Между высокими тонированными капотами припаркованных машин двигался алый воздушный шарик — будто бы сам по себе, как в «Оно».
Он то замирал возле какого-нибудь «Фольксвагена», то резко дергался в сторону, то плавно плыл между двумя клонами «Тойоты» — все время на одной и той же высоте. Иногда он принимался метаться под порывами ветра и все-таки упрямо продолжал свой путь.
Исли следил за шаром, сжимая айфон, и только на мгновение выпустил из виду, когда ветер заставил его отвернуться, швырнув в лицо сухую пыль.
Самая ранняя весна в Сиэтле была удивительной — ясной, холодной и быстротечной, наполненной ветрами, шорохом шин по сухому асфальту и запахом дрейфующих по заливу льдов. Исли казалось, что «Изумрудный город» в марте становился чудны́м — сухим, прозрачным и желто-серым. Гулким и пустым. Он знал, что это ненадолго: совсем скоро со склонов Каскадных гор сбегут весенние дожди, теплые и затяжные, и слижут краски и с кирпичных домов в старом центре, и с набережной, и с витрин, и город снова погрузится в сезон дождей до самого фестиваля тюльпанов — но сейчас он любовался этой почти акварельной прозрачностью и пустотой. И ярко-красным пятном воздушного шарика на парковке.
Айфон завибрировал.
— Ты где? — сказал Ригальдо вместо приветствия. — Люсиэла тебя потеряла.
— В «Сауз Кингдом», — признался Исли, поглядывая на бликующую громаду торгового центра. — Немного задержусь.
— Что, Лаки опять опаздывает?
— Ага, — он посмотрел на часы.
— Вот бестолочь, — Ригальдо пошуршал бумагами. — Неисправимый олень.
— Мальчику двадцать девять, — примирительно сказал Исли. — Он только приближается к возрасту психологической зрелости.
— Все равно, я в его годы…
— Ездил на старом «Фокусе», готовился к зомби-апокалипсису и хранил свою жопу, как золотой запас страны, — он вытащил сигареты, но не спешил закурить, уверенный, что Ригальдо распознает звук зажигалки.
— Исли, — голос Ригальдо звучал обманчиво ласково. — Тебе же сегодня еще домой возвращаться. На твоем месте я бы немедленно попросил прощения.
— Прошу прощения, — не стал упираться Исли, но, когда Ригальдо довольно фыркнул, быстро добавил: — Но жопа того стоила!..
Ригальдо чего-то ядовито забубнил, но Исли, извинившись, переключился на другую линию — звонил Лаки.
— Ну наконец-то. Где ты ходишь?
— Исли, вопрос жизни и смерти!..
На фото на звонке Лаки был по-зимнему раскрасневшийся, в ярко-синей шапке — могучий молодой мужик с упрямым подбородком, лохматой гривой и густой светлой щетиной. Джоанна, домработница Исли, с удовольствием говорила про Лаки: «Маленькая собачка — до старости щенок», хотя «собачка» едва не задевала башкой притолоку и весила двести фунтов.
— Двойной черный «Ронни» с беконом в кленовом сиропе и с запеченными яблоками или тройной «Смит-Вессон» с маринованными огурчиками, инжиром и клюквой?..
— Господи, Лаки, — Исли не знал, плакать или смеяться. — Какая клюква! Я уже полчаса жду тебя возле торгового центра, меня в офисе потеряли.
— Ну нет, — голос Лаки звучал сосредоточенно. — Твоя жизнь пройдет зря, если ты не попробуешь эти шеф-бургеры. Только представь… Зажаренная черная булочка, хрустящий лук, огурчик и чудовищная свиная котлета!
Исли сглотнул и порадовался, что Ригальдо не может его слышать.
— Да, мне с собой, и еще два темных пива… — продолжал диктовать Лаки куда-то в сторону.
— Клэр тебя спалит, — предупредил Исли.
— Тогда две больших «Пепси». Исли, ну ты как, решился? Когда еще тебя покормят такой восхитительной гнусной едой?
Исли засмеялся:
— Давай это самое. Со свиными котлетами!
— Отлично, — воодушевился Лаки. — Я быстро! Пожрем на скамейке — и пойдем выбирать подарок?..
— Пойдем, — улыбнулся Исли.
И с удовольствием закурил.
Это у них с Лаки называлось «Фёрсты против ЗОЖ». Не то чтобы Исли регулярно злоупотреблял: на самом деле он был согласен с Ригальдо, что надо немного держать себя в руках, если, конечно, не хочешь к пятидесяти превратиться в развалину — больного, обрюзгшего пидора с пивным животом и сердечной одышкой.
Исли, которому было сорок четыре, не хотел; и, судя по тому, какими заинтересованными взглядами его провожали сиэтлиты обоих полов, это ему пока удавалось. Зеркальные окна торгового центра «Сауз Кингдом» тоже наглядно демонстрировали, что он еще ничего. Вполне себе такой ебабельный пидор.
С Лаки, бывшим спортсменом, все было проще: он по умолчанию слушался Клэр, а Клэр была строга. Но иногда, встречаясь с Исли только вдвоем, они позволяли себе маленькие саботирующие радости; Исли бесстыже курил, Лаки пил пиво, а потом они на пару пробовали что-то ужасное. Ведро крылышек или вот бургеры от шефа — все, что Ригальдо презрительно называл «смертью за пять долларов» и «холестериновым говном».
Было немного смешно слышать это от человека, который когда-то питался одними консервами, но у Исли давно пропала охота поддразнивать этим Ригальдо. Последний раз призрак «пасты с овощами» всплыл между ними около года назад, когда посреди рабочего дня Ригальдо неописуемо официально заявил, что собирается покупать ресторан.
Исли смотрел тогда на него и глазам не верил: Ригальдо переживал, как подросток — так, что на щеках горели яркие пятна. Исли сто лет не видел его таким напряженным. Пожалуй, с тех пор, как тот уезжал на свои первые стрелковые соревнования. Вот и сейчас — Ригальдо не просил разрешения или совета, он ставил в известность. При этом он страшно нервничал, и Исли его понимал. «Что это, — спросил он тогда, стараясь держать веселый тон, — попытка отсепарироваться? А как же «Нордвуд»? Ты нас бросаешь?» Щеки Ригальдо вспыхнули еще ярче. «Я по-прежнему остаюсь твоей правой рукой, — упрямо сказал он, исподлобья глядя на Исли, — и не собираюсь никому ничего уступать. Но в «Нордвуде» это мой потолок, понимаешь? А я хочу развиваться. Ну не крючком же мне салфетки вязать». И вся тревога Исли лопнула, как мыльный пузырь. «Детка моя, а ты все это осилишь? — с искренним любопытством спросил он, откидываясь на спинку кресла. — И на чем будет специализироваться твой ресторан? Французская или итальянская кухня, или морепродукты?.. О боже, я предвижу возвращение пасты с овощами!..» «Придурок, — моментально выходя из образа печального рыцаря, взвился Ригальдо. — Прекрати ржать! Нахуй овощи! У меня будет мясной ресторан!»
И он сдержал свое слово, выкупив разорившийся стейк-хаус на Пайн-стрит, принципиально вложив в него только те деньги, которые когда-то скопил на покупку дома для тетки. Исли смеялся и предрекал ему скорое банкротство, но Ригальдо очень серьезно отнесся к новому бизнесу. Он весь год носился с этим рестораном, как со своей личной игрушкой, ссорился с управляющим и с шеф-поваром, сменил трех су-шефов, приводил в ужас персонал и первое время и близко не подпускал Исли к зданию: «Приедешь, когда все станет идеально». Впервые Исли переступил порог только через два месяца после открытия, был препровожден на вип-место под неумолчное шипение Ригальдо, и, разумеется, случилось ужасное: официантка дрогнула и уронила под ноги гостю бокал с водой. «К счастью», — спокойно сказал Исли, нарезая в тарелке цыпленка. Мясо действительно оказалось великолепным. Под подошвами туфель мирно похрустывало стекло.
В тот раз они оставались в ресторане до полуночи — безостановочно пили в новеньком кабинете на втором этаже; Ригальдо медленно отпускала нервозность, а Исли просто плавился от нежности и восхищения. В конце концов к ним поскреблась администратор, попеняв, что они слишком громко смеются, и это удивляет посетителей. Ригальдо, хохочущий до слез, изумился, что кто-то здесь смеет его отчитывать, но Исли предусмотрительно зажал ему рот. А после закрытия, распустив персонал и прикрыв окна металлическими ставнями, они заперлись изнутри и горячо трахнулись. Прямо посреди главного зала, на белоснежной скатерти одного из столов.
Ресторан не «выстрелил», но и не прогорел, он тихо развивался и приносил какую-то там прибыль. Из солидарности Исли теперь водил своих деловых партнеров только туда, и ему ни разу не пришлось краснеть за кухню или обслуживание. Тот первый бокал так и остался единственным разбитым в его присутствии. Персонал перестал бояться визитов мужа своего бешеного патрона и иногда позволял себе осторожно отвечать на его шутки.
А потом в их семействе случилось более важное событие, и новый бизнес Ригальдо отошел на задний план.
Исли курил, то поглядывая на красный шар, путешествующий по парковке, то выдыхая дым в прозрачное небо, перечеркнутое ветвями совсем еще голых весенних деревьев, и испытывал страшную, нечеловеческую гордость. Прекрасное и немного глупое чувство, такое же, как их с Лаки желание купить огромного управляемого робота в подарок человеку, который еще даже ползать не научился.
— Лизонька, тебе совершенно нельзя переживать по поводу дурацких снов… — прощебетала престарелая гримёрша, придавая бледным щекам девятнадцатилетней девушки требуемый румянец, — Мало ли чего может присниться.
А приснилось действительно многое. Странное. Пугающее. Слишком реальное для какого-то сна.
— И всё же страшно было. Сражение какое-то. Или, скорее расправа над безоружными. Без разбора, без пощады.
— Ты какой фильм, на ночь глядя, смотрела вообще?
— Никакой не смотрела.
— Тем более не из-за чего переживать. От переживаний, знаешь ли, цвет лица портится, а сегодня ты должна быть в форме, как никогда!
— Ясно. А… почему именно сегодня?
— Ой, ты же ещё не слышала, кто придёт на представление…
И всё-таки, будь этот человек хоть трижды сыном мэра, Лиза не поняла пространного намёка. И растерялась, когда после спектакля к ней подрулил одетый с иголочки молодой человек. Наглостью и какой-то… вседозволенностью что ли, от него несло за километр, ну, или чуть поменьше, но почти так же неприятно, как дорогим парфюмом в смеси с запахом пережаренного лука изо рта.
Это уже после мать выговаривала о том, что шанс шикарный и «Лизонька не имеет права растрачивать талант впустую», что-то о высшем свете и ступеньках карьерной лестницы. Больше упор, конечно, был на то, что первое впечатление обманчиво, можно дать человеку ещё шанс и не поступать опрометчиво. Дар убеждения Стелла Ивановна считала одним из самых сильных своих навыков и не раз «обкатывала» его на муже и коллегах.
Действительно, почему бы не согласиться пообщаться? Подыграть?
Убедить себя в серьёзности чужих намерений.
И даже не поехать из-за этого с родителями на недельные гастроли.
Почему бы не пойти на закрытую вечеринку, если так рьяно предлагают?
А затем ловить заинтересованные и восхищенные взгляды.
А по пути в дамскую комнату совершенно случайно оказаться близ курилки.
И услышать на свой счёт «Да чихать я хотел на эту куклу лупоглазую!»
Глупость. Наивность. Бессмысленность.
Быть может… Лиза слишком долго не хотела открывать глаза на ту реальность, что выпала на её долю. Слишком. И тем больнее оказался результат внезапного прозрения. Это уже не предательство. Нечто похуже. Подходящих слов на этот случай Сизова-младшая не смогла подобрать.
С вечеринки девушка сбежала, даже не попрощавшись, домой добралась на такси.
— Просто успокоиться. Валерьяночки выпить, в конце концов… — чуть слышно, через подступающий к горлу комок, пробормотала она.
Елизавета редко пользовалась аптечкой. Может поэтому баночка пилюль, очень похожих внешне на искомые ею желтоватые таблетки, и не была отставлена в сторону. В глазах всё расплывалось от слёз, сердце с бешеной скоростью гнало кровь к вискам. Именно поэтому, вместо валерьянки, девушка проглотила целую горсть сильнодействующего снотворного, и даже не успела осознать свою ошибку. Падая на кровать, она не ощутила прикосновения подушки к заплаканному личику. Подушки словно не стало, равно как и кровати. Лизе показалось, что она проваливается куда-то. Сквозь простыни и перину. Сквозь пол. Сквозь реальность.
Она открыла глаза.
Осознание происходящего пришло сразу.
В незнакомом городе.
Одна.
В модном кружевном бельишке.
13 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир
Новая гать не дошла до замка каких-то тысячи локтей. В самом её конце стоял приземистый, но просторный бревенчатый дом – карета господина Красена, запряженная четвёркой лошадей, подъехала к нему вплотную и остановилась так, чтобы со стен замка её никто не увидел.
Ночная тьма ещё не сменилась предрассветными сумерками, только небо за замком чуть порозовело, и отсюда он казался нагромождением черных скал с пиком в центре – Укромной башней.
Дверь в карету распахнул комендант гвардейской заставы, но Волчок сидел с его стороны и первым вышел из кареты.
– Знатуш уже там? – спросил Красен, спускаясь на бревенчатый настил.
– Давно, – кивнул комендант.
– В замке тихо?
– Тихо. Никакого движения на стене не было ни вечером, ни ночью.
– А мост?
– Мост подняли позавчера, с тех пор никто в замок не въезжал.
– Вот как? У них были причины поднять мост? – удивился Красен.
– Знатуш приказал подвести к краю гати две осадные башни. После этого мост и подняли. Сейчас башни уже убрали.
– Пойдём. – Красен махнул рукой Волчку и направился в дом.
Внутри было пусто, но недавно настеленные полы уже истоптали множеством сапог. Вместо окон со стороны замка по стене тянулась узкая щель высотой в один венец.
– Наблюдать будем вдвоём: вдруг ты увидишь что-нибудь, что ускользнет от меня, – сказал Красен, подходя к щели. – И будь готов сорваться с места в любую секунду.
Волчок кивнул. Щель была расположена чуть выше уровня глаз, но через минуту комендант уже принес две широкие колобашки и передал Красену деревянный сундучок с резьбой на крышке. В сундучке лежали две подзорные трубы, и одну Красен передал Волчку.
– Смотри внимательно. Скоро начнётся.
– Это так важно – начать именно на рассвете? – переспросил Волчок.
– В замке поздно ложатся и поздно встают. Рассвет – самое сонное время там. Но примерно через час от восхода солнце выползет из-за стен и начнёт слепить глаза стрелкам Особого легиона. Им надо будет или сменить позицию, или отойти совсем.
Воздух уже серебрился сумеречным светом, необычайно прозрачный для летнего утра, – ночной туман унесся в небо вместе с вихрями, созданными Спаской.
Волчок не сомневался, что у чудотворов ничего не выйдет, но в глубине души немного волновался: вдруг они придумали ещё какой-нибудь подвох, о котором он не смог предупредить Змая?
– Видишь позицию стрелков? Чуть правее?
Волчок направил подзорную трубу туда, куда указывал Красен: арбалетчики зарылись в мох, их плащи слились с болотом. В предрассветной мгле их было трудно рассмотреть даже на близком расстоянии.
– А там – ребята Знатуша. – Красен указал в сторону чуть левей от замка.
– Видишь?
– Нет.
– И я не вижу. Посмотри хорошенько.
– Есть. Одного вижу. – Волчок качнул головой: вот это да!
Арбалет лежал на кочке, а сперва показалось, что это сломанная ветка. И палец на спусковом крючке был обернут в мох…
– Гляди. – Красен подтолкнул его в бок. – На старую гать гляди. Началось. А когда будешь писать отчёт Огненному Соколу, не забудь оставить себе копию: на старости лет будешь рассказывать внукам, как убили Живущего в двух мирах.
Голос Красена был едким, словно он обвинял в этом покушении Волчка. По старой гати к воротам брели две фигуры, с ног до головы закутанные в кинские плащи. Одна – согбенная, сухая, другая – тонкая и гибкая. Старик и молодая женщина.
– Кто это? – спросил Волчок.
– Это одна из жен Живущего в двух мирах, из Къира. И её отец. Думаю, оборотень выйдет встретить родственников.
Женщина поминутно оглядывалась и втягивала голову в плечи, старик шел спокойно.
– Они под прицелом?
– Конечно. Они не знают, зачем их сюда привезли, но она что-то чует по-женски. Если бы ей не пригрозили смертью отца, она бы скорей умерла, чем согласилась причинить вред своему мужу. Женщины на востоке только кажутся покладистыми, на самом деле они горды и непокорны.
Солнце появилось из-за горизонта ослепительной золотой полоской, когда двое из Кины подошли ко рву, отделившему замок от гати, – мутная вода (а скорей болотная жижа) подступала к их ногам. Женщина откинула плащ с головы, и по её узкой спине рассыпалась копна иссиня-черных волос.
– Она красавица, я вчера видел её на заставе, – сказал Красен как бы между прочим.
– Её убьют?
– Она никому не нужна. Разве что случайным выстрелом. Или лучники Чернокнижника захотят отомстить ей за предательство…
Змай должен понять, что это ловушка. Должен. Кроме него в замке довольно людей, чтобы защитить женщину и старика…
Волчок на секунду усомнился в том, что план чудотворов провалится, и похолодел. Женщина взмахнула рукой и что-то крикнула. Ей пришлось крикнуть ещё не один раз, прежде чем на стене между двух башен показался стражник – зевавший и протиравший глаза. Каменный парапет доходил ему до груди, но он был гораздо ниже Змая.
Они говорили не больше минуты, после чего стражник исчез.
– Гляди! Не отрывайся ни на секунду, – зло процедил Красен.
– Я гляжу, – пожал плечами Волчок.
Прошло не меньше десяти минут. Женщина неподвижно стояла на краю рва, опустив плечи. А потом от замка донесся металлический лязг, слышный, наверное, и на Змеючьем гребне.
– Они хотели опустить мост, а теперь пытаются выбить клин из подъемного механизма… – пояснил Красен.
Змай показался на стене меньше чем через минуту, и Волчок похолодел. Хорошо, что Красен смотрел в сторону замка, а не на него. И хотелось крикнуть: «Ну зачем, Змай, зачем? Уходи! Ты же все знаешь!» Но тот невозмутимо, с улыбкой помахал женщине рукой и что-то сказал.
Страшная мысль вдруг окатила Волчка холодным потом: а вдруг Славуш ничего Змаю не сказал? Ведь никто кроме Славуша не знал о планах чудотворов, на этот раз Волчок не голубя посылал, а передавал сообщение на словах… Нет, этого просто не может быть…
И тут женщина изо всех сил толкнула старика в сторону и закричала. Закричала так громко, что крик долетел и до новой гати. Она кричала по-кински, но не надо было знать чужой язык, чтобы её понять… Да и жесты её были понятны без слов: «Уходи!» Старик не удержался на ногах и повалился на брёвна.
Волчок не слышал свиста арбалетного болта, только видел, как что-то толкнуло женщину в спину: она изогнулась, запрокинула голову и упала в ров, поднимая брызги болотной жижи, просвеченные восходящим солнцем. И Змай, вместо того чтобы её послушать, ловко вскочил на парапет, словно собирался нырнуть в ров прямо со стены. Толчок в спину опрокинул его вниз, и когда он падал, Волчок увидел оперение стрелы, торчавшей из-под лопатки…
Вода из рва плеснула на брюхо поднятого моста и тёмными густыми потеками поплыла вниз. На стене никого не было, никто в замке не видел, что произошло. Продолжали лязгать молотки, выбивавшие клин из подъемного механизма…
Волчок сжал левый кулак и спрятал его под плащом. Стиснул зубы, чтобы не закричать. А к воротам из засады уже бежали гвардейцы Огненного Сокола, двое – с веревками на поясе – успели прыгнуть в ров, когда на стене наконец заметили неладное.
Но первый же стражник, показавшийся между двух башен, был снят метким выстрелом из арбалета. Ну почему, почему весь замок не поднялся под отвратительный металлический стук молотков?
Впрочем, не прошло и трёх минут, как из обеих башен в гвардейцев начали стрелять, но те уже вытащили тело Змая из воды и отходили назад по старой гати.
Арбалетчики правого фланга прикрывали их отход, целясь в бойницы башен, однако обитые железом щиты на спинах стрела пробивала насквозь – трое или четверо гвардейцев остались лежать на бревнах шагах в ста от ворот.
Волчку показалось, что в одной из бойниц мелькнуло перекошенное лицо Славуша… Славуш, как же так, Славуш? Ты же всё это знал, ты же должен был начать стрелять гораздо раньше! Арбалетчики снялись с места, когда бригада Огненного Сокола, оставив на гати ещё пятерых гвардейцев, отошла от замка шагов на пятьсот.
– Идём. Они будут здесь через две минуты, – сказал Красен.
Последним, что увидел Волчок в подзорную трубу, был старик в кинском плаще, который на коленях подползал ко рву, ломая руки… Спаска… Бедная девочка, она не сможет этого перенести… Бедная девочка… Как она будет жить после этого, кто позаботится о ней?
Надо бросать все – гвардию, Красена – какой смысл во всём этом без Змая? Какой смысл? Бедная девочка… Мысли путались, а в сердце всё шире и шире расползалась рана, и так жгло в груди, что хотелось согнуться, закричать от боли, от безысходности.
И не в Спаске дело – не было у Волчка друга ближе, чем Змай, не было и не будет! Для кого-то, может, он был Живущим в двух мирах, человеком из легенд, а для Волчка он был другом, другом! И как жить теперь, что делать, у кого спросить совета?
– Знаешь, меня поражает твоя невозмутимость, – сказал Красен, открывая дверцу кареты. – Будто на твоих глазах каждый день случаются такие события…
– Какие? – переспросил Волчок.
– Ну, убийства женщин, например.
– На моих глазах каждый день убивают женщин, – ответил Волчок. – Только перед этим их истязают, насилуют, снова истязают, а потом они радуются смерти как избавлению. А я получаю у Государя разрешение на их пытки, если им ещё нет шестнадцати лет или они беременны.
Не стоило этого говорить, но Волчку было очень трудно думать в эту минуту. Красен смерил его пристальным взглядом и взглянул в сторону старой гати: оттуда уже бежали гвардейцы с Огненным Соколом впереди. Четверо из них несли тело Змая на плаще, натянутом на две жерди.
Красен шагнул им навстречу, едва они ступили на бревенчатый настил, и склонился над телом, лежавшим лицом вниз. Приложил руку к шее, потрогал запястье. А потом выпрямился и сказал:
– Он мёртв. Знатуш, ты мастер своего дела. И ребята твои молодцы. Семьям погибших мы выплатим положенные деньги и назначим пожизненное содержание. Теперь – в Хстов.
Четверо гвардейцев собирались переложить тело в приготовленный гроб, но Красен вдруг остановил их: подошел и обломил древко стрелы, торчавшей из-под лопатки Змая.
– Кладите, – велел он коротко.
Волчок не хотел смотреть, но всё равно увидел бледное лицо, перепачканное болотной тиной, с приоткрытым ртом и плотно сомкнутыми веками. Неживое лицо. Мёртвое лицо.
Красен достал зеркальце и поднёс ко рту мертвеца. Пристально посмотрел на результат и кивнул, а потом снова нагнулся, на этот раз приложив ухо к груди Змая, выпрямился и сделал знак закрыть крышку.
– И давайте быстрей, я не знаю, чем на это ответит на замок… – проворчал он.
– У Милуша не так много людей, чтобы он захотел нам ответить, – усмехнулся Огненный Сокол, всматриваясь в лицо Змая. – К тому же они ещё не сумели опустить мост.
– Сотни три у него сейчас наберётся. И открытый бой нам тут не нужен, даже если мы одержим победу, – ответил Красен.
Гроб надёжно привязали к крыше кареты, и четвёрка лошадей помчала её на тракт. В Хстов ехали с помпой – в сопровождении двух конных гвардейских бригад. Дважды меняли лошадей, и на каждом постоялом дворе гвардейцы кричали о том, что убили змея-оборотня.
– А это зачем? – спросил Волчок у Красена.
– Стоящий Свыше хочет прилюдно сжечь тело. Послезавтра, на площади Чудотвора-Спасителя. Чтобы ни у кого не осталось сомнений в том, что он мёртв.
– Вы его боитесь? Даже мёртвого? – спросил Волчок с усмешкой.
– Мы – это чудотворы? – усмехнулся в ответ Красен.
– Да.
– Я убедился в том, что он мёртв, мне других доказательств не нужно. Но если Стоящий Свыше хочет устроить представление, я ему помешать не смогу. У меня есть к тебе дело, Волче…
– По-моему, я для того к вам и приставлен… – пожал плечами Волчок.
– Согласен. Но мне бы хотелось, чтобы это дело ты не отражал в докладах Огненному Соколу. Не беспокойся, он не сможет узнать, что ты об этом промолчал. Трудно было думать и правильно отвечать…
– Сначала я должен узнать, что это за дело.
– Нет. Сначала ты должен пообещать, что об этом деле не узнает Огненный Сокол.
– Господин Красен, мы же не в салки играем, я пообещаю вам что угодно. Но чего ради я буду обещание выполнять?
– Каков! – Красен усмехнулся. – Давай так: если Знатуш спросит тебя об этом деле, скажешь ему, что я велел тебе молчать и припугнул. Или ты просто хочешь денег?
– Деньги мне нужны, но речь не о них. Покровительство Огненного Сокола дорого стоит. И ссориться с ним я не хочу.
– Мое покровительство стоит ещё дороже… И ссорить тебя со Знатушем не входит в мои намерения. Так как? – Красен улыбнулся. Волчок кивнул.
– Я буду очень тебе благодарен, если ты повторишь то, что сделал на заставе для Огненного Сокола…
– А что я сделал на заставе для Огненного Сокола?
– Пустил слух о змее-оборотне. У тебя хорошо получилось. А теперь нужен устойчивый слух о том, что очистительный огонь обнажит змеиную сущность убитого. Сможешь?
Волчок не сумел разгадать намерений Красена, совсем не понял, чего тот добивается.
– И для чего это нужно?
– А вот об этом я говорить не намерен. Ты и у Огненного Сокола спрашивал, зачем нужен слух о восьмиглавом змее?
– Нет.
По приезде в Хстов Красен отпустил Волчка на три часа: переодеться, помыться и поесть. Но Волчок не сразу пошел к мамоньке – слишком трудным ему показалось сообщить ей о смерти Змая, поэтому сперва он заглянул к Зоричу и попросил хлебного вина.
Зорич уже все знал, молча налил себе и Волчку по полкружки.
– Голубь прилетел. Часа два как. Там и тебе есть задание, и мне.
– Вот как? – удивился Волчок.
– Да. Милуш написал. Нужно, чтобы весь Хстов через два дня говорил о том, что волшебная сила чудотворов и очистительного огня вернёт оборотню его истинное обличье – ползучего гада. Милуш пишет, что это важно и очень серьёзно. Я тут в кабаке шепну кому надо, а ты уж там, у себя, у гвардейцев тоже шепни.
Волчок остолбенел. Милуш сговорился с чудотворами? Или чудотворы с Милушем? Кого подозревать?
Может, Славуш потому ничего и не сказал Змаю, что был с Чернокнижником заодно, а тот – заодно с чудотворами? Страшно стало. Что делать теперь, кому верить?
Как забрать Спаску, если в замке предатели?
12–13 июня 427 года от н.э.с.
Чаян так и сидел, откинувшись на спинку кресла, и покусывал дужку очков. Взгляд его был более чем внимательным, и Йера видел, что доктор напряженно думает, хотя вопросы задает один за другим, без пауз.
– Это был ваш первый подобный опыт?
– Да, раньше я никогда не обращался к магнетизёрам. Разве что видел их в цирке.
– А вы когда-нибудь переживали что-то сходное? Например, во сне или во время болезни?
– Никогда.
– Скажите, у вас развито воображение? Вы легко можете представить что-то, увидеть мысленно знакомого человека, услышать слышанную ранее мелодию? Почувствовать вкус еды во рту?
Йера задумался:
– Наверное, нет. Это обычно дается мне с трудом.
– Когда сеанс закончился, вы не удивились тому, сколько прошло времени?
– Нет. В Исподнем мире день был пасмурным, я не мог точно сказать, который там час…
– А что в это время происходило вокруг вас наяву, вы помните? Вы слышали окружающие звуки, испытывали тактильные ощущения?
– Пожалуй, нет.
– Вы слышали голос этого человека во время транса? Помните, что он вам говорил?
– Да. Он… вел что-то вроде экскурсии. Пояснял, что вокруг меня происходит.
– Но словесных описаний вы не помните?
– Нет, никаких словесных описаний не было, только пояснения.
Доктор Чаян вздохнул и снова прикусил дужку очков.
– Судья Йелен, вы понимаете, что могли стать жертвой очень опасного мошенника? Обладающего способностью внушать?
– Да, это приходило мне в голову. Но я не счел этого человека таким уж опасным.
– Напрасно. Вы, наверное, слышали, что экстатические практики крайне негативно сказываются на психике нечудотворов. Постепенно человек отрывается от реальности и переносится в грёзы о несуществующих мирах…
– Но я видел этот несуществующий мир своими глазами! – неожиданно вспыхнул Йера. – Давайте попробуем войти в него вместе, и вы сами убедитесь в его существовании.
– Вот как… – Доктор снова задумался. – Видел своими глазами… Ну что ж, давайте попробуем. Но учтите, что доказать объективность наших с вами видений я не смогу. Я увижу лишь вашу грёзу, ваше представление об этом мире, к тому же моё видение будет бледной тенью вашего.
– У меня не бывает грёз! У меня черно-белые сны, мысленно я не могу представить себе даже лицо жены, когда долго её не вижу, я человек, полностью лишенный воображения! Я не могу выдумать целый мир!
Чем сильней горячился Йера, тем спокойней становился Чаян. И наоборот: чем меньше доктор верил его словам, тем сильней хотелось доказать свою правоту.
– Ваше сознание не может. Но последние исследования в области психиатрии надежно доказывают существование так называемого сверхсознания, которое зачастую и управляет человеком. Мошенник лишь включил ваше сверхсознание, которое и показало вам ряд реалистичных картинок.
– Кроме видений, у меня есть несколько достоверных свидетельств существования Исподнего мира. Видения лишь подтверждают полученную ранее информацию.
– Вот как? И что же это за свидетельства?
Йере показалось вдруг, что слова льются из него помимо воли. Да, ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими догадками, собранными сведениями. Да, он нуждался в собеседнике, но не здесь, не сейчас, не с первым встречным!
– Мне довелось познакомиться с представителем Исподнего мира, который называл себя его богом. И я своими глазами видел, как он превратился в змею. В королевскую кобру длиной не меньше шести локтей. Это не было фокусом или отводом глаз – этот человек на самом деле превратился в змею!
Доктор кивнул:
– Я не отрицаю того, что вы видели это своими глазами. Я даже готов поверить, что это не было фокусом. Но скажите, разве увиденное вами превращение доказывает, что совершивший его человек – представитель Исподнего мира? Разве это хоть как-то подтверждает существование другого мира?
– Да! Потому что он может превращаться не только в кобру. Тела чудовища, убитого чудотворами, никто не видел. И, я надеюсь, вы не отрицаете, что чудовище в самом деле появлялось над Беспросветным лесом в ночь на второе мая сего года.
– Нет, не отрицаю, – спокойно согласился Чаян.
– К вам пришел не фантазер Горен – я председатель думской комиссии, расследующей появление чудовища!
– Вы знакомы с Гореном? – поднял брови доктор.
– Да, я знаю его. Это он посоветовал мне обратиться к сомнительному магнетизеру.
– Горен долго лечился у нас. И не от психоза, который обычно бывает следствием экстатических практик для обычных людей. У него более серьезный диагноз: схизофрения.
– Я догадывался, что он не в себе… – проворчал Йера.
– Он не просто не в себе. Он проводит в клинике шесть месяцев в году. Это сейчас он подлечился и до осени не будет угрожать ни себе, ни окружающим. А в сентябре его привезли сюда из Магнитного, голышом, в грязи и птичьих перьях. Таким образом он собирался говорить с Внерубежьем и полагал, что именно в этом наряде Внерубежье должно его услышать. Он тоже грезит Исподним миром и тоже совершает по нему путешествия. Вот и задумайтесь, судья. Мошенник-магнетизёр, сумасшедший Горен, человек, называющий себя богом Исподнего мира и превращающийся в змей… Это ли доказательства существования Исподнего мира для председателя думской комиссии?
– Есть еще книга. «Энциклопедия Исподнего мира», изданная в Тайничной башне.
– Её дал вам Горен? Или мошенник-магнетизёр?
– Какая разница? Эта книга существует, я не только видел её своими глазами, я успел прочитать два тома из трёх, что попали мне в руки.
– А знаете… Мне было бы интересно увидеть эту книгу, – задумчиво улыбнулся Чаян.
– В следующий раз я возьму её с собой, – пообещал Йера. – И… мне бы хотелось перейти к главному.
– Конечно. Однако замечу, что желание вновь оказаться в магнетическом трансе – тоже нехороший признак.
Всё было как в прошлый раз: расслабленная поза, успокаивающая речь… И мир – чужой, странный, дождливый. Йера нарочно разглядывал брусчатку под ногами, чтобы убедиться: это не игра воображения. Нарочно запоминал мозаичный рисунок окон в храме, оправу солнечного камня.
Он всматривался в лица низкорослых, нездоровых людей на улицах и в вычурные одежды знати, в форменные плащи бравых военных и необычную отделку зданий. Вслушивался в стук лошадиных копыт, звон шпор и шлепки босых ног по лужам. Но когда сеанс закончился, доктор Чаян продолжал стоять на своем: это грёза, видение.
– Я могу дать вам лишь одно заключение, судья, – сказал он напоследок. – О том, что я видел ваши видения, довольно реалистичные и подробные. Но что породило эти видения, я сказать не могу. А если спросят о моих предположениях, я отвечу: мошенник-магнетизёр пытается свести с ума председателя думской комиссии. И я советую вам придерживаться именно этой точки зрения, если вам дорог ваш рассудок.
Йера вернулся домой раздражённым и необычно уставшим. Не хотелось ни есть, ни работать, ни читать. До ужина он пробыл в библиотеке – просто сидел и смотрел на террасу через стеклянную дверь.
И сам собой вспоминался тот страшный вечер: кобра на журнальном столике, спокойное лицо Инды и последний взгляд Йоки, убегавшего прочь. Ясна, заметно повеселевшая за последние дни, подошла сзади и поцеловала его в висок.
– Устал?
– Да, немного.
– Сегодня на десерт Сура приготовил бланманже, и Мила ждёт ужина с нетерпением. Пойдём?
– Конечно. – Йера поднялся и почувствовал, как тяжело, как лень ему двигаться. Лень говорить и слушать. А Ясна между тем спешила поделиться произошедшим за день.
– Сегодня нам удалось получить в наш фонд три мешка сахара – пожертвовал муж Нежны Празанки. Надеюсь, ты не возражаешь, что я за наш счет сняла небольшой склад возле вокзала? Завтра в парке мы проведём детский праздник, Мила выучила три стихотворения. Знаешь, она сама предложила отдать детям Исподнего мира свою старую куклу, я её этому не учила. Она выступит завтра на празднике с обращением к другим детям, чтобы они тоже отдали свои игрушки. Мне кажется, это очень хорошо, когда они с детства учатся делиться.
– Да, конечно… – кивнул Йера, стараясь улыбнуться. Если всё, что скопилось за сводом, отобрали у детей Исподнего мира, то три мешка сахара и старые игрушки с чердака вряд ли им помогут.
– Я думаю, надо рядом со складом снять ещё одну комнату. Что-то вроде штаба. Куда люди могли бы приходить и приносить пожертвования. Счет мы, конечно, уже открыли и опубликовали в газетах и журналах. Представляешь, нам не сделали никакой скидки! Я считаю, ты должен внести в Думу предложение: благотворительная деятельность не должна облагаться налогом на рекламу.
– Да, это хорошее предложение, – снова кивнул Йера.
– Сегодня к нам приходил Инда, и я поговорила с ним о нашем благотворительном фонде. Ты слышал? Мы получили официальное название: Фонд помощи детям Исподнего мира. Так вот, приходил Инда. Он, конечно, сначала очень удивился, но потом заверил меня, что чудотворы передадут наши пожертвования в Исподний мир и сами проследят, чтобы не было никаких злоупотреблений.
– Неужели? – опешил Йера.
– Да-да! И еще пообещал написать несколько статей о тяжелой жизни детей в Исподнем мире, только просил опубликовать их анонимно. У него есть товарищ, коллега, который частенько там бывает, он поможет ему составить эти статьи. Он попросил показать ему энциклопедию, которую ты мне читал, и мы вместе выбрали несколько рисунков, с которых можно снять копии для иллюстраций к этим статьям.
Йера сидел как громом пораженный. Инда? Напишет статьи об Исподнем мире? Чудотворы переправят туда собранные пожертвования? Это невозможно.
– Он зайдёт к нам завтра, я пригласила его на обед. Надеюсь, ты не возражаешь? – щебетала Ясна.
– Конечно нет, – ответил Йера. Сейчас его особенно раздражала невинная дружба (а он не сомневался, что эта дружба невинна) жены с Хладаном.
– Сура пообещал, что справится с обедом без меня, я ведь буду на детском празднике. Ты же завтра никуда не поедешь?
По лестнице в гостиной уже стучали каблучки Милы, и слышался голос няни, уговаривавшей девочку не бежать.
– Я постараюсь вернуться к обеду, – пообещал Йера, вздохнув. Мила обогнала няню по пути в столовую и кинулась Йере на шею.
– Папа, папа, смотри скорей! Я нарисовала Исподний мир и мою куклу в нём! Вот это, видишь, бедная-бедная девочка. У нее нет куклы, и она плачет. А кукла – вот она! Сейчас девочка её увидит и обрадуется!
– Очень хорошо, – сказал Йера, натянуто улыбаясь. – Я рад за бедную девочку. Надеюсь, так и будет на самом деле.
После ужина он сел за стол в библиотеке и долго не мог понять, чего на нём не хватает. От сытной еды его тянуло в сон, и он хотел лечь пораньше – просто отдохнуть, почитать на ночь какую-нибудь беллетристику. Он сел сюда по привычке, забыв, зачем пришел.
На столе не хватало трех томов энциклопедии Исподнего мира. И бессмысленно было допрашивать Ясну – если Инда видел эти книги, он не мог оставить их здесь. Сам ли он незаметно забрал их отсюда или прислал кого-то, кто тайно проник в дом, – какая разница? Главное, что теперь доктор Чаян никогда не поверит в то, что Йера держал их в руках.
На следующий день Йера вернулся из Славлены как раз к приходу Инды, а вот Ясна задержалась на детском празднике. И Йера решил, что это к лучшему, – ему хотелось поговорить с гостем наедине.
– Я рад тебя видеть, Йера, – начал Инда, усаживаясь в кресло возле журнального столика. – Как твои дела? Я слышал, ты побывал в Исподнем мире…
– Да, я видел Исподний мир, – согласился Йера сдержанно.
– Признаться, ты меня здорово повеселил. Мне стоило большого труда не расхохотаться Ясне в лицо, слушая её рассказы о новом благотворительном фонде. В конце концов я решил, что эта деятельность идёт ей на пользу, и не стал её разочаровывать.
– Тебя не пугают публикации в прессе?
– Нисколько. Это же не «Славленские ведомости», это те журналы, которые публикуют статьи о белках-людоедах и муравьях, проедающих Триумфальную арку на площади Айды Очена. Одной выдумкой больше, одной меньше… Вчера эти добропорядочные женщины собирались на спиритические сеансы и говорили с духом Ватры Второго, позавчера всем миром освобождали говорящего барсука из зоопарка, завтра пойдут в больницы лечить убогих наложением рук – почему бы сегодня им не помочь детям Исподнего мира? Не вижу в этом ничего дурного.
– Инда, но ведь Исподний мир существует. И дети в нём на самом деле умирают от голода…
– Возможно, существует и дух Ватры Второго, я не проверял. Но доктор Чаян был очень взволнован тем, что председатель думской комиссии проявляет яркие симптомы параноидной схизофрении: бред и видения. Доктор почти не сомневается в диагнозе, и, честное слово, это уважаемый врач, заслуживающий полного доверия. Я думаю, что консилиум психиатров безоговорочно подтвердит этот диагноз. Когда экзальтированные барышни собирают игрушки для какого-то там мира где-то за сводом, в котором случайно побывал чей-то муж, – это дело их личной глупости. А когда председатель думской комиссии путешествует по иным мирам – это схизофрения, Йера. Заметь, я палец о палец не ударил, чтобы заполучить эту заверенную по всем правилам бумажку из клиники доктора Грачена, – она пришла в Тайничную башню по почте.
– Я не сомневался, что каждый психиатр в Славлене работает на Тайничную башню, – поморщился Йера.
– Да нет же, милый мой! Нет! Все дело в том, что нечудотворам в самом деле вредны экстатические практики, поэтому я легко могу предсказать, чем кончится дело: тяжелым психозом, когда и школьнику станет ясно, что Йера Йелен сошел с ума.
– Зачем ты забрал у меня энциклопедию?
– Какую энциклопедию? Я ничего у тебя не забирал.
– У меня на столе вчера лежали три тома энциклопедии Исподнего мира. Вы с Ясной выбирали из них иллюстрации для статей.
– Йера, мы выбирали иллюстрации из «Большой Северской энциклопедии». Вон она стоит, я вижу даже отсюда. – Голос Инды стал приторно-ласковым. – Йера, ты в самом деле нездоров, это не выдумки чудотворов и не фантазии доктора Чаяна. Никакой энциклопедии Исподнего мира быть не может.
– А сказочник, Инда? Сказочник? Бог Исподнего мира?
– Бог Исподнего мира? Йера, ты же взрослый человек. Зачем всерьёз воспринимать слова сказочников? Возможно, он просто пошутил.
Средство борьбы с депрессией и прочими неприятностями мы придумали давно, еще в юности. Особая прелесть состояла в том, что для него не требовалось ни дорогостоящего шопинга, ни лекарственных средств, отпускаемых строго по рецептам. Всего лишь лист бумаги, лучше в клетку: опытным путем мы убедились, что клетчатый работает эффективнее. На этом листке нужно было в два столбика выписать все события, которые случились с тобой в последнее время: в один столбик хорошие, в другой плохие. Все потери и приобретения, как моральные, так и материальные. Все надежды и разочарования, все радости и огорчения, неудачи и подарки фортуны, а также свои предположения о том, как эти подарки и потери отразятся на твоей дальнейшей судьбе. Если столбик с негативом оказывался длиннее (а как правило именно так и получалось), то следовало добавить третий столбик, в котором планомерно и подробно расписать способы устранения всего плохого с превращением его во все хорошее. Депрессия, как правило, не выдерживала и сваливала куда подальше задолго до конца третьего столбика, проверено!
Помнится, я, будучи еще совсем юной особой, как-то написала среди прочих горестей два знаменательных пункта: «1. Отсутствие любви. 2. Потеря расчески», а в третьем столбике напротив этих безусловно печальных событий добавила: «Купить новую». Что, конечно же, было вполне действенным средством избавления от досадной неприятности, но исключительно в случае с расческой.
С возрастом уровень драматичности записываемых неприятностей нарастал, но росли и навыки борьбы с ними. Так, например, рядом с украшенным пятью восклицательными знаками криком души: «Пропал план благоустройства города!» небрежным росчерком было нацарапано: «А мне-то что? Пусть переживает тот, кто его посеял!»
Хорошо, что Ванги из меня не вышло, ибо каких только ужасов я себе ни навоображала на этих клетчатых листочках! Каких только совершенно фантастических способов устранения этих ужасов ни напридумывала! Но вот чего не предположила ни разу, так это что мой собственный ребенок однажды устроит в квартире пожар… и, как оказалась, совершенно напрасно настолько недооценила потенциал собственного отпрыска.
В тот вечер я из Алиции так больше ничего и не вытянула: вернулся Дьявол с Янкой, стало не до приватных разговоров. Дьявол же и развозил гостей по окончании игры, так что остаться с Алицией тет-а-тет не получилось.
Спустя пару дней я ехала на своем замечательном вольвике, вертком и послушном, и вдруг увидела Алицию, отчаянно размахивающую руками с края тротуара в попытке привлечь внимание кого-нибудь из водителей. Я притормозила рядом, и подруга тут же прекратила изображать из себя взбесившуюся ветряную мельницу и с достойной моей машинки верткостью мгновенно ввинтилась на сиденье, крича:
— Подвези! Надо до зарезу! Опаздываю страшно!
— Домой? — спросила я, по инерции сворачивая на Мокотов.
— Да нет! Куда ты?! На Старе Място!
Я застонала: это было точнехонько в противоположную сторону. Хорошо еще, что мне удалось лихо развернуться на конце Сенкевича, как бы провокационно это ни звучало.
— Ты можешь толком сказать, куда именно в Старом Мясте тебе надо?
Вместо ответа Алиция повела себя странно. Сначала сказала, что адреса не помнит, но покажет на месте. Потом долго вглядывалась в зеркало заднего вида и вдруг попросила меня притормозить и пропустить вперед синий «опель», следующий за нами, как приклеенный. Если мне, конечно, не трудно.
— Мне не трудно, — обреченно сказала я, послушно притормаживая на Крулевской и отжимаясь к правому тротуару. — Но ты же вроде бы спешила.
— И спешу! — насупилась Алиция. — А «опель» пропусти, пусть катит колбаской! Не люблю я их.
— Кого? Колбаски?
— Не тупи! «Опели». Или надо говорить «опеля»?
Ради Алиции я была готова на многое, даже на штраф. И потому совершила свой маневр без предварительного сигнала, дабы противник не успел отреагировать.
Моя хитрость подействовала. Синему «опелю» ничего не оставалось, как только нас обогнать. Всматриваясь в мелькнувший на миг профиль водителя. я рассеянно подумала, что он почему-то кажется мне знакомым.
— Прекрасно! — прокомментировала Алиция. — А теперь давай так: если он свернет на Сенаторскую, то ты дуй прямо. А если он поедет прямо, тогда ты сворачивай!
Однако водитель «опеля» грубо нарушил наши коварные планы, проделав то же самое, что и я немногим ранее: перешел в правый ряд и перед самым перекрестком так резко и неожиданно сбавил скорость, что я пролетела мимо и снова оказалась впереди.
— Вот же гад! — возмутилась Алиция.
Отложив до лучших времен разборки с причинами столь ярко выраженного негативного отношения подруги к водителю вполне симпатичной машинки, я поддалась азарту и вопреки всем правилам движения выкинула финт, который ему и не снился. Ехала я по средней полосе, а тут резко крутанула руль влево и развернула свой вольвик, что говорится, на одном колесе, стремительной каплей ртути просквозив поперек сплошного потока машин и каким-то немыслимым чудом ввинтившись в него, но уже двигаясь в обратную сторону. Чудо, впрочем, скорее заключалось не в том, что моей верткой и послушной машинке удалось отыскать просвет в плотном потоке с трассы В-3, а в том, что поблизости не оказалось ни одной милицейской души, которая наверняка не одобрила бы столь дерзкий маневр.
А вот Алиция одобрила.
— Супер! — сказала она.
— Полагаю, автоинспектор с тобою бы не согласился, — хмыкнула я польщенно. И не удержалась от вопроса: — А что у тебя за счеты с этим «опелем»? Зачем ты за ним следишь?
— Да не слежу я за ним! — с чувством сказала Алиция. — Я пытаюсь от него удрать. И чем дальше — тем лучше.
— Почему?
— Потому что достал! Куда ни повернусь, всюду он, глаза уже намозолил! Поезжай на Старе Място так, чтоб опять на него не наткнуться, ладно?
Я подумала, что тогда нам лучше вернуться на ту же дорогу, по которой мы ехали раньше: ведь не будет же он там вечно торчать, раз мы оттуда уже уехали? А еще я подумала, что у Алиции по поводу этого «опеля» самый настоящий бзик. Ну или по поводу его водителя.
— Ты его знаешь? — спросила я, вспоминая, что мне и самой этот водитель показался знакомым, и сразу же проникаясь к нему подозрением по этому поводу.
Алиция кинула на меня странный взгляд.
— Может, и знаю… — сказала она неуверенно. — А что?
— Да просто сдается мне, что я тоже его где-то видела. Только вот никак не вспомню где именно.
Какое-то время Алиция молчала, а потом сказала совсем другим тоном, как-то слишком серьезно, что ли:
— Надеюсь, что ты ошибаешься… Для твоей собственной безопасности надеюсь.
И тут же поспешила сменить тему, попросив вернуть давным давно одолженные у нее словари.
— О боже! — взвыла я. — Алиция, пощади! Я не в силах угнаться за скачками твоих мыслей! Или этот преследующий тебя тип как-то связан со словарями?
— Давай сейчас через рынок, а за Барбаканом сразу налево. Нет, не сейчас! Дальше, — ответила Алиция невпопад.
— Ты уверена, что там нет знака?
— Понятия не имею! Если есть, просто высадишь меня, делов-то! И про словари не забудь.
— Ладно, завтра же привезу. Нет, послезавтра. Вечером. Ты послезавтра вечером дома будешь?
— Буду, наверное, но ты лучше звякни предварительно. Стоп! Вот здесь высади!
Мне хочется туда вернуться.
Особенно сегодня, когда серые облака, возникающие из тумана на горизонте, пролетают, одинаковые, над сырой крышей. Они приносят заряды хлесткого дождя и ощущение одиночества.
Мне хочется туда вернуться, но я никогда не смогу этого сделать, потому что унизительно быть попрошайкой среди щедрых богачей, слепым среди зрячих, которые выстраиваются в доброжелательную очередь, чтобы перевести тебя через улицу, безногим, которого носят в паланкине вежливые, мускулистые бегуны.
Наверно, мне придется до конца дней мучиться завистью.
Но тогда я ни о чем не подозревал. Щелкнули и зажужжали двери лифта. Я сошел по пологому пандусу на разноцветные плитки космодрома и остановился, выбирая мысленно из толпы встречающих того, кто предназначен мне в спутники, — о моем приезде были загодя предупреждены.
Человек, подошедший ко мне, был высок, поджар и пластичен, как гепард. У него были длинные, зеленоватые от постоянной возни с герселием пальцы, и уже поэтому, раньше чем он открыл рот, я догадался, что этот человек мой коллега.
– Как долетели? — спросил он, когда машина выехала из ворот космодрома.
– Спасибо, — ответил я. — Хорошо. Нормально.
В моих словах скрывалась вежливая неправда, потому что летел я долго, ждал пересадок в неуютных, пахнущих металлом и разогретым пластиком грузовых портах, мучился невыносимыми перегрузками, не представлявшими ничего особенного для конструкторов и пассажиров в этой части галактики.
Встречавший ничего не ответил.
Только чуть поморщился, словно страдал от застарелой зубной боли и прислушивался к ней, к очередному уколу, неизбежному и заранее опостылевшему. Прошло еще минуты три, прежде чем он вновь заговорил:
Страница 30 из 138
– Вам, наверно, трудно было лететь на нашем корабле? Вы не привыкли к таким перегрузкам.
– Да, — согласился я.
– Голова болит? — спросил он.
Я не ответил, потому что увидел, что его настиг укол зубной боли.
– Голова болит? — спросил он снова. И добавил, словно извинялся: — К сожалению, ваши корабли сюда прилетают редко.
Только теперь, отъехав несколько километров от космодрома, мы очутились в новой стране. До этого был планетный вокзал, а они одинаковы во всей галактике. Они безлики, как безлики все вокзалы, уезжают ли с них поезда, улетают ли самолеты, стартуют ли космические диски.
И чем дальше мы отъезжали, тем особенней, неповторимей становился мир вокруг, потому что здесь, вне большого города, легко воспринимающего моды галактики, все развивалось своими путями и лишь деталью, мелочью могло напомнить виденное раньше. Но, как всегда, именно мелочи скорее всего останавливали взгляд.
Было интересно. Я даже забыл о боли в голове и дурноте, преследовавшей меня после посадки.
Я чувствовал себя бодрее, и воздух, влетавший в открытое окно машины, был свеж, пах травой и домашним теплом.
На окраине города, среди невысоких зданий, окруженных садами, мой спутник снизил скорость машины.
– Вам лучше, надеюсь? — спросил он.
– Спасибо, значительно лучше. Мне нравится здесь. Одно дело читать, видеть изображения, другое — ощутить цвет, запах и расстояния.
– Разумеется, — согласился мой спутник. — Вы остановитесь у меня. Это удобнее, чем в гостинице.
– Зачем же? — сказал я. — Я не хочу вас стеснять.
– Вы меня не стесните.
Машина свернула в аллею, огибавшую крутой холм, и вскоре мы подъехали к двухэтажному дому, спрятанному в саду. Деревья, кусты и трава сада переплелись в сложную, изысканную вязь, рождая переходящие одна в другую мягкие формы, завершением и продолжением которых был сам дом.
– Подождите меня здесь, — сказал мой спутник. — Я скоро вернусь, Я ждал его, разглядывая цветы и деревья. Я чувствовал себя неловко оттого, что вторгся в чужую жизнь, не нуждавшуюся в моем присутствии.
Окно на втором этаже распахнулось, худенькая девушка выглянула оттуда, посмотрела на меня быстро и внимательно и согласно кивнула головой не мне, а кому-то стоявшему за ее спиной.
И тут же отошла от окна.
Мне вдруг стало легко и просто. Что-то в лице девушки, в движении рук, распахнувших окно, во взгляде, мимолетно коснувшемся меня, отодвинуло в глубину сознания, стерло превратности пути, разочарование, вызванное сухой встречей, и неизвестно чем чреватую необходимость прожить здесь два или три месяца, прежде чем можно будет отправиться в обратный путь.
Я был уверен, что девушка спустится ко мне, и ожидание было недолгим. Она возникла вдруг в сплетении ветвей, и растения расступились, давая ей дорогу.
– Вам скучно одному? — спросила она, улыбаясь.
– Нет, — сказал я. — Мне некуда спешить. У вас чудесный сад.
Девушка была легко одета, жесты ее были угловаты и резки.
– Меня зовут Линой, — сказала она. — Я покажу вам, где вы будете жить. Отец очень занят. Больна бабушка.
– Простите, — сказал я. — Ваш отец ничего не говорил мне об этом. Я поеду в гостиницу…
– И не думайте, — возразила Лина. Ее глаза были странного цвета — цвета старого серебра. — В гостинице будет хуже. Там некому за вами присмотреть. А нас вы никак не стесните. Отец поручил мне о вас заботиться. А сам остался с бабушкой. У него это лучше получится, не правда ли?
Наверно, я должен был настоять на переезде в гостиницу.
Но я был бессилен. Мной овладела необоримая уверенность, что я очень давно знаком с Линой, с этим домом-садом, что принадлежу этому дому, и все во мне воспротивилось возможности покинуть его и остаться одному в безликом равнодушии гостиницы.
– Вот и отлично, — сказала Лина. — Дайте мне руку. Дойдем в дом.
Лина показала комнату, в которой мне предстояло жить, помогла разобрать вещи, провела в бассейн с теплой, бурлящей колючими пузырьками водой. Бассейн был затенен почти сомкнувшимися над ним ветвями деревьев. Лина сидела на берегу, обхватив руками коленки, и, когда я нырял, отсчитывала секунды, зажмуриваясь в веселом ужасе, если при счете “десять” я не показывался на поверхности.
Потом она увела меня на плоскую крышу дома, где расположился ее шумный зоопарк — полосатые говорящие кузнечики, Шестикрылые птицы, суние рыбки, дремлющие в цветах, и самая обычная для меня, но крайне ценимая здесь земная кошка. Кошка не обратила на меня никакого внимания, и Лина сказала:
– А я была уверена, что она обрадуется. Даже обидно.
Лина оставалась со мной до самого вечера, и я мало кого видел, кроме нее. Иногда Лина просила прощения и убегала. Я говорил: “У вас же, наверно, много дел. Не обращайте на меня внимания”.
Но как только я оставался один, возвращалось тягостное ощущение одиночества, физического неудобства и тоски. Я подходил к полкам с книгами, вытаскивал какую-нибудь из них и тут же ставил на место, выходил в сад и возвращался снова в дом и все время прислушивался к звуку ее шагов. Лина прибегала, касалась меня кончиками пальцев и спрашивала:
Страница 31 из 138
– Вы не соскучились?
И я отвечал: — Немного соскучился.
Раз я решился и даже рассказал ей о том, как ее присутствие исцеляет меня от недомоганий и дурных мыслей. Лина улыбнулась и ответила, что к ужину вернется ее брат, привезет лекарства, которые вылечат меня от последствий перелета.
– К утру вы будете как новенький. Все исчезнет.
– А вы?
– Я?
– Вы не исчезнете? Как добрая волшебница?
– Нет, — сказала Лина уверенно. — Я буду завтра.
За ужином вся семья, кроме больной бабушки, собралась за длинным столом. Неожиданно для меня оказалось, что в доме, который казался совершенно пустым, живет не меньше десяти человек.
Хозяин дома, усталый и бледный, сидел рядом со мной и следил за тем, чтобы я выпил все привезенные его сыном, студентом-медиком, лекарства. Лекарства, как им и положено, оказались неприятными на вкус, но я был послушен и никому не сказал, что единственным настоящим и безотказным лекарством считаю Лину. Лина сочувствовала мне и даже морщилась, если в ходе лечения мне попадалась особенно отвратительная таблетка.
Хозяин дома сказал, что его матери лучше. Она уснула. Несмотря на усталость и бледность, он был разговорчив, смешлив и являл собой явный контраст тому угрюмому человеку, который встретил меня на космодроме.
Тогда он был обеспокоен состоянием матери, теперь же…
– Она проснулась, — сказал вдруг хозяин.
Я невольно прислушался. Ни кашля, ни вздоха — в доме абсолютная тишина.
– Я поднимусь к ней, — сказал его сын. — Ты устал, отец.
– Что ты, — возразил хозяин. — У тебя завтра занятия.
– А разве ты свободен?
– Мы пойдем вместе, — сказал отец. — Извините, гость.
Лина проводила меня до комнаты и сказала: — Надеюсь, вы уснете.
– Обязательно, — согласился я. — Особенно если среди лекарств было и снотворное.
– Разумеется, было, — сказала Лина. — Спокойной ночи.
Я и в самом деле быстро заснул.
На следующий день я встал совершенно здоровым. Я поспешил в сад, надеясь встретить Лину. Она меня ждала там, у бассейна. Я хотел было рассказать ей, как хорошо я спал, как я рад этому душистому утру и встрече с ней, но Лина мне и рта не дала раскрыть.
– Ну и отлично, — сказала она, словно прочла мои мысли.Бабушке тоже лучше. Сейчас отец отвезет вас в институт. А вечером я буду ждать. И вы расскажете, как работается, что интересного увидите.
– Вы и сами догадаетесь.
– Почему?
– Вы можете читать мысли.
– Неправда.
– Я не могу ошибиться. Вы ведь не стали дожидаться, пока я сам скажу, как себя чувствую. А вчера — помните, как ваш отец поднялся из-за стола, потому что проснулась бабушка. В доме было тихо. Он ничего не мог услышать.
– Все равно неправда, — сказала Лина. — Зачем читать чужие мысли? И ваши в том числе.
– Незачем, — согласился я.
И мне было чуть грустно, что Лине дела нет до моих столь лестных для нее мыслей.
– Доброе утро, — сказал отец Лины, спускаясь в сад. — Вы сегодня совсем здоровы. Я рад.
– Все-таки я прав, — сказал я тихо Лине, прежде чем последовать за ее отцом.
– Зачем читать мысли? — ответила она. — У вас все на лице написано.
– Все?
– Даже слишком много.
Прошло несколько дней. Днем я работал, а вечером бродил по городу, выбирался в поля, в лес, к берегу большого соленого озера, в котором водились панцирные рыбы. Иногда я был один, иногда с Линой. Я привык к моим хозяевам, познакомился еще с двумя или тремя инженерами. Но за обычностью моего существования меня ни на минуту не оставляло странное ощущение действительной необычности окружавших меня людей. Я почти уверился в их способности к телепатии, но стоило мне заговорить об этом, собеседники лишь улыбались. В их отношениях между собой, в какой-то ровности и согласии, в повышенной чуткости друг к другу скрывалось качество, недоступное мне и потому вызывающее желание разгадать его.
Порой я чувствовал себя неловко с Линой, потому что ловил себя на какой-нибудь мысли, которой не хотел бы делиться с ней.
Мне казалось, что она слышит беззвучные слова и внутренне посмеивается надо мной. Хотя, повторяю, Лина отрицала подобную возможность.
Раз я шел по улице. Улица была зеленой и извилистой, как почти все улицы в том городе. Передо мной шли мальчишки. Они гнали мяч, а я шагал сзади, смотрел на них и боролся с желанием догнать их и самому ударить по мячу. Я не заметил торчащего из земли корня. Споткнулся, упал, стукнулся коленом о камень, и боль была так неожиданна и резка, что я вскрикнул. Мальчишки остановились, будто мой крик ударил их. Мяч одиноко катился под откос, а они забыли о нем, обернулись ко мне. Я попытался улыбнуться и помахал им рукой — идите, мол, дальше, догоняйте свой мячик, пустяки, мне совсем не больно. А они стояли и смотрели.
Я приподнялся, но встать не смог. Видно, растянул сухожилие.
Мальчишки подбежали ко мне.
Один, постарше, спросил: — Вам очень больно?
– Нет, не очень.
– Я сбегаю за врачом, — сказал другой.
– Беги, — сказал старший. — Мы подождем.
– Да что вы, ребята, — сказал я. — Растянул сухожилие. С кем не бывает? Сейчас пройдет.
Страница 32 из 138
– Конечно, — ответил старший.
И, как будто послушавшись его, боль ослабла, спряталась. Мальчишки смотрели на меня серьезно, молчали. Только самый маленький вдруг заплакал, и старший сказал ему: — Беги домой.
Тот убежал.
Подошел врач. Он жил, оказывается, в соседнем доме. Осмотрел ногу, сделал укол, и мальчишки сразу исчезли, лишь стук мяча еще некоторое время напоминал о них.
Врач помог мне добраться до дома. Я отказывался, уверял его, что пойду и сам.
– Мне не больно, и я могу наступать, — говорил я. — Только в самый первый момент была боль. Мальчики могли бы подтвердить.
– Вы гость у нас? — спросил врач.
– Да.
– Тогда понятно, — сказал врач.
Дома, несмотря на ранний час, все были в сборе. Бабушке стало хуже. Настолько, что надо было срочно везти ее в больницу оперировать.
Я подошел к Лине. Она была бледна, под глазами синяки.
– Все обойдется, будет хорошо, — сказал я.
Она не сразу расслышала. Оглянулась, словно не узнала.
– Все обойдется, — повторил я.
– Спасибо. Вы упали?
– Ничего страшного. Уже не больно — А бабушке очень больно.
– А чего же ей не сделают укол? На меня он подействовал сразу.
– Нельзя. Уже ничего не помогает.
– Я хотел бы быть чем-нибудь полезен.
– Тогда уйдите. — Она сказала так, не желая меня обидеть.
Ровным, бесцветным голосом, будто попросила принести воды. — Отойдите подальше. Вы же мешаете.
Я ушел в сад. Я был лишним.
Я и в самом деле старался не обижаться. Ей же плохо. Им всем плохо.
Я видел, как они уехали. Я остался один в доме. Поднялся наверх, в зоопарк. Кошка узнала меня, подошла к сетке и потерлась о нее, выгибая хвост. Домашним кошкам не положено жить в клетках, но она была здесь экзотическим, редким зверем. Я тоже был редким зверем, который не понимал происходящего вокруг и не мог рассчитывать на понимание.
Близость, дружба с этими людьми, достигнутая, казалось, за последние дни, исчезла. Моя неполноценность обнаружилась. Но в чем неполноценность? Мне надо поехать в больницу — там я узнаю нечто важное. Никто не звал меня туда, и, вернее всего, мое присутствие будет нежелательным.
И все-таки я не мог не поехать.
Это было больше чем любопытство, это была погоня за тайной, которая вертелась между пальцев, как моль, близкая, очевидная, но, так же как моль, неуловимая.
Меня никто не остановил у входа в больницу. Лишь девушка у пульта спросила, помочь ли мне.
Я назвал имя бабушки, и девушка проводила меня до лифта.
Я шел по длинному коридору,, странному, совсем не больничному коридору. Вдоль стен его стояли кресла, вплотную друг к другу.
В креслах сидели люди. Они были здоровы, совершенно здоровы. Они сидели и молчали.
У матовой двери в операционную я увидел моих друзей. И Лину, и ее отца, и братьев. Тут же, в соседних креслах, сидели наши общие знакомые — те, кто работал вместе с нами, жил рядом.
Лина взглянула на меня. Зрачки ее скользнули по моему лицу.
И в них была боль.
Я опустился в свободное кресло. Неловко было рассматривать людей, которым до меня нет дела. Я уже знал, в чем заключалась их странность.
Ждать пришлось недолго. Неожиданно, словно невидимый колдун провел над ними ладонью, люди ожили, просветлели, зашевелились. Кто-то сказал: “Дали наркоз”. Они договаривались, кто останется дежурить здесь, кто вернется после операции, когда наркоз перестанет действовать и вернутся боли.
Лина подошла ко мне Я встал.
– Извините, — сказала она. — Я очень виновата, но вы же понимаете…
– Понимаю. Как же я могу сердиться? Мне только грустно, что я чужой.
– Не надо. Вы не виноваты.
– Знаете, когда я сегодня упал, ко мне подбежали ребята. И оставались рядом, пока не пришел доктор.
– А как же иначе?
К нам подошел ее отец.
– Спасибо, что вы пришли, — сказал он. — Захватите, пожалуйста, с собой Лину. Мы тут без нее справимся. Профессор уверил меня, что операция пройдет удачно.
– Я останусь, отец, — сказаяаЛина.
– Как знаешь.
– Поймите, — сказала Лина, когда отец отошел. — Очень трудно было бы объяснить все с самого начала. Для нас это так же естественно, как есть, пить, спать. Детей учат этому с первых дней жизни.
– Это всегда так было?
– Нет. Мы научились несколько поколений назад. Но потенциально это было всегда. Может, и в вас тоже, скрытое в глубине мозга. Даже странно думать, что другие миры лишены этого. Ведь в каждом разумном существе живет желание обладать такой способностью. Неужели нет?
– Да, — сказал я. — Если рядом с тобой человеку плохо. Особенно если плохо близкому человеку, тебе хочется разделить с ним боль.
– И не только боль, — возразила Лина. — Радость тоже. Помнишь первый день, когда ты прилетел? Ты себя гадко чувствовал. Отец мало чем мог тебе помочь — основной груз бабушкиной боли падает на него — он сын. Даже встречая тебя на космодроме, он должен был помогать бабушке. Это тем труднее, чем дальше ты от человека, которому помогаешь. А тебе показалось, что отец невежлив. Правда?
– Не совсем, но…
– А ведь ему пришлось еще взять на себя и твою дурноту. Ты — гость. Я просто удивляюсь, как отец доехал до дома. И он сразу сменил меня у бабушкиной постели. Я увидела тебя в окно, и ты мне понравился. Я оставалась с тобой весь день, и весь день из-за тебя у меня разламывалась голова.
Страница 33 из 138
– Прости, — сказал я. — Я же не знал.
Я подумал, что именно сейчас, в больнице, мы незаметно перешли на “ты”. Наверно, следовало бы сделать это раньше.
– Прости, — повторил я.
– Но ведь так даже лучше. Представляю, как бы ты возмутился, узнав о подобном гостеприимстве.
– Я бы уехал.
– Я знаю. Хорошо, что ты не уехал. А теперь иди. Я вернусь утром. И постучу к тебе в дверь. Нам ведь есть о чем говорить.
– Да, — согласился я.
– Если ты будешь спать, я громко постучу и разбужу тебя.
– Я не буду спать.
Я вновь миновал длинный коридор больницы, где сидели родственники и друзья тех, кому плохо. Они пришли сюда, чтобы разделить боль других людей. И не было никакой телепатии. Просто люди знали, что нужны друг другу.
Я добрел до дому пешком. Чуть побаливала нога, но я старался не думать о боли. Иногда она возникала и старалась овладеть мною И тот из прохожих, кто оказывался ко мне ближе всех, оглядывался, смотрел на меня, и сразу становилось легче. Но я прибавлял шагу, чтобы не утруждать людей.
Мне встретились молодые женщины. Они несли по большой охапке цветов. Они смеялись, болтая о чем-то веселом. Они увидели мою постную физиономию и наградили меня своей радостью. Чужая радость обдала меня душистыми свежими брызгами. Старик, сидевший на лавочке, опершись о трость, подарил мне спокойствие.
Так бывало со мной и раньше, но я не замечал связи между своими ощущениями и другими людьми.
Им и труднее и легче жить, чем нам. Они могут дарить и принимать дары. Но при этом они должны дарить и принимать дары. Ни один из них не может отгородиться от людей, потому что если мы видим человеческие слезы, то они чувствуют их. А ведь зрение куда менее совершенно.
В тот день я стал завистником.
Я завидую им и даже порой чувствую к ним нечто вроде неприязни. Я всегда буду чужим для них, как нищий среди щедрых богачей.
Я могу принимать дары, но не способен дарить.
Когда срок моей поездки истек, я улетел на Землю. На космодром меня провожала только Лина. Остальные простились в городе. Так было уговорено заранее.
Мы сидели в пустынном и безликом зале ожидания. Времени до отлета оставалось достаточно, чтобы многое сказать, и слишком мало, чтобы наговориться.
– Я хотела бы улететь с тобой на Землю, — сказала Лина.
– Нет, — сказал я. — Ты же онаешь. Ты погибнешь на Земле. Здесь груз радости и горя распределен между всеми. На Земле ты будешь раздавлена тоской и болью, весельем и бешенством, скукой и нетерпением миллиардов людей. Ты не сможешь справиться с таким грузом. Ты же не сможешь делить только мою радость и только мою боль.
– Не смогу, — согласилась Лина. — Ты прав. И это очень печально.
– А я не смогу жить с тобой, понимая, как ты одинока, не в силах прийти к тебе на помощь, если моя помощь станет тебе нужна.
– Но, может, ты все-таки останешься е нами? Здесь? Со мной?
В голосе ее не было уверенности.
– Ты вспомни, — сказал я, — тот день, когда твоей бабушке сделали операцию. Я пришел к вам, но я был слепым среди зрячих. Я не могу оставаться.
Это все уже было сказано и вчера и позавчера. Мы лишь повторяли диалог, зная, чем он закончится, но мы не могли не повторять его, потому что оставалась нeлепая надежда, что можно найти какой-то компромисс, что-то придумать, и тогда не будет нужды расставаться.
А когда я уже стoял у трапа, Лина подошла ко мне совсем близко, так что я видел черные точки в ее серебряных глазах, и сказала:
– Запомни, каково мне сейчас.
И к моей тоске прибавилась ее тоска, и стало темно, и я схватился за ее руку, чтобы не упасть.
Но никто из проходивших мимо пассажиров не помог мне, не разделил со мною эту тоску, потому что в жизни есть моменты, когда надо удержаться от того, чтобы прийти на помощь. Хоть трудно было это проходившим, и они старались обойти нас стороной.
Потом был путь, перегрузки и тряска. Но я был совершенно здоров и чувствовал себя отлично.
Я знал почему — там, далеко, Лина сидит в своей комнате на втором этаже и сжимает ладонями голову — так больно и дурно ей. И я был сердит на нее, я старался убедить ее: забудь обо мне, глупая, милая, не отнимай у меня эту боль…
Мне так хочется вернуться туда, но я никогда не смогу этого сделать.
Над лагерем, над крошечным пятнышком костра видно огромное звездное небо. Так, чтобы сразу стало ясно, какие люди маленькие и одинокие.
ВАРЯ
Так он что ли хочет отомстить? Да ну вас, сказочники. Смотрите-ка, тучи ушли. Завтра, может, солнце увидим…
ПАВЕЛ АНДРЕЕВИЧ
Интересно. Впервые эту байку слышу. Принести что ли гитару? Вы завтра рано ли выходите?
ИГОРЬ
Вообще, хотелось бы пораньше. Сегодня полдня потеряли из-за дождя. Тащите уж гитару, а то от всех этих разговоров как-то не весело.
Павел Андреевич уходит за инструментом в темноту.
ИГОРЬ
(переглянувшись с Михой)
Я тоже сейчас вернусь.
НАТ. – У КОСТРА — НОЧЬ
На заднем фоне слышны звуки подстраиваемой гитары.
Варя нервно крутит головой.
МИХА
Что там?
ВАРЯ
Весь вечер такое чувство, что за нами наблюдают. А тут еще вы с вашими легендами. Где вот они оба?
МИХА
Да не бойся, сейчас придут… Опа! А вот и…
Из тени вдруг появляется человек. Миха встает навстречу, потому что уверен, что это Игорь решил сестру разыграть, но видит, что ошибся, оступается, неловко падает на спину.
ПРИЗРАК (ЗК)
Осторожней!
ПРИЗРАК выходит на свет. У него промокла одежда, влажные волосы. Смотрит он только на Варю.
ПРИЗРАК
Привет! Прошу прощения за внезапность. Не думал, что произведу фурор. Можно, я у вас немного погреюсь? Холодно…
ВАРЯ
(слегка нервно)
Да ничего. Это тренд сегодняшнего вечера.
Миха встает. Осторожно занимает позицию между Призраком и Варей.
МИХА
Парень, шел бы ты! Поляна большая, места много. Разведи костер и грейся!
Призрак продолжает смотреть на Варю, возникает неловкая пауза. Варя тоже встает.
ВАРЯ
Скажите честно, вас эти олухи специально подговорили, чтобы меня напугать?
Призрак дует в замерзшие кулаки, ему не до розыгрышей.
ПРИЗРАК
Да я тут просто заблудился малость. Смотрю, костер горит, думал, может, свои. Оказалось, ошибся. Меня Саша зовут.
МИХА
(шепотом)
Ну конечно!
Парень, я серьезно. Тебе нужна зажигалка? Держи зажигалку. Только отстань, а?
Призрак снова смотрит на Варю, она не выдерживает, отводит взгляд.
ВАРЯ
Не слушайте его, садитесь. Хотите чаю?
Призрак мотает головой. Устраивается у самого пламени, подальше от Михи. От его одежды начинает валить пар. Варя зачерпывает в свою кружку из котла чаю и протягивает призраку. Тот принимает, нечаянно касается Вариной руки.
ВАРЯ
Ого, да у вас руки ледяные! Что за манера под дождем без куртки бродить!
ПРИЗРАК
Это я, кажется, в ручей упал. Ничего страшного.
Миха оттаскивает Варю в сторону от костра.
МИХА
Варька, ты что делаешь? Хочешь, чтобы нас всех завтра накрыло?
ВАРЯ
Слушай, ну видно же, что человеку плохо. А ты ему: «иди отсюда». Какой он призрак, он кружку в руку взял. Да и не верю я в эти ваши…
Варя решительно идет к Призраку. Тот сидит чуть ли не в костре.
ВАРЯ
Слушайте… снимайте-ка вы свои шкурки, ведь насквозь наверно промокли. Погодите, я что-нибудь из рюкзака достану.
ПАВЕЛ АНДРЕЕВИЧ
Лучше я. Ваше, Варь, я боюсь, маловато будет.
У костра появляются Павел Андреевич и Игорь. Павел Андреевич отдает Игорю гитару, затем достает откуда-то из темноты и протягивает Призраку серый свитер своего нехилого размера.
Миха смотрит на остальных, как на обреченных или психов – поджав губы и мотая головой. Но молчит.
Призрак отходит от костра переодеться.
ИГОРЬ
Варьк, коньяк в клапане твоего рюкзака. По-моему, это тот самый случай…
ПРИЗРАК
Я в порядке. В полном. Не нужно беспокоиться.
ИГОРЬ
А я не тебе. Я Михе. Что-то он у нас зеленый совсем…
МИХА
Дебилы!
Уходит в сторону палаток. Призрак возвращается. Свитер Павла Андреевича ему сильно велик, от этого он выглядит забавно и совсем не «мистично». Он садится к костру.
ИГОРЬ
(в шутку)
Так ты что, на самом деле призрак?
Призрак снова бросает быстрый взгляд на Варю.
ПРИЗРАК
(разводит руками, изображает скорбь)
Может быть.
Протягивает руки к огню.
ПРИЗРАК
А можно я просто погреюсь? Без вот этого всего? Вопросы вечно… Давайте тихонько посидим.
ИГОРЬ
Ну, если хочешь. Будешь самым скучным Катинским Призраком последних двух десятилетий.
ПРИЗРАК
Да просто все – я не могу не приходить, если здесь горит костер. Ну, как бы, я не знаю почему, ладно? Но пусть уж это побыстрей закончится.
ВАРЯ
Почему?
ПРИЗРАК
(задумчиво)
Правда хочешь знать?
Варя кивает.
ПРИЗРАК
(не отрывая взгляд от огня)
Ну, раз уж я призрак… Пусть и самый унылый, как вы правильно заметили… Ладно. Мне просто немного обидно, что мной пугают людей. Мало радости, когда тебя боятся, но еще меньше, когда жалеют. А ведь вроде тоже – без всякой причины. Хотя тут, должно быть, трудно сдержаться…
С усмешкой разводит руки, демонстрируя слишком большой свитер и шевелит пальцами во все еще мокрых кедах.
Видимо, угроза оставить кое-кого без пасхальной (прямиком из настоящего) стерлядки не на шутку переполошила представителей администрации. В огромном кабинете Евграфа Дмитриевича шло нечто вроде экстренного совещания. Кресла стояли полукругом, и в каждом восседал угрюмый озабоченный бюрократ.
Авдею указали на свободное место.
— Вообще не понимаю, в чём проблема, — раздражённо говорил один из присутствующих. — Землянка находится вне хроноскрёба. Какое нам до неё дело?
— Нам — никакого, — отвечали ему. — Только вот Каллистрат Фелицианович так не думает. Считает, что мы и за окрестностями должны следить… И не дай бог если он эту землянку увидит!
— Может, снять с Мамаева кургана реставраторов? — в сомнении предложил кто-то. — Разберут по брёвнышку, сложат где-нибудь подальше… А уедет комиссия — опять соберут…
— Во-первых, там не брёвнышки — там автомобильные покрышки…
— Ну покрышки! Какая разница?
Массивный насупленный чиновник заворочался в кресле, повернулся к Авдею:
— Скажите… э-э… А насколько вам вообще дорога эта ваша землянка?
— Девятый год в ней живу… — хмуро откликнулся тот.
— М-да… — Насупленный подумал, оглядел собрание. — А других кормильцев у нас нет? — отрывисто осведомился он.
— Да есть… — отозвались в унынии. — Просто Корней Корнеевич признаёт стерлядку только от Авдея.
Последовало тяжёлое молчание, нарушаемое покряхтыванием да вздохами.
— Слушайте, господа! — встрепенулся кто-то. — Чем не выход? Провалить её в прошлое, эту землянку, пока там комиссия шастает… А потом вернуть.
— Да это всё равно что новый хроноскрёб соорудить! Сколько на это энергии потребуется?
— Вот уж с чем у нас проблем нет, так это с энергией! Два резервных реактора на третьем и на пятом уровне…
— Проще уж замаскировать её…
— Чем?
Все призадумались.
— А я знаю!.. — радостно прервал паузу молоденький чиновничек. — На двести первом — склад списанной военной техники! Купол! Маскировочный купол!..
***
Договорились так: купол над землянкой водрузят сегодня вечером и, сразу как прибудет комиссия, дадут знать, чтобы жилец сидел внутри и не высовывался.
Авдей спросил Евграфа Дмитриевича, не подкинет ли тот его на сто тридцать четвёртый. Чиновник сослался на занятость и вручил своему протеже суточный туристический проездной.
Что ж, тем проще.
Хотя, с другой стороны, сложнее.
Транспортными картами Авдей пользовался редко, предпочитая падать на хвост знакомым. С непривычки тут же ошибся уровнем, угодил на пятьдесят первый, в каменные джунгли. Совершенно непонятно, что заставляло отдельных граждан селиться в многоквартирных домах, когда у каждого была возможность жить в особняке, разбивать розарии на приусадебном участке и сооружать по своему вкусу беседки и бассейны. Тем не менее селились и почитали себя горожанами из горожан.
Небоскрёб в хроноскрёбе. Вот глупость-то…
Дома возносились на непредставимую высоту. В тесных улочках — толкотня, асфальтовый чад и грохот отбойного молотка. Всё, как положено в наземных городах. Авдей сосредоточился, набрал нужный код и попал наконец куда хотел. То бишь в торгушку.
Там он перебрал именные кредитные карточки, полученные им в разное время от разных людей, прикинул, которая из них использовалась реже других (а то опять засекут, как с тем светильником). Выбрал, сделал заказ и вскоре получил снабжённый ручкой контейнер, слегка похожий на саквояж.
Через пару минут Авдей уже стоял на бетоне верхнего уровня. Дышал — и не мог надышаться. Странно: вроде и воздух тот же, и рощица, и бугорок, за которым скрывается ерик. Но в том-то вся и штука, что незримая стенка, отделяющая тебя от окружающего, — исчезла. Совершенно непередаваемое чувство.
— Тарой запасаешься?.. — полюбопытствовал крановщик постарше, кивнув на контейнер.
— А то!.. — задорно ответил Авдей и поманил пальцем того, что помоложе. — Ты что ж, друг ситный, к чужим донкам подбирался?
— Так колокольчик же! — обиженно завопил тот. — Слышу — звенит! Я тебе помочь хотел!..
— Ладно-ладно… — усмехнулся Авдей и двинулся восвояси. Спрыгнул с бетона, взошёл на бугорок, смотал закидушки. Крючки были пусты, наживка объедена.
Добравшись до землянки, бросил снасти на траву, а сам направился к узкой протоке, перегороженной с обеих сторон сеткой из нержавейки. Там он открыл наполненный водой контейнер и выпустил в самодельный этот садок три красавицы-стерлядки. Так, на всякий случай — если вдруг клёва не случится. А то ведь и впрямь Пасха на носу, да ещё и пилоту парочку обещал…
Честно говоря, рыбка, пойманная в настоящем, мало чем отличалась от той, что выхватывали из параллельного пространства на сто девятом уровне с помощью каких-то там дистанционных хроноловушек. Если и была посвежее, то не более чем на те же самые сто девять микросекунд. Во всяком случае, по вкусу разницы никакой не улавливалось.
Ситцевые обои, а выше – переплетения темных деревянных балок на потолке, заполненные резными розетками кессонов. Окна в комнате нет, но присутствует камин. Самый настоящий, с кованым решетчатым экраном и каминной полкой, заставленной костяными статуэтками, фарфоровой и оловянной мелкой пластикой. Собаки, лошади, лучники и чопорные викторианские леди в старинных одеждах. Всё – небольшое, блестящее, тщательно копирующее натуральные модели и прототипы. Кровать красного дерева с резными спинками и столбиками по углам. Деревянные обезьяны резвятся в листве деревянных джунглей.
Настоящая английская обстановка. Раньше она видела это все только в телепостановках. И вот – реальность. Это все на самом деле существует и выглядит совершенно так же, как представляют советским телезрителям студийные декораторы.
Наташа перевернулась на живот и утопила лицо в подушке. Сколько времени провела она в этой комнате? Три дня или четыре? Где Егор и что с ним? Каждый день, когда ее навещает Гроций Эймс, чиновник иммиграционной службы, приставленный опекать перебежчицу, она спрашивает его про Егора, просит разрешения увидеться с ним. И каждый день происходит одно и то же: лощеный джентльмен многозначительно улыбается и вкрадчиво сообщает о преждевременности их соединения с Егором, поскольку ситуация требует строгого соблюдения определенных процедур, связанных с иммиграционным законодательством Великобритании. Она слушает этого Эймса, и тревога не покидает ее. Потом Эймс достает огромные, как простыни, анкеты, и Наталья механически отвечает на повторяющиеся уже в который раз вопросы, не в силах понять смысла этой нелепой процедуры.
– Имеете ли вы родственников, занимающих высокое положение в коммунистической партии?
– Нет.
– Имеете ли вы родственников, находящихся на службе в КГБ?
– Нет.
– В каких родах войск Советской Армии служили мужчины из вашей семьи?
– Не помню… Не знаю…
– Не знаете или не помните?
– Не… Не знаю… – и тут же моментальное сожаление о собственной досадной заминке. Она действительно не знает, в каких войсках служил ее отец. Но этот вопрос скоро повторится. И сегодня, и завтра. Наташа уже хорошо знала – малейшая задержка с ответом, сбивчивость или его двузначность, и вопрос будет повторяться снова и снова…
Часов в комнате нет. Но еще не приходила молчаливая тетка с лошадиным лицом, которая приносит Наташе еду. И поднос с завтраком отсутствует, значит – раннее утро. Потом завтрак, и визит Эймса.
Дышать стало трудно. Девушка перевернулась на спину и стала рассматривать каштановые розетки на потолке. Где она находится? В Эдинбурге или в Лондоне? Куда перевезли ее англичане в тот день, когда они с Егором пришли в ближайший полицейский участок и сделали заявление? Ответов на этот вопрос не было. Эймс всегда уклонялся от прямых ответов. Так повелось с самого начала, с самого первого дня ее заточения в этом месте:
– Мистер Эймс, вы скажете, где я нахожусь?
– Вам не нравится ваша комната, госпожа Иволгина? – Эймс был галантен и предупредителен, обаятелен и заботлив. От непривычного обращения «госпожа» даже сердечко забилось чаще.
– О, она просто великолепна! А такой потолок я видела только в кино! Ведь это настоящий дуб, правда?
– Увы, госпожа Иволгина. Дубовые здесь только балки. А кессонные розетки – это каштан. – Эймс умилялся ее восторгам вполне искренне, и Наташа по-женски немудряще решила подыгрывать англичанину:
– Подумать только, каштан! Никогда бы не подумала! Так все же где я? В Шотландии или уже в Англии?
– «Есть много, друг Горацио, на свете, что до конца не ясно мудрецам», – он нараспев произнес эту фразу и вопросительно посмотрел на гостью. Наташа поняла, что сейчас необходимо как-то по-особенному отреагировать, ответить неким определенным образом, но в голове не было ни малейших соображений на этот счет. Она вопросительно взглянула на Эймса. Лицо британца выражало легкую досаду. Буквально секунду-другую. И вновь – широкая дружеская улыбка и мелодичный баритон: – Это Шекспир, «Гамлет». А вот кто из ваших соотечественников автор перевода, извините, запамятовал. Кстати, давно собираюсь спросить: в русских школах изучают Шекспира на уроках литературы или нет?
Наташа растерялась. Настолько далеко от нее была школьная пора! Казалось, что прошло-то всего-ничего, каких-то три года, а в памяти ни малейшего представления о школьном курсе литературы. Она смутилась.
– Не обращайте внимания, госпожа Иволгина. Я понимаю, что сейчас ваши мысли заняты другим…
Другим! Наталья соскочила с кровати и подбежала к камину. Быстро взяла фарфоровую статуэтку – старая дама с зонтиком и пучеглазым мопсом на руках. С ногами забралась в кресло с высокой спинкой и внимательно стала рассматривать миниатюру. Отвлечься не получалось. Чемпионат, конкуренты и соперники… Первый день же пребывания в Англии уничтожил все сомнения, таившиеся в сокровенных глубинах ее сознания. Фантасмагория рекламных огней и необычных автомобилей, кричащая роскошь магазинных витрин и прочие внешние признаки заграничного благополучия в один вечер сделали больше, чем пережитое разочарование в ленинградской жизни и уговоры Егора. Ее первое выступление на чемпионате. Еще никогда она не чувствовала такого прилива сил, собранности и одновременно – вдохновения и ощущения полета. Это было крайнее напряжение всех сил ее организма, и после завершения программы Наташе понадобилась помощь, чтобы покинуть манеж. А дальше был настоящий фурор, бесчисленные газетчики и разговоры вокруг: «Русское чудо! Секретное оружие русской сборной!»
Вот, мадам, мисс, миссис или как вас там, и «секретное оружие»! Наташа обращалась к фарфоровой даме. «Вы-то, видно, на прогулке, раз с зонтиком и собачкой, а я, «русское чудо», в самом настоящем плену…».
Послышался звук отпираемой двери, и на пороге появился улыбающийся Эймс с подносом.
– О, вы уже проснулись, госпожа Иволгина! Доброе утро!
– Доброе, если оно действительно…
– Постойте! – перебил Наташу англичанин, ставя поднос с завтраком на стол. – Сейчас попробую отгадать! Ваши слова — это цитата из русского мультфильма про Винни-Пуха. И произносит эти слова, если я не ошибаюсь, ослик Иа! Все верно?
Наташа равнодушно согласилась – просто кивнула.
– Теперь вы будете за мной ухаживать, мистер Эймс?
– Некоторое время. Миссис Флоттон приболела, но я почту за честь…
– Постойте! Что значит: «некоторое время»? Вы хотите сказать, что мне тут еще торчать и торчать?!
– Не нужно так резко, госпожа Иволгина. Все, что происходит с вами сейчас, делается для вашего же блага.
– Скажите, когда я смогу увидеть Егора?
– Миссис… госпожа Иволгина. Я принес вам русские газеты и записку от господина Курбатова. Думаю, что это чтение многое объяснит вам лучше и полнее, чем это смог бы сделать я. – Он протянул Наташе несколько газет, в которых она без труда узнала «Ленинградскую правду» и «Комсомолку», а также небольшой кремовый конверт. – Мы еще увидимся сегодня, я не прощаюсь…
«… Я никогда не смогу объяснить тебе, почему нам приходится расстаться. Но я хочу, чтобы ты знала главное: все причины к этому – только моя вина. Это связано с деньгами, и ты не имела и не имеешь ни малейшего представления об этом. Единственное, на что надеюсь, это на то, что мне удастся решить эти проблемы, и тогда мы обязательно соединимся снова…» – дальше читать записку Егора она не смогла. Остервенело порвав печальное послание на мелкие кусочки, Наталья ссыпала их в ладошку. С печальной гримаской пересыпала рваные снежинки на другую ладонь и, горько усмехнувшись, резко дунула на них. То, что еще минуту назад существовало как желанная весточка от Егора, разлетелось по полосатому покрывалу, стало обыкновенным мусором, который мог бы заинтересовать миссис Флоттон, но только не ее.
Пытаясь отвлечься, она попробовала есть. Аппетитно пахнущий традиционный английский бекон показался жирным и противным. Безо всякой охоты Наташа просмотрела газеты. Сначала ленинградскую, потом – центральную. Везде было одно и то же: сокурсники и товарищи по команде, преподаватели, представители Госкомспорта и даже комсомольско-молодежная бригада ивановских ткачих клеймили позором и презрением перебежчицу Иволгину. Все они, как один, выступали «с решительным осуждением» и призывали советский народ «еще тверже придерживаться светлых идеалов строителей коммунизма». От сатирического однообразия заголовков – «Предатели обрели свободу», «Хороша Наташа, да не наша» и им подобных – стало противно и скучно. Девушка несколько раз прошлась по комнате, от камина до кровати и обратно, и мысли ее крутились вокруг одного и того же:
– Я смогла, значит, я смогу и большее! – заметив, что говорит вслух, Наташа испуганно посмотрела на дверь. Тут же взяла себя в руки и решительно присела к столу.
«К черту всё и всех! Жизнь продолжается, а полная неизвестность… Что же, совсем недавно было еще хуже…» Случайно скользнув взглядом по газетной полосе, она увидела маленький заголовок: «В семье предателей». В двух куцых столбцах какой-то В. Горохов глумливо комментировал положение отца-одиночки Вадима Иволгина, заявившего ему лично, что он не верит в предательство жены и уверен, что со временем все узнают, что никакого предательства не было.
Слезы выступили мгновенно. Сколько же времени она даже не вспоминала о Вадиме и дочери! Как же они теперь будут жить там, где все и вся против них? А Вадим…
Но Наташа быстро справилась с наступившей слабостью. «Потом, не сейчас, когда все прояснится…» Слезы высохли мгновенно и, будто бы этого момента специально дожидались, в дверном замке повернулся ключ…
Гертруда Яковлевна первой из Иволгиных узнала о том, что невестка, став в Эдинбурге чемпионкой, попросила у властей Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии политического убежища.
Она спешила по институтскому коридору на обычную недельную планерку. Тяжелая папка с результатами исследований раздражала своими исполинскими габаритами, и нести ее было чертовски неудобно, но нужно. Бесконечные переходы и разнокалиберные лестницы только усиливали раздражение Гертруды Яковлевны, изначальная основа которого находилась дома, в бессонной ночи, заполненной плачущей в полный голос внучкой. Последние дни ребенок был возбужден и капризен — сын с ног сбился, разрываясь между хозяйством и манежиком с постоянно хнычущей дочерью, и Гертруда Яковлевна с трудом подавляла порывы нарушить заведенный порядок и прийти отпрыску на помощь. В глубине ее души материнское сочувствие боролось с дисциплинарной строгостью общежитийных неписаных законов. Эта, по большому счету, никому, кроме нее, не нужная борьба отнимала массу времени и сил, мешала сосредоточиться на рабочих моментах. Всегда собранная и конструктивная, Иволгина-руководительница стала походить на расхожий образ рассеянного жреца науки, аналогичный какому-нибудь там Паганелю.
– Гертруда Яковлевна!
Женщина обернулась на обращение и была изрядно удивлена. Начальник первого, или режимного, институтского отдела Бестюков, лысый коротышка с ледяными голубыми глазами без ресниц, колобком катился по ковровой дорожке навстречу ей.
– Александр Палыч, я спешу! – Гертруда Яковлевна была уверена: речь пойдет, как всегда, о процедурных нелепицах. Кто-то не вовремя сдал ключи, не успел правильно оформить прием или сдачу драгметаллов и тому подобное.
– Ничего страшного, уважаемая Гертруда Яковлевна. Я думаю, что коллеги извинят ваше отсутствие, – «государево око» тяжело, с присвистом, дышало. – Хотел перехватить вас в отделе, но не успел. А по телефону вроде бы неудобно. Пройдемте ко мне в кабинет. – Пухлая рука в склеротических прожилках цепко подхватила женщину за локоть.
Гертруда Яковлевна собралась было бросить гневное: «Что это вы себе позволяете?!», но осеклась. Слишком конкретно прозвучали слова режимника: «ваше отсутствие». Значит, это не процедурный вопрос. Нехорошее предчувствие спазмом сдавило грудь, стало трудно дышать и, как всегда случалось с ней в моменты больших волнений, ноги предательски отказывались служить хозяйке. В висках зашумело, а голос Бестюкова чудесным образом отделился от хозяина и автономно бубнил где-то под высоким потолком…
Домой Иволгина возвращалась на институтской «Волге». В мутной пелене заплаканных глаз мелькали искаженные городские виды, и раненая птица уязвленного самолюбия агонизировала под тяжело поднимающейся грудью. «Мы понимаем, что в наше время родители за детей отвечают только до определенного возраста. К тому же, ваша невестка, так сказать, не совсем родной вам человек… Но, поймите, уважаемая Гертруда Яковлевна, чересчур много совпадений вокруг вашего семейства: сначала прошлогодняя история, в которой участвовал ваш сын, теперь – невестка, перешедшая на сторону идеологического противника…»
Там, в кабинете Бестюкова, она плохо понимала смысл велеречивых излияний режимника. Слишком внезапной и унизительной была обморочная слабость, слишком много людей стали свидетелями этой некрасивой и жалкой сцены. Ее авторитет в коллективе, который она годами, рухнул в одночасье! Как может человек, в чьем доме гнездится измена родине, партии, всему советскому народу… Да при чем здесь эти высокие слова! Впервые в жизни Гертруда Яковлевна поняла: да, она может и умеет жалеть себя. Жалеть дурной бабьей жалостью, с вытьем в голос и с вырыванием волос. И это открытие пришло только сейчас, здесь, перед искривленными, завивающимися в жгуты колоннами и блестящим на летнем солнце куполом Исаакия Далматского. Почему жизнь так несправедлива к ней? Да, она потеряла контроль над сыном, но при чем тут его гражданские обязанности, при чем тут ее ответственность за его мысли, поведение, поступки? Он взрослый и самостоятельный человек, так в чем ее вина? Неужели ее удел – все оставшееся время жизни провести с этим грузом вины за несовершенное, наблюдая за тем, как чужие люди присваивают плоды труда всей ее жизни? «Мы не можем и дальше доверять сохранение важной для безопасности государства информации человеку, ближнее окружение которого так ненадежно. Заметьте, уважаемая Гертруда Яковлевна, мы не обвиняем вас, мы просто объясняем, почему…» Это безликое бестюковское «мы» просто сводило с ума.
Нет! Никогда она не даст совершиться столь чудовищной несправедливости! Никогда! Не она, а сын, предавший ее доверие, пойдет и сделает, что заслужил и должен: возьмет всю вину и ответственность на себя! Только так! Умели подличать и гадить, пусть умеют и отвечать… Чтобы какая-то деревенская потаскуха, походя махнув своим грязным подолом, вдребезги разнесла хрустальную и прозрачную чистоту ее мира?! Этого не будет! Она не желает больше знать ни его, ни этой таежной сучки, ни их детеныша…
И пусть не грозится Волковское кладбище своими прыгающими крестами и съежившейся оградкой – ее не запугаешь, она все решила! И быть того не может, чтобы сын ничего не знал о планах своей ненаглядной женушки! А может быть, это был их совместный план? Ведь тогда, с Марковым и англичанкой, она была в курсе всех дел… Да, только так – он все знал! Знал и вместе с ней обманывал!
Вадим читал толстенный том Манновских хроник короля Генриха IV. Верочка первый раз за последние дни смогла уснуть глубоко и спокойно, но он, нет-нет, да посматривал на спящую Верочку озабоченным тревожным взглядом. Он машинально отметил, что вернувшаяся с работы мать слишком сильно хлопнула дверью. Из комнаты, которую занимали Иволгины-старшие, донеслись странные звуки: приглушенные всхлипывания, скрип мебельных створок, небрежно сдвигаемых кресел. Домовой отложил книгу и задумался. Странные звуки тем временем переместились в коридор и заполнили все квартирное пространство. «Похоже на экстренные сборы… Отпуск? Но почему меня никто не предупредил? Странно, тогда по какой причине плач? Что-нибудь случилось?» Верочка завозилась в кроватке, тихонько застонала. Иволгин аккуратно приблизился к постельке ребенка и совсем уже было занес руку, чтобы поправить сбившееся одеяльце, как в коридоре раздался оглушительный грохот. Головка дочери беспокойно метнулась на маленькой подушке, и Вадим замер. «Неужели разбудит? Взрослый человек, ученый… Ладно, лучше один раз увидеть». На цыпочках, болезненно морщась при каждом скрипе половиц, он вышел из комнаты.
– Мама, я тебя очень прошу, Верочка спит. Ты же знаешь…
Выйдя в коридор, Вадим не видел лица матери и просьбу свою адресовал практически в никуда, в распахнутые дверцы стенного шкафа, за которыми, судя по звукам, и находилась мать.
– Да, я знаю! Я много знаю! – разгневанная Гертруда Яковлевна покинула нишу. Вадим еще никогда не видел мать такой – сбившаяся прическа, лицо в багровых пятнах, опухшие от слез глаза. Обеими руками она держала огромный дорожный чемодан. – Я даже знаю, кого мы с отцом воспитали! Эгоиста, труса, двуличного лжеца, в котором нет ни капли гордости! Самого настоящего предателя, способного предать родителей, но это ладно — сами виноваты, что не можем рассчитывать на твою благодарность! Но как ты мог предать собственную страну?! Как ты мог предать доверие людей, столько сделавших для тебя?!
– Мама, но я ничего…
– Все ты очень даже «чего»! – истерично кривляясь, передразнила Гертруда Яковлевна.
Вадим вспылил. Он вплотную шагнул к матери и громким шепотом, задавая тональность неминуемому скандалу, произнес:
– Я согласен выслушивать все, что угодно. Но без криков и шума! Верочка спит, и я не позволю ее тревожить!
– Я-я-я-я-я! Последняя буква в алфавите! Я… Ты – сволочь, сволочь и гад! И твоя подстилка – тоже! – Гертруда Яковлевна грохнула чемодан на пол, медленно сползла по стене на подкосившихся ногах и, осев на полу, тоненько, в голос, завыла.
– Мама! – Вадим кинулся к ней.
– Прочь! Прочь от меня! – кошкой шипела мать. – Я ненавижу тебя! И твою сучку! И вашего ребенка! Вы сломали мою жизнь!
– Ты можешь говорить про меня все, что тебе угодно. Но не смей трогать мою жену и дочь!
– Ха-ха-ха! Жену! Дочь! – Гертруда Яковлевна кулачками утерла слезы и с горящими от ненависти глазами обратилась к сыну: – Ты хочешь сказать, что я, честный советский человек, уважаемый всеми, кроме тебя, не имею права даже слова сказать про эту дрянь, что бросила тебя и осталась в Англии? Так знай же, что она обманывала и тебя! Даже беременная она путалась с мужиками и не считала нужным этого скрывать!
– Мама, что ты говоришь!
– «Мама!» Да она на глазах у всех лизалась со своими кобелями прямо перед домом! Ну, что скажешь, му-же-нек? Или тоже побежишь в английское посольство просить политического убежища?! Беги! Брось на опозоренных родителей вашего ублюдка, пусть твоя мать выкормит еще одну гниду!
– Этого не может быть… – только и смог вымолвить потрясенный Вадим.
– Может, очень даже может. Запомни, у нас с отцом больше нет сына! Живи, как знаешь и где хочешь. Здесь, или в Англии у своей потаскухи, если только ты ей еще нужен, в чем я сильно сомневаюсь. Но про нас с отцом забудь! Все!
Гертруда Яковлевна бодро поднялась на ноги и, подхватив чемодан, скрылась в свой комнате.
Иволгин в полной прострации побрел к себе. В голове было пусто, тело стало безвольным, ватным, чужим. Верочка по-прежнему спала. Вадим опустился в кресло, машинально положил на колени Манна и тупо уставился в печатный текст. Потом он слышал, как вернулся с работы отец, как мать за стеной в чем-то убеждала его и как через некоторое время родители покинули квартиру.
В этот момент Вадим будто очнулся от сна, разом почувствовав острое желание пить, есть и посетить туалет. В недоумении от столь противоречивых потребностей организма он встал, покинул комнату и статуей замер в коридоре, пока извечная его привычка все выяснять и уравновешивать пыталась определить физиологические приоритеты. Бесконечно длинная трель телефонного звонка отвлекла его от раздумий. Рука Вадима слепо нашла трубку, автоматически приложила ее к уху, и не его, а чужой механический, голос бросил короткое:
– Да…
– Квартираиволгиныхпривольноенапроводебудетеговорить? – раздалась привычная скороговорка дальневосточной телефонистки.
– Да…
– Вадимушка! Это теща твоя, дальняя, восточная, – в трубке, помимо помех и механических щелчков, слышались смешки с привольнинского переговорного пункта и далекий возбужденный басок тестя. – Как вы там? Как Татуся и малышка? У вас все хорошо?
– Да…
– Ну и слава Богу. А мы вам посылочку высылаем…