– Что это? – отошедший от шока после просмотренного видео Егоров поднял недоумённый взгляд на стоящего перед ним молодчика.
– Я же говорю – отчёт, – всё так же спокойно ответил парень с перемазанным лицом.
– Чей отчёт? Кому? Я не понимаю… – капитан ДГБ Егоров оттянул ворот рубашки.
– Да всё вы понимаете! – нагло и задиристо заявил парень.
Егоров начал листать другие записи на телефоне. Люди в масках нападают на колонну коммунистов во время шествия. Ещё одна запись, где молодчики срывают вечер памяти Маяковского в комсомольской библиотеке. Вот они толкают директора библиотеки Зою Вишнякову и разбивают памятную инсталляцию. Им пытается помешать местный поэт и общественный деятель Иван Ватаман. На записи видно, как его валят на пол и бьют ногами, затем ослабшего поэта с окровавленным лицом выволакивают в коридор, и там уже другая группа людей в масках начинает колотить его бейсбольными битами.
– И как тебе с этим жить? Внутри не щемит? – спрашивал Егоров. Его передёргивало от негодования и злости. – И как же таких отморозков земля носит…
– Так всё благодаря вам, – издевательски ухмылялся молодчик.
Большинство этих записей радикалы выкладывали на своих пабликах, бахвалясь и выдавая свои выходки за некий героизм. Всё это вызывало общественный резонанс, руководство Егорова грозилось найти и наказать виновных, однако всякий раз оказывалось, что личности виновных установить не удалось, и что жертвы нападений сами виноваты в произошедшем – спровоцировали ситуацию своим поведением.
Дальше шли две записи, где люди с закрытыми лицами расписывают расистскими лозунгами второй корпус общежития Адмиральского кораблестроительного университета, где жили иностранные студенты. Эту запись радикалы никуда не выкладывали – либо побоялись возможной ответственности, либо изначально такой цели не ставили, а оставляли эти надписи по другой причине – то ли просто развлекались, то ли хотели запугать иностранцев, показав им своё превосходство.
Егоров помнил, как к ним в управление поступали письма от куратора иностранных студентов Эллы Магниевой с требованием возбудить уголовное дело и найти виновных. Он помнил отписки, которые направлял заявительнице от имени управления. Не потому, что плохо выполнял свои обязанности. А потому, что информировать особо было не о чем: виновных искали, но всякий раз оказывалось, что не хватает улик. Теперь же он видел эту запись в телефоне стоявшего перед ним молодчика. Тот смотрел на сотрудника органов так бесстыдно и нагло, словно был уверен, что и в этот раз ему ничего не будет.
Но то, что Егоров увидел далее, повергло его в шок. Ночь. Сквер памяти жертв нацизма. Молодчики в масках рисуют свастику и нацистский лозунг на огромном камне, являющемся частью мемориала, и заливают красной краской гранитную табличку с именами погибших узников лагеря для военнопленных. Эту запись тоже никто никуда не выкладывал, Егоров видел её впервые. Но будь она в распоряжении капитана ДГБ на два года или хотя бы на год раньше, он бы не стал церемониться.
Перед глазами дэгэбиста вновь поплыли кадры тех событий. Сознание выхватило эти воспоминания из глубин памяти так, как всплывает на поверхность грязь и тина, если кому-то удаётся всколыхнуть мутную воду.
Это было в позапрошлом году. Накануне дня памяти жертв нацизма городские власти готовили традиционную церемонию с выступлениями первых лиц и возложением цветов к мемориалу. На церемонии вместе с членами общества узников концлагерей и жертв Холокоста должен был присутствовать и мэр, и депутаты, и всё городское руководство.
Рано утром, когда коммунальщики привезли венки для возложения, а работники управления культуры приехали монтировать звукоусиливающую аппаратуру, они обнаружили на памятнике огромную свастику и залитую краской табличку. Они тут же сообщили об инциденте в мэрию, и уже через двадцать минут к памятнику доставили в канистрах растворитель.
Тогда пришлось даже переносить время начала церемонии. Коммунальщики спешно пытались отмыть позорные надписи. Им помогали простые горожане, которые пришли возложить цветы к памятнику. Соцсети были перенасыщены фотографиями осквернённого мемориала и комментариями горожан, возмущённых бездействием правоохранительных органов. И хотя вандальные надписи были отмыты, об инциденте говорил уже весь город.
Егоров помнил и слова мэра Колокольцева, которые разошлись тогда по всем городским и общегосударственным каналам: «В городе разгул фашизма. Разрисовывают памятники, нападают на иностранцев. И всё это остаётся безнаказанным, словно так и надо. Я не понимаю, чем у нас занимается Департамент государственной безопасности. Мне стыдно быть мэром этого города». Все эти цитаты были разобраны на заголовки десятками СМИ и украшали первые страницы газет.
Было возбуждено уголовное дело. Дэгэбист помнил, сколько недовольства им пришлось тогда выслушивать и от мэра, который возмущался, почему до сих пор не нашли мерзавцев, осквернивших памятник, и от председателя совета национальных обществ, которая, выступая по телевидению по поводу этого инцидента, задавала напрямую вопрос, чем же у нас тогда занимаются сотрудники правоохранительных органов, если до сих пор не могут установить виновных.
Но это было правдой лишь отчасти. На самом деле Егорову и отделу по борьбе с терроризмом и экстремизмом удалось найти косвенные улики, а с помощью проведённой радиоразведки – установить номера телефонов тех, кто находился в ту злополучную ночь в квадрате расположения памятника. Это были представители бойцовского клуба «Питбуль», которые одновременно входили в радикальную группировку «Белый коготь» – организации с очень неоднозначной репутацией, как писали о ней СМИ. Однако во время допросов они утверждали, что всего лишь пили пиво в расположенном неподалёку баре и к памятнику даже не приближались. Но даже когда он показывал своему руководству записи с камер, установленных в этом баре, на которых было видно, как группа отдыхающих радикалов в какой-то момент покидает бар, а через двадцать минут возвращается снова, начальство морщило лоб — мол, это же не прямое доказательство того, что именно эти молодчики разрисовали памятник. Вот если бы было зафиксировано, как они его разрисовывают, тогда другое дело. А пока доказательств нет. Ищите.
И Егоров искал. Как собака бегал с подчинёнными по киоскам, клубам, всевозможным забегаловкам. Переполошили все магазины, где были хоть какие-то камеры, опрашивали владельцев, продавцов, завсегдатаев — авось кто-то что-то слышал или видел. Опрашивали работников близлежащей автозаправки, собачников, гуляющих по парку. Капитан ДГБ помнил, с каким трудом они пытались найти тех, кто это сделал. Кто тогда только ни песочил силовиков — и мэр, который не уставал поднимать этот вопрос на всех совещаниях, посвящённых подготовке к памятным датам, и общество узников концлагерей, которое заваливало управление ДГБ своими запросами. Но больше ничего установить не удалось.
Поскольку найти виновных не смогли, начали искать крайних. И крайним сделали Егорова, поскольку содеянное имело признаки экстремизма, а борьба с этим явлением как раз и входила в компетенцию отдела, который он возглавлял. Его тогда лишили премии и чуть не понизили в должности.
Усугублялось всё общим настроением жителей. В Адмиральске жили потомки людей, которые в годы войны пострадали от действий нацистов. Сам мемориальный комплекс был установлен на месте бывшего концентрационного лагеря, где погибли десятки тысяч военнопленных и мирных граждан. Так что для жителей Адмиральска этот памятник представлял большое значение, и люди были крайне недовольны как самим инцидентом, так и тем, что виновные не понесли ответственность.
То, что не удалось наказать виновных, стало личной бедой и для Егорова. Старший брат его деда ушёл на фронт, был ранен, попал в окружение, так и не смог добраться до своих, и погиб в том самом лагере для военнопленных. Сохранились документы и воспоминания очевидцев и жертв о зверствах, которые там происходили, многие до последнего времени были засекречены. Егоров, как сотрудник спецслужбы, специально ходил в закрытый архив, чтобы добыть информацию о своём деде и его замученных фашистами родственниках. И он как никто другой понимал, насколько страшен нацизм в чистом виде.
Коллеги восприняли произошедшее не так болезненно. И после инцидента ему многие говорили: «Егоров, да чего ты паришься? Ну, подумаешь, разрисовали каменюку». Его же раздирало изнутри чувство злости и подавленности, потому что это касалось конкретно его семьи. Сам факт, что кто-то себе позволил таким образом надругаться над памятником жертвам нацизма, было плевком ему в лицо и как сотруднику ДГБ, и как жителю Адмиральска, потерявшему родственника от рук нацистов.
И вот запись, так необходимая для доказательства вины причастных к тому инциденту, была в его руках.
– Подонки! – срывались слова с губ капитана ДГБ. Руки, держащие телефон, дрожали.
Неподалёку крутились сотрудники его отдела.
– Вы установили личность молодого человека? – Особист говорил сухо, но внутри у него всё кипело.
– При нём были документы на имя Карпенко Виталия Фёдоровича, ученический билет профтехучилища № 21 и жетон бойцовского клуба «Питбуль», – бойко ответила Анастасия Артамонова, перебирая лежащие на подоконнике бумаги. – Изъята также бейсбольная бита и нож. Они находились у него в рюкзаке.
Егоров подошёл вплотную к молодчику.
– Значит так, Виталик. Сейчас ты поедешь со мной в управление и расскажешь там про свои «подвиги», – дэгэбист невольно стискивал зубы от злости.
Он подошёл к лейтенанту Решко – старшему группы, который проводил ранее досмотр Калинковой.
– Боря, оформляй его, – с азартом в голосе произнёс Егоров.
– Кирилл Александрович, он же из «Питбуля». Нам сказали их не трогать.
– Это если найден просто жетон «Питбуля», то да, не трогать. А если, извини меня, такое говно на телефоне, то мне жетон не указ. Видал, что у него там? Там видео, где эти отморозки бьют журналистку и обрисовывают памятник. Так что я его забираю. Буду с ним работать, – с нотками металла в голосе сказал Егоров и подозвал своих подчинённых. – Самокуров, Артамонова. Пробить по базе и оформить телефон как вещественное доказательство.
Особист-компьютерщик – худой парень, который перед этим осматривал телефон Калинковой – взял из рук Егорова смартфон.
Парень с перемазанным лицом как-то отрешённо смотрел в потолок, будто его это и вовсе не касалось.
– Задание все поняли? Валера, берёшь телефон, пробиваешь по базе. А ты, Настя, ищешь понятых и оформляешь как вещдок, – скомандовал Егоров и устало опустился на кушетку.
– Кирилл Александрович, я тогда за понятыми… – донёсся до него гулкий, как из колодца, голос Насти Артамоновой.
Больничные часы показывали три часа ночи. Воспалёнными глазами дэгэбист смотрел на длинные коридоры, освещенные люминесцентными лампами, и на снующий по ним персонал. Но после смены эти люди снимут белые халаты и пойдут по домам. Ему же предстояло возвратиться в управление и провести там ещё один нескончаемый тягучий день.
Он видел, как уходила его сотрудница, теряясь в глубине коридора, а Самокуров копался в телефоне, получая доступ к каким-то перепискам. Шла обычная рутинная работа. Усталость и сонливость одолевали Егорова. Капитан ДГБ привалился к стене и закрыл глаза…
Очнулся он от сильного удара по плечу и рефлекторно схватился за кобуру на поясе. Хромой дед – тот самый, который выбивал дверь смотровой – сейчас размахивал своей палкой и пытался угодить по парню с перемазанным лицом.
– Выродок фашистский! Да мы таких стреляли в сорок третьем! – неистово орал дед на весь коридор.
Его пытались утихомирить двое сотрудников ДГБ – Решко и Самокуров, однако старик не унимался.
– Да откуда вы берётесь, мрази такие! – хрипел он, замахиваясь на молодчика. – Суки! Ублюдки! Не добили! Ох, не добили!
Тот лишь ловко уворачивался, даже не пытаясь пнуть деда в ответ, что было крайне нехарактерно для членов бойцовского клуба «Питбуль». Обычно для них не составляло труда ударить хоть старика, хоть девушку, хоть несовершеннолетнего. Никаких мук совести при этом они не испытывали. Они считали себя выше этих общественных правил, и если им кто-то противодействовал, даже если это была защита, то били в ответ, несмотря ни на пол, ни на возраст.
Здесь же, вжавшись в подоконник, перепугано хлопала глазами Анастасия Артамонова.
– К-кирилл Александрович… вы просили понятых… я нашла… д-деда и студента, белоруса… остальные отказались… – глотала воздух она. – Начали оформлять протокол… ну и показали им видео… мы же должны были им показать, п-по инструкции… А старик стал палкой в этого…
Егоров вскочил и стал усиленно протирать глаза и лоб, пытаясь спросонок понять, что же произошло. До него начало доходить, что реакция деда вызвана записью, которую он увидел у молодчика на телефоне.
– Начальник! Позволь мне его грохнуть! – истошно закричал старик так, что его, наверное, слышали несколько этажей.
Донёсся крик и до Громова, Стешкина и Караваева, находящихся на парковке больницы, пока их автомобили обыскивали сотрудники департамента госбезопасности. Стоящие недоумённо переглянулись. Дэгэбисты, заканчивавшие с оформлением протоколов осмотра их транспортных средств, оторвали взгляд от бумаг.
Хватая свой кожаный портфель, Стешкин двинулся ко входу в приёмное отделение.
– Нельзя. Не положено, – попытался преградить ему дорогу сотрудник, копошившийся до этого в его машине.
Однако чиновник толкнул его в плечо с такой силой, что тот едва удержался на ногах.
Он стоял в растерянности, пытаясь сообразить, что ему делать. Был бы Стешкин простым человеком, его бы наверняка скрутили. Но рукоприкладствовать по отношению к сотруднику мэрии, да ещё и в ситуации, когда он мог опротестовать сам обыск, было чревато неприятными последствиями. К тому же ничего запрещённого, или того, что искали дэгэбисты, у чиновника не нашли. Поэтому совершать действия, которые могли бы ограничить Стешкина в свободе передвижения, дэгэбист уже не рискнул.
Громов и Караваев последовали примеру Стешкина, однако сделали это более осторожно. Громов настойчиво, но обходительно объяснил сотрудникам, что в больнице сейчас происходит что-то странное и ему, как журналисту, надо быть там. Дэгэбисты понимали, что попытка его удержать могла бы быть приравнена к препятствованию в осуществлении журналистской деятельности, и тоже рисковать не стали.
Караваева отпустили уже «за компанию». Тем более что ничего, как-либо связанного с разработкой вооружения, у него в машине тоже не нашли. Он лишь неуверенно добавил, что если сотрудникам ДГБ нужна его подпись, то пусть, мол, пока ничего не сворачивают, потом он обязательно подойдёт.
Когда все трое оказались в больничном коридоре, перед их глазами предстала следующая картина. Совсем древний старик пытался ударить палкой молодого парня в чёрной куртке с лицом, перемазанным чёрной жижей. Дед замахивался, а парень уворачивался. Сотрудники ДГБ пытались оттащить разъярённого деда и как-то закрыть собой молодчика, дабы тот его не укокошил, а журналисты МТК «Фарватер» – миниатюрная рыжая корреспондентка Юлия Алютина и огромный, как гора, телеоператор Михаил Потапов – снимали разыгравшуюся в коридоре больницы сцену на камеру.
Наконец, крепыш Решко встал между дедом с палкой и молодчиком, пытаясь сдержать старика руками.
– Дед! Успокойся! – взывал он к нему. – Мы проводим следственные действия! Уже сам этот факт говорит о том, что от ответа никто не ушёл!
– Давай, дед! Наподдай ему хорошенько! – подогревал старика сидевший на лавочке в нескольких метрах белорус. – Вмажь ему, как в сорок пятом!
– Заткнись! – заорал на белоруса доведённый до предела здоровяк из ДГБ. – Иначе пойдёшь как зачинщик!
Егоров смотрел на разыгравшуюся сцену – и поражался, откуда у старого деда, который, казалось, на ладан дышал и еле передвигал клешнями, появились вдруг такие силы. Он же до этого даже стоять толком не мог! А теперь вдруг такая стойкость, такая мощь в мышцах, что даже крепыш Решко его еле сдерживал.
Егоров даже представил, как это было во время войны. Люди из последних сил боролись. Невзирая на слабость, на возраст… Перед глазами Егорова поплыли кадры войны. Он даже замотал головой, чтобы отмахнуться от возникших в голове ассоциаций.
И тут Егоров увидел свою «адмиральскую троицу» – Громова, Стешкина и Караваева.
– Э, а вы что здесь делаете? Кто вас отпустил? – нахмурил брови Егоров.
Парень с перемазанным лицом тоже повернул голову на вновь пришедших. На Громова он посмотрел вскользь, отстранённо. Зато когда встретился глазами с Караваевым, того словно бросило в холод – ректор АКУ отвёл взгляд и сжался. Этот момент не ускользнул от внимания Громова, и он пытался понять, чем же вызвана такая реакция. Затем парень задержал взгляд на Стешкине, с интересом рассматривая его, будто изучая. Складывалось впечатление, что он с ним уже где-то пересекался.
В этот момент старик вырвался из-под рук дэгэбиста и, замахнувшись клюкой, ударил отвлёкшегося парня по голове. Удар пришёлся с такой силой, что рассёк тому лицо над правым глазом, чуть выше брови. Неудержимым потоком хлынула кровь. Журналистка Алютина с ужасом вскрикнула. Дед и сдерживавшие его дэгэбисты на мгновенье замерли.
Парень как-то странно посмотрел в их сторону, будто не понимая, что произошло. Но спустя пару секунд зажмурился, потому что кровь залила ему глаз и щеку. Он спокойно вытер глаз, и, казалось, делал это не потому, что ему было больно, а потому что просто было трудно смотреть.
– Это же какой болевой порог надо иметь. И какие стальные нервы… – изумлённо проговорил Стешкин на ухо Громову.
– Ты его знаешь? – также тихо спросил Громов у чиновника.
– Первый раз вижу, – покачал тот головой.
Капли крови, скатываясь по щеке парня, смешивались с черной жижей и неопрятными кляксами разбивались о когда-то стерильную больничную плитку. Глядя на это, молоденькая медсестричка, которая шла по коридору, выронила ёмкость для стерилизации с медицинскими инструментами.
Парень продолжал смахивать кровь, глядя на остальных и будто ожидая их дальнейших действий.
Первым вышел из оцепенения Стешкин. Из нагрудного кармана пиджака чиновник достал отглаженный платок и плотно прижал к ране парня, чтобы остановить кровь. Потом глянул на ошарашенную медсестру.
– Ну что ты стоишь, как вкопанная? Неси перекись, антисептики.
Девушка метнулась в процедурную и тут же выбежала с пузырьком перекиси водорода и кюветой ватных тампонов. Пробормотав что-то невнятное, она протянула их Стешкину и бросилась собирать упавшие инструменты обратно в ёмкость стерилизатора.
– Держи платок так же плотно, как я. Уберёшь, когда я скажу, – командовал Стешкин парню.
Чиновник засучил рукава пиджака, затем обильно полил вату перекисью водорода и поднёс к голове раненного.
– Убирай платок, – спокойно проговаривал он, промакивая рану. – И вообще, я не понял, где ваш дежурный врач? Где хоть какой-то медперсонал?
Девушка устремилась по коридору, открыла дверь приёмного покоя, что-то спросила в дверном проёме и тут же вернулась обратно.
– Людей привезли с ДТП, – оправдывалась медсестра. – Телегина там. А Бухтеев на совещании.
– Совещание? В три часа ночи?.. – недовольству Стешкина не было предела.
– Да убежал он, поджав хвост, как только начался этот обыск, – вставил свои пять копеек плечистый студент-белорус.
– И оставил всё отделение на откуп молодым медсёстрам, только вчера окончившим интернатуру?.. Непорядок. Я обязательно с этим потом разберусь, – сказал Стешкин, продолжая сосредоточенно колдовать над покромсанной бровью парня.
Он убрал от лица окровавленную вату и приложил новую, обильно смоченную перекисью.
– А теперь объясните мне, как представителю городской власти, что здесь произошло, – обратился Стешкин к Решко и Егорову.
– А что объяснять? Всё на ваших глазах было, – выставил грудь колесом Решко. – Дед угрел пацана по голове и теперь будет привлечён к ответственности. За членовредительство.
– Я привлечён? – губы старика задрожали, дыхание стало тяжким и прерывистым. – Да я же его за дело ударил, за памятник… Я же каждый год… каждый год туда с цветами… Сколько же наших полегло… Сколько пострадало… Зверства такие… А они свастику там нарисовали… – хрипел старик и чуть не плакал. – И им ничего, а меня в тюрьму, да?
Палка выпала из его руки, колени стали подгибаться. Он прислонился к стене и схватился за сердце.
– Э, дед, успокойся, – дёрнулся парень с рассечённой бровью. – Я просто поскользнулся на плитке и напоролся на твою трость. Никаких увечий ты мне не причинил.
Однако старик его уже не слышал. Он сползал на пол, хрипя и судорожно дёргаясь. Его глаза закрывались.
Стешкин бросился к нему. Расстегнул пиджак, рубашку и на глазах перепуганных сотрудников ДГБ начал делать непрямой массаж сердца.
– Позовите, в конце концов, реаниматолога! Он у вас сейчас концы отдаст! – практически орал чиновник, не прекращая массаж грудной клетки.
– Здесь нужен адреналин в сердечную мышцу! – выкрикнул парень с перемазанным лицом медсестре, которая металась из стороны в сторону, закусив зубами пальцы, и не знала, что ей делать.
Тут подбежала старшая медсестра Телегина с бутылкой нашатырного спирта и начала подносить его на ватке к носу деда.
– Так. Нужно вызывать реаниматолога. Срочно, – заключила она.
Молодая медсестричка тут же побежала в сестринскую и взялась за трубку стационарного телефона, набирая номер.
Спустя минуту в отделение прибежала группа врачей с фонендоскопами и другими приборами, принялись осматривать деда, мерить ему давление и сердечный ритм.
– Да, серьёзный случай. Тут и сердце, и возраст… Мы его забираем к себе, – качал головой врач, по-видимому, из реанимационного отделения.
Деда уложили на носилки, внезапно у него из нагрудного кармана вывалился старый кошелёк. Взяв его в руки, Телегина обнаружила внутри очки, какие-то мелкие купюры, смятые бумажки, паспорт и несколько удостоверений.
– Господи, да это же ветеран войны! – прочитала она и подняла преисполненный укора взгляд на сотрудников ДГБ. – Ваша работа, да? Это вы довели старика? Досматривали его небось!
– Да никто его не досматривал! – закричал в ответ Решко.
– А что, он просто так чуть коньки не отбросил? Что вы ему уже наговорили? В управу отвезти не грозились, как меня полчаса назад? – резко ответила Телегина.
– Ещё скажите, что вы руки ему не заламывали, когда он пытался в смотровую попасть, – тут же вставил свои пять копеек находчивый белорус.
– Да что ж вы свалились-то на мою голову! Да сгиньте вы уже отсюда! Из-за вас уже люди страдают! Как бы мы его не потеряли! – причитала Телегина, направляя весь свой гнев на дэгэбиста.
Решко на этот пассаж отреагировал довольно болезненно:
– Это вы теперь на нас вину вешаете, да? Да если бы его вовремя осмотрели, а не заставили сидеть здесь два часа, ничего бы этого не было! Сколько времени он здесь просидел без вашей грёбанной помощи? И когда он полез палкой дверь открывать, он был озлоблен! В первую очередь, на качество вашего обслуживания! А теперь, когда у него криз и когда выяснилось, что он ветеран, конечно, легко сказать, что это мы во всём виноваты. Хотя это ВЫ его не осматривали!
– Так потому и не осмотрели, потому что вы смотровую заняли! – огрызнулась Телегина.
Тут в её поле зрения попали пятна крови на плитке и окровавленные пучки ваты на полу. Тут же стоял парень с перемазанным лицом, прижимая к брови окровавленный платок.
– Там в конце коридора уборная. Умыться – и ко мне на перевязку, – деловым, не терпящим возражения тоном скомандовала Телегина, обращаясь к пострадавшему.
Парень кивнул и направился по коридору. Однако путь ему преградили лейтенант Решко и двое спецназовцев.
– Один вы туда не пойдёте. Только в сопровождении, – объяснил лейтенант. – После перевязки вас велено доставить в отделение.
– Останьтесь здесь. Вдруг ещё что-то произойдёт, – сказал молодчик.
– Всё, что могло произойти, уже произошло. Идёмте, – сухо ответил спецназовец.
– Но я ещё в туалет хочу.
– Сходишь в нашем присутствии. От стыда не сгоришь, не девчонка.
Дойдя до конца коридора, парень и двое спецназовцев скрылись за дверью.
– Так а кто это был? – задал вопрос Стешкин, обращаясь к Егорову.
– Малолетний фашист, – ответил Егоров и прошёл к подоконнику, где стояли его подчинённые.
Егоров скрыл подробности. Однако задался вопросом, как бы отреагировал Стешкин, если бы узнал, что оказывал помощь человеку, на телефоне которого хранились записи, как нападают на молодую журналистку Веронику Калинкову.
Капитан ДГБ установил, что данную особу чиновник очень сильно опекал в последнее время. Была ли она ему нужна для того, чтобы достать прибор или ещё для каких целей, он не ведал. Кроме того, нужно было разыскать и допросить саму Калинкову, которой каким-то невероятным образом удалось сбежать. Но это позже. Сейчас ему и его команде предстояло оформить телефон молодчика как вещественное доказательство и везти парня на допрос в отделение.
Самокуров и Артамонова стояли у подоконника и смотрели на своего шефа в ожидании дальнейших указаний.
– Так, Валера. Найди-ка ты мне второго понятого, вместо деда, – начал Егоров, нервно барабаня пальцами по подоконнику. – Или лучше двух. Иностранец – не совсем подходящая личность.
Самокуров кивнул и отправился выполнять поручение.
– А я? – удивлённо подняла глаза Артамонова.
– А ты, Настенька… – он задумался. – Пойди-ка поторопи наших. А то что-то долго они его умывают.
Настенька послушно отправилась вглубь коридора. Лейтенант Решко проводил её недобрым взглядом. Или он её просто недолюбливал, или с самой Настенькой было что-то не так.
– Кирилл Александрович, я намерен писать рапорт на Артамонову, – послышался сзади голос лейтенанта. – Вызвать спецназ, чтобы скрутить старика – это была её дурацкая затея.
– Борис, не руби сгоряча. Да, я согласен, дед пострадал понапрасну. Дед просто ждал своей очереди на приём и у него сдали нервы. Но ты и её пойми. Она девочка хрупкая, и у неё тоже сдали нервы. Эта адская работа с ненормированным графиком, без нормального сна… Тут и не каждый мужик выдержит, – пытался оправдать сотрудницу Егоров, вспоминая, как ещё совсем недавно он сам погрузился от усталости в сон.
– Ну ладно, тупанула, бывает, – согласился Решко. – Но спустя полчаса привлечь этого же деда в качестве понятого, совершенно не подумав о том, как он может среагировать на видео со свастикой…
Тут у Егорова и Решко одновременно сработали рации.
– Срочно, в мужской туалет! Нападение на сотрудников! – раздался оттуда голос, похожий на Настин.
– Ты издеваешься? Второе нападение? – недоумённо задал вопрос в рацию Егоров.
Решко цинично усмехнулся.
– Опять, наверное, какой-то дедок. Рвётся в сортир, бедолага, – засмеялся Решко, качая головой.
– Ааа! Там двое! Наши люди! – снова раздался панический голос из рации.
– Какие люди?
– Там лежат! Двое!
– Кто лежит? Обдолбанные, что ли?
– Нет! Наши люди! Он их убил! – задыхаясь, тараторила в рацию Настя.
– Кого убил?
– Этих!
– Кого – этих? – со всё большим раздражением спрашивал Егоров.
– Он напал! Он их уложил!
– Кого? Спецназ? Ты прикалываешься?
Через секунду они услышали истошный женский вопль. Только доносился уже не из рации, а прямо из коридоров приёмного отделения.
– НЕ УБИВАЙ МЕНЯ, НЕТ! МАМОЧКИ-И-И-И!!!
Дэгэбист и Решко ринулись в мужской туалет.
На полу лежали бесчувственные тела двух спецназовцев в экипировке. Окно в туалете было открыто, на нём и на стенах были следы чёрной жижи и крови. Похоже, тот, кого спецназовцы сопровождали умываться, сбежал через окно.
Из закрытой туалетной кабинки доносился женский плач.
– Настя, открой, это мы! – говорил Егоров, стучась в закрытую кабинку.
– Нет! Вы предатели! Вы с ними заодно! – доносился из кабинки истерический голос.
У входа в мужской туалет собрались около тридцати человек, были среди них и врачи, и медсёстры, и больные, и обычные посетители. Многие вытягивали головы, пытаясь рассмотреть, что же произошло. Сюда же подбежали Стешкин и Громов.
– Настя, потише! Здесь пресса! – сжав зубы, умоляюще проговорил Егоров, прижавшись к двери и косясь на подоспевших Алютину с Потаповым и Громова.
– Я звала вас на помощь, но вы не пришли. Потому что вы заодно! Заодно с диверсантом!
– Да что за ахинею ты несёшь?! Открывай! – закричал на неё лейтенант Решко и стукнул кулаком по двери.
Он попытался выломать дверь, но Егоров его остановил.
– Боря, прекрати. Так нельзя, – тихо, но отчётливо сказал он ему. – Ты же видишь, в каком она состоянии. Хочешь, чтобы у неё окончательно крыша поехала?
Та продолжала визжать из туалетной кабинки.
– Вы с ними заодно! Вы заодно с диверсантом! Вы хотите меня убить! Вы ВСЕХ хотите убить!
Отчаявшись, Егоров вышел из уборной, набирая кого-то по телефону.
– Наталья Петровна, здравствуйте. Это Егоров, отдел по борьбе с терроризмом и экстремизмом, – нервно проговорил он. – Я по поводу Артамоновой. Вы говорили, что если у неё опять случится кризис, чтобы я сразу набирал вас. Так вот, сейчас именно та ситуация. Мы в первой горбольнице. Без вашей помощи не обойтись.
Одиннадцатого октября в восемь утра делегация семьи Сомовых-Лебедевых вылетела в Орлово, чтобы сватать за Змея Миру. Платона Нина попросила остаться дома на случай, если прилетит Тодор как представитель «DEX-company» при ОЗК и будет требовать закрытия колхоза — но он быстро договорился с волхвом и Григорием, чтобы они встретили этого гостя при его появлении, и собрался лететь, говоря, что на этом важном событии должны быть оба родителя, пусть они и приёмные.
В составе делегации присутствовали и люди, и киборги: Нину сопровождал Хельги, с Платоном прибыл Самсон, Волчок и Ворон полетели в качестве братьев Змея, из посёлка прилетели Степан со Снежаной и с Лазарем, а вместе с подарком Платон уговорил лететь двух разумных девушек Mary из тех, кто давно живёт на островах, чтобы они помогли Мире с шитьём свадебного костюма и с вышивкой на рубахах.
Перед вылетом Нина ещё раз повторила Змею то, как он должен будет себя вести, что можно говорить, а что — не нужно:
— Разговор обычно начинают и ведут матери парня и девушки… после того, как сватам её отец или братья предложат хлеб и соль. И придётся ждать долго, они все знают, что ты киборг и потому стоять на одном месте можешь дольше, чем любой человек. Я их не предупреждала, так что придётся о чём-то говорить, пока Мира наряжается, чтобы выйти к нам. Подарок вручишь только когда она ответит согласием. Обе Mary, Раиса и Анфиса, согласились лететь без прав управления и как подружки, а не в качестве прислуги. Надень белую вышитую рубаху и повяжи подаренный Мирой пояс, но не забывай о возможности ритуального боя с любым её братом. Вместо Лютого могут выставить Варда или Ждана… или Данко. Постарайся поговорить с ними по внутренней связи о том, что это только показательный поединок…
Ко дню сватовства Ворон с помощью Альберта успел сделать ожерелье из пяти ниток янтарных бус в сетке из мелкого жемчуга, ожерелье из полусотни ниток мелкого жемчуга и жемчужные серьги-бабочки с кистями. Плюсом к этому был большой плотный пакет с отрезами тканей для шитья свадебного костюма (шёлк, бархат, парча и сафьян различных оттенков золотистого цвета).
По самым скромным прикидкам стоимость подарка Мире, который одновременно являлся второй частью выкупа за невесту, приближалась к полусотне тысяч галактов. А с учётом того, что все ювелирные изделия изготовлены вручную и в единственном экземпляре — намного больше.
В половине десятого три празднично украшенных флайера и скутер опустились на берегу озера в деревне Орлово, причём один из флайеров прилетел из посёлка турбазы. Полетели без предварительного предупреждения, как принято — но Хельги успел проболтаться, с гордостью сообщив о поездке Зиме по сети, и потому в деревне к появлению сватов уже приготовились.
Нина собралась ждать не менее двух часов, но родители Миры вышли к ним уже через сорок минут. Сам старый глава деревни торжественно нёс каравай пшеничного хлеба на покрытой вышитым полотенцем доске — и предложил хлеб сначала Нине как матери жениха, потом её брату с женой и приёмным сыном, потом жениху, а потом всем остальным гостям.
Разговор начала Дарёна Карповна:
— Доброе утро! С чем пожаловали гости дорогие в нашу деревню? Всё ли в порядке дома? Здоровы ли сродники? Сыты ли коровы?..
Вопросы и ответы текли спокойно и уверенно, всё словно было прописано в каком-то сценарии…
Нина отвечала почти не думая, вспоминая, как этот же старик в первую их встречу два с половиной года назад заявил, что вернувшаяся с Домашнего острова вместе со Змеем девочка ему не дочь, так как его дочь Малёну забрала Дана, богиня воды… и как Нина поняла, что эти его слова и были предназначены Дане, так как во время разлива рек и озёр она особенно сильна и может захотеть вернуть добычу… и как она про себя удивлялась тому, что в деревне всерьёз воспринимают само существование богов… и как этот старик сказал, что его дочь у Даны…
Нина вспомнила и то, как не сдержалась и вмешалась в его разговор с богиней и заявила, что вернулась из воды похожая на его дочь девочка, но с именем Мира, а не Малёна, и что эта Мира является невестой её сына-киборга и при всех провела обряд усыновления Змея и сразу попросила старика приютить её в своём доме до свадьбы.
Правильно ли она поступила тогда? — Нина сейчас не смогла бы ответить. Но она не была уверена, что при повторе ситуации она сказала бы что-то другое.
Мать Миры спрашивала о коровах и овцах, согласно ритуалу, а Нина автоматически что-то отвечала, думая совершенно о другом: о том, что самой надо было заранее поговорить с Мирой и узнать, как сама девушка относится к вероятности получить в качестве мужа киборга — пока не дошли до вопросов о доме «купца».
— Будет дом у «купца», — уверенно отвечала Нина, — фундамент поставлен, строить начнём, как только он выстоится. Отдельный остров, две пристани, гаражи, мастерские… и киборги в помощь хозяйке дома. Есть, где играть детям, островок возможно увеличить, разрешение получено, к тому же рядом другие острова и широкие дамбы. Его жена не будет нуждаться ни в чём и жить в довольстве, как она привыкла.
— А ничего, что он киборг? — с улыбкой поинтересовался Некрас, — полгода жил напротив деревни как человек! И ведь пока ты не сказала, не знали, что машина… и наши молчали, хотя точно знали правду.
— Времена были другие… о защите киборгов открыто никто не говорил, только тихо и на кухнях… а другого способа защитить своих ребят у меня не было. По всем правилам киборгам нельзя было жить одним, без человека… и потому пришлось приказать ему изображать человека. А чтобы не вычислили, свести контакты с людьми до самого необходимого минимума. А что ваши DEX’ы молчали… так вы их и не спрашивали. Они пытались быть самой исправной техникой на свете, чтобы не попасть к дексистам…
— Это мы уже поняли, — остановил её Доброхот. — Ну что же, был егерь Слава, стал киборг Змей… Горынович. Венчаться каким именем будет?
— Как волхв скажет, — ответила Нина, — но Змей заслужил носить то имя, которое сам себе выбрал. Имя воина. Воислав. Воин славный.
— И Славомира… Слава мирная. Что ж, мы за эти годы успели всё обдумать и решили принять ваше предложение… но что скажет сама Мира?
Лютый был отправлен в дом Дрброхота за сестрой, а Голуба тем временем спросила Нину о Радмиле:
— У них что за проблемы с коррекционной школой? Я звонила ей, но так и не поняла, за что их хотят закрыть. Она плачет…
— Я сама не в курсе… ведь эта школа государственная, на бюджете… вероятно, не выгодно её содержать, — от такой смены темы разговора Нина даже растерялась. Но Платон, мгновенно по сети нашедший информацию, ответил:
— Финансирование школы урезали, она не окупает затрат… и половину учеников, скорее всего, распределят по другим детдомам. Дети в большинстве проблемные, из неполных семей, в основном социальные сироты. То есть, те, у кого есть хотя бы один из родителей, лишенный родительских прав… есть и полные сироты, у кого нет родителей и есть проблемы со здоровьем.
— А возраст детей? — спросила Голуба, — у нас места много, три дома почти пустуют… Ратмир с женой и ребёнком живёт в Кедрово, а близнецы в Звёздном. В их домах живут киборги… места свободного много. Мы вполне могли бы взять несколько ребят…
— От трёх месяцев до пятнадцати лет, — ответил Платон через полминуты и скинул на видеофон Голубе несколько файлов с найденной в сети информацией об этой коррекционной школе на Нови-Саде. — Поговорите с самой Радмилой. Ведь среди них есть астматики, аллергики…
— Я поняла, — остановила его Голуба. — Здесь на свежем воздухе и молоке быстро поправятся. Спасибо за информацию. Сегодня же позвоню Радмиле, возьмём, сколько сможет привезти… сирот не должно быть на свете, если нет родных родителей, будут приёмные… поможем. А вот и Мира.
Все собравшиеся перевели взгляды на девушку, вышедшую из дома старшего брата. Мира слышала весь разговор в приоткрытое окно и потому знала, что произошло — и успела надеть красивое длинное голубое платье, сшитое Ирмой из искусственного шёлка, подаренного Ниной, и жемчужный комплект, сделанный Вороном (ожерелье, серьги и браслет) и подаренный Змеем на Купалу.
Она медленно подошла к собравшимся, думая, что прямо сейчас происходит настоящее сватовство! Всё, как когда-то рассказывала бабушка!
Теперь редко когда что-то проводится по полному ритуалу — но эта Нина Павловна решила и смотрины провести на своём острове, как надо… так, как проводили их давным-давно, и Купалу праздновали тоже по-настоящему… и зимние праздники тоже были настоящими, с катанием с горок и ряжеными… а теперь настоящее сватовство и у неё при всех будут спрашивать её согласия на свадьбу с киборгом!
Но… Нина Павловна ведь могла и заранее спросить её согласия на свадьбу? Могла… но не стала. Она так уверена в положительном ответе? Получается, что так. И Змей пришёл с подарками… не только туес с чем-то… наверняка там украшения… но и большой пакет в руке. И две незнакомые девушки за его спиной… его новые сёстры и её будущие новые подружки? А если они киборги? Но зачем? В деревне и так больше десятка киборгов… или они какие-то особенные?..
Пока она так думала, Дарёна Карповна спросила:
— Гости прилетели, чтобы спросить тебя, согласна ли выйти замуж за этого киборга, Змея Горыновича? Сваты подарки привезли, двух киборгов тебе в помощь, но дом у жениха не построен и коров нет, есть две пристани, но нет ни катера, ни лодки, есть остров, но нет земли для огорода. Что скажешь?
— Что скажу? У меня было время подумать… — и Мира медленно и тихо начала отвечать: — Сначала было предсказание… странное и непонятное… и была попытка избежать его. Брату захотелось пирога с ягодами и я вместо того, чтобы сходить в погреб, поехала на остров, тоже думая, что наш егерь человек… а он оказался киборгом. Не-человеком. За полгода, что он жил на островах, мы успели немного узнать его как хорошего человека, соблюдающего обряды и берегущего природу. Это судьба… и… Да. Я люблю его. Я согласна. Дом мы построим вместе, коровы есть в колхозе и без молока мы не останемся, земля под огород… тоже не проблема, остров разрешено увеличить ещё на пару-тройку метров в диаметре. А деньги… будут. На моё имя оформлен счёт в банке, накопительный, ещё тогда, когда мы впервые летали в дом к Нине Павловне. Открыть его я смогу только в день восемнадцатилетия… но каждый месяц получаю отчёт от банка о состоянии счёта. Там теперь почти семьдесят пять тысяч галактов…
— Откуда столько? — тихо спросила у Миры шокированная мать, — у нас на всех столько нет…
— Змей постоянно перечислял на этот счёт часть своей зарплаты, — спокойно ответила Нина, — часть выручки от проданных изделий работы Лютого шла на этот счёт, и половина суммы от продажи сделанных Майей кружев. Плюс выигрыши Платона в лотерею… он везучий и иногда выигрывает. К маю сумма немного увеличится… это молодой семье на жизнь. Пригодится.
— На свадебное путешествие? — с улыбкой спросил Некрас, — и куда собрались, если не секрет?
— Пока не думали об этом, — ответил Змей, — сначала дом надо достроить… а там видно будет. А теперь… это Раиса и Анфиса, киборги Mary, они сами согласились помочь Мире сшить и вышить костюм на свадьбу… без прав управления, они разумны. Здесь украшения, — и подал Мире туес, — а здесь ткани, — и подал пакет.
Мира приняла подарки — и сразу открыла туесок. Братья, посмотрев на содержимое туеса, молча запереглядывались — и Доброхот сказал сразу за всех:
— К вашему появлению мы готовились и ждали… но это явно перебор! Здесь одного жемчуга на полста тысяч! В таком случае мы, все десять братьев, оплатим свадебное путешествие сроком на месяц… на любую планету в нашем секторе. Не обеднеем. Сестра родная у нас одна и она вправе посмотреть на то, как люди живут в других местах. А теперь пройдите в дом…
В доме родители Миры угостили сватов чаем с пирогами, а затем все вместе почти два часа обсуждали строительство дома Змея (Платон предложил сразу составить договор, по которому Доброхот с бригадой построят дом Змею и Мире — и крайне удивлённый крестьянин не только подписал все документы, но и получил в качестве аванса тридцать тысяч галактов) и затраты на предстоящую свадьбу.
Саму свадьбу было решено справить на Купальские праздники, чтобы до начала учебного года молодожены успели слетать на медовый месяц. Только не обсуждалось, куда молодые полетят и на чём — всё будет зависеть от того, сколько денег сможет заработать Змей за предстоящую зиму.
— Куда — решат сами, — уточнил Платон, — а на чём — наша проблема. И лучше всего нанять отдельный катер или транспортник… потому, что с ними нужно отправить как минимум двух охранников для защиты от пиратов и кибер-воров.
— У тебя есть идея? — спросил Некрас.
— Пока нет, но я решу к лету.
— Тогда договорились, — закончил разговор Доброхот, — согласие Миры получено, вено принято, дом построим… надо же, как получается! Будем сами строить дом для сестры и её мужа киборга!
— Но вы же сами хотели, чтобы она в замужестве осталась на этой планете, в этих лесах, — ответил Платон, — она и останется. И работа ей будет по душе, воспитывать малолетних киборгов и обучать их.
— Тогда нам пора лететь обратно, — и Нина, вручив Мире подарок ещё и от себя, обняла её и сказала, что она может прилетать на острова в любое время.
31 мая 427 года от н.э.с. Ночь
Поздним вечером в субботу две лодки пошли вверх по течению Сажицы: вся прислуга из особняка профессора, сам Важан, Йока и Змай отправились в Беспросветный лес.
Змай стоял на носу, и было понятно, что никто из чудотворов не посмеет к ним приблизиться. Йоку Важан посадил на весла вместе с Цапой – грести против течения в одиночку было тяжело.
– Йелен, я знаю, ты ещё не принял решения. Но будь добр уважать чувства тех, кто придет на праздник. – Профессор сидел на корме и смотрел Йоке в лицо.
– Что я должен делать, профессор? Обещать им то, чего я, может быть, не стану выполнять? – Йока смахнул пот со лба и едва не сбился с ритма, который задавал Цапа. Лодку качнуло.
– Господин Йелен, позвольте попросить вас не отвлекаться. – Цапа подтолкнул его в бок.
– Нет, – ответил профессор. – Они знают о том, что ты ещё не принял решения. Я прошу всего лишь не демонстрировать презрения и не отнимать у них надежду. Ещё я бы посоветовал им понравиться. Думаю, ты уже понял, что мрачуны не враги тебе. И не враги Обитаемого мира.
– Да, я это понял.
– Я надеюсь на твою сообразительность и благоразумие.
– Хорошо, профессор. Я буду сообразительным и благоразумным.
Через полчаса Йока изрядно притомился, и на вёслах его сменил Змай – Важан сказал, что Вечному Бродяге нужна разминка – полная выкладка ему ещё предстоит. Но вскоре, оглядевшись по сторонам, Цапа велел сушить вёсла и включил мотор: взвыли магнитные камни, и вспенилась вода за кормой.
– Так-то повеселей будет. – Цапа подмигнул Йоке.
– А… А зачем мы гребли столько времени?
– Здесь уже нет жилья, и нас никто не услышит, – ответил за Цапу Важан.
Сажица нырнула в Беспросветный лес, и сумерки майского вечера сменились ночной темнотой, но профессор невозмутимо поднял над кормой фонарь, в котором незамедлительно вспыхнул лунный камень.
– Йелен, ты умеешь зажигать лунные камни?
– Да, меня научил Мален.
– Сегодня ты будешь учиться одновременно вбирать в себя энергию, отдавать и держать горящим лунный камень. Сложней всего для тебя будет не зажечь при этом все лунные камни в Славлене.
Чем выше по течению они поднимались, тем быстрей навстречу бежала вода, и вскоре Цапа направил лодку к берегу.
– Дальше мы пойдём пешком, господин Йелен.
И только тут Йока разглядел, что вдоль берега тянется длинный плавучий причал, к которому привязано несколько десятков лодок! Сколько же на этом тайном ночном празднике будет людей? И дальше вдоль реки вела не тропинка даже – целая дорога…
– Профессор, и что, чудотворы не знают, что здесь бывает сразу столько мрачунов? – спросил он, не выдержав.
– Отчего же, знают. Они не идиоты.
– А… почему они тогда не арестуют вас?
– А какой им в этом смысл? В последние лет тридцать чудотворы ценят мрачунов, ведь мы сбрасываем энергию в Исподний мир.
– Но ведь по закону…
– Йелен, не будь ребенком. Жёсткие законы и общественное мнение позволяют контролировать мрачунов. А также расправляться с неудобными и неугодными.
– Профессор, подобными разговорами вы травмируете ребенка, – улыбнулся Цапа. – В этом возрасте у человека должны быть какие-то идеалы и иллюзии.
– Иллюзии вредны в любом возрасте, а идеалы на иллюзиях не строят, – отрезал профессор.
Сначала дорогу им освещал лунный камень в руках Важана, но вскоре появилось множество фонарей, укреплённых на стволах деревьев, – и стало светло почти как на ночных улицах Славлены, только в Славлене горели солнечные камни, а здесь – лунные.
Сажица бежала всё быстрей – здесь и мотор не справился бы с её течением, – а вскоре за её журчанием стал слышен шум водопада. Йока не мог даже предположить, что здесь, в Беспросветном лесу, в нескольких лигах от Славлены, может быть водопад.
Он бывал на водопадах неподалеку от Натана и в Элании – и мечтал когда-нибудь снова побывать там.
– Водопад – один из самых безопасных способов получения мрачуном очень больших энергий, – сказал Важан, словно читал мысли Йоки. – Не сравнить с дождём или солнцем – скорей только с ураганом или землетрясением. При этом ни землетрясение, ни силу урагана нельзя контролировать, а водопад будет давать тебе энергии тем больше, чем ближе ты к нему сможешь подобраться.
– Откуда он здесь?
– Здесь когда-то был естественный перепад высот, но совсем небольшой: Сажица течет с каменного плато ледникового происхождения. А около ста лет назад возвели плотину, и высота водосброса теперь локтей сорок. Кстати, чудное озеро на другой стороне плотины.
Они прошли мимо подвесного моста, что цеплялся за берега там, где они были ещё достаточно высоки и близки друг к другу. Но когда за поворотом реки деревья расступились, не столько водопад поразил Йоку, сколько множество людей.
Берега Сажицы, пологие лишь у воды, огромной чашей расходились в стороны и поднимались вверх, образуя амфитеатр. Десятки костров пылали на уступах этого амфитеатра, и сотни лунных камней освещали реку и огромный водопад. И людей – мрачунов, которых собралось не менее пяти сотен…
Йока, увидев такую огромную толпу, замер в нерешительности, но Змай положил руку ему на плечо, а Важан подтолкнул в спину, проворчав:
– Помни, о чём я тебе говорил, Йелен.
– Я всегда помню то, о чем вы мне говорили, – недовольно ответил Йока, едва не споткнувшись от толчка профессора.
Как только их появление заметили, даже шум водопада не заглушил ропота людей. И те, кто расположился на левом берегу, двинулись в сторону моста. А когда Важан подвел Йоку к самому большому лунному камню внизу амфитеатра, ропот смолк.
Змай всё так же держал руку у Йоки на плече, а все вокруг смотрели на них – пристально и безмолвно. Сначала Йока опускал глаза, чувствуя некоторую неловкость от чужого любопытства, и лишь изредка вскидывал взгляд.
Но время шло, текли минуты – а люди в полном молчании продолжали смотреть на них со Змаем. И Йока не понял даже – почувствовал: это не любопытство вовсе. Он ощутил поле, сродни тому, что окружает лунные камни, и это поле подрагивало от напряжения, пульсировало какой-то странной силой, натягивало струны между ним и каждым смотревшим на него человеком.
И вдруг вспомнил слова Важана: «Люди умирают с твоим именем на устах – и гордятся тем, что могут умереть за тебя!»
Они не изучали его и не испытывали, не искали ответов на свои вопросы – они радовались? Но странной была эта радость: ни одной улыбки не увидел Йока в толпе. Взгляды с силой упирались в его лицо, и за каждым взглядом Йока видел: они готовы умереть за него.
Дрожавшее от напряжения поле натягивало струны всё жёстче, и пульсация его бухала в ушах, заглушая шум водопада. А потом на лицах людей – не всех, но многих – появились слёзы.
Беззвучные, тяжёлые, блестевшие в бледном свете лунных камней. И Йока не сразу заметил, что слёзы текут и по его щекам – то ли от боли в груди, то ли от восторга.
А под лунными камнями стояли и его новый учитель математики, и госпожа Вратанка, с которой он спорил о литературе и философии, и мрачунья из Храста с двумя сыновьями, и ещё смутно знакомые лица, которые он встречал в Светлой Роще, и просто люди, которых он никогда не видел и не знал.
Тишину нарушил Змай, разрывая натянутые струны напряжения.
– Чем плакать, лучше бы выпили за успех нашего дела, – проворчал он вполголоса, и его тут же поддержал Важан, коротко и громко сказав:
– Хватит. Представление окончено.
Люди зашевелились, а от одного из костров отошел высокий мужчина с густой черной бородой.
– Профессор, позвольте ещё минуту. От мрачунов Храста… Мы хотим подарить Вечному Бродяге лунный камень.
– Да, лунный камень ему сегодня пригодится, – кивнул Важан и подтолкнул Йоку вперед.
Йока, немного ошалевший от столь резкого и малоторжественного перехода, шагнул вперёд и едва не попятился: мрачун из Храста собирался водрузить ему на голову диадему с красиво оправленным в серебро небольшим лунным камнем – женское, по мнению Йоки, украшение.
– Спокойно, Йока Йелен, – шепнул ему Змай. – Это красиво. Как у сказочного принца.
От этих обидных слов Йока действительно попытался отшагнуть назад, но упёрся спиной в живот профессора, который шепнул ему в другое ухо:
– Йелен, ты ведешь себя как ребёнок.
Глупо было сопротивляться, и Йока молча позволил мрачуну надеть на него тяжёлую «корону». Он ожидал колючего и жесткого прикосновения металла, но оказалось, что диадема изнутри отделана толстой и мягкой бархоткой.
Но и это было ещё не всё: «корона» крепилась к голове целой системой кожаных ремешков, которые Йока вначале просто не разглядел. Мрачун долго их подтягивал, примеривался, а потом застегнул два ремешка у Йоки под подбородком и спросил, подмигнув:
– Потрогай, как?
Застёжка окончательно привела Йоку в уныние – так на праздниках для младшеклассников тем привязывали «заячьи ушки» или ещё какую-нибудь ерунду.
Он неохотно тронул диадему рукой, удивился её прочности, потрогал снова с разных сторон и вдруг понял, что ломался напрасно: это было не украшение. Это было что-то вроде старинного доспеха, полностью закрывающего лоб, виски и затылок прочной сталью, только снаружи украшенной серебром. А лунный камень освещал всё, на что Йока бросал взгляд.
– Удобная вещь для мрачуна, который собрался черпать энергию из водопада, – сказал профессор. – Не соскользнёт?
– Нет, – ответил мрачун из Храста. – Мы испытывали. От сильного удара может треснуть лунный камень, но его после этого можно заменить.
Йока глянул на водопад: его струи бежали вниз по наклонным каменным плитам, а не падали отвесно, как обычно. И от этого вода бурлила не только там, где превращалась в реку, но и гораздо ниже по течению.
– Господа, – сказал вдруг Важан столь зычно, что заглушил водопад. – Я не намерен портить вам змеиный праздник, но обучение Вечного Бродяги – наше общее дело. Погасите на время лунные камни. Наш урок отнимет не более десяти минут.
– Ух ты! – восхитился Змай. – Какой голосище!
– Что ж ты хочешь? – пробормотал в ответ подошедший поближе Цапа. – Столько лет на кафедре…
Лунные камни погасли едва ли не сразу после слов Важана, остался лишь свет костров, и все вокруг снова смотрели на Йоку, отчего ему опять стало неловко.
– Ну, Йелен, а теперь попробуй зажечь свой лунный камень так, чтобы загорелся только он один.
Йока не очень-то хотел подобных уроков на глазах толпы и даже досадовал на Важана за эту выходку, но возразить не посмел – ещё не хватало препирательств при таком скоплении народа, – поэтому лишь кивнул.
– Давай, Йелен, – немного мягче добавил Важан, – совсем небольшой выброс.
Йока сглотнул и сосредоточился: ему не столько хотелось угодить профессору, сколько не ударить лицом в грязь перед глазевшими на него мрачунами.
Он представил себе поле вокруг своей головы, несколько раз мысленно очертил его границу – как он делал это в потайной комнате Маленов, – но то ли от волнения, то ли от неумения контролировать силу выброс получился столь мощным, что разом вспыхнули все лунные камни вокруг и даже их ряд, уходящий за поворот реки…
Толпа ахнула – и ахнула восхищенно, только профессор поморщился. Йока сузил поле до одного лунного камня на диадеме, но, конечно, было поздно.
– Это не просто плохо, Йелен, это очень плохо… Ты должен уметь рассчитывать силу в любых обстоятельствах и сразу. Погаси камень и давай ещё раз.
Получилось лишь с пятого раза, но Важан заставлял Йоку гасить камень и зажигать снова, а в заключение сказал:
– Потом попробуем ещё раз. Люди пришли сюда не для того, чтобы любоваться на твои жалкие потуги, достойные трёхлетнего ребенка…
Йока вспыхнул от обиды и почувствовал, как загораются щёки.
– Не надо так, профессор, – выступил вдруг мрачун из Храста. – Все понимают, что силы у Вечного Бродяги много, а в детстве никто его этому не учил. Мы подождём. Мы… рады, что можем сделать хотя бы это…
И вправду, никто не роптал – напротив, Йоке показалось, что люди вокруг болеют за него и желают ему удачи.
– Ладно, Йелен. Можешь зажечь все лунные камни до поворота реки. Но ни одного больше. Сумеешь?
Пожалуй, это было ещё трудней, чем зажечь только один лунный камень… Йока плохо видел границу поля, силы требовалось много, но насколько много? Он зажмурился, тряхнул головой и посмотрел по сторонам ещё раз.
– Я дам тебе совет, – сказал Важан, – хотя он может и не сработать… Каждый мрачун по-своему распоряжается своей силой и по-своему её себе представляет. Попробуй представить, как твои руки обнимают лишь те камни, которые надо зажечь. Мысленно собери их в охапку… И направляй силу только туда.
Йока попробовал представить себе это, но понял, что у него ничего не получается.
– А я делаю не так, – снова вступил в разговор мрачун из Храста. – Я, наоборот, отодвигаю те камни, которые не должны гореть, и представляю себе кирпичную стену на границе.
– И я делаю по-другому, – добавил Цапа. – Я мысленно поднимаю нужные камни над головой…
У Йоки закружилась голова и от досады сжались кулаки… Даже подумалось, что у него никогда не получится ничего подобного.
– Не слушай никого, – сказал подошедший Черута. – Ты же умеешь сужать поле после того, как его создал. Надо поменять местами эти два процесса. Сначала сузить, а потом – создать.
– Йока Йелен, мне кажется, я уже умею зажигать лунные камни… – усмехнулся Змай. – Столько практических советов сразу!
– Хватит, – проворчал Важан. – Я жалею, что начал… Ни одному мрачуну ни один совет ещё не помог…
Но Йока был с ним не согласен, потому что совет Черуты неожиданно показался ему верным. Он представил себе, как зажигает все лунные камни вокруг, а потом сужает поле до того места, где поворачивает река. И…
– Есть! – выкрикнул он и потряс сжатыми кулаками, но тут же смутился – слишком уж это было… по-мальчишески.
Но толпа ответила ему едва ли не восторженными криками, а по плечам захлопали руки: и Цапы, и Змая, и Черуты, и мрачуна из Храста…
– Хорошо, – сдержанно кивнул профессор. – Можно я ещё раз попробую зажечь один камень?
– Попробуй, – хмыкнул Важан. – Но теперь не свой, а вот этот, у нас над головой.
И на этот раз не пришлось долго сосредотачиваться и от волнения глотать слюну.
– На самом деле это очень просто, Йелен. Через неделю ты это поймёшь и будешь смеяться над собой, вспоминая сегодняшнюю ночь. И хватит пока. Когда все накупаются, мы перейдём к уроку посложней.
29–30 мая 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Она обрезала косу. Под корень.
– Зачем? – выговорил он и сел на скамейку, возле которой стоял. – Зачем так-то?..
Это не сделало ёе сколько-нибудь похожей на мальчика – мальчиков стригли иначе.
– Вы же сами сказали, что кто-нибудь может снять с меня шапку… – Она улыбнулась – застенчиво, виновато.
– До такого я бы не додумался… – Волчок почувствовал себя мерзавцем. – Я же не зверь…
– Да мне не жалко, правда, не переживайте. Волосы отрастут.
– А мне жалко, – сказал он.
Прозвучало это опять слишком сурово – он вовсе не хотел быть суровым. У него сердце разрывалось от мысли, что ей до самой ночи придётся идти в тяжёлых деревянных башмаках, а такой жертвы он и вовсе не готов был принять.
Обрезанная коса – стыд, который не каждая способна пережить. Здесь, в Хстове, среди нищеты, грязи, вшей, лишая и чесотки, женщины и то до последнего цеплялись за свои косы, в деревне же это было просто немыслимо.
Волчок видел их, остриженных, в подвалах башни Правосудия – ему казалось, опозорить, унизить женщину сильней невозможно, даже выставив нагишом перед толпой. Спаска стала похожа на этих несчастных – не хватало только грубой арестантской рубахи.
Волчок подумал об этом с ужасом, попытался отогнать виденье, но как только поднимал глаза на Спаску, оно возвращалось…
– А если бы я сказал, что довольно снять не шапку, а штаны? – спросил он и снова осёкся – и как эта грубость вообще пришла ему в голову?
Но Спаска улыбнулась в ответ, ничуть не смутившись.
– Вы опять говорите не то, что думаете. Вы вовсе не сердитесь, вы переживаете. Не переживайте, мы доберёмся до замка, и там я в платке буду ходить. Или, может, вам на меня теперь смотреть противно?
Он покачал головой и хрипло ответил:
– Нет.
– Или, может, если я теперь ваша, вам стыдно рядом со мной будет? – Это она спросила с вызовом, вскинув глаза.
– Нет, – ответил он ещё тише. – Ты знаешь, что в башне Правосудия стригут арестованных женщин?
Она покачала головой.
– Я не хочу, чтобы ты хоть сколько-нибудь была на них похожа.
– Значит, если нас всё-таки поймают, храмовникам не придется меня стричь, – с усмешкой ответила она, тряхнула головой и направилась в кухню.
Волчок подумал немного, поднялся и пошёл за ней. Она отреза́ла кусок от каравая, стоя к нему спиной, и он осторожно взял её за плечи обеими руками.
– Я не хотел тебя обидеть.
– Я знаю, – ответила она, и нож замер в её руке. Волчок нагнулся и поцеловал короткие, торчавшие в стороны прядки у неё на затылке.
– Можно я буду называть вас просто Волче, без отчества? – спросила она тихо, всё ещё не шевелясь.
– Конечно. – Тетушка Любица сказала, что теперь вы у отца попросите моей руки. Правда?
– Попрошу.
– Только не думайте, что в нашем доме всё будет по-вашему.
Волчок рассмеялся потихоньку и спросил:
– Это тебе тоже мамонька подсказала?
– Да.
– В нашем доме всё будет по-моему. – Он снова поцеловал её в затылок, ощущая, как счастье накрывает его волной, обрывается дыхание и голова идет кругом.
Спаска не двигалась, так и застыла с ножом в руке, не дорезав хлеб.
===29–30 мая 427 года от н.э.с. Исподний мир. Продолжение===
И тут Волчок подумал, что они одни сейчас в трактире, дверь заперта на засов – кровь бросилась в голову, щекам стало горячо до боли. Он повернул Спаску к себе – она не сопротивлялась, смотрела на него снизу вверх чуть испуганно, но глаза её блестели, губы приоткрылись, она дышала очень тихо и часто: затянутая лифом грудь приподнималась и опадала, и Волчок поспешил отвести взгляд.
Он обнял Спаску только для того, чтобы не смотреть вниз, на молочно-белую кожу в вырезе лифа. И чувствовал в руках легкую её дрожь и жар её дыхания на своей груди, без труда пробивавшийся сквозь тонкую рубаху.
– Пусть в нашем доме все будет по-вашему, – прошептала она горячо.
Он пригладил её волосы на затылке, провел ладонью по щеке, но тут же отдернул руку, боясь поцарапать нежную кожу, а Спаска прижалась лицом к его груди так крепко, так трогательно…
– Можно я тоже обниму вас? – спросила она тихо.
– Да, – ответил он.
– Мамонька сказала, что вы от этого будете мучиться…
Она положила руки ему на плечи – едва коснулась их пальцами.
– Нет. Если я и буду мучиться, то не от этого.
– А от чего?
Он не стал говорить ни об остриженных волосах, ни о тяжелых башмаках, ни о том, что доведёт её до замка и оставит там на попечение Славуша и Чернокнижника… Пока она стояла рядом с ним, пока Волчок обнимал её, он чувствовал, что она в безопасности.
Её робкие ласки, осторожные прикосновения, полные нежности и целомудрия, и распаляли его, и умиляли – он привык к доступности женщин, которые и ласки-то зачастую не требовали, и объятья невинной девушки показались ему желанней и слаще самых откровенных и грубых наслаждений.
Мамонька расплакалась, увидев обрезанную косу, и едва не кинулась на Волчка с кулаками.
– Мамонька, это не он! – вскрикнула Спаска, бросаясь ей на шею. – Я сама, он даже не знал!
– Вот помалкивал бы про шапку, ей бы и в голову не пришло… – прошипела мамонька, глядя на Волчка.
Он не стал оправдываться. А потом она усадила Спаску на табуретку посреди кухни, наточила ножницы и начала ровнять волосы красивым полукругом. Волчок заикнулся, что в деревне мальчиков стригут не так, но мамонька замахнулась на него ножницами и велела заткнуться.
– Мало она сама себя изуродовала, ты ещё добавить хочешь? Мальчиков что, каждую неделю стригут? Пусть будет будто отросли волосы… – Мамонька снова всхлипнула.
И, конечно, получилось не так, как у деревенских мальчиков, а скорей как у отпрысков городской знати – ровно, волосок к волоску, длинновато и… красиво.
– Ах, ну прямо белокрылый чудотвор! – Мамонька всплеснула руками, любуясь на свою работу.
– На деревенского мальчика непохоже… – проворчал Волчок.
– На девочку, может, похоже? – снова сердито накинулась на него мамонька.
– Ладно, ладно. Я же сказал – пусть так.
Переодетая в вышитую рубаху, подпоясанную верёвкой, и праздничные для деревни синие штаны, Спаска не стала сильней походить на деревенского мальчика – будто на городском празднике юного царевича одели простолюдином.
Маленькие белые ножки с тонкими щиколотками никогда не ступали по мостовой босиком, тонкие руки с розовыми пальцами не держали ни топора, ни вожжей, ни серпа, на узкие плечи не клали коромысла, спина не гнулась на огороде, лицо не поливало дождём, в волосах не путался репей.
Волчок взлохматил ей волосы и надел шапку – лучше не стало. Разве что деревянные башмаки немного поправили дело, добавив Спаске подростковой нескладности, неуклюжести.
– А сам-то тоже не больно на деревенского похож, – проворчала мамонька, поглядев на Волчка, когда он переоделся.
– Почему? – удивился Волчок.
– Деревенские не бреются. Это гвардейцы голой рожей щеголяют.
Признаться, об этом Волчок совсем забыл. Когда он уезжал из деревни в лавру, бриться ему было рановато, да и в лавре только под конец его батрачества на лице стал пробиваться светлый пушок. А в Хстове, тем более в гвардии, брились все, и Волчок привык. Впрочем, и гвардейскую выправку трудно спрятать под полотняной рубахой…
В общем, маскарад со всех сторон получался никудышный, однако переодеться в знатного господина Волчок поостерёгся – тоже сразу распознают «подделку»: и по речи, и по походке, и по глазам. Любой на месте Волчка выбрал бы для выхода шумные Южные ворота – и в толпе затеряться легко, и подальше от Северного тракта, где всё кишмя кишит гвардейскими дозорами. И не было сомнений – самые глазастые дозорные караулят их у Южных ворот.
Поэтому Волчок решил выйти через Тихорецкие ворота на Паромный тракт, шедший из Хстова на юго-восток, к бывшей паромной переправе, – не самый многолюдный, но и не пустой. А главное, именно Паромный тракт вёл в его родную деревню.
Гвардейский дозор стоял и там, но всего из трёх человек, никого из них Волчок не знал и надеялся, что и они его в лицо не знают. Проверяли всех, но с ленцой, без особого рвения – ворота он выбрал верно.
– Ты не волнуйся, – сказал он Спаске. – Иди как ни в чём не бывало.
– Я не волнуюсь, – ответила она. – Только и вы не волнуйтесь тоже.
– Я? С чего ты взяла, что я волнуюсь?
– У вас рука мокрая.
– Ну ты прямо как Огненный Сокол! – рассмеялся Волчок. – Не бойся, никто не увидит.
Он достал припасённый заранее сахарный петушок на палочке и сунул Спаске в руки – девочка не станет лизать лакомство на глазах у людей.
– Если тебе удастся перепачкать рот – будет самое то, – усмехнулся он и подтолкнул её вперед, с улицы на площадь.
Спаска рассмеялась, лизнула петушок и провела рукавом по губам – осталась хорошо заметная серая полоса. Переходя площадь, Спаска превзошла ожидания Волчка, улыбаясь мальчишеской улыбкой и по-мальчишески вытирая сладкий рот.
Даже походка её изменилась – она старалась шагать шире, подстраиваясь под его походку: ни дать ни взять – младший брат хочет поспеть за старшим. Дозорные преградили им дорогу, мельком окинув взглядом обоих.
– Кто такие? – устало спросил один.
– Мирко Жёлтый Линь, – назвался Волчок именем старшего брата. – Усть-Углишский.
– А в Хстове что делали? – Гвардеец зевнул.
– К брату в гости приезжали. У нас брат гвардеец.
– Да ну? Как зовут? – поинтересовался второй дозорный.
– Волче Жёлтый Линь, – Волчок постарался сказать это с гордостью.
– Знакомое что-то… Но не припомню.
– Ладно, идите, – махнул рукой первый и снова зевнул.
Нет, сделать весь Особый легион такими же орлами, как в бригаде Огненного Сокола, невозможно.
– Гляди-к, деревенские теперь в город без бороды ходят! – услышал Волчок за спиной. – И не лень же им!
– Так раз в год чего ж не побриться? Они и штаны по такому случаю стирают!
Гвардейцы расхохотались. Волчок не стал оглядываться, только усмехнулся довольно. Главное, чтобы эта шутка не дошла до Огненного Сокола. А если дойдёт – лучше бы они не вспомнили Желтого Линя из Усть-Углиша.
– Ты умница, – сказал он Спаске, отойдя на сотню шагов. – Но пока не расслабляйся – на тракте наверняка тоже есть дозоры.
Пять лиг до поворота на Усть-Углиш двигались вместе с артелью, продававшей в Хстов торфяные катыши, – Волчок за десять гран нашёл Спаске место на телеге. Мимо них проехало три гвардейских дозора, но никто даже не посмотрел в сторону артельщиков.
А подальше от города дозоров и вовсе не было – не мог Особый легион перекрыть все дороги в Млчане. Артельщики направились дальше по тракту, а Волчок, стоя у поворота к родной деревне, подумал вдруг: прежде чем просить у Змая Спаску, надо получить благословение отца…
Но лишь представил на минуту, как явится в отцовский дом с мальчишкой и скажет, что это его будущая невеста, так сразу передумал: в другой раз. Лучше самому поговорить со Змаем, зачем унижать отца отказом? А вот если Змай согласится, тогда можно всё сделать честь по чести. Да и идти в Усть-Углиш совсем не по дороге…
– Устала? – спросил Волчок.
– Нет. Я же не шла, а ехала. Это вы устали.
– Мне привычно, – соврал Волчок. Он давно отвык и от долгих переходов, и от тяжёлых грубых сапог.
Они повернули на север, в болота, дождавшись, когда артельщики отъедут подальше. До заката Волчок надеялся пересечь Восточный тракт, но, пройдя три лиги, сдался: без отдыха, да по грязи, да в неудобных сапогах нечего было и думать о том, чтобы пройти больше.
Остров, встретившийся им на пути, был слишком соблазнительным – сухим, поросшим густой зелёной травой и тонкими берёзками.
– Мы лучше сейчас отдохнём, – уговаривала Спаска, – а ночью пойдём дальше. Посмотрите, как тут хорошо…
Она умыла лицо в бочажке с прозрачной бурой водой и снова стала похожа на царевича, переодетого простолюдином. Волчок велел ей разуться и разулся сам – пройти босиком по мягкой сухой траве было приятно. Им удивительно везло: за весь день не упало ни капли дождя.
Волчок достал из котомки свой гвардейский плащ и расстелил его на земле. И они сидели на нём рядом – Волчок откинулся на ствол берёзки, а Спаска положила голову ему на плечо. Он обнимал её одной рукой и иногда зарывался лицом в её остриженные волосы – мягкие, как дорогой мех.
– Если бы можно было сидеть так всю жизнь… – вздохнула Спаска и положила руку ему на грудь.
– Надоест, – улыбнулся Волчок.
– Не надоест, – ответила она. – Я когда рядом с вами, мне так хорошо…
– Поспи немного. В самом деле, ночью идти безопасней – когда ещё выспишься?
– Мне жалко спать. Знаете, я так скучала без вас в замке, что думала: не засну ни на минуту, когда снова с вами встречусь.
Но после того как они поели пирогов, собранных мамонькой на дорогу, Спаска задремала, и Волчок поудобней устроил её голову у себя на коленях, как на подушке, накрыл её полой плаща – но сам заснуть не мог, с удивлением думая, что ему тоже «жалко спать».
Он боялся шевельнуться, чтобы ненароком её не разбудить, а внутри всё переворачивалось – то от счастья, то от страха за неё, то от боли предстоящей разлуки, то от желания прижать её к себе покрепче, то от накатывавшей волнами нежности…
Он догадывался, что благополучный выход из Хстова ещё ничего не значит, что все подходы к замку перекрыты и, стоит на болотах подуть ветру, Особый легион тут же нападёт на след колдуньи, но…
Но почему-то чувствовал себя всесильным. Как тогда, в апреле, выходя в одиночку против десяти сабель.
Странник на пегой лошади выехал на холм и замер в недоумении, разглядывая деревню внизу. Она была мертва. Ни души во дворах, никаких звуков, из печных труб не поднимаются дымки. Крепкие дома стоят в окружении цветущих садов, пшеничные и льняные поля уходят вдаль, насколько видит глаз — и никого. Что же за напасть заставила жителей сорваться с земли в разгар урожайного лета? Особенно здесь, вдали от диких земель и княжеских разборок?
После короткого раздумья путник тронул поводья и направил коня вниз. Проехал через всю деревню, внимательно осматриваясь вокруг. Остановился возле крайнего дома — показалось, что за затянутым бычьим пузырем окном мелькнула тень.
— Есть кто живой? — голос странника звучал низко и хрипло, словно точилом водили по лезвию меча. Сперва ответа не последовало, но затем дверь тихонько скрипнула, и из дома выглянул крепкий старик с коротким копьем в руках.
— Отец, я плохого не сделаю! — мужчина ловко спрыгнул с коня, оправил серую рясу из грубой ткани, в которую был одет, показал пустые ладони. Старик смотрел на приезжего, задумчиво склонив голову к правому плечу и прищурив левый глаз. Несмотря на возраст, копье в его руках не дрожало.
— Где же тебя, мил человек, как отметило? — дед показал на левую сторону лица гостя, от корней огненно-рыжих волос и до бороды покрытую зарубцевавшимися ожогами.
— А это, отец, не твое дело. — Ответил гость ледяным тоном.
— Ну, как скажешь. А в наших краях ты что забыл?
— Друга ищу. Такой же как и я, послушник. Родионом зовут. Не встречал?
Дед ответил не сразу — видимо, принимал какое-то решение. Приезжий тоже молчал, сверля старика глазами цвета стали. Тишину нарушал только скрип сойки на коньке соседнего дома.
— Заходи, поговорим, — старик опустил копье, повернулся и скрылся в полумраке. Приезжий, склонив голову, шагнул за ним в низкий дверной проем. Хозяин жестом указал на лавку возле стены, а сам покопался среди горшков у остывшей печи, молча протянул краюху черствого хлеба. Гость так же без слов принялся жевать, запил затхлой водой и иронично посмотрел на хозяина.
— Ну, что, отец, проверил меня?
— Не серчай, соколик, смурные времена нынче. Никогда не знаешь, кто приехал — человек или с той стороны кто-то. Тем более лицо у тебя такое, скажем честно, не совсем людское. Но ты хлеб ешь, воду пьешь, стал быть, не тварь бесовская.
— Вот и славно, — кивнул послушник. — Меня брат Арсентий зовут.
— Ну, а меня здесь Сивохом звали. Ну, пока было, кому звать.
— Так куда все подевались-то?
— Беда к нам пришла, парень. Зверь в лесу завелся, — старик сокрушенно покачал головой. — Страшный, злой. Я про такого и не слышал раньше. На поля набегать начал — мужиков на месте рвет, а девок в лес утаскивает. Друг твой мимо проезжал, сказал, что он мастер по нечисти, и со зверьем таким биться обучен. Правду сказал?
— Правду. Он среди нас лучший по таким делам.
— Ага. Ну, вот, собрался он, значит, и на зверя пошел, да только не вернулся. Вот тогда деревенские порешали, да и снялись до соседней деревни. Только, думаю я, зря это.
— Это почему же зря?
— А зверь их и там достанет. Если волк человечину попробовал, зайчатину есть уже не станет.
— Ладно, старче, посмотрим на твоего зверя! — Арсентий решительно поднялся на ноги.
***
К походу в лес брат Арсентий готовился всерьез. Стянул рясу, аккуратно сложил и убрал в седельную сумку. Вместо нее надел застиранную льняную рубаху, поверх — стеганку из темной ткани. Из отдельного мешка вынул кольчугу, внимательно ощупал кольца, проверяя каждое — не исхудилось ли. Столь же тщательно проверил топор на длинной рукояти — достаточно ли острый, крепко ли обух держит топорище. На предплечье левой руки привязал кинжал в кожаных ножнах. Перебросил через плечо сумку с какими-то склянками. Дед Сивох смотрел на эти действия с одобрением.
— Думается мне, не так давно ты в послушниках ходишь. Повадки дружинного за версту видны. И гривну воинскую носишь, хотя вашим это вроде как не положено, — он указал на серебряный витой обруч на шее Арсентия, знак отличия дружинников. Из всех атрибутов прошлой жизни это было единственное, с чем послушник так и не расстался, уйдя в монастырь.
— Недавно, — согласился Арсентий. А потом указал на копье, прислоненное к стене около правой руки старика. — Думается мне, и ты не всю жизнь в деревне прожил.
— Глазастый! — кивнул Сивох. — Двадцать лет в Володимирской дружине. А ты из чьих?
— У Рязанского князя хоругвь носил.
— Ого! А чего ушел?
Арсентий в ответ пожал плечами, стянул с ног сапоги и принялся перематывать портянки.
— Ну, как скажешь. — понял намек старик. — А не страшно к зверю в лапы лезть-то? Тоже ведь зазря сгинешь.
— Обет мы, отец, такой давали — со злом бороться везде, где встретим. Да и друга найти надо, — Послушник достал из сумки меч в потертых ножнах, подумал и убрал обратно. — Рогатины у тебя, случаем, не найдется?
— Как же не найдется? Пока силы были, я и на мишку, и на кабана ходил. А на охоте без рогатины никак.
***
Лес, под сень которого вступил послушник, оказался крепким сосняком. Высокие стволы тянулись к небу, разлапистые ветви переплетались над головой, а ноги тонули в упругом мхе. Арсентию это не понравилось — слишком быстро мох обратно расправляется после шага, не хранит следы. Как тут искать кого-то?
Прежде, чем углубиться в чащобу, Арсений прислонил рогатину к стволу дерева и опустился на колени. Достал из-за шиворота серебряный крестик на кожаном ремешке, поднес к губам и зашептал с закрытыми глазами «Богородица дева, благодатная Мария, не оставь…». Закончив молитву, поднялся на ноги и аккуратно, стараясь не издавать лишних звуков, направился вглубь леса.
Вскоре воздух потяжелел, запахи смолы и хвои стали сильнее и ярче. Небо затянуло тучами и закапал мелкий дождь. Такой в деревнях называют «сеногноем» — землю промочить не может, зато проникает в каждую щель, наполняет противной сыростью.
Первые следы он увидел ближе к вечеру — кора на одной из сосен была содрана огромными когтями. Арсентий внимательно осмотрел царапины, прикинул, какого роста мог быть тот, кто их оставил — получалось, что выше него как минимум на голову. И очень сильный, судя по тому, на какую глубину была продрана кора.
Еще через час он нашел тело. Вроде бы обычное тело, убит не больше месяца назад, и сделал это человек, а не чудовище. Но, судя по ранам, неизвестного несколько раз со всей мочи ударили топором или мечом, хотя для человека смертелен был бы и один такой удар.
— Что же тут происходит-то? — задумчиво пробормотал послушник, присев около трупа. Но тот, разумеется, не ответил.
К сумеркам Арсентий вышел к небольшому озеру, дальше бродить по ночному лесу было бы слишком опрометчиво. Поэтому он забрался на толстую сосну с подмытыми корнями, склонившуюся почти параллельно поверхности воды, устроился среди ветвей в обнимку с рогатиной. Спать, конечно, не стал, чутко вслушивался в шуршание дождя.
Зверь появился вскоре после полуночи. От деревьев бесшумно отделилось черное пятно, стало быстро и уверенно двигаться в сторону сосны, на которой скрывался послушник — то ли тварь шла на запах, то ли видела в темноте намного лучше человека. Арсентий вскочил на ноги, радуясь, что не остался на берегу — здесь оборону держать легче. Если бы еще не темнота…
Послушник быстро залез в сумку, покопался там, вытащил глиняную бутыль, зубами выхватил пробку. Сломал ближайшую толстую ветвь, облил темной густой жидкостью, достал кремень с кресалом. Зверь, судя по скрежету когтей о кору, уже карабкался по стволу. Искра, еще искра. Ну же!
Изготовленная в далеком Царьграде смесь, называемая греческим огнем, ярко вспыхнула. Арсентий вскинул факел и на секунду остолбенел — настолько мерзким оказался зверь. Сложением похож на медведя, но полностью лишен шерсти. Покатые плечи венчала огромная голова, похожая на жабью, пасть ощетинилась частоколом острых зубов. Длинные руки заканчивались черными когтями, длинные ноги покрыты буграми мышц. Но самыми жуткими были глаза — злые, налитые кровью. Еще одним неприятным открытием оказалось то, что чудовище совершенно не боялось огня.
Арсентий откинул факел в сторону — тот упал на ветви, и огонь принялся быстро разбегаться по хвое. Послушник двумя руками перехватил рогатину,
прицелился и с коротким выдохом ударил. Почти попал, но в последний момент зверь лапой отбил острие в сторону. Арсентий отскочил на шаг назад, ударил еще раз — и снова мимо. Понимая, что дальше отступать некуда, послушник подобрался для решающего броска. Чуть присел, резко толкнулся обеими ногами и прыгнул, одновременно выбрасывая вперед обе руки с копьем. Есть! Железо пробило грудь зверя пониже правого плеча. Но, как тут же выяснилось, радоваться было рано.
Когда рогатина ранит дикое животное, оно звереет от боли, старается дотянуться до охотника, и еще глубже насаживается на острие, теряет кровь и силы. Но эта тварь напирать не стала, а, наоборот, подалась назад. От неожиданности Арсентий потерял равновесие. Чудище схватило рогатину за древко, вырвало из рук, и отбросило далеко в темноту. Раскрыло жуткую пасть, и заорало прямо в лицо послушнику.
Арсентия замутило от жуткого запаха. Быстрым движением он вытащил из-за пояса топор, хотел было замахнуться, но зверь опять опередил. Огромная лапа вмазала в живот с такой силой, что даже кольчуга не смогла полностью погасить удар. Дыхание на миг остановилось, и послушник согнулся пополам. Тварь схватила его за ногу и легко, как пустой мешок, дернула вверх.
«Ну, вот и все», — мелькнула в голове предательская мысль, когда топор выскользнул из руки и улетел вниз. Но от привычки сдаваться его отучили еще в младшей дружине. Почти не понимая, что делает, Арсентий выхватил кинжал, закрепленный на предплечье. Напряг все мышцы, изогнулся и принялся махать оружием во все стороны в надежде попасть во врага. Какой-то из ударов достиг цели — чудовище опять заревело и отбросило его. Послушник больно ударился спиной о ствол дерева и скатился в воду, ушел вниз с громким всплеском.
К счастью, озеро оказалось не очень глубоким. Нащупав дно, Арсентий встал на ноги и посмотрел вверх — тварь была отлично видна в свете пламени, которое охватило уже всю крону сосны. Стараясь не шуметь, отгреб к корням дерева и замер среди них.
Зверь зажимал резаную рану на левой лапе, еще один глубокий порез кровоточил на животе. Удар рогатины сильно повредил мышцы правого плеча. Но это отнюдь не означало победы — тварь все еще слишком опасна, чтобы бросаться на нее с одним кинжалом. У него вон каждый коготь как кинжал.
Вскоре Арсентий перестал ощущать замерзшие ноги. Но огонь и смолистый дым докучали зверю, и тот с недовольным рыком развернулся и побежал к лесу. Послушник, не торопясь, внимательно оглядываясь, пополз на берег, лег на траву без сил.
Больше всего сейчас хотелось вернуться в деревню. Но тварь надо убить, пока она ранена и хоть немного, но ослабла. Поэтому, как только начало светать, Арсентий взял себя в руки и снова отправился на охоту. Перед этим несколько раз нырнул в озеро в поисках потерянного оружия. Увы, рогатина пропала совсем, зато повезло с топором, нашелся на дне неподалеку.
***
Теперь выслеживать зверя стало легче — темная кровь кое-где виднелась на листве. А еще, наконец, небо перестало плакать, тучи раздвинулись, солнечные лучи упали на землю и заиграли на каплях, оставшихся после дождя.
Арсентий двигался медленно и осторожно, поэтому к большой поляне, посреди которой стоял деревянный дом, вышел ближе к полудню. Укрылся в тени деревьев, внимательно рассмотрел строение. С виду — обычный деревенский пятистенок, сложенный из толстых бревен, с крышей из древесного теса. Никаких посадок во дворе, возле одной из стен сложена поленница дров. Площадка перед домом обильно посыпана песком, чтобы земля не расквашивалась от дождя. Недалеко от двери — большая клетка, в которой кто-то сидит. Но точно не ночная тварь, ее как раз не видно.
Бесшумно, аккуратно выбирая место, куда поставить ногу, послушник медленно крался к дому. Никакого движения вокруг он не замечал, мерзкий смрад чудовища тоже не ощущался — пахло лесными растениями да какими-то
травами. И полная, густая тишина. В дом заглядывать пока не стал, сейчас важнее понять, кто или что находится в клетке, и можно ли его оставлять за спиной.
А в клетке сидела девушка лет семнадцати, одетая в лохмотья и с ног до головы перемазанная грязью — Арсентий сразу вспомнил слова деда о том, что зверь девок в лес утаскивает. Послушник приблизился и тихонько постучал костяшками пальцев по деревянной перекладине. Девушка вскинула голову, посмотрела на него сперва со страхом, но потом в ее глазах мелькнула надежда. Арсентий приложил к губам палец, пленница понимающе кивнула.
— Зверь где? — прошептал мужчина, присев рядом.
— В лес ушел. Злой очень.
— Знамо, что злой. Я тебя сейчас выпущу, но ты в лес не беги одна. За домом лестница на крышу. Наверх забирайся, и сиди тихонечко. Поняла?
Пленница кивнула. Послушник открыл задвижку дверцы и знаком показал, что она может выходить. Но стоило девушке сделать пару шагов, как ноги ее подкосились от страха.
Зверь с рычанием мчался со стороны леса на четырех лапах — если он и ослабел, то двигался по-прежнему быстро. Арсентий встретил его на песчаной площадке в центре поляны — выставил вперед топор, изготовился к бою. Когда твари до него оставалось не больше трех шагов, послушник отпрыгнул вправо и вскинул оружие над головой. Зверь с разгону проскочил мимо, а Арсентий со всей мочи рубанул по левой лапе чуть ниже плеча. Такое ощущение, что по бревну ударил.
Но тварь взвыла от боли. Крутанулась на месте, попробовала вцепиться в живот когтями, они с неприятным скрежетом скользнули по кольчуге. Поняв ошибку, Зверь ударил еще раз, кулаком в лицо. Послушник пригнулся, но недостаточно быстро — в голове раздался гулкий звон, мир поплыл, и Арсентий упал на четвереньки.
Тварь решила, что человек побежден, и больше не торопилась. Нависла над ним, протянула лапы. Послушник сделал первое, что пришло в голову — набрал в левую ладонь побольше песка и швырнул в морду зверю. И пока тот с недовольным ревом протирал глаза, Арсентий прополз между ног противника, с трудом приподнялся, вскинул топор и обрушил его на спину чудовища возле позвоночника. Потом еще и еще раз. Он рубил ревущего от боли Зверя до тех пор, пока тот не завалился мордой в песок и не начал биться в судорогах. Только тогда Арсений уронил топор и упал рядом без сил.
Но агония Зверя все не заканчивалась. А потом он стал стремительно меняться — голова уменьшилась и покрылась спутанными светлыми волосами. Тело, руки и ноги тоже усохли, и вскоре на песке лежало не неведомое чудовище, а обычный человек, совершенно голый, измазанный грязью и кровью. Арсентий не верил глазам. Встал, перевернул тело лицом вверх, и беззвучный крик вырвался изо рта. Мертвыми глазами в ясное небо смотрел брат Родион, послушник Богоявленского монастыря, мастер по нечисти и его лучший друг.
Арсентий оцепенел. Что за сила превратила искреннего и добродушного человека в отвратительную тварь? Что за злое колдовство заставило его убивать невинных?
В реальность послушника вернули тихие шаги неподалеку — нетвердой походкой приближалась пленница чудовища.
— Кто еще здесь есть? — слова с трудом вырывались из пересохшего горла.
— Сейчас никого, — она почти плакала от страха. — Тут колдун живет, а зверь у него вместо собаки. Только колдун три дня назад ушел.
— Куда ушел? — Арсентий встал, схватил ее за плечи и сильно тряхнул. — Говори, куда он ушел?
— Я не знаю! — девушка, казалось, сейчас потеряет сознание. — Я правда ничего не знаю! Пожалуйста, отведи меня домой!
Арсентий отпустил ее и кивнул. Конечно, надо вначале спасти эту девочку, а уже потом искать злодея. Но прежде, чем уходить, он натаскал из поленницы дров, сложил прямоугольником, устроил сверху иссеченное тело друга, обильно полил жидкостью из бутылки. Опустился на колени, прочитал короткую отходную молитву и запалил огонь. Конечно, сжигать мертвого — не по христианскому обычаю, но почему-то Арсентий был уверен, что только пламя может очистить душу от той скверны, которой пропитал ее неведомый враг.
Ромеи из далекого Царьграда тщательно оберегают секрет изготовления греческого огня, никому не рассказывают, что входит в его состав. Но если эта смесь попадет на тело человека и загорится, то очень быстро превратит несчастного в горстку пепла. Даже вода не поможет спастись, от этого пламя только сильнее разгорится. И сейчас этот огонь на глазах пожирал останки брата Родиона.
Арсений повернулся к пленнице, все это время беззвучно сидевшей, прижавшись к стене дома.
— Тебя как звать?
— Малуша.
— Из деревни?
— Да.
Послушник протянул ей руку, помогая встать, и без лишних слов зашагал к лесу.
***
Дорога оказалась долгой. Малуша не могла быстро идти, слишком сильный страх пережила недавно — шагала, как в тумане, постоянно спотыкаясь о корни деревьев. Поэтому, когда они вышли к озеру, где ночью он рубился со Зверем, Арсентий решил остаться тут на ночь. Развел костер, порылся в сумке и достал небольшой мешочек с сухарями — не самая обильная пища, но лучше, чем ничего. Половину отдал девушке, а остальное забросил в рот, запил озерной водой. Хотел отойти в лес поохотиться или набрать грибов и ягод, но Малуша стала умолять не оставлять ее одну.
Немного отдышавшись, девушка спустилась к воде и принялась старательно отмываться от грязи. Арсентий про себя ухмыльнулся — надо же, вся дрожит от страха, но женское начало берет верх. Стянул с себя кольчугу и верхнюю одежду, снял рубаху, положил на берегу, на виду у девушки — не в лохмотья же ей снова наряжаться.
Себе на плечи послушник накинул стеганку и отвернулся, чтобы не смущать Малушу, когда вылезет из воды. Привалился спиной к пеньку возле костра и, покопавшись немного в сумке, достал оттуда продолговатый предмет, аккуратно завернутый в мягкую тряпочку. Поднес к губам рябиновую свирель, пару раз дунул, проверяя, хорошо ли звучит, а потом заиграл на полную — и над водой разнеслись звуки поминального воинского плача, древней песни, которую поют, вспоминая погибших.
Тихая грустная мелодия, казалось, была наполнена болью и горечью, каждый ее такт говорил о тех, кто раньше срока ушел в иной мир. Много поколений эту песню пели на поминках и тризнах, и каждый певец добавлял в нее что-то свое, вкладывал часть души. И сегодня плач стал еще чуть-чуть длиннее в память о павшем мастере по нечисти.
Когда за спиной раздались легкие шаги, Арсентий взял последнюю надрывную ноту. Аккуратно убрал свирель, обернулся и обомлел — такой красавицей оказалась Малуша после умывания. Тонкая гибкая фигура и длинные ноги, которые не скрывала короткая рубаха, большие насмешливые глаза василькового цвета под пшеничными ресницами. Ткань на ней слегка намокла и липла к телу, подчеркивая все приятные взору выпуклости. Он поспешил отвести взгляд — и так уже почувствовал, как кровь застучала в висках.
— Ты чего так смотришь? — купание явно пошло Малуше на пользу, она перестала трястись от страха.
— Так, не ожидал просто. — Он покачал головой и улыбнулся необожженной стороной лица.
— А я уж подумала, приставать начнешь. Взгляд у тебя такой был. Мужики так на девок смотрят, когда полюбовничать хотят.
— Не стану приставать, не бойся.
Девушка села рядом, прижалась к его плечу.
— Ты же меня от смерти спас. Так что я теперь полностью твоя, — нежная ладошка прикоснулась к руке Арсентия. Он хотел сразу отстраниться, но это, неожиданно, было столь приятно, что послушник не стал спешить. Аккуратная головка склонилась рядом с его лицом, и запах ее волос заставил сердце биться быстрее. Потом прохладные пальцы скользнули под стеганку, принялись гладить его по груди, и Арсентий закрыл глаза от давно забытого удовольствия. Полные губы девушки прикоснулись к обветренной щеке, стройная нога прижалась к бедру, и тело послушника пронзили волны неудержимого желания.
Внезапно она вскрикнула и отдернула руку, на ладони которой появился ожог в форме креста. Арсентий на пару секунду замер в недоумении, а потом резко вскочил на ноги. Это же надо было так сглупить — как будто неопытный мальчишка, а не видавший виды охотник на нечисть.
— Ты не ела!
— Что? — девушка недоуменно смотрела на него.
— Сухари. Вон они лежат. Ты не ела и не пила! И серебро не выносишь!
— А. Понятно. Догадался, — она тоже встала, с лукавой улыбкой глядела на Арсентия.
— Нет никакого колдуна!
— Нет, — кивнула Малуша. — И что теперь?
— Ведьма! — Арсентий потянулся за топором, прислоненным к пеньку. — Убью, тварь нечистая!
— Не думаю, — она коротким жестом взмахнула рукой, и из земли вырвался длинный древесный корень, обвился вокруг ног послушника и дернул так, что Арсентий завалился спиной на траву, больно ударившись спиной. Попытался вывернуться, но еще два корня обхватили руки, растянули в стороны, не давая пошевелиться. А ведьма подошла и села ему на живот.
— Ну, вот зачем ты все испортить хочешь?
— Ты что с Родионом сделала? — зарычал он.
— Я и с тобой это сделаю. Трудно одной в лесу, защитник нужен, — она стянула рубаху, погладила ладную грудь. — Лежи спокойно, мне только твое семя нужно — оно дает власть над телом.
Ведьма наклонилась к его уху так, что Арсентий почувствовал щекой ее горячее дыхание.
— Не дергайся, мой хороший, тебе понравится. А потом я сделаю тебя большим и сильным. Тебя будут все бояться. Кроме меня, — твердый язычок игриво потеребил мочку уха. — Я твоей буду всегда, когда захочешь.
Она прижалась к нему всем телом и начала ритмично двигать бедрами вперед и назад. Арсентий понял, что надо действовать незамедлительно — долго он не вытерпит, слишком давно не прикасался к женскому телу. Дернул головой в сторону, и со всей мочи ударил ее лбом по лицу. От неожиданности Малуша завалилась на бок и, видимо, несколько потеряла контроль над своим ведьмовством. По крайней мере, корень, удерживающий левую руку, отпустил послушника и ушел обратно в землю.
Из носа ведьмы текла кровь, и, судя по сверкающим в глазах молниям, она готова была порвать Арсентия на части. Только вот он этого совсем не хотел. Перевернулся на живот, дотянулся рукой до костра — еле-еле, только пальцами — выхватил горящую головню и прижег корень, удерживающий ноги. Тот с треском и шипением выгнулся, давая свободу. Не мешкая ни секунды — ведьма
уже вскинула руки вверх, чтобы шарахнуть в него новым заклятием — Арсентий схватил свою сумку. Достал заветную бутыль с греческим огнем, открыл и плеснул в сторону Малуши. Удачно плеснул — привезенная из далекого Царьграда жидкость попала ей на волосы и лицо, потекла по красивой груди. Ведьма зашипела от негодования. И тогда он ткнул в нее головней. Беспощадный огонь занялся в одну секунду.
***
— Говоришь, сжег ведьму? — дед Сивох посмотрел на Арсентия, не скрывая уважения.
— Сжег, — кивнул послушник, привалившийся спиной к стене дедова дома.
— И что, не придет больше зверь?
— Не придет.
— Вот за это тебе, соколик, поклон земной. И от меня, и от всей деревни, — Дед присел рядом. — Но как же хитра вся эта нечисть. Ищет лазейки, чтобы в душу влезть, себе подчинить. Все наши слабости чует, к каждому свой ключик подбирает. Одного богатством поманит, другому власть посулит, третьего славой соблазнит.
— Это что, получается, моя слабость — девки красивые?
— И это тоже, да. Но в первую очередь — то, что ты без борьбы жить не умеешь. И не можешь мимо проехать, если чужую беду видишь. И ты такой, и друг твой таким же был.
— Да как же можно проехать, если кому-то помощь нужна?
— Конечно, нельзя. Вот поэтому ты всегда по лезвию и ходишь. Я тебе сейчас историю одну расскажу. В прошлом лете, значится, дело было… Но Арсентий его уже не слышал. Он крепко спал, опустив голову на грудь, и видел все тот же сон, который снился ему много раз за последние годы. И в очередной раз кулаки послушника сжались от боли, которую этот сон приносил.
ссылка на автора
Алексей Буцайло https://www.litres.ru/aleksey-bucaylo/
Над экватором Венеры летели корабли сторонников Туюана. Корабли, оснащенные различными видами оружия, с сотнями зажигательных бомб в грузовых трюмах, двигались на юг, в направлении Ямурии.
Туюан еще до рассвета намеревался осуществить давно вынашиваемый им план — сторицей отплатить за то зло, которое ямуры причинили аэрам.
В подробности задуманной им ночной операции Туюан посвятил только своего младшего брата и нескольких аэров, пользующихся его безграничным доверием. Остальные члены экипажа, не подозревая о подлинной цели перелета и той роли, которую должны сыграть при нападении на Ямурию аппараты для обезвешивания, считали, что их корабли участвуют в ночных маневрах.
Не доверяя никому управления головным кораблем, Туюан с начала полета не выходил из штурманской рубки. В сущности, только он один понимал, что задуманная им операция — затея беспрецедентная, что судьба мира на Венере находится сейчас в его руках.
Но сознание этой ответственности не страшило Туюана. Решения его ничто не могло поколебать.
Все мосты сожжены. Возвращение к прежнему невозможно.
Еще в детстве Туюан прочел исторические хроники, повествующие о вторжении на Венеру обитателей Итии. С разгоревшимися главами глотал он описания кровавых битв на острове Тета и Южном материке.
Ему хотелось отплатить ямурам той же монетой, унизить их так же, как они некогда унизили островитян. И это была одна из причин, заставивших его усиленно ломать голову над проблемой тяготения. Овладеть таинственной гравитационной силой для того, чтобы сокрушить исконных врагов, — вот о чем он мечтал последние годы.
Теперь он близок к тому, чтобы осуществить заветное свое желание. Последние опыты сделали его всесильным. Он создал грозное оружие и вправе обратить его против ямуров. Он принудит безоговорочно капитулировать надменного Силициуса. Потомки прославят его, Туюана, разгромившего ямуров.
Руководители страны не хотят воевать с Силициусом. Они стремятся избежать разрушений и жертв, верят в возможность мирного сосуществования всех народов, даже отличающихся друг от друга привычками, образом жизни, общественным строем. А для него, Туюана, все это — химера! Раньше или позже война произойдет. И победит тот, кто начнет ее.
Он, Туюан, первым обрушит на Ямурию сокрушительный удар. Он истребит тысячи тысяч ямуров. Он будет жечь их города, топить их корабли. Он обезвесит глубинные горные породы и они, уступая давлению подстилающих слоев, хлынут на поверхность. Пробудятся от вековой спячки вулканы, выйдут из берегов реки, обрушатся на побережье океанские валы. И тщетно, воздевая к небу руки, будут молить ямуры своих богов, чтобы те спасли их. Им никто не поможет. Неотвратима гибель жестоких пришельцев.
Еще сегодня он докажет всем, что Ямурия — трухлявое дерево, сердцевина которого давно сгнила. Нужен только сильный толчок, и ствол дерева переломится, рухнет, превратится в прах.
И этот толчок, кладущий конец господству ямуров на Южном материке, будет исходить от него, Туюана. Завтра Ноэлла поймет, что светловолосый чужестранец — ничтожество по сравнению с ним, Туюаном. И тогда в охладевшем сердце ее снова вспыхнет яркое пламя любви к победителю ямуров.
Так думал Туюан, направляя свои корабли на юг, к северным границам Ямурии, к самому центру деспотии Силициуса, городу Абагде.
Над океаном Туюан разделил свою флотилию на два отряда. Боевые корабли новейшего типа, оснащенные аппаратами для обезвешивания, он оставил под своим командованием, а вспомогательную эскадрилью передал в распоряжение своего брата Теорга, приказав ему лететь к острову Тета и захватить «Сириус».
Когда отряд Теорга исчез из виду, Туюан направил свои корабли к морской твердыне ямуров, крепости Не.
Ямуры считали ее неприступной. Крепость опоясывали магнитные поля большой интенсивности и кольцевая водная зона с искусственно пониженным поверхностным натяжением — непреодолимая преграда для подводных и надводных кораблей.
Горизонт крепости мог выдержать многомесячную осаду. Туюан решил поразить эту крепость, прикрывающую морские подступы в Абагде, неожиданным ударом с воздуха.
Корабли, перестраиваясь на ходу, летели на большой высоте.
Момент, которому суждено стать поворотным в истории ямуров, приближался.
Туюан впился глазами в ночную тьму, стремясь уловить смутные очертания скалистого острова и огни его военной гавани.
Сейчас он повернет полированную рукоятку, послав вниз первые пучки смертоносных лучей.
Ямуры и не подозревают, какой приготовлен для них сюрприз. От его аппаратов никто не укроется. Лучи их проникнут через самые толстые стены. Остров будет напоминать пылающий костер. Его окутают клубы смрадного дыма. Ямуры, охваченные страхом, не посмеют тушить пожар. А когда дым рассеется, пламя погаснет и пепел осядет, неприступная твердыня Силициуса превратится в груду обугленных развалин.
Он оставит их в назидание потомкам. Рядом с руинами он построит новый город и назовет его Нгаоном — городом властелина. В центре его будет возвышаться дворец — исполинский куб с разноцветными гранями и срезанными углами. На плоской крыше его, словно памятник, будет стоять «Сириус».
Туюан злорадно ухмыльнулся. Он предвкушал миг своего торжества.
Внезапно внизу вспыхнул яркий свет. Голубой луч, словно шпага, пронизал иллюминатор корабля. В кабине стало так светло, что Туюан невольно зажмурился.
«Нас обнаружили, — мелькнула тревожная мысль. — Ямуры проведали о моем плане. Придется принять бой. У них слепящие синие лучи, у меня — аппараты для обезвешивания. Сейчас мы померяемся силами».
Левой рукой Туюан нажал кнопку боевой тревоги, а правую протянул к рычажку антигравитационного аппарата. Однако пальцы не дотянулись до него. Рука повисла в воздухе. Какая-то непреодолимая, исходящая извне сила, сковала мышцы. Одновременно с этим затих гул моторов.
Туюан метнул отчаянный взгляд на приборы. Скорость корабля уменьшилась, стрелка высотомера качнулась влево.
Тогда он перевел взор на членов экипажа и ужаснулся. Позы их были неестественные, напряженные, глаза вышли из орбит, жилы на лбу вздулись.
Оцепенение, охватившее Туюана, нарастало, мысли путались, отяжелевшие веки смыкались. Потом перед глазами поплыл белый туман… «Повелитель гравитационных полей» навсегда лишился способности видеть, двигаться, рассуждать…
Боевые корабли его эскадрильи, выведенные из строя противовоздушной обороной ямуров, падали в море.
три дня спустя
Мерседес смирилась с желанием своей госпожи самой кормить сына и показала Беатрис, как прикладывать ребенка к груди. В первый день из сосков выступило лишь несколько густых капель, и Диего недовольно хныкал, но ночью груди начало покалывать от подступающего молока, и на следующее утро новорожденный жадно зачмокал, утоляя свой голод. Беатрис беспокоило другое — ее лихорадило, и она опасалась, что молоко перегорит или превратится в яд.
К счастью, ровный попутный ветер наконец-то наполнил паруса галеона и через открытые окна овевал ее разгоряченное лицо, принося небольшое, но облегчение. Мистер Блад — или дон Педро, как его именовал ее муж, зашел проведать Беатрис, и ей показалось, что он встревожен. Однако на ее вопрос он ответил, что пока ничего нельзя сказать, надо выждать несколько дней. Он оставил для нее какие-то загадочные настойки — и Беатрис, несмотря на весь свой опыт, не могла понять что же входит в их состав. Мерседес, как обычно, поджимала губы и говорила, что во всем виновато молоко. Но сегодня Беатрис чувствовала себя лучше, хотя тело до сих пор казалось изломанным. Она не помнила, чтобы после рождения Изабеллы так долго не могла справиться со слабостью. Хорошо, у дочери есть подружка: девочка, убедившись, что ей снова можно входить к матери и пользуясь тем, что взрослым было не до нее, все дни проводила с Эмили Блад.
Диего заснул у ее груди. Мерседес, возившаяся в смежной каюте возле сооруженной корабельным плотником колыбели, подошла, чтобы забрать у госпожи ребенка. Беатрис в изнеможении откинулась на подушки. Она задремала, а проснулась от легкого прикосновения к руке: муж сидел рядом.
– Как ты, Беатрис?
– Лучше… кажется.
– Этот пират… – де Эспиноса поморщился, досадуя на невольно вырвавшиеся слова, – дон Педро сказал мне, что и в самом деле есть улучшение. — Он помолчал, а потом пробормотал: – Судьба странно играет всеми нами…
«Пират? Мигель же называл его капитаном. Тогда они могли сталкиваться и прежде, в бою… Но почему пират, разве мистер Блад похож на пирата? Донья Арабелла говорила, что они жили на Ямайке, и ее супруг был губернатором острова… И врач к тому же… А ведь Мигель любил его жену. А она? Я видела, как она смотрит на своего мужа. Как же все это было возможно?»
Хоть Беатрис и дала себе слово не думать о том, что могло связывать английского губернатора, его жену и адмирала Испании, этот эпизод жизни мужа не выходил у нее из головы. Ей не верилось в полное и бесповоротное примирение, свидетельницей которого она стала – несмотря на то, что Мигель сам позвал дона Педро, их вражда оставалась здесь, рядом, незримой тенью накрывая всех, включая донью Арабеллу, и – саму Беатрис.
Ее размышление были прерваны плачем проголодавшегося Диего. Мерседес принесла к ней младенца, и тот требовательно обхватил губами сосок. Муж с непривычно ласковым выражением на лице смотрел, как насыщается их сын.
– Он вырастет сильным и смелым мужчиной, ведь ему еще при рождении выпали непростые испытания, – де Эспиноса обвил плечи жены рукой и уткнулся лицом в ее волосы: – Я сожалею о твоих муках, Беатрис. И – спасибо за то, что подарила мне эту радость…
Она не ответила, лишь со вздохом склонила к нему голову. Диего вновь уже посапывал в колыбели, а они так и сидели вместе. На губах Беатрис играла слабая улыбка, она наслаждалась близостью мужа, чувствуя, как страшная усталость начинает понемногу уходить из ее тела. В дверь постучали, и Мигель недовольно спросил:
– Что такое?
– Дон Мигель, я должен проведать вашу супругу, — раздался голов Блада.
– Входите.
Похоже, муж не очень-то сильно обрадовался очередному визиту врача, и Беатрис вновь насторожилась. Дон Мигель встретил Блада, стоя посреди каюты и загораживая кровать, на которой в подушках полулежала молодая женщина. Блад приподнял бровь, выжидающе и иронично глянув на него, ион неохотно посторонился.
– Пожалуйста, дон Педро, – буркнул он.
– Как вы себя чувствуете, донья Беатрис?
– Лучше, гораздо лучше!
Дон Мигель придирчиво наблюдал, как Блад берет руку его жены, нащупывая пульс.
– Жар спал немного, но еще держится. Это уже хорошо, значит причину воспаления удалось устранить. Не забудьте выпить лекарство, которое я оставил вам. Дон Мигель, – Блад обернулся к испанцу, – можно считать, что ваша супруга вне опасности. Завтра я еще раз навещу вас, чтобы убедиться в этом окончательно.
– Надеюсь, что так, – де Эспиноса церемонно наклонил голову, будто находясь на королевском приеме. – Благодарю вас, дон Педро.
Ответный поклон Блада не уступал в изящности, но Беатрис заметила, что в его глазах вспыхнули искры веселья: дон Педро явно забавлялся. Потом она подумала, что слова мужа прозвучали двусмысленно — как будто он надеялся, что их вынужденное общение с англичанином прекратится, и это развеселило ее. Дверь за врачом закрылась, и Беатрис хихикнула.
– Я давно не слышал как ты смеешься.
Муж, конечно же, не догадывался о причинах, и Беатрис ощутила легкое раскаяние.
– Побудь со мной еще немного, мне так не хватает тебя… – попросила она.
– С радостью, – де Эспиноса сел на кровать рядом с ней и осторожно обнял ее, привлекая к себе.
***
– Я вижу, что вы поправляетесь, донья Беатрис, – синие глаза Блада улыбались, хотя вид он сохранял сосредоточенный и серьезный.
– Благодаря вам, мистер Блад,– Беатрис своей улыбки не прятала: лихорадка отступала, и жизнь налаживалась.
– Без вашей силы и стойкости и я ничего бы не смог сделать, – возразил ей Питер. – Я знаю, что многие доктора укладывают рожениц на длительное время в постель, но по моим наблюдением, женщины из простонародья, вынужденные почти сразу после родов трудиться, оправляются быстрее. Вы можете пробовать вставать, – соблюдая осторожность, конечно. Надеюсь, что вскоре вы позабудете о ваших страданиях, как о ночном кошмаре.
– Что бы вы ни говорили о своем долге, мистер Блад, – неожиданно для себя выпалила Беатрис, – вы спасли мне и моему сыну жизнь. И я глубоко благодарна вам. И я не позабуду ни вас, ни того, что вы для меня сделали.
С минуту Блад молчал, о чем-то задумавшись, затем со вздохом сказал:
– Людская память разборчива, иначе нас всех бы отягощал слишком мрачный груз, – На его губах мелькнула едва приметная улыбка: – Ну что же, необходимости в дальнейших визитах нет. Всего вам доброго, донья Беатрис.
Беатрис смотрела на закрывшеюся дверь. Почему так бьется сердце? Причин для волнения нет… Прерывисто вздохнув, она села в кровати. Голова немедленно закружилась.
– Беатрис, сердечко мое, что с тобой?
Появившийся в эту минуту на пороге каюты де Эспиноса быстро подошел к ней.
– Все хорошо, Мигель, – она улыбнулась, чувствуя облегчение: его весьма своевременный приход помог ей преодолеть душевное смятение. – Я хочу встать.
– Это было бы очень неосмотрительно, откуда такая странная идея?
– Доктор… мистер Блад, считает, что движение пойдет мне только во благо.
Де Эспиноса свел брови, и Беатрис в очередной раз убедилась, что вынужденный принять помощь от своего врага, тем не менее, он не был особо расположен доверять англичанину.
Чтобы не спорить, она решительно спустила ноги с кровати и медленно встала. Она и не представляла, что настолько ослабела за эти дни, ноги дрожали, и пол куда-то проваливался, словно «Сантиссима Тринидад» угодила в шторм. Муж левой рукой обхватил Беатрис за талию, она выпрямилась, прижимаясь к нему, черпая в его надежных объятиях уверенность, и сделала шаг к приоткрытому окну.
– Ты совершенно не оправилась, – муж продолжал с беспокойством смотреть на нее.
– Нет, нет, я как раз слишком долго лежала, доктор прав.
Де Эспиноса с сомнением покачал головой:
– Пожалуй, теперь я должен оберегать тебя, чтобы ты не навредила себе. Пообещай, что не будешь вставать без меня.
– Да, Мигель, – она легко коснулась губами его щеки.
Они подошли к окну, и Беатрис с наслаждением вдохнула свежий воздух.
«Это плавание никогда не закончится! Скорей бы Севилья! Тогда я обрету покой, ведь я там выросла…»
Смутное беспокойство тонкой струной звенело в ней, и она пыталась заглушить его, предпочитая думать о конечной цели их путешествия и ожидая встречи с городом, где прошли ее детство и юность, как ждут встречи со старым другом.
***
Прошла неделя, и караван достиг Азорских островов. Было принято решение сделать остановку на Терсейре, в гавани Ангры-ду-Эроишму.
Беатрис за эти дни окрепла достаточно, чтобы выйти на палубу. Она хотела попрощаться с англичанами. Хотя нельзя было сказать, что ей доставляло необычайную радость видеть донью Арабеллу, было бы вопиющей неблагодарностью избегать ту, которая, как позже признался ей Мигель, пришла предложить ей помощь своего мужа — и как оказалось – спасение.
К борту «Сантиссима Тринидад» уже подошли шлюпки чтобы отвезти пассажиров на берег. Беатрис увидела Блада и его супругу. Дон Педро учтиво поклонился им, а донья Арабелла тепло улыбнулась. Беатрис улыбнулась в ответ и внимательно взглянула на мужа. Тот смотрел… странно, словно не знал, надо ли вообще замечать стоящего на палубе врага или шагнуть к нему, протягивая руку. И все же он склонил голову, а Беатрис опять почудились искры иронии в глазах дона Педро. Англичане спустились в шлюпку, и Беатрис показалось, что дон Мигель вздохнул с облегчением. Весь день он выглядел задумчивым, но как будто бы невероятно тяжкий груз наконец-то свалился с его плеч.
А еще через десять дней «Сантиссима Тринидад» медленно вошла в Гвадалквивир. Галеон осторожно продвигался вперед. Беатрис обратила внимание, что река сильно обмелела за эти годы, и подумала, что весьма вероятно, скоро Севилья потеряет присущее ей на протяжении веков значение, уступив место быстроразвивающемуся Кадису. Но пока караваны продолжали приходить в ее порт. Она с радостью узнавания всматривалась в очертания башен и куполов церквей Севильи, и словно возвращалась на семнадцать лет назад, в свою юность. Город медленно надвигался на них, и вот с громким всплеском якоря ушли в мутную воду. Галеон вздрогнул и остановился: казавшееся нескончаемым путешествие завершилось.
***
Дон Алехандро радушно принял их. День прошел в хлопотах и обустройстве в отведенных им покоях. После затянувшегося до позднего вечера ужина, устроенного Новарро для своего дальнего родича, Батрис смогла наконец-то остаться наедине с мужем. Богато убранная гостинная, освещенная лишь парой свечей на каминной полке, тонула в полумраке. Дон Мигель сидел в глубоком кресле возле камина, откинув голову на спинку. Беатрис с утомленным вздохом устроилась в кресле напротив. Она вовсе не собиралась что–либо выяснять, но вдруг слова сами слетели с ее губ:
– Почему ты назвал мистера Блада пиратом, Мигель?
Де Эспиноса вздрогнул, его лицо исказилось от гнева. Он молчал, и Беатрис, как всегда, успела пожалеть о своих любопытстве и несдержанности, полагая, что ответ вряд ли последует. Внезапно дон Мигель заговорил, глядя куда-то мимо жены:
– Потому что это так и есть, Беатрис… Когда-то я должен был рассказать все до конца, – он остановился, собираясь с мыслями, потом спросил: – Ты же помнишь тот разговор с доном Алонсо после ужина у де Ованды, свидетельницей которого стала?
– Да… Дона Диего убили англичане на Барбадосе…
– Диего убил английский пират по имени Питер Блад. Дон Педро Сангре… – с расстановкой проговорил де Эспиноса, и Беатрис изумленно распахнула глаза, не решаясь перебивать его.
– Впрочем он, кажется, ирландец. Оказавшись в западне, он устроил спектакль и принудил Эстебана участвовать в нем, угрожая расправиться с его отцом. Дону Педро Сангре удалось провести всех, но Диего умер, и я никогда не поверю, что этот пират отпустил бы их, как он заявил Эстебану. Я долго преследовал капитана Блада по всему Карибскому морю, а он, как заколдованный, всегда ускользал от меня. Потом я загнал его в ловушку, в Маракайбо, и ничто не могло помочь ему, – он говорил все громче и горячее: – Но словно сам дьявол шептал ему в уши! То, что он сделал тогда… не по силам обычному человеку…
Молчание — тяжкое, почти осязаемое воцарилось в команте. У Беатрис от невероятности услышанного захватило дух. Безукоризненно вежливый мистер Блад, превосходный врач и супруг утонченной доньи Арабеллы — пират?! Разумеется, она знала о бесконечных нападениях английских и французских пиратов на испанские корабли и поселения в Новом Свете, и скорее всего, имя Питера Блада кто-то да и упоминал в ее присутствии, несмотря на то, что в захолустной Ла-Романе никогда ничего не случалось. Но образ кровожадного морского разбойника никак не вязался с полным достоинства и благородства сеньором, коим несомненно был дон Педро, и ей казалось невероятным, что его чуткие сильные пальцы когда-то сжимали рукоять абордажной сабли, что он увлекал орду пиратов на захват имевшего несчастье повстречаться с ним корабля, отнимая жизнь, а не спасая ее. И тем не менее, это было так. Она вспомнила ореол властной силы, исходящей от мистера Блада – в его взгляде и в оттенках голоса, в скупых и точных движениях…
– Но, тогда почему…
– Почему я не вызвал его во время плавания? Или просто не воспользовался моментом, чтобы отомстить? – губы мужа кривились, но Беатрис не осмелилась бы назвать это улыбкой: – Однажды… он уже был в моих руках, и между нами состоялся поединок. Божий суд, – он замолчал, затем глухо закончил: – Это было самое сокрушительное поражение дона Мигеля де Эспиносы…
В голове Беатрис события начали связываться между собой – миссис Блад, спасенная доном Мигелем с какого-то разбившегося корабля и ставшая его пленницей, его тяжелое ранение… Так значит, вот когда состоялся Божий суд! Но слова, вырывавшиеся у мужа в бреду, до сих пор не имели объяснения.
– В Ла-Романе, – ей было мучительно трудно назвать это имя, но она собралась с духом: – Когда вы говорили о… донье Арабелле…
– Беатрис! – твердо произнес он, – Именно тогда я и сказал, что это не должно волновать тебя. И повторю вновь — в настоящем этому не может быть места.
Они вновь замолчали. Беатрис вздохнула, пристально глядя на него: впервые он опустил щит, надежно скрывавший его душу, позволяя давней боли выйти наружу. Она встала и, обогнув кресло, подошла к дону Мигелю со спины.
— Да, муж мой, — тихо проговоирал она, осторожно кладя руки ему на плечи.
Де Эспиноса накрыл ее руки своими и так же тихо ответил:
– Когда я сказал, что судьба странно играет нами… Увидев Питера Блада, я решил, что Небо желает испытать меня. А потом он спас тебя и маленького Диего. И тогда я понял, что мне не важно, кто судил нам встретиться, лишь бы ты оставалась со мной. Ведь иначе и моя жизнь потеряла бы смысл.
Весна. Гормоны торжествуют. Про гормоны я от себя, а что весна — это и так понятно. Мне Инфузория Андревна первому сообщила.
Говорит, весна — женский день, положено чтоб поздравления про любовь. Прилёг, отжался свои два раза, жду радостный. Говорит: положено чтоб в письменном виде. Понял.
Положено — значит, положено.
А я что? Не могу в письменном виде, что ли? Я в любом виде могу. Написал с подключением романтических чувств и воображения. Аж самому жарко стало. Говорю:
— Нате.
Прочитала. Назвала дураком и животным. Понимает. Говорю:
— Ещё одно слово — и вы не пожалеете!
Молчит коварно.
Пришлось самому додумывать. Говорю:
— Я — маньяк!
Хорошо весной!
— Я его что, за язык тянул? — чувствительный, как и все гитаристы, переживал Альбастров. — Мало ему вчерашнего?..
За юртами нежно свистел бич и звонко вопил Чертослепов. Чистые, не отягощённые мыслью звуки.
— И как это его опять угораздило? Вроде умный мужик…
— Это там он был умный… — утешил Шерхебель.
Припорошённый снежком Афанасий сидел неподвижно, как глыба, и в широко раскрытых глазах его стыло недоумение. Временами казалось, что у него просто забыли выдернуть кляп, — молчал вот уже который день.
— Ой! — страдальчески сказал Шерхебель, быстро что-то на себе перепрятывая. — Слушайте, это к нам…
Альбастров приподнялся и посмотрел. Со стороны леска, хрустя настом, к узникам направлялся капитан Седьмых. При виде его татарский сторож в вязаной шапочке «Адидас» вдруг застеснялся чего-то и робко отступил за ствол березы.
Электрик осклабился и ещё издали предъявил капитану связанные руки. Капитан одобрительно посмотрел на электрика, но подошёл не к нему, а к Шерхебелю, давно уже всем своим видом изъявлявшему готовность правдиво и не раздумывая отвечать на вопросы.
— Да, кстати, — как бы невзначай поинтересовался капитан, извлекая из незапятнанного плаща цвета беж уже знакомый читателю блокнот. — Не от Намазова ли, случайно, исходила сама идея мероприятия?
— Слушайте, что решает Намазов? — отвечал Шерхебель, преданно глядя в глаза капитану. — Идея была спущена сверху.
«Сверху? — записал капитан, впервые приподнимая бровь. — Не снизу?»
— Расскажите подробнее, — мягко попросил он.
Шерхебель рассказал. Безукоризненно выбритое лицо капитана становилось всё задумчивее.
— А где сейчас находится ваш командор?
— Занят, знаете… — несколько замявшись, сказал Шерхебель.
Капитан Седьмых оглянулся, прислушался.
— Ну что ж… — с пониманием молвил он. — Побеседуем, когда освободится…
Закрыл блокнот и, хрустя настом, пошёл в сторону леска.
Из-за ствола березы выглянула вязаная шапочка «Адидас». Шерхебель облегчённо вздохнул и снова что-то на себе перепрятал.
— Да что вы там всё время рассовываете? — не выдержал электрик.
— А! — Шерхебель пренебрежительно шевельнул пальцами связанных рук. — Так, чепуха, выменял на расчёску, теперь жалею…
Припрятанный предмет он, однако, не показал. Что именно Шерхебель выменял на расчёску, так и осталось тайной.
Потом принесли стонущего Чертослепова.
— А тут без вас капитан приходил, — сказал Альбастров. — Про вас спрашивал.
Чертослепов немедленно перестал стонать.
— Спрашивал? А что конкретно?
Ему передали весь разговор с капитаном Седьмых.
— А когда вернётся, не сказал? — встревожась, спросил Чертослепов.
Электрик хотел ответить, но его перебили.
— Я всё понял… — Это впервые за много дней заговорил Афанасий Филимошин. Потрясённые узники повернулись к нему.
— Что ты понял, Афоня?
Большое лицо Афанасия было угрюмо.
— Это не киноартисты, — глухо сообщил он.
Васильич работал в паспортном столе паспортисткой. И настаивал на этом. Потому что, ну кто слышал о профессии «паспортист»? А паспортистка, машинистка — обычное дело.
Несогласных тут же записывал в шовинисты и сексисты (хотя не очень понимал, что значат и те, и другие, просто слова нравились. Они звучали стыдно, зло и весомо, как раз то, что надо, чтобы осуждать и клеймить).
В качестве последнего победительного аргумента упоминал профессию врача. Если женщина имеет право называть себя «врач», то почему же мужчина не может называть себя «паспортистка». Клеймимые шовинисты пожимали плечами и бочком-бочком отходили.
Профессию Васильич не выбирал. Можно сказать, она сама его выбрала. С самого детства он знал, что, когда вырастет, его ждёт облезлый офисный стул и маленькое окошко в паспортном столе. Его ждёт власть.
День тянулся и тянулся. Бесконечные Натальи, Светланы, Вадимы, Николаи и Джулии проплывали мимо сплошной размытой лентой без лиц и голосов. Ближе к обеду за паспортами пришла пара — мать и дочь — Джоконда и Изольда. Васильич приободрился. Работа начала приобретать смысл. После визита Олимпиады Лаврентьевны Синепуп и Пафнутия Игнатьевича Красносолнышко, Васильич позволил себе ложку сахара в кофе и улыбнуться.
День, а вместе с ним и очередь, подходили к концу. Паспортистка Васильич снял под столом ботинки, дал ногам подышать (правда, этим своим действом автоматически лишив подышать остальных сотрудников паспортного стола) и выставил в окошко самодельную табличку «Прощения просимо, но паспортистки тоже люди и тоже хотят домой. Приходите завтра» прямо перед длинным мясистым носом последнего измотанного ожиданием посетителя. Власть, — облизнулся Васильич и нырнул под стол, возвращать ноги в уменьшившиеся за день на пару размеров кожаные колодки фирмы ллойд. Когда Васильич вынырнул из-под стола, то столкнулся нос к носу с безымянным мясистым носом последнего клиента. Нос вырастал из огромных раскидистых бровей, в глубине которых прятались маленькие пронзительно-голубые глаза.
— Написано же «Приходите завтра», — с напускным раздражением буркнул Васильич. Этот момент он любил больше всего. Сейчас его, паспортистку Васильича, полутора метров ростом и семидесяти килограммов весом, кое-как втиснутых в старенький школьный выпускной костюм, будут умолять почти два здоровенных накачанных метра от Армани. Низенькое окошко заставляло эти два метра успешности и пафоса сгибаться в поклоне почти пополам. Сердце Васильича пело и даже немножко танцевало. Тонкий лист желтоватого оргстекла в жизни оказался бронёй почище танковой. Паспортистка чувствовал себя неуязвимым и всемогущим. Всё-таки, власть, данная слабым, может переломить хребет любому сильному. А Васильич не знал никого слабее себя.
Паспортистка дал здоровяку дополнительное время поунижаться, медленно-медленно перекладывая бумаги на столе, составляя по органайзерам карандаши и ручки, и лишь через пять минут снизойдя до просителя.
— Ну, ладно, давайте уж…
Нос протянул ему листик, на котором бисерным почерком было выведено «Подрыв Вениаминович Устоев». С небес заиграли хоралы. Васильич прослезился, ни слова не говоря достал из стола исписанный лист формата А4, закрыл окошечко с ничего не понимающим клиентом, и отправился к начальству.
— Увольняюсь! — с порога заявил сияющий паспортистка Васильич, в пару шагов пересёк кабинет и смачным шлепком припечатал к глянцевой поверхности стола принесённый с собою лист.
— Уверен? — потёр лоб начальник.
— Уверен! Я отмщён!
— Ну хорошо, раз так, давай подпишу. Рад за тебя, — и накорябал витиеватую неразборчивую загогулину в графе «Подпись начальника».
Запал Васильевич Иссяк вышел на утопающую в сумерках и запахе цветущих каштанов улицу. Можно было жить дальше