, что она не попала в руки храмовников, вовсе не означало, что она не попала в руки болотников. Да и время уже прошло – Огненный Сокол мог просто не знать, что его старания напрасны.
Попутчиков в почтовой карете набралось множество, четыре сидячих места были заняты солидными волгородцами, ещё пятеро – попроще, из прислуги – сидели у них под ногами, и Волчок примостился на полу у самой двери, под недовольное шипение остальных.
С плаща капало, и толстый купец, сидевший с краю, ворча отодвигал ноги в сухих башмаках под сиденье.
– Нигде покоя нет, рассядутся тут, воду заранее не стряхнут…
– Дядя… – Волчок поднял голову. – Щас на моё место сядешь.
Купец примолк, продолжая недовольно шевелить губами. Спать это не помешало – Волчок, так и не нашедший времени покемарить на заставе, откинул голову на дверь и уснул, едва карета тронулась с места. Нет, толком отдохнуть в дороге ему не пришлось – в карете было душно, в спину упирался угол филёнки на дверях, снизу дуло, голова падала на грудь, а ещё его как бы невзначай пихал ногой сидевший рядом паренёк – наверняка чтобы Волчок не храпел.
Путь показался слишком долгим, хотя по ровной дороге кони скакали резво и меняли их дважды. Как Славуш мог так просто уехать из Хстова? Не ему ли доверили «самое дорогое»? Почему не перевернул весь город, почему не поднял на ноги весь замок?
Волчок и сам понимал почему, но не мог с этим примириться. И знал, что нет ничего хуже вынужденного бездействия, однако Славушу не сочувствовал и даже злился на него.
Вряд ли Спаска воспользовалась почтовой каретой, наверняка шла в Хстов пешком. Сердце сжималось от страха, когда Волчок представлял её ночью на болоте – одну. Кто охранял её, когда она колдовала? Когда не видела и не слышала ничего вокруг?
Несколько часов в карете показались ещё более мучительными, чем день, проведённый на строительстве гати, – там хотя бы можно было отвлечься. В Хстов прибыли ещё затемно, под проливным дождем – Волчок бежал через весь город по глубоким лужам, по грязи немощеных улиц, через сумрак пустынных площадей.
Он плохо представлял, что станет делать после того, как расспросит мамоньку, и пытался убедить себя не терять голову – лучше от этого никому не будет. Но в глубине души знал, что голову давно потерял и думать спокойно и трезво у него не получается.
Он вдруг понял, что не всесилен, что одного желания найти и защитить Спаску мало… И можно принести в жертву хоть десять собственных жизней – никому эта жертва просто не понадобится.
Волчок дернул на себя запертую дверь – колокольчик на дверях в «Пескарь и Ёрш» звякнул особенно звонко, а от удара посильнее и вовсе зашёлся, захлебнулся своим язычком. На ночь мамонька запирала дверь. Сквозь мозаику окна был виден свет из кухни – мамонька не спала и, услышав колокольчик, заспешила к двери. Изнутри раздавались звуки возни, шепот мамоньки, скрип двери в кладовку.
– Мамонька, это я! – крикнул Волчок, чтобы она не волновалась.
Она распахнула двери, всплеснув руками:
– Ой! Ой! Мальчик мой! Да как же!.. Да так поздно!.. Да где ж ты был? Мы же изыскались! Весь промок! Ну до нитки прямо!
Волчок шагнул в трактир, расстегивая булавку на шее, и остановился, глядя на дверь кухни: там стояла Спаска с лампой в руках. Булавка выпала из рук и покатилась по полу.
– И где же вы меня искали? – спросил он тихо и присел на скамейку у стола.
– Волче-сын-Славич, не сердитесь. Пожалуйста… – Спаска улыбнулась, и улыбка её была грустной – словно она собиралась вот-вот расплакаться.
– Я пока не сержусь, – ответил он. Нет, вряд ли он сердился – ещё не пришел в себя от облегчения. – Где ты была?
Вопрос прозвучал слишком… не грубо, нет – сурово.
– Здесь. Я ждала вас. Я искала.
– Но ведь за тобой приезжал Славуш… Почему же он решил…
– Мы с тётушкой Любицей его обманули, – улыбнулась Спаска. – Иначе он увёз бы меня обратно в замок.
Вот так просто? Они с мамонькой взяли и обманули?
– Мамонька, – повернулся к ней Волчок. – Ну она-то девочка ещё, но вы! Её Особый легион ищет, а она сидит тут, за хлипкой дверью?
– Так ведь и хорошо. Никто её здесь искать не станет. А в замке того и гляди война начнется. – Мамонька посмотрела на него безо всяких угрызений совести.
– Наверное, с войной разберутся без вас, – вздохнул Волчок.
Спаска подошла к столу и остановилась возле Волчка, продолжая держать лампу в руках.
– Я тебе уже говорил, что за меня не надо бояться. И искать меня не надо тоже. – Волчок посмотрел ей в глаза и добавил:
– Глупая девчонка.
Он хотел сказать это строго, но получилось снисходительно.
– Пусть. Пусть я глупая девчонка. Главное, что вы живы…
– Это Славуш тебе просил передать. А я скажу твоему отцу, чтобы он тебя отшлёпал.
Спаска прикусила губы, стараясь сдержать смех, но он всё равно пробился наружу. И Волчок подумал, что это и в самом деле смешно – Змай надышаться на неё не мог, даже голоса никогда не повышал. Она смотрела на Волчка сверху вниз, и он вдруг смутился под её взглядом, почувствовал себя смешным и неловким. Мамонька исчезла незаметно и деликатно, ещё больше смутив Волчка.
– Мы завтра поедем в замок, – сказал он ворчливо – только чтобы скрыть смущение. Спаска кивнула.
– Только не говорите Славушу, что я от него пряталась. Ладно?
– Расскажу, – ответил Волчок.
– Не надо. Ему будет… больно. Не надо.
– Ему и так больно. И страшно.
– Мне тоже было больно и страшно. – Она сглотнула. – Я думала… я думала, что вас арестовали. Там, на Дворцовой площади, по утрам вешают списки приговорённых. Я читала эти списки каждый день. Я ходила к башне Правосудия и слушала крики из подвалов. И думала, что услышу вас. Я не искала вас только на кладбище, потому что… тогда я бы просто не смогла больше жить.
Она поставила лампу на стол, медленно протянула обе руки и погладила его по волосам, словно хотела их расправить.
– Какое счастье, что вы здесь. Что вы живы. Я уже всё передумала, всё решила: что угодно – слепой, безногий, изуродованный, – лишь бы живой.
Волчок не смел шевельнуться и поднять на нее глаза.
– Не надо за меня бояться. Я же говорил, – сказал он. Получилось хрипло и неуверенно.
– Я не могу. Я и хотела бы не бояться, но у меня не получается. Мне сон про вас страшный приснился.
– Это я боялся за тебя. – Волчок наконец поднял взгляд.
– Почему вам можно за меня бояться, а мне нет?
– Потому что, когда я что-то делаю, я знаю, чем рискую. А ты понятия не имеешь. Ни о том, чем рискуешь сама, ни подо что подставляешь других. – Волчок вздохнул – он вовсе не хотел на неё ворчать. – Я не обвиняю тебя. Ты и не должна. Я должен – а ты нет.
– Я бы ни за что сюда не пошла, но мне сказали, что от вас нет вестей.
– Ну и что толку в том, что ты сюда пришла? Глупая… – Волчок взял её руку в свою. Маленькая была рука, совсем утонула в его ладони. Он говорил не то, что хотел сказать. Он хотел сказать, как благодарен ей за это.
– Вы промокли, Волче-сын-Славич. – Спаска улыбнулась грустной полуулыбкой. – Вам холодно, наверно…
– Я это переживу, – проворчал Волчок и погладил её руку. Ему показалось, что он может поцарапать её нежную кожу своей заскорузлой ладонью.
– Вы говорите одно, а думаете совсем другое, правда?
– Правда, – неожиданно для себя выговорил Волчок. Она тоже погладила его по руке. Её движение было медленным, изучающим – женским, а не детским.
– Я… жизнь за тебя отдам. Я для тебя всё могу сделать, только попроси.
Она посмотрела на него снисходительно, с той же грустной полуулыбкой:
– Я бы попросила вас поехать со мной в замок и никогда больше не возвращаться в Хстов. Или… увезите меня за тридевять земель, где нет Храма, Особого легиона, Государя, колдунов. Отвезёте?
Волчок опустил глаза и покачал головой.
– Вот видите… А сказали – всё можете. – Спаска вздохнула. – Ну тогда хотя бы не говорите Славушу, что я его обманула.
– Ах ты… маленькая хитрюга. – Волчок усмехнулся. – Поймала на слове?
Надо было пойти к Зоричу, отправить голубя в замок, пока они не послали за Спаской ещё кого-нибудь. Он поднялся, не выпуская её руки из своих. И теперь она посмотрела на него снизу-вверх, совсем не детским взглядом: озорным и искушающим.
Или ему так только показалось? И хотя в голове мелькнуло: «Не про тебя девка», Волчок сам не понял, что на него нашло: притянул её к себе и поцеловал в губы долгим жарким поцелуем. Слишком долгим и жарким, каким целуют не возлюбленную даже – жену. Спаска не отстранилась и не смутилась, и когда подняла на него глаза, в них светилось счастье.
– Моя, – шепнул Волчок и снова прижал её к себе.
— А я откуда знал, что мы трельяж купили? Я смотрю — у нас в спальне мужик. У меня рефлекс сработал. Ах, антикварный… то-то он мне подозрительным показался.
Отнёс драгоценнейшую в зал, обложил подушечками на диване, включил про природу, сам пошёл пылесосить. Все осколки собрал, пыль смахнул. Смотрю — а в углу опять тот мужик. А у меня опять рефлекс. Что-то я себе не нравлюсь. Украсил пластырем.
— Завтра куплю другое зеркало, ещё больше сегодняшнего. И повесим его с вашей стороны. Для красоты.
В ночь обряда за тучами не было видно полной луны, но Богодея точно знала – она там. Смотрит на мир, ждет, когда кровь выродка успокоит богиню и даст серебристому лунному свету окутать поля и леса.
Старуха пришла к Мирушке незадолго до полуночи. Просто сказала – «пойдем».
Княжна молча кивнула. О чем тут говорить?
Они шли по темной, склизкой мороси, меж двумя мирами, из Яви в Навь, или просто в никуда, по чавкающей грязи, в темноте угадывая дорогу…
— Выпей, — уже на опушке леса, за посадом, велела Богодея и протянула княжне флягу. Напиток пах травами.
«Опоят, чтоб не дергалась» — как наяву, вспомнился Мирушке скрипучий голос полевика. Она незаметно вылила на землю дурманящий отвар.
Два дня назад княжна послушалась бы беспрекословно. Но теперь, понимая, что она для Богодеи – просто тварь, вроде овцы, которую важно не спугнуть раньше времени…
Нет уж. Умирать – так зная, за что и ради кого.
Старуха не сомневалась в своей власти. Богодея не заметила, что княжна нарушила ее приказ.
Мирушка шагала за ней. В темноте, в шорохе капель дождя, мир был крошечным – только шаги и тени. Где-то вдалеке, почти нереальные, виднелись черные верхушки деревьев на фоне тяжелых облаков. Лес вокруг был смутными силуэтами и колючими ветками, возникавшими на дороге из черной пустоты.
У дуба горели два факела, воткнутые в землю. Горели плохо, трудно, огонь съеживался под моросью. Полевик и девка уже ждали. Девка поодаль, полевик – на том месте, которое вчера отметил.
— Вставай сюда. – Богодея указала княжне на алтарь у ствола дуба. Мирушка шагнула на него, слегка задев подолом долбленую чашу с темным от въевшейся крови дном. Прислонилась спиной к дубовой коре…
Богодея отошла, встала, куда заповедано.
Полевик кивнул девке, и та шагнула вперед, держа в руке маслянисто сверкнувший в свете факелов нож.
«И все? – княжне хотелось закричать, — вот так, просто, буднично, никаких речей и молитв богам? Никаких дудок и ритмичного стука бубнов? Хоть бы слово сказали! Я для вас как корова жертвенная? Как коза?»
Это было обиднее всего. Им плевать на ее жертву, на ее готовность, им вообще все равно, что она живая, она человек!
«Опоили, чтоб тварь не дергалась».
Девка подходила все ближе. В мерцающем свете факелов она казалась невыносимо прекрасной – Мирушке такой не быть никогда. Девка довольно улыбалась. Сейчас она принесет жертву, выполнит работу, богиня обрадуются!
Мирушка медленно подняла голову ей навстречу.
Девка чуть споткнулась. Узнала? Ей тоже не сказали, кого придется убивать?
Но девка красиво тряхнула косой и продолжила идти вперед.
Богам нужна кровь – значит, будет кровь.
В момент, когда новенькие сапожки девки ступили туда, где лежал отмечавший ее место камешек, из густой дубовой кроны бесшумно упали три сети. На нее, на полевика и на Богодею.
Мирушка спрыгнула с камня и со всей силы дернула веревку, как сегодня днем учил Горазд – потуже спеленать девку.
— Стража! – громко завопил полевик. Мирушка бросила на него короткий взгляд – но тут же продолжила вязать пленницу. Горазд давеча раз десять повторил – «что бы ни было, первым делом спутай девку, остальные не твоя забота».
Падая, девка выронила нож – княжна ногой откинула его подальше, чтоб та не дотянулась. Мирушка быстро обшарила ее, но другого оружия не нашла.
Выпрямившись, княжна увидела связанную сетью Богодею. Горазд вытирал нож о густую бороду мертвого полевика.
— Коряво я на него сеть закрепил, — спокойно (слишком спокойно! ему тоже страшно!) пояснил Горазд, — чуть не выпутался, шустрик. Ничего, дохлым он нам тоже сойдет. Мир Нави – мир мертвых, так ведь?
— Охрана! – звонко, красиво закричала связанная девка.
Мирушка подхватила отброшенный нож.
— Какая охрана? – хмыкнул Горазд, — ты про двух лохматых, которые за перелеском лягушек считали? – и, на всякий случай, аккуратно стукнул девку по затылку. Та обмякла.
— Вас боги покарают! – мрачно и страшно возвестила Богодея.
— Ага, — кивнул Горазд, — что-то, пока я полдня по дубу лазал, на вас сети ладил, богам поровну было. Даже ворон никакой на меня не нагадил.
— Без крови твари двух миров дожди не кончатся! Вы народ свой погубите! Ты, — Богодея впилась жутким, бешеным взглядом в Мирушку, — должна была ради них умереть! То старый князь, умирая, завещал! Клятву свою о подмене, темную, страшную, искупить хотел. Ты б хоть батюшку почтила!
Княжна чуть покачнулась от злости во взгляде старой ведуньи, но устояла на ногах. Ее трясло.
— Батюшку? – зло воскликнула Мирушка, — это какого ж батюшку? Того, что меня придушить хотел? Того, кто сейчас в жертву отдает? Кого мне чтить, ведунья?
— Народ свой почти, — уже мягче, попросила Богодея, — им ведь не выжить под дождями. Ты кровь отдашь – они останутся.
— За народ жизнь отдать – ума много не надо, — медленно проговорила Мирушка, — я лучше поживу ради него. А кровь тут не только моя подойдет.
И – откуда силы взялись! – рывком подняла с мокрой травы своего двойника. Горазд перехватил девку и поставил на камень-алтарь на колени, лицом к дубу. Ее руки были плотно примотаны к бокам сеткой, Горазд придерживал, чтоб не упала.
— Волхв что брату сказал? Нужна кровь твари, что в одном миру рождена, а в другом живет? – Мирушка медленно, но точно выполняла все движения, которые вчера подсмотрела. Связанная девка пришла в себя, дергалась, что-то жалобно бормотала – про то, что так нельзя, что княжеская кровь священна, что у них ничего не получится, просила пожалеть…
Мирушка, не слушая, запрокинула ей голову и перехватила горло жертвенным ножом. Сбивчивая речь стала жутким бульканьем, в дуб ударила струя крови.
Руки у Мирушки больше не тряслись. Она нагнула вперед обмякшее тело и держала, завороженно глядя, как в чашу льется густое, темное…
Все чувства были на пределе – она слышала стук сердец Горазда и Богодеи, плеск реки на перекатах за перелеском, уханье филина в чаще. Видела, как дрожат от поднимающегося ветра мокрые листья дуба.
Ветер крепчал. Факела качнулись, один упал и с шипением погас в примятой траве.
Княжна, всей грудью вдыхая тяжелый запах, собирала кровь в жертвенную чашу. Наполнив ее до краев, пошла вокруг дуба, поливая корни
Ветер стал еще сильнее. Загудел в кронах, сорвал с листьев водопады капель. Неподалеку с треском упала высохшая сосна.
Когда княжна вернулась на прежнее место рядом с алтарем, поляну перед дубом заливал серебряный свет полной луны.
Горазд шумно выдохнул.
Богодея ошарашенно молчала.
Мирушка аккуратно, с легким стуком поставила пустую чашу на алтарь, рядом со своим мертвым двойником.
— Ну что, бабка, чуешь, что молчать тебе об увиденном до смерти? – Горазд встряхнул Богодею. -Все равно ж никто не поверит. Вот княжна, обряд совершила, дождя больше нет… Даже не пробуй воду мутить, ясно?
Старуха кивнула.
Второй факел последний раз полыхнул и погас. На поляне остался только лунный свет.
— Еще ты князю скажешь, — почти ласково продолжила Мирушка, — что Горазд тварь отловил, все нужное сделал, и боги благословили. Пусть награду просит. Твердислав меня задумал в Полтеск замуж отдать, а мне этого совсем не хочется…
— Вижу, что благословили вас, — с трудом проговорила Богодея, — а то б не вышло ничего. Твоей крови богиня хотела! Твоей!
— Кабы не получилось с ней – была б моя, — просто ответила Мирушка.
Горазд кивнул, передернувшись от ужаса клятвы, что вчера потребовала невеста. Он до первой звезды в разрывах облаков молился всем богам, чтоб не пришлось ее исполнять.
— Теперь расскажи, Богодея, почему нас с девкой этой поменяли? – спросила Мирушка. – Ты все знаешь, ты у мамы повитухой была.
— Все, да не все, — мрачно ответила старуха. — Знаю, что договор был у князя с царем полевым – вон он лежит, царь… — она кивнула на мертвого полевика. – Брат твой Твердислав в лесу заблудился, к царю попал, вот и обменял его князь то, чего дома не знает. И поклялся вечно о том молчать. Княгиня тогда непраздна ходила, так и получился подменыш в княжьем тереме.
— Кому подменыш, — веско прервал ее Горазд, — а кому княжна. Настоящая.
Подошел к своей нареченной, тенью стоявшей в темноте под дубом, поцеловал…
— У тебя губы соленые, Мирушка, — удивился он.
Княжна молча улыбнулась и вытерла рот. На ее ладони осталась черная густая полоса, маслянисто блеснувшая в лунном свете.
ссылка на автора
Алексей Келин https://author.today/u/orcmaster
Ноэллу разбудили звуки музыки.
В саду выводил заунывную мелодию заклинатель дзир, один из тех морщинистых старцев, которые неторопливо, в любую погоду, шагают из селения в селение, пересекая страну с юга на север и с запада на восток.
Многое знают эти мудрецы из народа, передающие из рода в род то, что их предки постигли, наблюдая за жизнью растений, дрессируя ящеров и дзир.
Врачи относились к ним свысока, но зачастую эти старцы при помощи корешков и настоек на травах и цветах возвращали здоровье больным, вылечить которых не могли лучшие медики Аоона.
Не следует ли из этого, что они постигли то, чего не смогли понять другие?
Прислушиваясь к замирающей заунывной мелодии, Ноэлла приподнялась с узкого ложа и, потянувшись, вздохнула.
Удивительный сон привиделся ночью Ноэлле.
Снились скалистый каньон, наполненный влажным туманом, и шаткий висячий мост через него. Узкий мост из лиан, ведущий в неведомое. И она шла по нему, пугливо озираясь, страшась посмотреть вниз, где вгрызался в каменистое ложе бурный поток.
Ноэлла шла одна.
Над головой ее, рассекая крыльями воздух, пролетали уэки — крылатые обезьяны — и тонко попискивали. Их маленькие головы были покрыты бурой шерстью, красноватые глаза с голубыми белками светились.
Их было много. Десятки уэков разгоняли перепончатыми крыльями своими клубы тумана, поднимавшегося со два каньона. Но не их боялась Ноэлла, ступая по вздрагивающему настилу из веток. Ее страшило чудовище хвойных лесов — косматая обезьяна унра. Ее зубы способны раскусить скорлупу прочнейших орехов, когти ее трехпалых лап острее кинжала. Унра живет высоко в горах, где трудно дышать и сердце бьется судорожно, с перебоями. Лишь немногие охотники осмеливались проникнуть в те глубокие пещеры, где унры выкармливают своих детенышей.
Унра опаснее ящеров и дзир. Горе тому, кто нарушит ее покой.
Ноэлла достигла середины моста, когда из кустов вышла упра и, прыгая с камня на камень, цепляясь лапами за ветки и лианы, направилась к тому месту, где мост соединялся с краем каньона.
Повернуть назад?
Унра проворна. Она догонит ее и утащит в свое логово…
И вдруг над головой послышался шум крыльев. Из-за утеса вылетела большая бабочка, опустилась, села на мостик рядом с Ноэллой. Голубые крылья ее были усеяны искрящейся пыльцой, длинные усики шевелились.
— Садись, — сказала бабочка голосом чужестранца. — Я умчу тебя далеко-далеко. Туда, где нет туч и туманов, где солнце и цветы.
Ноэлла легла на широкую спину насекомого, прильнула к ней грудью, обвила руками мягкое брюшко. Бабочка замахала крыльями…
Сон предвещает опасность. Но почему ее, Ноэллу, спасает чужестранец, а не Туюан и не отец?
О чем, скрытом от взоров разума, говорит этот сон?
Из спальни Ноэлла спустилась в сад. На фигурных клумбах слегка покачивались яркие цветы. Пышные махровые венчики их источали сладкие ароматы. Цветы были всевозможных тонов и оттенков — зеленые, лиловые, фиолетовые, голубые. Но ни игра красок, ни многообразие форм и пьянящие запахи не радовали сегодня Ноэллу.
Ей было грустно.
«Что мне еще надо? — спрашивала она себя, срезая цветы. — Я молода и красива. Меня любит Туюан, и я люблю его. Надо радоваться и петь, а на душе у меня смятение и тревога, сердце сжимает тоска».
После полудня смутная, безотчетная грусть сменилась беспокойством за судьбу отца, улетевшего утром в полусфере с Олегом в сторону Ютанга.
Полет должен был продлиться пять-шесть часов. Предполагалось, что ко второму завтраку Ин Сен и Олег смогут вернуться и вместе с Сергеем и Ноэллой совершат морскую прогулку вдоль побережья Аэрии.
* * *
Однако с момента старта прошло больше восьми часов, а ученые не подавали о себе вестей. Последняя радиограмма с корабля была получена три часа назад, когда полусфера, достигнув высшей точки полета, приближалась к границе высотного меридионального воздушного течения.
Что произошло с ней после этого и почему ученые не отвечают на позывные? Каждые полчаса Ноэлла звонила в загородную базу института, надеясь, что ее сотрудники узнали что-нибудь новое. Связь с полусферой оставалась прерванной.
Тревога Ноэллы усилилась. Сон оказался пророческим. Беда ворвалась в ее жизнь. Что-то случилось с отцом. Возможно, испортились автоматические приборы или вышли из строя двигатели, и полусфера, увлеченная воздушным потоком, оказалась в разреженных слоях атмосферы, где герметичность пассажирской кабины могла быть нарушена ударами метеоритов, а Ин Сен и Олег подверглись вредному действию корпускулярного излучения Солнца.
Беспокойство Ноэллы передалось Сергею. Ему тоже стало не по себе. Мало того, что до сих пор ничего неизвестно о судьбе Бориса Федоровича, томящегося в плену. Теперь приключилась еще какая-то неприятность с Олегом. И нужно же было ему подвергать себя риску. Призывал его, Сергея, быть сугубо осторожным, а сам…
— Какой потолок у полусферы? — спросил Сергей Ноэллу, нервно ходившую по комнате.
— Точно не знаю. Значительно больший, чем у синго, однако на длительное пребывание в разреженных слоях летающая лаборатория не рассчитана.
— А запас воздуха у них большой? — продолжал допытываться Сергей, пытаясь представить себе те трудности, с которыми ученые могли столкнуться во время полета.
— Кислорода им хватит на сутки, но скафандров в полусфере нет, и если метеорит пробьет стенку кабины…
Ноэлла не договорила.
— Не надо предаваться отчаянию, — сказал Сергей, беря девушку за руку и бережно усаживая в кресло. — Постарайтесь взять себя в руки… Не будем раньше времени хоронить вашего отца и Олега, подумаем лучше о том, как помочь им. Почему вы решили, что произошла катастрофа? Только потому, что они не отвечают на позывные. Но это еще не доказательство их гибели. Радиосвязь с полусферой могла нарушить магнитная буря. Возможно также, что причина их длительного молчания — неисправность какого-нибудь прибора. Наконец, почему не предположить, что полусфера опустилась по ту сторону снежного хребта и радиоволны задерживаются толщами горных пород?
— Предполагать все можно… — горько усмехнулась Ноэлла.
Воцарилось молчание. Ноэлла, сжав виски ладонями, уронила голову на колени. Сергей, нахмурившись, смотрел в окно на прибрежные рощи.
— Знаете что, — сказал он, первым прерывая тягостное молчание. — самое невыносимое в таятом положении — это бездействие. Всегда лучше что-нибудь делать, чем сидеть и терзаться.
— Что вы предлагаете? — спросила Ноэлла, все еще не поднимая головы и не разжимая рук.
— Связаться с теми, кто будет руководить поисками полусферы, и попросить, чтобы нас с вами включили в состав одной из спасательных групп.
— Я сама только что подумала об этом, — сказала Ноэлла. Пока Ноэлла вела переговоры по видеофону, Сергей машинально вращал рукоятку настройки портативного радиоаппарата, с помощью которого астронавты поддерживали между собой связь с первого их дня пребывания на Венере.
Он не терял надежды услышать голос Олега, взявшего в полет такой же самый аппарат. И вдруг сквозь потрескивание атмосферных разрядов, то усиливающееся, то затихающее, его чуткое, натренированное ухо уловило слабое попискивание — чередование коротких и длительных звуков, акустических точек и тире, столь характерное для азбуки Морзе.
Сергей немедленно выхватил из кармана карандаш. Рука его быстро наносила на бумагу точки и тире, а губы шептали вслух те буквы, которым соответствовали сочетания этих двух значков телеграфного кода.
Вот что он принял на слух:
— Я нахожусь в экваториальной зоне южного полушария, на острове, имеющем форму восьмерки. Основные ориентиры: конусовидный вулкан и каменная голова. Озеров. Повторяю: ориентиры — вулкан и голова…
Сообщение это повторилось дважды. Потом атмосферные помехи заглушили морзянку.
Прошло несколько дней. Благодаря попутному ветру караван быстро продвигался на восток, огибая Эспаньолу с севера, и уже благополучно миновал опасные воды ее французской части, затем прошел возле Тортуги, где пираты или каперы могли бы попытаться напасть на отставший галеон или даже в целом на караван — такие случаи, хоть и редко, но бывали. Риск нападения в целом был выше у каких-либо «недружественных» берегов, чем в открытом море, и не только со стороны французов. Но в этот раз кораблей набралось почти три десятка, и власти Новой Испании выделили для защиты шесть пятидесятипушечных галеонов и еще два сторожевых корабля, так что оставалось надеяться, что охотников до лакомой, но зубастой добычи не сыщется и в дальнейшем.
Самые привилегированные пассажиры обедали в кают-компании, в обществе капитана – приземистого жизнерадостного дона Хуана Кардосо, двух его малоразговорчивых помощников, священника отца Доминго, штурмана, который был под стать капитану, и судового врача, сеньора Бонильи, чьи глазки уныло взирали на подлунный мир, а длинный сизый нос выдавал в своем обладателе любителя горячительных напитков.
В первый день обед превратился для Арабеллы в своего рода испытание, потому что разумеется, дон Мигель также присутствовал в кают-компании – по счастью, отведенные им места находились на противоположных концах стола. Рядом с испанцем сидела привлекательная молодая женщина с выразительными темными глазами, оттененными густыми ресницами. Легкая улыбка временами озаряла ее лицо, особенно когда она смотрела на дона Мигеля. Сперва Арабелла удивилась, а потом задала себе резонный вопрос:
«А почему, собственно, дону Мигелю и не жениться?»
Затем она призналась себе, что скорее ее удивляет любовь и обожание в глазах сеньоры де Эспиносы, чем сам брак.
Когда женщина встала, Арабелла заметила под богато расшитой накидкой округлившийся живот и поняла, почему та словно светилась изнутри. После обеда, на палубе, Арабелла увидела их вместе с девочкой, по виду ровесницей Эмилии. Издали наблюдая за ними, она пришла к выводу, что дон Мигель все же обрел свое счастье.
«По крайней мере, он был счастлив, пока не произошла наша роковая встреча…»
Арабелла находилась во власти противоречивых чувств, тревожась о том, как им удастся пробыть на «Сантиссиме Тринидад» на протяжении столь длительного времени, и поражаясь капризам Случая,пожелавшего вновь столкнуть неистового дона Мигеля с его смертельным врагом и с ней – его бывшей пленницей. И все-таки, в глубине души она была рада, что де Эспиноса не пал от руки ее мужа, хотя и упрекала себя за эту радость.
Испанец держался надменно и избегал смотреть на своих врагов. Ежели его взгляд устремлялся в их сторону, то скользил по ним с восхитительным ледяным безразличием. В ответном взгляде Питера также читалось равнодушие, но Арабелла достаточно знала своего мужа, чтобы ощущать в нем под маской спокойствия напряжение взведенного арбалета. Однако, как и он предсказывал, ничего не происходило, и ее тревога немного улеглась.
Еще через несколько дней миссис Блад обнаружила, что Эмилия нашла себе подругу в лице дочери дона Мигеля. Девочки сидели на палубе и, склонив друг к другу головы, что-то мастерили из щепок, в то время как Мэри пыталась вести беседу с совсем молоденькой девушкой — по видимому, няней, и поскольку каждая из них говорила только на своем языке, им оставалось объясняться знаками. Арабелла в нерешительности остановилась, раздумывая, не подозвать ли дочь к себе, но Эмилия уже заметила ее и сама подбежала к ней.
– Эмили, кажется, у тебя новая подруга?
– Да мама, ее зовут Изабелла – почти так же красиво, как тебя, но мне больше нравится называть ее Изабелита.
– А как же вы разговариваете, ведь ты не понимаешь испанский?
Девочка посмотрела на нее с недоумением:
– Мы уже давно плывем на этом корабле, так что ты по-испански будешь la madre, а Изабелита – la amiga. А сам корабль — la nave… – она вдруг протянула Арабелле руку и с гордостью сказала: – Мама, посмотри, что у меня есть!
На ладони у нее была золотая ладанка в форме ковчега – скорее всего, внутри находилась частица святых мощей или какая-то иная реликвия.
– Где ты это взяла, Эмили? – строго спросилаАрабелла.
– Мне дала она — девочка махнула рукой в сторону Изабелиты, которая поднялась на ноги и, серьезно хмуря бровки, смотрела на них.
– Но это очень ценная вещь, девочка моя, боюсь, что ее придется вернуть.
Эмилия надула губы, упрямо глядя исподлобья такими же синими, как у Питера, глазами:
– Я отдала ей мою ракушку. Ну, ту самую…
– Ту, что ты нашла во время нашей последней прогулки возле Кингстона? – Арабелла помнила на редкость красивую, переливающую бирюзовыми оттенками перламутровую раковину, являющуюся главным сокровищем Эмили: – А разве тебе не хотелось хранить ее вечно на память об Ямайке?
– Хотелось…
– Изабелита! – их разговор привлек внимание сеньоры де Эспиноса, и она подошла к дочке, вопросительно взглянув в сторону Арабеллы.
– Эмили, тогда тем более нужно вернуть ладанку. Будь хорошей девочкой, и я попрошу отца рассказать тебе вечером одну из его историй.
– Про морских чудовищ? – насупившаяся было Эмили просияла.
– Думаю, что без чудовищ там точно не обойдется, – уверила ее мать.
Арабелла обернулась к сеньоре де Эспиноса и с улыбкой сказала, тщательно подбирая испанские слова:
– Это принадлежит вашей дочери, сеньора де Эспиноса.
– Благодарю вас, сеньора… – в голосе жены дона Мигеля было удивление.
– Прошу меня извинить, мы не представлены, – спохватилась Арабелла: откуда бы ей знать, как зовут ее собеседницу. – Но я слышала, как к вам обращался стюард. Я миссис Блад.
– А это, вероятно, – вашей, миссис Блад, – настороженность ушла из глаз сеньоры де Эспиноса, и она тепло улыбнулась.
В ее руках была ракушка Эмилии, и обмен сокровищами состоялся по всем правилам дипломатии — правда, сопровождаемый вздохами сожаления самых заинтересованных сторон.
Вечером Арабелла рассказала мужу о «происшествии», добавив, что неизвестно как еще отнесется де Эспиноса к дружбе девочек, и возможно, стоит предостеречь Эмилию, на что Блад ответил, что дон Мигель будет последним болваном, если начнет вмешиваться.
***
На Мартинике караван сделал остановку для пополнения припасов. Плавание шло своим чередом, погода оставалась неизменно благоприятной, и Беатрис много времени проводила на палубе. Несколько раз она обменялась парой слов с приветливой миссис Блад, в то время как их девочки играли в каком-нибудь закутке на палубе. Видела она и мужа англичанки, весьма примечательного темноволосого мужчину с пронзительным взглядом удивительно светлых для его смуглого лица глаз. Прежде ей не было дела до находящихся на борту англичан, а теперь она обратила внимание, что по длинному столу в кают-компании будто проходит незримая граница — испанцы, во главе с капитаном, собирались на одном его конце, а подданные английской короны — на противоположном. Никаких столкновений, конечно же не случилось – наоборот, и те, и другие соревновались в учтивости. Но Беатрис заметила и еще одну вещь — Мигель не участвовал в преувеличено любезном общении. Беатрис знала о нелюбви — если не сказать большего, которую муж испытывал к англичанам: ведь те были виновниками гибели младшего из братьев де Эспиноса. Но однажды она перехватила быстрый взгляд мужа, брошенный им на супруга миссис Блад, и у нее перехватило дыхание от того, какая в нем сверкнула ненависть. Беатрис встревоженно вгляделась в его лицо, но не увидела ничего, кроме холодного равнодушия. Она попыталась успокоить себя, твердя, что ей все почудилось. Однако невозможно было не видеть, что с тех пор, как они отплыли из Гаваны, воодушевление оставило Мигеля, он вдруг стал угрюмым и неразговорчивым, совсем как в ту тяжелую зиму, после своей отставки.
Недоумение Беатрис усилилось, когда два дня спустя муж сурово выговорил ей за то, что она позволяет Изабелле дружить с маленькой англичанкой.
– Я не понимаю вашего неудовольствия, дон Мигель. Почему бы им не поиграть под присмотром служанок?
Мрачно хмурившийся де Эспиноса ответил:
– Мне неприятно видеть, что моя дочь общается с… еретичкой. Неужели нельзя найти для Изабеллы более подходящую компанию?
– Это же дети, какой в том грех? Кроме того, более подходящей компании – как вы изволили выразится – на «Сантисима Тринидад» для Изабелиты нет.
Не ответив, он отошел от Беатрис и остановился, глядя в окна каюты.
– Что происходит, дон Мигель? – продолжала спрашивать она, – Вы так напряжены, кто эти люди?
Мочание длилось так долго, что она даже украдкой вздохнула, не рассчитывая на ответ. Но дон Мигель вдруг медленно выговорил:
– Это мой враг, Беатрис.
То, как это было сказано, заставило Беатрис прекратить дальнейшие расспросы. Ей показалось, что она ненароком коснулась незаживающей раны.
– Я… скажу Рамоне.
– Пусть играют, – неожиданно разрешил дон Мигель и устало добавил: – Лучше, если это будет на глазах у Рамоны, а то с Изабеллы станется сбежать от нее, чтобы навестить подружку.
***
После Малых Антильских островов караван взял курс на Азоры, идя теперь на северо-северо-восток. Для того, чтобы пересечь Атлантический океан, требовалось не меньше двух месяцев, впрочем, у пассажиров находились нехитрые развлечения: они занимались ловлей рыбы или попросту бездельничали, разморенные ярким солнцем, а отец Доминго чуть ли не каждый день провозглашал имя святого, которого следовало чествовать, и все с энтузиазмом откликались на его инициативу.
Беатрис оказалась перед выбором: видя, что мрачнное настроение не оставялет мужа, она не хотела еще больше расстраивать его, но не знала, как объяснить Изабелле, почему та не должна больше играть с Эмилией. Пока она раздумывала, произошло еще одно событие.
Однажды, выйдя на палубу, она увидела девочек возле грот-мачты. Рядом с ними была миссис Блад, которая несмотря ни на что, нравилась молодой женщине. Но Беатрис призывала себя быть сдержаннее и поэтому ограничилась лишь формальным приветствием, собираясь увести дочку в каюту.
– Арабелла!
Беатрис замерла на месте, услышав это имя, казалось бы, давно похороненное в ее памяти, и медленно повернула голову: к ним подходил тот самый высокий мужчина, супруг миссис Блад. Он поклонился Беатрис, затем обратился к жене по-английски, и та с улыбкой что-то ответила.
Мисс Блад больше не смотрела на Беатрис и поэтому не видела, что с той творится.
…«Арабелла, не уходи…» – шепчут запекшиеся губы Мигеля, и лицо его искажается от боли.
А сеньорита Сантана знает, что это боль вызвана не раной от удара шпаги, пронзившей его грудь совсем рядом с сердцем…
Беатрис судорожно вздохнула. Почему до сих пор она не удосужилась узнать, как зовут англичанку?!
«Вас не должна смущать донья Арабелла… В настоящем этому нет места…»
Как же — вот оно, настоящее, красивая женщина, изящная, как фарфоровая статуэтка!
«Арабелла! Арабелла, жена его врага…»
Ревность опалила жгучим огнем. Мысль, что это могло быть лишь совпадение мелькнула и пропала. Беатрис знала, что чутье не обманывает ее. Кивнув Рамоне на дочь, она сжала губы и направилась в каюту.
Она почти бежала по узкому проходу, как вдруг ребенок беспокойно задвигался в ее животе. Беатрис остановилась, пытаясь выровнять дыхание и дожидаясь, пока стихнут толчки. Но они не прекращались, и она непроизвольно положила руку на живот в извечном желании защитить еще нерожденное дитя. И вдруг странное успокоение охватило ее. Она обязательно спросит у мужа. Но позже.
Второе пробуждение (да, представьте, я все-таки заснул!) выдалось поспокойней первого. Но ненамного. Проснулся от того, что кто-то защекотало щеку. Старый детский страх — пауки! – подбросил тело, заставил судорожно заозираться в поисках угрозы… и замереть.
Никаких пауков на подушке не нашлось.
Зато лежало то, чего не должно было быть. Я медленно протянул руку…
— Подожди! – охнул проснувшийся Славка.
Но я уже тронул сложенный «птичкой» листок желтоватой бумаги. Тот дрогнул от касания, зашелестел – и развернулся. Я пробежал взглядом четыре ровные строки:
«Ты не появляешься, и я позволяю себе надеяться, что у тебя все хорошо. Иначе я бы уже услышал о новом подвиге хватов Каирми. Не знаю, какие дела у тебя в столице и имеешь ли ты связь с драконоверами, но на всякий случай сообщаю: завтра по столице в качестве одной из отвлекающих мер планируется массовая облава на сектантов. Прошу: понадобится помощь или сведения – пиши на обороте этой записки. Рит»
Я протянул записку напарнику. Тому на чтение хватило двух секунд. И нахмурился:
— Кажется, мы недавно удивлялись, что он слишком легко тебя отпустил? А он просто может легко тебя найти.
— Нашел и нашел, — немолодому чародею, укрывшему меня той ночью от поисков своей же службы, я почему-то верил. — Записку же прислал, а не двери вышибает с сетеметами наперевес.
— Ну, говорят, что двери вышибать – это как раз в его стиле. А такие вот записки – нет. И хитрые комбинации и многоходовки тоже нет. Интересный такой глава Службы поддержания порядка. Старина Рык… — напарник с недоумением покосился на свою ногу в одном тапке, на скомканную тряпку на постели и слегка зарозовел щеками.
— Драконоверы поведали? – я был невозмутим как памятник. И тапка в упор не видел… а мои собственные смирно стоят у кровати, и даже ровненько. На первый этаж по неотложным утренним делам я гонял вообще без них, чтоб напарника не разбудить…
— Они, — поиски второго тапка увенчались успехом. — Ты, кстати, как?
— Почему – кстати? – возмутился я. – Я не драконовер! И я нормально, если ты про здоровье. Как думаешь, про драконоверов – это правда?
— Думаю.
Славка как бы невзначай глянул в окно. Словно проверял вероятность вышибания дверки. Мда, кто кого перепараноит, интересно? Уж на что я — без проверки даже в карман лишний раз не залезу, но побратим со своей конспирацией…
— Оба хороши, — опять проявил навыки телепата побратим. – Ладно. Пиши ответ этому кающемуся грешнику, пусть подробности выкладывает, раз уж так рвется помочь…
Тахко. Янка.
— Вон он сидит.
— Вижу. А подобраться как? Утонем же!
— Безобразие!
Малышня искренне негодовала на погоду. Снег был лучше. Он был скрипучий, конечно, и белый, и по нему было трудно подкрадываться. Но все-таки можно! А что с грязью делать? Все пузико и все лапки извозишь, пока доберешься, а потом от бабушки Иры влетит!
Теперь влетало уже не двоим, а троим – в группу озорников добавился «жених» Риник – но от этого будущий нагоняй легче не становился. Но подкрасться все равно было надо! Прятки считаются, только когда застукаешь ведущего! А как его застукаешь, если он сидит на кучке земли и сам тебя раньше увидит?
И что делать?
Термина «мозговой штурм» Янка не знала, но пользоваться им это не мешало. Так что, как следует поразмыслив, парочка драконят вспомнила, что они вообще-то на полигоне. А значит что? А значит, можно применять волшебство! И потянулась по грязи ледяная дорожка – по ней и идти твердо, и не испачкаешься. Янка очень старалась, очень-очень, но быстро устала. А до ведущего оставалось совсем немножко, и он смотрел в другую сторону! Вдохновленный примером, за дело взялся Риник… и все было бы замечательно. Но на пути дорожки Риника вдруг совершенно неожиданно взялся хвост абсолютно постороннего дяди. Дядя, конечно, совершенно не обрадовался, когда ему припалили хвост, и поднял крик.
И ведущий, не будь дурак, тут же их застукал.
Ну нету в жизни справедливости!
Расстроенные драконята даже не похихикали над драконом, который сокрушенно рассматривал свой хвост. Хотя, конечно, Дари, измазанный в грязи по самую коронку так, что они даже его не узнали – это смешно. Но нечего Дари перепачкиваться и прикидываться кучей земли. Если бы они сразу поняли, что вот эта груда – их знакомый Земной дракон, они бы, конечно, не стали… Вот зачем он там сидел и не двигался? Он сам виноват!
Дракон выслушал их претензии и печальное «извините» Риника молча и только на последние слова среагировал:
— Ладно, виноват. Действительно, какой из меня дракон? Так, чучело земляное… Не получается у меня, ребята.
Ребята пораженно замолкли. Чтоб взрослый не ругался в ответ на озорство, а признавал себя виноватым – такое они припомнить не могли.
— Так ты не будешь ябед… жаловаться? – практично уточнила Янка. На всякий случай. А то мало ли…
— Получится, — утешил «жених». – У меня тоже с первого раза не выходит.
— Да если б с первого раза! – досадливо сверкнул перемазанной короной Дари. – Я уже со счета сбился. А у вас вон дорожки ровненькие…Слушайте, ребята, а как это у вас получается?
Столица Макс.
Рит не соврал.
Облава полыхнула уже следующим вечером. Рыночный квартал шерстили постольку-поскольку – где деньги и приезжие, там всегда криминал, так что кварталу и так доставалось каждую неделю. То карманников разыскивают, то ловят фальшивого вельхо, обещавшего приворотное зелье (миры разные, а дураки везде одинаковые!), то чьему-то бестолковому сыночку под видом мясорубки всучат крысу в коробочке, и мошенника надо отловить и отобрать деньги…
А вот городу досталось.
От чего там отвлекали вельхо столицу этой облавой, не знаю, но отвлекли они… результативно.
Предупреждение, немного запоздалое (что сделаешь за сутки с небольшим?) все-таки сработало. Драконоверья община всколыхнулась. Они давно ходили по краю, и после вспышки паники и неверия в ход пошли давно продуманные планы, хитрые комбинации, ложь и давно приберегаемые «норы». И месть. Не хотите, значит, нас терпеть? Ну так мы покажем, что не стоит трогать то, что сидит тихо.
Казалось, ну куда денешься в городе? Пусть большом, но надежно перекрытом у застав? Ведь если ищут волшебники, то найдут? Ведь скрыться невозможно?
Оказалось, что вполне возможно.
Кто-то давным-давно обеспечил себя второй личиной – то есть ухитрился создать как бы альтернативную личность, вполне легальную и обеспеченную жильем и профессией. И сейчас просто в это самое жилье (в другом районе города) и переместился.
Кто-то, несмотря на многократные уверения в неподкупности людей и вельхо из воротной сторожи, выяснил, что абсолютная неподкупность бывает только в Божьих Пределах, а живые люди обладают многими нуждами. И еще днем количество горожан столицы непонятным образом уменьшилось на две с лишним тысячи человек…
Кто-то еще полвека назад угрохал немалые суммы на разведку городских подземелий и нынче бесследно в них растворился. Это, конечно, не наша родная Москва с ее метро, но подземелья и тут обширные, многослойные и запутанные до заикания. Желающие могли годами искать здесь хоть легендарные сокровища прежних времен, хоть Белых лисов, хоть голубого дракона в розовую крапинку – результат один. Кстати, шанс увидеть дракона небесного окраса был даже больше – достаточно только хорошенечко запастись глюшь-травой и посвятить вдумчивому уничтожению оной несколько часов подряд…
Кто-то предусмотрительно поддерживал родственников и друзей, демонстративно, на публику, не терпевших драконоверов, и в нужный момент заглянул в гости на пару-тройку пятих.
Закрывались лавки и мастерские, пустели дома и квартиры, взвилась, покружилась над городом и пропала стая белокрылок – местная замена почтовым голубям. Захлопывались крышки подполов, ставились и подвешивались сюрпризы для незваных гостей, проверялись давно-давно поставленные капканы в подземных ходах.
Но ушли не все…
Уходили семейные, уводили и прятали детей, скручивали и утаскивали дурную молодежь, рвущуюся на подвиги, залегали на дно крайне немногочисленные драконоверьи маги-недоучки, скрывались особо доверенные лица, от которых зависело благополучие общины…
Но некоторые оставались. И уговорить их уйти не получилось. Те, кто слишком много потерял, те, кто устал бегать и прятаться… те, кто захотел напоследок громко хлопнуть дверью и показать вельхо, что не стоило будить лихо, пока оно тихо сидело и никого не трогало.
Первый дом полыхнул как раз после заката.
Мы со Славкой сидели на крыше, кутаясь в полушубки. Дождь прекратился еще утром, но улицы и крыши все еще были влажными. Хозяин сначала бухтел на нашу глупость и на нелетнюю погоду, потом плюнул и приволок одеяла. После Славкиного щедрого подарка дед… хотя какой он дед, ему только зимой сорок исполнилось! Словом, наш квартировладелец резко перестал хромать и ворчать, а вместо этого приобрел привычку заглядывать к нам и спрашивать, не надо ли чего. Я у него закрепился как сильномогучий колдун, хотя и с изрядной придурью по части выпивки. А в Славку он вообще влепился как в родного. Сейчас вот приволок горячее питье и одеяла.
Но пить мы не пили.
На душе было паскудно. Предупреждение сообщили всем, нам сказали спасибо и очень настоятельно попросили не вмешиваться… И все равно тихо сидеть в комнате и просто ждать было невыносимо. Вот мы и влезли на черепицу. И сейчас немо смотрели на взвившиеся над не слишком далекой крышей языки пламени.
— Песчаная? – я нарушил тишину первым.
Славка молчал. Дом полыхал уже весь, словно его снаружи и внутри старательно облили керосином или спиртом. Черные фигурки метались рядом, пытались тушить. Криков оттуда слышно не было… Зато внизу послышался скрип ставен и удивленно-тревожные голоса. Соседи проснулись и тоже захотели узнать, что происходит.
— Галечная, — наконец разлепил губы напарник. – Там жила семья Раду. Помнишь, муж и жена, у которых обоих сыновей в вельхо забрали?
Не живет, «жил». Славка тоже думает, что Раду уже…
— Помню. Оба не пережили становления, умерли личинками. Он у меня спирт брал.
— Да. Видно.
— Все-таки не ушел, — мне снова стало холодно.
— Нет. Не захотел. Сказал, это его дом… и все.
Я представил, как это – сидеть в своем доме среди разлитого спирта и ждать. Ждать, когда придут. Ждать, чтобы в нужный момент уронить на пол зажигалку…
— А его жена?
Славка зябко повел плечами.
— Она сказала, что у них в традиции огненное погребение. И она всегда хотела, чтобы по обычаю. А что немного раньше… Смотри!
Еще один дом полыхнул левее и ближе, на Цветочной. Огненная волна выплеснулась на мостовую, сминая защиту, и подмяла двоих, оставленных, видно на страже… теперь крики было слышно вполне отчетливо.
Я отвернулся.
Невольно вспомнилось, как я рвался в столицу. Мне казалось, что у меня-то все получится. Я же герой, блин. А что у местных не получилось – так они просто недостаточно заинтересованы. Привыкли, притерпелись, им все равно, Нойта-вельхо или кто другой. Главное, чтоб налогами не доставали и сохраняли какой-никакой порядок.
Дурак был.
Привыкли. Но не притерпелись. И это злое ожесточение даже пугало. Раньше я бы не понял, наверное, почему они так поступают. Ведь драконоверов вряд ли бы убили, Рит говорил, что вельхо хотели просто замутить отвлекающую комбинацию и заодно потренироваться. Попрактиковаться в захватах на привычной мишени. Вряд ли драконоверам грозило что-то сверх того, что было раньше. Ну, пережили бы аресты, несколько пинков, обыски – так здесь повторяется в среднем раз в три-пять лет (обычно, когда Нойта-вельхо нужны деньги или надо потренировать пополнение). Откупились бы, как всегда, пережили бы эту облаву, как и другие. Но они не захотели… Что изменилось?
Как же надо ненавидеть, чтобы сжечь дом и себя?
Или дело не только в ненависти?
Предатель! Подлый предатель!
Заманил в комнату и запер.
Любимого хозяина запер.
Ладно-ладно, я запомню.
Уже запомнил.
Клац-клац. Клац-клац.
Ау.
Да что ж такое, почему ручка не поворачивается? Он что её стулом припёр, что ли? Точно, стулом. Запер и стулом припёр.
— Фёоооооудооор! Фёоооуууудооо-о-ор! Выпустииии-и-иии! Выпустии-и, падла-а-аау!
Ходит там за дверью. Туда-сюда, туда-сюда. Шаркает тапками своими. Шуршит чем-то.
Звенит.
Блямкает.
Дзинькает.
Шуршит. Пакетом шуршит. Огромным шуршучим пакетом. Шуршит. Сам. Без меня.
Бесит. Бесит. Бееесииит.
— Бее-е-с-ииишь!!!
Запер. Зачем он меня запер? Пакетом в одно лицо шуршать? Странно это всё. Странно.
Стоп. А может опять, как тогда? Может… Нет, не может. Не может же? Нельзя же одному коту два раза бубенчики отчекрыжить. Или всё-таки можно… Ох, как вспомню.
— Фёёоо-о-у-дор, свооо-у-ло-чь! Бубенцыыы мяу-о-иии вернии-и-и…
Что он мне там обещал прошлый раз? Что ноги вырвет… Ой, ля-я-я… ноги это тебе не бубенцы. Или не ноги? Когти! Точно, когти! Так и сказал, мол, ещё раз так сделаешь, когти вырву… Ещё раз… Что ж там было-то? Дверь. В тот раз я немножко постучал в дверь. Когтями, да. А чем ещё я мог постучать? У меня лапки…
Упс. Интересно, а эти царапины около ручки — они с того раза остались? Или это я сейчас? Ноги мои…
А если в окно? И сугробами к лесу уходить. Босыми пятками по снегу.
Мороз.
Голод.
Дикие звери.
Злые дворники.
Фиг с ними, с когтями, если подумать. И без когтей живут.
— Фёооо-у-дооо-о-ор! Я прощааа-а-ую тебя-я-у! Мы купим тебе новую дверь! Выпустии-и. Я не хочу в лес, лучше когти. Феее-е-е-дяу!
Всё. Всё, не могу больше. Нет моих сил и нервов. Пожрать бы чего. Заесть стресс… Лучше б ты меня в кухне запер, ирод.
Поспать. Нужно поспать.
— Кис-кис?
Нафиг. Иди нафиг. Ты предал меня. Ты шуршал моим пакетом, Фёдор, пока я тут умирал от голода и жажды. Я почти вышел в окно, Фёдор. Любовь прошла. Мы теперь чужие с тобой.
— Ву, ты тут? Спишь? Вельзевул? Выходи, морда протокольная! Кис-кис?
Шур-шур-шур.
Ушёл. Ушёл, падла.
Дверь открытую оставил.
На слабо берёт.
Меня — на слабо.
— Фёоооо-о-оудор!
Это мне?
Это всё мне?
Всё-всё? Я люблю тебя, Фёдор, раб мой.
Тыгыдымц-тыгыдымц.
Вот эти все мешки.
Хрясь.
И коробки!
Хрусь…
Аааа-а-а! Как круто-то. Круто-круто-круто!
И… ты подарил мне дерево, Фёдор? Во-о-оу! Целое дерево. И шарики. И вот этот вот сааа-а-амый большой красный наверх…
Упс.
— Фёоооо-оу-доооор! Простииии. Я не хотел, Феее-е-дяу! У меня лапкиии-и-и! Лучше когти, чем ноги, Фёо-у-дооор! Лучше когтиии-и!!!
Арчибальд Сэсил Кроу, им, Фаррагутам, седьмая вода на киселе. Похожий на всех героев детских песенок сразу – и на обжору Барабека, и на Шалтай-Болтая, – он вызывал улыбку у любого, кто видел его впервые. Только немногие посвященные, даже в руководящих структурах МИ-5, знали, что этот благодушный толстяк, прячущий за темными линзами очков изумрудно-зеленые глаза чеширского кота, – главный разработчик вербовочных операций за «железным занавесом».
– Дедушка по-прежнему плох, Джейн?
– Если слушать врачей, то определенно – да.
– Все никак не соберусь навестить его, – Кроу порылся в ящике стола. Там что-то загремело, зазвенело и забулькало одновременно. – Вот, – он поставил на стол бутыль диковиной формы. – Настоящий магрибский абсент. С самой весны каждый понедельник даю себе зарок отвезти старому Фаррагуту подарок, и, представь себе, Джейн, все только собираюсь.
– Вы хотите, чтоб это сделала я?
– Нет, мне пришла в голову более интересная мысль. Ты, кстати, не в курсе, кто у него сегодня дежурит, старуха или эта рыжая бестия?
– Сегодня Элис, – по характеру и интонации вопроса Джейн поняла, что родственничек не то побаивается, не то недолюбливает миссис Харпер – пожилую сиделку.
– Отлично, давай вместе прокатимся к нему? И подарок отвезем…
– Сэр…
– Дядя Арчи, пожалуйста.
– Дядя Арчи, я не уверена, что есть необходимость искушать больного алкоголем…
– Джейн, сэру Огастесу – девяносто четыре года. Поверь, джентльмены его поколения – это настоящие дубы. Они умирают стоя и только в бурю. И если твоему деду не повезло, и его миновал сей геройский удел, он никогда не позволит себе захлебнуться пьяной слюной в кровати. Он просто выкинет эту бутылку или отдаст ее Элис. Собирайся…
В чем-в чем, а в автомобилях дядя Арчи разбирался. На всю Британию было только два четырехлитровых кабриолета «Bentley MR» образца тридцать девятого года, с сибаритскими, сафьяновой кожи, салонами и кузовами работы Ванвоорена. Один из них уносил Джейн и сэра Кроу по графитовому серпантину в сторону Соммерсетшира.
Желтые кубы соломы на бледной зелени скошенных полей, стада, гуляющие по полям последние недели, каменные межевые изгороди, чешуйчатой паутиной расходящиеся по обе стороны дороги…
За закрытой в комнату деда дверью была слышна музыка. Нечто медленное, ритмичное. «Кажется, свинг?», – Джейн неважно разбиралась в музыке. Оставив Кроу внизу разбираться с парковкой, она поспешила наверх, известить об их внезапном, без предупреждения, визите. По обыкновению толкнув тяжелую дверь обеими руками, Джейн остолбенело замерла на пороге.
В полумраке комнаты танцевала какой-то чувственный танец обнаженная Элис. Распущенная грива тяжелых медных волос ртутью перетекала по плечам и мягкому, чувственному рельефу спины. Бедра танцующей женщины совершали томные, исполненные сладострастия движения, а плавные устремленно-знающие руки вольно скользили вдоль совершенных линий стройного тела.
– Леди Годива, – где-то в районе виска раздался шепот Кроу. – Пойдем, я думаю, они скоро закончат.
Дядюшка прикрыл тяжелую дверь и отвел Джейн в холл. Они сидели на обитом полосатым репсом колониальном канапе и неловко молчали.
– Джейн, – очкарик нервно потер ладони.
– Не стоит, сэр. Я все понимаю. Хотите чаю?
– Не откажусь…
К холлу примыкала особая, «чайная», кухня. Крашеные шкафы тикового дерева хранили несметное количество сортов чая, от традиционного дарджалинга до специфического матэ. В застекленных горках, по-бульдожьи раскинувших резные короткие ножки, блестели фарфором и перламутром веджвудские, мейсенские и турские чайные сервизы, переливались насыщенными цветами их азиатские, южно-американские, русские коллеги и соперники.
Джейн поставила воду на огонь и, уткнув подбородок в сжатые кулачки, наблюдала за его пляской.
– Здравствуйте, мисс Болтон, – Элис, с убранными под сестринской косынкой волосами и в белоснежном крахмальном халате, нарушила одиночество девушки.
– Здравствуйте, Элис. Как дедушка?
– Весел и оптимистичен. Попросил меня помочь в приготовлении чая, вы не будете против?
– Нисколько.
Арчибальд Сэсил Кроу помог Джейн и Элис вкатить чайный столик в комнату. Внучка подбежала к деду и поцеловала его в чисто выбритую, пахнущую парфюмом щеку.
– Comment ça, cheri?
– Грущу по уходящему лету, не хочу заканчивать учебу.
– Что же ты хочешь делать?
– Честно?
– Только так…
– Чтобы вы, сэр Огастес, выполнили свое обещание!
– Неужели я до сих пор причина напрасной надежды? Этого не может быть, – дед нахмурился и сосредоточился. – Ну-ка, говори!
– Кто-то хотел послать докторов к черту, упаковать багаж и, выкрав внучку из Тринити, отправиться с нею на целый год в Тритопс стрелять львов и леопардов, – Джейн вновь поцеловала деда.
– Вот видишь, Арчибальд, насколько кровожадны представительницы старых аристократических семей, – дед улыбался. – Элис уже ушла?
Кроу поднялся и посмотрел в окно.
– Выезжает со двора.
– Досадно. Джейн, Арчи был столь любезен, что привез с собой подарок. Будь добра, сходи в мой кабинет и принеси бокалы.
Девушка кивнула и вышла…
– Ты сам объяснишься с ними. Никто не виноват, что чистюли-буржуа запретили эвтаназию. Наш парламент вечно идет у них на поводу, но меня это абсолютно не касается. Как выпьем, оставьте меня одного. Уведи Джейн вниз и займи чем-нибудь. Я устал, Арчибальд, чертовски устал. После гибели Кэролайн мне с каждым днем все тяжелее и тяжелее просыпаться. Если сможешь, огради мою внучку от разведки. Я знаю, как только она останется одна, твои придурки шагу ей не дадут ступить, пока не завлекут Джейн к себе. Обещаешь?
– Сделаю, что смогу.
– И на том спасибо, доктор Чехов.
Подслушивать – нехорошо, но так получилось.
– Ты помнишь эту ерунду?
– Твой первый проект? Смесь кичливой образованщины и непомерных амбиций?
– Ты строг, Огастес…
– Но справедлив! Прошу, дай мне сосредоточиться…
Джейн, неся на серебряном подносе бокалы из толстого синего стекла, вошла в спальню. По выражению ее лица никто бы и не догадался, что девушка стала, фактически, соучастницей приготовлений к… убийству? Или – самоубийству?
Дед и Кроу оживленно разговаривали, вспоминали какие-то эпизоды из прошлого. Наконец сэр Огастес взял свой стакан.
– Джейн, в кабинете на моем столе лежит веленевый конверт. Будь добра, принеси его, пожалуйста.
Дверь в комнату деда была закрыта. В коридоре, где солнечные лучи, проходя через цветные стекла переплета, превращались в косую радугу, ее ждал сосредоточенный и серьезный Кроу.
– Ты его убил?
Джейн впервые обратилась к сэру Арчибальду на «ты». Он молча вынул из ее рук конверт, разломал сургучные печати с гербами родов Глазго и Фаррагутов и снова передал конверт девушке.
– Это его воля. Я всего лишь исполнитель. Здесь он тебе обо всем написал.
Так Джейн Болтон совершила свое четвертое открытие.
Герой моего повествования — Павел Белобрысов. Но, повествуя о нём, о событиях, в которых мы с ним участвовали, о людях, с которыми были знакомы, мне неизбежно придётся упоминать и о себе. И довольно часто. И, поскольку я вынужден присутствовать в своём повествовании, позвольте представиться Вам, Уважаемый Читатель.
Имя … … … … … … … … … Степан
Отчество … … … … … … Архипович
Фамилия семейная … Данников
Фамилия личная … Кортиков
Год рождения … … 2113
Место рождения … Ленинград
Образование … … … Высшее
Профессия … … … … Воист
Напомню, что слово ВОИСТ возникло из слияния двух слогов: ВО(енный) и ИСТ(орик). Смысл его неоднозначен: кроме понятия «воин», «воитель» в нём звучит и корень слова «истина». Это слово отражает смысл нашей деятельности: на мирной Земле мы изучаем историю минувших войн, строго придерживаясь научной истины.
Попробую кратко очертить круг наших обязанностей.
1. Пишем научные труды и издаём книги и реферативные журналы по военной истории Земли.
2. Преподаём в школах и вузах военную историю. (И добавлю: воюем с Управлением Средней и Высшей школы за увеличение количества учебных часов. Их выделено нам по сравнению с другими дисциплинами ничтожно мало.)
3. Курируем военные музеи и следим за сохранностью военно-исторических памятников.
4. Проводим изыскания в военных архивах.
5. Организуем раскопки древних фортификационных сооружений.
6. Консультируемый рецензируем поэтов, прозаиков, видеодраматургов, живописцев, скульпторов, композиторов, творящих на военно-историческую тему или частично затрагивающих эту тему в своём творчестве.
Добавлю к сему, что на воистов возложена некая оборонная миссия. Не буду останавливаться на её деталях (они секретны), но смею заверить Уважаемого Читателя, что в случае нападения на нашу планету агрессору будет дан должный отпор. Возможность нападения на Землю какой-либо инопланетной воинственной цивилизации ничтожна, однако она всё же есть, и это надо учитывать. И это — учтено. Что должен знать воист? Он должен знать всемирную военную историю, стратегию, тактику, боевые уставы всех армий прошлого, все роды оружия, баллистику, химию взрывчатых веществ, атомную физику, основы кораблевождения, авиационное дело, сопромат, картографию, интендантское дело, геральдику — и ещё много, много другого.
Как стать воистом?
После окончания Средней школы надо подать заявление на Военно-исторический факультет. Во-ист-факи имеются при университетах, но не при каждом, а лишь при одиннадцати на всей планете. Срок обучения — двенадцать лет. На седьмом курсе студент получает звание сержанта Военной истории и начинает специализироваться в избранной им отрасли. Сдав выпускной экзамен, он становится лейтенантом Военной истории. Далее, при отсутствии порочащих обстоятельств, воист повышается в звании через каждые пять лет. (Напомню, что пункт 17 Устава воистов гласит: «В случае малейшего проявления жестокости по отношению к людям, животным или мирным обитателям иных планет воист подлежит разжалованию».) Сколько воистов на Земле?
Нас более семи тысяч. Благодаря отсутствию войн и успехам геронтологии некоторые воисты доживают до весьма преклонных лет и весьма высоких чинов. Мы гордимся, что в нашем содружестве числятся 87 генералов и 54 адмирала. Правда, это дало повод одному журналисту сострить, что у нас «на каждого капрала — четыре генерала». Однако далеко не все воисты — долгожители. Среднестатистическая длительность жизни воиста значительно короче, нежели у остальных землян, ибо один из пунктов нашего Устава гласит: «Воист не должен уходить от опасности».
Приведу два примера.
Во время Великого Африканского землетрясения 2102 года первыми в эпицентр событий прибыли спасательные бригады воистов, чтобы оказать помощь пострадавшим (хоть отлично знали, что ожидается «второй вал»). Они спасли не одну тысячу человек, но сами потеряли 317.
Во время Большой чумы на Клио, планете Второго пояса, туда были переброшены наряду с высокоспециализированным земным медперсоналом 1700 добровольцев-воистов; они работали там как братья милосердия. 256 из них похоронены на Клио.
Поступить на Во-ист-фак не очень-то просто. Ведь пункт 2 нашего Устава читается так: «На мирной Земле и выше воист обязан быть носителем лучших человеческих и воинских качеств». Помимо усложнённого экзамена по многим отраслям знаний, испытуемым даются особые тесты, проводятся испытания на выносливость, на памятливость, на способность к взаимовыручке на суше, на море, в воздухе и в космическом пространстве. Особое внимание уделяется способности испытуемого к разумным и хладнокровным действиям при летальной опасности.
Строгость приёмных испытаний не смягчается даже в случае недобора. Не утаю, недобор на наши факультеты — явление не столь уж редкое. Одних отпугивает строгость испытаний, других — долгий срок обучения. Некоторые считают военную историю наукой бесперспективной.
Но пора упомянуть и о наших прерогативах. Мы, воисты, — единственные люди на Земле, имеющие право носить военную форму. Более того, по общепланетным праздникам мы можем ходить с оружием, взятым под честное слово из музейных фондов.
Есть у нас и ещё одна привилегия. При комплектовании космических экспедиций воисты в возрасте до пятидесяти лет, при наличии у них второй специальности или хобби, отвечающего задачам данной экспедиции, освобождаются от специспытаний. Это объясняется просто: ведь при поступлении на Во-ист-фак человек проходит более жёсткую проверку (в смысле умственных, моральных и физических качеств), нежели рядовой претендент на полёт в космос. Руководители космоэкспедиций весьма охотно включают нас в состав своих групп, ибо знают: воист не подведёт и в случае опасности примет удар на себя, выручая товарищей. И пусть над нами порой подшучивают, приводя уже упомянутую мной шутку о капралах и генералах, но гораздо чаще, желая кого-либо похвалить, говорят: «Он смел, как воист!» И каждый землянин со школьных лет знает стихотворение известного поэта Парнасова, первая строка которого звучит так: «Воисты — рыцари Земли!..» Как и почему я стал воистом?
Во всяком случае, не по наследственной линии. Моя мать, Агриппина Васильевна Догова-Данникова — ветеринар-невропатолог. Мой отец, Архип Викторович Данников, вошёл в историю как биотехнолог сапожного дела. «Вечные сапоги Данникова» (в просторечии — «вечсапданы») известны не только на Земле, но и на других планетах, где разумные существа передвигаются при помощи своих конечностей. Шестиногие аборигены планеты Феникс, поверхность которой отличается острозернистой каменистой структурой и обилием пресмыкающихся, воздвигли в честь моего отца «Пилон благодарности». Некоторые земные франты и франтихи к вечсапданам относятся пренебрежительно, но большинство землян носит их охотно. Вечсапданы изготовляют из активной биомассы, имеющей способность самоочищаться, самовосстанавливаться и саморазвиваться за счёт окружающей среды и тепловой энергии, выделяемой человеком при ходьбе. Они увеличиваются синхронно с ростом ног своего владельца. Практически одна пара вечсапданов может служить человеку с его отроческих лет и до глубокой старости.
Если взглянуть на остальную мою родню, то и там воистов нет. Тётка по материнской линии, Забава Васильевна Струнникова, — учительница музыки; дядя, Глеб Васильевич Путейцев, — инженер. О дяде по отцу, Фоме Викторовиче Благовоньеве, позже я расскажу подробнее, пока же сообщу, что и он не воист. Он талантливый композитор парфюмерной промышленности и теоретик ароматологии. Его перу принадлежит солидный, но малоизвестный труд «Запахи в судьбе великих людей прошлого». В дни моего детства и юности дядя Дух (так прозвала дядю моя сестрица Глафира — за его пристрастие к духам и всяческим ароматам) постоянно обитал в нашей квартире на Лахтинской набережной, ибо был одинок; жена покинула дядю из-за его чудачеств. Он неоднократно проводил с моей сестрой и со мной просветительные беседы о запахах, надеясь, что мы пойдём по его стопам. Но сестру интересовало швейное дело, меня же тянуло ко всему морскому.
Когда мне исполнилось десять лет, я вступил в яхт-клуб на Петровской косе и там научился ходить под парусами. Позже я овладел навигационным делом уже в океанском масштабе. Однако парусный спорт всегда интересовал меня чисто практически, а как будущего воиста меня с детства влекли к себе корабли послепарусной эпохи. Ещё в ранние свои школьные годы я стал частым посетителем Военно-морского музея. Там я запоминал внешний вид моделей броненосцев и дредноутов, а затем, в помещении школьного кружка моделистов, воспроизводил корабли в материале, причём старался делать это с большой точностью. Не из хвастовства, а для внесения ясности сообщаю, что память у меня — 11,8 по 12-балльной шкале Гроттера-Усачевой и что, взглянув на пульсационный стенд Любченко, я могу затем нарисовать, повторяя все цвета и оттенки, сорок девять геометрических фигур из пятидесяти. Эти параметры памяти даже несколько выше тех, которые необходимы (разумеется, при наличии всех прочих требуемых данных) для поступления на Во-ист-фак.
Вначале мой интерес простирался только на внешние формы кораблей — на их обводы, палубные надстройки, барбеты и орудийные башни. Но затем моя любознательность обратилась на технологию, на старинные судовые двигатели, на внутрисудовые коммуникации, на проблемы живучести кораблей. А потом как-то незаметно для самого себя я перешёл к чтению военно-исторических книг, где разбирались действия флотов, причём с особым тщанием штудировал те труды, где речь шла о битвах эскадр послепарусной эпохи.
Будучи учеником 8-го класса, я написал статью «Бой неиспользованных возможностей. Просчёты британского командования в морском сражении у Доггер-банки 24 января 1915 года». Я пытался доказать, что если бы английская эскадра не потратила даром времени на добивание германского броненосного крейсера «Блюхер» (который был уже серьёзно повреждён, потерял остойчивость и фактически утратил значение как боевая единица), а продолжала бы преследование кайзеровской эскадры, то британцы, имея перевес в линейных крейсерах, могли бы развить значительный оперативный успех, который в дальнейшем ходе морской войны положительно сказался бы на всех действиях Грандфлита. Эту статью, сопроводив её начерченными мною же схемами, я послал адмиралу Военной истории Кубрикову и с трепетом стал ожидать его отзыва.
Я никак не предполагал, что отклик последует столь быстро. Через два дня, в воскресенье 5 июня 2128 года (эту дату я запомнил на всю жизнь!), адмирал связался со мной по альфатону. Стоя в нашей гостиной перед альфэкраном, я впервые увидал Кубрикова так близко. Он казался моложе своих лет, свежевыбритое лицо его дышало энергией; пахло от него каким-то очень приятным одеколоном. Он сказал, что через двадцать восемь минут посетит меня лично. Когда изображение померкло, у меня мелькнула мысль: уж не сон ли это?
Но, к счастью, то была явь. В этом я убедился, когда в гостиную вошёл дядя Дух.
— Пахнет парфюмом, — заявил он. Затем, вытянув шею, он с шумом вдохнул воздух и, выдохнув его, изрёк: — Одеколон «Вечерний бриз», автор композиции Марфа Полуянова, день разлития эссенции — восемнадцатого или девятнадцатого декабря минувшего года; рецептурных нарушений не ощущаю… Парфюм недурной, одобряю твой вкус.
— Это не мой вкус! — воскликнул я. — Это вкус адмирала Кубрикова! Он только что беседовал со мной по альфатону. И, представь себе, он направляется сюда!
Известие это дядя Дух воспринял без должного восторга. Он не одобрял моего увлечения военно-морской историей.
— Только адмиралов нам здесь и не хватало! — ворчливо произнёс он. — Удивляюсь, как это ВЭК не жалеет сотен тысяч уфедов на эту чудаческую ассоциацию воистов! А проект моей Установки, проект, сулящий людям душистую радость, был безжалостно зарублен, как якобы бесполезный! — С этими словами он нервным шагом покинул гостиную, направляясь в свою комнату-лабораторию.
В те дни дядя Дух был в большой обиде: только что отклонили проект его Пульверизационной Установки. Композиционный замысел дяди заключался в том, что каждую улицу Ленинграда надо снабдить постоянным индивидуальным запахом. Помимо сооружения огромной сети микротрубопроводов и мощных нагнетательных установок осуществление этой идеи потребовало бы создания нового парфюмерного комбината; к тому же и сама суть творческого замысла не встретила сочувствия среди горожан и даже вызвала насмешки. Проект был отвергнут.
* * *
В назначенное время к причальному балкону нашей квартиры плавно подлетел серый, окрашенный под цвет старинного военно-морского судна, одноместный дирижабль. Поймав швартовый конец, я ловко закрепил его в магнитном держателе и выдвинул трап. Адмирал, в скромном тёмно-синем кителе, сошёл на балкон, пожал мне руку и сказал, что хотел бы представиться моим родителям.
Я ответил, что их, к сожалению, нет дома: отец — в командировке на планете Диамант, мать же срочно вылетела в другой конец города, на Фонтанку: у одного из её пациентов, престарелого пуделя, острый приступ пресенильной меланхолии.
Посочувствовав бедному животному, Арсений Тихонович последовал со мной в мою комнату.
— Я сделал тут кое-какие пометки, — заявил он, кладя на стол рукопись. — В целом статья свидетельствует о вашей начитанности, однако концепция её не нова: нечто подобное высказывали в своё время Коррендорф, Лоули, Щукин-Барский. Я лично придерживаюсь в данном вопросе несколько иной точки зрения и вообще считаю, что права древняя поговорка: «Легко быть стратегом после боя». В дальнейших своих исследованиях вы должны учитывать, что в ходе сражения на флотоводца влияет очень много составляющих. Например, надо иметь в виду, что на исходе Доггер-банкского боя у контр-адмирала Мура произошла путаница с расшифровкой радиограммы, посланной ему вице-адмиралом Битти. Не следует исключать и того, что главные силы германского флота могли подойти на подмогу эскадре Хиппера, и Мур, вероятно, опасался этого.
— Теперь я понимаю, что статья моя несамостоятельна, легковесна и воиста из меня не получится, — сокрушённо произнёс я, выдавая тем самым свою сокровенную мечту.
— Нет! Не отчаивайтесь! — твёрдо сказал адмирал. — Я чую в вас военно-историческую хватку! Наращивайте знания, укрепляйте себя физически и нравственно — и упорно держите курс к намеченной цели!
Арсений Тихонович беседовал со мной в течение часа, и за это время я проникся верой в себя на всю свою жизнь. В тот же день я сообщил матери, что решил стать воистом. Она отнеслась к моему решению весьма сдержанно, но отговаривать не стала; и отец в дальнейшем не чинил мне препятствий. Что касается дяди Духа, то он перестал со мной здороваться.