15–16 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир
Тёмный бог смотрел на своё бренное человеческое тело со стороны: всё шло наперекосяк. Вместо достойных похорон – предание тела огню.
И, конечно, стоило просто исчезнуть, не дожидаясь прилюдного «погребения», но тогда нужно было начинать всё сначала, а во второй раз никто бы в смерть Змая не поверил.
Дохлая жирная гадюка, выкормленная Милушем для добычи яда, мало походила на восьмиглавого змея, убившего Айду Очена, но никаких других обгоревших останков в погребальном костре Тёмный бог предложить чудотворам не мог. Даже самая ответственная часть плана – много дыма и огня по краям костра и мокрый хворост в середине – и та не сработала: какой-то особенно усердный гвардеец щедро плеснул масла в центр костра.
Тело сразу ощутило жар и очень скоро – боль. Одежда начала тлеть ещё до того, как до неё добрались языки пламени. Чёрный дым хлынул в лёгкие, и живое, чувствующее тело втянуло Тёмного бога в себя: всё живое хочет жить и сопротивляется смерти.
Кашель рвался из горла вместе с криком, тело не желало оставаться неподвижным. И даже сосчитать до десяти сил не хватило: Тёмный бог обернулся змеей, едва дойдя до шести, – пусть это не самое убедительное представление, но его нужно доиграть до конца. Змея – не человек, у неё нет ни воли, ни разума, чтобы преодолевать боль и страх смерти.
И тело огромной гюрзы (чтобы публика хорошо её рассмотрела издалека) извивалось в огне, сплетаясь в узлы и распрямляясь в попытках вырваться из кольца пламени. Толпа на площади взревела от удивления и ужаса, и до змеи докатился её единый вздох.
Тёмный бог горел вместе с гюрзой, и сознание его застил огонь, жгущий змеиную кожу. Если бы не масло, которым полили середину погребального ложа, он стал бы ящеркой, которая легко провалилась бы сквозь хворост на дно костра, к спасительной щёлке между камнями мостовой, достаточно глубокой для того, чтобы жар огня не коснулся тела ящерки.
Но масло пролилось и в спасительную щель…
Здесь, возле стен храма, граница миров была слишком широкой и вязкой, чтобы маленькое тельце успело сквозь неё пробиться и не прожариться…
Лягушонок не может прыгнуть сквозь огонь, от огня он может только отступать. Ему невдомёк, что стена пламени шириной не больше локтя. Гюрза не имеет разума, чтобы научить лягушонка этому спасительному прыжку, и Тёмный бог снова стал человеком – всего на секунду, – чтобы передать один-единственный импульс телу лягушонка.
А если лягушонок его не примет, если его инстинкт окажется сильней переданной мысли? Человек тоже боится смерти, и осознанный страх его гораздо сильней бездумного желания жить, свойственного другим тварям.
* * *
Площадь Чудотвора-Спасителя опустела. Дождь заливал тлевшие угли разворошенного костра. Позади остались проповеди перепуганных Надзирающих и причитания удивлённой толпы, на глазах которой змеиная душа про́клятого Храмом оборотня горела и корчилась в огне.
Спаска не двигалась с места, не могла сдвинуться с места, всё так же подпирая плечом шершавую стену, ограждавшую двор храма Чудотвора-Спасителя. Дождь шуршал, постукивал по низко опущенному на лицо капюшону. Вот и всё? Зачем она шла сюда? Неужели в сердце тлела какая-то надежда?
Нет же, больше всего Спаска боялась несбыточных надежд, она бы ни за что не позволила себе верить в лучшее… Нет же, она шла сюда попрощаться. В последний раз посмотреть на отца.
И теперь всё кончилось, не осталось никаких надежд, последний раз остался позади, и больше не будет ничего. Сердце стучало ровно и глухо, и Спаска снова хотела лечь на мостовую и свернуться в узел от нестерпимой, холодной боли, вытягивавшей жилы. Из костра Надзирающие вытащили сгоревшие останки змеи…
Наверное, так и должно было случиться, об этом на площади говорили и до начала действа. И Спаска гнала от себя мысль, что змея в костре была живой: слишком страшной была эта мысль. Потом, эта мысль вернётся потом – ночными кошмарами, непреходящей болью.
Потом, но не сейчас, только не сейчас! Сейчас надо не упасть на чёрные камни брусчатки. Спаска не смогла заставить себя зайти в «Пескарь и Ёрш»: не хотела ни утешения мамоньки, ни её слёз. Волче там всё равно не было.
А теперь надо было куда-нибудь пойти. Не стоять здесь в одиночестве, мозоля глаза прохожим. Но сдвинуться с места не было сил. На другом конце площади шуршала метла: толпа оставила на мостовой много сора, а к утру площадь перед главным храмом Хстова должна быть чистой. Угли давно погасли, дождь прибил дым к земле, не осталось даже запаха гари.
Спаска не смотрела по сторонам – она и без этого знала, что происходит вокруг. Вот за углом лошадь переминается с ноги на ногу, поскрипывает колёсами старая телега. Вот по соседней улице идут гвардейцы – их уверенную поступь не перепутать ни с чем. Вот в храме зажигают солнечный камень – поток силы, уходящей за границу миров, становится полней и туже.
Ночь, светлая и пасмурная, опускается на город… В Хстове полночь – самое тихое время, здесь рано ложатся и рано встают.
Только Надзирающие и мнихи любят чудотворов и по ночам… Телега, стоявшая за углом, со скрипом сдвинулась с места, лошадь (не подкованная, из битюгов) тихо ступила по мостовой.
Спаска вспомнила вдруг, как отец вёз её в Волгород на лошади, которая сломала ноги в овраге. И как, падая, прижимал её к себе. Он ушибся, он мог сломать шею, но не позволил ушибиться ей. Слёз не было, и боль словно пользовалась этим.
– Что ты здесь делаешь? – неожиданно раздался громкий сердитый окрик в двух шагах.
Он прозвучал так неожиданно, что Спаска не сразу узнала этот голос. Ей было всё равно, ей хотелось только одного: чтобы её не тревожили. Не сейчас. Потом, когда-нибудь потом.
На старой телеге с неподкованной лошадью сидел Милуш – в каком-то старом рваном плаще, надежно прикрывавшем лицо, без островерхой шляпы, без сопровождения слуг. И Спаска даже не удивилась, даже не задумалась, почему он здесь и зачем. В сумерках летней ночи его сутулая костлявая фигура была похожа на смерть.
– Как тебе только в голову пришло здесь появиться? – Милуш шипел от злости. – Сядь сзади. Быстро!
Спаска молча оторвалась от стены: ей было всё равно, но двигаться не хотелось. Будто слова и движения делали боль ещё сильней.
– Тебя могли узнать! Тебя могли схватить! Глупая девчонка! Кто тебе разрешил уйти из замка?
Телега медленно и тихо ехала через площадь, иногда останавливаясь: Милуш делал вид, будто подбирает что-то с мостовой, – нищие в Хстове часто искали в мусоре что-нибудь сто́ящее, только они прошли здесь часа два назад и всё разобрали.
Спаску покачивало от тряской езды, и не на что было опереться – всё же стоять возле стены было легче. Дождь капал и капал. Милуш был угрюм и больше не ругался: Спаска чувствовала, что с каждой минутой и его горе становится всё сильней. Не горе даже – отчаянье.
Он ничем его не выдавал, но оно было так же хорошо ощутимо, как поток силы, истекавшей из храма. А потом что-то качнулось за спиной Спаски, она услышала громкий вздох и один нетвёрдый шаг. Это напугало её – приближение человека она должна была заметить издали, даже со спины, даже если он крался и старался не дышать. А он возник из ниоткуда, словно вырос из-под земли.
Она оглянулась и в первый миг едва не вскрикнула от ужаса: он очень мало походил на человека, он был чёрен и страшен. Но одного мига хватило, чтобы его узнать и испугаться ещё сильней, испугаться своей несбыточной надежды. А потом на смену страху, радости, надежде снова вернулась боль.
Любовь – это боль и страх, и ничего кроме боли и страха…
– Слава добрым духам! – выдохнул Милуш слишком громко и шустро соскочил с телеги, качая головой. Его осязаемое отчаянье сменилось осязаемой радостью и беспокойством.
– Холодно, – выговорил отец, опираясь на его руки.
– Сейчас. Тут мягко, сухо. – Милуш откинул дерюгу, которой была накрыта телега, там обнаружился непромокаемый плащ и несколько перин. – Ложись скорее и поехали. Спаска, да что же ты сидишь, помоги! Ему же больно, неужели ты не видишь?
– Зачем… кроху?.. – спросил отец еле слышно.
– Молчи, молчи! – рычал Милуш, укладывая отца на перины. – Спаска, там возле тебя фляга с водой. Дай ему воды.
Лошадь испуганно дёрнулась, всхрапнула, но Милуш подхватил вожжи и дернул к себе. Битюги почему-то не так боялись отца, как другие лошади.
Спаска ещё не могла шевельнуться: она видела стену огня, она чувствовала, как жжёт этот огонь, она на своей коже ощущала набухавшие и лопавшиеся пузыри…
– Кроха, не смотри… – прошептал отец. Его бил озноб, и пересохшие губы размыкались с трудом. И она пришла в себя, ожила, и мир вокруг ожил, и мысли вернулись в голову, но вместо того, чтобы взять флягу, Спаска согнулась, закрыла лицо руками и придушенно вскрикнула:
– Татка, таточка мой!
А потом разрыдалась, причитая и не пряча слёз. И сама не знала, плачет от радости или от горя… Милуш заткнул ей рот ладонью и сильно встряхнул:
– Замолчи! Немедленно замолчи! Ну? Слышишь меня? Ты хочешь нас всех погубить?
Она замолчала, но плакать не перестала. Милуш сам напоил отца и тронул лошадь с места.
В Хстове полночь – самое тихое время. Телега ехала по пустынным светлым улицам, и шел дождь, и мягко ступали копыта без подков по мостовой, а Спаска всё плакала, и слёзы приносили облегчение и надежду.
Из города выехали через узкие Тихорецкие ворота, и ночная стража, приняв положенную мзду, не спросила, кого и куда везут в столь поздний час. Только за мостом, на пустынном Паромном тракте Милуш заговорил:
– Я ждал тебя возле храма Восхождения…
– Я не смог дойти, – ответил отец.
– Да, я это понял. Но у Чудотвора-Спасителя было слишком много людей. Сначала Надзирающие, потом побирушки, потом метельщик. Да ещё эта глупая девчонка! Я сперва думал, что мальчика там нарочно оставили Надзирающие. Но потом присмотрелся и узнал… мальчика… – Милуш оглянулся. – Спаска, перестань плакать. Сейчас не время плакать.
– Не трогай её. Ты не понимаешь… – выговорил отец. – Кроха, слышишь? Всё хорошо.
– Она плачет от радости, а не от того, что всё плохо… – проворчал Милуш.
– Пусть плачет от радости, – ответил отец.
– Тебе нужно много пить, – строго сказал ему Милуш, но посмотрел на Спаску. – И ожоги я бы закрыл повязками, будет легче. Нам ехать дня три на этой колымаге с этой клячей. И ведь ни на одном постоялом дворе не остановишься – тебя везде знают, как облупленного.
– Как думаешь, они поверили? – Каждое слово давалось отцу с трудом.
– Не знаю. Может, и поверили. Главное, чтобы поверили чудотворы. Они-то знают больше.
Спаска всхлипнула, вытерла глаза рукавом и, пошарив рукой под плащом, отыскала флягу. Телега ехала медленно, и было проще соскочить с неё, чтобы пересесть к отцу в изголовье.
– Таточка… – Спаска склонилась к его лицу. – Ты пить хочешь?
У него были опалены брови и ресницы, а волосы скрутились и высохли от жара, но лицо пострадало несильно. Спаска приложила флягу к растрескавшимся губам, чуть приподнимая отцу голову. Ему было трудно глотать и дышать, жизнь еле-еле теплилась в нём, взгляд то и дело мутнел, и Спаска снова ощутила страх и спазм в горле.
– Не бойся, – шепнул он. – Я не умру.
– Спаска, там в изголовье лежит полотно для повязок. – Милуш оглянулся и хотел сказать что-то ещё, но отец его перебил:
– Милуш, не надо, я прошу… Пусть пока правит лошадью…
Милуш подумал немного, вздохнул и сошел с телеги.
– Перелезай сюда, – велел он Спаске. И Спаска уже собиралась его послушать, как вдруг отец снова заговорил:
– Кроха, прости. Пожалуйста… Я не хотел, я не привык… Думать о тех, кто любит меня.
– Ты вообще не привык думать, – проворчал Милуш.
– А ты мог бы ей сказать, – сквозь зубы ответил отец.
– Молчи, не трать силы понапрасну. Я надеялся, что она ничего не узнает. Я думал, она опять к своему гвардейцу сбежала, когда не нашел её в замке к обеду. А тут – на́ тебе, стоит посреди Хстова, в двух шагах от башни Правосудия…
Спаска хотела сказать, что прощать отца ей не за что, но так и не смогла – при Милуше.
Они выбрались на Южный тракт в лиге от Хстова и ехали по нему всю ночь и весь день. И Спаска удивлялась, почему они повернули на юг, а не на север, к замку, но Милуш сказал, что там пока никто не должен знать, что отец жив.
В Горький Мох они тоже не поехали, и, похоже, никто кроме отца не знал, куда они направляются. А ему к полудню стало совсем плохо.
Милуш объяснил, что это ожоговая болезнь, яд идет в кровь из отмирающих тканей, и даже боялся давать отцу маковые слёзы, чтобы не отравить его совсем. И жалел, что сделал повязки с лягушачьей слизью, в которой тоже есть яд.
– В лягушачьей слизи нет никакого яда, – сказала ему Спаска. – А маковые слёзы всё равно нужно давать.
– Будут яйца курицу учить… – проворчал Милуш. – Что, жалко татку? Без маковых слёз обойдется, не такие и страшные ожоги, копоти больше. Сам всю эту ерунду придумал, сам теперь и расхлебывает… А я говорил, что ничего хорошего не выйдет.
Милуш лукавил, Спаска чувствовала. И жалел он отца ничуть не меньше, чем она, и боялся за него.
– На нём все заживает как на собаке, и это заживет, – продолжал бормотать себе под нос Милуш. – Я без змея обойдусь, а он без маковых слёз обойдётся. Вот мне сейчас только не хватало по болотам лягушек ловить, вместо того чтобы в замке ждать осады. Пусть не надеется, что я ему две недели буду доброй сиделкой, через три дня я в замок должен вернуться.
Однако, когда отец от боли начал стонать и метаться, Милуш тут же дал ему глотнуть маковых слёз.
После такого нашего разговора майор просто обязан был включить меня в список самых вероятных подозреваемых. Но ради Алиции я была готова на все! Или хотя бы ради ее светлой памяти. К тому же в список подозреваемых наверняка и так входили все ее знакомые, я в том числе, и своим желанием непременно попасть на место преступления я просто передвинула собственную персону в подраздел наиболее подозрительных. Понятное дело, что майор не просто так от доброты душевной разрешил мне приехать! Он наверняка лелеет на мой счет коварные планы, собирается вывести меня на чистую воду и выудить всю имеющуюся информацию. Рассчитывает поймать меня на горячем — например, на попытке уничтожить или спрятать какую-нибудь улику. Вот и прекрасно, вот и пусть рассчитывает! Я как раз и рассчитывала на подобный его расчет! Майор умный. Может быть, он действительно догадается, что же такое я должна там найти и перепрятать, поскольку самая я не имею об этом ни малейшего понятия…
Людей, только что потерявших близкого человека, нельзя и на пушечный выстрел подпускать к рулю, это я теперь знаю точно. Потому что совершенно не помню, как добралась от отеля «Европейский» до квартиры Алиции на Мокотове. Утешает только то, что прибытие мое туда не сопровождалось милицейскими сиренами и мигалками, а значит можно смело надеяться на то, что я никого не задавила.
В квартиру меня пустили беспрепятственно, майор успел предупредить охрану. Войдя, я нерешительно замерла в прихожей. Майор сам вышел меня встретить.
— Добрый день, пани Иоанна! Проходите и постарайтесь мне объяснить, почему это вдруг вашей подруге пришла в голову настолько странная идея — обязать вас просьбой непременно посмотреть на ее труп?
Вот так и знала, что его это заинтересует! А потому заранее придумала логичный и весьма убедительный ответ.
— У нее был навязчивый страх, — ответила я с тяжелым вздохом. — Вы знаете, как умерла ее мать? Скоропостижно, в этой квартире, сидя в кресле, представляете?! В то время, как Алиция где-то развлекалась. На нее это произвело очень сильное впечатление… На Алицию, я имею в виду, а не на мать. Ну и с тех пор она все переживала, что может умереть вот так, одна-одинешенька, и никто даже и не увидит. Не посмотрит сочувственно, не вздохнет, не поплачет. Ну и поручила это дело мне. Посмотреть, вздохнуть, поплакать.
— Почему?
— Ну, очевидно, была уверена, что за мной это не заржавеет! Я вообще очень сочувственная, знаете ли.
— А когда она вас об этом попросила?
На этот каверзный и очень неудобный вопрос я ответила не сразу. Сначала прошла в комнату. Алиция лежала на диване полностью одетая и выглядела спящей. Я, правда, не так уж много покойников пристально рассматривала, но они все же были. И ни один из них не казался живым. А Алиция выглядела именно как живая, у нее даже цвет лица не изменился. И ни тени предсмертного страдания на лице, ни ужасной гримасы боли или страха. Покой и умиротворение. И закрытые глаза. Странной выглядела разве что поза: она лежала на спине, вытянувшись. И это сразу делало ситуацию неестественной и пугающей, и в то же время еще более похожей на розыгрыш, потому что при жизни Алиция могла спать в любом положении, только не на спине.
— А она точно мертва? — спросила я, с идиотским упрямством цепляясь за эту дающую надежду неестественность.
— Точно, — резко ответил майор. Как припечатал. И добавил: — Можете потрогать, если не верите.
Я воспользовалась разрешением, иначе потом всю оставшуюся жизнь меня бы мучили кошмары: а не похоронили ли Алицию живой? Но ее рука была холодной и твердой. Ничего похожего на живую человеческую плоть.
Да. Мертва.
Алиция… Алиция, которая была самой жизнью! Алиция, которую я ждала сегодня утром в туалете отеля «Европейский», где она должна была мне все рассказать, а я ей помочь. Я вовсе не преувеличивала, говоря майору, что она самый близкий мне человек и я многим ей обязана. Алиция сделала для меня больше, чем кто-либо в этом мире! Однажды она меня просто спасла, причем просто так, по дружбе и ничего не требуя взамен. Словно это самое естественное между людьми — оказывать настолько ценные (бесценные!) услуги просто так. Я по гроб жизни ей обязана, и с ее смертью эти обязательства никуда не делись. Потому что это гроб моей жизни.
Алиция просила меня о помощи. Значит, я ей помогу. И точка. Сделаю для этого все возможное и невозможное.
Странная это ситуация, когда умирает человек, вроде бы и не родственник, но которому ты многим обязан. И ты изводишься, не находя себе места и мучаясь чувством вины, потому что не знаешь, что делать с не отданным долгом. Неоплаченный вексель висит над тобой вечным укором. Ты мог бы его погасить, пока еще было не поздно, пока кредитор был жив. А теперь тебе только и остается, что до смерти мучиться чувством вины, потому что при жизни Алиция не получила от меня и десятой доли того добра, которым сама щедро меня одаривала. И теперь мне остается только попытаться вернуть хотя бы часть этого долга, выполнив ее предсмертное пожелание.
Что-то она от меня хотела. Что-то еще, кроме осмотра тела перед выносом. Не могла сказать прямо, намекала, несла какую-то чушь и надеялась, что я сумею понять… Чего она могла хотеть? Скорее всего, чтобы после ее смерти я разобралась с тем делом, в котором она увязла и с которым сама не справилась. Я передернула плечами, вспомнив мрачную ненависть, что проступила в ее глазах тем злополучным вечером… Ненависть, ну надо же! И это у Алиции, которая вообще не умела ненавидеть!
«…Обязательно приди посмотреть на меня перед выносом тела…» Ну вот я пришла, и что? Что такое я должна была увидеть? Нет, не так — что Алиция хотела, чтобы я увидела? И вряд ли просто увидеть будет достаточно, скорее всего нужно будет как-то взять и незаметненько спрятать… Только бы понять — что именно?
— Извините? — Я с трудом оторвала взгляд от безмятежного лица Алиции, сообразив, что майор вот уже который раз обращается ко мне с каким-то вопросом. — Вы что-то сказали?
— Да так, ерунда. Спросил, когда именно ваша подруга дала вам столь необычное поручение.
— Не знаю. Не уверена… — пролепетала я, уставившись сквозь него совершенно безумным взглядом. — Здесь можно курить?
Мне нужно было как-то выиграть время и продумать дальнейшую линию поведения. Безумный взгляд имитировать практически не пришлось, я и на самом деле находилась где угодно, только не в себе. Как поступить? Что ему сказать? И сколько? Чего бы хотела от меня Алиция? Чтобы я открыла ему всю правду ради скорейшего поиска убийц? Или наоборот, ради нашей дружбы скрывала все по максимуму, чтобы не испортить репутацию покойной?
Майор поднес мне спичку. Взгляд его был выжидательным, но непреклонным. Надо понимать, что свой вопрос он будет повторять снова и снова. пока не упадет замертво или я не сломаюсь. Ладно, не стоит издеваться над доблестным майором родной милиции!
— Какое-то время назад, — сказала я ему чистую правду. — Она много раз об этом упоминала, трудно сказать точно…
Если когда-нибудь правда и выплывет наружу, всегда можно будет отбрехаться тем, что со сна я плохо соображаю, а сегодня и вообще была в стрессе. Не каждый день у меня убивают лучшую подругу! И вообще она звонила мне ночью, когда я почти спала, так что имею полное право на фрагментарную потерю памяти, особенно после такого-то потрясения!
— А когда вы последний раз видели свою покойную подругу живой?
Ха! Легкий вопрос, тут даже и думать не надо, а сразу признаваться.
— Вчера вечером. Здесь, у нее…
Тут голос мой предательски дрогнул, потому что наша встреча встала перед глазами, как наяву. Они все равно установят, что мы виделись, скрывать было бы глупо. Да и зачем? К тому же моими пальчиками тут все заляпано, дверь, кресло. столик, косяк, коробок с кнопками…
Я обвела взглядом комнату. Вроде бы все как всегда, ничего не изменилось со вчерашнего дня. Ну вот что я тут должна была такого увидеть? На что обратить внимание? Что спрятать? И как прикажете незаметно изучать обстановку под пристальным взглядом майора?!
Неожиданно майор сам мне помог:
— Пани Иоанна, я бы хотел. чтобы вы тут осмотрелись. Может быть, что-то покажется вам странным, стоящим не на своем месте или вообще лишним. Или же наоборот — чего-то будет не хватать. Вы, похоже, последняя видели потерпевшую живой… кроме убийцы, конечно. Может быть, со вчерашнего вечера тут что-то изменилось? Когда вы отсюда ушли?
— Не помню. Я на часы не смотрела, не думала, что это окажется важным. Приехала я после восьми и сидела не очень долго, не больше часа. Но точнее сказать не могу.
На пороге в соседнюю комнату я остановилась как вкопанная. И вовсе не потому, что хотела убедиться, на месте ли замаскированный под сучок микрофон — он сразу же вылетел у меня из головы, стоило мне увидеть, что на свежевыкрашенной стене под крюком с кастаньетами чем-то острым нацарапано:
«1. Прачечная!!!
2. Прадедовский чемодан.
3. Сделать ключ.
4. Найти конверт».
Я застыла на пороге с видом барана, узревшего исключительно новые ворота. Вот она! Инструкция! Алиция не стала надеяться на мою сообразительность и оставила подсказку на самом видном месте, потому что вчера этой надписи тут точно не было. И я это знала. И она знала, что я знаю, а значит, обязательно обращу внимание.
Вот и нечего больше искать. Именно ради этой надписи Алиция так настаивала на моем приходе сюда. Завещание на стене. Адресованное мне, потому что сразу понятное и не нуждающееся в расшифровке.
— Кстати, — осведомился майор словно бы невзначай, — ваша подруга имела привычку сама себе царапать настенные записки-напоминалки?
Отвернувшись от надписи, я покачала головой и продолжила осматриваться. Хотя теперь уже ничего не искала. Но надо же было создать видимость и отвлечь внимание майора от предназначенного мне послания! А отвлечь его было жизненно необходимо, послание Алиции не оставило мне выбора: говорить майору правду нельзя. Вообще ничего нельзя говорить. Совсем. Потому что сбывались самые худшие мои предположения.
— В этом вся Алиция! — доверительно пояснила я майору. — Пометки для себя она оставляла везде, где только можно. Могла писать на обрывках бумаги размером с почтовую марку и постоянно злиться, потому что они вечно терялись. Могла писать метровыми буквами на плакатах и постерах, а потом не понимать, где начало и где конец. Если ей требовалось что-то запомнить, она могла обклеить записками всю квартиру. Или царапать на чем придется. Потому так часто ремонты и делала.
— Но чтобы вот так, на свежепокрашенной стене… — усомнился майор. — Вы уверены, что это она писала?
— Никаких сомнений, точно она! Мне у нее и не такое видеть приходилось.
— А вчера вы эту надпись видели?
И вот как тут отвечать? Соврать, что не заметила? Ага, поверит кто-нибудь в такое, как же! Такое украшение интерьера мог бы не заметить только слепой на оба глаза. Сказать, что надпись здесь была не то что вчера, а чуть ли не с момента ремонта и потому давно не имеет значения? Но слишком уж свежими выглядят царапины.
— Точно помню, что нет. такое я бы заметила. Но Алиция вчера была вся в расстроенных чувствах, забыла про какой-то срочный эскиз, вспомнила уже почти опоздав, разнервничалась. Он какой-то вроде как жутко важный был. После такой забывчивости могла сделать себе такую вот монументальную зарубку на память. Понадежнее, чем стикеры на холодильник!
— «Прачечная, — задумчиво прочитал майор вслух. — Прадедовский чемодан, сделать ключ, найти конверт». С последними двумя фразами вроде бы никаких непонятностей, а вот что означают первые две?
Все-таки какой он ужасный человек, этот майор! Сразу ухватил самое главное. Их что, в милиции специально так натаскивают? Словно собак-ищеек?
— Ну с прачечной тоже вроде бы все ясно, — протянула я, лихорадочно соображая, что тут может быть ясного. — Сдать белье хотела. Или получить. А чемодан… Может, она семейный сундук в виду имела? Есть у нее такое наследие предков, огроменная дурында, обитая жестью. Понятия не имею, где она его держит, но все говорила, что надо бы избавиться. Может, наконец-то решилась?
— Возможно, возможно… — По лицу майора мне никак не удавалось понять, принял ли он мою версию или посчитал бреднями, если не чем похуже. — Я бы хотел попросить вас продолжить осматриваться. Вдруг заметите еще что-нибудь необычное?
Недавно я впервые в жизни обратился к психиатру.
Чувство, охватившее меня при входе в его кабинет, нисколько не напоминало ту щемящую тревогу, которой обычно полны приемные врачей. Наоборот, мне захотелось поскорее окунуться в зеленый свет больших папоротников, что так уютно сомкнулись над глубокими креслами. И сам врач, восседающий в своем светлом тропическом уголке — великий Валентин Вишневский, — казался удивительно “своим парнем”. Молодой, с мягкими нервными глазами на худом носатом лице, с нежной и длинной Мальчишеской шеей, выступающей из открытого ворота белой рубахи, — неужели ему ведомы шахты человеческой души? Назвать бы его не доктором, а просто Валиком, да пригласить в мою гасиенду пить чай на веранде и слушать ночной концерт леса…
– Здравствуйте, вы, наверное, Иржи Михович?
– Да, доктор.
– Зовите меня просто Валик… Что вы стоите? Хотите лимонаду? Астро-кола?
– Если вы уж так любезны, рюмочку коньяку.
– С удовольствием.
Он поставил на стол две старинные рюмки из хрупкого стекла.
– Двенадцатилетний… Ну, выкладывайте, Иржи. Как говорится, каким ветром вас занесло в мою келью?
Я прекрасно понимал, что вся эта увертюра преследует одну цель: заставить пациента довериться, погасить его болезненную настороженность. Но следует отдать справедливость — увертюру играл мастер. Разве можно передать на бумаге полурадостные, полувиноватые улыбочки Вишневского, его дружеские, ласковые манеры, его чуть звенящий голос, одинаково далекий и от заискивания и от фамильярности?
Однако я и не собирался ничего скрывать.
– Не сочтите за обиду, Валик, но… я не тот, за кого вы меня приняли. Да, я старший пилот в группе Пятой координаты и потому уже много лет болтаюсь в пустоте. Мы очень редко видим даже станции внешнего пояса, не говоря уже о населенных планетах. Сами знаете, наши опыты… И все-таки я вопреки вашим ожиданиям не гоняюсь за космическими призраками, не боюсь одиночества в корабле и спокойно возвращаюсь из самых трудных рейсов. Мне тридцать два года, я идеально здоров, моя генетическая линия чиста, как луч света, — ни одного угнетенного комплекса на двадцать поколений предков. Да… Вы знаете, наверное, эти дальние пращуры оставили мне необъяснимую любовь к лесу. Когда мой корабль опускается на лесистую планету, меня охватывает шальная радость.
Страница 59 из 138
Лес — самое прекрасное, что создала природа. Горы круты и неприступны. В степях печет солнце, гуляют дожди и грозы. Море только и ждет, как бы тебя проглотить. А лес… Я невольно говорю сейчас категориями древних. Пытаюсь понять, откуда это во мне, родившемся за пятьдесят парсеков от ближайшего дерева… Извините.
– Ничего, продолжайте.
– Да, конечно, вы суммируете наблюдения… Короче гроворя, у меня есть маленький домик на Земле в одном из лесных заповедников Северной Америки. Кругом чудесный сосновый бор… Знаю, что многие мои друзья облюбовали для отдыха атоллы в Тихом океане, пальмовые рощи Инда, прерии Техаса и Гималайские кряжи, но я не мог иначе… Вы когда-нибудь видели сосну?
– Тут у нас есть сосны.
– Очень хорошо. Я назвал свое жилище гасиендой святого Георгия… Сам дом построен из настоящих сосновых досок, сбитых деревянными же клиньями. Недавно я получил отпуск и, разумеется, полетел к себе, в прекрасный сентябрьский Орегон… Вообразите себе: веранда, вечер, мошкара под колпаком настольной лампы, чашка черного кофе… Наверху, в вершинах, бормочет ветер, а под стволами тихо, тепло, темно. Летучие мыши над домом — раз туда, раз сюда… Так вот, посидел, попил кофе и отправился спать — такой умиротворенный, на себя не похож. Среди ночи просыпаюсь. Тишина. В комнате ни кванта света. За окном — контуры веток и звёзды. Лежу и думаю: чего проснулся? А на душе тревожно. Голова в огне. Никогда со мною такого не было. Так ясно мне представилось: ведь это же преступление — не спать, рассвет скоро, а тогда… уже и калачиком свернулся, и глаза закрыл прилежно.
Но слишком силен был во мне анализ, и я уцепился за свой непонятный страх — что “тогда”?
Кругом был холод, Валик, жестокий холод. Вернее, ожидание холода… Хвататься за последние крошки сна, а потом идти, спешить куда-то…
Мне чудился промозглый, невиданно унылый путь, блуждание по мертвому, тесному, разделенному на клетки пространству.
Там нет опасности, есть только убийственная монотонность работы, когда хочешь спать — и не можешь. Иначе случится что-то ужасное. День за днем, год за годом, как вечный двигатель…
И глаза в темноте комнаты! Я был не один. Кто-то осторожно и тихо следил за мной, боясь обеспокоить — следил по-собачьи, голодными глазами. Жизнь его зависела от меня, только от меня. Я — грязный, отупевший человек-двигатель — был кормильцем, хозяином жизни нескольких еще более слабых существ. Они ждали меня, когда я возвращался вечером, как первобытный охотник из джунглей; они хранили мой короткий сон, боясь кашлянуть в душном воздухе моей конуры… Я чуял их запах…
Нет, утром все кончилось. Позже мне удалось узнать… Когда-то на месте моего леса стоял огромный город. Даже сейчас еще археологи находят среди сосен ржавые каркасы домов, обвалившиеся туннели. А в городе жили миллионы людей. Они рождались, росли, растили свою злость: им не хватало кислорода, света, простора. Они грызли себя и других, завидовали, строили иллюзии…
И работали, однообразно, ординарно, все, как один, из поколения в поколение — сначала мучились, потом привыкали, тупели, рефлекторно делали заученные операции. Старели, умирали… В эту ночь я стал одним из них…
– Ясно, — сказал Вишневский и встал из-за стола. — Вы не первый и не самый трудный. Дело в том, что у Земли громадное прошлое. Его отголоски лучше всего слышны в пустынных заповедниках. Остаются не только ржавые каркасы — во времени ничего не теряется. Вы здоровы, Иржи. Это просто неизвестный науке вид информации, так сказать, долгосрочная телепатия, записанные непонятным кодом чувства и мысли наших предков.
Он достал из ящика стола небольшую трехмерную фотографию, подал мне. Я повертел ее в руках. Фотография изображала голову мужчины средних лет.
Жилы на его шее были напряжены, как буксирные тросы, волосы ощетинились над сморщенным лбом, зубы закусили нижнюю губу, словно мужчина сдерживал крик боли… Глаза были светлее, бешеные и вместе о тем молящие.
– Это один из моих пациентов. У него вилла на территории бывшей Польши.
– Что же это он так?
– Вы хорошо знаете историю, Иржи?
– Думаю, что неплохо.
Валик полошил изображение на стол.
– Лет четыреста назад недалеко оттуда был город. И назывался он Освенцим…
Ночь Ригальдо провел плохо: читал социальные сети, отчеты пострадавших и официальные новости — наконец объявилась группировка, взявшая на себя ответственность за теракт; отвечал сообщениями на неизбежные вопросы тех, кого нельзя было проигнорировать, а потом бесконечно долго лежал и смотрел на Исли.
Исли спал.
С вечера он был взбудоражен, беспокойно расхаживал по первому этажу. Ложиться отказывался — говорил, что не может найти удобного положения. У него болела спина, он высадил две чашки кофе и выглядел так, словно что-то употреблял. Он отвечал невпопад, и глаза у него ярко блестели. Только в час ночи Ригальдо уговорил его принять снотворное.
В итоге он с трудом довел Исли до кровати, и тот вырубился, едва прикрыв глаза. Ригальдо раздел его и на всякий случай оставил ночник включенным. А сам никак не мог заснуть, разглядывал мужа так, как будто давно не видел: высокий лоб с намечающимися морщинами, широкие брови, темные тени под веками, пробившуюся щетину и крепко сжатые губы. Если у Исли и появились седые волосы, в светлой гриве было не разобрать. Перед сном Ригальдо не пустил его в душ, чтобы рана не мокла, и теперь ноздри ему щекотал запах пота. Ригальдо вдыхал этот запах и думал, что он охуенный. Такой настоящий, привычный, теплый, живой, «свой».
От близости Исли его вело, он закрывал глаза и вспоминал, как утром они лениво переругивались, Ригальдо делал вид, что жутко занят, а сам подглядывал, как Исли собирается на работу. Исли стоял перед зеркалом в новой рубашке, сражался с прорезями для пуговиц и морщил нос, посматривая на отражение. «Уже не мальчик», — самокритично сказал он, поворачиваясь то в фас, то в профиль. Вздохнул, тряхнул волосами и занялся галстуком.
Ригальдо не знал, чего он там морщится. Да, после сорока Исли заматерел, но в его теле не было ни унции лишнего жира — одни мышцы и сухожилия. У Ригальдо все поднималось как по команде, стоило увидеть Исли раздетым. Да что там, и на одетого у него тоже вставало. И хорошо, если это случалось не на совещании. Исли был все тем же категоричным, нахальным мудаком и манипулятором, за которого Ригальдо когда-то вышел в помрачении рассудка. Исли был все тем же — ласковым, щедрым, смешливым, сильным и распространял вокруг себя яркий свет, как прожектор.
Представляя то, что могло бы случиться, находись Исли чуть ближе к торговому центру, Ригальдо чувствовал, как внутри него мгновенно что-то перегорает, и сразу становится, как в бункере — пусто, глухо и темно.
Однажды Исли в шутку решил подъебать его, пристал с вопросами, как Ригальдо представляет свою жизнь в старости, ну, чем планирует заниматься, когда станет благообразным вдовцом. Ударится ли в эскапизм где-нибудь в Исландии или собирается вести бурную и общественно-полезную жизнь, как Даэ?
В ответ Ригальдо, заложив пальцем страницу в книжке, невозмутимо ответил: «Да как Кобейн. У меня и ружье есть».
Он до сих пор помнил, какое сделалось у Исли лицо.
В лесу ухали совы, из приоткрытой форточки тянуло холодом. Ригальдо ворочался, то прижимался к горячему плечу Исли, то откатывался на другой край кровати, а когда наконец задремал, его разбудил Симба. Кот «гулял» с февраля, как всегда в это время года, надолго сбегал из дома, а потом возвращался — драный, худой, измотанный и удовлетворенный. Где уж он находил себе пару в лесах вокруг девяносто девятого шоссе, из года в год оставалось для Ригальдо загадкой. На уговоры, что тот уже старый, пора и честь знать, кот демонстративно раскидывался на полу и вылизывал яйца. Исли смеялся и спрашивал, кого он отодрал на это раз. Может, лисицу или бобра?..
Вот и сейчас кот вернулся — мокрый, с глубокой царапиной на носу. Он запрыгнул с грязными лапами на чистую простыню и принялся шумно урчать и тереться. Ригальдо мгновенно проснулся, обозвал кота пидором и пригрозил «Кладбищем домашних животных», а потом смилостивился и сделал из одеяла гнездо. Исли беззвучно дышал во сне рядом. Когда он перекатился на левый бок, Ригальдо подвинулся ближе, «пристыковался», переплетя с ним руки и ноги, и с облегчением уснул.
НАТ. – БЕТОНКА — НОЧЬ
Игорь подхватывает Варин рюкзак, Миха – свой, со снаряжением.
ИГОРЬ
Ну что, в лагерь, греться?
ПРИЗРАК
Да. Вы идите. Я тут пока. Подумаю.
Трет лицо руками.
ВАРЯ
Да ладно! Пойдем. Давай, пошли!
Тянет его за руку к бетонке. У нее нервно-веселое настроение.
Призрак мягко освобождается.
ПРИЗРАК
Варь, идите. Я приду позже.
МИХА
А найдешь нас?
ПРИЗРАК
Без вариантов вы у озера встали. Тут больше негде. Идите. Все хорошо, я догоню.
ИГОРЬ
Ладно.
Уходят по бетонке в сторону лагеря.
НАТ. – БЕТОНКА – НОЧЬ
ИГОРЬ
Ты как маленькая. Дай парню в себя прийти. Надо было его силком в машину запихать на самом деле.
ВАРЯ
Ну извини, сглупила. Но все же хорошо уже. Мог бы он и пойти с нами. Что ему стоило?
ИГОРЬ
…А может ты и права. Варьк, держи рюкзак, я сейчас.
Игорь почти бегом возвращается назад, но Призрака на обочине бетонки уже нет.
Он почти по наитию идет к осыпи.
НАТ. – У ОБРЫВА — НОЧЬ
Призрак стоит на камнях у самого края.
Игорь подходит, встает рядом.
ИГОРЬ
Ну и?
ПРИЗРАК
Что «и»?
ИГОРЬ
То ты не знаешь? Что происходит?
ПРИЗРАК
Да ничего такого, чего бы раньше не было. Спасибо, кстати, что помогли. Как-то даже не верится, что мы их вытащили.
ИГОРЬ
Н-да. Не уходи от ответа, мне еще тебя отмазывать перед Варькой, если вдруг сейчас свалишь.
ПРИЗРАК
Ладно. Только без трагедий, ок? Все неприятности уже случились со мной тридцать лет назад и мой труп уже наверное разложился на Катинском кладбище. Я на самом деле то, о чем люди говорят. Лучшее в мире привидение без мотора.
ИГОРЬ
Рука не болит, привидение?
Призрак несколько секунд смотрит в небо, опять полное звезд. Отвечать он не хочет и это видно по лицу. Но Игорь ждет, пауза слишком затягивается.
ПРИЗРАК
Дело в том… я иногда вижу, как умрут люди. Случайные знакомые. Просто кого встретил на тропе. Всегда думаю, что это можно предотвратить, и предупреждаю. Никогда не помогает, но не предупредить – это как-то не по-человечески.
ИГОРЬ
Нас ты тоже предупредил…
Призрак кивает.
ИГОРЬ
Не сказал бы, что это не помогло.
ПРИЗРАК
(с усмешкой)
Да, все пошло немного не так. Как-то даже странно.
ИГОРЬ
А кто…
ПРИЗРАК
Варя.
Игорь надолго замолкает
НАТ. – СТОЯНКА У ОЗЕРА – НОЧЬ
Варя кидает в огонь ветки. Миха смотрит в огонь. Варя поправляет костер, вешает котелок с водой.
НАТ – У ОБРЫВА – НОЧЬ
ПРИЗРАК
Ты иди, я тут побуду. У меня не так много времени.
ИГОРЬ
В смысле?
ПРИЗРАК
Я же уже объяснил – я умер тридцать лет назад. Мертвые не могут возвращаться, не должны. Так мир устроен и это правильно. Я – это всего лишь неисполненное обещание и нечистая совесть, которая почему-то никак не может успокоиться.
ИГОРЬ
А Варьке ты нравишься. Она ждет, что я тебя приведу.
ПРИЗРАК
Пусть уж лучше обижается.
ИГОРЬ
Извини заранее, может я не прав. Но мне кажется, ты «а» – все усложняешь, «бэ» — тупо боишься. Привычка быть призраком – такая привычка.
ПРИЗРАК
Ты не прав.
ИГОРЬ
Так объясни!
ПРИЗРАК
Я задолжал тут кое-кому, и по моим расчетам долг придется отдать… где-то через четверть часа. И хотелось бы сделать это без свидетелей.
ИГОРЬ
Что ты там мог задолжать?
ПРИЗРАК
Жизнь. Один час жизни.
ИГОРЬ
И что это значит?
ПРИЗРАК
Это значит, что примерно через пятнадцать минут повторится все то, что со мной происходило в реальности, когда я помер. Подробно, с деталями и неприятными спецэффектами. Это некрасиво, долго и… я не думаю, что тебе стоит на это смотреть. И уж тем более – Варьке. И вашему впечатлительному другу.
ИГОРЬ
Ты идиот! Надо было соглашаться на госпиталь!
ПРИЗРАК
Сам идиот. Меня уже реанимировали один раз. В похожей ситуации. Смысла никакого, только ребят жалко. Врачей. Они честно пытались. Все восемь часов. Слушай, возвращайся к своим, а? Наври что-нибудь Варьке. Скажи, я дурак. Это даже хорошо, если она на меня будет злиться. Иди уже.
ИГОРЬ
(нерешительно)
Может все же…
ПРИЗРАК
Выше нос. Это не адские муки, так что закончится. И я честным привидением прилечу на слетную поляну. Там и увидимся. А сейчас прошу тебя, — вали отсюда!
Игорь медленно уходит. Оборачивается от самой бетонки, видит, как фигуру призрака освещает луна.
НАТ. – СТОЯНКА У ОЗЕРА — НОЧЬ
Игорь останавливается метрах в пяти от костра, слушает разговор.
ВАРЯ
…попробовал меня удержать, и будешь смеяться, но пальцы прошли насквозь. Я до сих пор гадаю, приглючилось или на самом деле.
МИХА
Да ну тебя.
ВАРЯ
И если бы не он, те люди в машине погибли бы. Я бы там одна ничего не смогла сделать. А ты говорил, он мстит людям за свою смерть.
МИХА
Не говорил я такого!
ВАРЯ
Ну и ладно. Он нам помог. Это главное. И все живы. И никто не пострадал. Только где их носит? Уже ужин остыл и вода выкипела.
МИХА
Да не спорю я! Просто я много слышал разного о твоем Волкове. И как-то все не совпадает. Как о другом человеке. Тот Волков – одиночка. Он лучше других знает, что делать, он всегда появляется, когда уже выбрал, кто следующий попадет в неприятности. Он отстал от группы из упрямства и любви к экстриму, и его же собственной команде было настолько все равно, что они его не дождались на поляне и спасателям сообщили только на следующий день.
Появляется мрачный Игорь.
ИГОРЬ
Что-то я не то сделал.
Достает из клапана Вариного рюкзака коньяк, из своего – аптечку.
ВАРЯ
Что-то случилось? Ты куда?
ИГОРЬ
Волков наш – идиот. Но и я, кажется, не лучше. Только что повторил подвиг тех безымянных ребят, которые его бросили в восемьдесят пятом.
ВАРЯ
Я с тобой. Можно?
ИГОРЬ
Пойдем. Если кто его сюда и притащит, то только ты.
Миха молча встает с бревна, выливает в костер остатки кипятка. Вся компания идет к бетонке. Потом бежит по бетонке в свете полной луны.
НАТ. – У ОБРЫВА – НОЧЬ
Игорь оглядывает поляну – она пуста.
ИГОРЬ
Вот тут мы стояли…
Замечает темное пятно на земле. Наклоняется, трогает.
ВАРЯ
Где он? Что это?
ИГОРЬ
Не знаю… похоже на кровь.
Может, он упал вниз как-то…
ВАРЯ
О, господи. Он что-то говорил о том месте, где разбился. Сейчас… Скала кого-то там…
МИХА
Стенка Морта, это у Каменной. Не знаю, кто был этот Морт, но там альпинисты тренируются.
НАТ. РУЧЕЙ В ТЕМНОЙ РАСЩЕЛИНЕ. РАССВЕТ
По камням, по ледяной воде очень медленно пробирается Призрак. Видно, что он побит о камни и вероятно у него поломаны несколько ребер, рука, и еще на голове шрам с обильным кровотечением. Стиснув зубы, ползет, часто надолго останавливаясь, чтобы отдохнуть. Выползти совсем из воды у него не выходит – не дают камни, за которые у него не получается ухватиться.
НАТ. РУЧЕЙ В ТЕМНОЙ РАСЩЕЛИНЕ. РАССВЕТ ВОСПОМИНАНИЕ
ТИТР:
1985 год, август
Тот же ручей, Волков выглядит примерно так же, только на нем нет свитера Павла Андреевича. Зато есть тело туриста, которого он тянет из последних сил за собой.
КОНЕЦ ВОСПОМИНАНИЯ
НАТ. РУЧЕЙ В ТЕМНОЙ РАСЩЕЛИНЕ. РАССВЕТ
Призрак даже не ползет, просто лежит наполовину в воде.
ВАРЯ (ЗК)
Вон он! Я его вижу! Скорее, он здесь!..
Видно как ребята бегут к реке, но когда спускаются – призрака уже нет.
НАТ. – У ОБРЫВА — НОЧЬ
Миха надевает беседку, он собирается спуститься вниз по той же веревке, что и Игорь.
Варя стоит у края осыпи и смотрит вниз, зажав рот обеими руками. Потом вдруг отрывается от зрелища, которое освещают только фары.
ВАРЯ
Мих, слышишь?
МИХА
Что?
ВАРЯ
Мотор! Там машина на дороге! Я позову!
Действительно слышен звук приближающегося мотора.
НАТ. — КАМЕННАЯ ОСЫПЬ — НОЧЬ
ЖЕНЩИНА неудобно лежит на сидении. Она не была пристегнута, когда автомобиль во что-то врезался, и от удара потеряла сознание. На лице кровь. Одета – в удобную спортивную одежду.
Призрак обматывает поданным Игорем концом левую руку, чтобы номинально подстраховаться. Потом коленом опирается на порог автомобиля, и правой рукой – дотягивается до руки женщины. Тянет ее к себе. Женщина стонет, пытается вырваться. Призрак держит крепко. Она открывает глаза. Взгляд у нее мутный.
Видно, что веревка, на которой «висит» автомобиль, готова лопнуть.
ПРИЗРАК
Тихо! Все будет хорошо! Вы попали в аварию, но все будет хорошо.
Из-под автомобиля вниз, в темноту, улетают несколько камней.
ПРИЗРАК
Держитесь за меня. Крепче. Я помогу. Двигайтесь сюда. Медленней. Так! Хорошо!
Призрак подхватывает женщину правой рукой под подмышку (на левой – веревка), тянет к себе.
Автомобиль со скрежетом начинает сползать вниз.
ПРИЗРАК
Прыгай!
Видно, что веревка, натянутая до предела, удерживает автомобиль на несколько секунд в неустойчивом равновесии на краю. В этот момент Призрак и женщина полулежат, полусвешиваются с обрыва, удерживаемые веревкой Игоря.
Мужчина выпрыгивает с другой стороны.
Веревка, удерживавшая джип, лопается. Автомобиль ухает вниз, увлекая за собой поток камней. Слышится грохот.
Призрак помогает женщине забраться на край осыпи, туда, где только что была машина. Там есть, за что держаться. Затем сам втискивается между ней и провалом, в который улетел джип.
НАТ. – У ОБРЫВА — НОЧЬ
У Дороги стоит внедорожник спасателей. Варя руками показывает дорогу к обрыву, за ней спешат спасатели со снаряжением.
НАТ. – НА БЕТОНКЕ У ВЕРТОЛЕТА – НОЧЬ
Мужчина обнимает жену, они сидят на камне у машины спасателей.
МУЖЧИНА
Все. Теперь только морской отдых, да? Круизный. Снимем яхту…
ЖЕНЩИНА
Да ты и в океане найдешь, во что врезаться…
Спасатели пакуют снаряжение. К супругам подходит Игорь и СПАСАТЕЛЬ.
СПАСАТЕЛЬ
Идемте, отвезем вас в город. Я оставлю контакты, кому дальше звонить и что делать…
ЖЕНЩИНА
Почему это всегда случается именно с нами?
СПАСАТЕЛЬ
Вам еще повезло, что вас заметили. Спасибо вон, парням скажите.
Супруги идут к машине. Игорь в сопровождении Спасателя возвращается к сидящим у обочины Михе, Варе и Призраку. У Призрака продран на правой руке свитер Павла Андреевича, рука ободрана о камни, пострадали костяшки пальцев. Варя сидит рядом с ним и тихонько смотрит на его профиль.
У Игоря заклеена бровь.
Игорь кидает Призраку аптечку.
ИГОРЬ
Руку обработай. Завтра же драть будет.
Призрак вяло берет аптечку, кладет на колено.
СПАСАТЕЛЬ
Ну ты, парень, человек-паук. Больше так не делай!
ПРИЗРАК
А варианты? Машина была готова сорваться, а мужик отказывался прыгать, пока не вытащили жену. Я думал – не получится.
МИХА
Я вообще чуть не поседел, пока глядел на твои трюки. Хорошо, что в темноте видно плохо.
ПРИЗРАК
Ну, мне-то терять нечего…
МИХА
Не хотел бы я туда загреметь…
Призрак пожимает плечами. Варя забирает у него аптечку, достает перекись водорода и вату. Мрачно льет жидкость на вату. Передумывает. Осторожно отводит порванный край свитера. Заранее сама морщится.
ВАРЯ
Будет щипать!
ПРИЗРАК
Это ничего. Они там в порядке? Люди из джипа?
СПАСАТЕЛЬ
У женщины вывих лодыжки, сотрясение и ушибы. Док говорит – она легко отделалась, будет в порядке через пару недель. На парне, что удивительно, ни царапины.
ПРИЗРАК
(улыбается с облегчением)
Хорошо!
Варя от души поливает ссадины Призрака перекисью.
Призрак ойкает от неожиданности, шипит не хуже этой самой перекиси.
СПАСАТЕЛЬ
Уверены, что все в порядке? Герой дня, может тебя все-таки подбросить до госпиталя? Там спецы посмотрят.
ПРИЗРАК
Ерунда, пара ссадин. Не в первый раз. Спасибо, я лучше останусь.
ВАРЯ
Извини. Я кажется, сильно тебе. Дай руку, обработаю.
ПРИЗРАК
Да не стоит. Кроме всего прочего это еще и бессмысленно.
Варя смотрит на него, как будто хочет что-то спросить. Призрак встречает ее взгляд. Они молчат, смотрят друг на друга, но слышны их голоса. Как будто обмениваются мыслями телепатически.
ВАРЯ (ЗК)
Я правда хочу помочь. Почему ты не пустил меня вниз? Я умею оказывать первую помощь.
ПРИЗРАК (ЗК)
Ты бы разбилась. Я иногда вижу, что будет с человеком, которого встретил. Но редко могу что-нибудь сделать. Когда ты один, ты бессилен. Ты никого не можешь спасти, даже себя. Это работает всегда, это как паралич – если ты один, тебя все равно, что нет. А ты была бы там, внизу, без всякой помощи. Понимаешь? Оставила бы телефон, и я не смог бы даже номер набрать, чтобы предупредить ребят. И у тебя не было ни единого шанса.
ВАРЯ (ЗК)
Ты меня защищал. Спасибо…
ПРИЗРАК (ЗК)
Выходит, что так.
ВАРЯ
(вслух)
А как ты так…
Показывает, как он пытался удержать ее за руку, у обрыва.
ВАРЯ
У тебя пальцы прошли сквозь меня… Я видела.
ПРИЗРАК
(с усмешкой)
Фокус покус. Или глюк.
Спасатель прокашливается.
СПАСАТЕЛЬ
Ну ладно, пойду тогда, меня ждут. Всего доброго!
Машет рукой, почти бегом уходит к своим.
Запрыгивает во внедорожник, тот уезжает.
Варя машет вслед, остальные тоже провожают его взглядом.
— Господа! — с пафосом провозглашает Стас, распахивая дверь кабинетика. — Позвольте всех поздравить!
Тоха с Тасей видят наши лица и мгновенно догадываются, что случилось. Оба вскакивают, разражаются аплодисментами, а Тася вдобавок испускает тоненький ликующий вопль.
— Позвольте приступить к церемонии! — вдохновенно объявляет Стас. — К посвящению, так сказать! Ко введению во храм телепортации и причислению к лику бесов…
Аплодисменты и вопль повторяются. Станислав Казимирович подводит меня к стеллажу, на коем возлежат самые что ни на есть крутые телики.
— Выбирай!
— Можно я? — умоляюще просит Тася. — Он же сейчас самый дешёвый выберет!..
— Ладно, грабьте… — ухмыляется Стас.
И Тася, естественно, выбирает дорогущий гаджет последней модели. Я знаю, как с ним обращаться, — всё-таки менеджер по продажам. Медленно-медленно набираю номер нашей демонстрационной блямбы. Состояние скверное, подавленное, и всё же копошится где-то там внутри некое любопытство: что я сейчас почувствую? Неужто и вправду ничего?
— Смелее! — подбадривают меня. — Пых — и там!
Резко выдыхаю и, решившись, жму стартовую клавишу.
***
Стоп! А тот ли я набрал код? Во-первых, ночь. Вернее, не то чтобы ночь, но какие-то серо-багровые сумерки. Пологие склоны, скалы, зарницы над пепельным горизонтом. Под ногами что-то вроде пемзы, и она слегка подрагивает. Откуда-то приходит негромкий, но жуткий звук: то ли вздох, то ли дальний грохот, словно где-то там тяжко просел огромный пласт земли. Куда это меня занесло? В жерло вулкана?
Рядом возникает Стас.
— С прибытием тебя, — устало усмехается он.
— Где мы?!
— А сам ещё не понял?
Но я уже смотрю во все глаза на спускающиеся к нам по серо-багровому пологому склону две козлоногие фигуры с чёрными перепончатыми крыльями за спиной.
— Кто такие?.. — В горле першит, вопрос почти неслышен.
— Смена, — безразлично отзывается Стас.
Удивительно, однако страха я почти не чувствую. Такое ощущение, будто всё это происходит не со мной. Возможно, шок.
Тем временем двое подступают к нам вплотную. Глаза — как бельма. Один останавливается перед Стасом, другой обходит меня кругом, присматриваясь.
— Не вертись, — хрипло велит он мне.
Я замираю.
— Ну так что там с тёткой? — спрашивает Стаса первый.
— Да пусть живёт, — нехотя отвечает тот. — Найти бы того, кто ей всё это разболтал…
— Думаешь, кто-нибудь из наших?
— Ну не сама же она допёрла… — Он поворачивается ко второму. — Ты долго ещё вошкаться будешь?
И адское творенье, глядя мне в глаза, начинает меняться. Чёрные перепончатые крылья съёживаются, словно плавящийся битум, рыло сминается подобно кому сырой глины в руках скульптора и светлеет, мало-помалу перелепливаясь в лицо. Моё лицо.
Стою как перед зеркалом.
— Дай сюда… — говорит мне двойник. — Тебе это больше не понадобится…
Отбирает у меня подаренный Стасом гаджет и, полыхнув на прощанье, исчезает.
Выходит, соврала тётка. Никакой это не отсвет пламени преисподней или чистилища. Просто вспышка. Чисто технический момент.
Пологий склон приходит в движение. В багровом полумраке образуется довольно большая толпа и подбирается поближе. Многих я узнаю: Тоха, Тася, старичок со старушкой, что поругались сегодня утром, не по сезону тепло одетый афроамериканец, полицейский, Маргарита Марковна в чёрной вуалетке… Все смотрят на меня и невесело скалятся.
Кто они? Бесы, принявшие облик моих знакомых, или сами знакомые — делегация из геенны огненной? Вроде ни у кого в руках телика нет… Наверное, всё-таки люди. Грешники, покончившие жизнь телепортацией. Новичка встречают…
Среди них я не вижу лишь владельца джипа и той тётеньки из сквера… И мамы тоже не вижу. Но уже в следующую секунду понимаю, что мамы тут нет и быть не может.
Мама в раю.
Редкий случай: обедаю с сотрапезником. Более того — с сотрапезницей. Она, кстати, так и не сняла траурной своей вуалетки, что, впрочем, не мешает ей ни вкушать чахохбили под сырной корочкой, ни вести непринуждённую беседу с возможным будущим клиентом.
Клиент (то бишь я) поначалу сомневается, уместна ли за столом болтовня на загробные темы, но вскоре понимает: вполне уместна. Маргарита Марковна (так она представилась) — профессионал, какие тут могут быть церемонии!
— А хоронить с помощью телепортации ещё не пробовали?
— Как это?
— Н-ну… чем копать могилы, засыпать… Взять и телепортировать гроб с покойником в землю!
— Да ну, глупости какие!
— Почему глупости?
Насмешливый взгляд сквозь крапчатую чёрную сеточку.
— Слушайте, вы даже не динозавр. Вы трилобит. Ни под землю, ни под воду вы ничего отправить не сможете — давление среды не позволит… И даже если бы позволило! Это же сначала нужно блямбу захоронить. На те же полтора метра. Ну и какой смысл?
Впрочем, вскоре разговор съезжает с кладбищенских мотивов на некоторые обстоятельства нашего знакомства.
— А к вам-то она чего привязалась? — недоумеваю я. — Ко мне — ладно! Видит, что я без телика… А к вам?
— А у меня телик в сумочке. Должно быть, не заметила.
— И как вам понравилась эта её шиза?
— Насчёт того, что телепортировавший остаётся в аду?
— Да… А на его месте возникает бес.
— Я похожа на беса?
Элементарная вежливость требует от меня признания в том, что она похожа на ангела, но как-то, знаете, язык не поворачивается. Ангел с профилем грифа? В чёрной вуалетке с мушками?
— Н-ну… если бы все бесы были похожи на вас, — изворачиваюсь я со всей возможной куртуазностью, — я бы не отказался очутиться в преисподней…
— И что вам мешает?
— Телика нет.
— Ну так приобретите. Мини-маркеты на каждом перекрёстке…
Освещение в зальце приглушённое, поэтому бледно-золотистая вспышка, полыхнувшая в дальнем углу, кажется особенно яркой. Те посетители, которым случилось оказаться поближе к её эпицентру, роняют ложки и вилки, принимаются протирать глаза. Взрыв возмущения:
— Что ж это за свинство такое? Предупреждать надо! Люди едят…
— На улицу выйти не мог? Хотя бы на лестницу! Додумался: прямо из-за стола…
— Да пьяный он, чего вы хотите?..
Прибежавший на шум официант связывается по сотику то ли с охраной, то ли с полицией, просит пробить номер нарушителя. Тот, выясняется, ещё и не расплатился вдобавок.
— Видите ли, — дождавшись относительной тишины, доверительно сообщает мне Маргарита Марковна. — Я — католичка.
О Господи! Что за день такой сегодня конфессиональный! Теперь ещё и католичка!
— Так… И что?
— И всё. Как я ещё могла отнестись к этим её фантазиям?
— И как же?
Отодвигает тарелку, улыбается.
— Пожалуйста. Вы, конечно, вправе сомневаться относительно меня, но мне-то самой точно известно, что я не бес. Я — это я. И я совершенно спокойна за наши с вами души… Видели цвет вспышки?
Я оглядываюсь на опустевший столик в углу.
— Он золотистый, — поясняет она.
— Та-ак…
— Он не густо-красный. Это не адское пламя, это пламя чистилища…
Сижу, не донеся вилки до рта. Чувствую себя последним идиотом.
— Каждый раз, телепортировав… — голос Маргариты Марковны внезапно обретает мечтательные, а то и мистические нотки, — …я ощущаю невероятную лёгкость, прилив сил, эмоциональный подъём… Как будто на исповедь сходила, и все мои грехи отпущены! Да вы и сами, наверное… Ах да! — спохватывается она. — Вы же ещё ни разу…
Гляжу на неё и испытываю величайшую неловкость. Такой она мне казалась рассудительной, разумной, даже слегка циничной… И вот на тебе!
— Хорошо вам… — выдавливаю наконец. — Но я-то православный!
— Никакой разницы! — с чувством возражает она. — Я побывала в чистилище — вы побывали в аду… То есть не побывали ещё — могли побывать! В любом случае грехи будут мгновенно искуплены… выжжены…
— Да, но цвет-то пламени — золотистый!
— Н-ну… может, он и в аду золотистый…
— Минутку! — прерываю я её. — В аду страдания — вечные!
— Совершенно верно! Но для Всевышнего, вы ж понимаете, времени не существует. Ему ничего не стоит уместить вечность в той доле секунды, за которую мы телепортируем… Вы разом отбыли свой срок!
— Пых — и безгрешен? — не удерживаюсь я от иронии.
Собеседница внимательно на меня смотрит.
— А вы в самом деле православный? — с подозрением спрашивает она.
***
С обеда я тоже стараюсь не опаздывать. Сворачиваю в наш переулочек и вижу у раздвинутых дверей родной конторы небольшое скопление народа в количестве трёх человек. Долговязый Станислав Казимирович и двое незнакомцев в синих робах. И что-то становится мне слегка тревожно. Кажется, обсуждают наш морально устаревший фасад.
Подхожу.
— Целиком ничего менять не будем, — раздражённо втолковывает Стас. — Просто вместо дверей ставим такую же секцию. Из такого же стекла… Остальное всё, как было, так и остаётся.
Чуяло моё сердце!
— Стас! — говорю я. — Зачем?
Он оборачивается.
— Что зачем?
Мы со Стасом не только ровесники, мы ещё и друзья детства, почему я, собственно, и получил должность менеджера по продажам. Проще говоря, продавца. При Тохе и Тасе я обычно обращаюсь к боссу по имени-отчеству, но сейчас их поблизости нет, да и ситуация такая, что не до этикета.
— Но ты же видел сегодня, Стас! Единственный клиент за всё утро! И он в двери вошёл, в двери! Не портанулся — вошёл…
— Сегодня — да, — нехотя соглашается он. — А раньше?
Тут мне возразить нечего. Да, действительно, случай и впрямь выпал довольно редкий. Обычно посетители поступают иначе: пых — и тут.
— Стас… — говорю я — и самому неприятно слышать свой собственный жалобный голос. — Ну ты же знаешь, фобия у меня на телепортацию…
— Придурь у тебя, а не фобия! — ощетинивается он, но тут же снижает голос на полтона (всё-таки друзья детства). — Фобия у него… К психотерапевту обратись…
— Ну так как с фасадом решим? — вмешивается один из незнакомцев.
— Решили уже! — в сердцах рявкает на него Стас. — Фасад не трогаем. Только двери!..
***
Не о том я говорил с Маргаритой Марковной. Надо было вот о чём спросить: не требуется ли им какой-нибудь, скажем, гробокопатель? Хотя нет. Даже если бы и требовался! В пределах города, как я от неё узнал, все кладбища сейчас закрыты, простых смертных хоронить там запрещено. А до новых погостов можно добраться опять-таки только с помощью телепортации.
Впрочем, в их фирме ещё имеется катафалк для клиентов с предрассудками, сам видел. Но ведь и шофёром не устроишься, с автомобилями, напоминаю, у меня тоже отношения натянутые, машину водить не умею.
— Станислав Казимирович, — обращаюсь я в тоске к другу детства. — А двери когда убирать будем?
— Где-то через недельку…
Стало быть, времени у меня — всего ничего. Нужно ведь не просто найти работу, нужно ещё, чтобы она располагалась в зоне досягаемости пешкодралом.
Стасу и самому неловко. Посетителей по-прежнему нет. Хмурится, покряхтывает. Наконец подходит ко мне, возлагает руку на плечо.
— Давай-ка пойдём потолкуем…
И, провожаемые понимающими взглядами Тохи и Таси, мы удаляемся в его тесный кабинетик. Там Стас извлекает из сейфа початую стеклянную фляжку коньяка и пару крохотных яшмовых рюмочек, наливает мне, потом — себе. Негромко чокаемся.
— Ты пойми… — помявшись, заводит он проникновенную речь. — С дверьми это ведь не я придумал. Мы целиком зависим от фирмы-производителя. А там кто-то шибко умный нашёлся… Рекомендуют убрать.
— Рекомендуют? — с надеждой переспрашиваю я. — Или приказывают?
— В данном случае это одно и то же, — ворчливо отзывается Стас. — Не хочется мне тебя терять, — признаётся он. — Не потому что ты работник хороший! Работник ты, между нами, хреновенький… Просто потому что… Короче, сам понимаешь, почему…
Угрюмо киваю. Как-никак в одном дворе росли.
— Всё-таки решил увольняться? — отрывисто спрашивает Стас.
— Ну а что делать?
Станислав Казимирович приглушённо рычит и вновь наполняет рюмки. Длинное узкое лицо, унылый нос, усики пёрышками. И тоже, наверное, католик. Такой же католик, как я православный.
— Ты на котором этаже живёшь? На двенадцатом?
— На десятом…
— Лифты демонтируют — пешком подыматься будешь?
— Лифты?.. — пугаюсь я.
— Запросто! Новые дома — видел? Там даже пролётов нет лестничных… Не предусмотрены.
С судорожным вздохом выцеживаю вторую рюмку, бессмысленно верчу её в пальцах.
— А знаешь, что? — бодро предлагает Стас. — Примем-ка мы сейчас с тобой по третьей — для храбрости, вернёмся в торговый зал, возьмёшь ты телик…
— Даже не думай!
— Бесплатно и насовсем! — Он повышает голос, воздев при этом длинный указательный палец, и слегка выкатывает бледно-голубые, почти бесцветные глаза. — Приз за отвагу! А? Выставочную модель подарю… А хочешь, я тебе зарплату повышу? Ну не в два раза, конечно, но…
— Прямо бес-искуситель… — криво усмехаюсь я.
— Ну! — живо подхватывает он. — Кого ж мне ещё искушать-то? Только тебя! Я — бес, ты — праведник. В преисподней нам, знаешь, какие бонусы за каждого праведника причитаются?..
— Погоди-ка… — Я отставляю пустую рюмку. — А ты где про бесов услышал?
— Да Тоха рассказал, как тебя там сегодня в сквере просвещали…
А какие ещё варианты? Поступить охранником в тот погребок, где мы обычно обедаем? Кто меня туда примет? Ни навыков, ни подготовки… Кроме того, у охранников свой профсоюз, человеку со стороны лучше и не соваться…
Да, мама, обложили твоего сына со всех сторон, податься некуда. Двери вон демонтируют, лифты…
А собственно, что меня останавливает, кроме страха? Принципы? Какие, к чёрту, принципы, если сам теликами торгую! А уж если взять на вооружение безумную версию дамы из сквера… Изящная, кстати, версия! Раньше люди продавали душу дьяволу, а теперь, выходит, сами платят за то, чтобы приобрести орудие самоубийства и добровольно отправиться в ад. А я, весь такой чистенький, им в этом способствую…
Правда, есть ещё не менее безумная версия Маргариты Марковны… и публичное заявление патриарха…
Станислав Казимирович тем временем решительно разливает коньяк по рюмочкам.
— Собрался! — командует он. — Встать! Смирно! Локоток!..
Мы встаём, лихо по-гусарски отставляем локоток и выпиваем по третьей.
— Ну?!
— Хрен с тобой… — обессиленно выдыхаю я. — Убедил…
Основа самостоятельности Маркова – двести одиннадцать рублей в купюрах различного достоинства и семьдесят восемь копеек мелкой монетой – вполне серьезная по ленинградским меркам сумма, была частично истрачена на гостинцы, и остаток ее не гарантировал безмятежного будущего.
И хотя добрейший Домовой утверждал, что его финансы, формировавшиеся из так до конца и не израсходованного свадебного подарка, а также из систематических пополнений со стороны дальневосточной родни, всегда к услугам Кирилла, всерьез воспринимать слова друга не хотелось. Не оттого, что Вадим первым заговорил о деньгах, а по причине более серьезной. Располагая в избытке свободным временем, Кирилл как-то незаметно для себя самого стал равноправным участником воспитательного процесса. Упрекнуть Домового было не в чем. Он не перекладывал на друга ни многочасовых прогулок, ни походов в магазины или аптеки. Просто объединенный быт требовал от хозяина большего внимания в связи с появлением за обеденным столом еще одного едока. К тому же извечная склонность Вадима к столу не простому, а кулинарно неординарному, добавляла к традиционному времени хозяйской занятости еще пару часов. Так что Кириллу ничего другого не оставалось, как проводить в компании с ребенком большую часть дня.
За какие-то три неполные недели контакт Кирилла с ребенком стал настолько плотным, что девочка охотнее принимала немудреные знаки внимания от гостя, нежели от родителя. Особенно заметным это становилось в моменты присутствия при Верочке обоих воспитателей. Оказавшись на руках у отца, она тянула ручонки к Кириллу, беспокойно ерзала на родительских коленях, а добившись желаемого, увлекалась чем-нибудь посторонним, никак не реагируя на заигрывания отца. Иволгин, следовало отдать ему должное, никак не показывал, что его это расстраивает и беспокоит, но про себя глубоко переживал такие изменения. Кирилл видел это — ведь они были знакомы достаточно долго, чтобы чувствовать подобные вещи — и понимал: долго так продолжаться не может.
Самое простое – переехать на другое место, но финансы сократились до ста сорока с чем-то там рублей, к тому же требовалось совершить ряд усилий над собой, чтобы начать долгий и беспокойный поиск нового пристанища. Прежде чем отважиться на смену жилища, стоило поговорить об этом с Вадимом. Обыкновенная вежливость, не более того.
Он несколько раз уже собирался начать подобный разговор, но Домовой, не то в силу собственных размышлений, не то еще по каким-то иным причинам, именно в такие моменты всегда оказывался занят, спешил, и весь его вид как бы говорил: «Не время сейчас для серьезного разговора». Кирилл откладывал беседу на неопределенное «другое» время, а потом сам же досадовал на свою нерешительность.
Но подобная досада не являлось обязательным атрибутом его и Верочкиных прогулок. Разнообразие выбираемых для прогулки маршрутов, въедливая придирчивость в выборе места гуляний, творческое уклонение от досужих разговоров с праздными прохожими и коллегами по прогулочному цеху, а также исполнение хозяйственных поручений – вот далеко не полный круг вопросов, которые приходилось решать Кириллу практически ежедневно по семь-восемь часов кряду. Помимо этого, каждый раз сознание юноши выбирало новую тему для размышлений, отчего прогулки становились «тематическими», как мысленно Кирилл определил для себя это их свойство. Иногда тему подсказывали какие-то внешние события, иногда она спонтанно приходила на ум, как сегодня, когда, провожая друга и дочь на прогулку, Вадим напомнил, что вечером у них будут гости – Альбина и Олег, с памятного дня посещавшие коммуну холостяков.
Ставшие ритуальными визиты молодой пары вносили необходимое разнообразие в монастырский уклад этого социально-педагогического эксперимента.
Кирилл легко общался с Олегом, как оказалось, знакомым со многими людьми из его прошлой, дискотечной жизни. Швецов вообще был интересен Кириллу. Внешне открытый, спокойный, излучающий уверенность Олег производил первое впечатление не очень хитро устроенного человека, довольствующегося в этом мире общепринятыми внешними символами мужского достатка и успеха – машиной, достаточным количеством денег, красивой спутницей из приличной семьи. Но Кирилл, глядя на внешне невозмутимого спутника Альбины, все же физически ощущал беспокойство последнего. И вот здесь, на этом самом месте, обрывалась его всегда присутствующая логика. Он чувствовал, что двойственное состояние Олега каким-то образом связано с ним, Кириллом и с Альбиной. Именно так, именно в такой очередности. Хотя, и в этом Кирилл был предельно честен с самим собой, поводов к подобному беспокойству абсолютно не существовало. Ему было приятно общество Альбины, он по достоинству мог оценить продуманность ее туалета, ухоженную, несмотря на тяжелый ручной труд закройщицы, внешность, но не более того. Женщиной, способной смутить его вынужденный сексуальный покой, он Альбину себе просто не представлял. Впрочем, его вообще не интересовало сейчас все, что так или иначе было связано с сексом. Это не доставляло никаких неудобств, не вызывало никаких тревог, но оттого, что в стройной картине нынешней жизни могло появиться нечто дискомфортное, относящееся к возможной ревности Олега Швецова, и этот дискомфорт мог быть связан с его персоной, Кириллу становилось досадно.
Прогулки позволяли ему вот так, долго и обстоятельно, взвешивать все шаги и поступки, которые приходилось сейчас совершать, и эта обстоятельность, впервые в жизни ставшая свойственной его отношению к людям, буквально бунтовала против незамысловатой треугольной интрижки. Гораздо большую уверенность Кирилл испытывал от смутного, но допустимого предположения, что Альбине как существу, тонко чувствующему малейшую материальность мыслей и идей, как человеку творческому, свойственно по наитию предполагать в общении с ним, с Кириллом, некую возможность соприкосновения с более высокими сферами бытия, недоступную простому обывательскому сознанию.
И то, и другое объяснение юношу одинаково не устраивало. В первом случае потенциальная ревность Олега суммировалась с невысказанными переживаниями Домового по поводу Верочки и ничего иного, кроме дополнительного стимула к смене места проживания, собой не представляла. Относиться к этому в новом своем свойстве – обстоятельно и серьезно – значило развивать в себе излишнюю мнительность. Это Кирилл прекрасно понимал и потому старался об этом не думать. Важен был вывод, а не его причина. Как раз об этом он сегодня и думал, услышав напоминание Вадима о гостях. К тому же, сменив место жительства, он одновременно убивал двух зайцев – дистанцировал себя и от Иволгина, и от Альбины. От Альбины не как от женщины, способной смутить его гормональный покой – в этом месте Кирилл улыбнулся, – а как от внешнего раздражителя в его величайшем искусе последних трех недель. Ведь ему огромных усилий стоило удерживать себя от желания поделиться с девушкой своим знанием о продолжающейся жизни Женьки! Особенно трудно это стало делать после Альбининого рассказа про встречу с Флорой Алексеевной, получение письма и Справедливое Возмездие, настигнувшее-таки негодяйку Муранец.
Верочка, словно почувствовав, что Кирилл изрядно углубился в дремучее самокопание, загукала. Кирилл отвлекся и, как оказалось, в самое время. Еще немного, и проснувшийся ребенок выпал бы из синей гэдээровский коляски, поскольку внимание девочки привлекли парковые аттракционы. Незаметно они добрались до парка имени Бабушкина. Зрелище огромных качелей – кружащих в небе лебедей, которые жужжали, как стадо взбесившихся «Запорожцев», крики и визг посетителей, недоступные слуху сосредоточенного Кирилла, возбудили девочку чрезвычайно. Она встала в коляске, протянула ручки в направлении ярких механических развлечений и вся была устремлена туда, в обманчивый мир платного аттракционного приключения.
– Ну что же, просьбы на то и существуют, чтобы их удовлетворять. – Кирилл спокойно усадил ребенка и бодро скомандовал: – Поехали!
Покупка билета и переговоры с бабушкой-служительницей не заняли много времени. Гораздо дольше пришлось ожидать момента взлета механической стаи лебедей.
Верочка, впервые в жизни действительно «оторванная» от земли, была сама серьезность и сосредоточенность, от недавнего возбуждения не осталось и следа. Кириллу было забавно наблюдать за распахнутыми глазенками, бесстрашно устремленными вперед, за пухлыми ручками, которые держались за поручень. Когда они вновь оказались на земле, Верочка, глядя на лебедей, разочарованно произнесла: «Гу-у-у!»
– О, собрат по несчастью, вы ли это?
Кирилл оглянулся и увидел своего знакомца по Бехтеревке – театрально-звездного нарушителя больничного режима. Юноша вежливо кивнул.
– Н-нет, уважаемый, так дело не пойдет! – мгновение спустя актер тоже покинул лебединое чрево и оказался рядом с Кириллом. Легкий аромат хорошего коньяка выдавал его привычное состояние. – Не обращайте внимания, это дальше не продолжится, сегодня спектакль. Вы так неожиданно пропали из клиники, а ведь мне хотелось сойтись с вами поближе. Верите ли, вы единственный из всех… тамошних постояльцев, кто вызывал у меня интерес. Я даже специально выслеживал вас по дороге к той скамейке, – он обаятельно и смущенно улыбнулся. – Вы уж извините. Впрочем, какие извинения, вы ничего не знали, да и все дело осталось там, – он плавно помахал высоко поднятой кистью – Там, за облаками, там, там-тарам, там-тарам! Ваше чадо? – рука актера легла на ручку коляски.
Кирилл отрицательно покачал головой.
– Сразу заметно, – неожиданно продолжил актер. – Обычно собственные дети показательно капризны рядом с родителями. – Он выдержал некоторую паузу и добавил: – В любом возрасте.
– Юра! Ты задерживаешь взлет! – капризно сказала какая-то из сопровождавших звезду дам.
– Летите, лебеди, без меня! – не оборачиваясь, отозвался тот. – Вы не против, если я немного прогуляюсь в компании с вами и этим очаровательным юным созданием?
– Нет.
– Тогда — прошу! – И вельможным жестом актер указал на широкую аллею.
Они разговорились как-то сразу. Кирилл увидел совсем другого человека, во многом отличного от того, которого встречал на прогулках в клинике. Возможно, это было обусловлено отсутствием больничной одежды, возможно, у Кирилла уже созрела потребность к продолжительному разговору, обмену репликами и мнениями с неглупым собеседником, не обремененным различными обстоятельствами близости с Кириллом. Они достаточно живо обсудили всевозможные достоинства периодического впадания в детство, причем и с той, и с другой стороны были высказаны довольно остроумные замечания по этому поводу.
– Послушайте, Кирилл. Не сочтите меня чрезмерно любопытным, но если это допустимо… Чем вы в нашей бренной занимаетесь?
– Пока ничем, – ответил Марков.
– Это не связано с этим? – собеседник указал на засыпающую Верочку. Вопрос сопровождался богатой мимикой лицедея, и Кирилл рассмеялся.
– Нисколько. Но начинаю над этим думать.
– Так это же прекрасно! Мой друг, извините, что так быстро называю вас другом, но, поверьте, у меня дар дружить. Хоть это и нескромно. Так вот, когда я в первый раз увидел ваше лицо, меня сразу посетила мысль: «Вот тот, кто просто обязан стать моим партнером в спектакле!» По этой-то причине я и пытался с вами познакомиться. Что вы скажете о работе в театре?
– Я – в актеры? Честно сказать, даже не представляю, как это возможно. Ведь у меня ни образования, ни талантов…
– Таланты! Образование! Все вздор! Театр – это мир! Мир, в котором способны существовать не специально обученные люди – это к семейству Дуровых, извините за резкость, – а только немногие избранные, рожденные для существования, нет, для настоящей жизни в этом загадочном мире, вы уж простите мне эту невольную выспренность. Ну так что, пойдете ко мне в партнеры?
Кириллу это предложение показалось интересным.
– И кого я должен буду представлять на сцене? Так, кажется, нужно правильно говорить о профессии актера?
– Именно так! А играть мы с вами будем знаменитого Гамлета. Я – его земную ипостась, а вы – инфернальную, параллельно существующую в невидимом эфире. Согласны?
– Сразу не ответишь. Насколько я понял, мне придется исполнять роль без слов? Что-то вроде театрального эксперимента?
– Совершенно верно!
– Но ведь мы не похожи внешне, чтобы в восприятии зрителя оставаться частями одного целого – человека.
– Театр, Кирилл, — искусство условное. Впрочем, как и любой другой род искусства. Но мыслите вы верно и в нужном направлении, я не ошибся и просто уверен, что все у нас получится. Но сейчас, – актер посмотрел на часы, – к сожалению, мне нужно спешить. Хотя с бóльшим удовольствием я провел бы остаток дня с вами. Однако спектакль – дело святое! Давайте договоримся так, – он протянул Кириллу визитную карточку. – Звоните в любой удобный для вас день, и мы встретимся, обсудим все более детально. Договорились?
– Да.
– Обещаете? Впрочем, я не имею права брать с вас слово. Просто позвоните мне в любом случае, хорошо?
– Обещаю…
Провожая торопливо уходящего актера взглядом, Кирилл понял: во время этого разговора были решены все его проблемы. Когда и как расплетутся узелки пестрых нитей его жизни, он сейчас не смог бы объяснить четко, с точностью до конкретных сроков и форм, которые должно принять его грядущее существование, но в том, что это обязательно произойдет, он уже не сомневался.
…В пронзительно апельсиновой робе спасателя он метался по юту небольшого портового судна под огромными, как дома, ледяными волнами. Меж волн, будто испуганные овцы, сбивались в кучки клочья тяжелого, грязно-серого тумана, и он с трудом различал происходящее вокруг.
– Йоринсенн, – раздался рядом простуженный сиплый голос, – мы не сможем подойти к парому под борт. Спускайтесь к Пер-Олафу и выволакивайте все плоты, какие есть. Сейчас главное – скорость, скидывайте их за борт, а я все же попробую подобраться к нему! – говоривший кивком указал через плечо, и в секундном разрыве туманных ошметков туч Кирилл увидел громаду судового борта. Она под неестественным углом высилась над водой, но этот страшный крен был различим только по косой строчке бортовых иллюминаторов, настолько большим было тонущее судно.
– В темпе, Йоринсенн, в темпе! Аврал! Слыхал такое слово?!
Кирилл бросился по скользкому и крутому трапу вниз, в теплое, пахнущее соляркой чрево суденышка…
Потом был берег, где люди в таких же ярких прорезиненных куртках стаскивали выловленные на акватории аварийные плотики и помогали бригадам «скорой помощи» извлекать тех пассажиров, кто смог или догадался воспользоваться ими, то есть тех, кому просто повезло. В паре с Пер-Олафом они отбуксировали три плотика к берегу. Сейчас они вытащили на мокрую обледенелую гальку последний, третий по счету. Напарник побежал звать медиков, а Кирилл остался на месте. Он осторожно приблизился к последней находке и, отогнув клапан шатра, заглянул внутрь. Под низким куполом плотика, прижав к груди маленького, тихо скулящего ребенка, без движения лежала молодая женщина. Йоренсенн, вернее Кирилл Марков, принял решение моментально. Он распахнул ветровку, поддетую под нее куртку и, решительно отняв ребенка от материнской груди, поместил малыша за пазуху. Потом осторожно присел на круглый борт плотика и попытался определить состояние женщины. Увидев лицо несчастной, Кирилл замер. Оно было на удивление знакомым, неоднократно виденным… Он напряг память, и единственное, что смог выдать соответствующий отдел его мозга, было: зима, вокзал, девушка в красных сапожках и ее прохладный поцелуй. Кирилл еще раз вгляделся в лицо молодой женщины. Нет, это была не Наташа. Но очень, очень на нее похожая особа. Сестра? Но, кажется, у Натальи не было сестры. Простое совпадение или…
И здесь вновь приблизилось ставшее уже таким привычным и обыкновенным сопротивление неживого воздуха временных коридоров, а вместе с этим – мириады мерцающих огней, увлекавшие его в полет сквозь счастливые и не очень миры.
Кирилл ощутил полноту своего веса, рука почувствовала кожаный томик «Спасения затонувших кораблей», а вспотевшая спина – пружинные подушки кресла. Кирилл открыл глаза, и первое, что он увидел, – Верочка, внимательно и сосредоточенно смотрящая прямо на него. «Это была она, я видел взрослую Веру и ее ребенка…» В этот момент девчушка тихонько перекатилась на бок, и мгновение спустя в комнате послышалось уже знакомое тихое сопение.
* * *
Так уж устроены чадолюбивые родители: возбужденно успокоив случившуюся с оказией подмену, скороговоркой сообщив: «Я быстренько, до аптеки, туда и обратно», в большинстве случаев они совершенно против своей воли вводят добровольных помощников в заблуждение. И первая, ближняя к дому, аптека, и вторая, и третья не удовлетворяли своим ассортиментом отца-одиночку, поскольку отсутствовал в них самый что ни на есть тривиальный перманганат калия. Вместе с провизорами Дим-Вадим качал головой и сокрушался, что существует ажиотажный спрос на копеечный товар, вызванный летним сезоном. Спешно чередуя троллейбусы с пешей ходьбой и не всегда вспоминая об обязательных пятачках за проезд, Вадим добрался до Московского проспекта, где недалеко от станции метро «Электросила» была расположена очередная аптека.
Быстро закупив необходимые пурпурные кристаллы, Иволгин поспешил в обратном направлении. От троллейбуса, с разворота подходившего к кольцевой остановке, удачливого добытчика отделяли какие-то сто пятьдесят метров. Оперативно оценив ситуацию – троллейбус, расстояние, Кирилл, ждущий его подле Верочки, и свое обещание – Домовой решил поднажать и успеть на подъезжающий электротранспорт. Он прямо через газон выскочил на проезжую часть проспекта, резонно решив реализовать свои спринтерские качества на открытой дорожке, лишенной препятствий в виде отдельных пешеходов, мешающих стихийному бегуну. Тяжелая рысь Иволгина, прижимающего к груди пузырек с марганцовкой, была зрелищем привлекательным для тех немногих прохожих, кто понимал толк в лошадях для тяжелой кавалерии.
Но Иволгин не успел на троллейбус. Двери последнего злорадно закрылись перед самым носом бегуна, и рогатый аквариум на колесах медленно отвалил от остановки.
Раздосадованный Домовой замер на полушаге с высоко поднятым бедром, его нижняя челюсть медленно и удивленно отвисла, и наш спринтер, напуганный внезапным клаксоном какого-то шутника на легковушке, потерял равновесие и рухнул на асфальт.
Раздался визг тормозов, и мгновение спустя над поверженным жизненными обстоятельствами Вадимом склонились парень и девушка, буквально выпрыгнувшие из красных «Жигулей» третьей модели.
– Вам плохо?! – с искренней тревогой спросила девушка.
– Вроде бы живой, – отметил ее спутник. – Товарищ, вы самостоятельно сможете подняться?
Иволгину было стыдно. Стыдно, что бежал и не догнал; стыдно, что развалился на асфальте, действительно напуганный внезапным сигналом; стыдно, что такая симпатичная девушка и ее спутник переживают за его состояние, которое… А что, собственно, такое его состояние? Ну, упал молодой человек, с кем не бывает! А отчего, да почему – это, извините, мое дело!
– Ничего, все в порядке. Я сейчас, сам… – Вадим оперся на локоть, разобрался в спутанных ногах и только сейчас заметил лихие и разлетистые усы шнурка на правом ботинке. Лавина дурацких, совершенно неуместных сейчас, соображений заблокировала позитивный мыслительный процесс. Сосуществование великого и смешного как вариант пожизненного соседства в современных мегаполисах; внимание к мелочам как важнейший элемент науки выживать; середина неудачного дня как естественное продолжение такого же утра и периферийные боли над копчиком. Что это, ушиб? Более серьезная травма?
– Давайте руку!
Один вид протянутой незнакомцем руки заставил Домового смутиться еще больше. Жгуты загорелых мышц, скульптурное запястье и крупная кисть. Но помощь он принял, поднялся на ноги и смущенно забормотал слова благодарности. Симпатичная спутница атлета-спасителя о чем-то коротко спросила его, настолько тихо, что Вадим не смог разобрать ее слов, и тут же предложила незадачливому бегуну:
– Если вам не очень далеко, то мы с удовольствием подкинем вас до дома.
Первая мысль – благородно и снисходительно отказаться – довольно быстро уступила место великодушному согласию, оправдавшему Иволгина по всем статьям, как присяжный поверенный Кони революционерку Засулич. Ожидающие его возвращения Кирилл и Верочка – это похлеще светлого будущего для народных масс, и он был просто обязан спешить.
Сообщив адрес своего местожительства, Иволгин узнал, что для автолюбителя, воспитанного родиной и ДОСААФ, это считается «недалеко», а также выслушал дружеский совет не пренебречь визитом в травматологический пункт.
– Понимаете, – смущенно объяснял Вадим с заднего сиденья «Жигулей», – меня дома ждет товарищ, согласившийся посидеть с моей маленькой дочерью, и мне не совсем удобно оставлять их одних надолго…
– У вас дочь? – у пассажирки «Жигуленка» было открытое, располагающее к беседе лицо. – И сколько же ей лет? – «Жигули» миновали границу Московского и Невского районов.
– Лет еще нисколько, всего девять месяцев, десятый пошел, – Вадим пытался шутить, не очень уверенный в своем успехе.
Но девушка рассмеялась:
– Нисколько лет! Олег, ты слышал? Представляешь, а ведь нам всем когда-то тоже было «нисколько лет»! Прекрасное было время!
– Ты его, что, до сих пор помнишь? – богатырь-водитель с деланной ленцой в голосе подыграл девушке.
– Как сейчас! Все обо мне заботятся, все для меня делают, прямо, как вы, – она повернулась к Вадиму. – Извините, мы же забыли познакомиться! Меня зовут Альбина, а капитана и штурмана этого экипажа величают Олегом. А вас?
– Вадим. Вадим Иволгин.
– А, официальничаете?! Хорошо! У нас с Олегом тоже есть фамилии. Я – Вихорева, а он – Швецов. Теперь мы знакомы?
Смутившийся Домовой кивнул.
– Подъезжаем, Вадим Иволгин. Командуйте, как здесь лучше заходить на швартовку…
Красный «Жигуленок» совершил положенное количество маневров, поскольку в заветный купчинский тупичок вел лишь один разрешенный госавтоинспекцией поворот, и устремился к конечной цели.
– Постойте, остановитесь, пожалуйста, Олег!
– Что-то случилось?
– Нет, просто меня не дождались и вышли на прогулку.
– О, товарищ Иволгин! – Альбина обратилась к нему с шутливой мольбой. – Неужели вы не познакомите своих спасителей с дочерью?
Домовой растерялся.
– Да… Конечно же, конечно же… Как-то сразу и не сообразил. Может быть, вы не откажетесь и от чашки чаю?
– Может быть, и не откажемся. Ты как, Олег? Я так точно не откажусь, особенно если чай со льдом и лимоном.
– Тогда милости прошу! Кирилл! – выбравшись из машины, крикнул Дим-Вадим и поспешил навстречу Маркову. – Я так долго прокатался, да?
– Да нет, просто…
– Как Верочка?
– Да нормально…
– Ты сообразил, что к чему? – Домовой энергично ревизовал ребенка – подстилку, подгузник и прочее. – Слушай, Марков, а ты опытный специалист, никогда бы не подумал.
Но Кирилл не обращал на суетящегося папашу никакого внимания. В подходившей к ним паре он без труда узнал Альбину Вихореву и сейчас, по мере сближения, находил девушку сильно изменившейся. Он помнил встречу с Альбиной в первые дни ее новой, трудовой, жизни – уставшую, задумчивую, гордую своей принадлежностью к таинствам производства элегантной одежды. Так он сам, дурачась и шутя, определил ее состояние тогда, в аллейке у Николы Морского. Девушки набросились на него, укоряя за неуместную иронию, и ему пришлось пространно оправдываться перед ними, но и Джейн, и Альбина были сурово непреклонны: «На колени, негодяй, на колени!»
Джейн… Думать о ней у него не получалось. Со времени перевода в клинику Бехтерева она лишь на минуту возникала в памяти, как персонаж второго плана, и не более того. К тому же пришлось отметить удивительную странность происходящего – в нем полностью отсутствовало вновь обретенное равнодушие к встречаемым людям. Он с интересом наблюдал за приближающейся Альбиной, отчетливо видел, насколько она стала женственней, насколько изменились ее походка, жесты и даже посадка головы. Но, несмотря на все это, по купчинскому тупичку шла легко узнаваемая Альбина Вихорева. И Кирилл понял: нынешняя встреча – это знак. Знак быстро меняющегося времени, и изменения, наблюдаемые со стороны, как в случае с Альбиной, ставшей за прошедший период элегантной и уверенной в себе женщиной, своим масштабом и глубиной указывают на изменения, одновременно произошедшие и в нем самом. Это напоминало некую игру – посмотри, насколько изменился симпатичный тебе человек, и ты поймешь, насколько изменился ты сам.
– Кирилл?!
– Да, это я…
– Неожиданно…
– Как есть…
А Олег и Иволгин, пока старые знакомые приходили в себя от неожиданной встречи, играли массовку из гоголевского «Ревизора».