25–26 июня 427 года от н.э.с. (Продолжение)
Мечен остановил взгляд на одном из новеньких, попавших в колонию вместе с Йокой, но в другую группу.
– Два шага из строя. – Профессор нисколько не напоминал того подобострастного, виновато улыбающегося чудотворам подчинённого: здесь он был директором, и даже чудотворы-охранники посматривали на него с уважением.
Раньше Йока не задумывался о том, что среди чудотворов тоже есть начальники и подчинённые, все они казались ему равными, тем более что никаких знаков отличия их форма не предусматривала. И в колонии они держались немного особняком от мрачунов, вроде как не подчинялись воспитателям напрямую, но эта отстранённость пугала ещё больше: если воспитатель делал замечание, то чудотвор обычно бил молча, не утруждая себя объяснениями, словно был безмолвным, но вовсе не бездумным орудием воспитателя.
Не воспитатель указывал чудотвору, что делать, – чудотвор решал сам, наказать или нет, и если наказать, то насколько сильно.
Йоке, конечно, объяснили, что мрачуны сами никогда не наказывают воспитанников только потому, что опасаются непроизвольного выброса энергии, это одно из правил безопасности, но от этого их молчаливые орудия – чудотворы – вызывали ужас ничуть не меньший.
Голова сама уползала в плечи, когда чудотвор проходил мимо. За неделю Йока научился их бояться.
И теперь мрачуну Мечену достаточно было сказать два слова, чтобы к шагнувшему из строя парню подошел чудотвор и наотмашь ударил ремнём по лицу – тот упал на колени и прикрыл руками голову.
Йока вздрогнул и зажмурился – он не успел к этому привыкнуть, и старался не смотреть в их сторону, и прикрывал глаза: чужой страх перед следующим ударом витал над плацем, все знали, что этого удара не будет, и парень напрасно сидит на земле и боится подняться, и это тоже наказание – бояться на глазах у всех, ощущать, что твоё место – в пыли на коленях.
Йоку пугала не столько боль, сколько невозможность сохранить лицо, невозможность доказать, что ты плевать хотел на их наказания. Как легко это давалось ему в Академической школе, где наказания были предметом гордости и поводом для соревнований!
Чудотвор поднял парня с земли унизительным пинком, а у того по губе стекала капля крови и на глазах чернотой наливался широкий рубец через всю щеку.
Йока не хотел на него смотреть, потому что не мог не примерять этого на себя. Он на минуту даже забыл о присутствии Мечена, зато вспомнил о том, как проревел всю ночь, – от страха перед неминуемым наказанием.
Но профессор сам напомнил о себе – короткой речью о скором прибытии в колонию её куратора, господина Страстана. И Йока даже усмехнулся углом губ, вспоминая кобру и ужас на лице куратора колонии. Змай не мог умереть! Он вернётся и отомстит им всем!
И мрачуны-воспитатели, и чудотворы сами будут ползать на коленях от страха! Сами будут ползать!
От этой сладкой мысли слёзы едва не выступили на глазах, Йока сжал зубы, сглотнул и посмотрел на Мечена со всем возможным презрением.
Да что Змай – Йока и сам может размазать директора колонии по стенке, навсегда отправить в клинику доктора Грачена: пускать слюни и ходить под себя. Странно только, что между Йокой и профессором всегда оказывался кто-то из чудотворов… Словно они читали его мысли…
Во время переклички Мечен лишь коротко взглянул на Йоку, когда дошел черед до его фамилии, не удостоив ответом взгляд, полный ненависти и презрения. Зато остановил воспитателя на фамилии «Мален».
– Мален, два шага вперёд, – велел он словно нехотя.
Йока напрягся: Мален стоял в строю достаточно далеко, потому что строили ребят по росту, а он был невысок.
Но ни один из чудотворов не направлялся в его сторону, и Йока немного успокоился. Вряд ли Мален всерьёз воспринял клятву, данную ему Йокой, но Йока-то помнил о ней хорошо. Давая клятву, он ещё не понимал, насколько она была легкомысленной и невыполнимой, и теперь с ужасом ждал мига, когда её придётся выполнять. И иногда сомневался в собственной смелости.
– Ты переведен к нам из Лицея искусств? – начал Мечен, смерив взглядом щуплую фигурку Малена.
– Да, – без страха ответил тот, и Йока подумал, что Мален верит в его заступничество, поэтому и не боится директора колонии.
– И что же за «литературные чтения» ты устраиваешь в бараке каждый вечер? – Слова «литературные чтения» профессор произнёс брезгливо поморщившись, презрительно.
– Я читаю ребятам свою книгу о подвигах Ламиктандра, – нисколько не смутившись, громко ответил Мален.
Тишина на плацу, и без того полная, стала вдруг осязаемой, невыносимой – словно все разом затаили дыхание – вместе с Йокой.
– Ты знаешь о том, что в колонии запрещено чтение книг, не прошедших цензуру? – Мечен говорил, не повышая голоса, в его словах было, скорей, что-то приторно-сладкое, нежели угрожающее.
Малена эта сладость в голосе нисколько не смутила:
– Я готов представить свою рукопись для цензуры, в ней нет и не может быть ничего запрещенного. Я пишу познавательную книгу о герое, на примере которого должен учиться каждый подросток.
– В Брезенской колонии нет героев, Мален, которых следует вдохновлять подвигами Ламиктандра. Это во-первых. Во-вторых, никакая цензура не будет ковыряться в твоей рукописи. Я уже видел одну твою книгу, и мне этого вполне достаточно, чтобы сделать выводы о содержании твоего творчества. Рукопись ты после поверки передашь своему воспитателю, и впредь я запрещаю тебе не только читать свои опусы вслух, но и вообще что-либо писать. Кроме того, с завтрашнего дня ты переходишь с работ третьей степени тяжести на вторую. Все ясно?
Конечно, мрачуны – это опасные животные, зачем им знать о подвигах Ламиктандра? Они должны бояться и ползать в пыли на коленях, а не мечтать о подвигах. Они должны быть такими же ничтожествами, как Мечен, должны учиться пресмыкаться перед чудотворами, и вовсе не герои должны служить им примером.
Йока глубоко вдохнул, раздувая ноздри. «Я могу размазать его по стенке», – мелькнуло в голове.
– Мален, я не слышу. Всё ли тебе ясно?
Голос Малена прозвучал чересчур звонко:
– Да.
И Йока понял, что тот плачет. Потому что не было для Малена ничего дороже его рукописи. И если Мечен хотел заставить Малена плакать, то он сделал это ещё верней, чем если бы избил его ремнём.
«Я могу размазать его по стенке», – снова подумал Йока. Значит, в Брезенской колонии нет героев? Значит, только бояться и плакать? А ведь Мален думал о нём, когда писал про Ламиктандра…
– Вы не смеете это делать! – выкрикнул Йока и хотел, чтобы это прозвучало угрожающе. – Вы сами – ничтожество, трусливое ничтожество!
Мален оглянулся на миг, и кроме слёз в его глазах мелькнуло отчаянье. Не благодарность, не восхищение – страх.
– Вот видишь, Мален, на что вдохновляет воспитанников пример Ламиктандра? – Мечен удостоил Йоку пристальным взглядом. – На нарушение дисциплины и оскорбление воспитателей. Этого ли ты хотел добиться? Йелен, два шага из строя.
Но когда в его сторону двинулся чудотвор, Йока не почувствовал страха – только ненависть.
– Я гораздо сильней вас, профессор, – успел сказать Йока, выходя вперед. – И если вы это сделаете, я убью вас, я обещаю.
Он очень быстро пожалел о сказанном. Он не ожидал, насколько быстро станет об этом жалеть. Его свалили на землю одним ударом в лицо и били втроём, долго и так больно, что Йока кричал и звал маму.
Он не мог себе представить, что на свете бывает такая боль, ради избавления от которой готов на любое унижение и даже на предательство. И если бы жалобный вой он мог сложить в слова, то просил бы прощения. И ему не было дела до того, что на него смотрит вся колония, и девочки, и Мален… И Мечен.
И даже когда всё кончилось, в голове была только одна мысль: только бы это не началось снова. Рыдания судорогой пробегали по телу, Йока не мог толком вдохнуть, чтобы громкий многократный всхлип не вырвался наружу.
– Поднимайся. – Пинок под рёбра не унизил его, а напугал. Он побоялся не встать.
И поднявшись, ощутил себя полным ничтожеством – трясущимся, сопливым ничтожеством, перепачканным в земле и в крови, в изорванной ремнями одежде, с разъезжающимися в стороны губами. И мысль о том, что он может размазать Мечена по стенке, уже не казалась ему столь интересной – он постарался её забыть, чтобы никто из чудотворов не решил, что такое может прийти ему в голову.
Добил Йоку взгляд Малена: полный жалости, ужаса и – восхищения. Меньше всего в эту минуту ему хотелось, чтобы Мален писал о нём книгу… Потому что теперь никакая сила, никакая ненависть не заставила бы Йоку повторить этот «подвиг».
А это значит… Важан был прав: если казнь почётна, то наказание унизительно. Йока думал, что заслуживает казни, а в результате…
Пожалуй, за всю жизнь он не испытывал более искреннего раскаянья. На этот раз Мечен смотрел на него долго и пристально. Нет, на его лице не было злорадства, только высокомерие.
– Сутки карцера. На первый раз, – изрек профессор и отвернулся.
Один из чудотворов подхватил Йоку под руку и потащил за собой, а Йока спотыкался и едва не падал: у него кружилась голова и дрожали колени. Теперь он отчетливо ощущал взгляды всей колонии и готов был провалиться сквозь землю, лишь бы на него никто не смотрел.
Потому, что его волокли, словно нашкодившего щенка. Впрочем, он и чувствовал себя скорей нашкодившим щенком, чем героем вроде Ламиктандра.
25–26 июня 427 года от н.э.с.. Продолжение
Перед карцером его раздели донага, а когда он замер на входе в тёмное помещение, толкнули вперед, отчего Йока споткнулся о порог и растянулся во весь рост.
Дверь с лязгом захлопнулась, и он вначале решил, что ослеп от удара об пол: в карцере было совершенно, абсолютно темно. Так темно, что не ощущалось разницы, открыты глаза или закрыты. Паника криком подкатила к горлу, и Йока едва не кинулся обратно к двери – стучать, звать на помощь! – пока не сообразил, что у него с глазами всё в порядке.
Впрочем, это не прибавило ему оптимизма, и падение на пороге показалось донельзя обидным, несправедливым и стало последней каплей: Йока думал, что ни за что бы не упал, если бы его не толкнули, что он нисколько не виноват в этом, и не заслужил этого, и…
Страх и стыд уступили место всепоглощающей жалости к себе, и он расплакался, лежа на полу, чувствуя себя слабым, беззащитным, избитым и измученным ребёнком. И думать так было сладко и легко, и оправдания находились без труда, и все вокруг были виноваты – кроме него самого.
Однако стоило только подумать о том, что его всхлипы услышат снаружи, как слёзы высохли сами собой. Йока с минуту лежал молча, пытаясь понять, есть кто-нибудь за дверью или нет. Слёзы ненадолго принесли облегчение, но сменились тупой апатией без мыслей в голове. А потом сквозь апатию стали потихоньку просачиваться боль и холод. И давящий страх перед темнотой.
Металлический пол карцера был покрыт гладкими выпуклыми пупырышками. Йока попытался подняться – и все ссадины, все налившиеся кровью рубцы отозвались тягучей, муторной болью. И боль не вызвала жалости к себе, напротив, напомнила о собственном вое на плацу, и теперь Йока подумал об этом, обмерев от стыда.
Сжаться в комок – и забыть, забыть! Не вспоминать, не думать! Мысли были столь невыносимыми, что он застонал и обхватил виски руками. Как после этого жить? Как после этого выйти из карцера и смотреть в глаза ребятам? Как показаться перед Меченом?
Да, ребята не станут смеяться в открытую – это не Академическая школа. Да, Вага Вратан давно всем объяснил, что люди бывают разные, что не надо стыдиться слёз. Но ведь теперь понятно, что из всех разных людей он – Вечный Бродяга, на которого приходят посмотреть, которого стремятся «потрогать», – оказался едва ли не самым слабым и трусливым.
Что стоили его «героические» слова, когда он и представить себе не мог, что за этим последует? Даже Мален и тот не испугался, он так и сказал: больно, но не страшно. И, зная, как это больно, Мален не боялся, отвечая Мечену. А то, что Йока испугался, видели все. Видели, как он трясся и ревел… Слышали, как он кричал «мамочка».
Темнота выдавливала глаза. Ясна Йеленка – вовсе не его мамочка. Его родила росомаха, в лесу возле каменной пещеры. Безобразная сумасшедшая старуха ножом распорола её чрево… Он – сын росомахи, Вечный Бродяга, самый сильный мрачун на свете.
Йока сел, морщась и подвывая от боли, и ощупал близкую стенку: она тоже была металлической и пупырчатой, как и пол. Он очень удивился, когда обнаружил, что до противоположной стены можно достать рукой: карцер шириной был чуть больше двух локтей. Почти как гроб.
Йока вспомнил насмешливые слова парня из старшей группы о том, что в карцере потолок не опускается на голову, и тут же подумал о толстенном каменном перекрытии над полуподвалом. Камню ничего не стоит расплющить жесть, из которой сделан этот гроб… Йока слишком хорошо представил, какая тяжесть нависает над его головой, – это было так же, как если посмотреть вниз, находясь на высоте: паника сделала ватными руки и ноги.
Женщину на увитом цветами портрете в комнате Цапы звали Мирна Гнесенка. И она была очень – если не сказать «сказочно» – красива. Когда она умирала, она не знала, что Йоку отдадут Йеленам. Она не знала, что ему каждый день и час придётся добиваться любви Ясны Йеленки, выцарапывать эту любовь едва ли не силой.
Она не знала, иначе она бы не бросила его на произвол судьбы. Иначе бы она сама родила его и любила, и он был бы обыкновенным мальчиком, но она бы любила его просто так, ни за что. Она бы придумывала вместе с ним его вензель, как мать Малена. И он мог бы рассказывать ей обо всем, что его мучает, и она бы понимала его и всегда была на его стороне.
Она умерла, чтобы он стал Вечным Бродягой и прорвал границу миров. Почему?
0
0