Ох, это слово «официально»! Стоит его произнести — сразу же начинается какая-то мистика… Короче, в тот самый миг, когда приказ об освобождении от работы шестнадцатого числа пятерых работников НИИ приобрёл статус официального документа, в кабинете Чертослепова открылась дверь, и в помещение ступил крупный мужчина с озабоченным, хотя и безукоризненно выбритым лицом. Затем из плаща цвета беж выпорхнула бабочка удостоверения и, раскинув крылышки, замерла на секунду перед озадаченным Чертослеповым.
— Капитан Седьмых, — сдержанно представился вошедший.
— Прошу вас, садитесь, — запоздало воссиял радушной улыбкой замдиректора.
Капитан сел и, помолчав, раскрыл блокнот.
— А где вы собираетесь достать плавсредство? — задумчиво поинтересовался он.
Иностранный агент после такого вопроса раскололся бы немедленно. Замдиректора лишь понимающе наклонил лысеющую голову.
— Этот вопрос мы как раз решаем, — заверил он со всей серьёзностью. — Скорее всего мы арендуем шлюпку у одного из спортивных обществ. Конкретно этим займётся член экипажа Шерхебель — он наш снабженец…
Капитан кивнул и записал в блокноте: «Шерхебель — спортивное общество — шлюпка».
— Давно тренируетесь?
Замдиректора стыдливо потупился.
— Базы нет, — застенчиво признался он. — Урывками, знаете, от случая к случаю, на голом энтузиазме…
Капитан помрачнел. «Энтузиазм! — записал он. — Базы — нет?»
— И маршрут уже разработан?
Чертослепов нашёлся и здесь.
— В общих чертах, — сказал он. — Мы думаем пройти на вёслах от Центральной набережной до пристани Баклужино.
— То есть вниз по течению? — уточнил капитан.
— Да, конечно… Вверх было бы несколько затруднительно. Согласитесь, гребцы мы начинающие…
— А кто командор?
Не моргнув глазам, Чертослепов объявил командором себя. И ведь не лгал, ибо ситуация была такова, что любая ложь автоматически становилась правдой в момент произнесения.
— Что вы можете сказать о гребце Намазове?
— Надёжный гребец, — осторожно отозвался Чертослепов.
— У него в самом деле нет родственников в Иране?
Замдиректора похолодел.
— Я… — промямлил он, — могу справиться в отделе кадров…
— Не надо, — сказал капитан. — Я только что оттуда. — Он спрятал блокнот и поднялся. — Ну что ж. Счастливого вам плавания.
И замдиректора понял наконец, в какую неприятную историю он угодил.
— Товарищ капитан, — пролепетал он, устремляясь за уходящим гостем. — А нельзя узнать, почему… мм… вас так заинтересовало…
Капитан Седьмых обернулся.
— Потому что Волга, — негромко произнёс он, — впадает в Каспийское море.
Дверь за ним закрылась. Замдиректора добрёл до стола и хватил воды прямо из графина. И замдиректора можно было понять. Ему предстояло созвать дорогих гостей и объявить для начала, что шестнадцатого числа придётся вам, товарищи, в некотором смысле грести. И даже не в некотором, а в прямом.
Здесь я впервые увидел мираж.
Линия горизонта трепетала и извивалась в потоках раскалённого воздуха. Иногда от песчаного моря вдруг отрывался огромный ком светло-жёлтой земли и повисал на некоторое время в небе. Затем фантастический небесный остров опускался, расплывался и снова сливался с пустыней.
С каждым часом жара становилась сильнее и все более причудливо выглядели бескрайние пески. Сквозь колышущийся горячий воздух, как сквозь кривое стекло, мир казался изуродованным. В песчаный океан глубоко врезались клочья голубого неба, высоко вверх всплывали песчаные дюны. Нередко я терял из виду едва заметные контуры дороги и с опаской поглядывал на шофёра.
Высокий молчаливый араб напряжённо всматривался воспалёнными глазами в раскалённую даль. Густые чёрные волосы были покрыты серой пылью, пыль была на смуглом лице, на бровях, на потрескавшихся от жары губах. Он, казалось, отрешился от всего и слился воедино с автомобилем, и эта отрешённость и слияние с ревущим и стонущим мотором почему-то придавала мне уверенность, что мы едем по правильному пути, что мы не потеряемся в безумном хороводе жёлтых и голубых пятен, которые обступали нас со всех сторон, по мере того как мы углублялись в пустыню.
Я посмотрел на пересохшие губы шофёра, и мне захотелось пить. Я вдруг почувствовал, что мои губы тоже пересохли, язык стал жёстким и неповоротливым, на зубах скрипит песок. Из кузова машины я перетащил на переднее сиденье свой дорожный саквояж и извлёк термос. Я выпил залпом две кружки холодной влаги, которая здесь, в пустыне, имела необычный, почти неземной вкус. Затем я налил ещё кружку и протянул её шофёру:
— Пей…
Он не отвёл глаз от дороги и только более плотно сжал губы.
— Пей, — повторил я, думая, что он не слышит. Тогда шофёр повернул ко мне лицо и холодно взглянул на меня.
— Пей! — Я протянул ему воду.
Он изо всех сил нажал на педаль. Машина резко рванулась, и от толчка вода выплеснулась мне на колено. В недоумении я несколько секунд продолжал держать пустую кружку. Мне показалось странным, что он отказался от воды.
Прошло мучительно много времени, прежде чем пустыня снова стала холмистой. Дорожная колея совсем исчезла, Шофёр ловко объезжал высокие дюны, чутьём выискивая твёрдый грунт, то и дело переключая передачу на переднюю ось, чтобы машина не увязла в глубоком песке. Очевидно, этот путь ему приходилось преодолевать много раз. Было почти четыре часа дня, и до места назначения оставалось ехать не более часа.
Когда в Париже, в маленьком особняке на улице Шантийон, мне рассказывали про эту дорогу, я решил, что меня просто пугают, не желая взять на работу. Высокий тощий американец Вильям Бар говорил мне тогда:
«Не воображайте, что вам предлагают рай земной. Худшего ада не придумаешь. Вам придётся жить и работать в настоящем пекле, вдали от всего того, что мы привыкли называть человеческой жизнью. Я не знаю точно, где это находится, но мне известно, что где-то на краю света божьего, в самой пустынной пустыне, которую только можно себе вообразить».
«Может быть, вы мне все же скажете хотя бы приблизительно?»
«Приблизительно? Пожалуйста. Где-то в Сахаре. Впрочем, в Агадире вас встретят и повезут куда нужно. Больше я ничего не знаю. Хотите — соглашайтесь, хотите — нет».
Я вспомнил объявление, которое я накануне прочитал на улице Дюбек:
«Молодой, не боящийся трудностей химик-лаборант требуется для работы вне Франции. Выдающиеся возможности в будущем, после завершения исследований. Возможны денежные и другие награды. Уникальная специализация. Рекомендации не обязательны. Желательно знание немецкого языка. Обращаться: улица Шантийон, 13».
Я согласился, и за этим последовал аванс в размере двух тысяч франков, затем короткое прощание с матерью, документы, которые мне почему-то выдали в американском консульстве, дальше Марсельский порт, Гибралтар, шторм в Атлантике, Агадир, и вот я здесь, в этом бескрайнем песчаном море.
Солнце горело оранжево-красным светом, когда вдруг из-за неровной линии горизонта появилось что-то, что не было миражем. Автомобиль наезжал на свою быстро вытягивающуюся тень. Проваливаясь в глубоком песке, он приближался к ярко-красной полосе, которая постепенно вырастала над землёй, превращаясь в бесконечную ограду. Она убегала на север и на юг, и её границы терялись за песчаными холмами. Казалось, вся пустыня была перегорожена глиняной стеной пополам, а в центре стены виднелся тёмный квадрат, который, по мере того как мы приближались, принимал очертания огромных ворот. Ограда была очень высока, по её гребню в четыре ряда была протянута колючая проволока. Через равные интервалы над проволокой возвышались высокие шесты с электрическими лампами. Лампы блестели кроваво-красными звёздами в лучах заходящего солнца. У ворот, справа и слева, можно было различить два окошка. Мы подъехали к стене вплотную, и я вспомнил слова Вильяма Бара: «На краю света божьего…» Может быть, это и есть край света?
— Это здесь, — хрипло произнёс шофёр, медленно выползая из кабины.
Несколько секунд он стоял скрючившись, потирая колени затёкших ног. Я достал из автомобиля свои немногочисленные пожитки — чемодан с бельём, саквояж и стопку перевязанных бечёвкой книг — и пошёл к воротам. Они походили на гигантский конверт, по углам запечатанный стальными печатями — болтами.
Шофёр подошёл к правому окошку и постучал. В нем мгновенно показалось темно-коричневое лицо. Последовал негромкий разговор на непонятном мне языке. Затем послышалось слабое гудение, и ворота медленно раскрылись.
За стеной я ожидал увидеть что-нибудь вроде города или посёлка. Но, к моему изумлению, там оказалась вторая стена, такая же высокая, как и первая. Шофёр вернулся к машине, включил мотор и медленно въехал в ворота. Я пошёл следом. Машина свернула направо и поехала вдоль коридора, образованного двумя стенами. Здесь было уже совсем темно. Возле ворот находилась большая глиняная пристройка, у которой стояли часовые в военной форме, с карабинами наперевес. Тот, мимо которого я проходил, вытянул шею, приглядываясь к моему багажу.
Так я шёл за машиной минут пять, пока мы не остановились у небольшой двери во второй стене.
Шофёр снова вышел из машины и постучал. Дверь сразу же открылась, на пороге появился человек,
— Входите, господин Пьер Мюрдаль, — произнёс он на чистейшем французском языке и протянул руку к моим вещам. — Давайте познакомимся. Моё имя Шварц.
Я покорно вошёл. Позади заревел автомобиль. Араб-шофёр остался за оградой.
— У нас формальностей немного, — объявил Шварц, когда мы подошли к небольшой брезентовой палатке. — Будьте добры, ваш диплом, письмо от мистера Бара и вашу воду.
— И что? — переспросил я.
— Воду. У вас, наверно, есть с собой вода в термосе или в бутылке?
— Есть…
— Вот её-то вы и должны сдать.
Я открыл саквояж и передал ему документы.
— А зачем вам моя вода?
— Мера предосторожности, — ответил он. — Мы боимся, чтобы с водой к нам сюда не попала какая-нибудь инфекция. Вы ведь знаете, здесь, в Африке…
— Ах, понимаю!
Он скрылся с моими документами и термосом, а я огляделся вокруг. Прямо передо мной вытянулись три длинные постройки барачного типа. Дальше, направо, виднелся трехэтажный дом и рядом с ним здание, похожее на башню. Позади построек выделялась светлая полоска изгороди, а за нею я рассмотрел нечто поразившее и даже испугавшее меня: верхушки необыкновенных пальм. Они казались ярко-алыми на фоне пурпурного, почти фиолетового вечернего неба. Я бы никогда не поверил, что это пальмы. Но очень уж характерными были их кроны, их резные широкие листья, их гофрированные стволы. И все же цвет их листьев был слишком алым. Таким же, как цвет окрашенных солнцем бараков. «Оазис алых пальм», — подумал я.
Солнце зашло, быстро сгущались сумерки. Здесь, в пустыне, вечер длится всего несколько минут. Затем внезапно наступает кромешная тьма. Потускнели бараки, исчезли алые пальмы, и все погрузилось во мрак. Сразу стало прохладно. Вспыхнуло электричество, бесконечный ряд электрических ламп вдоль изгородей.
Из палатки вышел Шварц. В руке у него был электрический фонарик.
— Ну, вот и все. Теперь я провожу вас в вашу комнату. Извините, что вам пришлось немного подождать. Это не очень приятно после утомительной дороги.
Он взял мой чемодан, и мы медленно зашагали по глубокому песку к длинным постройкам.
— Доктор, я очень хочу сохранить молодость.
— Расскажите, что вы для этого делаете?
— Я ем…
— Вы едите?! — изумлённо воскликнул доктор и побарабанил пальцами по столу, — так-тааак… очень интересно, продолжайте. И что же вы едите?
— Ну, ничего острого, копчёного и жареного, в основном варёную говядину, куриное мясо…
— Мясо!!! — врач потёр руки, по-птичьи наклонил голову и что-то записал в блокнотике, — мясо — зло, от него все беды. А зло, будь оно хоть копчёное, хоть печёное, хоть варёное — всё равно зло, гормоны и антибиотики. Дальше!
— Ещё рыба, креветки. Организму же необходим белок? — неуверенно поинтересовался пациент.
— Белок — яд! От белка у вас кровь склеится. Кроме того, в рыбе — тяжелые металлы, а в садках с креветками мыли ноги все вьетнамцы Вьетнама. Дальше!
— Фрукты, ово…
— Пестициды! Ну, пестициды же! Даже пчелы дохнут в планетарном масштабе. Вы уверены, что вы чем-то лучше пчёл?! — доктор радостно поерзал на стуле и опять потянулся к блокноту.
— Ннет. Может, тогда хлебушек?
— Ещё скажите тортик! Вы точно уверены, что хотите сохранить молодость? У вас же уже сахарное лицо — мешки, рыхлость, отёк! Вы в своём уме? Хлебушек ему… — доктор ещё раз побарабанил пальцами по столу, отложил блокнот и облизнулся.
— Доктор, но что же тогда есть? Я же работаю, мне необходимо хорошо питаться! И спорт, и прогулки — всё требует энергии… — доктор схватился за голову.
— Работа — адский стресс, прогулки в городе — смог, за городом — поллиноз. Это же всё факторы старения, решительно всё — взволнованный доктор принялся грызть карандаш.
— Так что же мне делать?!
— Исключить! Всё срочно исключить, все факторы риска! — доктор ещё немного почёркал в блокноте обкусанным карандашом и с победным видом поставил под записями размашистую закорючку.
— И я сохраню молодость?
— Однозначно! Старость вам уж точно не грозит.
Когда за пациентом закрылась дверь, доктор захлопнул блокнот, потянулся к ящику стола и выудил из него гигантский бутерброд с ветчиной, зеленью и сливочным маслом. Налив себе рюмочку коньяка и надкусив бутерброд, доктор блаженно зажмурился.
— Белки, пестициды, гормоны, — почти простонал он — вот надо же уметь так вкусно рассказывать…
– Знакомьтесь, товарищи! – Фотографии веером легли на генеральский стол. – Молодая женщина – Джейн Болтон, мужчина – Бьерн Лоусон, псевдоним Норвежец.
– Товарищ генерал, а почему – «псевдоним»? Он что, писатель или артист?
– А как ты хочешь, Гладышев? – С подчиненными генерал всегда был обходителен и терпелив.
– Да так, кличка, и все, – молоденький Гладышев попал в Ленинградское УКГБ по комсомольской путевке сразу после окончания «Техноложки».
– Клички – у собак и урок, товарищ Гладышев. Что же касается мистера Лоусона, то этот господин – наш враг, а врага, как учат мудрецы, необходимо уважать. Мне удалось вас убедить? – генерал легко улыбнулся. Стушевавшийся Гладышев, чтобы скрыть смущение, стал внимательно рассматривать фотографии девушки.
– Изучайте, Андрей, и изучайте получше. Именно вам придется опекать эту замечательную особу.
– Мне? – юноша покраснел. – Может быть…
– Не может… – резко оборвал старший. – Задавайте вопросы, товарищи.
– Какой псевдоним у Джейн Болтон? – Андрей, в первый раз попавший в состав оперативной группы, рвался в бой. Его коллеги – грузный, похожий на учителя Елагин и почти сверстник Гладышева, но уже опытный работник Скворцов – рассмеялись. Коротко, за компанию, хохотнул и генерал.
– Отвечаю. У Джейн Болтон псевдонима нет.
– Ну вот, – комсомольскому разочарованию не было предела. – Так чем же она замечательна?
– Раньше про таких, как мисс Болтон, говорили: «Девушка из приличной дворянской семьи». От себя добавлю – семьи разведчиков. Ее дед, сэр Огастес Глазго-Фаррагут, – легенда британской военно-морской разведки, которой, кстати, он почти четверть века руководил лично. Отец – американец Дэннис-Роберт Болтон, был ведущим специалистом в ЦРУ по устройству ближневосточных проблем. Мать – Кэролайн, урожденная леди Глазго-Фаррагут – координировала резидентские сети во всех исламских странах от Карачи до Рабата. Так что, товарищ Гладышев, с псевдонимом тут был бы перебор.
– Тогда, товарищ генерал, непонятно, зачем, имея такую известную родню, эта мисс приехала к нам шпионить?
– Вполне допускаю, что ни подрывная, ни разведывательная работа не входит в планы Джейн Болтон как стажера на курсах русского языка при Педагогическом институте. Я даже был бы рад этому. Также я вполне допускаю, что одновременное пребывание в Ленинграде Норвежца и девушки – случайное совпадение. К тому же Лоусон прибыл в СССР вполне официально более полутора лет назад, в качестве сотрудника британской культурной миссии. Однако как человек, отвечающий за безопасность страны на вверенном мне участке, я должен убедиться в благих намерениях этой пары. Или – разочароваться. Но разочароваться – убедительно, доказательно и непреложно. В этом нелегком деле основная работа лежит на вашей группе.
– Разрешите, товарищ генерал?
– Давайте, Скворцов.
– Контакты Болтон и Лоусона фиксируются?
– Пока нет. Мисс внучка прибыла только две недели назад. Было принято решение еще недельку не наблюдать за ней, а там взять дней на десять под плотную опеку. Этим займется Гладышев. Касательно Лоусона. Он же у нас – частый гость. По агентурным сведениям, ведет себя привычно – фарцовщики, услуги проституток, мелкие гешефты. Но какое-то у меня в отношении этого господина предчувствие. Поэтому Елагину и Скворцову приказываю немедленно установить плотный надзор за Норвежцем.
– Товарищ генерал, я так понял, что мне еще десять дней прохлаждаться?
– Зачем же прохлаждаться, товарищ Гладышев? Разработайте схему и прикрытие вашей работы с объектом, приходите ко мне, обсудим.
– Есть, товарищ генерал!
– Ну и славно… Думаю, всем все ясно? Отлично. Тогда за работу!
* * *
– Об этом не может быть и речи! – Кроу вскочил из-за стола и буквально «подлетел» к Джейн. Потом, словно устыдившись чрезмерности эмоций, медленно опустился в кожаное кресло рядом. – Эти курсы русского языка – дешевый транспортный канал для «Посева» и прочей энтээсовской белиберды. Они тебя еще в день прибытия, как это у них? Ах, да – «обшмонают»! Прямо на таможне, и репьем повиснут на хвосте. Ты себе представляешь, наконец, эту толпу романтических идиоток, которые целыми днями будут гудеть про Достоевского и Толстого? Прямо у тебя над ухом?
– Как ты сейчас или еще ближе?
Кроу безнадежно хлопнул девушку по плечу. Встал, покачал коротенькое тельце на высоких, скрытых брюками каблуках и как ни в чем не бывало, продолжил:
– А ты должна будешь все это терпеть и не выделяться… Джейн, послушай, у русских в Ленинграде огромное количество музеев и архивов, театров, огромная киностудия. Дай мне еще немного времени, и оптимальное решение будет найдено.
– Арчи, ты слишком заботлив для дальнего родственника и не видишь основного преимущества ситуации с курсами. За редкими исключениями, слушатели и их окружение примерно одного, студенческого возраста. Это существенно облегчит контакт с Марковым-младшим, и, самое главное, именно для фанатеющей от толстенных томов прошлого века девице легче и естественней влюбиться в русского юношу. Поэтому я прошу тебя, успокойся. Удержать меня от работы в России ты не сможешь, а все эти театры, киностудии и архивы – оставь кому-нибудь другому.
– Про «любовь» ты решила окончательно?
– Может быть, я даже выйду за него замуж. Но для этого одних фотографий недостаточно, – Джейн вынула из папки несколько снимков Маркова. Выбрала один, на ее взгляд, наиболее удачный. – Разве вы будете возражать против столь симпатичного жениха для бедной сиротки?
Арчибальд Сэсил Кроу скрежетнул зубами, но фото взял.
– Слишком романтическая внешность, наверняка инфантилен и неуравновешен, – портрет Кирилла лег на стол.
– Наверняка? Разве разведка не располагает более точными данными? – в глазах девушки заплясали чертики. – Или он, по примеру своего отца, отметелил контролера и сдал его в полицию? А, Арчи?!
– У них милиция, Джейн, – Кроу сидел нахохленный и мрачный.
– Не принципиально. Круг логических построений замкнулся. И, если ты справедливый человек, и справедливый не только на словах , ты должен видеть: я – «кругом права». N’est pas, mon chere?
– Помоги тебе Бог, упрямая девчонка!
Чеширский кот был искренен и патетичен настолько, что Джейн испытала прилив самой настоящей нежности к нему.
«Мой единственный английский родич! Такой – “ответственно смешной”? Или “по-семейному ответственный”?»
Она подошла к дядюшке и осторожно поцеловала его в щеку.
В 2143 году я окончил ленинградский Во-ист-фак и получил звание лейтенанта военной истории. За последующие пять лет в моей жизни произошли следующие события:
1) Вступил в брак с Мариной.
2) Написал ряд статей по военно-морской истории.
3) Был произведён в старшие лейтенанты в/и.
Судьбы уцелевших фаэтов на Маре, в космосе и на Земе сложились, конечно, по-разному. И не во всех случаях о них можно говорить достоверно.
В отношении осужденных, оставленных на Фобо, если верить мемуарам Доволя Сируса, отстранившегося от всякой борьбы за власть, эта борьба шла между Властой Сирус и Мраком Лутоном. Она закончилась в пользу менее пожилой фаэтессы. Мрак Лутон через некоторое время скоропостижно умер в гневе от сердечного припадка.
Доволь Сирус остался с двумя фаэтессами и своим вниманием к обеим вызвал их непримиримую вражду. Видимо, не случайно в оранжерее, которой ведала Власта Сирус, вырос ядовитый плод, попавший в блюдо, предназначенное Неге Лутон.
Оставшиеся на Фобо «коренные жители базы» Сирусы еще много циклов жили, опостылев друг другу.
Когда Доволь Сирус, уже в преклонном возрасте, заболел, Власта, якобы желая «уменьшить его страдания», убавила поступление кислорода в его каюту. Тем она «сердобольно» (по собственному признанию) ускорила его кончину.
Власта Сирус продолжала мемуары мужа и, доведенная до отчаяния одиночеством, не имея подле себя никого, кем можно было бы командовать, покончила с собой, выбросившись без скафандра в космос. Ее окоченевший труп, сохраненный абсолютным холодом и пустотой межпланетного пространства, стал вечным спутником станции Фобо и был обнаружен миллион или больше земных лет спустя.
Фаэты, переселившиеся на Map, выжили благодаря высокому уровню цивилизации Фаэны, которую наследовали.
После посадки «Поиска» около него возникло глубинное убежище с искусственной атмосферой, а сам корабль превратился в входной шлюз в это убежище.
Новые мариане выходили на поверхность планеты лишь в скафандрах, пытаясь разводить культурные растения. Мечтой их было привести в мертвые пустыни талую воду полярных льдов. Но для этого требовался труд бесчисленных поколений.
Ум Сат был одержим одной идеей – запретить всякие знания о глубинах вещества, дабы спасти грядущую цивилизацию Мара от участи Фаэны. Он так и не понял до конца дней, что единственно важным являются не сами знания, а то, в чьих руках они находятся и в чью пользу работают.
Молодые фаэты, однако, понимали это и потому прежде всего старались построить свою общину на принципах Справедливости, которые могли бы лечь в основу будущего общества.
Тони Фаэ стал любимым поэтом маленькой колонии. В числе его произведений была и печальная повесть о судьбе оставленных им на Земе друзей. Конечно, она была создана лишь его воображением.
Гор Зем самоотверженно защищал семью Аве и Мады от фаэтообразных. Но однажды его не стало. Это совпало с переселением мохнатых зверей в другую область, откуда, впрочем, они могли в любое время вернуться, чтобы уничтожить одинокую семью пришельцев.
Жизнь Мады и Аве на щедрой планете, где не требовалось скрываться в глубинных убежищах с искусственным воздухом и с помощью машин возделывать почву, все же была нелегка.
Как и предсказывал в свое время бедняга Гор Зем, фаэты на Земе опустились до уровня дикарей.
Аве вынужден был добывать пропитание на всю семью с помощью лука, стрел и копий. Подросшие сыновья стали помогать ему.
Мада готовила пищу на всю разросшуюся семью. Вместе с младшими дочерьми выделывала шкуры, чтобы сшить с помощью сухожилий примитивную одежду и обувь для детей, себе и Аве. Нужно было собирать лекарственные травы, в которых Мада уже знала толк не только потому, что была когда-то сестрой здоровья. Она выхаживала каждого члена своей большой семьи. У нее не оставалось времени помогать Аве в охоте.
После трудового дня в сгустившейся темноте, поддерживая огонь в очаге и растирая каменным пестиком в каменной ступке собранные за день зерна, Мада рассказывала детям сказки.
Она ничего не выдумывала, она просто вспоминала свою жизнь на Фаэне. Но для маленьких земян, живших в дремучем лесу, рассказы о домах, достающих облака, или о самодвижущихся комнатах, взлетающих даже в воздух, как птицы, и даже об управляемой звезде, на которой отец и мать спустились на Зему, звучали удивительной, несбыточной и невозможной сказкой.
Эти сказки о невозвратном прошлом слушал сквозь дремоту и свалившийся от усталости Аве Map.
Он слушал и не мог понять, снятся ли ему фантастические сны или он вспоминает под влияние хоть и седой уже, но все еще прекрасной Мады действительные, виденные им когда-то картины.
И под мерный рокот бесконечно любимого голоса первый фаэт на Земе, ероша поседевшую бороду, задумывался о том, что ждет его детей и внуков.
Он знал, что им не выдержать борьбы с фаэтообразными, если они вернутся. А они вернутся, конечно, непременно.
И Аве решил запечатлеть историю своей семьи и трагедию былой родины на скале в горах, куда ходил охотиться.
Каждый день там появлялась новая строчка, где в письменах оживали грозные дни Фаэны и нелегкие дни на Земе.
Но кто и когда прочтет эти записи?
Дети Тони Фаэ добивались, что было дальше. Но Тони Фаэ ничего больше не написал.
Стук копыт и мерное покачивание, реальность плывет, и разум плывет вместе с ней. Полотняный полог колышется с порывами легкого ветерка, открывая красно-желто-зеленые макушки осеннего леса.
Помутненный рассудок улетает к лесу, картинка реальности подменяется воспоминаниями. Вот плетеный, почти полный короб, Тордел, деревенский зачинщик, пинает, и листья, красные резные широкие листья, смятые в тесной куче, снова расправляются на булыжной мостовой… толпа смеется, людям весело. Верзила хватает за шкирку, и серая пуговица врезается в горло: «Ну-ка, похнычь!». Костяные ухмылки; расширенные, блестящие маслом, зрачки, танцуют в такт ударам сердца – люди ждут зрелища, люди почти в восторге. Каждая их мысль в его голове. Мгновение замерло. Больной разум замедляет неприятное воспоминание, выворачивая руки, и, закатывая глаза человеку, видящему его. Ощущение остановившегося времени гнетет. Словно маленький узкоглазый старичок-учитель, снова грызет мелкие орешки, прицокивая языком: «Ай-яй! Опять пустой…». И нет возможности выйти. Выйти? Точно, меня же учили! Пуговица перестает вжиматься в кадык; рука верзилы-обидчика, толпа и кровь – все пропадает, смываемое волной легкого бриза. Вздох. Нестерпимая жажда.
Рука откидывается, касаясь полога. Кто-то шикает, тянется прикрыть обратно. Кисти соприкоснулись. Этого хватило. Всадник упал, потеряв сознание. Еще двое ринулись поднять. Руки, защищенные латными перчатками, от оружия и мозолей, но не от меня. Оба опали на землю. Подали сигнал, рог ведущего протрубил остановку. Звук рога – новая картинка воспоминаний… молю о тишине. Но какофония всего окружающего продолжает сводить с ума. Каждая мысль, каждый шорох и звук – все сливается в невообразимый шевелящийся кокон в моей голове. Единственное желание – чтобы все хоть на миг утихли и перестали думать и вопить в мои уши!
Принюхиваясь, крадется еще один воин. Он, по дуге, обходит лежащих и откидывает ткань целиком. Солнце слепит, невольно закидываю руку себе на лицо… «Да уберите этого дурака, кто-нибудь!» – команда поползла по рядам. Мужчина рассматривает руку, спрашивает друга, что значит глаз. Они еще не видят, как ощетинились мечами стражники за их спинами. Волки? Вот почему на них не действует… воображаемый старик с черными бесконечными усами и такой же, но белой бородой качает головой. На сторону волков прибивается еще трое. Стражники за радиусом действия ничего не понимают и кричат не лезть к нелюдям. Один из волков хватает дубину и опускает на мою голову. Наконец, тишина желанной манной падает на меня, вместе с тьмой.
***
Карета ехала, то и дело, подпрыгивая на кочках жесткими колесами. Спускавшийся оранжевым заревом вечер не приносил ни капли осенней прохлады. Лес, словно две отвесные скалы, неохотно расступался вокруг земляной двухколейки, образуя с небом замысловатые песочные часы. Небо текло, превращаясь в дорогу, с ним утекало время, да и вся, практически песочная жизнь. Гвен отложила бесполезный молитвенник и, с интересом, взглянула на протянутую руку Фрит. Книжица, размером с подкову, имела обложку из бордового бархата, была украшена золотой вышивкой и стеклянными бусинами, а срез страниц был напудрен золотом. Принцесса, с трудом, разобрала размашистое название, осознав, что перед ней запрещенный, порицаемый церковью и обществом – любовный роман! Улыбнувшись служанке, что ей доверила свою тайну, Гвен, из вежливости, начала читать.
Строки расплывались, голова раскалывалась от тряски, но она упорно держала небольшую бархатную книгу, стараясь не обтрепать золота страниц, Маленькая пастушка в романе встречала красивого принца, прекрасного лицом. Под страстные лобызания мужчина звал девушку насладиться красотой лесной чащи…
Гвен скептически подняла бровь: лес? Действительно, мелькал за окнами кареты: оранжевое, почти красное солнце окрашивало листья во все оттенки артериальной крови. Гвен ехала с такой невероятной тоской на сердце, что дышать было невозможно. Пастушка? Да, наверное. Именно так она и ощущала себя, помыкаемая дядей, пленница во дворце, бежавшая и снова схваченная, теперь снова бежавшая, но снова не по своей воле… а что она действительно хотела и сделала в своей жизни сама?! Чем может управлять Альбийская королева?! Ничем. Даже не собственной жизнью! Нужно было остаться. Найти предлог. Дворяне просто сговорились и сами решили ее судьбу, не спросив, выслали за границу своего городка, избегая войны и разрушений, перекинули, как детишки горячую картошку! Нужно было остаться и попросить, нет, потребовать! Нужно было соорудить отряд к Собору и выяснить, куда унесли Алана…
Гвинелан, несмотря на жару, еще выше натянула его плащ. Иногда ей казалось, что ткань, льнувшая не один год к его телу, внезапно совсем потеряла запах. Тогда у девушки начиналась паника, и она часто дышала, высунув лохматую голову в каретное окно, пытаясь понять, чует ли ее нос вообще что-либо. Слезы подступали к самым векам и скапливались в уголках глаз, мешая видеть сочувственный взгляд служанки и сопровождающих, которые чудились Гвен. Тогда царственная особа злым суетным движением утирала лицо, морщась от противного мокрого следа, что оставался на лице и ловил малейшие дуновения листвы.
Гвен отчаянно не хотелось верить, что храмовник может умереть. Тогда, казалось, что вся ее жизнь внезапно теряет смысл. Да, будет коронация, ангоррцы, толпа маленьких детишек с кудряшками в одинаковых золотистых нарядах, один побольше, а другой поменьше – все гордость мамы и какого-нибудь царского папы, их наследие, их продолжение… будут документы и ежегодные собрания знати, приемы, может даже, балы… вот только того грязного затылка в земле, вылезающего из-под разобранной стены уже не будет! Книжка? Теперь Гвен знала, что все эти слащавые образы на облезлых, протертых до дыр, клячах – глупая фальшивка. Можно бесконечно долго грезить о высоком голубоглазом блондине-принце, а потом понять, что нет никого дороже сутулого храмовника, загорелого, как подошва, с гнездом на голове…
Прервал поток жалости к себе резкий крик стражника. Фрит вцепилась в руку, мешая думать. Караван остановился. Кто-то крикнул:
– Волки взбеленились! – Стражники тихо переругивались, послышался звук доставаемого оружия.
– Глаз на руке!.. – послышалось в начале каравана.
– Ти-и-иха-а!!! – странным духовым инструментом, расчертившим лес, прозвучал ее собственный голос. Девчонка, что болталась на руке, полетела обратно на сидение. Гвинелан, одержимая догадкой, быстро шла к месту потасовки, с чересчур прямой спиной, словно повелитель тигров, готовых вмиг кинуться на него.
Воины застыли. Королева, в строгом темно-зеленом платье с гривой волнистых золотых волос, явилась, подобно лесному эльфу, бесшумно и, мгновенно оказавшись прямо посреди потасовки. Ее длинные пальцы склонили оружие, а тонкая фигурка опустилась над раненым. Рука легла на лысую голову. Мужчина, лежавший под пологом всю дорогу, и, вероятно, умиравший, сел в своей тележке с закрытыми глазами.
Волки столпились вокруг, мешая обзору. Главный из них опустился на колено и что-то негромко прошептал королеве. Та благостно склонила голову и сказала: «Я знаю, спасибо». Нелюди склонились все, а Гвинелан указала на раненого и велела поместить его в своей карете. И серые тени подчинились. Лысый открыл глаза и встал с их помощью. Стража зашепталась… все говорили о чуде, что сотворила королева. Но на этом чудеса не закончились!
Первые лошади взбрыкнули. На пути следования каравана появилась голубка. Птица светилась неземным светом, пугая спокойных животных. Грозовой свежестью пахло от невероятной птицы. Голубка распахнула крылья, взлетев на пару ладоней, и резко ударилась об землю, превращаясь в Пресвятую деву Марию. Проникновенно-голубые глаза белой прозрачной фигуры поглядели вослед удаляющейся королеве и перекрестили воздух перед собой. Чудесное видение исчезло прежде, чем кто-либо успел среагировать.
Воодушевленные благословением Богоматери, стражники поехали вперед. Пленник тихо напевал себе под нос о святой королеве, никто не пытался его заткнуть – пусть себе поет, прославляя событие в веках.
***
Белый потолок собственного захваченного дворца, хрип в легких и нестерпимая боль. Дерден ворвался, вернувшись от городских ворот. Что, лантская морда, не успел сберечь мою жизнь? Гореть тебе теперь в аду, пес-предатель! Что делают с ранеными волки? Ничего. Если ранена добыча – ее прикончат, чтобы не мучилась. Если ранен вожак, то ничего. Изрыгающего проклятия главу клана просто кинули в первой попавшейся комнате на постель! Ждать, сдохнет ли эта тварь. Я им припомню!
Дышать все больнее. Каждый вздох колет новым ножом. Почему я еще не помер, черт возьми?! Дерден, скажи, с какого, пробитое сердце еще не дало мне упокоиться и всех вас прибить в посмертии?! Что?! Чертов пес сидит на коленях перед кроватью и лапки сложил. Дурень царя небесного!
– Бог, Верд, это-о-о… это, понимаешь-ш-шь, такая дрянь, которая тока для людей. – Легкие свистят и булькают, нарушая торжественность изрыгаемой последней речи. – Убил бы всех-х-х… простих-х-хоспади-и-и… – хохочу и, захлебываясь от злости и абсурда, рисую кривой крест на теряющем всякие чувства теле. Комната вспыхивает, пытаясь привлечь мое внимание из-под прикрытых от усталости век. Сейчас, я немного подремлю и вернусь к вам, дурни… вдали слышен стук копыт. Карету сперли, черти!..
Дерден, оправдываясь, говорит о каких-то волках, что ушли под длань девицы в отряд. Какой девицы? Какой отряд? Так темно, хоть глаз выколи, кто выключил свет? Полвдоха, рывок судороги. Кажись, почти конец. Говорят, умирать больно. Может быть, я уже не знаю. Холодно…
Потолок загорается. У меня были открыты глаза? Не понимаю… Дерден, будто в другом мире, молится. Его громкие крики восторга теряются где-то внизу… потолок расходится. Кругом свет. Долбанный ТОТ свет! Я вижу старика в белом одеянии без завязок, пуговиц и малейших знаний о кройке и шитье. Как его одежда не падает – знают только тупицы крылатые, которые тут же летают. Старик спрашивает, верую ли я во всеобщую нерушимую неделимую и равноапостольную католическую церковь на земле и в единого господа моего.
Легкие все еще булькают и свистят, захлебываясь кровью, пытаюсь донести до Пресветлого самое важное мое слово:
– Ш-ш-шт-та?! – чую, как онемевшие губы расплываются в наглой улыбке. Бог для слабаков! Бог эт наивная шуточка для людей! Старик серьезно смотрит на меня и тянет ко мне свою светящуюся руку.
– С этого дня поверишь! – с серьезным видом, сообщает мне Бог. Нестерпимая боль пронзает грудную клетку второй раз. Я теряю сознание, чуя только как двое бескрылых подлетают ко мне со своими громами небесными. Верую…
***
Вечер наступал, укутывая мир ледяной ветреной тьмой. Алан растер замерзшее плечо и вздрогнул от неожиданности: руки едва ли слушались. Кисть, отекшая и горячая, ныла опухшими суставами. Лоб был мокрым от пота и тоже горячим. Со злости Росланг стукнул деревяшку стены, с трудом сжав пальцы в кулак. Внутри кулака стало мокро. Задрав рубашку, он увидел перевязки с зеленой кашицей и целыми листьями, но кровь горела в нем и не принимала чужое. Сумка, лежавшая тут же, хранила в себе не тронутые чужими припасы и лекарские снадобья. Алан, чертыхаясь, негнущимися пальцами, шикая от громадной гнойной трещины, пересекшей ладонь, достал два пузырька синего стекла и влил в себя первый.
У стены, прислонившись к бревну, появилась его тень, скрестив руки на груди.
– Чуешь же, что не поможет. – Лежащий мужчина только отвернулся и плотнее запахнулся, укрывая уши. Он не спал вторую ночь, но даже черт не заставил бы его сейчас уснуть. Тело его пульсировало, наливаясь жаркой тяжестью, болезнью и омертвением. Он знал это, потому что уже умирал и отчаянно желал оттянуть этот момент еще. Дышать становилось все трудней и трудней, словно кто-то напихал шерсти в его рот и нос. Воздуха не хватало. Сердце отдавало болью, каждый удар прорывал застывающую реальность пока еще действием, среди вязкого безмолвия. Онемели плечи, руки давно перестало покалывать. Липкая вонючая прядь неудобно пристала ко лбу, перечеркнув лицо, и, стягивая щеку наискось. Не было сил бодрствовать. Лишь природное упрямство то и дело пробуждало храмовника от забытья, считая, что беспомощное сознание сможет хоть сколько отсрочить неминуемую гибель…
Дверь из шкуры, натянутой на сухие палки, распахнулась, впуская душный воздух наружности. Старик, тихо и неспешно подошел.
– Ты считаешь, что все свои дела на этой земле сделал? – пробурчал он себе в воротник, словно от умиравшего зависело его состояние.
Алан зло уставился на шанти, не мигая. Взгляд расфокусировался, смешивая пригоршнями жгучего песка все краски едва различимой реальности.
– Ну, и что бы ты сделал, если бы смог подняться и жить? – старик что-то намешивал в глиняной неровной чашке деревянным венчиком. Храмовник закрыл глаза: перед внутренним взором поплыли картины недавнего падения, и ее глаза, полные ужаса и неба. Странное синее небо, что отражалось так четко в серо-зеленых глазах, словно в озерах болотной воды. Снова копья вонзались в плечи, а рука не успевала парировать меч, легко вспарывающий нарядное черное одеяние без боковых защитных сегментов.
– Что ты будешь делать, когда встанешь?! – снова спросил шанти… да какая разница! Не смог. Не выкрал, не утащил, не защитил глупую девчонку, что, распахнув глаза и душу, убежала из неродного дома с первым встречным, посчитавшим ее за человека. Да какая ей разница, кто мог прийти? Разве волчара не мог забрать ее раньше, запечатлев льняным пятном свой образ на веки в чистом глупом сердце? Что хочется сделать?! Исправить ошибки!
Девушки, тихо переговариваясь, и, качая заплетенными головами, стянули рубашку с больного. Его трясло, не было сил сопротивляться. Сжав зубы, он смотрел, как сдирают прилипшие к ранам лечебные повязки. Шанти взял пузырек и принюхался.
– Намажьте. – Почти рыча от боли, снизошел до просьбы Алан.
– Добавь в мазь. – Старик передал помощнице раствор.
– Что это?
– Это выжимка из надпочечников акулы. Поможет воспаление замедлить.
– Тело не приняло драконьей крови. Он умирает.
– Нам не тело спасать. Нужно время для разума. – Отрезал старик.
– Что ты хочешь? – Алан внимательно поглядел на него, покорно слушая, наверное, впервые за два проведенных вместе дня.
– Причина не в бренной оболочке. Рана в твоей голове. У нас около трех часов, чтобы разобраться с этим, или ты умрешь.
– Что мне делать? – тень фыркнула в кулак, кивая, что с горящим хвостом, ворон готов сотрудничать хоть с шанти, хоть с самим чертом.
– Посадите напротив. – Скомандовал старик. – Он готов. Кутать не надо. Разожгите круг.
Палатка зашлась пламенем, словно облитая смолой. Кое-где, среди прогорающих шкур появились дыры, в них было видно племя дикарей. Они все обратили взоры в сторону пожарища. Женщины танцевали полуголые, преклоняя колени в такт музыке. Мужчины расположились, скрестив черные ноги, рядом с костром сидел Зедекия, сверкая стеклами очков. Его взгляд прожег дыру в итак изрезанном теле. Уж если лекарь не стремился к нему зайти, то дела больного явно плохи.
Алан, наконец, поглядел в черные, полные звезд, глаза старика. Шанти – это звание человека, постигшего в совершенстве какую-то стихию или учение, способного к перемене предметов или их свойств. И, совершенно не ясно, какая стихия у этого древнего дикаря. Мысли тихими звездочками разлетались за пределы рассудка, следуя взглядом за огоньками в глазах седовласого.
– У нас мало времени. – Напомнил умирающий, все еще дрожа от холода, хотя весь шалаш горел, обложенный снаружи все новыми вязанками хвороста. Лишь присутствие старика дарило надежду, что племя не стремится, наконец, прибить недорезанного слугу господа. Ряса храмовника давала много привилегий… в других обстоятельствах. Сейчас не было и ее. Лишь голые плечи, бугрящиеся желтыми и коричневыми порезами.
– Времени нет. – Согласился старик.
–Ну, так командуйте! Что мне делать? – повторил Алан.
– ВНЕ времени – времени нет. – Четко повторил шанти. Звездочки горящего шатра, отражающиеся в его глазах, перестали падать и замерли. Росланг осознал, что даже не дышит. Он внимательно глядел в черные глаза, пока весь не погрузился в них. Здесь была странная пустота. Белые нити различной структуры и толщины спускались из необозримо бесконечно далекого «верха» к неизвестному неразличимому «низу».
– Это не то, что нам нужно. – Подал голос, откуда-то издали, шанти.
– Что я должен искать? – Алан заметно нервничал, но старался держаться спокойно.
– Ты ищешь во мне, а надо искать внутри. – Мир сделал кувырок, перевернувшись с ног на голову. Послышался звук перьев. Темнота и черные зеркала, не отражающие путника.
– Глупо полагать, что только то, как ты поступал в бою, отражает тебя как человека. – Прокомментировал увиденное шанти. Алан смутился. Зеркала пропали. – Мы идем к месту последнего сохранения. Вот, уже появляется узорчатый купол.
Статуи черными горгульями свисали с высокого готического фасада башни. Собор был словно разделен вертикально на три части пилястрами, и на три полосы горизонтально. Все фрагменты висели в черном пространстве, независимо друг от друга. В нижней части зияли три грандиозные черные дыры: портал Пресвятой Девы, портал Святого духа и портал Страшного Суда. Вход в восточный придел, где и готовился к событию Алан.
Над главным входом помещалось огромное круглое кружевное окно, в форме резной салфетки, а возглавляли центральный вход статуи Мадонны с Младенцем.
Внезапно все статуи собора ожили и глянули озлобленными черными глазами на мужчину. Храмовник опешил.
– Хватит себя рассматривать. – Отрезал старик. – Кроме тебя у них множество дел.
Статуи пожали плечами и шагнули вниз, разбиваясь на крохотные квадратные кусочки. Кубики катились по черному небытию, подскакивая и постепенно пропадая.
– Не давай разуму проваливаться. – Вел дальше шанти. И они шли. Шли к служебному ходу за главной башней.
Стена мигнула красным огоньком, и Алан, как тогда, поискал рукой цепочку на шее и приложил свое кольцо к огоньку. Дверь разбежалась в обе стороны. Квадратные сегменты символов зажглись белым, в этот раз, будучи огромными и тяжелыми. Светящийся святой отец здесь был серым и состоял из черточек и кружочков. Алан поискал глазами шанти – старик витал в метре от пола, не прилагая никаких усилий. Его глаза даже были закрыты, а волосы вились во все стороны, не имея ни конца ни края.
– Не отвлекайся. – Улыбнулся он, подлетая поближе.
– Но, что мне написать? – Алан опешил.
– Ничего. Мы пришли отмотать твою ниточку до момента сохранения. Это придется делать вручную.
Загорелся один из квадратиков, со знаком удаления. Показалось колесо, более всего напоминавшее половину каменного жернова, на него был намотан толстый серый канат…
***
– Сколько нас? – Шеллерт злился на нерасторопных подручных. Дерден ушел за лошадью, а самому кричать его не хотелось. Волки строились рядами, с восторгом глядя на вожака. Слух о чуде уже прошелся по волчьей стае, поэтому пришли даже те, кто раньше отсиживался.
Мужчина распахнул камзол и стал медленно расстегивать рубашку. На месте удара ножом была лишь крохотная зелено-голубая полоска. Невесть какое чудо, но с этих и того хватит!
– Мы правы, и с нами бог! – торжественно возвестил Шеллерт своим нелюдям. – А потому, мы пойдем и заберем то, что нам предначертано.
– Олухи царя небесного! – радостно, и, с сарказмом, подхватил советник бывшего вождя, так внезапно занемогший перед званым ужином, и, появившийся сейчас.
– Царя небесного! – подхватил молодняк. Шеллерт сморщился, представляя новый боевой клич в разгаре атаки…
– Тебе чего, Седагэн?
– Гласа божьего! Коли мужняя жена с нами не пойдет, какие права мы должны предъявить, коли мы правы? – волки затопали правой ногой, подтверждая согласие с советником старого Даркорна.
– Бог признал брак не действительным. Дьявол вломился в собор и подменил собой божьего слугу. А потому… – Шеллерт выдержал торжественную паузу. – Вот вам глас небесный!
Во дворе замка, среди ощетинившихся серых теней, он подбросил вверх что-то, жужжащее и светящееся. В небе прогремело с десяток множащихся взрывов, а потом яркая белая вспышка разрезала свод, являя стае лик белого бога людей. Фигура склонила свое лицо над собравшимися и, сделав крестное знамение двумя пальцами над волчьим войском, грохочущим голосом благословила:
– Benedicam! – вспышка мигнула ярче, затем, еще и ее ярче, и, внезапно, погасла. Жужжание стихло. Седагэн кивнул и стал тихо пробираться к новому вождю.
– Ты уверен? – на ухо процедил советник.
– Меня не спросили. – Скрежетнул зубами богопомазанник.
***
Привал назначили к закату. Под светом последних красных лучей сноровистые воины быстро разжигали костры. Вокруг костров, вяло, рос палаточный городок. Шелестели листья, болталась ткань. Люди расслабились и ожили от нервной скованности.
Гвинелан распорядилась положить раненого недалеко от костра. Она не могла ночевать с ним в одной палатке, но никто не указывал, что она вообще обязана уходить спать. Трент был в странном состоянии – его глаза были открыты, но в себя он не пришел и просто лежал тряпичной куклой, как его положили.
– Спроси меда. – Королева подняла глаза на служанку, что, прикусив нижнюю губу, озадаченным хвостом ходила за ней. Служанка еще раз оглянулась, убеждаясь, что ее хозяйка никуда не собирается, и ушла к походной кухне.
– Не верь ей. – Тихо в голове прошелестел менталист. Гвен не успела склониться к его также недвижно лежащему телу, как Фрит вернулась с глиняной пиалой, полной меда. Горький запах миндаля не вязался с честным восторженным взглядом.
– Пей. – Приказала королева. Что она, в сущности, знала о девчонке? Ее не приставлял Вульф. Мелкая была родственницей кого-то не то из горничных, не то из поварих… увлеченная собой и своими проблемами, Гвен не потрудилась спросить юное дитя, доверяя возрасту…
– Девку связать и в клетку. Она пыталась отравить мое высочество. – Гвен поежилась, услышав злой хрипящий смех от маленькой подружки.
–У меня это уже получилось, миледи. – Девчонку повели.
– А что делать с пленным бардом, госпожа? Сейчас каждая твердая рука на счету. До порта почти день пути.
–Пленника ко мне. Я его лично допрошу. – Торопливо ответила Гвен, сведя, для суровости, брови. И добавила. – Подальше от волков.
27–29 мая 427 года от н.э.с. Исподний мир. (Продолжение)
Волчок не боялся. Прошло не так много времени, когда на лестнице снова послышались шаги – на этот раз снизу, торопливые и многочисленные. Стукнул засов, дверь распахнулась, и первое, что увидел Волчок, – факелы в руках стражи. И только потом вперед выступил юноша – да, это был именно он, лицом к лицу Волчок сразу узнал того, кто когда-то уронил его в болото.
Юноша смерил Волчка взглядом, словно что-то решая, и тому показалось, что парень испуган и раздосадован.
– Ладно, уйдите, – сказал он страже. – Ничего он мне не сделает.
– Смотри, – покачал головой самый старший из них.
– Уйдите, я сказал.
Стражники, пожимая плечами, направились вниз, а Славуш перешагнул через порог и захлопнул дверь. Он был одного с Волчком роста и смотрел прямо в лицо.
– Что тебе нужно? – спросил он холодно. – Зачем ты сюда пришел? Что-то случилось?
Вопрос показался Волчку странным.
– Случилось, – ответил он. – Напротив двери, прикрытой валуном, прячутся двое гвардейцев. С рассветом они отступят на островок. А с Лысой горки их прикрывает Огненный Сокол и его люди. Они ждут того, кто выведет Спаску из замка.
С каждым словом Волчка лицо Славуша становилось всё более и более бледным, и Волчок не сомневался: тот напряженно думал, судорожно искал, что ответить. Наверное, так же Волчок подбирал бы слова для ответа Огненному Соколу, если бы тот поймал его на болоте…
– Я узнал тебя, – медленно сказал Славуш. – Это ведь ты пять лет назад… Только я не помню твоего имени…
– Меня зовут Волче, – ответил тот.
Лицо Славуша изменилось так резко, что Волчок отпрянул. Радость и облегчение – вот что было на его лице. Волчок не понял, что радостного Славуш нашел в происходящем, ведь понятно, что предупредить его пришёл друг, а не гвардеец от Огненного Сокола.
– Хвала добрым духам… – Славуш улыбнулся. – Я же не знал тебя в лицо. А оказывается… Мы хотели тебя искать, Зорич не знает, где ты и что с тобой. Почему ты не объявлялся так долго?
– Я здесь, в трех лигах от замка, на заставе, – удивленно ответил Волчок. – Зорич мог бы и догадаться.
– Как ты не побоялся сюда прийти? А если тебя видели? А если кто-нибудь о тебе расскажет? В замке не может не быть шпионов, я уже сам себе перестал верить…
– Ты понял, что я тебе сказал? – спросил Волчок. Славуш даже не вспомнил о Спаске.
– Да. Я ждал этого, я предполагал, что они всё равно всё узнают и за ней придут.
– Ты уверен, что она в безопасности?
– Нет. Дело в том… что её нет в замке.
– Как это нет? – Волчок похолодел.
– Она ушла в Хстов, ещё неделю назад. И с тех пор мы не можем её найти.
– И ты спокойно сидишь здесь? – тихо переспросил Волчок, вспоминая слова Змая: «Доверяю тебе самое дорогое…»
– Я сегодня вернулся из Хстова, надеялся, что она уже здесь. То, что за ней явился Огненный Сокол, – добрый знак. Значит, она не попала в руки храмовников. Она где-то прячется.
– Ты заходил в «Пескарь и Ёрш»?
– Конечно. Тётушка Любица сказала, что она была там, переночевала и уехала. Она… – Славуш усмехнулся. – Она поехала в Хстов искать тебя.
– Меня? – опешил Волчок.
– Глупая девчонка, – кивнул Славуш с улыбкой. – Милуш сходит с ума, собирается сам на её поиски.
– Не надо. Я её найду. – Волчок шагнул к двери, но вовремя опомнился. – Вы видели, что к замку строят новую гать?
– Конечно. И осадные башни. Нам всё известно, даже то, что Храм собирается отливать пушки и заготавливает порох.
– И… как же замок?
– Замок устоит. Взять его приступом не так-то просто, а осаду он может держать целый год. Послушай, мы тут стоим, а ты, наверное, устал, тебе надо передохнуть… – Славуш тоже двинулся к двери.
– Мне некогда отдыхать. К рассвету надо быть на заставе.
– До рассвета осталось часа полтора, ты не успеешь.
– Придумаю что-нибудь, – пожал плечами Волчок.
– Нет. Не надо. Отвезём тебя на бричке до тракта.
Волчок подумал и решил, что отказываться не стоит.
– Только… не трогайте гвардейцев, иначе они будут искать того, кто вам о них сообщил, – сказал он на всякий случай.
– Понятно, – согласился Славуш.
– Я ещё хотел сказать, только это, наверное, уже не важно… Меня допрашивал чудотвор, господин Красен. Он пытался выяснить всё о Спаске и Змае. Он поверил в то, что Змай превратился в Змея. И… он ещё про тебя расспрашивал. Я, может, что-то лишнее ему сказал. Я сказал, что ты был там, у Цитадели, вместе с Милушем.
– Спасибо, что предупредил, – кивнул Славуш и задумался.
===27–29 мая 427 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение===
К вечеру Огненный Сокол не вернулся на заставу, а капитан штрафников ещё в обед хлопнул Волчка по плечу и сказал, что даёт ему пять дней отпуска. И даже разрешает уехать чуть пораньше, потому что почтовая карета из Волгорода пойдёт в восемь вечера – если хорошенько заплатить, можно добраться до Хстова к рассвету.
Волчок подумал, что вернуться в Хстов с Огненным Соколом было бы правильней. Хотя бы послушать, о чем он будет говорить со своими гвардейцами. Но за день Волчок извёлся мыслями о Спаске, и никакой здравый смысл не мог заставить его подождать.
То, что она не попала в руки храмовников, вовсе не означало, что она не попала в руки болотников. Да и время уже прошло – Огненный Сокол мог просто не знать, что его старания напрасны.
Попутчиков в почтовой карете набралось множество, четыре сидячих места были заняты солидными волгородцами, ещё пятеро – попроще, из прислуги – сидели у них под ногами, и Волчок примостился на полу у самой двери, под недовольное шипение остальных.
С плаща капало, и толстый купец, сидевший с краю, ворча отодвигал ноги в сухих башмаках под сиденье.
– Нигде покоя нет, рассядутся тут, воду заранее не стряхнут…
– Дядя… – Волчок поднял голову. – Щас на моё место сядешь.
Купец примолк, продолжая недовольно шевелить губами. Спать это не помешало – Волчок, так и не нашедший времени покемарить на заставе, откинул голову на дверь и уснул, едва карета тронулась с места. Нет, толком отдохнуть в дороге ему не пришлось – в карете было душно, в спину упирался угол филёнки на дверях, снизу дуло, голова падала на грудь, а ещё его как бы невзначай пихал ногой сидевший рядом паренёк – наверняка чтобы Волчок не храпел.
Путь показался слишком долгим, хотя по ровной дороге кони скакали резво и меняли их дважды. Как Славуш мог так просто уехать из Хстова? Не ему ли доверили «самое дорогое»? Почему не перевернул весь город, почему не поднял на ноги весь замок?
Волчок и сам понимал почему, но не мог с этим примириться. И знал, что нет ничего хуже вынужденного бездействия, однако Славушу не сочувствовал и даже злился на него.
Вряд ли Спаска воспользовалась почтовой каретой, наверняка шла в Хстов пешком. Сердце сжималось от страха, когда Волчок представлял её ночью на болоте – одну. Кто охранял её, когда она колдовала? Когда не видела и не слышала ничего вокруг?
Несколько часов в карете показались ещё более мучительными, чем день, проведённый на строительстве гати, – там хотя бы можно было отвлечься. В Хстов прибыли ещё затемно, под проливным дождем – Волчок бежал через весь город по глубоким лужам, по грязи немощеных улиц, через сумрак пустынных площадей.
Он плохо представлял, что станет делать после того, как расспросит мамоньку, и пытался убедить себя не терять голову – лучше от этого никому не будет. Но в глубине души знал, что голову давно потерял и думать спокойно и трезво у него не получается.
Он вдруг понял, что не всесилен, что одного желания найти и защитить Спаску мало… И можно принести в жертву хоть десять собственных жизней – никому эта жертва просто не понадобится.
Волчок дернул на себя запертую дверь – колокольчик на дверях в «Пескарь и Ёрш» звякнул особенно звонко, а от удара посильнее и вовсе зашёлся, захлебнулся своим язычком. На ночь мамонька запирала дверь. Сквозь мозаику окна был виден свет из кухни – мамонька не спала и, услышав колокольчик, заспешила к двери. Изнутри раздавались звуки возни, шепот мамоньки, скрип двери в кладовку.
– Мамонька, это я! – крикнул Волчок, чтобы она не волновалась.
Она распахнула двери, всплеснув руками:
– Ой! Ой! Мальчик мой! Да как же!.. Да так поздно!.. Да где ж ты был? Мы же изыскались! Весь промок! Ну до нитки прямо!
Волчок шагнул в трактир, расстегивая булавку на шее, и остановился, глядя на дверь кухни: там стояла Спаска с лампой в руках. Булавка выпала из рук и покатилась по полу.
– И где же вы меня искали? – спросил он тихо и присел на скамейку у стола.
– Волче-сын-Славич, не сердитесь. Пожалуйста… – Спаска улыбнулась, и улыбка её была грустной – словно она собиралась вот-вот расплакаться.
– Я пока не сержусь, – ответил он. Нет, вряд ли он сердился – ещё не пришел в себя от облегчения. – Где ты была?
Вопрос прозвучал слишком… не грубо, нет – сурово.
– Здесь. Я ждала вас. Я искала.
– Но ведь за тобой приезжал Славуш… Почему же он решил…
– Мы с тётушкой Любицей его обманули, – улыбнулась Спаска. – Иначе он увёз бы меня обратно в замок.
Вот так просто? Они с мамонькой взяли и обманули?
– Мамонька, – повернулся к ней Волчок. – Ну она-то девочка ещё, но вы! Её Особый легион ищет, а она сидит тут, за хлипкой дверью?
– Так ведь и хорошо. Никто её здесь искать не станет. А в замке того и гляди война начнется. – Мамонька посмотрела на него безо всяких угрызений совести.
– Наверное, с войной разберутся без вас, – вздохнул Волчок.
Спаска подошла к столу и остановилась возле Волчка, продолжая держать лампу в руках.
– Я тебе уже говорил, что за меня не надо бояться. И искать меня не надо тоже. – Волчок посмотрел ей в глаза и добавил:
– Глупая девчонка.
Он хотел сказать это строго, но получилось снисходительно.
– Пусть. Пусть я глупая девчонка. Главное, что вы живы…
– Это Славуш тебе просил передать. А я скажу твоему отцу, чтобы он тебя отшлёпал.
Спаска прикусила губы, стараясь сдержать смех, но он всё равно пробился наружу. И Волчок подумал, что это и в самом деле смешно – Змай надышаться на неё не мог, даже голоса никогда не повышал. Она смотрела на Волчка сверху вниз, и он вдруг смутился под её взглядом, почувствовал себя смешным и неловким. Мамонька исчезла незаметно и деликатно, ещё больше смутив Волчка.
– Мы завтра поедем в замок, – сказал он ворчливо – только чтобы скрыть смущение. Спаска кивнула.
– Только не говорите Славушу, что я от него пряталась. Ладно?
– Расскажу, – ответил Волчок.
– Не надо. Ему будет… больно. Не надо.
– Ему и так больно. И страшно.
– Мне тоже было больно и страшно. – Она сглотнула. – Я думала… я думала, что вас арестовали. Там, на Дворцовой площади, по утрам вешают списки приговорённых. Я читала эти списки каждый день. Я ходила к башне Правосудия и слушала крики из подвалов. И думала, что услышу вас. Я не искала вас только на кладбище, потому что… тогда я бы просто не смогла больше жить.
Она поставила лампу на стол, медленно протянула обе руки и погладила его по волосам, словно хотела их расправить.
– Какое счастье, что вы здесь. Что вы живы. Я уже всё передумала, всё решила: что угодно – слепой, безногий, изуродованный, – лишь бы живой.
Волчок не смел шевельнуться и поднять на нее глаза.
– Не надо за меня бояться. Я же говорил, – сказал он. Получилось хрипло и неуверенно.
– Я не могу. Я и хотела бы не бояться, но у меня не получается. Мне сон про вас страшный приснился.
– Это я боялся за тебя. – Волчок наконец поднял взгляд.
– Почему вам можно за меня бояться, а мне нет?
– Потому что, когда я что-то делаю, я знаю, чем рискую. А ты понятия не имеешь. Ни о том, чем рискуешь сама, ни подо что подставляешь других. – Волчок вздохнул – он вовсе не хотел на неё ворчать. – Я не обвиняю тебя. Ты и не должна. Я должен – а ты нет.
– Я бы ни за что сюда не пошла, но мне сказали, что от вас нет вестей.
– Ну и что толку в том, что ты сюда пришла? Глупая… – Волчок взял её руку в свою. Маленькая была рука, совсем утонула в его ладони. Он говорил не то, что хотел сказать. Он хотел сказать, как благодарен ей за это.
– Вы промокли, Волче-сын-Славич. – Спаска улыбнулась грустной полуулыбкой. – Вам холодно, наверно…
– Я это переживу, – проворчал Волчок и погладил её руку. Ему показалось, что он может поцарапать её нежную кожу своей заскорузлой ладонью.
– Вы говорите одно, а думаете совсем другое, правда?
– Правда, – неожиданно для себя выговорил Волчок. Она тоже погладила его по руке. Её движение было медленным, изучающим – женским, а не детским.
– Я… жизнь за тебя отдам. Я для тебя всё могу сделать, только попроси.
Она посмотрела на него снисходительно, с той же грустной полуулыбкой:
– Я бы попросила вас поехать со мной в замок и никогда больше не возвращаться в Хстов. Или… увезите меня за тридевять земель, где нет Храма, Особого легиона, Государя, колдунов. Отвезёте?
Волчок опустил глаза и покачал головой.
– Вот видите… А сказали – всё можете. – Спаска вздохнула. – Ну тогда хотя бы не говорите Славушу, что я его обманула.
– Ах ты… маленькая хитрюга. – Волчок усмехнулся. – Поймала на слове?
Надо было пойти к Зоричу, отправить голубя в замок, пока они не послали за Спаской ещё кого-нибудь. Он поднялся, не выпуская её руки из своих. И теперь она посмотрела на него снизу-вверх, совсем не детским взглядом: озорным и искушающим.
Или ему так только показалось? И хотя в голове мелькнуло: «Не про тебя девка», Волчок сам не понял, что на него нашло: притянул её к себе и поцеловал в губы долгим жарким поцелуем. Слишком долгим и жарким, каким целуют не возлюбленную даже – жену. Спаска не отстранилась и не смутилась, и когда подняла на него глаза, в них светилось счастье.
– Моя, – шепнул Волчок и снова прижал её к себе.
— А я откуда знал, что мы трельяж купили? Я смотрю — у нас в спальне мужик. У меня рефлекс сработал. Ах, антикварный… то-то он мне подозрительным показался.
Отнёс драгоценнейшую в зал, обложил подушечками на диване, включил про природу, сам пошёл пылесосить. Все осколки собрал, пыль смахнул. Смотрю — а в углу опять тот мужик. А у меня опять рефлекс. Что-то я себе не нравлюсь. Украсил пластырем.
— Завтра куплю другое зеркало, ещё больше сегодняшнего. И повесим его с вашей стороны. Для красоты.
В ночь обряда за тучами не было видно полной луны, но Богодея точно знала – она там. Смотрит на мир, ждет, когда кровь выродка успокоит богиню и даст серебристому лунному свету окутать поля и леса.
Старуха пришла к Мирушке незадолго до полуночи. Просто сказала – «пойдем».
Княжна молча кивнула. О чем тут говорить?
Они шли по темной, склизкой мороси, меж двумя мирами, из Яви в Навь, или просто в никуда, по чавкающей грязи, в темноте угадывая дорогу…
— Выпей, — уже на опушке леса, за посадом, велела Богодея и протянула княжне флягу. Напиток пах травами.
«Опоят, чтоб не дергалась» — как наяву, вспомнился Мирушке скрипучий голос полевика. Она незаметно вылила на землю дурманящий отвар.
Два дня назад княжна послушалась бы беспрекословно. Но теперь, понимая, что она для Богодеи – просто тварь, вроде овцы, которую важно не спугнуть раньше времени…
Нет уж. Умирать – так зная, за что и ради кого.
Старуха не сомневалась в своей власти. Богодея не заметила, что княжна нарушила ее приказ.
Мирушка шагала за ней. В темноте, в шорохе капель дождя, мир был крошечным – только шаги и тени. Где-то вдалеке, почти нереальные, виднелись черные верхушки деревьев на фоне тяжелых облаков. Лес вокруг был смутными силуэтами и колючими ветками, возникавшими на дороге из черной пустоты.
У дуба горели два факела, воткнутые в землю. Горели плохо, трудно, огонь съеживался под моросью. Полевик и девка уже ждали. Девка поодаль, полевик – на том месте, которое вчера отметил.
— Вставай сюда. – Богодея указала княжне на алтарь у ствола дуба. Мирушка шагнула на него, слегка задев подолом долбленую чашу с темным от въевшейся крови дном. Прислонилась спиной к дубовой коре…
Богодея отошла, встала, куда заповедано.
Полевик кивнул девке, и та шагнула вперед, держа в руке маслянисто сверкнувший в свете факелов нож.
«И все? – княжне хотелось закричать, — вот так, просто, буднично, никаких речей и молитв богам? Никаких дудок и ритмичного стука бубнов? Хоть бы слово сказали! Я для вас как корова жертвенная? Как коза?»
Это было обиднее всего. Им плевать на ее жертву, на ее готовность, им вообще все равно, что она живая, она человек!
«Опоили, чтоб тварь не дергалась».
Девка подходила все ближе. В мерцающем свете факелов она казалась невыносимо прекрасной – Мирушке такой не быть никогда. Девка довольно улыбалась. Сейчас она принесет жертву, выполнит работу, богиня обрадуются!
Мирушка медленно подняла голову ей навстречу.
Девка чуть споткнулась. Узнала? Ей тоже не сказали, кого придется убивать?
Но девка красиво тряхнула косой и продолжила идти вперед.
Богам нужна кровь – значит, будет кровь.
В момент, когда новенькие сапожки девки ступили туда, где лежал отмечавший ее место камешек, из густой дубовой кроны бесшумно упали три сети. На нее, на полевика и на Богодею.
Мирушка спрыгнула с камня и со всей силы дернула веревку, как сегодня днем учил Горазд – потуже спеленать девку.
— Стража! – громко завопил полевик. Мирушка бросила на него короткий взгляд – но тут же продолжила вязать пленницу. Горазд давеча раз десять повторил – «что бы ни было, первым делом спутай девку, остальные не твоя забота».
Падая, девка выронила нож – княжна ногой откинула его подальше, чтоб та не дотянулась. Мирушка быстро обшарила ее, но другого оружия не нашла.
Выпрямившись, княжна увидела связанную сетью Богодею. Горазд вытирал нож о густую бороду мертвого полевика.
— Коряво я на него сеть закрепил, — спокойно (слишком спокойно! ему тоже страшно!) пояснил Горазд, — чуть не выпутался, шустрик. Ничего, дохлым он нам тоже сойдет. Мир Нави – мир мертвых, так ведь?
— Охрана! – звонко, красиво закричала связанная девка.
Мирушка подхватила отброшенный нож.
— Какая охрана? – хмыкнул Горазд, — ты про двух лохматых, которые за перелеском лягушек считали? – и, на всякий случай, аккуратно стукнул девку по затылку. Та обмякла.
— Вас боги покарают! – мрачно и страшно возвестила Богодея.
— Ага, — кивнул Горазд, — что-то, пока я полдня по дубу лазал, на вас сети ладил, богам поровну было. Даже ворон никакой на меня не нагадил.
— Без крови твари двух миров дожди не кончатся! Вы народ свой погубите! Ты, — Богодея впилась жутким, бешеным взглядом в Мирушку, — должна была ради них умереть! То старый князь, умирая, завещал! Клятву свою о подмене, темную, страшную, искупить хотел. Ты б хоть батюшку почтила!
Княжна чуть покачнулась от злости во взгляде старой ведуньи, но устояла на ногах. Ее трясло.
— Батюшку? – зло воскликнула Мирушка, — это какого ж батюшку? Того, что меня придушить хотел? Того, кто сейчас в жертву отдает? Кого мне чтить, ведунья?
— Народ свой почти, — уже мягче, попросила Богодея, — им ведь не выжить под дождями. Ты кровь отдашь – они останутся.
— За народ жизнь отдать – ума много не надо, — медленно проговорила Мирушка, — я лучше поживу ради него. А кровь тут не только моя подойдет.
И – откуда силы взялись! – рывком подняла с мокрой травы своего двойника. Горазд перехватил девку и поставил на камень-алтарь на колени, лицом к дубу. Ее руки были плотно примотаны к бокам сеткой, Горазд придерживал, чтоб не упала.
— Волхв что брату сказал? Нужна кровь твари, что в одном миру рождена, а в другом живет? – Мирушка медленно, но точно выполняла все движения, которые вчера подсмотрела. Связанная девка пришла в себя, дергалась, что-то жалобно бормотала – про то, что так нельзя, что княжеская кровь священна, что у них ничего не получится, просила пожалеть…
Мирушка, не слушая, запрокинула ей голову и перехватила горло жертвенным ножом. Сбивчивая речь стала жутким бульканьем, в дуб ударила струя крови.
Руки у Мирушки больше не тряслись. Она нагнула вперед обмякшее тело и держала, завороженно глядя, как в чашу льется густое, темное…
Все чувства были на пределе – она слышала стук сердец Горазда и Богодеи, плеск реки на перекатах за перелеском, уханье филина в чаще. Видела, как дрожат от поднимающегося ветра мокрые листья дуба.
Ветер крепчал. Факела качнулись, один упал и с шипением погас в примятой траве.
Княжна, всей грудью вдыхая тяжелый запах, собирала кровь в жертвенную чашу. Наполнив ее до краев, пошла вокруг дуба, поливая корни
Ветер стал еще сильнее. Загудел в кронах, сорвал с листьев водопады капель. Неподалеку с треском упала высохшая сосна.
Когда княжна вернулась на прежнее место рядом с алтарем, поляну перед дубом заливал серебряный свет полной луны.
Горазд шумно выдохнул.
Богодея ошарашенно молчала.
Мирушка аккуратно, с легким стуком поставила пустую чашу на алтарь, рядом со своим мертвым двойником.
— Ну что, бабка, чуешь, что молчать тебе об увиденном до смерти? – Горазд встряхнул Богодею. -Все равно ж никто не поверит. Вот княжна, обряд совершила, дождя больше нет… Даже не пробуй воду мутить, ясно?
Старуха кивнула.
Второй факел последний раз полыхнул и погас. На поляне остался только лунный свет.
— Еще ты князю скажешь, — почти ласково продолжила Мирушка, — что Горазд тварь отловил, все нужное сделал, и боги благословили. Пусть награду просит. Твердислав меня задумал в Полтеск замуж отдать, а мне этого совсем не хочется…
— Вижу, что благословили вас, — с трудом проговорила Богодея, — а то б не вышло ничего. Твоей крови богиня хотела! Твоей!
— Кабы не получилось с ней – была б моя, — просто ответила Мирушка.
Горазд кивнул, передернувшись от ужаса клятвы, что вчера потребовала невеста. Он до первой звезды в разрывах облаков молился всем богам, чтоб не пришлось ее исполнять.
— Теперь расскажи, Богодея, почему нас с девкой этой поменяли? – спросила Мирушка. – Ты все знаешь, ты у мамы повитухой была.
— Все, да не все, — мрачно ответила старуха. — Знаю, что договор был у князя с царем полевым – вон он лежит, царь… — она кивнула на мертвого полевика. – Брат твой Твердислав в лесу заблудился, к царю попал, вот и обменял его князь то, чего дома не знает. И поклялся вечно о том молчать. Княгиня тогда непраздна ходила, так и получился подменыш в княжьем тереме.
— Кому подменыш, — веско прервал ее Горазд, — а кому княжна. Настоящая.
Подошел к своей нареченной, тенью стоявшей в темноте под дубом, поцеловал…
— У тебя губы соленые, Мирушка, — удивился он.
Княжна молча улыбнулась и вытерла рот. На ее ладони осталась черная густая полоса, маслянисто блеснувшая в лунном свете.
ссылка на автора
Алексей Келин https://author.today/u/orcmaster