…Гьяллархорн, или «рог для кричания», упоминается и в Младшей и в Старшей Эдде. Являясь собственностью стража богов Хеймдалля, он возвещает о начале Великой войны. Но если в рог протрубит не хозяин, то трубач проиграет битву. Рог Рагнарека не прощает обид…
***
До гор дошли без приключений, но очень сильно устали. Равнина, по которой передвигался отряд, за зиму покрылась выбоинами и трещинами. Морозы и метели, лишь изредка слегка смягчаемые оттепелями, разрушают даже камень…
Капитану морпехов пришлось признать своё поражение перед весёлым не то штатским, не то военным типом – тот, ловко управляя санями, ухитрился объехать все неприятности, аккуратно поворачивая, и, притормаживая в опасных местах. Огромная чёрная, (и неизвестно откуда взявшаяся!), собака, с фантастической скоростью и лёгкостью, тащила на себе импровизированные сани, с грузом и двумя сидящими на них мужчинами. Вдобавок эти нарты оставляли ровный и чёткий след, по которому было удобно бежать на лыжах, лишь немного правя палками в руках.
Для ночлега, под руководством вездесущего товарища и его пса, соорудили подобие юрты. Оказалось, что можно сделать лёгкий и прочный остов из лыжных бамбуковых палок и, накрыв палатками, поставить в середине маленький очаг-спиртовку, отлично выспаться в разложенных вдоль стен спальных мешках.
Удивительно сытную похлебку сварил мощный ширококостный бородатый мужик, всеми повадками смахивающий не то на медведя, не то на Илью Муромца. Богатырь уважительно обращался к чернявому и, совершенно без страха, сгрёб собаку, непонятного происхождения себе в спальник. Для тепла. Третий, молчаливый и бледный, долго сидел у печурки, шептался о чём-то с шустрым черноволосым…
Где-то над морем тучи, с их грязно-серыми клоками, висели тяжёлым покрывалом, зато над горами, которые росли бесконечной грядой, повисло красное зарево готовящегося вынырнуть из забытья бесконечной зимы солнца.
Утром вся пройденная отрядом равнина покрылась таинственными светлыми и тёмными полосами, словно кто-то расчертил за ночь снег и приготовился к игре в шахматы.
– Скорее в шашки, – хмыкнул Ян, прослушав утренние Борисовы мысли вслух.
Ему не нравился маг. За несколько дней тот словно истончился и осунулся до такой степени, что, казалось, тело сейчас переломится на две половины, да так и останется лежать среди вечного молчания снегов.
– Что тебя беспокоит? – серьёзно поинтересовался он.
– Впереди, в горах, вообще нет света, – отпив в три глотка полкружки чрезмерно сладкого чая, проговорил Борис. – Там кромешная тьма. Рай для Ксюхиной паучихи. Только… меня эта тьма ест. Совсем нет сил.
– Ну, извиняй! – почему-то по-детски обиженно надулся Ян. – Когда я здесь в последний раз был, тут просто белое безмолвие лежало. Чуть не скис, бродя-то.
– Странно, – пожал плечами Кесслер. – По мне, так тут уже сотню лет как черно.
– Угу, – согласился его оппонент и, буркнув под нос: «И не одну», приказал собираться. Сам куда-то исчез, а вскоре люди увидели необыкновенное северное сияние, нехарактерных для этого природного явления лилово-розовых и сиреневых тонов.
Ян вернулся через час. И принялся действовать весьма нестандартно: подойдя к Борису, обнял его сзади руками за плечи, а потом резко снял с дрожащего немца шерстяной шлем, нагло сообщив:
– Телеграмму послал жене твоей. Ждём. Полегче ща станет, не грусти, Капустин…
***
Спустя два с небольшим часа, отряд вошёл в ущелье, поражающее аномальной синевой. Густые тучи окутывали головы пришельцев, мешая движению, а сами путешественники медленно продвигались вперёд по узкому коридору, с ослепительно белым полом, изобилующим множеством трещин, и густым чёрным облачным потолком. Идти тут было… непросто. Белоснежные стены ущелья теперь были окрашены серо-грязными потёками от спустившихся с неба тяжёлых туч. Когда же более-менее ровный путь превратился в хаос из ледяных глыб, (каждую весну те обрушивались в ущелье и создавали пейзажи из сказок о Снежной королеве), проводник велел остановиться и снять лыжи.
– Весь багаж оставляем здесь. С собой только оружие, крюки, верёвки и ледорубы. Всё тёплое на себя. Лица смазать жиром. И… руки берегите.
Почти сразу снежная дорога упёрлась в забор из острых и прозрачных ледяных скал. Вид их был настолько поразителен, что люди остолбенели от зрелища, неожиданно открывшегося бесконечно-ровного ряда полированного стекла и зеркал. Жути подбавило и ещё одно обстоятельство. Солнце, в виде красной полусферы, на миг появилось на горизонте и окрасило окружающее пространство в багровые тона.
– Цвет мясных помоев, – успокоил проводник.
Это сравнение вызвало в буйной фантазии отряда бурю настолько негативных эмоций, что командир морпехов решился, не согласовав с проводником, объявить стоянку. Закурили.
Капитан подошёл к сидящему отдельно товарищу и начал:
– Я сам-то с Севера. Это нагромождение льда не похоже на торосы. Хаос какой-то.
– Красота, – последовал лаконичный ответ. – Бардак обусловлен обрушением некогда существовавшей здесь ледяной кровли. Мы у самого входа в пещеру. Предположительно, в двух километрах отсюда упавший с неба груз пробил её кровлю и лежит, ожидая нас.
– Если вся пещера заполнена таким льдом, то пройти расстояние в два километра не представляется возможным…
Безмятежное лицо проводника вдруг стало злым и колючим.
– Ничего невозможного для советского человека нет – это раз, – резко оборвал он капитана. – Коммунисты просто выполняют приказ и не размышляют – это два! И три! Здесь есть дорога. Как на бал. К Сатане!
Он встал и приказал собираться. Капитан посмотрел в его глаза и, с удивлением, осознал, что перед ним совершенно зрелый и властный командир, совсем не похожий на чернявого зубоскала, с которым он шёл к острову на подлодке. Осознал и ужаснулся.
***
Борис Евгеньевич собирал продукты. В дорогу. Ещё вчера, после появления чёрной дыры, Ксения, поверив говорящей роже нарисованного на потолке кота, сообщила, что отправляется к Борису. Он в ней нуждается, и она так решила.
Приехавший утром Рашид Ибрагимович долго ходил вокруг образования и, кинув в него два домашних тапочка для гостей, ручку и пепельницу со стола, со вздохом, отбыл, напоследок сказав Елене Дмитриевне:
– Ну, не до центра же Земли дыра-то! Может, и правда надо ехать…
И зимнюю экипировку для Ксении и отца Василия прислал. И оружие тоже.
«А почему не может быть? – по-стариковски, ворчал он, сидя в машине. – Я теперь всему верю. Совершенно не удивлюсь, если они выйдут где-то в Гренландии. От Яна можно чего угодно ожидать!».
«Чушь! Это чушь! – спорила с Ксенией аналитик отдела, – Ну, подумай сама, какая-то странная дыра в стене. Не может быть быстрого пути на север. Противоречит он законам физики, понимаешь! Сама идёшь в бездну и Ваську-дурака тащишь. Ну, ладно он! Он поп! И всё этим сказано! Вера у него из головы глупой – прёт со страшной силой! Но ты-то в разуме? Или нет?».
Маша слушала все эти разговоры молча. Близнецы, которых заперли в детской, не давали покоя, и роняющая тихие слёзы Таня, по вечерам, когда девочка заканчивала уроки, беззвучно подходила и просила ей помочь.
Та не отказывалась. «Чук и Гек» на полчаса прекращали кричать, усаживаясь на полу, и, слушая «Волшебника Изумрудного города». Но потом им надоедало, и скоро из детской доносилось:
– А Бастинда была волшебница? Как тётя Ксеня? А если её водой? Маш, а если твою маму водой? Маш, она тоже растает…
Поздно ночью девочка подошла к дыре и бросила в её жадное чёрное нутро свои валенки и шубу с шапкой…
***
Работающий ледорубом, Ян легко прыгал с ледяного уступа на уступ и оказался довольно далеко впереди. Морпехи шли след в след, хотя это было непросто.
Через полчаса, сквозь поредевшие клочья тумана между гладких ледяных зеркал, путники увидели узкий проход, правда, заваленный льдом с отполированными, как на станке, гладкими и очень острыми краями. С трудом догнав проводника, все замерли от открывшегося перед ними зрелища: в красных лучах рождающегося светила, перед оцепеневшими людьми лежала, слегка припорошенная снегом, ледяная дорога, которая обрывалась перед огромной глыбой льда. При хорошей фантазии тот, кто смотрел на нагромождение зеркальных треугольников, квадратов и пирамид, мог увидеть волшебный дворец.
– Вальгалла, – сообщил подошедшим Ян. – Пошли быстрее, пока путь открыт.
Легко сказать «быстрее». Вокруг высились только мрачные чёрные уступы, ограждающие ледяной дворец со всех сторон. Справа и слева от дороги лежала бездонная пропасть. Невольные гости этого недоброго места видели висящие далеко внизу тяжёлые чёрные шевелящиеся тучи. Кое-где на площадке перед ледяной пещерой ртутью сверкали маленькие круглые озерца, и клубился над ними белый вязкий туман. Создавалось впечатление, что эти зеркальные образования дышат. А на северной стороне отвесной стеной возвышалась неприступная горная цепь, изрезанная остроконечными вершинами.
– Словно драконовы зубы, – буркнул Илья.
– Ты недалёк от истины, – не поворачивая головы, громко сообщил проводник.
Отряд, почему-то, поверил его словам…
Не прошло и часа, как люди вошли под прозрачные своды удивительной пещеры.
***
1968 год был богат на трагедии. Но, что интересно, всё началось с восьмого марта этого странного високосного года.
Находящаяся на боевом посту подводная лодка К-129, (Проект 629А, по отчетности НАТО Гольф II -класс), не вышла на связь. Исчезла, вместе с баллистическими ракетами и 98 членами экипажа. Это было первое из четырёх загадочных исчезновений подводных ракетоносцев. Кроме неё, в шестьдесят восьмом пропадут в бескрайнем океане INSDaccar (Израиль); Minerve (Франция); USSScorpion (США).
В 1974 году, благодаря уникальному оборудованию, установленному в единственном экземпляре на исследовательском судне США «Хьюз Гломар», К-129 была обнаружена. Но – без баллистических ракет на борту. Позднее выйдет бестселлер Кеннет Сьюэлл о попытке советской подводной лодки нанести ядерный удар по территории США. Книжка стала знаменитой… но сюжет её, как и догадки о причинах исчезновения лодки, не выдерживают никакой критики. Что произошло на самом деле в Международный женский день, скорее всего, не узнает никто.
А ещё, в этот день на митинге в Варшаве, протестовали более 5000 студентов.
В забастовке в восточном Лос-Анджелесе приняли участие более 7000 человек.
Рейс 212 Air France Boeing 707 врезался, при ясном свете дня, в гору La Grande Soufriere на острове Гваделупа. Погибло 67 человек. Через некоторое время рейс 213 Air France Boeing 707, после вылета из Каракаса – практически на той же трассе! – врежется в гору с другой стороны. Погибло 62 человека. Суфриер в переводе с французского обозначает «сернистый», адов вулкан…
Уже проголосовал за исключение цензуры в прессе весь президиум коммунистической рабочей партии братской Чехословакии, подготовив почву к восстанию и «Пражской весне».
Уже либерийский танкер, с гордым названием «Орёл океана», сел на мель у побережья Пуэрто-Рико. Разломившись пополам, он заблокировал в гавани три американские подводные лодки, четыре канадских, один эсминец США и восемь грузовых кораблей. Разлилась и загорелась нефть. В дальнейшем, все суда, включая военные, были списаны. О жертвах не сообщалось.
Какой-то сумасшедший водитель автобуса погубил себя и еще 31 человека в США, а в Конго сошёл оползень и похоронил 300 жителей городка.
А война во Вьетнаме продолжалась. Бойня в Сонгми была ещё впереди…
***
Старик в кресле с колесиками, тщательно укрытый от ветра клетчатым шерстяным пледом, дремал на террасе, среди мраморных колонн. Если кто-то, с высоты холма напротив, решил бы в этот момент посмотреть на дом, то издалека бы показалось, что в похожем на ротонду строении второго этажа установлен памятник в виде фигуры старца – так сказать, в честь всех инвалидов мира…
Господин же, сидящий в кресле, просто принимал ежедневные воздушные ванны. Ровно через час Руммель, бессменный старый слуга, молча завёз кресло в кабинет. Там из большого аквариума, установленного у стены напротив, за этими действиями наблюдал своим голубовато-жемчужным глазом большой старый каменный окунь-зебра. Гермафродит, из семейства лучепёрых рыб…
Так и не определив для себя, за столько лет совместного сосуществования, друг перед ним за стеклом или враг, окунь решил отплыть подальше в сторону и заняться поисками пищи…
– У меня сегодня Новый День, Руммель, – вдруг донеслось из-под пледа. – Сегодня начало новой Эры. Я просил расставить фигуры, отвези меня к столу.
Сгорбленный слуга, молча, толкнул кресло и подвёз ровно сидящего старика к шахматной доске. Последний вытянул похожую на когтистую лапу хищника кисть и, взяв белую пешку, покрутил её, словно пробуя на прочность, тихо сказав:
– А знаешь, Руммель, после первых трёх ходов с каждой стороны, возможно создание более девяти миллионов позиций. Число Шеннона, число уникальных партий, сумма которых превышает число атомов в видимой Вселенной. Итак, гамбит Эванса, подставим подножку и посмотрим…
Правду я начала выкладывать по порядку, начиная первого прихода Алиции ко мне. Не тот маляр майора потряс, хотя и не так сильно, как я опасалась. Все же майор — кремень, его не сокрушила даже фаршированная колбаса (а я и в этом призналась). Он только как-то странно посмотрел на Дьявола, а тот ответил таким же нечитаемым взглядом. Их переглядывания мне активно не нравились.
— С кем в Дании ваша подруга поддерживала наиболее близкие знакомства?
— В вот этого я вам не скажу! Она пробыла там намного дольше меня. Я знаю некоторых ее коллег, жениха, наших благодетелей — то есть то семейство, которое нас пригласило и приютило, — и еще массу знакомых уже из моего круга. Ну и еще кое-кого… Правда, трудно сказать, что я его именно знаю…
Перед моим мысленным взором предстала сцена из недавнего прошлого. Раз уж я решилась рассказать им всю правду…
… Мы сидели в доме на площади Святой Анны на четвертом этаже, а кто-то поднимался по лестнице.
Алиция разбирала старые счета, а я красила ногти фирменным лаком от Элизабет Арден, купленным только вчера и ужасно дорогим. И как раз собиралась сказать, что за такую цену ему стоило бы быть получше. Но тут Алиция подняла голову и приложила палец к губам.
Кто-то поднимался по лестнице. Миновал второй этаж и подходил к нашему. Алиция замерла над своими бумагами, я тоже застыла с кисточкой наперевес, хотя и не понимала: чего мы боимся? Шаги затихли под нашей дверью. Секундой позже в дверь постучали.
Я посмотрела на Алицию, и та отчаянно замотала головой, снова прижимая палец к губам. В дверь снова постучали. Я вернулась к недокрашенному ногтю, трезво рассудив, что шума мое занятие не производит, а лак может и засохнуть. Алиция сделала страшные глаза и погрозила мне кулаком, я в ответ постучала пальцем по лбу, намекая, что она несколько преувеличивает размер опасности. Человек за дверью тут же откликнулся, снова постучав, а потом пальцем по лбу постучала уже Алиция — сама, мол, такая. Так мы все трое и перестукивались попеременно, пока человек за дверью не сдался и не пошел вниз. Когда его шаги затихли на первом этаже, Алиция шепнула мне: «Покарауль!» и метнулась в прачечную, чтобы посмотреть во двор через затемненное окошко. Я же честно сторожила на лестнице, пока она не вернулась.
— Кто это был? — спросила я потом.
— Так, один мерзкий типчик, — бросила она с такой яростью, что сразу стало понятно: дверь она ему не откроет, сколько бы он ни стучал.
— Ну и глупо, — фыркнула я. — У нас свет в окне. Он что, не знает, какое окно наше? Или слепой?
— Я могла забыть выключить свет, когда уходила, — упрямо поджала губы Алиция.
У нас с ней было не принято лезть друг другу в душу, и потому я отступила, признав за Алицией право на личную тайну. Раз не хочет говорить — ее право. Тот тип больше при мне не приходил и ничего про него мне узнать так и не удалось.
Припомнила я и другой случай, тогда не показавшийся мне тревожным, но сейчас… Я тогда целый день названивала Алиции на работу, и там мне отвечали, что ее нет. А я злилась и названивала снова, потому что она была мне нужна позарез и я знала, что она обязана быть на работе. Вернувшись вечером домой, я обнаружила там Алицию и сразу на нее набросилась:
— Где ты пропадала?! Весь день тебе дозвониться не могла! Хотела тебя попросить сигареты купить, а то у меня кончились, а деньги я дома забыла. Придется теперь по автоматам бегать…
— Не придется! — беззаботно отмахнулась Алиция. — Я купила. Так и поняла, что это ты звонила. На работе была, просто на звонки не отвечала.
— На мои?
— Да нет, одного типа.
— На женский голос могла бы и ответить!
— Ну да, а вдруг он попросил позвонить какую-нибудь дамочку и ждет рядом, чтобы перехватить трубку? Тебя в нашей конторе не все знают, тем более по голосу.
Больше она тогда ничего не сказала, и теперь остается только гадать, был ли телефонный тип и тип на лестнице одним и тем же типом.
Я описала майору оба эти случая. Будь это просто какой-нибудь избыточно навязчивый ухажер, Алиция бы таких танцев не устраивала и от меня бы не пряталась А тут… Получалось так, что некоторые знакомые Алиции вдруг резко разонравились и она стала всеми силами их общества избегать.
— А тот синий «опель», что вас преследовал? — поинтересовался майор, выслушав меня с большим интересом. — Он не показался вам знакомым? Может быть, вы его уже видели? Или его хозяина?
— Утверждать не возьмусь, но его профиль показался мне знакомым, причем знакомым именно по Копенгагену. Не знаю, как он выглядит в фас, но его перебитый нос я точно где-то уже видела!
— Где, когда, при каких обстоятельствах? — быстро спросил майор.
— Не помню! — ответила я так же быстро. — Сколько ни пыталась вспомнить, ничего конкретного. Да и вообще начала опасаться, не обозналась ли.
Насчет этого типчика с перебитым носом они точно не услышат от меня ни слова, ибо это как раз тот случай, когда молчание золото. Ну, во всяком случае до тех пор, пока я не получу веских доказательств того, что тот невероятный случай имеет отношение к убийству Алиции и может навести на след ее убийц. А иначе буду молчать. И Михал тоже не проговорится, не в его интересах.
— А как насчет общих знакомых? — спросил майор. — Был ли там в то время кто из Польши?
Наших там тогда было мало, и все — люди исключительно порядочные, а потому я назвала их фамилии без малейших угрызений совести. Майор вздохнул.
— Значит, по вашим словам, во время вашего визита в тот вечер никто к пани Хансен не заходил? Жаль. Это могло бы существенно сузить поиски. Кстати, про ваши наблюдения… Ничего странного в квартире вы более не видели? Только то, о чем уже успели рассказать?
— Только.
— А пришли вы к ней якобы для того, чтобы вернуть словари… Кстати, а куда вы их положили?
— На край письменного стола.
— Странно. А нашли мы их в другом месте. Очень, скажем сразу,странном…
— В каком?
Майор молча смотрел на меня и о чем-то думал. Вот и с чего, скажите, им всем так приспичило интенсивно размышлять в моем присутствии? Раньше я, вроде как, никого на это дело особо не вдохновляла, а тут как ни взглянут на меня, так потом сидят и думают!!
Неуютно даже как-то.
— Они были засунуты под диван.
Сперва я просто удивилась — наверное, по контрасту ко всеобщей философской задумчивости.
— Под диван? Но туда зе ничего не влезает! Там же ножки крохотные!
— В том-то и дело. Мы их еле вытащили, а запихнуть было еще труднее. Пани Хансен, конечно, отличалась оригинальностью мышления, но вряд ли она стала бы там хранить учебные пособия. У вас нет никаких догадок насчет того, зачем она их туда сунула?
Философская задумчивость оказалась заразной штукой, теперь и я, похоже, подхватила эту инфекцию. Зачем Алиция могла сунуть словари под диван? Неужели ей показалось мало завещания на стене и она захотела передать мне что-то дополнительно еще и при их помощи?
— Можно мне на них взглянуть?
Майор нерешительно покосился на Дьявола. Дьявол — на майора.
— Как вы полагаете?
Дьявол пожал плечами:
— Двум смертям не бывать.
— Между прочим, я бы тоже хотела хоть что-то понимать из вашего разговора, — мимоходом заметила я.
— Потом объясним, — буркнул Дьявол. — А пока посмотри, сделай милость. Вдруг действительно чего интересного углядишь.
Словари были толстенные, старые, еще довоенные. Один польско-французский, другой польско-английский и наоборот. Одного формата, с одинаковым расположением статей. Я взяла их в руки и начала перелистывать.
Странности начались на первой же странице. Сверху над «А» карандашом было нацарапано: «англ. равно франц. равно польск.». Когда я отдавала Алиции словари в день убийства, никакой записи здесь не было. Перелистала том до конца, но ничего больше в нем не нашла. Зато в английском на полях некоторых страниц обнаружила надписи, тоже карандашом, по виду старые. Только по виду, потому как две недели назад их тоже не было. Пометки не мои, словари я отдала Алиции в день убийства, значит, она одна могла их сделать, да и то лишь в последний вечер! Разве что у самого убийцы крыша поехала, и он вдруг занялся лексическими изысканиями, но и тогда это, наверное, следствию для чего-нибудь да сгодится. Впрочем, почерк походил на каракули Алиции.
Майор озадачился не меньше моего. Стал листать английский словарь, пытаясь разобрать пометки.
— «Число единственное, род женский, дательный падеж», — пробормотал он. — Впервые слышу, чтобы «магазин» был женского рода. Возможно, она пыталась вам что-то передать при помощи особого шифра — так сказать, грамматического?
— Сомнительно, — пожала я плечами. — грамматика всегда наводила на Алицию ужас. Она вечно удивлялась, как это я могу запоминать все эти штуки.
— Там все пометки выглядят точно так же. «Третье лицо, множественное число, презент». Настоящее время. А вот — «подлежащее». А здесь… сейчас, минутку, не разберу почерк… «единственное число, женский род, предложный падеж». Кажется, эти сокращения везде означают одно и то же? «Ед. ч., ж. р., п. пад.». А слово «неопубликованный».
— Предложный падеж неопубликованного? Нет, там же еще и женский род… «В неопубликованной»… «О неопубликованной». Поставить слово в указанной форме несложно, но от этого смысл понятней не становится.
— «Сухожилие, мускул. Женский род, единственное число, творительный падеж», — прочел майор.
— Сухожилием, мускулом, — машинально выпалила я и остро затосковала по добрым школьным временам. — Но там ведь женский род? Мышцей?
— Не знаю, что там с фру Хансен, но я и на самом деле испытываю ужас перед ее взаимоотношениями с грамматикой, — сказал майор.
— Даже для Алиции такое слишком. Наверняка она писала эту галиматью с какой-то задней мыслью. Ну-ка, что там еще?
— «Существительное, единственное число, именительный падеж». Рядом со словом «сопровождать».
Ну вот что она имела в виду?! Если указания адресованы мне, то Алиция явно переоценила мой уровень интеллекта. Черт возьми, что может означать эта китайская грамота?
— Наши шифровальщики разберутся, — сказал майор. — Если тут есть какой-то смысл, конечно. Хотя для профессионалов такие любительские головоломки — сущее наказание.
— Да подождите вы! — запротестовала я. — Уважайте волю покойной. Шифровка явно адресована мне, и я сама должна сообразить, что она думала насчет того, что буду думать насчет этого я. Дайте сосредоточиться.
И я с головой закопалась в словари.
В английском записи были сделаны только в англо-польской части, польско-английская оставалась нетронутой. Я сочла это еще одним подтверждением того, что шифровка адресована именно мне: Алиция знала, что я всегда пользуюсь лишь первой половиной. Учла она и то, что к английскому словарю я обращаюсь гораздо чаще, чем к французскому. И явно рассчитывала, что я все это замечу, а раз так, то и призадумаюсь над несуразностями в ее записях. Ясно, что это «ж-ж-ж» неспроста, так демонстративно упорствовать в своем грамматическом невежестве можно лишь с каким-то умыслом. «Распространенный» в третьем лице множественного числа настоящего времени… Стоп, если времена, значит, имелся в виду глагол? «Распространяют»?.. «Сопровождать» превращается в «сопровождение», но как сделать «мускул» женского рода? Мышца тут явно не то… Глагол…
Стикс сегодня взбесился, вызверился с самого утра.
Темные воды, всегда спокойные, бурлили, поглощали отметку за отметкой. Тусклый электрический свет, бессильный, не мог проникнуть в их глубь. Майрону казалось, что Стикс сейчас выплеснется под ноги прямо с экрана наблюдения.
Зрелище завораживало, и человек смотрел на реку, словно в лицо собеседника, дожидаясь ответа на очередной запрос.
— Сбой на третьей линии. Возможен взрыв турбины, — встревоженно-резкий голос ударил в виски, и Майрон выругался — на этот раз вслух.
На лбу выступила испарина.
Руки, погруженные в контактный раствор, на мгновение замерли, и сразу же заскользили вновь, легко касаясь протянутых сквозь кювету струн, отправляя команды-импульсы в нутро Гек. Мощной, надежной, удивительной машины.
В такие моменты она казалась Майрону живой, и нити, передающие сигнал, становились нервами — их общими нервами, протянутыми от сердца к сердцу.
— Давай, детка… — запястья ныли от напряжения, но пальцы продолжали колдовать над струнами.
Остановить турбину. Перекрыть второй и третий шлюзы. Разблокировать подъемник.
И Гек слышала безмолвные приказы, и где-то в недрах скрипели тяжелые шестерни, останавливая катастрофу за миг до выхода из берегов. Миг, которого не хватило течению, чтобы разорвать каменные оковы, прежде чем…
— Концентрация стикс-ноль в десять раз больше нормы!
…прежде чем стикс-ноль, самое губительное в потоке, который был и не был водой, начал бы убивать тела и души.
— Давай, — шептал он, до предела увеличивая подачу энергии в системы очистки.
Внизу, под городом, тонкие манипуляторы Гек расправляли фильтры-ловушки, выцеживая из беснующихся волн смертоносную силу. Выводя ее из контура, запирая в цистерны, окутывая защитной сетью.
— В восемь раз выше нормы.
Медленно. Слишком медленно.
— Май, чем ты там занимаешься, спишь?! — вместо металлических нот информатора в эфир ворвался раскатистый голос старшего смены, — Нас тут, на первой, захлестывает в тартар!
— С гетерами развлекаюсь! — Майрон огрызнулся машинально, не отвлекаясь на эмоции. Все его внимание было сосредоточено в кончиках пальцев, пульсировало колючими искрами под кожей: — …давай.
— В шесть раз.
И вдруг диалог стал монологом. Шепот ударился в пустоту безмолвия, приказы не отзывались вдалеке действием, движения рук в растворе перестали быть чем-то большим.
— Гек!..
— В семь раз.
Почему, почему сейчас? Нити, казалось, тянулись прямо из висков и были в порядке, но ядро системы перестало отзываться. Майрон лихорадочно слал запросы на проверку исправности, тестовые сигналы. Пропустил мимо ушей гневную тираду, уловив лишь «что происходит».
— Пока не знаю.
— В десять раз.
Он дотянулся мизинцем до самой дальней струны, тронул мягко, почти невесомо: перезагрузка внутреннего контура.
Вместо ответа — хрипящие всплески в эфире.
По монитору пошла рябь, превращая клокочущую реку в череду полос и островков черного покоя.
Проклятье!
Теперь Майрон чувствовал себя слепым, оглохшим и оттого абсолютно беспомощным. И как всегда — ответом на бессилие откуда-то из глубины восстало азартное злое упрямство.
Отняв ладони от контактного грифа, он рывком встал и нащупал рубильник. Помедлил, отсчитав про себя три удара сердца — и сорвал пломбу. Экстренная перезагрузка.
Чудовищный риск. На две с половиной минуты весь производственный комплекс остался без чуткой опеки Гек.
Если машина не запустится…
От этой мысли сделалось зябко, и Майрон поспешил вернуться к грифу, успокаивая смятение прохладным касанием раствора.
Струны откликнулись дрожащим эхом. Она слышала. Она была здесь.
Запустить повторный цикл очистки.
Эвакуировать бригаду с первой линии.
Подключить резервные накопители.
Гек выполняла распоряжения четко, без малейшей запинки.
— Концентрация стикс-ноль в два раза выше нормы.
Вот так. Майрон позволил себе откинуться назад и — наконец-то — вздохнуть.
***
Дневной свет заливает помещение, но окна под самым потолком — не видно ничего, кроме неба.
Не увидит никто, кроме птиц.
Пола нет — земля, и прямо из-под недавно возведенных стен в центр комнаты вбегает утоптанная дорога, разделяется, и уже две ее дочери-тропы продолжают путь. Прямо в сердце развилки — грубая шкатулка: ни буквы, ни вензеля, лишь окалина на темном металле. Три женщины вокруг; несколько долгих мгновений смотрят друг на друга, а потом смыкают руки.
Лоскуток неба над их головами слепнет: расплавленное солнце втекает внутрь.
— Ortum! — Три голоса, опаленные солнцем, сплетаются в один. — Восстань и явись!
Пылинки дрожат в столбе света в такт словам.
— Оrtum! — руки сплетены крепко, и пульс — один на троих.
Искры вспарывают воздух, окружая металлический ящик в центре стола.
Вздрагивает одна из ладоней — страх? сомнение? алчность? — но вторая цепко удерживает ее, оберегая целостность круга.
— Ortum! — три больше не звучат, как один, но это уже не важно. Спящая здесь, и синие змеи-молнии клубятся в ящике.
— Captus, — рвущая бумагу точка, предвестник тишины.
Перевитый бессильной яростью рык на миг заслоняет мир: солнечный свет и небо в проеме, пылинки, голоса, звучащие эхом друг друга.
Миг сомнений. Миг предчувствия. Миг торжества, озаряющего лица. Мгновения сменяют друг друга, стремительные и неотвратимые, как падение. Улыбки на лицах, с которых спадает страшное напряжение. Готовые прозвучать слова.
И разряд — мощный, ветвящийся сверкающими нитями. Их паутина заполняет комнату, пронзает воздух, стены, жриц.
Наконец тишина.
Три тела на полу.
***
Вечернее солнце сентября дарило последнее тепло восточному склону, освещало лежащие меж скал зеленые лужайки, а город на дне ущелья уже тонул в сумраке. Некоторые дома взбегали выше остальных, к дальнему плато тянулась канатная дорога, медленно перекатывая открытые кабинки от столба к столбу. Воздух был прозрачен и чист, даже не верилось, что совсем рядом царит почти беспросветный мрак и только-только успокоился грозный поток.
Дорожка, ведущая от выхода из комплекса, вилась меж редких, чахлых деревьев — чем ниже, тем хуже приживалась растительность. Майрон почти не глядел под ноги, те сами несли его по пройденному уже сотни раз пути. Он открыл кисет — неловко и скованно, все еще чувствуя кожей холодок раствора.
Стикс-четыре, выжимка ила и водорослей. Разумеется, запрещенная — но на этот запрет всегда смотрели сквозь пальцы.
Мягкая, ласковая нега окутала мир вокруг и выстлала нутро. Дымные колечки унесли в розовеющую закатную высь все напряжение проклятого дня, и гулкая дрожащая нота внутри становилась тише, тише, тише… И ветер наполнял душу, и хотелось улыбаться — просто так, никому, и застывшие ладони впитывали тепло, что парило в воздухе.
Наслаждаясь невесомостью, он двинулся дальше, перешептываясь с палой листвой.
Вагончик канатки полз не торопясь, и Майрон успел полюбоваться на текущий от ледника ручей. Тот разбивался о камни небольшим водопадом, овеянным двумя печальными легендами.
В дороге ушли напряжение и слабость, вымытые тихим вечером и ароматным дымом. Майрон легко выпрыгнул наружу — и был встречен дружным собачьим лаем.
Он не боялся стаи. Дворняжки Кины, такие же неприкаянные и тощие, как она сама, узнавали Майрона давным-давно. Не обращая внимания на тявканье, он миновал нескольких мелких шавок, прошел мимо большого рыжего пса, дремлющего в пыли, остановился возле хозяйки.
— Здравствуй, Кина.
Она не ответила. Она никогда не отвечала — даже словно не видела его. Прозрачный взгляд проходил насквозь, не встречая преграды.
Майрон положил возле ног бродяжки монетку — ритуал на удачу — и быстро пошел прочь. Ему казалось, что лицо женщины, будто выточенное из грязного мрамора, все так же обращено в пустоту, и только пес пристально следит за уходящим чужаком.
***
Комья земли падают размеренно, почти лениво. Три тела в яме — ни гроба, ни савана, только ночь выстилает могилу отблеском луны. Вычерчивает в черной глубине изломанный силуэт, босую ступню, острое колено, вывихнутое запястье…
Лица. В раскрытых глазах — умершее навсегда небо и безбрежный покой.
Темнота наполняется приторно-пряным дымом: могильщик курит, и все это время луна не движется с места. Словно хочет запомнить. Проститься? Простить?..
Окурок летит в яму.
Когда могильщик уходит — следом уходит и ночь.
***
Стук в дверь отвлек от ужина, и Майрон со вздохом отправился открывать.
— Хайрэ, брат! — склонил голову Димитрис.
— Хайрэ, хайрэ, — согласился Майрон и сделал приглашающий жест. — Не стой на пороге, а то остынет все.
— Да я-то не голоден.
— Зато я проголодался!
Димитрис сидел напротив и смотрел, как брат жует.
— Нашел бы уже себе жену, что ли. Будет дома нормальный ужин…
— Успею еще, — пожал плечами хозяин дома. — Ты же не советы давать пришел?
Вязкая пауза повисла над столом, замедляя движения, и Майрон с тоской подумал — опять… Опять он станет учить меня жить, читать свои проповеди, как будто я не слышал все это сотни раз!
— Давай, выкладывай, — он отодвинул тарелку, аппетит пропал начисто.
— Я слышал, у вас сегодня снова было… — Димитрис запнулся, подбирая слово, — представление?
Угрюмый взгляд в стенку — красноречивее плаката.
Я. Не хочу. Об этом. Говорить.
Впрочем, брат никогда не понимал намеков.
— Ну было, и что? — руки сами собой скрестились на груди в защитном жесте.
И атака не замедлила последовать.
— Майрон… ты же понимаешь, что так не должно продолжаться?! Это плохо кончится, — начав медленно, Димитрис набирал обороты, дробил фразы, выстреливал ими. — Для тебя, для меня. Для всех!
— Да, да, я все это слышал, я выучил твой репертуар наизусть! Природа не простит, Стикс отравляет наш город, мы нарушаем равновесие, нужно срочно закрыть комплекс и… Кстати, и — что? Как нам потом жить, всем нам? Без этого, — короткий жест в сторону баллона со стикс-один, подключенного к холостяцкой одноконфорочной плитке, — без лекарств на основе стикс-два, без торговли третьим? Река — это единственное, что у нас есть. И тартар тебя раздери, наши предки жили за счет нее веками! Хотя и не так хорошо, как после запуска Гек.
— А то, что нас всех погубит? Какой у него номер? — лицо Димитриса начало краснеть, будто из окна на него падали отсветы заката. — Предки веками строили дорогу к пропасти — мы теперь должны в нее прыгнуть? Да, без даров Стикса будет трудно. Но на кой нам все это, если мы сдохнем?!
Азарт спора сменился усталостью — резко, без всякого перехода. Словно кончился заряд, и последние капли сил утекали словами.
— Хорошо. Хорошо, ладно. От меня-то ты чего ждешь? Я не вхожу в правление, не прячу под подушкой контрольный пакет акций. Я просто работаю с машиной.
Конечно, здесь он солгал. Для Майрона это была не просто работа. Он обожал Гек — и восхищался разумом, который сотворил это чудо.
Все десять лет, с тех пор, как пришел на производство восторженным мальчишкой, как впервые увидел ее — совсем недавно запущенную.
— Машина твоя обожаемая, — проворчал Димитрис, тоже успокаиваясь. Поморщился. — Если бы мог, небось, на ней бы и женился!.. Знаешь, я все же надеюсь: придет время, и меня поймут.
***
Дни наполнены тишиной — да и как иначе, ведь это место вечного покоя.
Вечного?
Три раза взлетает в небо колесница Гелиоса, трижды покидает его. И когда в очередной раз землю укутывает одеяло тьмы — раздается звук. Слабый, скребущий. Раз, другой, третий. Потом он становится непрерывным, настойчивым, более громким. Но некому слышать его. Оно и к лучшему — вряд ли нашлись бы желающие видеть, как пальцы, истерзанные комьями земли, показываются наружу. Замирают в воздухе, будто не веря в прорыв — и начинают расширять отверстие.
Женщина выбирается наружу. Некоторое время стоит, глядя в небо, потом грудь ее вздымается, делая первый вдох.
Гулко, как колокол, ударяет пробуждающееся сердце.
***
После ухода брата Майрон долго бродил по комнате, снова курил четвертый, не чувствуя облегчения. Затем лег, вытянулся, незряче уставился в стенку. Ну принесло же Димитриса с его нотациями именно сегодня, когда и так душа не на месте!
Да, сбои случались и раньше, но такого спектакля Стикс не закатывал еще никогда. И Гек что-то капризничает… Завтра нужно будет повозиться с ней подольше. Завтра…
Он ушел в тяжелый, дымный сон без сновидений — а когда вернулся, город била дрожь.
Жалобно дребезжали тарелки, постукивала о кровать тумбочка, соскользнула со стола и разбилась кружка. Майрон вскочил и подбежал к окну. Горы мерно подрагивали, проверяя, могут ли стряхнуть с себя присосавшиеся человеческие строения. Перекрывая гул, ударил сигнальный гонг.
Майрон быстро оделся и выбежал из дома, помчался к канатке — и только запрыгивая в раскачивающийся вагончик, заметил, что не один. Кина проскользнула за ним, а следом два больших пса — серый и коричневый в белых пятнах.
— Уходи, здесь безопасней, — «подальше от комплекса» не прозвучало, но подразумевалось. Женщина промолчала, как обычно. Он настойчивей повторил: — Давай!
И тут же понял, что в уговорах уже нет никакого смысла.
Вагончик удалялся от платформы, раскачиваясь, как погремушка, задетая любопытным ребенком.
Медленно. До чего же медленно.
Приглушая звук, скрывая колодцы, вышки и корпуса, расползался по ущелью густой туман. Майрон смотрел в эту ватную пропасть, смотрел, как катятся по склону камни, слышал, как всхлипывает трос, словно из последних сил волоча кабинку.
Ему было страшно. Ему хотелось скорей оказаться там, внизу. Добраться до Гек, положить руки на гриф и ощутить, наконец, как отступает бессилие. Там — он сможет действовать. Здесь — лишь наблюдать, как мир сползает в бездну.
Майрон не сразу почувствовал, как пальцы обвили его запястье. А почувствовав — вздрогнул, настолько странным, холодным и жестким было это касание. Оно пугало — кто знает, что на уме у сумасшедшей. И все же это было касание другого человека, иллюзия опоры в усиливающемся буйстве стихии…
Еще один толчок. С противоположного склона съехала лавина, затерев несколько деревьев и сарай на окраине. Пока еще не жилые дома.
Вагончик остановился, дернулся и снова остановился. Что, если сломался механизм? Или на том конце уже не до них? До земли здесь лететь и лететь. Нет, снова пошел. Тяжело, со скрежетом, вздрагивая всем своим железным телом, перевалил через покосившийся столб, резко ухнул вниз на провисшем тросе, выправился и кое-как заскользил дальше.
Майрон стискивал поручень, собаки, поскуливая, жались к полу, Кина…
В городе шептались, что она ведьма. Что не может говорить оттого, что обменяла человеческую речь на собачью. Что стоит взглянуть ей в глаза, превратишься в камень. Майрон смеялся над байками — раньше.
…Кина смотрела на него, и казалось, что каменеет нутро. Зрачки? Или врата в ночной мрак-морок? Свет солнца в них становился факелом, лишь сгущающим тьму — сквозь которую проступали оскаленные жуткие морды.
Бр-р, привидится же такое! Пора завязывать с четвертым, давно же знал, что…
Мысль оборвал удар. Дернуло, скрипнуло. Кабинка замерла, замерли в ней люди и псы в ожидании, только земля дрожала беспрерывно. Опять где-то скатилась лавина.
— Хэй! — он выкрикнул в пространство, не надеясь, что кто-нибудь придет на помощь. Отсюда уже была видна станция: посадочная площадка, маленькая будка смотрителя — пустая, сиротливая, просевшая под тяжестью неба.
Майрон попытался раскачать вагончик, сдвинуть с места. Тщетно, на этот раз канатка застопорилась намертво.
Высунулся наружу: метра три с лишним до земли. Если повиснуть и мягко отпустить руки… Высоковато, рискованно на каменистом склоне. К тому же — что с Киной и ее зверинцем? Оставить здесь, и пусть выбирается, как хочет? Мысль была липкой и пахла тухлятиной, Майрон брезгливо отбросил ее прочь.
Что же делать?..
Сорвал с себя куртку, привязал рукав к поручню; на вид получилось довольно прочно.
Спустя мгновение Кина стояла рядом, полоща на ветру петлю из выцветшего шарфа. Чтобы спустить псов — догадался Майрон, — только длины не хватит. Выдернул ремень, приладил к концу шарфа: теперь в самый раз.
Он спрыгнул первым, покачнулся, удерживая равновесие. Принял собак, протянул руки к женщине, но та жестом предложила отстраниться: сама.
Напоследок Майрон с сожалением посмотрел на любимую куртку, которая болталась на ветру. Если он будет жив, а город цел — вернуться бы за ней…
Дальше — вниз по каменистому склону, обогнуть выкорчеванный столб, выбраться на тропу… Не так уж долго, если не терять времени. Майрон сделал несколько шагов, и понял, что Кина снова идет за ним — неотрывно, след в след.
— Не ходи! — он резко остановился, рывком скрестил руки, мотнул головой. — Не ходи, нельзя. Понимаешь?
Взгляд в ответ — тусклый, как крыло моли. И лицо — расслабленно-гладкое, бессмысленное, лицо, на которое неприятно смотреть.
— Не ходи, — повторил Майрон, но, шагнув, вновь ощутил, как натягивается незримая нить, и эхом звучит чужой легкий шаг.
В конце концов он вздохнул и быстро пошел вниз. Не оглядываясь, но точно зная, что позади, не отставая, следует странная, безумная тень. Путаются с ветром черные волосы, трепещут, как крылья, лоскуты платья, и два огромных пса бесшумно скользят рядом.
Он едва не ступил в лужу — и отпрянул, вздрогнув. Это была не простая вода: из какой-то трещины, густой и черный, сочился Стикс. Концентрация стикс-ноль — тартар знает во сколько раз больше нормы. Побежал, обгоняя разливающуюся жидкость. Сколько времени ей понадобится, чтобы подобраться к домам? Если горы не похоронят их раньше…
Похоже, многие думали так же. Царила суета. Навстречу пробежала женщина — одна рука прижимает к груди младенца, другая тянет мальчонку лет шести. Вот мужчина тащит мешок с вещами. Кто-то упал, и бегущие следом перешагивали через лежащего — пока еще перешагивали — торопясь вырваться из западни.
Можно ли обогнать бездну?
Майрон пробирался сквозь толпу, ощущал тычки и толкался сам, слышал ругань и огрызался в ответ… и все это время не мог избавиться от мысли: мы тоже — Стикс. Темный, упрямый, бурлящий — точь-в-точь как тот, что рвется сейчас из подземных берегов. И кто бы еще измерил в нас концентрацию нулевого…
Ближе к проходной людской поток иссяк, только в туманном мареве надсадно звали кого-то на разные голоса. Липкий как паутина воздух обволакивал имя, превращая его в безнадежность. В тоскливый скрип распахнутой второпях двери, в плач над могилой, в тягостный волчий вой. И, вторя ему, завыла позади верная свита Кины.
***
Солнце золотит лаковую гладь стола и ладонь на ней: массивную, как у грузчика, холеную, как у музыканта.
— Я жду отчета, — крупные, но удивительно изящные пальцы выбивают дробь, движение порождает блик в бриллиантовой запонке. — Как прошел ритуал?
— Эксперимент, — поправляет учтивый голос с тщательно скрываемой ноткой самодовольства. — Эксперимент завершен, и — да, мы добились огромных успехов. Все показатели близки к расчетным значениям, отклонениями можно пренебречь.
Молчание тянется, пальцы застывают, не завершив движения. Странное напряжение в воздухе — отчетливее слов. Спрашивающий ждет продолжения.
— Спящая пробуждена, — самодовольство сменяется торопливым речитативом, — заключена в сосуд, и уже начала действовать. Полагаю, в скором времени она станет практически полностью автономна.
Тишина морщится: дорогому господину не нравятся недомолвки.
Полагаю?
В скором времени?
Практически?
Господину не нравится, но все-таки он предпочитает молчать.
***
Комплекс еще сохранял деловитость. На входе слышна была перекличка — тревожная, но не паническая. Охранник стоял на посту и, пропустив своего, преградил дорогу Кине. Майрон был рад так просто отделаться от странной спутницы. Здесь опаснее, чем в городе, и теперь не надо думать — что же с ней делать.
Он зашагал дальше. Но, пройдя несколько шагов, обернулся на странный звук — не то вздох, не то всхлип, который внезапно прорвал суетливый шум. Охранник прижался спиной к стене, неотрывно глядя в глаза женщины. Страх оплавил его лицо, превратив в безвольную маску.
Сразу вспомнилось — космическая чернота зрачков и оскаленные звери, рвущиеся с цепи. Захотелось отвернуться — скорее, пока не…
Поздно. Тьма смотрела в упор, и впервые за все это время Майрону сделалось по-настоящему страшно. Не тем тревожным ощущением наступающей на пятки беды, которое преследовало с самого утра. Нет, сейчас к горлу подступал панический, тошнотворный, иррациональный ужас. Отключающий мозг и чувство долга, бьющийся в крови непрерывным током — прочь, прочь, прочь!
Он сорвался и побежал, не разбирая дороги.
Знакомое здание стало вдруг лабиринтом. Не спасительным укрытием, а ловушкой, откуда не выйти. Но погоня легко возьмет след. Светлый коридор — длинный, чересчур длинный, хочется свернуть, спрятаться. Спина бегущего так беззащитна… Внезапно светильники мигнули и погасли. Майрона обволокла тьма, но не спасительная — тьма была родной стихией настигающего его страха. Он толкнул ближайшую дверь — заперта. Наконец поворот. Ударился об угол, но тут же забыл о боли. Вот свет — выход!
Помчался дальше. Кажется, кто-то окликнул его, но Майрон не отозвался, едва осознал. Свернул налево, направо, снова налево, петляя, как заяц.
Ноги сводило от напряжения, он все чаще спотыкался, и каждая запинка отнимала несколько секунд времени — но, как ни странно, и несколько капель страха тоже. Наконец он понял, что не может больше бежать. Прислонился к стене в поисках опоры, хватая воздух ртом, чувствуя, как эти обжигающие, колючие толчки медленно возвращают его к жизни.
И с каждым толчком вползало в грудь понимание: то, от чего он бежал — повсюду. Эта гибельная тьма лилась не из глаз сумасшедшей бродяжки — сама земля истекала страхом. Страхом, от которого нельзя скрыться ни за углом, ни в подвале, ни под одеялом, как в детстве. Но можно — заставить его подчиняться.
Он оторвался от стены — и сразу как будто гора легла на плечи, и давила, давила, впечатывая в землю каждый шаг.
А у двери в обиталище Гек ждала Кина. Бродяжка Кина с двумя уличными псами. Ничего пугающего, ничего необычного. Морок. Тогда — или сейчас? Может, и вовсе все это — бред, видение, терпкий дым четвертого? Откроешь глаза — и идешь под закатными лучами осеннего солнца, и спокойствие царит в долине… Увы, не очнуться что-то.
Майрон прошел внутрь, решив не обращать на Кину внимания, а она, конечно, последовала за ним. Закуток был пуст. Кто сегодня оставался в ночную — Линос? И где его сторукие носят?
Он опустился в кресло — тяжело, будто смертельно уставший дряхлый старец. Этот бег через город, через толпу спешащих прочь людей, через лабиринт комплекса вытянул все силы, и теперь Майрон чувствовал себя сухим, как ноябрьский лист. Но руки сами собой легли на гриф, впитывая прохладу раствора.
Краем глаза он еще следил за Киной, застывшей позади, краем сознания еще понимал, что ее присутствие здесь — недопустимо, но пальцы уже касались струн, и под этим касанием оживала Гек.
Не как послушный механизм, когда последовательность действий вызывает предсказуемый результат. Даже не как механизм сломанный, который не делает того, что хочет оператор. Казалось, она сама тянет за нити с другой стороны — кукла, которая неуверенно пытается повести за собой руку кукловода. Огромная кукла.
— Третий и седьмой шлюзы! Ну, открой же! — приказ-мольба, страстный шепот Майрона.
И шепот-плеск в ответ, слова, которых не разобрать.
Сполох перед глазами. Чужие чувства.
Темнота, не знающая света. Годы? Века? Здесь нет времени, потому что ничего не меняется.
Майрон погружался в глубину, черную и вязкую — словно сам Стикс смыкал воды над головой. Тонул, захлебывался пустотой, монотонностью, бессмысленностью собственной жизни. Казалось, миг — и сознание растворится в беззвездной ночи, и все кончится, и сердце угаснет, как угасает эхо. Но кто-то держал его за руку, заставляя смотреть. Заставляя чувствовать и задыхаться в чужой, невыносимой, нечеловеческой тоске.
Бег. Бег по кругу — целую вечность. Остановись — получишь разряд тока в висок: вперед!
Он уже не помнил, как выглядит свет. Как пахнет дождь, прошивающий небо. Как звучит свиристель, пробуждающий рассвет.
Только безостановочный бег потока — и тиски шлюзов. Он сжимал их и рвался из них, укрощал сам себя и снова шел в атаку.
День за днем, минута за минутой, жизнь за жизнью.
Он утонул бы в этой бесконечной битве — он уже утонул! — но та же невидимая рука сжала крепче, дернула, и глоток понимания, как глоток воздуха, проник внутрь. Майрон вновь осознал себя — собой, и еще — что он здесь не один.
Чье-то дыхание, чье-то едва уловимое тепло прорывалось сквозь бездну — прозрачной нитью, лучом, тянущимся во тьму.
Пальцы сами собой скользнули к нему: привычное ощущение, совсем, как струна Гек — там, где все знакомо, где есть жизнь, и ветер, и голоса, и горькая осенняя дымка, и…
Вспышка вырезала из тьмы силуэт — тонкий, в развевающемся ореоле волос. Майрон отпрянул на миг, и тут же рванулся назад — к струне, к свету, рисующему ломкий контур — от чужой обжигающей безысходности, подступающей со всех сторон. А та хлынула следом черной волной, приливом стикса-ноль. Накрыла мимоходом, мигом опустошения — и отпустила, хлестнув по той, что держала его.
Незнакомка — да нет, знакомая — пошатнулась.
Теперь Майрон был ближе, видел ее исказившееся лицо. И взгляд — осмысленный и присутствующий здесь и сейчас, как никогда прежде.
Он хотел спросить — кто ты. Что ты такое, откуда ты здесь, где это — здесь? Но оказалось, что теперь он так же нем, как раньше — Кина. Язык не слушался, и вопросы перекатывались в горле ртутными шариками. А она смотрела в глаза — бездна в бездну — и, казалось, видела все его нутро насквозь.
— Потом, — глубокий и низкий голос, рассекающий шелест Стикса. — Сейчас — иди.
И снова вопрос, застрявший в глотке — куда?.. Как?!
— Ты знаешь путь.
***
Десять собачьих душ.
Десять верных, бегущих след в след, ее призрачная стая.
Десять голодных, блохастых, облезлых псов — несметное воинство в этой западне, лишенной памяти.
Она бредет сквозь город, не зная ни его имени, ни своего; она пьет воду из луж, она спит, свернувшись клубком в корнях можжевельника — и только теплый мохнатый бок рядом заставляет ее чувствовать себя… Живой? Нет, просто — чувствовать себя.
Времени не существует — только сейчас. Только пустота пополам с тоской. Только неутолимая боль в груди, которая длится и длится, туманная, гулкая, бессонная.
Пока не приходит — он.
Тот, кто несет на себе запах ее памяти. Тот, кто называет ее странным, чужим именем, бросает в пыль монетку и уходит прочь — чтобы вернуться снова.
***
Он не знал. Но — чувствовал. Всем своим опытом, кончиками пальцев, так часто исполнявших симфонию команд, ощущал, куда она рвалась, летела сквозь сотрясающийся город, как пущенное в цель копье. За ним, за проводником.
Возвращаться в жгучий омут было страшно. Свернуть — некуда, невозможно. Теперь он уже не рвался к свету, а вел его. Туда, где две сошедшиеся в вечном бою ждали третью, до поры заблудшую.
Он шел сквозь тьму, а тьма — текла сквозь него, и чужая боль уже не оглушала, как раньше. И уже — не была чужой. Майрон принял ее в себя; сердце пойманной птицы билось в его ребрах, рождая понимание.
Машина. Всегда, с самого начала, она была лишь клеткой. Тюрьмой для силы, куда более мощной, чем что-либо в этом городе.
Можно ли обратить в рабство — бога?..
Хуже, чем в рабство. Превратить в живой источник питания — бессознательный, но не бесчувственный. Послушный поневоле, когда за струны тянули пальцы злых кукловодов — его, Майрона, пальцы. То, что для него было музыкой созидания — для его инструмента оборачивалось бесконечным реквиемом. Палач по неведению — вот кто он такой.
Виновен. И бессмысленно теперь повторять себе — я не знал! Не знал, что она — живая, что в недрах тонкого механизма изнемогает чья-то душа.
Виновен. Он нес это понимание обжигающим сгустком в ребрах, и отсвет проникал сквозь грудину, освещая путь.
Виновен. Как все, кто пользовался плодами ее мучений. И даже больше: как те, кто заточил ее в холодный металл. Как те, кто изобрел это страшное чудо.
Только задумавшие эксперимент не знали, что поймали в свою клетку не целое, а лишь часть. Другая растворилась в водах подземного царства, забыв даже о боли, сохранив лишь неосознанное стремление к себе. А третья…
…третья — неприкаянный обрывок души, проросший в смертное тело — бродила по улицам города, не умея проснуться. Стикс царствовал в ее снах — и Стикс же возвестил ее пробуждение.
И вот сейчас, когда город, подточенный древней рекой, рассыпался, три осколка тянулись друг к другу, чтобы снова стать целым. Триединой.
Впереди из мрака возникла скала; он узнал этот берег, запах этой воды, тяжелую ртутную влажность. На светлых уступах — распластанная женская фигура. В этот миг Кина вихрем рванулась вперед. И, отвечая на порыв, взметнулась волна, окатила камень и осталась на нем полупрозрачной бесформенной массой. Сгустилась, как желе, дрогнула, собралась в подобие человеческой фигуры — и поползла вверх, слепо тыкаясь головой в острые выступы.
Майрон зачарованно смотрел на это, желая и страшась увидеть миг слияния и ту, что предстанет после. Миг возрождения.
Слабый свет, который тянулся за Киной, померк в сверкании молний. Они за мгновение родились из камня, взвились, переплелись, образуя клетку вокруг лежащей. Ужалили посмевших приблизиться.
Грома за ними не последовало. Тишина и темнота сейчас казались непроницаемыми. Майрон стоял на месте и ждал, не зная, что делать. Когда глаза вновь привыкли к тусклому свечению, он увидел, как Кина, лежащая у подножия скалы, вскидывает голову и пытается встать, как левая рука плохо слушается и норовит подломиться. Как волна с другой стороны вновь слепо цепляется за камень.
Они поднимались — все трое. Медленно, вязко, преодолевая сопротивление густого воздуха. И в каждом движении сквозила упрямая ярость, которая гнала их вперед.
Снова полыхнули плети электрических разрядов, ударили наотмашь, снова лежащая в центре распласталась на камнях. Но двое — устояли. Шаг сквозь искрящуюся завесу. Миг паралича — миг, чтобы собрать волю в кулак — и снова шаг.
Только не падайте, шептал Майрон, забыв обо всем, что было важным вчера или час назад. Только не падайте, только держитесь, ну!
Они держались. Целых десять шагов, каждый из которых — электрический стул, распятие и сожжение.
Но когда три тени сомкнулись, когда хрупкие исхудалые руки бродяжки обняли ту, что ждала в центре, а слепая волна накрыла их обоих…
Она восстала.
Не Гек. Не Кина. Майрон чувствовал ее имя в душном мраке, которым дышал: Геката. Как гром, раздирающий небеса, как грохот обвала в горах, как…
Понимание пронзило позвоночник
…как смерть для тех, кто сотворил с ней все это.
Змеи шипели в ее волосах, раскрывали пасти, грозили ядовитыми зубами. Собачий вой невидимой своры резанул слух. Во всей силе своей…
Смерть подняла три головы, взмахнула тремя бичами, три пылающих факела осветили путь. Лики были страшны.
Она шагнула вниз.
Попыталась шагнуть. Вновь ударили молнии, на сей раз останавливая не болью, которую можно преодолеть. Они сами превратились в змей, в струны, в путы и оплели трехликий силуэт. Вены вздулись на висках, потом опали. Щелкнули бичи, заставив воздух исказиться, а камень — вздрогнуть. Но узы схватили намертво, будто понимая, что лишь теперь выполняют то, для чего были предназначены — удерживать в клетке силу некогда Спящей, а теперь проснувшейся.
Снова раздался вой — на этот раз полный тоски.
Майрон закрыл ладонями уши, чтобы не слышать. Не помогло. Казалось, что вой звучит внутри головы, что тоска пронзает висок раскаленным жалом. Уйти, сбежать отсюда немедленно! Он вдруг понял, что знает — как. Что свободен, ведь его душу не обвивают липкие паучьи сети.
Нужно просто вырваться на свет — и все будет как раньше. Обычная жизнь, работа, серые будни — такие прекрасные, спокойные, тихие. В тартар — работу можно и сменить! Пусть эту машину, эту их драгоценную Гек, стережет кто-нибудь другой…
Он попятился — и наткнулся на взгляд. Три пары глаз смотрели на него сквозь непреодолимую преграду, сквозь клетку и вечность, сквозь время, которое умрет здесь, как только он, Майрон, окажется извне.
Виновен! Взгляд цвета Стикса, гневный и грозный, пригвоздил бы его к месту, если бы хватило сил.
Виновен. Чистое серебро, величественное, непреклонное — второй взгляд, в самое сердце.
И только третий — не обвинял. Он был почти человеческим, прозрачно-синий, полный горечи, молящий.
Помоги — смотрела та, что когда-то была Киной.
Помочь… И, возможно, то, что уже произошло с городом, покажется лишь досадной неприятностью. Стикс затопит улицы, дикая свора пробежит по домам, не разбирая правых и виноватых. Да есть ли правые?
Это… это даже не трусость, ведь сейчас на кону не только собственная судьба.
Выбор очевиден, о чем здесь вообще рассуждать? Да, уйти, забыть — выбор палача, но разве другой — не хуже?
И все же он не мог забыть, как сливался с Гек в музыке команд.
А еще в изломе синего взгляда пряталась надежда.
Миг беспамятства стал спасением — от этой синевы, от этой невозможной, невыполнимой просьбы.
Реальный мир распахнулся, как рана. Впрыснул в зрачки порцию жгучего красного света, оглушил воющей внизу сиреной, запульсировал в очередном приступе агонии.
Стряхнув с ресниц алую слепоту, Майрон быстро огляделся.
Кина обмякла, привалившись к стене бесформенной грудой, лишенной стержня. Псы лизали ее мертвое лицо и тихо, потерянно поскуливали.
Майрон отвел глаза: прости. Я не могу помочь. Тебе — уже нет.
Взгляд на монитор заставил судорожно дернуться. Стикс бесновался, пожирая последние отметки шкалы уровня.
Но это ничего, это не так уж страшно. Теперь он — просто стихия без рвущейся к себе мятежной души. А машина сможет наконец достичь проектной мощности и превзойти ее. Побывав там, Майрон понимал, какие команды отдать, чтобы клетка из молний превратилась в кокон, заставила быть послушной. И, может быть, даже вовсе забыть себя.
Пальцы потянулись обратно в раствор, к струнам. Дрогнули от страха вновь потерять контроль. Нет, он знает, что делать.
Клетка из молний. Небольшой металлический ящик, сердце и мозг машины, обрабатывающий команды и приводящий их в исполнение. Никто не знал, что внутри. Зачем? Ведь там, куда вели струны, никогда ничего не ломалось.
Ничего, кроме живой, человеческой — или божественной, какая, к сторуким, разница — души.
Никогда — это вечность, размолотая в труху.
Пальцы больше не дрожали: твердые, уверенные движения оператора Гек, какими были всегда. Перераспределить потоки энергии. Подключить линии кси и омикрон. Усилить — эпсилон, йота и каппа.
…замкнуть контур?
Нет, пальцы не дрожали, только изнутри его трясло, не позволяя отправить последний приказ в сплетение струн, в безвременье и тоску — запечатывая темницу навсегда.
Я не могу. Не могу, не хочу — не буду — выбирать! Быть палачом для одной — или для сотен. Быть спасителем для сотен — или для одной.
Полу-стон, полу-рык рвался из его горла, выли сирены, скулили псы.
Если не выбирать из двух зол — выберешь оба.
Движения стали медленными, как у приговоренного, кладущего голову на плаху. И не у кого просить последнее желание, чтобы потянуть время.
Полностью отключить питание контура. Поток за потоком.
Заорала еще одна сирена, прямо в кабинете. В другое время все бросились бы сюда, но сейчас голос растворился в общем вое тревоги.
Его ощутимо тряхнуло — не от мук выбора. Предохранитель подал в раствор короткий, но сильный импульс. Защита от дурака. Да, конечно, он дурак. Но — хитрый дурак, много работавший с системой. Дурак, знавший то, что не должен был, не мог узнать. Он чуть не вывихнул пальцы в лихорадочном арпеджио новой команды.
Со стороны ящика послышался треск. Предохранитель вышел из строя.
Рабство в городе было отменено века назад, хотя это причинило многим ущерб. Время освободить последнюю рабыню.
Контактный раствор стал просто жидкостью. Струны — безжизненными нитями. Инструмент, на котором Майрон играл столько лет, отныне был мертв.
И сразу же стало тихо. Смолкли сирены, раздирающие воздух визгом, угас металлический голос в динамиках уровнем ниже, притихли собаки, водя носами по сторонам. Только Стикс, ревя, рвался с экрана — но здесь не было слышно даже его.
Все замерло — на короткий миг — чтобы вспыхнуть, взорваться, явить миру…
Она стояла напротив, и под ее взглядом Майрон снова чувствовал себя виновным. Приговоренным. Проклятым.
— Никто не… — голос подвел, склеил слова в сиплый комок. Пришлось начать заново: — Никто не знал. Люди просто жили… работали, делали свое дело.
Она смотрела. И какое мне дело — смотрела она. А если бы знали, что тогда — смотрела она. Огонь, пепел и Стикс — вот как она смотрела. И немножечко неба в самой глубине, темного, затянутого дымными тучами, но все-таки неба; Майрон впился в него глазами.
Пожалуйста.
Она молчала. И в молчании этом слышался вой — не драных городских псов, а охотничьей своры владычицы ночей. Шепот черных волн и вороний грай над городом-кладбищем. Отмщение.
Или?..
Она не мигала. Майрон был уже не в силах выдерживать взгляд богини — и тогда она устало, по-человечески вздохнула, махнула рукой. И — исчезла. Вместе с телом Кины, словно его и не было здесь.
В наступившей тишине громко билось сердце.
Что это — отсрочка перед казнью? Надежда, данная лишь затем, чтобы возмездие ударило больней? Или все же — прощение?..
Волны, грызущие экран с обратной стороны, вздымались и опадали, вздымались и опадали, как рваное дыхание загнанного зверя. И казалось — Майрону так хотелось в это верить — что каждый новый вдох ранил гортань чуть меньше, чуть меньше приносил боли, чуть меньше таил ярости.
Понуро ткнулся мокрым носом в ладонь один из псов Кины — коричневый в белых пятнах, лохматый, утыканный репьями. Несчастный. Потерявший сегодня что-то очень важное — как многие в этом городе.
Майрон обнял его за шею. Потрепал густую грязную шерсть: держись. Ей сейчас лучше, правда.
И пес — поверил.
Около восьми вечера он стоял у обшарпанной двери многоквартирного дома на окраине, вертел в руках ключи с брелоком-сердечком и мучительно соображал, как же так получилось-то.
Район был неблагополучный, полный наркоманов, а по соседству с не внушающей доверия стоянкой, где он оставил машину, прилепился целый палаточный лагерь бомжей. Ригальдо хотелось бы найти «Мустанг» по возвращении на своем месте, со всеми зеркалами и без царапин на корпусе, а для этого надо было уже перестать жевать сопли и выполнить данное ему поручение.
Он, наверное, поехал крышей, когда соглашался, глядя в несчастные глаза Фортисью. Да что там, он совершенно точно был не в себе.
Сперва медики хлопотали над Клариссой прямо там, у лесной дороги, под рев клокочущей под мостом горной реки: какие-то уколы, капельница, маска с кислородом. Она пришла в сознание довольно быстро и тихо отвечала на вопросы: что ела, что принимает, когда были последние месячные. На этом моменте Ригальдо отошел в сторону и сел на валун у обочины, но его почти сразу же позвали обратно.
Кларисса плакала, когда ее пристегивали к каталке, и все тянулась к Ригальдо перемазанной в крови рукой.
— Я никуда не денусь, — он осторожно пожал ее холодные липкие пальцы. — Поеду следом в больницу и подожду новостей. Вот ваша сумка, там телефон, я проверил. Звоните сразу, как…
Кларисса изо всех сил замотала головой. Мятый и грязный пиджак лежал на одеяле поперек ее живота, в сгибе правой руки торчала капельница, и Кларисса изловчилась влезть в карман пиджака левой.
— Пожалуйста, — пробормотала она, глядя огромными отчаянными глазами. — Мистер Сегундо. Мне больше некого попросить.
Ригальдо не сразу понял, о чем она, а когда до него дошло, стал яростно отбиваться.
— Нет-нет-нет-нет, Фортисью, это очень плохая идея! Давайте… звоните соседям, друзьям и родственникам. У вас ведь есть этот, как его… бойфренд.
— У меня никого нет, — Кларисса смотрела тоскливо и упрямо. Она закашлялась, сплюнула сукровичную слюну. — Только мачеха, но с ней нельзя связываться, она увезет Миату, и мне уже никогда не удастся вернуть ее назад.
— А…
— Сид ушел. Я уже и вещи его собрала.
— Но мисс Год-Айсфилд!..
— Она в Риме, в отпуске. Мистер Сегундо… Я никому больше не могу доверять так, как вам.
«Убью, — беспомощно подумал он, глядя на ее бескровное лицо на зеленой клеенчатой подушке. Ключи впивались ему в ладонь. — Потом, в офисе. Вызову к себе и устрою порку линейкой».
— Убью, — повторил он вслух, и лицо Клариссы просветлело. Пока за ней не закрылись двери «скорой», она так и смотрела на него, как будто он на ее глазах превратил воду в вино.
И вот теперь Ригальдо стоял перед дверями дешевой съемной квартиры, сжимая в одной руке ключи, а в другой — пакеты из супермаркета, и изнемогал от неловкости и беспокойства. Когда ключ наконец провернулся в замке, он почувствовал облегчение, хотя вторгаться вот так в чужой быт было непривычно и странно.
Прихожая была тесной и адски душной. Квартира на две комнаты выходила окнами на солнечную сторону, и к вечеру в ней словно аккумулировался жар. И это в мае, а что же будет в июле?.. Насупившись, Ригальдо прошел в гостиную и поднял окно, впуская воздух. Он настороженно обозревал выгоревшие обои, недорогую мебель, батарею кактусов на подоконнике. Акварели на стенах, наушники и приставки, коробки дисков, раскиданные отвертки, два ноутбука, фигурки каких-то аниме-персонажей. Со спинки дивана смотрел целый суд присяжных из плюшевого зверья, под ногами вились провода.
«Гибрид будуара и серверной», — подумал Ригальдо и тут же напомнил себе, что это его не касается. Он тоже рос в малогабаритном доме, а Маргарет прожила в тесноте всю свою жизнь.
Он сделал шаг в сторону и чиркнул бедром о сушилку с развешенным бельем. И тут же был атакован тремя пестрыми кошками, вынырнувшими из ниоткуда и принявшимися обтираться об его брюки.
— Фортисью, блядь, — Ригальдо чертыхался и высоко поднимал ноги. — Предупреждать надо!
Не раздеваясь, он прошел в кухню, открыл холодильник и вытряс корм в миски под столом. Кошки с урчанием набежали и принялись жрать. Ригальдо плеснул воды им в поилки и выпрямился.
И обнаружил, что в лицо ему направлена вилка.
— Ты кто? — высоким голосом спросила очень худая девушка. Сквозь прямые светлые волосы, завесившие лицо, нервно поблескивали огромные, испуганные голубые глаза. — Что ты здесь делаешь?!
Черт знает, откуда она появилась — беззвучно, как та кошка.
Ригальдо медленно поднял раскрытые руки, чувствуя одновременно растерянность и растущую злость. С некоторых пор он не переносил, когда психически неадекватные девицы наставляли на него острые предметы.
— Ты, наверное, Миата, — сказал он, стараясь не сорваться. — Меня прислала Кларисса. Она в больнице, и сегодня ты будешь ночевать без нее. Хочешь поговорить с ней по телефону?..
Блестящая металлическая вилка не дрогнула. Ригальдо прикинул, как в случае чего будет ее отбирать. Если ударить сбоку по напряженной руке, все должно получиться. Миата в линялом гимнастическом трико, с длинными, белыми, как лен, волосами, казалась уязвимой и хрупкой.
Вот только Присцилла тоже выглядела уязвимой — до того, как нарезала Ригальдо, как мясо для карпаччо.
— Кларисса заболела, — терпеливо повторил он. — Но с ней все будет хорошо. Я не обманываю, она сама дала мне вот это.
Он показал брелок-сердечко.
В лице Миаты что-то сломалось. Вилка с неожиданной силой вонзилась в столешницу. Миата выхватила брелок и прижала к щеке с тихим стоном: «Мама!». Она опустилась на пол возле раковины и стала раскачиваться. Кошки мгновенно окружили ее и принялись мурлыкать и тереться.
Ригальдо ухватил вилку за ручку и с немалым трудом выдернул ее из стола.
— Хорошая девочка, — процедил он. — Вот так-то лучше. Кларисса сказала, что если тебя не усадить есть, ты останешься голодной. Как насчет пасты с овощами?..
Вместо ответа Миата выдула изо рта огромный пузырь жвачки. Он лопнул и розовой маской облепил ей подбородок и щеки.
Пока не вскинет волны Лета,
День-ночь с тобою в это лето.
Стальные ножницы рассвета
Отрежут мимолетный сон.
И каждый день я верю в новый,
Мне за него не жалко крови.
Пускай укроет нас покровом
Всевышний, коли слышит он.
Люблю тебя, как любят Бога,
Как любит путника дорога,
Так, как мечтает недотрога…
Окоп – мой безымянный бастион.
Звонок повторялся снова и снова. Переплет открыл глаза и тут же зажмурился – комната была залита солнечным светом, а в углу по-прежнему горела лампа. Несколько мгновений он пытался понять – куда нужно подойти. К телефону или входной двери? Все-таки к двери. Когда Переплет добрался до нее, звонки прекратились, открыв, он увидел на площадке цыганку с сумкой.
– Ай, молодой человек, – затараторила она, – мед купите! Хороший мед…
И осеклась, словно разглядела на заспанной физиономии молодого человека что-то странное.
– Сейчас милицию вызову! – пообещал Акентьев, разозленный тем, что его разбудили из-за банки разбавленной патоки.
Он закрыл дверь и с удовлетворением отметил про себя, что напуганная мошенница пустилась наутек. Зашел в ванную и сунул голову под струю холодной воды.
Нужно было многое обдумать. Хорошо, что сегодня выходной. Можно, не спеша, выкурить сигарету и не одну, принять ванну, выпить чашечку кофе. Насчет последовательности действий Акентьев еще не определился. Он посмотрел на себя в зеркало – обычная картина после попойки. Побрился и вернулся в комнату, чувствуя себя немного лучше. На полу остались чьи-то грязные следы.
«Дрюня, скотина!» – подумал Акентьев, разглядывая их. Вот вам и пионер, всем пример. А может, не Дрюня?.. В голове всплыли подробности вчерашней ночи. Переплет недоверчиво покачал головой – неужели все опять привиделось после попойки? Нет, не столько он выпил, и потом, не бывает снов с продолжением, это же не «Семнадцать мгновений весны». Он взял в руки книгу, по-прежнему раскрытую на той самой странице с формулами. Впрочем, повторять эксперимент не следовало – его визит явно пришелся не по душе «монаху».
«Ищи перстень, ищи!»
Он что – ищейка? Где он найдет этот чертов перстень?! Обойти антикварные лавки, конечно, можно, но Переплет чувствовал, что все не так просто. Он закрыл книгу и только тут заметил на столике рядом с ней какой-то конверт.
В конверте оказался пригласительный билет на премьеру и банкет в театре Акентьева-старшего. Он сверился с календарем на стене – сегодня в семь вечера. Час от часу не легче. Переплет мог поклясться, что вчера в глаза не видел никакого конверта. А может, видел, да забыл по пьяни? Или он влетел в открытую форточку. Или же его принес «монах». Но нет, это было уж слишком!
Акентьев рассмеялся, но смех вышел каким-то нервным.
– Чертовщина какая-то!
Можно было проигнорировать приглашение, что Переплет наверняка бы и сделал, если бы не эта странная и страшная ночь, после которой ему во всем начинали чудиться тайные знаки. И в том, как этот конверт оказался в его квартире, тоже было что-то непостижимое. Он решил пойти.
Голова снова начала болеть и на этот раз пришлось прибегнуть к банальному аспирину. До семи часов у него была уйма времени, чтобы прийти в себя.
По приезде домой сокол не стал улетать от меня. Осматривая его, я обнаружил, что у него были повреждены перья крыла. Он сломал их, когда ринулся сквозь ветки за голубем. Я залечил их, как учил Галапас, после чего сокол облюбовал себе грушу за окном. Он спокойно принимал пищу у меня из рук. Когда в следующий раз я отправился к Галапасу, то взял его с собой.
Было первое февраля. Накануне ночью мороз спал и пошел дождь. Небо приобрело серо-свинцовый оттенок. Низко плыли облака. С дождем дул пронизывающий ветер. Повсюду во дворце гуляли сквозняки. Люди плотно занавешивали шторы, кутаясь в шерстяные одеяния и греясь у каминов. Мне казалось, что весь дворец погрузился в мрачную тишину. С тех пор как мы вернулись в Маридунум, я совсем не видел своего деда. Он часами совещался с придворными. Когда он оставался с Камлаком, они спорили и даже ссорились. Однажды, придя к своей матери, я через приоткрытую дверь увидел и могу поклясться, что, склонившись перед святыми образами, она рыдала. Мне же сказали, что мать занята молитвой и не может меня принять.
В долине ничего не изменилось. Галапас осмотрел сокола и похвалил меня за работу. Он посадил его на выступ скалы у входа в пещеру, а меня позвал к костру погреться, достал из кипящего котла немного тушеного мяса и заставил отведать, прежде чем я начну рассказ. Я выложил ему все, вплоть до ссор во дворце и слез моей матери.
— Клянусь, Галапас, это была та самая пещера! Но почему? Там ничего не оказалось и ничего не произошло. Совсем ничего! Я расспрашивал всех подряд. Сердик говорил с рабами, но никто не знает, о чем беседовали короли или почему разошлись дед и Камлак. Но от Сердика я узнал одно: за мной следят люди Камлака. Если бы не они, я приехал бы раньше. Сегодня Камлак с Аланом и своими людьми уехал. Я сказал, что собираюсь на заливной луг дрессировать сокола. И вот я здесь.
Пока он молчал, я настойчиво повторил важный для меня вопрос:
— Что происходит, Галапас? Что все это значит?
— Что касается твоего сна и найденной пещеры, то мне ничего неизвестно. Что же до дворцовых тревог, то я могу лишь догадываться. Ты знаешь, что у Верховного короля остались от первой жены сыновья — Вортимер, Катигерн и Пасентиус?
Я кивнул.
— Они не присутствовали в Сегонтиуме?
— Нет.
— Мне сказали, что они порвали со своим отцом, — сказал Галапас. — Вортимер собирает собственную армию. Поговаривают, что он хочет стать Верховным королем, и похоже, что Вортигерна ожидает мятеж, а это крайне нежелательно для него при нынешних обстоятельствах. Королеву кругом ненавидят, ты знаешь. Мать Вортимера была славной британкой, да и молодежь хочет молодого короля.
— Выходит, Камлак за Вортимера? — быстро спросил я, на что Галапас улыбнулся.
— Видно, так.
Я немного поразмыслил.
— Говорят, что когда волки дерутся, вороны летят своей дорогой? Не так ли? Я родился в сентябре, моя звезда — Меркурий, а птица — ворон.
— Возможно, — ответил Галапас. — Более вероятно, что тебя запрут в клетку гораздо быстрее, чем ты думаешь. — Его слова прозвучали как бы отвлеченно, будто бы он думал о другом.
Я вернулся к волновавшей меня теме.
— Галапас, ты сказал, что ничего не знаешь о сне и пещере, но ведь это должно быть божьим провидением?
Я взглянул на выступ, где терпеливо сидел сокол. Он прикрыл глаза, оставив щелки, в которых отражался огонь.
— Может быть.
Я поколебался.
— Нельзя ли нам выяснить, что он… что имелось в виду?
— Ты снова хочешь побывать в хрустальном гроте?
Страница 27 из 141
— Н-нет, не хочу. Но кажется, что все-таки нужно. Что бы ты мне посоветовал?
Спустя несколько секунд он сказал, тяжело роняя слова:
— Думаю, тебе надо сходить. Но сначала мне следует научить тебя кое-чему. На этот раз ты должен сам создать огонь. Нет, не так, — улыбнулся он, когда я разворошил веткой угли. — До отъезда ты просил меня показать тебе кое-что настоящее. Это последняя вещь, которой я тебя научу. Я не осознавал… Ладно. Пора. Нет, сиди на месте. Книги больше не понадобятся, малыш. Только наблюдай.
То, что случилось вслед за этим, я не стану описывать. В этом и заключалось все искусство, переданное мне Галапасом, не считая некоторых приемов врачевания.
Но, как я уже сказал, оно стало для меня первым волшебством и уйдет от меня последним. Мне было легко создавать холодный как лед огонь и разжигать неистовый огонь, огонь, который тонкой струей уходит в темноту. По молодости все эти чудеса получались быстро, однако если быть к ним неподготовленным и неспособным, то можно запросто ослепнуть.
Когда мы завершили, уже стемнело. Галапас поднялся.
— Я вернусь через час и разбужу тебя.
Он сдернул с зеркала закрывавшую его накидку, надел ее и вышел из пещеры.
Длинные языки пламени напоминали лошадь, скачущую галопом. Один длинный и яркий язычок извивался как плеть. Со свистящим пеньем прогорало полено. И тут разом заговорили тысячи веток, зашептались тысячи людей.
В бриллиантовом сиянии тишины костер погас. Вспыхнуло зеркало. Я взял свою накидку, сухую и уютную, и забрался в хрустальный грот. Я расстелил ее и лег сверху, не спуская глаз с хрустального свода надо мной. Пламя заполняло все пространство. Я лежал в шаре, полном света, будто находился внутри звезды. Становилось все ярче и ярче. Неожиданно наступила тишина.
Копыта скачущих лошадей высекали искры из камней римской дороги. В воздухе свистела плеть, но конь уже мчался во весь опор. Широко раздувались розовые ноздри. Дыхание густым паром вырывалось на холодный воздух. На коне сидел Камлак. Далеко сзади, на расстоянии в полмили, держались его люди. За ними, прилично отстав, скакал посланец, привезший вести королевскому сыну.
Город горел факелами. Из ворот выбегали люди, встречая ездока. Камлак не обращал на них никакого внимания. Вонзив в бока коню острые шпоры, он промчался через весь город и буквально влетел во дворец. Он соскочил с коня и бросил поводья стоявшему рядом рабу. Беззвучными шагами в мягкой ездовой обуви он стремительно взбежал по ступеням и направился по колоннаде в комнату отца. На мгновение юркая черная фигура исчезла из виду в тени арочных сводов и появилась вновь. Широко распахнув дверь, он вошел.
Посланец оказался прав. Смерть наступила мгновенно. На резной римской кровати лежал старик, накрытый покрывалом из пурпурного шелка. Подбородок чем-то подперли. Жесткая седая борода торчала кверху. Под шею положили кусок обожженной глины, чтобы голова лежала ровно. Тело неподвижно застыло. Как ни смотри, не заметишь, что шея была сломана. Покойник начал спадать с лица, кожа сморщилась, смерть обострила нос, сделав лицо похожим на восковую маску. Рот и глазницы закрывали золотые монеты, блестевшие в свете факелов, которые с четырех углов освещали кровать.
В ногах стояла, одетая в белое, Ниниана. Стояла прямо, не двигаясь, сложив перед собой руки и наклонив голову. Между покойным и ею находилось распятие. Взгляд Нинианы замер на пурпурном покрывале, но не в горести, а будто она находилась в мыслях далеко-далеко. Даже открывшаяся дверь не вывела ее из оцепенения.
Мягкими шагами брат подошел к ней и встал рядом, глядя на отца. Он положил свою руку на мертвые руки, сложенные поверх покрывала. Камлак взглянул на Ниниану. В тени, в нескольких шагах от нее, находилась небольшая группа шушукающихся и шепчущихся мужчин, женщин и слуг. Среди них, молчаливые, с сухими глазами, стояли Маэль и Дуан. Все внимание Диниаса было приковано к Камлаку.
Камлак спокойно обратился прямо к Ниниане:
— Мне сказали, что это был несчастный случай. Это правда?
Ниниана не шевельнулась и не нарушила молчания. Он подождал, затем раздраженно взмахнул рукой и повысил голос.
— Ответьте мне, кто-нибудь. Это был несчастный случай?
Вперед выступил один из слуг короля по имени Мабон.
— Это правда, повелитель. — Он в нерешительности облизал губы. Камлак оскалился.
— Что же, черт возьми, со всеми вами происходит? — И здесь он увидел, что всеобщее внимание приковано к его правому бедру, на котором за поясом висел окровавленный кинжал. Выражая нетерпение и недовольство, он вытащил его и швырнул на пол. Кинжал пролетел по комнате и резко стукнулся о стену.
— Вы думали, чья это кровь? — спросил он, не переставая скалиться. — Это кровь оленя. Когда пришло известие, мы как раз убили его. Я со своими людьми находился в 20 милях от дворца.
Он оглядел присутствующих, призывая высказаться. Никто не тронулся с места.
— Продолжай, Мабон. Мне сказали, что он поскользнулся и упал. Как это произошло?
Мабон прочистил горло.
— Произошло глупо. Чистая случайность. С ним никого не было. Все случилось на малом дворе. Там старые стертые ступени. Один из слуг заливал маслом светильники и пролил немного на ступени. Пока он ходил за тряпкой, чтобы вытереть, появился король. Он спешил. Его не ждали там в это время. О боже, он оступился на масле и упал прямо на спину, ударившись головой о камень. Все произошло именно так. Есть люди, готовые поклясться в увиденном.
Страница 28 из 141
— А виновный человек?
— Раб, повелитель.
— С ним разобрались?
— Он мертв.
Пока они говорили, за колоннадой послышался шум. Это подъехали люди Камлака. Они набились в комнату. Когда Мабон кончил говорить, вперед вышел Алан и дотронулся до руки Камлака.
— Новость распространилась по всему городу, Камлак. Снаружи собралась толпа. Ходит миллион слухов. Могут быть неприятности, и очень скоро. Покажись людям и поговори с ними.
Камлак бросил на него острый взгляд и кивнул.
— Подите посмотрите пока, ладно? Бран и Руан, идите с ним. Закройте ворота. Скажите народу, что я скоро выйду. А теперь убирайтесь все.
Комната опустела. Диниас задержался, но не удостоился даже взгляда. Дверь захлопнулась.
— Ну, Ниниана?
Все это время она не поднимала на него глаз. Теперь они встретились взглядом.
— Что ты от меня хочешь? Мабон сказал правду. Он не сказал лишь, что король был пьян и заигрывал со служанкой. Это был на самом деле несчастный случай, и вот он мертв. А ты со своими друзьями был за 20 миль отсюда. Итак, ты теперь король, Камлак, и никто, ни один человек не станет указывать на тебя пальцем и говорить: «Он желал смерти своего отца».
— Этого не может сказать мне и ни одна женщина, Ниниана.
— Я этого и не говорила. Хватит ссор. Королевство твое, а сейчас, как заметил Алан, тебе лучше выйти и поговорить с народом.
— Сначала я поговорю с тобой. Почему ты ведешь себя так, будто тебя ничто не волнует? Будто тебя с нами не было.
— Потому что это, наверное, соответствует истине. Ты мне брат, и твои желания меня не волнуют. Я хочу просить тебя только об одной вещи.
— Что же?
— Разреши мне уйти сейчас. Он никогда бы не позволил, но ты, надеюсь, разрешишь.
— В монастырь Святого Петра?
Она наклонила голову.
— Я же сказала тебе, что меня здесь больше ничто не заботит. И меньше всего меня волнуют разговоры о вторжении, о войне, слухи о переворотах и смерти королей. Не смотри на меня так. Я не дура. Отец говорил со мной. Но тебе не надо меня бояться. То, что я знаю или могу совершить, никоим образом не отразится на твоих планах. Я ничего не жду от жизни, хочу только покоя, жить в покое вместе с сыном.
— Ты сказала «одну вещь», а выходит — две.
Впервые что-то мелькнуло в ее глазах. Может быть, даже страх.
— В отношении моего сына всегда имелся план, — быстро сказала она, — твой план. Даже прежде, чем он стал планом моего отца. В день, когда уехал Горлан, ты твердо знал, что если даже приедет отец Мерлина с мечом в руках и тремя тысячами воинов, то я не пойду с ними. Мерлин не причинит тебе вреда, Камлак. Он останется безымянным сыном. Ты же знаешь, он не воин. Видят боги, он не опасен для тебя.
— Тем более если станет священнослужителем, — голос Камлака прозвучал вкрадчиво.
— Тем более если станет священнослужителем. Камлак, ты разыгрываешь меня. Что ты задумал?
— Раб, проливший масло, — тихо произнес Камлак, — кто он?
Что-то снова мелькнуло в ее глазах. Веки Нинианы опустились.
— Сакс. Сердик.
Камлак не шевельнулся, но на черном фоне его груди неожиданно блеснул изумруд, будто о него ударилось сердце.
Она жестко продолжала:
— Не притворяйся, что ты об этом догадывался! Откуда ты мог знать?!
— Без догадок. Об этом шумел весь город!
С внезапным раздражением он добавил:
— Что ты стоишь тут как бесплотное привидение? Сложила руки на животе, будто защищаешь еще одного побочного ребенка.
К его удивлению, она улыбнулась.
— Да, защищаю. — Взглянув на блеснувший изумруд, Ниниана продолжала: — Не будь дураком. Откуда уж мне сейчас дети? Я имею в виду, что мне нельзя уходить, пока он не будет в безопасности. Пока мы оба не будем в безопасности, не будем зависеть от твоих предложений.
— Моих предложений? Клянусь, в них нет…
— Я говорю о королевстве отца. Ладно, не будем об этом. Сейчас моя единственная забота, чтобы монастырь Святого Петра был оставлен в покое… Правда, думаю, его и не тронут.
— Ты видела это в кристалле?
— Христианке не пристало заниматься прорицанием, — ее голос звучал несколько натянуто. Камлак внимательно поглядел на нее, и им овладела тревога. Он внезапно быстрыми шагами отошел в тень, но тут же вернулся на свет.
— Скажи мне, — резко спросил он, — что станет с Вортимером?
— Он умрет, — ответила она безразлично.
— Мы все умрем когда-то. Ты знаешь, я связан с ним сейчас. Не можешь ли ты сказать мне, что произойдет этой весной?
— Я не вижу ничего и не скажу тебе ничего. Но что бы ты ни задумал в отношении королевства, слухи об убийстве могут оказаться пагубными. Послушай меня, будет последней глупостью с твоей стороны считать смерть короля чем-то иным, кроме несчастного случая. Это произошло на глазах двух конюхов и девчонки.
— Сказал ли он что-нибудь, прежде чем они убили его?
— Сердик? Нет. Лишь то, что это было случайностью. Похоже, его больше волновала судьба моего сына, нежели его собственная.
— Про это я и слышал, — сказал Камлак.
Вновь установилась тишина. Они посмотрели друг на друга.
— Тебе не следовало бы…
Страница 29 из 141
Он промолчал. Брат и сестра стояли, глядя друг другу в глаза. По комнате потянуло сквозняком, пламя факелов заколебалось.
Камлак улыбнулся и вышел. Хлопнула дверь. До Нинианы донесся порыв воздуха. Огни заметались, отбрасывая тени. Свет задрожал, огонь угасал. Кристаллы потускнели. Выбираясь из пещеры, я зацепился накидкой и порвал ее. Тлеющие головешки под жаровней приобрели темно-красный цвет. Снаружи стемнело. Я слез с уступа и подбежал к выходу.
— Галапас! — закричал я. — Галапас!
Он стоял рядом. Его высокая, сутулая фигура вышла из темноты. Его полуголые ноги в истрепанных сандалиях посинели от холода.
Я остановился в ярде от него, но у меня было такое чувство, будто я влетел к нему в объятия и прижался к его руке.
— Галапас, они убили Сердика.
Он промолчал, но его молчание подействовало утешающе. Болело горло. Я откашлялся.
— Если бы я не пришел сегодня сюда… Он поскользнулся из-за меня. Ему можно было доверять и сказать даже о тебе. Галапас, если бы я остался, если бы был с ним… Я смог бы наверняка что-то сделать.
— Нет. Ты пустое место и прекрасно это знаешь.
— Теперь я меньше, чем пустое место. — Я приложил руку к голове. Голова раскалывалась, перед глазами плыли круги. Я с трудом различал предметы. Он нежно взял меня за руку и усадил у костра.
— К чему ты это говоришь? Подожди, Мерлин, расскажи мне, что случилось.
— Разве ты не знаешь? — спросил я удивленно. — Он наполнял маслом светильники у колонн и пролил немного масла на ступени. Король поскользнулся и сломал шею. Сердик не был виноват, Галапас. Он только пролил масло. Он как раз возвращался, чтобы вытереть, и тут случилось это. Они схватили его и убили.
— Камлак теперь стал королем.
Я уставился на него невидящими глазами. Мой мозг был неспособен целиком постигнуть происшедшее.
Он мягко продолжал:
— А твоя мать? Что с ней?
— Что, что ты сказал?
У меня в руках оказался теплый кубок. По запаху я определил напиток, отведанный в пещере после первого сна.
— Выпей. Тебе следовало поспать. Тогда было бы получше. Выпей до конца.
По мере того как я пил, острая боль в висках притупилась, слабо пульсируя. Расплывающиеся вокруг контуры приобрели четкие очертания. Одновременно прояснились мысли.
— Извини. Теперь все в порядке. Могу думать снова. Я вернулся. Она попыталась взять с Камлака обещание, что он оставит меня в покое, но он ушел от ответа. Я думаю…
— Да?
Я тщательно обдумывал слова.
— Не все мне до конца понятно. Я думал о Сердике. Кажется, Камлак собирается убить меня. И, по-моему, использует для этого смерть деда. Он скажет, что его убил мой раб. Никто не поверит, что я здесь ни при чем. Он заточит меня у церковников, а у них я умру тихой смертью. К этому времени слухи возымеют действие, и никто не пикнет. Став монахиней, мать уже не будет иметь при дворе права голоса. — Я взял кубок. — Как можно меня бояться, Галапас?
Он не ответил, лишь кивком указал на чашу.
— Заканчивай. А затем ты должен идти, дорогой мой.
— Идти? Но если я вернусь, меня или убьют, или посадят… Разве не так?
— Да, если они тебя найдут, то попытаются…
— Но если я останусь с тобой, — с нетерпением возразил я, — то никто не узнает. Ты и я увидим их в долине за милю. Они никогда не найдут меня. Даже если меня найдут и придут сюда, тебе ничего не грозит.
Он покачал головой.
— Для этого еще не настало время. Когда-нибудь, но не сейчас. Тебе больше не спрятаться. Твоему соколу не забраться обратно в яйцо.
Я оглянулся на выступ скалы, где перед уходом оставил терпеливо сидящего сокола, похожего на сову, которую держала при себе Афина. Там никого не было. Я протер глаза тыльной стороной ладони и моргнул, все еще не веря. Скала стояла пустая.
— Галапас, он улетел?
— Да.
— Ты видел, как он улетел?
— Он улетел, когда ты позвал меня в пещеру.
— Я… куда?
— На юг.
Я допил зелье до конца и выплеснул остатки на землю, оставив их богу. Кубок поставил на землю и потянулся за накидкой.
— Мы увидимся еще?
— Да. Обещаю тебе это.
— Тогда я приду еще раз?
— Я уже пообещал. Однажды эта пещера и все, что в ней находится, перейдут к тебе.
Холодный ветер, проникший снаружи, пошевелил мою накидку и волосы на затылке. По коже побежали мурашки. Я поднялся, запахнул накидку и застегнул заколку.
— Едешь? — Галапас улыбался. — Ты настолько мне доверяешь? Куда ты поедешь?
— Не знаю. Сначала, наверное, домой. У меня есть время подумать. Но пока я еще нахожусь на божьей стезе. Ощущаю дующий ветер. Почему ты улыбаешься, Галапас?
Он не ответил. Он поднялся, притянул меня к себе, наклонился и поцеловал сухим и легким старческим поцелуем. Тело будто пощекотали. Затем Галапас подтолкнул меня к выходу.
— Езжай. Я приготовил твоего коня.
В долине шел дождь, холодный, мелкий и пронизывающий. Вода скапливалась в складках накидки, стекала по плечам и лицу, смешиваясь с льющимися слезами.
Я плакал второй раз в своей жизни.
4–5 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
– Это потрясающе, Красен… Вы не находите? – Инда откинулся на спинку кресла.
– Надеюсь, я успею это прочесть до того, как записи исчезнут в архивах Тайничной башни, – ответил тот и потянулся к записке, которую Инда отложил в сторону. – Вы уверены, что это писал оборотень?
– Нет сомнений. Я знаю его почерк. А что вас так заинтересовало?
– Буква «р». Очень характерное начертание, так букву «р» писали очень давно. Видите, чтобы её написать, надо оторвать перо от бумаги. В современной скорописи здесь делается петелька…
– Вы так хорошо разбираетесь в графологии? – улыбнулся Инда.
– Не совсем. Просто я уже видел такую букву «р», и меня это заинтересовало. А вы уверены, что эта записка написана сегодня? Её могли написать и месяц, и год назад.
– Я уверен. Но, к сожалению, записка в самом деле не доказывает того, что оборотень жив.
– Вы всё ещё хотите его смерти?
– Не надо считать меня упертым функционером, – вдруг разозлился Инда. – Меня, конечно, не так сильно волнует история Исподнего мира, как вас, но я тоже в какой-то мере любопытен. Только цена нашего с вами любопытства – падение свода и прорыв границы миров. Сотни тысяч, если не миллионы, жертв. Вот об этом думайте, Красен, а не о том, как были устроены печки в Млчане пятьсот лет назад!
Нет, Инда думал совсем не так, как говорил. Он в самом деле был рад, что оборотень жив. С его смертью исчезал азарт игры, и не только – исчезала возможность маневра, всё становилось плоским, однозначным, цепочка решений превращалась в очевидную. И вела эта цепочка к гораздо более страшному будущему, чем прорыв границы миров…
– А знаете, о чем я подумал, Красен? – Инда перелистнул страницу обратно. – Недавно мне пришлось всерьёз заняться изучением второго Откровения Танграуса… Так вот, можно считать доказанным, что последнее Откровение написал совсем другой человек. Более того, недавно мне удалось установить авторство всех предыдущих пророчеств, приписываемых Танграусу.
– Вот как? – заинтересовался Красен. – И что, никто до вас не пытался это сделать?
– Не стану причислять себя к великим историкам… – Инда скромно потупил глаза. – Эта информация была так глубоко засекречена нашими предками, что о ней просто забыли. Она и сейчас остаётся секретной, хотя я не вижу для этого причин. В рамках клана, конечно, – не для широкой общественности. Если хотите, я запрошу у Афрана разрешение для вас: мне кажется, вас интересует история Исподнего мира.
– А речь об истории Исподнего мира?
– Да, что неудивительно. Но сейчас я не об этом. Посмотрите на последние три абзаца. Главная способность змеев – предвидение! Вы понимаете, что это значит?
– Я догадываюсь, что вы имеете в виду. Но мне кажется, что это слишком смелый вывод.
– Понимаете, Красен, как-то раз мне довелось завтракать вместе с оборотнем в усадьбе профессора Важана. И, представляясь присутствующим, он заявил о некоем своём сочинении, изданном под псевдонимом и большим тиражом… Признаться, я уже тогда подумал, что самым большим тиражом у нас изданы Откровения Танграуса…
– Хладан, я должен вас разочаровать. В отличие от большинства жителей Верхнего мира, я изучал второе Откровение в подлиннике, без перевода на современный язык. Нет, я тоже не сомневаюсь, что первая и вторая части написаны разными людьми, но… Мне кажется, я знаю имя поэта, написавшего второе Откровение.
– Вот как? Откуда?
– И стилистика, и мировоззрение, и словарный запас, и годы жизни этого поэта полностью соответствуют моей догадке, только я всегда недоумевал, как сочинение поэта Исподнего мира могло попасть к Танграусу…
– А, так это очень просто: откровения Танграусу передавал Айда Очен, за столом которого я сейчас сижу. Наверное, это тоже секретная информация, но, думаю, мы найдём рассказ об этом в его дневниках. Продолжайте, Красен, мне любопытно. Как имя этого поэта?
– Стойко-сын-Зимич Горькомшинский из рода Огненной Лисицы. Это известный в Исподнем мире поэт, его любовную лирику до сих пор можно найти в библиотеках образованных людей. К сожалению, большинство его книг были запрещены Храмом, но, несмотря на запрет, отдельные издания ещё встречаются. Многое сгорело при крушении Цитадели, но я уверен, что в замке Сизого Нетопыря кое-что осталось. Во времена книгопечатания вышло не меньше трёх десятков его книг. Их печатали в Цитадели, разумеется. А его сказки до сих пор смущают умы молков.
– Что вы сказали, Красен? Сказки?
– Да, кроме стихов, он писал и сказки. Для детей. У меня есть один сборник, чудом сохранившийся.
– Я хочу увидеть и эти сказки, и эти стихи.
– Для этого нужно лишь добраться до моего хстовского особняка…
Резюме отчета от 6 июля 427 года. Агентство В. Пущена
В дневнике Югры Горена среди многочисленных поэтичных описаний последствий обрушения свода прослеживается закономерность: в каждом присутствует указание на конкретную географическую точку, и если их отобразить на карте, то они укладываются на прямую линию, берущую начало между Магнитным и Брезеном, проходящую через Славлену и достигающую её границы со Станией.
Кроме того, следует выделить описания кошмарных снов, которые носят совершенно иной характер. Все они так или иначе связаны с медициной (преимущественно хирургическими операциями), несколько раз упомянуты распил черепной коробки и открытый мозг. Доктор Белен утверждает, что Югра Горен не переживал подобных операций, они чрезвычайно редки и имеют высокую послеоперационную летальность; не заметить следов такой операции, несколько лет наблюдая пациента, невозможно.
В записях, в том или ином контексте, более двадцати раз употреблено словосочетание «первый удар».
Допрошена прислуга в доме Горенов. Подтверждается утверждение Белена об усилении меланхолии Югры Горена незадолго до смерти. В последнюю неделю перед смертью Горен сделал незначительные правки в завещании и несколько раз упоминал свою скорую смерть. Он не утверждал, что скоро умрёт, он говорил примерно так: «Вот я умру, тогда и переставляйте мебель, как вам заблагорассудится» или: «Когда я умру, не забывайте поливать лимонное дерево».
Кроме этого, он часто заговаривал о будущем Грады и всегда так строил фразы, будто его самого, Югры Горена, скоро не будет в живых.
Прислуга утверждает, что Югра Горен ждал приезда сына на выходные, готовился к какому-то серьёзному разговору с ним. Наряду с допросами прислуги мы осторожно допросили Збрану Горена и его жену. Они подтвердили сказанное прислугой, но не добавили к этому ничего нового.
Збрана Горен отвечал спокойно, не пытался избежать допроса, однако было заметно, что он отвечает на вопросы давно заученными фразами – ведь его когда-то весьма тщательно допрашивала полиция.
Новая попытка ввести в магнетический транс Граду Горена закончилась неудачей.
6 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир
Змай здорово умел запутывать следы и знал болото как свои пять пальцев. И для ночлега нашёл сухой островок с выстроенным на нём шалашиком.
Его сапоги были велики Йоке (впрочем, как и брюки, и рубаха, и плащ из теплой непромокаемой ткани), и тот сбил ноги задолго до остановки на ночлег. Змай за десять минут сплёл ему лапти, но и в них легче идти не стало. Раны от ходьбы разболелись ещё сильней, а к ночи вернулась и горячка.
Спали все вместе, в одном шалаше, выстланном сухим мхом, и накрывались одним плащом. И даже под тёплым боком Змая Йока стучал зубами и чувствовал, как от жара плывет голова. А может, она кружилась от того, что Спаска лежала к нему так близко, стоит только руку протянуть? Или от дымившей головешки, разгонявшей комаров?
– Змай, а тебя вообще нельзя убить? – спросил Йока, зевая и ежась.
– Я не знаю. Меня ещё ни разу не убивали. Но, думаю, убить меня не сложней, чем любого другого человека.
– Инда говорил, что тебя убили стрелой. Это правда?
– Меня ранили стрелой, а я лишь притворился мёртвым.
Спаска тоже не спала, положив голову на другое плечо Змая, – Йока слушал её дыхание с замиранием сердца.
– Змай, если Инда здесь, он будет нас искать?
– Конечно будет!
– А почему мы тогда спокойно спим, а не прячемся?
– Мы ещё не спим. Это во-первых. А во-вторых, искать нас будут на Южном тракте, до него гораздо ближе. А мы идем к Паромному.
– Змай, а кто такой Айда Очен на самом деле? – спросил Йока, немного помолчав.
– Айда Очен? Чудотвор, который жил примерно пятьсот лет назад. Придем в Хстов, ты поймёшь, кто такой Айда Очен. Для этого мира, разумеется.
– А до Хстова далеко?
– Двадцать лиг примерно.
Йока приуныл и непременно сказал бы Змаю, что не дойдёт, если бы этого не услышала Спаска.
– Да не переживай. Завтра выйдем на тракт, купим тебе сапоги, поедем дальше на почтовых лошадях, – успокоил его Змай.
Ах да, конечно на лошадях… Здесь же нет ни авто, ни трамваев, ни железных дорог.
– А что, нам обязательно нужно в Хстов?
– Ну да. Я давно там не был.
Йока замолчал и хотел уснуть, но сон не шел, и голова кружилась всё сильней.
– Тебе холодно? – спросил Змай, когда по телу пробежала волна особенно крупной дрожи.
– Я знаю, это жар начинается, – ответил Йока.
– Ничего. Ещё день-два, и всё пройдёт. – Змай сказал это не очень уверенно и прижал Йоку к себе потесней. – У всех так при первом переходе границы миров. Чудотворы тоже болеют.
– Я не боюсь, – ответил Йока. – Мне просто не уснуть.
– Ухо, небось, болит?
Болело не только ухо, но Йока промолчал.
– Хочешь, я расскажу тебе сказку? Я ведь сказочник, должен я хоть иногда рассказывать сказки.
– Вообще-то я не маленький, чтобы мне на ночь рассказывали сказки… – проворчал Йока.
– Я расскажу тебе взрослую сказку. О том, как был убит Айда Очен.
– Взрослую можно, – нехотя согласился Йока.
Если бы рядом не было Спаски, он бы, конечно, не стал ломаться. Тем более что привык читать на ночь.
– Тогда слушай. И ты, кроха, слушай тоже, эту сказку вам никто кроме меня не расскажет. Давным-давно в городе Хстове жил студент по имени Стойко-сын-Зимич Горькомшинский из рода Огненной Лисицы, но друзья называли его просто Зимичем.
– А кто такой студент? – неожиданно спросила Спаска.
Она почти всё время молчала. Змай вздрогнул и повернул к ней голову.
– Студент – это тот, кто учится в университете. В Хстове когда-то очень давно был университет. А если ты спросишь, что такое университет, я скажу: это место, где учатся студенты. Так вот, друзья считали Зимича отважным и благородным человеком, на самом же деле он был кутилой, бабником, пьяницей и забиякой.
– А кто такой бабник? – спросил Йока. Он встречал это слово в книжках, но так и не понял, что оно означает. Неужели это тот, кто похож на женщину?
– Если вы все время будете меня перебивать, я никогда толком не начну. Бабник – это тот, кто… ну… в общем, чересчур охоч до женского пола. Вырастешь – поймёшь.
Йока заснул на самом интересном месте, как ни старался раскрыть глаза пошире: голос Змая баюкал, как когда-то монотонный голос няни, читавшей Йоке сказки на ночь.
Наутро Йока не чувствовал себя отдохнувшим, скорей наоборот. Две лиги до тракта он прошёл еле-еле и не жаловался только потому, что рядом была Спаска. Но на тракте он позабыл и о сбитых ногах, и о больном ухе, и о промозглом дожде – чужой мир был не только болотом!
На первом же постоялом дворе Змай купил одежду и Йоке, и себе, и Спаске. Йока долго рассматривал свой новый гардероб: узкие кожаные брюки, мягкие сапоги по ноге, тёплую и немного колючую рубаху, пояс с тиснением, шапку с коротким пером и – самое замечательное – кожаную безрукавку, словно сошедшую с картины времен Ламиктандра.
Плащ, небрежно заколотый на шее серебряной булавкой, довершил романтический облик – не хватало только шпаги на поясе. Змай его разочаровал:
– Здесь нет шпаг, в Млчане в ходу довольно широкие и короткие сабли, а на севере – топоры. Аристократия вешает на пояса ножи в знак того, что ей не пристало вступать в бой. Вот нож тебе завести обязательно надо, без этого никто не поверит, что ты богатый хстовский юноша.
И Спаска – как удивила Йоку Спаска! Оказалось, что прямая рубаха – это колдовское облачение, в котором нельзя появляться на людях. И она оделась в платье, какие Йока видел лишь на светских маскарадах, и он сам не знал, что поразило его больше: затянутая в корсет талия, ослепительные обнажённые плечи или приподнятые шнуровкой груди с тёмной впадинкой между ними?
И Йока понимал, что смотреть туда нехорошо, но не мог отвести взгляд и еле-еле удержался, чтобы не зажечь лунный камень над этой впадинкой, не подсветить то, что пряталось в тени…
Змай посмотрел на него как-то странно, то ли ревниво, то ли довольно, а потом накинул плащ Спаске на плечи, и она поспешила его запахнуть, словно не заметив пристального взгляда Йоки.
Но тот уже знал, что́ спрятано под плащом, и не мог заставить себя забыть об этом, и – к своему стыду – всё время надеялся, что плащ распахнётся хотя бы на миг…
4–5 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Оставшиеся полторы лиги преодолели только к обеду. Инда валился с ног и готов был лечь прямо в раскисший торф под ногами, лишь бы хоть немного отдохнуть, когда один из молодых ребят закричал, протянув руку в сторону:
– Смотрите, смотрите! Что это?
Если бы не глазастый паренёк, Инда не заметил бы домика в тумане – тот стоял в стороне от того направления, куда они двигались, и промахнуться мимо него ничего не стоило.
Глаза защипало от радости – нет, в ту минуту Инда был далёк от того, чтобы радоваться подтверждению своей догадки, просто домик и островок давали надежду на отдых. Красен же, нисколько не веривший в авантюрные планы Инды, замер на месте от удивления.
– Этого не может быть… – прошептал он и покачал головой. – Это же просто невероятно. Хладан, вы ясновидец?
– Наверное. Иногда мне приходят в голову такие догадки, что иначе как ясновидением я бы их объяснить не мог. Впрочем, давайте подойдём немного ближе, может, это местная деревенька.
– Нет. Это не местная деревенька. Здесь не строят бревенчатых домов, строевой лес растёт гораздо северней. И… ну, вы бы отличили натанский стиль Золотого века от классического эланского?
– Разумеется. Но здесь речь идёт не об архитектуре.
– Дома небогатых людей здесь несут лишь утилитарные функции. И недаром выражение «точить лясы» означает бесцельно тратить время – украшательством дома занимаются только от нечего делать. А этот дом гораздо богаче и крепче, чем строят сейчас. И теплее – стены толще, окошки маленькие. Он рассчитан на морозы, которых здесь не знают уже лет сто – сто пятьдесят. А ещё – на низкий уровень грунтовых вод. Ума не приложу, почему он не рухнул… Чтобы спасти брёвна от гниения, надо раз в пять-десять лет пропитывать их дёгтем.
– А это значит, что дом не пустует. Что его берегут, о нём заботятся, правильно? – обрадовался Инда.
– Согласен.
Рано Инда рассчитывал на отдых. До домика было не более четверти лиги, но пройти её оказалось не так-то просто: по пути то разливались целые озёра с бурой водой, то расстилались уютные зелёные полянки, под которыми пряталась вязкая трясина, то прямо под ногами появлялись глубокие чёрные омуты.
– Это бывшее русло Лодны, – пояснил Красен. – Поэтому так много воды.
– Да, в соответствии с дневниками Драго Достославлена, домик Айды Очена стоял на высоком берегу реки.
– Берег давно обвалился. Поэтому меня и удивляет, почему не рухнул дом.
– Я подозревал, что тут всё сильно изменилось, но, признаться, не до такой степени. По словам Достославлена, тут рос светлый сосновый бор…
– На равнинах высокие сосны давно не растут, только на каменистых возвышенностях. Но их в Млчане очень мало. И я удивляюсь, почему этот островок не расползся под бесконечными дождями…
– Взгляните внимательней, – показал Инда в сторону острова. – Потому что на нём вырыты дренажные канавы! Это в самом деле обитаемое место!
Но обитаемое место оставалось неподвижным. И не надо было долго присматриваться, чтобы понять: там никого нет. Домик пуст. Как бы ни было велико разочарование Инды, он всё равно вздохнул с облегчением: не нужно прятаться среди мокрых кочек, можно выйти на островок и отдохнуть.
– Да, подобного рода авантюры не для меня, – вздохнул он, всходя на твердую землю. – Идея поискать оборотня в Хстове теперь нравится мне гораздо больше.
Он и не увидел бы могилы неподалеку от дома, Красен же (который, казалось, вовсе не устал) направился именно к чёрному надгробному камню. Инда догнал его не сразу.
Красен стоял неподвижно и во все глаза смотрел на могильную плиту, надписи на которой Инда издали ещё не разглядел.
– Что вас так удивило, друг мой? – спросил Инда.
– Это могила Чудотвора-Спасителя. Айды Очена… – пробормотал Красен.
– А я что говорил? – Инда довольно улыбнулся. – Заметьте, ухоженная могила.
– Боюсь, вы не понимаете всей важности этого места для истории Исподнего мира… Я, разумеется, имею в виду настоящую его историю, а не выдумки чудотворов. И если это не бутафория, не обман, то… О Предвечный, я бы многое отдал за то, чтобы этот человек… Верней, не человек… Чтобы он действительно остался жив. Если он потомок того змея…
– Красен, а вам не приходило в голову, что у него нет наследника? Если способность превращаться в змея передаётся по наследству, ему нужен наследник. Давайте зайдём в дом, мне не терпится сесть.
В доме в нос ударил запах свежевыпеченного хлеба. И, тронув большую белёную печь, Инда едва не задохнулся от досады: она была тёплой!
– Красен, он был здесь! Он был здесь и ушёл! Только что ушёл! Не больше трёх часов назад!
Красен оглядывался по сторонам, не переставая удивляться, а Инда опустился на стул в изнеможении и решил, что с этого стула его не поднимет и явление Чудотвора-Спасителя.
– Таких печей сейчас не складывают – нет нужды… – сказал Красен, прикасаясь к ней пальцами. – Они напекли хлеба в дорогу.
– А то я не догадался! – желчно вставил Инда.
– Это не деревенский дом, это дом зажиточного человека. Даже если построен полтысячи лет назад. Остеклённые окна – сейчас это непозволительная роскошь, но и тогда не было обыденным. Печь отапливает все пять комнат, сложный дымоход, плита… В деревенском доме обычно одна тёплая комната, где живёт вся семья. В те времена скот держали с людьми под одной крышей – из-за морозов. А здесь хлева нет, конюшня стоит отдельно.
Красен вдруг замер и замолчал.
– Что вы там увидели?
Инда забыл о своей клятве самому себе – не вставать со стула – и подошёл к двери в комнату, куда глядел Красен.
– Что вас так удивило?
– Солнечные камни. Вы видите?
Инда не очень удивился тому, что в доме чудотвора есть солнечные камни, но, наверное, Красен всё ещё не мог поверить, что тут в самом деле когда-то жил Айда Очен.
– Конечно вижу. – Инда подвинул его в сторону и подошёл к богатому письменному столу, совершенно не подходящему для деревенского дома, пусть и богатого.
Жёлтый свет едва не ослепил его в сумраке комнаты с низким потолком и маленькими окошками, мутное зеркало отразило его прямо в глаза, и Инда погасил солнечные камни. Нет, это было бы слишком прозаично – лучше зажечь свечи.
На столе рядом с тремя увесистыми папками лежало богатое огниво в форме молотобойца, и Инда попытался добыть огонь прадедовским способом, однако у него ничего не вышло. Красен, подошедший сзади, улыбнулся, забрал у Инды огниво и ловко раздул трут – наверное, делал это каждый день.
Инда уселся в кресло – простое, деревянное, с высокой прямой спинкой – и прикрыл глаза. Происходящее вдруг представилось ему ритуалом, священнодействием. Свечи отразились в зеркале, освещая стол трепещущим пламенем, и Инда раскрыл лежавшую перед ним папку – торжественно, в соответствии с ритуалом.
И тут же увидел записку – почерк невозможно было не узнать, хотя расчёт сказочника был нацарапан карандашом, а записка написана гусиным пером и чернилами.
Графологи уже изучили этот почерк: крупный, округлый, очень правильный – как у школьника, и с сильным нажимом (так что несколько раз ломался карандаш).
«Инда, это копии, сделанные мной с дневников Айды Очена. Подлинники лежат в книгохранилище замка Сизого Нетопыря, и я не думаю, что чудотворам имеет смысл доставать их оттуда любой ценой. Клянусь, что не менял ни одной буквы, тем более что почерк у Чудотвора-Спасителя был превосходным».
Инда усмехнулся про себя, перевернул страницу и обомлел, пробежав глазами следующую…
Из дневников Айды Очена (перевод и примечания Инды Хладана, август 427 года от н.э.с.)
Май 75 года до н.э.с.
Доклад, составленный для Славленской школы экстатических практик
Изучение дневников отшельника по прозвищу За́ур натолкнуло меня на любопытные размышления. Вряд ли кто-нибудь столь тщательно изучил эти бесценные бумаги, как я, и вряд ли у кого-то имеется столь точный список с этих документов. Человек, именующий себя Зауром, для своего времени был хорошо образован, владел несколькими языками (о чем говорит и выбранное им прозвище, напоминающее эланское «ящерица»), имел представление об основах логики, математики и астрономии.
Сам же себя он именовал философом, но в те времена, когда он удалился от людей, любого ученого называли философом, употребляя это слово в его первоначальном значении. Дневники Заура построены в форме диалога человека со змеем, из чего многие делают неверные выводы о том, что Заур якобы знал змеиный язык или змей говорил человеческим голосом.
Змеиного языка не существует и не может существовать, ибо змеи не имеют ни потребности в символьной передаче информации, ни аппарата, позволяющего передавать эти символы в виде звуков, а тем более не могут говорить на человеческом языке. (Здесь и далее: это вольный перевод, наиболее точно отражающий мысль Айды Очена в ущерб стилистике. – И. Х.)
Так же неверными я полагаю выводы о том, что змей является мыслящим, подобно человеку, существом. Мой многолетний опыт изучения змеев говорит об обратном: это столь скудоумные существа, что они не вырабатывают и самых примитивных навыков, как это делают собаки или лошади.
Общепринятое мнение о времени рождения отшельника я также считаю ошибочным, ибо язык, которым написаны первые дневниковые записи, слишком отличается от стиля его предполагаемых современников, зато близок к стилистике времен Полинея Эланского, что на двести – двести пятьдесят лет раньше.
Складывая между собой множество противоречивых данных, я нашел только одно решение, которое увязывает их между собой и делает непротиворечивыми. Мои рассуждения изложены в отдельном трактате под названием «Подробное исследование дневников отшельника по имени Заур, имевшего длительные сношения с чудовищем Исподнего мира, и невероятные выводы этого исследования, которые могут положить начало новому направлению мистицизма как точной науки».
В трактате воедино собраны все факты и логические цепочки моих рассуждений, здесь же я приведу лишь сделанные мною невероятные выводы.
1. Заур не разговаривал со змеем, он и был этим самым змеем. Верней, мог превращаться в змея, когда ему заблагорассудится.
2. Несмотря на то, что змеи – скудоумные существа, неспособные мыслить, они могут видеть, слышать и ощущать, а также запоминать увиденное и услышанное. Более того, чувственный мир змея отличается от мира, в котором живет человек (что и отражено в дневниках), змей по-другому воспринимает время и пространство. Превращаясь в змея, Заур наблюдал и запоминал, а возвращаясь в человеческий облик, осмысливал и записывал увиденное.
3. Вместе со способностью к превращению он, по всей видимости, обрел и долголетие (общая продолжительность ведения им дневниковых записей составила не менее 350 лет).
4. Я утверждаю, что Заур не был отшельником, ибо на протяжении этих 350 лет хорошо разбирался в политической ситуации, имел самые современные знания на момент совершения той или иной записи, а главное – со временем менялся его язык. Если бы он жил в уединении, все это было бы невозможно. Однако он скрывал от людей свою способность к превращению в змея, иначе об этом остались бы хоть какие-то письменные свидетельства.
5. Исподний мир знает множество примеров превращения людей в змеев, но нигде и никогда не упоминается обратное превращение. А это значит, что случай такого обратного превращения единичен, если не сказать – уникален.
Я проанализировал опыт Исподнего мира и выяснил, что среди одиночек, убивших змея, не было ни одного образованного человека: как правило, это были люди, стоявшие на самой низкой ступени развития личности и ведшие первобытный образ жизни. И я делаю ещё один смелый вывод: речь идет о личности, способной сохранить себя силой своего ума и знания.
Выводы, сделанные мной о способностях змеев, также заслуживают самого пристального внимания. Они изложены в трактате «Способности и возможности чудовищ Исподнего мира, их органы чувств, восприятие действительности, проникновение в пространства и преодоление времени, изученные на основе анализа дневников человека по имени Заур, оставившего об этом наиболее ценные сведения».
И главная способность змеев – предвидение. На основании приблизительного определения времени той или иной дневниковой записи Заура я выявил не менее двадцати трех случаев точного предсказания исторических событий (в том числе приход к власти клана мрачунов).
Можно предполагать, что Зауром были предсказаны и другие события, не столь удаленные по времени от ориентировочной датировки записей, и неточность датировки не позволяет сделать эти предположения истинными.
Появление солнечных камней также было предсказано Зауром, и теперь все могут убедиться в его правоте. На основании этого я бы предложил всерьез рассматривать пророчество о свержении клана мрачунов, которое большинство ученых трактуют как сказку или иносказание.