Звук шагов разлетается окрест. Одинокий, он рыщет меж травинками, бьется о камень, пытаясь стать звонче и сильнее. Взлететь, разбудить отголоски! И затихает, запутываясь в тишине, как пьяница в собственном хитоне. Некого будить – эхо ушло отсюда. Негромкому стуку пары старых сандалий не дозваться, не докричаться, и он умолкает, тонет в пыли.
Я озираюсь. Место былых пиров покинуто. Словно кто-то нарочно постарался уничтожить все следы – ни черных кругов от костров, ни медных треног, пусть даже поваленных, ни отпечатка от простоявшего века трона на мягкой земле. Как будто бы все было лишь рисунком на песке, который стерла то ли небрежная, бездумная волна, то ли строгий учитель, недовольный чертежом.
Хотя постой! Нет, я что-то чувствую, но не могу понять… Отзвук, тень.
А, это ты, память? Ты осталась здесь, неуловимая и невидимая – или это я принес тебя? Неважно. Я возьму за бесплотную руку, закрою глаза и представлю, как было когда-то…
Веселое застолье в самом разгаре. Впрочем, уж коли олимпийцы пируют, веселье всегда в разгаре. Льется сладчайшая амброзия по кубкам и исчезает почти так же быстро, как пустеют бочки Данаид. Иногда ее сменяет лучшее вино из критских и микенских виноградников, которое даже боги удостаивают вниманием. Нежный запах цветов стараниями Деметры делает легким и прозрачным воздух, растворяет густой дух пиршества. Стол ломится от оливок, баранины, душистого хлеба, яблок… Впрочем, что перечислять – все богатства Эллады доступны Олимпу!
Так было вчера, десять, сто лет назад, два века… Ведь мы – бессмертны!
Что-то рассказывает Арес, и конская грива на шлеме, который он не снимает даже на пирах, покачивается в такт движениям руки, решительно рассекающей воздух, как врага. Рубить –любимый метод решения вопросов для бога войны. Что ж, некоторым голова нужна только для ношения шлемов.
Я насмешливо улыбаюсь, поднимая бокал, и тут зычный голос Громовержца перекрывает все звуки; сверкает молния, до того яркая, что на миг ослепляет, превращает день в ночь. Ох, как Зевс любит, чтобы его все слушали! Что же он задумал? Может, вновь быть войне, для разнообразия между пиршествами?
Греко-троянская заварушка развлекла нас на десять лет… а кого-то и на двадцать, пока последние герои не вернулись домой.
– Слушайте! К нам явился человек!
Явился? Я изумлен. Смертные попадают на Олимп лишь тогда, когда мы приводим их с собой. Быть может, отец оговорился? Вон сколько раз опустошил кубок!
Рядом с ним стоит женщина. Теперь все смотрят на нее, а я – на всех, по очереди. Это гораздо интереснее, чем сразу уставиться на пришлую. Столько можно прочитать по лицам! В глазах Ареса мерцает недовольство – ему не дали завершить рассказ. Гефест изумленно моргает – кажется, перебрал и не может понять, в чем дело. Гера… зрачки богини вспыхивают жгучим пламенем – уж больно охоч Громовержец до женщин. Очередная соперница?! Сколько их было… Становятся старухами, умирают, а она остается. Время не касается гордо вскинутой головки, с которой ваяют статуи – и все равно она ревнует. Остальные физиономии, которые я так хорошо успел изучить за столетия, выражают разную стадию любопытства.
Что ж, теперь можно поглядеть и на саму диковину. Высокая, с прямым станом – но явно больше четырех десятков лет по счету людей кружили ее в танце от весны до зимы и оставили на лбу морщинки своими касаниями, наметили их от уголков губ, посыпали морской солью волосы. А фигура под простой темной туникой, похоже, никогда не была пышной. Нет, Гера может быть спокойна.
Но что нужно этой женщине? Кто она?
Голос Зевса вновь взлетает раскатами грома, которые пугают смертных там, внизу.
– Нашу гостья зовут Делоя и она обещает показать невиданное развлечение.
Любопытно. Делоя – Являющая…
Меж богов шепотком пробегает оживление. Потехи – пища бессмертных еще больше, чем нектар и амброзия. И, в отличие от амброзии, их иногда не хватает. Громовержец продолжает:
– Она говорит, что научилась волшебству, которое неизвестно даже нам, олимпийцам, – тут он не сдерживает смешок, но Являющая будто не слышит. Стоит, все такая же невозмутимая. – Мы можем принимать облик не только зверей и птиц, но и любого из людей. Можем наблюдать за ними, когда захотим. Но она говорит, что сможет нам дать еще и почувствовать себя смертными – теми, что есть, и теми, что были.
Интерес мешается в глазах веселящихся с недоверием.
– Это невозможно, отец! – я неожиданно слышу собственный голос, который опережает мысль – и ловлю в нем беспокойные нотки. Тихие, слабые. – Людям не превзойти богов. Она обманывает. Прогони ее!
Почему я говорю так?
– Молчи! – молния мелькает у щеки. – Не смей спорить! С каких пор ты стал так труслив? Да и чего боишься?
Я молчу. Не знаю, боюсь ли, просто тягостное чувство. Все отступают от меня – отмеченный гневом Громовержца всегда остается в одиночестве. Впрочем, ненадолго – слишком часто меняется расположение владыки. Беспечный Дионис подходит, протягивает кубок и хлопает по плечу.
– Выпей за царя богов! – и шепчет тихо. – Да чего ты взился? Вдруг да покажет что новое. Не получится – посмеемся над ней. Тоже знатное веселье!
Все так. Все правильно. Мне нечего сказать, и я выпиваю до дна, чувствуя, как напиток щекочет язык и разливается теплом внутри.
– Покажи свое искусство, – говорит Зевс, и я успокаиваюсь – он уже забыл свой гнев, а в уголках глаз прячется то же желание потешиться, которое не скрывает веселый бог вина.
Делоя вскидывает руки, и я успеваю в этот миг поймать неожиданную усталую улыбку на ее лице, но не хватает времени понять, какие чувства за ней кроются.
Все исчезает внезапно, и тут же, без всякого перехода – я стою у стены, перед вратами. Я знаю, что они несокрушимы. И знаю, что не спрячусь внутри, хотя это не человек приближается ко мне. Это смерть по имени Ахилл в новых, откованных Гефестом доспехах. Но я жду, потому что нити мойр прочнее цепей и их не рассечь ни мечом, ни молнией, ни чудом. Я поднимаю свое копье для короткого, безнадежного боя.
А потом познаю то, чего не испытывал никогда прежде – Гектор, сын Приама, умирает, поверженный, и вместе с ним умирает олимпийский бог. Мгновения, когда бронзовый наконечник пробивает незащищенное горло, растягивается в года. Как медленно кренится дерево, подрубаемое топором, так неспешно раскрывается жила, и кровь хлещет наружу – на траву, на торчащее из горло древко. На торжествующего противника. Я могу видеть неторопливый полет брызг. Это очень больно – умирать, и страшно, потому что не бессмертен. Холод жжет душу, будто она, обнаженная и одинокая, замерзает в снегах Гипербореи. Я еще живу, когда торжествующие ахейцы один за другим подходят, чтобы пронзить тело поверженного врага.
Все исчезает внезапно.
Я иду за плугом, и кости болят – от усталости дня, от усталости лет. Я трудился на этом поле вчера, и буду трудиться завтра, и относить часть урожая царю-басилею и в храм, а потом снова работать, потому что того, что оставил себе, хватит ненадолго. Скоро очередная война во славу правителей и богов – я слишком стар, но сыну не миновать взять в руки оружие. Вернется ли?
Меня не вспомнит история, я один из многих. Теперь время не растягивается, напротив, год за годом сливаются в мгновения – тусклые, тяжелые, утомительные. Старость, нарастая, как штормовая волна, разрушает хрупкую плотину жизни. Последний вздох в убогой хижине…
Все исчезает внезапно.
Раз за разом.
Я уже почти потерял надежду вынырнуть, когда вновь обнаружил себя на Олимпе, с пустым бронзовым кубком в руке. Являющей не было. И мы все избегали смотреть в лицо друг другу. Когда я все-таки поймал взгляд отца, то увидел то же самое, что – я знал, знал! – отныне жило в глубине моих глаз.
А еще у него, не менявшегося веками, прибавилось седины.
Время иногда лечит. И я надеялся, пока первым из олимпийцев не умер Посейдон – от старости.
Наверное, я последний. Крылатые сандалии тоже устали, они больше не хотят нести меня – приходится идти пешком. Я вернулся… зря? Нет. Здесь, в объятиях памяти, которая горьким поцелуем дышит в лицо, я могу признаться себе, что произошло.
Ребенок вечен духом. Да, дети могут умереть от болезни, их может убить недобрая рука или воля судьбы, что превыше Громовержца. Но они не несут семян смерти в себе, ведь всё вокруг – не всерьез. Игра.
Веками можно жить, только по-детски сбрасывая с себя груз целей, потерь, вины и даже успехов, начиная каждый день сызнова и оставляя память-Мнемозину тихо дремать в углу. Иначе пылинки-часы слипнутся в крошки дней и камешки лет, а потом лягут скалами на плечи. Зевс наслаждался ролью гневного тирана, Аполлон – капризного, но изящного владыки муз. Любимой игрушкой Геры была змея-ревность и даже Аид, не признаваясь себе, с упоением собирал величайшую коллекцию солдатиков – павших героев. Не играл ли я сам, когда стащил его шлем? И после, даря удачу то торговцам, то ворам, таким похожим друг на друга…
Потом нас ткнули в настоящие, безысходные страдания, заставили пережить их, и боги больше не смогли беззаботно развлекаться. Для нас все стало – серьезно. Страшное слово! Наше детство, наша игра – умерли. Даже нестареющее неуязвимое тело поддастся годам, если старость мыслей подточит его.
Мы все, некогда вечные, испытав смерть, заразились ей, неумолимым падением в пропасть небытия – мы, скользившие по воздуху.
Мы стали взрослыми. Перестали играть.
Поэтому терпели крах люди в поисках вечной жизни. Мудрость, которая нужна, чтобы обрести эликсир или заклинание, к минуте успеха давно больна неизбежностью. Свободные сознанием дети просто не успеют отыскать секрет бессмертия тела. Некому разомкнуть круг, разве что взрослый, уже обреченный, найдет вечность, отдаст детям, и уведет их подальше, убережет от заражения смертью, пока не поздно.
Внезапная догадка бьет с мощью палицы Геракла. Подарит детям и уведет их подальше?! Откуда-то ведь взялись бессмертные телом и духом – мы, олимпийцы!
Кто ты, Делоя? Из какого поколения? Зачем?..
Крылатые сандалии поднимают недовольную, успевшую осесть пыль Олимпа. Жезл-кадуцей клонится к земле. Ветер быстро заметает следы поседевшего бога. Он последний – может быть, потому, что не совсем разучился играть.