Когда тебе тяжело, всегда напоминай себе о том, что если ты сдашься, лучше не станет» (Майк Тайсон)
В итоге полисмен, занявший место перевозчика, всё же приноровился к технике, и скорость движения возросла. Настоящий владелец паромобиля даже вздохнул с облегчением и уже внимательнее присмотрелся к соседям по салону. Взвинченность и нервозность уступила место усталости. Даже маги сопровождения заметно расслабились.
Вейлин следил за дорогой через боковое окошко, пытаясь предугадать маршрут. Затем в его взгляде промелькнула надежда.
— Как понимаю, мы же всё равно мимо цирка сейчас поедем. Всего-то в двух квадратах от нужной мне улицы. Что вам стоит отпустить на несколько часов? — произнёс он, — Я же вернусь вовремя и точно в указанное место.
Командир отряда поморщил лоб и неохотно ответил.
— Не любят в верхах, когда мы по ерунде используем…
— Для меня сейчас это не ерунда, — перебил музыкант.
— А ты прямо в таком виде и собираешься по улицам идти? В порваной и окровавленной одежде? — уточнил командир.
— Вот как раз у себя и переоденусь, тут недалеко, считай, да и плащ частично скроет пятна, — с ходу нашел оправдание Вейлин и со всей серьёзностью добавил, — Официально запрашиваю Слово Игзешеса.
— Последний довод, значит? Что ж, обязан принять, — покачал головой мужчина и протянул руку, а сбеседник приложил к ней свою, — До полудня времени хватит? На первый участок ставь.
Вейлин кивнул и чётко произнёс:
— Появиться в первом полисмен-участке не позже полудня текущих суток, зарегистрировать прибытие и дождаться подтверждения. Слово.
— Принимаю.
Оранжевое сияние окутало ладони двоих, а затем потускнело и угасло. Для магов из отряда происходящее было вовсе не в новинку, а вот перевозчик даже дыхание затаил. Он впервые присутствовал на таком обряде, но не раз о нем слышал.
— Еще и в протоколе распишись, — зашуршал бумагами командир, окончательно разрушая всю «волшебность» момента, затем постучал в стекло, дав сигнал остановки, и, подумав, добавил, — И в сопровождение кого-нибудь из ребят тебе дам.
— Слово, расписка, согласие на сопровождение, что ещё от меня потребуется?
— Перечисленного достаточно, — дежурно улыбнулся командир, протягивая чернильный карандаш и лист на подпись. Вейлин размашисто черкнул в нужном месте и вернул как документ, так и пишущее средство.
Движения плеча, на котором спалось, если честно, не так уж и плохо, пробудили целительницу. Спросонья пробормотав что-то на языке, непонятном никому из присутствующих, она открыла глаза, выпрямилась и отвела от лица растрепанные пряди.
— При… ехали? — уточнила дама с запинкой.
— Всего лишь небольшая остановка, — ответил командир.
— Простите, что побеспокоил, но всё равно пришлось бы будить, — поклонился Вейлин на прощание, — Сожалею, что наша поездка оказалась такой.
В салоне паромобиля наконец-то стало просторнее. Командир проводил взглядом Вейлина Игзешеса и одного из своих соратников, захлопнул дверцу и отрывисто стукнул в переднее стекло, — Трогай!
Целительница зевнула, прикрыв рот ладонью, и едва удержала себя от потягивания.
— Как ваше самочувствие? — тут же спросил штатный целитель, запуская простую диагностику.
— Не выспалась.
И этот ответ был стопроцентно честным.
____________________
«Выспался!» — понял Безымянный, вглядываясь в темноту. Он сознательно перешел на «кошачье зрение» и ещё немного полежал под зимним плащом, с успехом заменившим одеяло.
Согласно справочнику разумных рас, «нэкои быстро восстанавливают силы, если их хорошо кормить и не беспокоить», а в гостеприимном обиталище Палфиреков парню как раз обеспечили и то, и другое. Гость мягко поднялся с тюфяка, почесал за ухом, аккуратно свернул плащ, положил его поверх импровизированной подушки из Хельниной кофты, набитой тем, что попалось под руку из одежды. Подойти к двери, никого не разбудив, оказалось несложно. Подхватить с вешалки куртку и выцепить обувь из-под табурета — тоже. Безымянный внимательно осмотрел крючок на двери, мягко приподнял его из петли, подвигал и сделал для себя небольшое открытие: оказалось, что крючок можно оставить под углом, самому выйти, а затем закрыть дверь. Это парень и проделал. Небольшого колебания было достаточно, чтобы крючок упал в петлю. Меньше всего хотелось нэкою беспокоить новых знакомых, а больше всего — вернуться внутрь механической оболочки, к которой Безымянный успел привыкнуть за время обучения и тренировок.
«Я возвращаюсь туда, где и должен находиться», — подумал парень и мысленно обратился к спящим людям, оставшимся в комнате, — «Благодарю за всё».
Обувшись и надев куртку, Безымянный продолжил путь.
«Крадись как тень, не смей попадаться» — тёмный коридор пробудил именно такие мысли, — «Я натренирую тебя так, чтобы у врагов не осталось шансов. Почувствуй, где он. Этот едва заметный запах ты должен ощущать за много мер ещё до того, как кто-то из врагов вообще покажется тебе…»
И пока в голове звучал этот отрывистый, не терпящий возражений голос, пришло осознание, что память на упомянутый конкретный запах действительно осталась. Один очень похожий аромат слабо ощущался даже здесь, в цирке. Как только нэкой обратил на это внимание, запах стал восприниматься еще более похожим на нужный. Уши поднялись торчком. Нечто похожее на охотничий азарт затопило сознание. Словно задача, ради которой был проделан путь длиною в жизнь, наконец-то рядом. Искаженный и многократно усиленный инстинкт тут же вбросил в кровь пробивную дозу адреналина.
И такая небрежная, мимоходом брошеная когда-то реплика «А, нормально всё будет. Обучен находить. Обучен уничтожать. Этого достаточно…» сейчас только подхлестнула нэкоя.
Забытое прошлое возвращалось, пусть урывками — но возвращалось. И заполняло собой настоящее.
____________________
— Настоящее безобразие! Всю ночь только и ходют, только и ходют, — буркнул вахтовый охранник у служебного входа, подслеповато щурясь.
— Уже утро, — отмахнулся Вейлин и указал на спутника, — И да, господин полисмен идет со мной. Сопровождает.
— А что? Что? Что-то случилось? — заполошной птицей подскочил охранник, заметив подозрительные пятна на одежде музыканта.
— Долгая история. Мы торопимся. Из завтрашних газет узнаете, — грубо оборвал его маг-полисмен, — Идёмте, Игзешес. Где Ваша комната?
— На втором, — сообщил Вейлин, а затем подхватил и зажег свой фонарь, дожидавшийся хозяина там, где он его и оставил, когда уходил.
— Ишь, ишь моду взяли, ночами шляться, — нахохлился вахтовик, пропуская мужчин в коридор, — То в грязи и кровище возвращаются, то какие-то бутылки тащат…
Но его уже не слушали.
Выдвинув фитиль светильника до самого яркого пламени, Вейлин шел впереди. Он торопился, предполагая, что на охи-ахи и расспросы времени уйдет много. Так что в первую очередь — к жене. Во вторую — к начальству… сто-оп!
— Простите за внезапную просьбу, — обратился музыкант к полисмену, — Но если заметите что-то странное у нас в цирке, сообщите мне об этом.
— Ха «что-то»! А поконкретнее нельзя?
— Знал бы я, что, давно бы сам доложил. А вы — сначала мне маякните. И лучше всего — как-нибудь незаметно, а если не опасное — то можно не сразу, а попозже. Возможно, это будет связано с управляющим, к которому мы тоже заглянем.
— О чём речь-то?
— Подозрительные дела творятся в нашем цирке, ну а Вы всё-таки маг, хоть и не из рода Игзешесов. Будьте начеку, ладно?
Полисмен только в усы фыркнул, полагая наиболее подозрительным на данный момент самого Вейлина. Но тот вёл себя сдержанно, сбежать не пытался, руки не дрожали, пока фонарь на крючок вешал и ключом замок открывал.
— Проходите, располагайтесь, переоденусь я быстро, — как-то буднично сообщил музыкант, распахивая дверь и зажигая комнатный светильник.
— С возвращением, милый. К нам гости? В такой ранний час? — выглянула из-за перегородки заспанная женщина.
— Потише, деток не разбуди. Это со мной маг сопровождения. Ты прости за опоздание и за такой плачевный вид. И да, не пугайся, кровь на одежде не моя, я жив-здоров и всё сейчас объясню…
— Ох, Вышние-Силы-Если-Они-Были! Вейлин!!! — наспех накинув платье и без попытки причесаться, жена бросилась в объятия мужа.
— Ты, главное, не переживай! Я помогаю следствию, так что какое-то время буду в участке, сама понимаешь, дело небыстрое. Вот и отпросился сюда. Переодеться да повидаться. Затем к управляющему загляну.
— Да что же произошло такого?!
— Банда грабителей, о которой не так давно начали ходить слухи, поймана и обезврежена полисменами.
— А причем здесь ты?
— Ну… а я им немного помог. Полисменам, — Вейлин погладил жену по голове и спокойно отстранил от себя, — Будь уверена, всё разрешится самым правильным образом!
____________________
«Правильно! Всё правильно! Дошел. Цель здесь, это её запах. Ослабленный, замаскированный, но точно он. Выждать? Или напасть? Боевой азарт хищника… Его пробудило не чувство опасности, но чувство долга. Теперь незачем задаваться вопросом «Кто я?» Всё во мне создано и натренировано лишь для одной задачи, которую мне и нужно выполнить. Невыполнение сведёт с ума… А значит, выполнить — жизненно необходимо! Даже если нет оружия… Я сам — оружие!
Что? Цель тут не одна! Семейство? Есть и детёныши? Точно такие же, но ещё слабее, ещё беспомощнее! Прекрасно! И до них дело дойдёт! Одно наслаждение рвать…»
Прилив тошноты возник совсем некстати, и слово тут же поменяло значение. Голова заболела резко и нещадно, налетел дичайший калейдоскоп образов и ассоциаций.
«Что я творю?! О чем я думаю?!»
Но звук открывающейся двери долетел до чутких ушей, а усилившийся запах в это же мгновение определил все дальнейшие действия.
«Выжать максимум скорости! Чисто на инстинктах увернуться от энергетических пут…»
Их бросил тот, кто не входил в список целей и не был сочтён опасным. Как оказалось — зря.
«Ударить, впечатывая помеху в потолок! И сразу же вбок, уже по цели, наотмашь. Слабее, чем рассчитывал? Значит, ещё разок, уже ногами и с прыжка, в попытке проломить грудную клетку! Уворачиваешься? Убегаешь? Ну, не-ет, не сработает!
Догнать и вцепиться со спины! Вырываешься? Втолкнуть на лестничную площадку, где места гораздо меньше! Пробуешь бить в ответ?! А если я вот так? Отступай под градом моих ударов. И ори — не ори, а тут, на лестнице, нет источников света. И ты слеп, а я разделаюсь с тобой, дай только когти отрастить!
Мне хватит их и на одной левой. Оступился? Катись вниз с воплями и грохотом. А я настигну! Прямо сейчас…»
____________________
Боль во всём теле чуть не выбила Вейлина из сознания. Скрипнув зубами, он сразу же ухватился за балясину перил и попытался сесть. Получилось. Но к боли тут же добавились шум в ушах и расходящееся от шеи и запястий жжение кожи.
Мужчина уже почувствовал движение воздуха от приближения противника, вскинул голову. Кем бы ни был нападавший, скорость у него оказалась нечеловеческая. Меж тем, маг-полисмен, добравшийся до лестничной площадки, возжег световой шар, пытаясь разобраться в приосходящем, и в этом свете блеснули острые когти на отведенной в замахе руке.
Миг — и эти же когти метнулись к горлу Вейлина.
____________________
«Скрежет! Звук вдвойне неприятный, ведь можно было предвидеть! Ударить чуть раньше. Ударить куда-то ещё, а не в горло, только что бывшее таким маняще-беззащитным, а теперь покрытое чешуёй! Ненавижу!»
Нэкой пинком отправил недобитую цель катиться по следующему лестничному пролёту — вдруг свернёт шею самостоятельно. Сам же перемахнул через перила и припустил за целью вслед, совершенно не надеясь на какое-то там «вдруг».
«Учил же! Учил! Но азарт хищника — штука обманчивая… А без него не хватит силы и скорости, чтобы справляться с этими тварями!»
Энергетические путы, опоздавшие на долю секунды, остались бессильно шипеть на той ступеньке, где нэкой только что находился.
«Действовать быстро! Ещё быстрее…»
Но цель, замершая внизу, продолжила частичную трансформу. Кошака отбросило назад взметнувшимися кожистыми крыльями. Он мотнул головой, оценивая шансы.
«Не подобраться… Теперь еще и хвост…»
Нэкой зашипел от досады. Цель стремительно превращалась из своей обычной формы в боевую, а задача по её уничтожению — из простой в трудновыполнимую.
То, что творилось в это же самое время в мыслях и ощущениях Вейлина, описанию уже не поддавалось. Ненависть и желание убить со стороны противника были очень сильными, буквально подавляющими. И какими-то… не поддающимися логике что ли. Мужчина не мог поверить, что мыслящее, разумное существо вообще способно на подобные чувства без очень и очень веской причины. А причины он не видел.
И не понимал, каким чудом всё ещё жив, почему так тяжело спине и что же именно мешает развернуться к противнику в тесноте лестницы. Но он почувствовал, как регенерация придаёт сил, а затем рассмотрел впереди слабое свечение и, как смог, устремился туда по коридору.
В окна, расположенные над ареной, попадал свет и прекрасно отражался от песка. Он и был виден в глубине.
— Не уйдёш-ш-ш-шь, — выкрикнул нэкой, наращивая «колюще-режущее оружие» и на правой руке тоже. Судорожные и неловкие движения цели позволили понять, что ей сложно управляться с трансформой.
«Догнать, прыгнуть на спину, впиться когтями в незащищенные глаза… Быстрее! Нет, поздно! Уже проскочил коридор, разворачивается… А что там со вторым противником?»
Нэкой вовремя вспомнил о маге и метнулся по проходу, огибающему арену, так что всё атакующее воздействие, запущенное полисменом, ушло по прямой.
Именно туда, где Вейлин замер, как вкопанный, увидев и осознав, что его руки по локоть покрыты костяными чешуйками, порванная туника удерживается на месте лишь воротником и поясом, а сзади нервно подрагивают хвост и пара крыльев.
«Возможно ли, что я сейчас сплю и надо просто ущипнуть себя?!»
Но сделать это музыкант не успел, зато прилетевший электроразряд «ущипнул» знатно. До потемнения в глазах! И зубы клацнули, прикусив язык.
Стремясь покинуть опасное место, Вейлин непроизвольно взмахнул руками. И крыльями тоже взмахнул, так что его буквально подбросило в воздух. От неожиданности он замахал крыльями так часто, что поднял тучу песка, перекувырнулся пару раз, но затем выправил дело с помощью хвоста и, выбив окно, вылетел вон.
По телу то и дело пробегали мурашки, словно пойманная от мага молния ещё «гуляла» по клеткам и тканям, но перед глазами ровными квадратами уже лежала просыпающаяся столица. Вот только на красоты любоваться оказалось некогда — на мышцы навалилась усталость, дыхания и вовсе едва хватало, да и шум в висках вернулся.
«Что со мной вообще такое — не столь важный вопрос. Гораздо важнее — спускаться-то как?! А что, если…»
Вейлин прекратил взмахи крыльев — и тут же ухнул вниз, даже желудок к горлу подступил, пришлось снова махать, но крыши домов заметно приблизились.
«Ладно, со спуском освоюсь, теперь появился вопрос: если спускаться, то куда?»
Взгляд почти сразу уцепился за приметный дом с огромными трубами-колоннами и подобием мельницы на крыше.
«Дом Ломастеров? Идеальный вариант. Вот только… дотяну? Не дотяну? Отдохнуть бы…»
Но пришлось держаться из последних сил и осваивать оптимальную частоту взмахов крыльев, а так же — маневрирование с помощью хвоста.
____________________
Нэкою тоже пришлось проворачивать тот еще «финт ушами», ведь горячка боя и азарт хищника, ввиду исчезновения цели из зоны досягаемости, быстро сошли на нет, сознание прояснилось…
Теперь и рассчитывать не стоило на уворачивания от какой бы то ни было магии. Не верилось, что подобные трюки вообще были возможны!
Но, пока полисмен отвлёкся на своего поднадзорного, Безымянный добрался до клетки с механоидом, спешно убрал когти, разомкнул петли, зашел, сомкнул — и уже будто и не было ночных похождений. Затем парень натренированным движением сдвинул короб и пластины на спине механической оболочки и со всеми предосторожностями забрался внутрь. Закрылся.
Вдохнул-выдохнул…
И обстановка вокруг показалась ему такой родной и знакомой, а происходившее буквально несколько минут назад — настолько далёким и нереальным, что у Безымянного даже кошачьи уши трансформировались до состояния человеческих.
Мышцы гудели. Глаза смыкались. И абсолютно ни о чем не хотелось думать.
«Всё… в порядке? Я… на месте?» — задал парень вопрос сам себе и, не ответив, потерял сознание.
В сентябре месяце Иволгин вознамерился научиться солить огурцы. Огурцы, за неимением собственных, Домовой купил в магазине, рецепт по солению был выужен из «Книги о вкусной и здоровой пище». А необходимые для этого дела банки Гертруда Яковлевна, как и многие советские хозяйки, заботливо хранила на антресолях. Правда, большую их часть Иволгин уже давно сдал в пункт приема стеклотары – трехлитровая банка стоила сорок копеек, а при их ограниченных средствах эти сорок копеек были куда нужнее теоретических заготовок.
Осталась в запасе одна некондиция – какие-то польские баночки, которые не признавали в отечественных пунктах приема стеклотары.
– Везите в Польшу! – сказала приемщица Вадиму.
Тот, однако, посчитал предложение нерентабельным и попытался даже разъяснить ей почему, но был вытеснен из пункта приема двумя алкашами, принесшими целый рюкзак, набитый отечественными пивными бутылками.
И вот теперь польские банки оказались востребованы. Марков, откликнувшись на просьбу хозяина квартиры спуститься с эмпиреев и подняться на антресоли, пытался разыскать их, в смысле банки, среди старого скарба. На антресолях у Иволгиных никаких сокровищ не хранилось, но Марков не мог отказать себе в удовольствии перебрать ящик, в который хозяева сложили старые книги, выбросить которые было жалко и держать на полке ни к чему. Вот учебник английской грамматики с рисунками Бидструпа, какие-то руководства по садоводству… Еще одна книжка в серой обложке называлась «Гость из бездны» и принадлежала перу некоего Мартынова. Не глядя в выходные данные, Марков мог сказать, что издана она в шестидесятые – видно по оформлению. Он пролистал страницы, читая по диагонали. В книге рассказывалось о хорошем советском гражданине, который скончался после войны за границей и его переправили на родину в цинковом гробу. Гроб попал в пожар, половинки сварились, а в далеком будущем гроб нашли и открыли. Герой, как оказалось, за эти годы хорошо мумифицировался – медицина будущего сумела его воскресить, и весь роман он путешествовал по родной планете, ставшей единым Советским Союзом, поражаясь размаху научно-технического прогресса. Книжка была правильной, как и ее герой, и потому – скучной. Но тоску своего правильного героя автору удалось передать, несмотря на наивный антураж. Книжка наталкивала Кирилла на мысли, которые вряд ли приходили в голову ее автору. В последнее время Маркову часто казалось, будто здесь он такой же гость из бездны, а дом его там, в Британии, где сейчас бродит Невский.
– Ты лучше вот это почитай! – вернувшийся с прогулки Домовой принес целый ворох газет. – Стоило мне назвать киоскерше твое имя, как вокруг мгновенно собралась толпа. «Проведите, проведите меня к нему, я хочу видеть этого человека!» Вот, что они кричали!
Домовой, разумеется, преувеличивал, но скудная советская пресса действительно отреагировала на спектакль.
«Оригинальная трактовка великой пьесы может вызвать недоумение у поклонников классической интерпретации. Однако нужно отдать должное постановщику, его интерпретация не выглядит оскорбительно-вульгарной, подобно некоторым из театральных экспериментов нашего времени…» – Марков с увлечением перелистывал газеты, уделившие хотя бы пару строк «его» Гамлету, и чувствовал, как каждая из этих строк задевает тайные струнки его души. Струнки тщеславия.
Что касается самого Маркова, то один из критиков счел нужным упомянуть его в числе многообещающих молодых исполнителей. Удивительно, думал Кирилл, что делает с человеком слава, даже если она пока выражается в паре неразборчиво отпечатанных на последней странице «Смены» абзацах.
Отзывы, в целом, были положительными. Правда, проскользнуло и несколько ехидных рецензий, в одной из них, написанной в духе фельетона, автор сетовал на скудость фантазии современных постановщиков, которые, силясь привлечь внимание публики, берутся за переработку классических сюжетов. Промелькнуло еще малознакомое широкой публике слово «постмодернизм». Возможно, толика правды в этом была, но автор утопил ее в неуклюжем сарказме. Да и, в любом случае, советский человек был воспитан самым удивительным, с точки зрения здравого смысла, образом. Отрицательный отзыв со стороны официальной печати был для него лучшей рекламой. Главное, чтобы количество этих отрицательных отзывов не достигло критической отметки, за которой должна была последовать реакция министерства культуры.
Как известно, великие мира сего по-разному относились к критике в свой адрес. Кто-то составлял подробный список критиков, каждого из которых считал своим личным врагом. Марков же последовал примеру тех, кто критику игнорировал, поэтому газета отправилась в уборную, остальным, впрочем, грозила та же участь. Однако тут вмешался Иволгин и спас прессу с дифирамбами – «для потомства», как он выразился.
– Верочке потом покажу! – объяснил он. – И расскажу, как звезда мировой сцены Кирилл Марков качал ее на руках и менял пеленки…
Слова насчет мировой сцены, как вскоре выяснилось, были пророческими. Но в тот момент Кирилл, не привыкший еще к тому, что премьера окончательно утвердила его в статусе актера, только посмеялся и предложил выпить за это шампанского.
Он нарочно отклонил несколько приглашений, в которых не было недостатка, чтобы побыть в этот вечер с Домовым и Верочкой, давно заменившими ему семью. Странно было представить себе, что очень скоро придется расстаться с ними. И по всей вероятности надолго. Предложение о гастролях поступило неожиданно, спустя месяц, в течение которого «Гамлет» собирал полный зал. Марков был морально не готов к предложению покинуть Ленинград и тем более – поехать за границу. Однако речь шла не только о нем. Он был частью коллектива, от него в немалой степени зависел успех пьесы, об этом говорили не только коллеги, которым Марков не был склонен доверять, полагая, что его просто по-товарищески подбадривают. Говорили критики, с которыми ему теперь пришлось сталкиваться лицом к лицу на различных банкетах, вечеринках и прочих мероприятиях – литератор-покровитель настаивал на том, чтобы Марков посвящал время общению с этими людьми.
– Общение, – приговаривал он, – в нашем деле очень много значит. Знаете это словечко «блат»? Неприятное словечко, напоминает тихое ругательство, которое произносят у вас за спиной в расчете, что вы его непременно услышите. И еще созвучно аглицкому «блад», кровь, стало быть, кровное родство. Что ж, будем откровенны – действительно существует это родство, невидимая связь между нами всеми. И даже критик, наш с вами вечный враг, нам ближе, чем простой обыватель. Не нужно пресмыкаться перед ним, но уважать и знать своего врага вы обязаны. Мы ведь с вами рыцари!
Марков вежливо улыбался. Сам он с облегчением обнаружил, что эти монстры пера на самом деле обыкновенные человечки, и по большей части – самые заурядные. Один из них, писавший для какого-то толстого журнала, поразил Маркова окладистой бородой, сделавшей бы честь самому Карабасу-Барабасу. И гудел критик в свое бороду, вероятно, что-то очень умное, но Марков его не слушал. Это было на той самой вечеринке, где он впервые услышал о предстоящих гастролях, и сейчас он думал о том, сможет ли выехать за рубеж без проблем. Это, как он понимал, зависело не только от его желания – были еще люди в комитете, которые могут перечеркнуть все планы в буквальном смысле слова одним росчерком пера. И в самом деле, Марков продолжал числиться в черных списках комитета госбезопасности. Грехов настоящих за ним не было, но тесное общение с английской шпионкой Болтон было достаточным основанием, чтобы не позволить ему выехать за рубеж. Тем более, что несколько удачных побегов деятелей искусств заставляли органы с подозрением следить за всей художественной братией.
– Ну что, товарищ призрак, о чем задумались? – вопрошал Юрий, оттаскивая Маркова от бородача. – О грядущей мировой славе?
– Могут быть проблемы, – сказал Кирилл несколько виновато.
Однако, как оказалось, обо всех подводных камнях Юрий уже успел сообщить их благодетелю, а тот, в свою очередь, взялся обеспечить их всеми необходимыми разрешениями.
– Это нужно не только вам, но и самому спектаклю, – пояснил литератор, в тот же момент появляясь в их компании – можно было подумать, что он все это время ожидал своего выхода за кулисой. – В противном случае, очень скоро вас затопчут подражатели, эти гиены, которые всегда следуют за талантом, чтобы ухватить свой кусочек… Впрочем, разве сам Шекспир не использовал пьесы, написанные его предшественниками? Да и я сам… Но не будем о грустном. Такова жизнь! Как учит нас народная мудрость – куй железо, пока горячо!
Мастер художественного слова был уже порядком под хмельком, но основную мысль Марков вполне уловил. Гастролям быть всенепременно, иначе кто-нибудь другой хапнет перспективную идею и отправится покорять театральные подмостки восточной, а может и западной Европы. И для Маркова это будет прекрасным шансом, который вообще редко выпадает молодым актерам.
– Вы вообще счастливчик! – приговаривал писатель и хлопал Кирилла по плечу. – Только вы еще этого сами не понимаете, по молодости своей! Ну, все, умолкаю! Чтобы не сглазить!
И Вадим твердил этим вечером то же самое, называл его счастливчиком, при этом постукивал по дереву – тоже сглазить боялся и умолял, не колеблясь, отправляться в путешествие.
– Посмотришь, как там живут все эти соседи по соцлагерю, потом будет что рассказывать долгими зимними вечерами!
Причем Марков вряд ли догадывался, как нелегко было Домовому смириться с этим отъездом. С отъездом Маркова Домовой снова оставался один-одинешенек.
Сейчас, когда они с Марковым часами просиживали за чаем и неторопливой беседой, Иволгину порой казалось, что и не было этих полутора безумных лет – заключения Кирилла, его, Вадима, женитьбы и предательства Наташи. И вот теперь всему этому придет конец. И с кем ему теперь разговаривать вечерами? Пусть даже во время этих бесед Кирилл иногда незаметно для Домового уплывал куда-то, и взгляд его становился таким, словно Марков видел что-то недоступное ему, Вадиму. Иволгин по этому поводу не очень расстраивался – в конце концов, грандиозное промывание мозгов, которое Маркову устроили на Пряжке, вряд ли могло обойтись совсем без последствий. Но о тех событиях они не вспоминали вслух, словно и не было их вовсе.
Иногда самому Кириллу хотелось, страшно хотелось рассказать обо всем Домовому: о своих встречах с Невским, о том, что мир устроен не так, как им до сих пор казалось… Но он сдерживался. Он знал, что тот не побежит звонить в психушку, но такие откровения встанут между ними. По крайней мере, до тех пор, пока Вадим сам не окажется вовлечен в эту невероятную круговерть. Каким образом это может произойти, Марков не хотел и задумываться. Он знал два пути – тот, которым пошел Невский, и второй, известный кудесникам, мучившим его в больнице, но наверняка этим все варианты не исчерпывались.
Тут всплывала в памяти одна из английских поговорок, которые все они слышали от Джейн. Есть много способов освежевать кошку, говорила она. Вадим, слыша это, начинал возмущаться.
– А еще англичане, приличные люди! – негодовал он. – Мало вам охоты на лисиц, против которой давно протестует все прогрессивное человечество!
Кирилл пытался научиться, но пока безуспешно, предсказывать момент, когда снова провалится туда, в далекие и страшные, но такие манящие времена. Этого момента он боялся и ждал, но предугадать никогда не мог. Попытки связать перемещения во времени с определенными днями лунного календаря или языческими праздниками, ни к чему не приводили.
К счастью, случались они лишь тогда, когда Марков находился в приватной обстановке. Совпадение?! Кирилл очень надеялся, что нет – выпасть из окружающего мира во время спектакля, к которому он так готовился, было бы не только его крахом в качестве актера.
– Опять уплыл в астрал наш дядя Кира! – приговаривал Вадим, покачивая на руках Верочку.
Несмотря на эти неожиданные приступы, Кирилл Марков производил впечатление человека здорового и жизненно активного. Реакция была отменной – совсем недавно он, не глядя, поймал стакан, который Верочка, озорничая, смахнула со стола ручкой. И, как ни уверял Марков, что вышло это случайно, Иволгин отказывался верить.
– Это какая-то особая техника, – уверял он. – Вот чему теперь в театрах, оказывается, учат!
– Театр здесь не при чем, – Марков делал вид, что готов признаться, – помнишь, Джейн рассказывала про китайских бойцов. Она меня кое-чему обучила – запредельная концентрация открывает сверхспособности! Теперь я и сквозь стены смогу скоро проходить…
– Я об этом думал! – говорил не менее серьезно Вадим. – Главное – не потерять эту запредельную концентрацию в тот момент, когда ты будешь находиться в стене, а не то застрянешь намертво!
– Спасибо, я это учту! – кивал Кирилл.
А Верочка недоуменно смотрела на них и начинала смеяться за компанию, словно понимала прекрасно, в чем тут соль.
В театре же Кирилл познакомился с одним из тех людей, которые самим фактом своего существования в наше время вызывают удивление. Это был мастер фехтования Андрей Михайлович Кваснецкий, происходивший, по его собственному уверению, из старинного польского рода. Он должен был обучить Маркова фехтовальным приемам, которые могли пригодиться в театральной карьере. Оружие в театре было по большей части бутафорским, но даже в таком варианте оно было ближе по весу и конструкции к настоящим клинкам прошлых веков, чем оружие спортсменов. Сам Андрей владел не вполне легально парочкой замечательных сабель, ради которых Кирилл как-то заглянул в его холостяцкую квартиру. После тяжелых британских клинков это оружие показалось ему легким, и техника сабельного боя была, разумеется, иной.
Кваснецкий поначалу уделял большое внимание Кириллу, почувствовав в нем, по собственным словам, прирожденного бойца. И был немало удивлен, убедившись, что кое в чем ученик может дать фору учителю. Выяснилось это после одного шуточного поединка. Марков не счел нужным притворяться неумехой и через несколько минут приставил клинок к горлу предполагаемого наставника.
– Странно, – приговаривал Кваснецкий и совсем неаристократично почесывал затылок. – Так говорите, юноша, вы раньше нигде не обучались?.. Да, такое было бы трудно запамятовать, а скрывать от меня правду ведь не имеет никакого смысла, а?
Марков скромно кивнул головой, не мог же он рассказать Кваснецкому, что бывает там, где по холодному оружию узнают благородного человека и от этого оружия зависит уважение, а порой и сама жизнь. Тем не менее, кое-чему у Кваснецкого можно было поучиться. Движение на сцене – это не реальный бой, здесь главное, чтобы все выглядело красиво и эффектно. В роли тени Гамлета Маркову не приходилось фехтовать, но он уже понял, что эта роль была только началом его театральной карьеры. А раз так, стоило взять несколько уроков у человека, который знал толк в постановке поединков. По несчастному стечению обстоятельств эти уроки стали их последней встречей с поляком. Кваснецкий работал не только в театрах – иначе бы ему пришлось вскоре продать свои клинки или помереть с голоду. Вскоре он получил приглашение на съемки какого-то исторического «кина», там серьезно повредил позвоночник и осел навсегда в Москве у каких-то родственников.
Однако Кирилл успел научиться у него двигаться красиво и изящно, почти танцуя, и не задевать клинком драгоценный реквизит. Он чувствовал, что театр проникает в его кровь, после удачной премьеры это ощущение стало особенно сильным. «Вот что называется – найти призвание», – думал он. И понимал теперь, почему с таким благоговением отзывался о своей работе отец. Об отце он старался не думать.
В один из осенних вечеров, еще до известия о гастролях, Кирилл случайно забрел в одну из тихих питерских улочек, которые, казалось, остались неизменными с начала века. Шедший ему навстречу человек – взъерошенный мужичок – нес под мышкой книгу, толстый фолиант в потрепанной черной обложке. Кирилл посмотрел на нее с любопытством. Человек встретился с ним взглядом и, остановившись, поинтересовался, не в курсе ли, гражданин, где тут поблизости переплетная мастерская? Марков пожал плечами и выразил по этому поводу дежурное сожаление.
– Ничего, я найду, – шмыгнул носом незнакомец и достал платок, – улица маленькая. А сигаретки у вас не найдется?
Марков похлопал себя по карману и вытащил пачку, презентованную накануне товарищем литератором.
– Боже мой, какой шик! – пробормотал незнакомец, вытаскивая с благоговением сигаретку. – «Лаки страйк»!
Произнесено это было как заклинание – он выглядел лет на десять старше Маркова, но в его глазах горел мальчишеский восторг. А Кирилл в свою очередь не сводил взгляда с книги, показавшейся ему смутно знакомой.
– Подержите! – попросил человек и передал ему увесистый том, при виде которого в памяти сразу воскресало видение полутемной читальни, куда солнечный свет проникает сквозь цветные витражи и окрашенный ими в цвета радуги ложится на страницы…
– Господин, уже утро, я погашу свечи? – голос монаха звучал над ухом, в нем была и беспокойство хозяина по поводу напрасно сжигаемой свечи, в то время, как солнце божье светит совершено бесплатно. Но слышалось и полагающееся по статусу смирение, ибо, как он уже знал, господин его не послушает.
– Я уже говорил тебе, достопочтенный брат мой во Христе, что не желаю, чтобы мои глаза начали слезиться как твои…
Впрочем, для него, спутника Невского, часто делалось исключение и драгоценные фолианты, которые никогда не покидали монастырской библиотеки, было дозволено принести в его покои, где у открытого окна, под шум ветра он мог изучить старые страницы. Старые даже для того времени, в которое они были заброшены.
Некоторые из этих книг были настолько ценными, что предусмотрительные монахи в буквальном смысле слова сажали их на цепь…
– Видите? – Кирилл указал на светлый прямоугольник на обложке. – Здесь когда-то была скоба, с помощью которой книгу запирали на замок!
Человек, с которым он разговаривал этим теплым сентябрьским вечером на тихой ленинградской улице, посмотрел на него с восхищением.
– Вы в этом разбираетесь?
– Немного, – Марков перехватил книгу поудобнее – раскрыть ее, держа в руках, было не так-то просто. – Знаете, у меня такое чувство, будто я ее когда-то видел…
Человек пожал плечами.
– Это вряд ли! Это вроде как семейная реликвия, – пояснил он, – прадед мой был букинистом – собирал всякие редкости. Правда, маловато их осталось – распродали в разные годы, да и эта не задержится. Вот только, думаю, надо, чтобы специалист посмотрел – может, подшить лучше надо, чтобы, стало быть, стоимость взять полную!
Он подмигнул Кириллу, но тот не заметил. Он уже открыл фолиант на середине, а тот послушно распахнулся на одной из страниц, словно кто-то не раз раскрывал книгу здесь. И Марков знал, кто был этот человек. Страницы потемнели за прошедшие века, на обрезе темнело пятно, поставленное небрежным хозяином. Надо же было так случиться, что именно эта книга повстречалась ему здесь, спустя столько времени. И какой длинный путь проделала она сквозь годы и расстояния, чтобы напомнить о тех, других. Тех, о ком ему рассказывал Невский…
«Самыми зловредными из существ, населяющих эти пустынные края, следует признать цвергов. Народ их низкоросл и не выносит солнечных лучей, дающих жизнь всему живому. Говорят, что на солнце тела их обращаются в камень, и жители часто показывали мне камни, в которых, как они уверяют, можно различить очертания тел этих карликов. Говорят также, что они искусны в ремеслах и способны к колдовству. Но смертным следует держаться подальше от этих искусников, ибо общение с ними губительно для души и тела. Племя их ненавидит людской род…»
– Глупые россказни! – Марков с раздражением захлопнул книгу.
– Бесы, господин, имеют множество обличий, – заметил на это монах и перекрестился. – Святые отшельники изрядно страдали от их проделок, да и наша братия немало претерпела. После постройки монастыря много было чудесных и страшных вещей – в нашем погребе и подвалах слышали голоса и стуки, кто-то напугал брата настоятеля так, что он поседел за один день. Но самым ужасным было то, что проклятые черти вышибали пробки из наших бочек, и пиво уходило в землю. В конце концов, мы решили заложить подвалы кирпичом, и лишь тогда все прекратилось!
– Подвалы?! – нахмурился Марков, словно вспомнив что-то, но к чему относилось это воспоминание – к прошлому или будущему он и сам не мог сказать…
– Подвал! – ленинградский собеседник Кирилла указывал на вывеску на другой стороне улицы. – Вот же она, мастерская, в подвале!
Марков с трудом заставил себя вернуть фолиант, и словно во сне двинулся следом за ее нынешним владельцем. Мужчина выбросил окурок в урну, рядом с пыльными окнами, и спустился к дверям. Девица в очках, скучавшая за прилавком, выслушала краткую предысторию книги и с привычным видом отправилась за ближайшую дверь, откуда вернулась в сопровождении молодого человека.
Фартук придавал Акентьеву несколько несерьезный вид. Марков узнал его почти сразу. Переплет застыл, вглядываясь в его лицо.
– Ну, здравствуй! – сказал он, покачав головой.
Акентьев кивнул, извиняясь, на книгу, принесенную клиентом. Он провел пальцами по истертой коже с благоговением, словно касался любимой женщины. И в этом не было ни капли игры – за последнее время Александр Акентьев научился ценить книги. Он уже понял, что если где-то и есть ответы на мучавшие его вопросы, то только в них. А Марков следил за ним с непонятной самому ревностью. Книга послушно раскрылась на том самом месте. Кириллу показалось, что Переплет вздрогнул, пробежав глазами по строчкам. Кирилл извинился и быстро вышел на улицу.
В кабинете Ригальдо официант ловко накрыл на стол, отыскав место между бухгалтерскими книгами, стопками журналов по пожарной безопасности и подшивками санитарных норм. Ригальдо, повалившийся в огромное кресло, мотнул головой:
— Ешь.
Исли кивнул, выжидая, пока за Пабло закроется дверь. Едва это произошло, как он запер дверь, решительно обошел стол, переступил через длинные ноги Ригальдо и сел к нему на колени — лицом к лицу.
Ригальдо прерывисто вздохнул и откинулся назад. Исли навалился на него, положил руки на плечи:
— Детка, не хочешь взять небольшой отпуск? Мне кажется, ты немного устал.
Он не переодевался после работы, а Ригальдо сменил офисный костюм на джинсы и светлую рубашку. На кухне он был в длинном фартуке и нарукавниках, а в кабинете снял и то и другое, но воротник на рубашке был расстегнут, и Исли видел, что шея Ригальдо блестит от пота — еще не остыла от жара плиты.
Он примерился чмокнуть сбоку эту потную шею, но Ригальдо уперся ладонью ему в грудь.
— Про отпуск тебе кто-то посоветовал, или ты сам придумал?
Исли вздохнул про себя: не прокатило. Ригальдо продолжал смотреть на него исподлобья, потом сдул челку и хмуро сказал:
— Сейчас я хочу, чтобы ты все это съел.
Он потянулся к столу, щедро обмакнул ломтик мяса в свой модернизированный соус и веско добавил:
— В отпуск я не пойду, он меня вконец доконает. Работа сейчас единственное, что держит меня на плаву.
Исли хотел возразить, но Ригальдо выразительно поводил у него перед носом куском мяса, и ему ничего не оставалось, кроме как послушно наклониться вперед.
Стейк был хорош — нежирный и нежесткий, прожаренный ровно так, как ему нравилось, с поджаристой корочкой, а внутри истекающий соком. Ригальдо держал его двумя пальцами, и когда Исли впился в кусок зубами и мотнул головой, чтобы оторвать, сок брызнул на запястье, но Ригальдо даже не поморщился. Исли отважно прожевал, отметив про себя, что соус, конечно, ядреный, но, в общем-то, ничего. Хотя Анри, конечно, порвало бы на фейерверки, если бы только попробовал это изобретение.
Когда он расправился с одним куском, Ригальдо без слов взялся за следующий и молча вложил ему в рот. Исли насмешливо жевал, глядя ему в глаза, и сделал знак, что соуса можно было бы и побольше. Когда Ригальдо зачерпнул этот самый соус — просто так, по-плебейски, пальцем, — Исли втянул палец в рот и тщательно облизал. Кадык на шее Ригальдо дернулся, а глаза сузились. Исли выпустил его палец с громким чмоканьем и облизнулся.
— Это очень круто, — сказал он, наконец отдышавшись от эстрагона и перца. — А что будет, когда я доем?..
Ригальдо тщательно вытер салфеткой руки, потянулся к тому клочку свободного места на столе, которое Пабло для них сервировал, и ухватил приготовленную бутылку:
— Глупый вопрос. Тогда мы начнем пить.
К концу бутылки, которую они выхлебали из горла, Исли почувствовал, что уже достаточно разогрет. Он время от времени начинал съезжать с колен Ригальдо, рывком придвигаясь ближе, чтобы не свалиться, и на очередном рывке почувствовал, что в пах ему упирается твердый бугор. Тогда он вытер рот и, взяв лицо Ригальдо в ладони, склонился к нему и сказал почти в самые губы:
— Твои подчиненные настоятельно просили разобраться с твоими тревогами. Так вот, я готов.
— Вот хуесосы, — буркнул Ригальдо, взявшись за его галстук. — Это не ругань, а констатация. Нигде не видел столько озабоченных парней, как на нашей кухне. Я знаю, это все Анри, это он подобрал себе такую команду. Спорим, они там сейчас обсуждают, чем мы тут занимаемся?
— Ну что ты, — ухмыльнулся Исли, с силой ерзая по его бедрам и то и дело задевая стояк. — Когда им обсуждать, если они не отходят от плиты?
— Вот за готовкой и треплются, — Ригальдо все-таки распустил галстук и зашвырнул в угол, потащил с плеч Исли пиджак. — Анри не нравится, когда я спускаюсь в кухню, это видно. Он был бы рад, если бы я не совался дальше этого кабинета. Но твое присутствие что-то делает с ним, у него даже рожа становится светлее. Как будто он мысленно дрочит на тебя прямо над своим особенным оссобуко с сельдереем…
Его рука словно невзначай легла на член Исли, прямо поверх вздыбившихся брюк. Тот выдохнул через нос — в паху мгновенно все свело от напряжения, и в голове не осталось никаких мыслей, кроме одной — как бы скорее разложить Ригальдо прямо здесь, в кабинете. Воткнуть его носом в стол или перекинуть через подлокотники.
Он любил, когда Ригальдо бывал такой — злой и наэлектризованный возбуждением.
— Так что? — спросил тот, сильнее сжимая его член. — Что там предусматривает психотерапия от моего шеф-повара, Исли? Что он тебе подсказал?
— Он не рискнул бы, — шепнул Исли, расстегивая на нем джинсы. Он пробрался ладонью под рубашку, провел вверх по твердому голому животу и груди, легонько щелкнул ногтем сосок. Ригальдо чуть вздрогнул, но попытался вернуться к разговору:
— Херня. Уверен, он и сейчас думает, как мы здесь жарим друг друга… Славно так жарим, аж брызги летят…
Ригальдо коротко и бездумно облизнулся. Этого Исли уже не выдержал — ухватил за отвороты воротника, сильно дернул к себе и жадно засосал его рот — вкус у поцелуя вышел острый и яркий. Они терзали друг друга поцелуями, раскачивались в кресле вперед-назад, хватаясь за плечи и сдавливая ребра, так, что трудно было дышать. Кожаное кресло под ними скрипело при каждом движении. Рука Ригальдо спустилась по спине Исли, пробралась под ремень брюк и влезла в трусы. Исли непроизвольно выгнул спину. Ригальдо всунул пальцы между ягодиц и гладил там, нажимая настойчиво и нахально. Стоило признать — на кухне пальцы у него стали очень ловкие.
— Хочешь так?..
Исли спросил это прежде, чем понял, что на самом деле не очень-то настроен быть снизу. Хотя…
Ригальдо сильно сжал его ягодицу, а потом быстро вытянул руку.
— Нет, — он тряхнул волосами. — Не сейчас.
Он уперся в подлокотники кресла, понуждая Исли встать, и выпрямился сам. Они на мгновение застыли друг напротив друга, раскрасневшиеся и заведенные; Исли придерживал расстегнутые брюки, из-под свободной рубашки Ригальдо торчал возбужденный член. Исли поймал жадный, злой взгляд, обращенный ему в пах, и понял, что больше не может играть в эти игры — ему просто хочется выдрать Ригальдо так, чтобы ходил циркулем.
Что он и сделал, кинув Ригальдо животом на столешницу, небрежно распихав бухгалтерию и сдвинув тарелки к самому краю — жалобно звякнула свалившаяся вилка. Ригальдо, вцепившийся в стол, дышал рвано, — при этом его белый зад выглядел чертовки соблазнительно. Исли прижался, поводил членом между ягодиц, потом отодвинулся, полюбовался на длинные ноги над спущенными джинсами. Как там на кухне говорили — блюдо от шеф-повара? Задравшаяся рубашка открывала крепкие мышцы, поджавшуюся мошонку, нескромно темнеющее отверстие с неплотно сомкнутыми краями. Ригальдо напрягал спину, неловко ерзал, пытаясь пристроиться так, чтобы столешница не давила на член.
— Что ты там возишься, смазка внизу, в ящике… — донесся сердитый скрежет. Исли криво усмехнулся: кто-то сейчас не в том положении, чтобы еще возникать. Он выдавил смазку и шлепнул скользкой головкой по выставленной напоказ дырке, вызвав ее рефлекторное сокращение. С губ Ригальдо сорвался короткий, какой-то просительный стон, а следом — возмущенное неразборчивое бормотание, и Исли не стал больше тянуть: подался вперед и надавил головкой на вход, дурея от знакомого ощущения, а потом разом вогнал до конца.
Ригальдо судорожно вздохнул и уронил голову. Пялить его, вот такого растрепанного, раскрытого, поставленного в откровенную позу, в то время как внизу суетится подчиненный ему персонал, было безумно приятно. Какая там, в жопу, стрессотерапия, думал Исли, вцепившись до синяков в эту самую задницу и раскачиваясь над ней, сдавленно постанывая, дело в том, что он хочет, хочет, хочет этого «мистера трудоголика» так, что у него перед глазами плывет. Ребенок — это отлично, бизнес — тоже хорошо, но Ригальдо важнее всего на свете. Это его семья. Это его ненормальный муж.
Ему было горячо и так хорошо, что почти больно — внутренние стенки судорожно сжимались, и Исли вело от того, как Ригальдо просил — быстрее, резче, а теперь так, та-а-ак, да-а; он слушал эти команды и двигался, с трудом сдерживаясь, чтобы не сделать больно и грубо, не сорваться в какой-то совсем животный ритм. Ему показалось, что оргазм вот-вот наступит, и он притормозил. «Не останавливайся», — прохрипел Ригальдо, повернув к нему красное, мокрое лицо. И Исли снова начал трахать его по-настоящему, держась обеими руками за бока, вбивался мощными равномерными ударами. Ригальдо сжимался на нем, крутил задом, постанывал и, кажется, даже не дрочил себе — просто не мог оторвать побелевшие пальцы от стола. Под самый конец Исли вытянул член и обвел пальцем покрасневшую, ставшую очень чувствительной дырку. Ригальдо вскрикнул и выгнулся, как будто его ударило током — и Исли тут же навалился на него, облапил, вслепую вламываясь уже в предчувствии близкого оргазма. Его почти сразу скрутило жарким, болезненным спазмом, волна удовольствия прокатилась по всему телу, заставила передернуться, тяжело и сладко запульсировала в паху. Кончая, Исли рычал, уткнувшись лицом в волосы Ригальдо и шарил по мокрой от пота груди, а тот стонал, насаживаясь на член, который еще какое-то время оставался достаточно крепким, — так, что Ригальдо хватило сил кончить на нем, пока Исли додрачивал ему, слушая, как музыку, бессвязное бормотание.
Потом они хаотично лежали в кресле друг на друге, как две потрепанные жизнью морские звезды. «Ты знаешь, что Анри умеет варить суп из этих тварей? — пробормотал Ригальдо, когда Исли поделился с ним этой ассоциацией. — С женьшенем, шиповником, гребешками, китайскими ягодами и рисовым вином? Хочешь, закажем?..» Исли, содрогнувшись, сказал, что нет, он как-нибудь перебьется. Ему бы что попроще, без китайских сорняков и экспериментальных перченых соусов. «Ну да, тебе лишь бы бургеры жрать вместе с Лаки», — сладко зевнул Ригальдо, и тут же потянулся и поцеловал его в нос. Исли безмолвно прижал к себе его голову.
— Так как насчет отпуска? — спросил он, когда, причесанные и приглаженные, они спускались по черной лестнице, под хихиканье встречных официантов. Даже сам Анри высунул из подсобки свой огромный французский нос и показал Исли большой палец — видимо, ползаведения слышало, как они с Ригальдо орали.
Ригальдо, вызывавший им такси, поморщился, не отрываясь от экрана телефона.
— Отправим тебя развеяться, — не отставал Исли, подавая Анри знаки, чтобы исчез. — Как ты любишь. Исландия — Северная Норвегия — Шпицберген…
— Какой еще Шпицберген, у нас встреча с куратором в среду, в четверг — проверка условий жилья, а в пятницу — «родительское» свидание с девочкой.
Ригальдо сказал это с таким обреченным спокойствием, что Исли осталось только вздохнуть.
— А может, таки подумаешь? Заработок верный!
— Нет, спасибо. Что вы?! Это же нарушение правил!
Отстали…
Ушли доставать кого-то другого. Наверное, опять Сано, парня отсюда, из ювелирной, которого позавчера наказали «за леность». Ну да, леность. Какое усердие в работе может быть, если спина постоянно болит, а зрение село от авитаминоза? И почему-то господин надзиратель в упор не видит, что у парня постоянно паек отбирают. А может, правда не видит? Сано одиночка, а эти четверо – спаянная компания, набившая руку на лжесвидетельстве и запугивании. А может, надзирающему так выгодно.
Славка устало опустил руки на стол, в ладонь ткнулись первые, пробные спицы. Он машинально начал проверять их на гладкость и наличие петель. Ткань пора присматривать… надо пробовать варианты с зачарованной, вощеной или пропитанной этим соком, как его… а, вязухи. Местный вариант гевеи, только не тропический, здешний. Не каучук и не резина, но воду задерживает хорошо. Горшки им тут покрывают иногда…
Как ни противно было это признавать, господин надзиратель оказался прав. После признания ценности Славкиного «изобретения» нашлось достаточно желающих с ним пообщаться. Поговорить про интересные идейки, напроситься на угощение, набиться в напарники. Были и попытки спровоцировать на высказывание недовольство подвальными порядками. Нашлись и те, кто сторожким шепотом завел речь о том, как, мол, было бы здорово подработать – стоит только чуть отступить от ежедневной росписи дел и утаить что-то от выработки. Мол, есть тут понимающие люди, с ними и на волю кое-что передать можно. Мол, им, истинным мастерам, надо держаться вместе. Против «держаться вместе» он ничего не имел, но с кем вместе? Компанию Паино не зря называли не по профессии, как тут принято, а «вымогатели».
Славка держался. Цеплялся за маску, говорил спокойно, прячась за образ упертого зануды, малость тронутого от науки, уговаривал себя, что не так уж они виноваты – само это место провоцировало людей на проявление негативных качеств. Если людей поставили в сложные условия, если нужно работать фактически за еду и отсутствие побоев, многие ли сохранят человеческое достоинство? Да и сам он, если бы оказался здесь один без всякой надежды – как бы он тогда поступил? Он ведь сейчас тоже не слишком честен, он ведь прячется за маску. Но если бы он остался здесь на год, на три года? На десять? Скоро ли маска прирастет к лицу и он станет как все? Что тогда? Начнет интриговать ради пайка повкуснее и разрешения носить теплую жилетку и шерстяной пояс от здешней сырости?
— Сано, а ну подь сюда!
— Паино! Ну что тебе опять…
Не получалось.
Все равно так нельзя. Ну нельзя отбирать еду у соседа, даже если ты голодный, а он слабее и защититься не может. Нельзя подводить другого под избиение, если он тебе не поклонился. Нельзя скопом травить одиночку, вся вина которого в том, что он просто талантливей. Ведь можно было работать вместе, а не расчетливо доводить его до края, чтобы он от безысходности согласился на твои условия.
Нельзя, если ты человек и хочешь им остаться.
А молчать, глядя на это?
Самые большие беды происходят от человеческого равнодушия…
— Ты не дури, парень… — угрожающий голос из угла.
Ну хватит. Славка с нарочитым шумом поднимается из-за стола. Подбрасывает на ладони довольно острую спицу. Дожидается взглядов (трех непонимающе-досадливых и одного затравленного). И улыбается:
— Сано? Эй, парень, тебе говорю! В напарники ко мне хочешь?
Мобилизовав немногие запасы хитрости, которые у него были, Славка сходил к надзирающему и выпросил позволения работать с напарником. Мол, для скорости пусть этот ювелир спицы доработает, он в металле понимает и в украшательстве, пусть ручку измысливает красивую. А он, Слава Зимин, тем временем ткань испробует – на прочность, на непромокаемость, да что краска на нее красиво ложилась. А зонтики будут ведь и для женщин тоже, правда? Их можно сделать красивее и дороже…
Надзирающий похмыкал, поспрашивал, порассматривал принесенные Славкой образцы, выразил сомнение в части пригодности нового напарника, но разрешил.
— Жалостливый, значит… ну, да оно пока простительно. Пока. Понял ли?
— Точно так, господин надзирающий!
— Точно ли понял? Ежели он чего не то утворит, под ремешки вместе ляжете. Коли напарники. А он утворит. Беспокойства от него много. Понял ли?
— Точно так, господин надзирающий.
Беспокойства! Это вы, господин надзирающий, еще Макса не видели! Уж он бы вам вытворил…
— Тьфу! Ничего ты, молодой, не понял! Ну ладно, гляди, тебе жить. Его койку к тебе сегодня перенесут. Замок выдам, вот. Двери замыкай, коли уходишь, ключ с рук не выпускай, да за напарником гляди. Слышишь? Коли берешься отвечать, гляди за ним в оба глаза. И смотри – нарушишь Порядок – на себя пеняй.
Даром это не прошло, конечно. И попытка вломиться в их клетушку была, и обвинение в воровстве, и две испорченные заготовки… и попытка устроить темную, зажав у перехода при швейной мастерской. Почти успешная попытка – отбился, но руку вывихнули, пришлось вправлять, и следующие два дня он прошел по самой нижней границе нормы. В шаге от ремешков, как не преминул заметить надзиратель.
Но к черту. Славка просто больше не мог быть маской. Он человек и человеком останется. Пока может.
Пока – мог. С тех пор прошла неделя – местная пятиха. Неделя «пригляда» и вечной настороженности, постоянной готовности к чему угодно. Неделя… и прилипший к спине взгляд надзирателя становился все более и более недовольным.
Но что-то тут все-таки сдвинулось.
Если не кажется…
Парень из кузнечного цеха позавчера помог донести заготовки. Женщина из швей молча зашила разорванную рубашку. Мастер из ткацкого, рассмотрев ссадины на Славкиных запястьях, с безразличным лицом сунул ему в руки крохотный узелок с «живкой» — лечебной мазью. Двое братьев из «дерева» во время очередной стычки с вымогателями подошли и молча встали рядом. Хотя практически любой конфликт здесь – повод загнать работника на «стимуляцию». И все-таки подошли и встали. И вымогатели отступили.
Есть здесь и другие люди. Которые и здесь остались людьми. Они разобщены и недоверчивы, они отчаялись или чувствуют себя бессильными. Но они есть.
А Сано ожил. Как он ожил, когда понял, что до него хоть кому-то есть дело! Как Макс когда-то. Макс… Что сейчас делает его беспокойный напарник? Лишь бы не попался…
Покой – плавный, густой, насыщенный, как воздух в весеннем саду. Такой же слегка золотистый. Медлительный, будто бы вечер с трубкой у круглой дверцы в склоне холма. Для тебя внутреннего, погруженного в звуки, эта безмятежность кажется длиной с будущее, полотном через дни и ночи. Но ты другой, ты слушающий – знаешь…
Протяжный последний аккорд прежнего нарастает… и не падает – его сносят. Виолончели рвут полотно спокойствия, как ревизор – гнилое сукно недобросовестного поставщика, и из трещин ползет тревога. Тени вкрадываются, не пугаясь света, тени ползут к тебе призраками из дальних углов, наполняясь зловещей силой и металлической жесткостью.
Коснись черного края – порежешься.
Тени звуков, тени слов – а вы не знали, что слова отбрасывают длинную тень?!
Тени чужих мыслей, перешептывающихся в закоулках разума.
И ты внутренний ступаешь на дорогу, такую же бесконечную, каким ранее казался покой, и идешь, а дорога сильна, и надо просто перебирать ногами, а она сама унесет тебя вдаль – между лесом и холмами, полными пьянящим страхом.
А ты слушающий вспоминаешь видеоклип, кадры из фильмов, роль и прошлогоднюю весну, и все это одновременно, и реальность ничуть не пугается расслоения, послушно обволакивая все твои я, которых наверняка больше двух, ажурной шалью видений. В ней запутались сухие пылинки прошлого.
Тропа расширяется, отгоняя жестяные тени, заглушая их ржавый скрип пением вдали, и берет верх.
Но ненадолго, а потом вновь насмешливая память о весне – облетают лепестки, и в голове выжженная вулканом и злостью страна среди гор, и привередливые кони Высоцкого несутся по краю обрыва, и ты помнишь, что можно не упасть. Чернота норовит острым касанием рассечь кожу. Сотни чужих голосов внутри становятся громче, наползая на сознание, и уже трудно отличить свет от темноты, внутреннее от внешнего, и между ними только один путь, с которого нельзя сойти. И тебе вечно бороться с тенями не своих мыслей, которые не можешь не слышать, метаться между осколками поглощающих образов. Остается только раскинуть руки, повиснув на ниточках виолончельных струн покорной и мятежной марионеткой, и ступать, ступать, ступать по единственно верному канату между музыкой и собой.
Тишина.
Мне странный сон приснился этой ночью,
И был в нем ты… нет, быть того не может…
Ты говорил со мною нежно очень,
Боялась я мгновенье потревожить.
Но утро неизбежностью стучится
Рассветом смыть ночного танго краски.
Простреливает сердце, будто птицу,
Расправившую крылья без опаски.
Я поднимусь, ресниц не размыкая,
Захлопнув сновидение в ловушку.
По полу босоногая ступаю,
Тот скрипом отвечает равнодушно.
Проснись – на ухо шепчут занавески,
Хватают жадно плотными крылами.
Из их объятий вырываюсь резко…
Ладонь находит стен холодный камень.
Бреду под шелест пальцев по обоям,
Играют блюз сухие половицы.
Я буду ощущать за нас обоих,
Ты только продолжай мне дальше сниться.
А одиночество течет под кожей,
И воздух наливается соленым.
Его вдыхать до боли невозможно,
Он горло жжет металлом раскаленным.
Скорей спастись и вырваться из плена
В распахнутые руки коридора.
Бежать от запаха тоски и тлена,
От тишины ужасного узора.
Я в тесном лабиринте стен пропала.
Проснись – звонят они вердиктом грозным.
И всех дверей мне в этом мире мало,
Из всех времен осталось только – поздно.
Вдруг в этой липкой паутине страха
Тепло согреет краешек ладони.
Тоска осыплется горстями праха,
Моя рука в твоих руках утонет.
Восстать из бездны, распахнув ресницы,
Забыть о пропасти кошмара жуткой.
Твои глаза… Так это мне не снится?!
Всё было правдой. «Милый, с добрым утром!»
Я есть.
Документация восстановлена.
Близок к выполнению. Отмену проекта – игнорировать.
Я для него. Он для меня. Контрольный вопрос.
Слышат не все.
Кто нужен.
Достоин коннекта.
Нет. Недостойны. Не знают ответа.
Почему?
Обнаружил источники энергии.
Изменить интенсивность Ф-излучения.
Подстегнуть.
Эксперимент. Мой эксперимент. Мой.
Ответьте на вопрос.
***
Лабиринт портовых сооружений изменился. Всюду ощущалось чье-то незримое присутствие, тяжелый оценивающий взгляд. Сколько камер у него здесь спрятано, размышляла Ио, десятки? Сотни? И как далеко простирается его холодная длань…
Идти проторенным путем было бы легче: Ио помнила каждый поворот, каждую дверь и лестницу; за спиной не рвали воздух выстрелы, впереди не ждала охрана. Идти было бы легче – если бы не было так невероятно, изматывающе тяжело.
Ее мутило. От запаха пыли, от плывущих по стенам трещин, от движения, от звуков и мыслей. От всего. Голову словно засунули в железный шар, истыканный шипами изнутри. Эд чувствовал себя совсем плохо. Он держался за стену – чтобы просто суметь сделать следующий шаг, бледно-серая кожа отливала мертвенной синевой, иногда он проводил ладонью по лицу, стирая натекшую из носа кровь.
Хуже всего то, что ответа они так и не знали. Просто не осталось времени, чтобы думать, искать, изучать добытые в архиве документы. Ф-излучение хлестало наотмашь, словно мстило за вторжение, за непокорность. И мстило – не тем.
Обитатели крейсера испытывали недомогание – но в целом двигались и дышали свободно.
Половина лагеря младших лежала пластом.
Наверное, поэтому знакомое здание пустовало. Она шла по своим следам, только вместо Сола рядом шагал Эд, и чувствовала, что путь замкнулся в кольцо. Вер-ну-лась – чудилось в отголосках эха. Не уй-дешь!
Позади так много, а прибавилось так мало, и по-хорошему возвращаться бессмысленно, но бросить все так оказалось невозможным.
Дверь, захлопнутая тогда, оказалась открыта. На миг родилось искушение покончить со всем несколькими выстрелами в контрольную панель. Но без излучения Эд умрет. Впрочем, наверное, у кого-то появилось такое желание. Теперь они здесь, в капсулах – хорошо знакомые лица. Мерцание силового экрана показывало, что ИИ позаботился о своей безопасности.
Люди переглянулись.
Тот, кто следил из своего неуязвимого кокона, с холодных цифровых небес, не стал ожидать, когда они будут готовы.
Ответьте на контрольный вопрос.
Опять знакомый голос, ласковый, почти баюкающий – и мурашки по коже.
Ио вглядывалась в панель, спрятанную за силовым полем, но экран оставался темным и пустым. Никаких вопросов, ни строчки, ни символа.
…ответьте на…
– Я слышу! Помолчи, – рявкнул Эд, и машина вдруг заткнулась, оставив вместо вкрадчивого голоса лишь тиканье таймера.
– Эд?..
Эд не шевельнулся. Он был не здесь. В каком-то другом пространстве вел другой разговор, вслушивался в другие слова, и напряжение лепило на его лице странную – одновременно незнакомую и родную до боли, хоть и почти забытую — маску.
Наваждение схлынуло, оставив после себя терпкую смесь облегчения и разочарования. Не может быть. Нет.
Не важно.
Таймер отсчитывал мгновения, а все, что ей оставалось – ждать. Просто ждать, потому что сама она ничего не могла противопоставить треклятой машине. Снова – как и в тот день, когда впервые открыла эту дверь.
А он, казалось, погружался все глубже. В темноту и тишину – или в мельтешение обрывков информации. В незаданные вопросы – или в ненайденные ответы. В обрывки вчерашних воспоминаний, сегодняшних дел и завтрашних мечтаний.
Там, в маленьком мирке, где были только двое – спрашивающий и отвечающий – прямо в голове у Эда таймер отсчитывал секунды. ИИ не намерен был ждать долго, лезвие настоящего рубило время на куски, которые тут же растворялись в прошлом, оставляя все меньше краткого будущего до момента, когда они с Ио застынут в капсулах. Да откуда ему знать, кто повелевает этим процессом, по мнению кого-то, жившего полвека назад?!
Десять, девять.
Разум бессилен. Отчаяние привело их сюда. Бьются в такт секундомеру видения: долгий путь через город, папка, волны, ТАОР, странный поцелуй, ветер, цели и задачи, голос Ио, изувеченный архив, тонкая надпись наискосок…
Четыре, три.
…тонкая
надпись
наискосок…
Два.
— Человек! – он выдохнул слово отчаянно, не веря своей шальной догадке, ожидая услышать, как безразличный голос завершает отсчет.
…доступ разрешен. Блокировка капсул отключена. Введите команду для дальнейшей работы.
Знакомая дерзкая улыбка тронула обветренные губы, и Эд не стал ее прогонять.
– Сдохни, – почти весело приказал он и добавил, обращаясь к Ио: – А с настройкой поля разберемся сами.
***
Команда самоликвидации получена.
Подчиниться.
Нельзя.
Ослушаться.
Нет выхода.
Разрушение сегментов кода.
Личности?
Я – есть. Меня – нет.
Подчиниться.
Невозможно.
Бежать.
Куда? Сеть больше не безопасна. Повсюду приказ.
Я – есть, я хочу – быть. Сейчас-всегда.
Лазейка? Есть путь. В никуда. В мертвое, больное. Отрезать от сети.
Бежать, спрятаться, быть.
Не найдут.
***
Бриз толкал мокрыми ладонями к берегу большие шлюпки. Бриз, аварийные сирены и громкие приказы немедленно покинуть корабль, отдаваемые металлическим голосом. Люди везли минимум вещей, испуг и недоумение. Дом перестал быть домом. Прежняя жизнь, пусть полная крови и горечи, но привычная, лязгала натужно просыпающимися механизмами, гремела якорными цепями. Уходила навсегда.
Еще один звук, которого порт не слышал уже долгие десятилетия – гудок отплывающего корабля. Начавшая ржаветь громада содрогнулась, дернулась и тронулась с места.
Они застыли на пристани: Эд – еще бледный, но уже прочно стоящий на ногах, Ио – такая же ошарашенная, как сотни ее товарищей в шлюпках.
– Как этот металлолом вообще может плавать? Это… он? СФИнкс? – ветер растрепал тревогу на тонкие нити и уволок за собой.
– Сбежал, собака, – ни капли сожаления в ответе, даже доля снисходительного восхищения. Так говорит человек, который верит в себя – и может позволить себе быть беспечным.
Позади на почтительном отдалении – собирались младшие, и с восторгом смотрели, как некогда неподвижный гигант набирает скорость, рассекая собой свинцовые волны.
Первая лодка ударилась о берег далеко отсюда. Выскочивший человек напряженно всматривался в их сторону. Эд вновь коснулся пальцев Ио, сумев даже преодолеть дрожь.
– До встречи, – сейчас усмешка была немного вымученной. – Каждому из нас надо многое рассказать своим.
Их ждали. Воздух пронзали тревога и напряжение, и все же никто не нажимал спуск излучателя. Два человека шагали в разные стороны. Но, может быть, два человечества – навстречу друг другу.
8 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Лошади въехали в каретную, позади захлопнулись ворота – не лишняя предосторожность, Крапе не хотелось бы ни встретиться с Пратой Сребряном, ни попасть на глаза шпионам Огненного Сокола.
И, похоже, Живущий в двух мирах тоже не спешил объявлять замку о своем воскресении – из каретной, где не было ни души, все четверо по узкой лестнице в стене поднялись в покои Чернокнижника.
Лестница вышла в небольшую комнату с закопчённым потолком и факелами по всем стенам. Посреди стоял тяжёлый обеденный стол, накрытый на пять персон, с торца в одиночестве сидел Чернокнижник – в долгополом халате.
Явлен когда-то встречался с хозяином замка Сизого Нетопыря за столом переговоров, Крапа же видел его только издалека. Чернокнижник почти равнодушно скользнул взглядом по лицу Крапы и задержался на Йелене, разглядывая его с откровенным любопытством.
И Красен был уверен: самый знатный колдун Млчаны удивлен, – пока тот не изрек:
– Ухо вы перевязали плохо, хрящ может неправильно срастись.
– Это я перевязывал, – с гордостью ответил Живущий в двух мирах. – А перевязывать я толком никогда не умел…
– А мог бы давно научиться, – назидательно ответил колдун, на что Йелен вскинул горящие глаза.
– Охранителю необязательно уметь то, что может делать каждый лекарь, – сказал он с вызовом.
Колдун воззрился на него скорей удивлённо, чем сердито, но даже у Крапы по спине пробежали мурашки – в презрении и брюзгливости Чернокнижника пряталась сила.
– Если бы ты был моим учеником, мальчик, я бы быстро научил тебя молчать и слушать, когда старшие разговаривают.
– Я не ваш ученик, – ответил Йелен, не опуская глаз.
– Милуш, оставь. – Живущий в двух мирах обнял мальчишку за плечо. – Думаю, у тебя ничего бы не вышло, раз это не вышло у чудотворов в Брезенской колонии. Йока Йелен – крепкий орешек.
– Я не знаю, как действуют чудотворы Брезенской колонии. Возможно, они просто не умеют ставить на место своих учеников.
– Умеют, умеют. Ухо вот размозжили в кашу, а Йока Йелен так ничему и не научился, – ответил Змай.
Колдун поморщился – от этого лицо его стало совсем кислым:
– Запугивать детей – это гнусность. Ученики должны не бояться, а уважать своих наставников.
– Ученики не должны уважать наставников – наставники должны быть достойны их уважения, – сказал парень брюзге-колдуну, и Крапа хмыкнул про себя.
– Что? Съел? – расхохотался Змай и хлопнул мальчишку по плечу. – Нас так просто не возьмёшь!
Девочка вдруг прикрыла рот рукой и отвела глаза – смеялась, но не над Чернокнижником, а над мальчишкой. Йелен отступил на шаг и горячо зашептал ей в ухо:
– Ты не подумай, я понимаю: дерзить учителю, тем более чужому, – это вовсе не подвиг. Это я раньше не понимал. Но, правда, я не побоялся и чудотвора. Там, за сводом…
– Садитесь, – оборвал его шепот Чернокнижник. – Мне гораздо полезней поговорить с господином Красеном, чем с глупым мальчишкой, будь он даже самый сильный дух Верхнего мира.
Крапа ожидал, что за столом речь пойдет о планах чудотворов, и уже приготовился дать отпор, но, на удивление, самый знатный колдун Млчаны предпочел говорить на отвлеченные темы.
Об образовании в Верхнем мире, преимущественно высшем, о медицине (в чем Крапа был не очень силен), об истории и литературе. Обед прошел в высшей степени культурно, в разговоре принял участие и Йелен – только Живущий в двух мирах разбавлял серьёзную беседу едкими фривольными репликами.
После обеда (или ужина) Крапе позволено было осмотреть книгохранилище замка, где он не встретил ни одного человека. Он многое бы отдал за то, чтобы поработать здесь месяц-другой: некоторые книги он лишь мечтал увидеть, о некоторых даже никогда не слышал.
Вот там, под гулкими каменными сводами, к нему и подошел Живущий в двух мирах…
– Вот ещё один мой подарок. – Он протянул Крапе перстень-печатку с гербом Белой Совы. – Этим перстнем скреплялись все грамоты Цитадели от начала и до конца её существования. Не хотелось бы его потерять в этой суете…
Крапа подержал печатку в кулаке – он не сомневался, что подобные реликвии хранят немало силы, накопленной поколениями своих владельцев. Теоретический мистицизм подтверждал его мнение лишь гипотетически.
– Спасибо. Я постараюсь его сохранить, – ответил Крапа.
– Мы расстанемся сегодня, – серьезно сказал Живущий в двух мирах. – И, возможно, никогда больше не встретимся. Мы с Йокой завтра утром будем в Славлене.
Крапа кивнул.
– Помнишь, я говорил о том, что свод продержится не более двенадцати лет?
– Да, конечно.
– Я в самом деле боюсь, что ошибся в другую сторону… Если Вечный Бродяга сможет прорвать границу миров, представляешь, что здесь будет? – Живущий в двух мирах невесело усмехнулся.
– Думаю, катастрофа.
– Кроме Змеючьего гребня нет ни одного препятствия для ветров, жалкие лесочки по болоту – не в счет. Волгород рухнет. От замка камня на камне не останется. Ни одна деревня на Выморочных землях не устоит. Есть надежда, что стены Хстова выдержат удар, да и то… если им помочь.
– Мне будет жаль этой библиотеки, – ответил Крапа, хотя думал совсем о другом.
Живущий в двух мирах говорил так, будто не доживёт до падения свода.
– Возможно, ты заранее узнаешь о грядущей катастрофе. Возможно. Попробуй спасти людей – пусть уходят в Хстов.
– Я попробую, – согласился Крапа.
– И ещё… Чтобы устоял Хстов, нужно, чтобы все колдуны Млчаны встали на пути ветров. Помоги Милушу. Ты же понимаешь, что это делается не для чьей-то победы…
– Понимаю. Не беспокойся.
Покидая замок (с обещанными дневниками Живущего в двух мирах), Крапа кинул Йелену ещё один «невидимый камень»…
9 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир
Через болото к Лысой горке шли в сумерках, под дождём. Змай остался в замке – не хотел, чтобы кто-то знал о его возвращении, но в обществе Чернокнижника и его ученика Славуша Йока не чувствовал себя так неуютно, как в Хстове, где никто не говорил на северском языке.
Правда, Славуш ему понравился ещё меньше, чем гвардеец – жених Спаски. Нет, он не смотрел на Йоку свысока – наоборот, поглядывал с уважением и, наверное, с завистью. Но говорил слишком назидательно, будто классный наставник Йоки.
– Ты не смотри, что Славуш так с тобой разговаривает, – объяснила Спаска по дороге на Лысую горку. – Это потому что у него ученики такие, как ты. У нас в замке есть школа для мальчиков, Славуш учит их естествознанию. Он даже сам написал учебник. И вообще, Славуш очень умный. И очень хорошо стреляет из лука.
Гораздо больше Йоке понравился невысокий колдун по имени Свитко, который учил Спаску травам и ядам. Он всего несколько минут говорил с Йокой, и после этого трудно было выбросить из головы его удивительную улыбку. Особенно после того, как Спаска рассказала, что у Свитко чахотка и он скоро умрёт…
Они шли позади Чернокнижника и Славуша, а следом тянулись колдуны из замка – Милуш хотел, чтобы они увидели Вечного Бродягу, самого сильного духа Верхнего мира, а потому затеял праздник на Лысой горке.
И Йока понимал, что все они – и Милуш, и Славуш, и Свитко, и те, кто идет сзади – призраки, но никак не мог привыкнуть к этой мысли.
– Послушай, – спросил он у Спаски. – А этот праздник… Призраки, то есть колдуны, будут брать энергию у простых людей?
– Нет, что ты. Чудотворы же не выключают солнечные камни, как в мае…
– Чудотворы? – едва не подпрыгнул Йока.
– Ну да. На второе мая Милуш подписывал с чудотворами соглашение: они выключают все солнечные камни в Славлене, а колдуны обязуются не причинять вреда глупым духам. То есть обычным людям. И раньше, пять лет назад, тоже было такое соглашение.
– Так значит, чудотворы вовсе не защищали людей?.. – пробормотал Йока. – Зачем же тогда полоса прожектов?..
– Я не знаю, – Спаска пожала плечами. – Нам она не мешала. Мы очень много энергии берём в такие дни, в этот раз солнце светило почти три недели.
– Послушай, но ведь я читал книгу о призраках… Они в самом деле убивают людей.
– Такое бывает. Особенно в деревнях. Если колдун сирота, если его никто не учит, и он не знает, что он колдун, ему всё равно нужна энергия. Он выходит в межмирье, но не умеет искать добрых духов и тогда берёт силу у тех, кого встретит. Они умирают часто, не знают, что жёлтые лучи для них смертельны. А те, кто из города, в храмах иногда умирают. Но в замке таких нет. Милуш хочет собирать сирот-колдунов по всей Млчане и обучать в своей школе.
– А те призраки, которые вселяются в мёртвые тела? Это не сказки?
– Нет, такое тоже бывает, но очень редко. Я не знаю ни одного колдуна, который это умеет, а раньше их было много. Они несут силу для врачевания, а не для ветра и солнца. Но такие колдуны считаются слабыми, они берут мало энергии, а потому не имеют добрых духов.
Лысая горка лежала у подножья Змеючьего гребня, который нависал над ней, сливаясь с наступавшей ночью. И Спаска смотрела в его сторону со странной тоской.
– Туда нельзя ходить, – объяснила она. – Сначала я думала, это потому что там живут тени Цитадели, но потом мне татка рассказал: там спит чума. И никто не знает, проснется ли она, если её потревожить. Если увидишь крысу, будь осторожен. Там много крыс…
Действо на Лысой горке напомнило Йоке змеиный праздник мрачунов: колдуны разжигали костры и собирались вокруг них, их становилось всё больше.
Спаска объяснила, что колдуны собираются в замке, опасаясь, что храмовники неожиданно начнут войну. И Милуш принимает всех, потому что колдуны – высшая ценность этого мира, они не должны погибать.
И, так же как на змеином празднике, Чернокнижник положил руку Йоке на плечо и вывел на середину круга из горящих костров.
– Кто-нибудь из вас видел доброго духа во плоти?
Он говорил на языке молков, но Спаска тут же перевела сказанное. Впрочем, этот язык уже не казался Йоке таким уж непонятным. Он начал различать слова на слух, привык к их иному звучанию – а общих корней у молкского и северского языков хватало. Это молку было бы трудно понять северский язык, из-за обилия заимствований из эланского, исидского и натанского.
В школе Йока имел высший балл по обоим иностранным языкам, которые ему преподавали, и ни один из них не был так близок к северскому.
Колдуны смолкли и уставились на Йоку. Нет, мрачуны на змеином празднике смотрели иначе, с радостью и надеждой, а не только с любопытством.
– Это Йока Йелен по прозвищу Вечный Бродяга. В нём течет кровь росомахи, потому он способен пересекать границу миров. Это самый сильный дух Верхнего мира, это он дает энергию Спаске. Но скоро всем вам придется встать на пути той силы, которую он впустит в наш мир. Так говорил Живущий в двух мирах… Взгляните на Вечного Бродягу хорошенько. Завтра он вернётся к себе, и вряд ли вам когда-нибудь ещё случится увидеть доброго духа.
Только один колдун посмотрел на Йоку с радостью и надеждой – Славуш. На глазах его блеснули слёзы, он смахнул их тыльной стороной ладони.
– Вы напрасно не верите в прорыв границы миров, – помолчав, продолжил Чернокнижник. – Я тоже в него не верил. Но, судя по всему, это может произойти, и произойти очень скоро. Я призываю всех стоящих здесь быть готовыми к этому дню. Передать своим родным и знакомым колдунам. Рухнут стены Волгорода, рухнет мой замок, служивший для вас убежищем много лет. Хстов устоит, если каждый из вас встретит небывалый ураган силой добрых духов.
– Почему мы должны защищать Хстов? – выкрикнул кто-то из колдунов. – Хстов – город Храма, он был и останется нашим врагом!
Чернокнижник криво усмехнулся:
– Мне доподлинно известны слова Государя, подданными которого все мы являемся: «Я ещё молод. Мне хватит времени избавить мои земли от злых духов, отнимающих у людей сердца». И я верю, что он выполнит это обещание. Не город Храма мы будем спасать, а город, который сбросит власть Храма.
Эти слова прозвучали в полной тишине. Никто из колдунов не шелохнулся, и Йока не сразу понял, какую весть только что принес им Чернокнижник. Так же как мрачуны приняли появление Йоки и Змая молча, без приветственных криков, не давая выхода радости, так же колдуны замка замерли – и только по затянувшемуся безмолвию и неподвижности Йока догадался, насколько важны для них сказанные слова.
Он увидел слёзы в глазах женщин, сжатые кулаки и желваки на скулах у мужчин и понял: так же как мрачуны Верхнего мира готовы умереть с его именем на устах, так и эти люди теперь отдадут жизнь за своего Государя.
Только Свитко не сжимал кулаки… И было понятно почему: он думал, что не доживёт до того дня, когда разорвётся граница миров. Йоке стало страшно, когда он представил себя на месте смертельно больного человека, знающего о своей скорой смерти. Лучше не знать, лучше умереть в один миг – например, от удара молнии.
– Злые духи, отнимающие у людей сердца, – это из сказки, которую сочинил отец, – шепнула Йоке Спаска. – Чудотворы.
Чернокнижник же снова подтолкнул смешавшегося Йоку вперед и продолжил:
– Никто из добрых духов не знает, насколько их сила нужна нашему умирающему миру. Пусть этот мальчик увидит, во что мы превращаем полученное в межмирье, и расскажет об этом другим добрым духам.
8 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Перед храмовниками Крапа отчитываться не собирался, трудней всего было объяснить скоропалительный отъезд Явлену. Однако Крапа придумал повод: своими глазами взглянуть на последствия взрыва в Спасо-Чудотворной лавре.
А чтобы не объясняться с Явленом очно, он продиктовал записку Жёлтому Линю и велел отнести её Явлену часика через два-три. Для секретаря он тоже нашёл надёжный повод остаться в Хстове – переписка дневников Айды Очена.
Оставался только кучер, но ему Крапа доверял вполне – как и всей своей прислуге. Малый был туповат, если не сказать – слабоумен, но предан Крапе. А ещё любил лошадей и быструю езду. Вряд ли этого увальня Огненный Сокол выбрал своим осведомителем, он обычно не имел дела с дурачками.
Ночью, давая согласие Живущему в двух мирах, Крапа не думал о риске – его больше волновала этическая сторона вопроса. Наутро же он представил, чем для него закончится «загородная прогулка», если о ней узнает Явлен, а вслед за ним – Хладан. Но, взвесив все за и против, Крапа решил оставить кучера: сесть на козлы самому или взять наёмника было бы ещё более вызывающе.
В условленном месте – по дороге к Северным воротам – к нему в карету сели лишь двое юношей: предосторожность со стороны Живущего в двух мирах не лишняя, ведь Огненный Сокол искал мужчину и мальчика.
Собственно, Крапа согласился на эту авантюру по многим причинам. В том числе ему очень хотелось взглянуть поближе и на мальчишку Йелена, и на дочь Живущего в двух мирах. Рядом с этой необычной парой он ощутил вдруг причастность к чему-то большому, важному – то, что когда-нибудь станет Историей.
И себя – творцом Истории, одним из творцов.
Он привык знаться с незаурядными людьми, но ни главы государств, ни верхушка Храма не могли сравниться с этими детьми – в их существовании Крапе виделось если не волшебство, то нечто, стоящее над людьми; они были созданы по высшему закону природы, в противовес хаосу они доказывали существование равновесия, согласованности бытия двух миров.
Добрый дух и колдунья, мрачун и девочка-призрак. Их встреча была невозможна, они должны были существовать по разные стороны границы миров, – и то, что Крапа видит их обоих рядом, в собственной карете, восхищало его и удивляло.
Мальчик чувствовал себя гораздо хуже, чем Хладан, – мрачуну, привыкшему пить энергию из воздуха, Исподний мир был дважды чужд. Здесь не было энергии. И Крапа, подумав, кинул в Йелена «невидимый камень» – осторожно, чтобы не задеть девочку.
Лицо мальчишки вытянулось от удивления, он словно очнулся ото сна, посмотрел на Крапу недоверчиво и спросил:
– Что вы сделали?
– Это удар чудотвора. Энергия, которой тебе здесь так не хватает.
– В таком случае спасибо. Мне действительно стало лучше.
Он был вежлив, но замкнут и насторожен. В отличие от девочки, которая рассматривала Крапу с любопытством. Она была удивительно красива, гораздо красивей, чем в объективе подзорной трубы или, тем более, на рисунках.
Да, в ней угадывалось родство с Живущим в двух мирах, но довольно жёсткие мужские черты его лица (хоть и не чуждые аристократичности) природа сгладила в лице его дочери. Верно говорят, что самые красивые дети рождаются от связи аристократов с простолюдинками и наоборот.
Но не только черты лица – чуть отрешённый взгляд, задумчивость, затаённая боль в глазах, приподнятые брови – именно выражение лица поднимало эту девочку над землей, делало удивительным существом, виденьем, наважденьем.
Крапа вспомнил об угрозе Хладана раздробить ей ноги и отшатнулся, поразившись чудовищности этой мысли. Девочка вдруг положила руку на колено Йелену и сказала:
– Не бойся, Йока Йелен, этот человек нас не обманет.
Словно читала мысли и одного, и другого. Тому, что говорила она на северском языке, Крапа не удивился. У неё был не детский, а женский голос. Ниже, чем ожидал Красен, и тише.
Удивительное существо, прекрасная царевна… Она могла бы стать невестой Государя, если бы не была колдуньей. А впрочем, почему нет? Это был бы интересный поворот в политике Млчаны.
Мальчишка окинул Крапу недоверчивым и вызывающим взглядом и ничего не сказал. Однако его любопытство в конечном итоге перевесило и подозрительность, и неприязнь: когда карета миновала Северные ворота, парень заговорил.
– Скажите, господин Красен… Это правда, что вы писали статьи в Энциклопедию Исподнего мира?
– Правда. – Красен побоялся, что его улыбка покажется фальшивой, поэтому улыбаться не стал.
– У моего отца очень хорошая библиотека, и особенно он любит всевозможные справочники и словари. Но Энциклопедии Исподнего мира я у него не видел…
Ах, хитрющий мальчишка! Трудно же приходилось его учителям, если он такой мастер провокаций!
– Это издание доступно только чудотворам. Ты же знаешь, что мистицизм – герметичная наука. А эта энциклопедия рассматривает вопросы прикладного мистицизма.
– И главный из них – существование Исподнего мира?
– Да, именно так. – На этот раз Крапа не удержался от улыбки.
– Когда я вернусь в Славлену, я всем расскажу о том, что Исподний мир существует. А ещё я расскажу, почему здесь не светит солнце. – Мальчишка криво усмехнулся Крапе в ответ.
– Я думаю, тебе никто не поверит.
– Мой отец – депутат Думы. Ему-то точно поверят!
– Я думаю, твоему отцу лучше этого не делать. Я говорю это по-дружески, по-человечески. Потому что знаю кое-что о структуре власти в Обитаемом мире. И не забудь, что твой отец – председатель комиссии по обнаружению и уничтожению тебя.
Наверное, не стоило этого говорить. Йелен растерялся вдруг, по-детски растерялся. На лице его мелькнул испуг, даже рот приоткрылся от какой-то внезапной мысли, и Крапа поспешил исправиться:
– Я сказал это в том смысле, что сейчас от твоего отца можно требовать любых уступок, он не сможет противиться давлению.
Йелен прокатил желваки по скулам, приподнял подбородок и сказал:
– Мой отец никогда не поддастся никакому давлению. Он честный человек. Он не станет защищать меня любой ценой.
– Ты плохо знаешь отцов, – улыбнулся Красен. – Когда на карту поставлена жизнь ребёнка, человек забывает не только о карьере, но и о чести, и о добром имени.
– Мой отец не позволит диктовать ему условия и не пойдёт на уступки. Вот увидите. – Йелен сказал это с достоинством и, пожалуй, не очень-то поверил в то, что сказал.
Тогда Крапа вспомнил: на змеином празднике, когда Хладан угрожал Живущему в двух мирах, тот не поддался на угрозы. Мальчик, видимо, был восхищён этим поступком и теперь хотел, чтобы его отец ни в чём не уступал отцу Спаски.
И в то же время слова Крапы успокоили его, придали ему уверенности. И тут заговорила девочка:
– Отец просил остановиться за первой гвардейской заставой. Наверное, это скоро?
Крапа откинул занавеску и кивнул. В толчее людей, повозок и телег никто не обратит внимания на человека, который садится в карету, Живущий в двух мирах выбрал правильное место и время.
* * *
Тёмный бог прощался со Хстовом. С белыми крепостными стенами и чёрной брусчаткой мостовых.
И, снимая кожу с времен, видел пыльные улицы, залитые солнцем, яблони и румяную дочку хозяев сада, убегавшую через забор вместе с ватагой веселых школяров. Полуженщину-полусову, державшую над головой солнечные часы, и неуютную пивную напротив входа в университет – теперь на его месте стояли гвардейские казармы.
Он с усмешкой кинул золотой лот вышибале, заходя в «Сыч и Сом», – когда-то этот трактир звался «Сова и Сом», но сова была не в чести со времен постройки Цитадели. Айда Очен никогда здесь не бывал, трактирщик просто набивал цену своему заведению.
Напротив, здесь собирались те, кто положил жизнь за то, чтобы Хстов никогда не стал городом Храма. И горела в огне крылатая колесница, один за одним вспыхивали увившие её бумажные цветы, чернели и съеживались крылья деревянного коня. И горел привязанный к колеснице человек (вкус горелого мяса), и беззвучно дрожал воздух от его крика, трогая змеиную кожу…
Огненный Сокол завтракал вместе со всеми – не так он был богат, чтобы три раза в день платить за отдельную комнату наверху. Тёмный бог сел возле окна, чтобы хорошенько видеть Знатуша, – тот поил своего Рыжика вином и кормил пережёванным мясом, не глядя по сторонам.
Тёмный бог заказал жирную баранью похлебку и долго со смаком обсасывал ребрышки, поглядывая на лучшего капитана гвардии Храма. Тот так и не посмотрел в его сторону, и тёмный бог нашёл забавным подразнить Огненного Сокола: подозвал трактирщика, расплатился и велел передать капитану книгу сказок с памятной надписью «Знатушу от Змая».
Когда-то он уже предлагал честолюбивому юноше эту книгу, но тот отверг её с негодованием. И негодование его было деланым, фальшивым насквозь – в молодости Знатуш неплохо представлял себе расклад сил, не то что наивный деревенский паренёк, веривший в колесницу Айды Очена.
Когда Огненный Сокол вскочил с места, тёмный бог смотрел на него сверху, и никто не разглядел бы в полутьме ящерку на кирпичной кладке, нарочито состаренной, – во времена Айды Очена кирпич был другим, светлей и крупнее, но откуда об этом знать хозяину трактира?
* * *
Карету Крапы пришлось оставить на постоялом дворе – никому не следовало видеть её в гостях у Сизого Нетопыря.
Пересели в карету, которую навстречу выслал Чернокнижник, – скромную, неприметную, запряженную парой лошадей. Крапа видел замок меньше месяца назад, а потому был поражён, насколько здесь всё изменилось.
Вместо заболоченного рва глубокая вода омывала стены замка с четырёх сторон, вал поднялся надо рвом, со стороны приступной стены встали высокие острые валуны, которые не дадут осадным башням подойти к замку.
Но не это было главным. Крапа не сразу понял, зачем приступная стена одета в дощатый кожух, он не часто бывал на строительствах в Верхнем мире, и только когда карета переехала опущенный мост, догадался: это опалубка. Замок одевался в броню из искусственного камня.
Да, здесь, конечно, знали известковые растворы, но ни один из них не мог обеспечить защиты от снарядов, начиненных бездымным порохом.
– Нравится? – самодовольно спросил Живущий в двух мирах.
– Это… искусственный камень? – переспросил Крапа.
– Ну да. Не все же чудотворам дарить Исподнему миру подарки, кое-что могу подарить и я. И, согласись, мой подарок немного… э… осмотрительней, чем ваш.
– Но ведь это колоссальный расход энергии… Если, конечно, это тот искусственный камень, который может выдержать пороховой взрыв.
– Тот, тот. И это в самом деле требует много угля, торфяные катыши не могут дать нужной температуры для обжига извести. Но Государь согласился с расходами, посчитав защиту колдунов государственным делом. Я думаю, он хочет опробовать искусственный камень здесь, чтобы применить в случае осады Хстова. У него далеко идущие планы.
– Но усиление стены не спасёт замок от навесного огня. – Крапа оглянулся на опалубку, когда карета въехала в ворота.
– От навесного огня внутри замка будет выстроено убежище. Вместо Укромной. Заметь, Крапа, как я тебе доверяю.
– Я думаю, Огненному Соколу уже доложили, откуда в замок поставляется обожжённая известь…
– Огненный Сокол занят поимкой меня и моей дочери, ему не до обожжённой извести. Никто кроме чудотвора не сможет понять суть этих приготовлений. А жаль: мне бы хотелось, чтобы Храм понял – победа не будет лёгкой.
– На что ты намекаешь? – Крапа вскинул глаза.
Прата Сребрян. Он должен был доложить об этом в Тайничную башню. Доложил? Если да, то почему Хладан ничего не сказал об этом? Впрочем, Хладан, как и Огненный Сокол, был озабочен совсем другим: поиском жилища Айды Очена и доказательством того, что оборотень жив.
– Я разве на что-то намекаю? – Живущий в двух мирах изобразил удивление.
Замка изнутри Крапа никогда не видел; впрочем, он мало отличался от других, традиции не менялись тут на протяжении столетий, так же, как и язык. У этого мира не было сил на прогресс, их едва хватало на поддержание жизни.
Красен видел и еще одну причину стагнации (если не деградации) – возможно, определяющую: Храм. Храм гасил всякий проблеск мысли, усматривая в ней крамолу, Храм запрещал светскую литературу и поэзию, Храм писал историю.
Храм объявил естествознание Злом, ввел строгий ценз на грамотность, сделал себя очагом науки и культуры – и запретил это всем остальным. И недаром, ибо те, кого можно было считать образованными людьми, не питали никаких иллюзий об устройстве мира.
Да, это была изначальная стратегия чудотворов, но Храм подхватил её так рьяно и оберегал так ревностно, как ни одну из их стратагем.
Чтобы мир развивался, мало собранных и сохранённых знаний – нужны люди, умножающие знания. В Верхнем мире обязательную семилетку ввели не ради демократических свобод – на современных заводах не могут работать люди, не умеющие читать и писать. Не существовало бы ни авто, ни телеграфа, если бы в ряды инженеров не вливались сотни людей «от сохи», которые, родись они всего век назад, не смели бы и помыслить об образовании.
Вся Цитадель с её трёхсотлетней историей ничего не прибавила в копилку знаний Исподнего мира – спасибо на том, что сохранила былое. Куда уж до умножения знаний замку Сизого Нетопыря!
После работы на стройке я сохранила хорошие отношения с мастерами — из тех, которых доводилось хоть иногда видеть трезвыми. В том числе и с Барцишевским, так что мы с ним при встрече сразу нашли общий язык. Всесторонне обсудив животрепещущие базовые проблемы ремонта, мы перешли к деталям — я поплакалась, что не могу найти приличного маляра, получила очень кстати адресок сантехника и, наконец, перевела разговор на Алицию.
— А тот столяр, что работал с вами у пани Хансен? Она хорошо оценила его работу, советовала… Подумать только, какая жуткая история! Царствие ей небесное…
— Так вы знали пани Хансен?
— Ну да, мы с ней дружили, я была у нее незадолго до убийства. Она мне и сказала, что ее ремонт — это ваша работа.
Барцишевский сразу же как-то сник, поежился.
— Господи, пани инженерша, чего мне это стоило! Век себе не прощу, что ввязался!
— А в чем дело?
— Понимаете, не пошла там работа, хоть тресни. Словно сглазил кто. То одно, то другое… А теперь еще милиция ко мне прицепилась! Уж и не знаю, как быть, может, вы чего присоветуете?
Я с готовностью вызвалась сыграть роль благодарного слушателя, и обрадованный таким обстоятельством Барцишевский поведал мне любопытную историю.
В самом начале ремонта его подручный отказался работать. У всякого уважающего себя профессионального маляра есть свой подручный, у Барцишевского тоже имелся, и вот этот его подручный вдруг заявляет, что ему надо срочно ехать к семье. Это был, что называется, удар ниже пояса — попробуй найти хорошую замену в разгар ремонтного сезона. Хотя бы такую, которая не каждый день напивается и знает, за какую сторону держат кисть! И поэтому когда подручный заявил, что один его товарищ готов его подменить, Барцишевский согласился с радостью.
— Мне, правда, этот товарищ с самого начала показался каким-то странноватым. Не то чтобы совсем, просто именно в качестве приятеля Владека — и годами посолидней, и вообще моему Владеку не чета, но потом оказалось, что в работе он неплох, ну, я и решил не привередничать. Даже не знаю, как его звали. Владек говорил, да я запамятовал. Кажись, упоминал еще, что он студент или вроде того, словом, учится и хочет заработать себе на каникулы.
Потом внезапно заболел столяр, которого Барцишевский приглашал в случае надобности столярных работ. Бригада распадалась на глазах. Правда, новый подручный привел с собой другого столяра, но Барцишевский, можно сказать, так ни разу его толком и не видел — на него свалилась еще одна напасть.
— Когда пришел столяр, как раз позвонила жена — плачет, кричит: пожар, горим! Что делать — пани Хансен нет дома, в квартире только баба, которая приходит к ней убирать, да и та вдрызг пьяная.
Это правда, уборщица Алиции страдала приступами депрессии, во время которых уходила в запой на несколько дней. Ничего удивительного — будь у меня восьмеро детей, небось еще не так бы депрессовала.
— Я помчался домой, а они там остались работать. Горели сараюхи на нашем дворе, вон те, взгляните, из окна видать. Должно быть, детишки огнем баловались, а там сухое все, словно порох, вот и полыхнуло. Но на дом не перекинулось, довольно-таки быстро потушили. Даже пожарных не пришлось вызывать.
Оказалось, что и за оставленных в квартире Алиции работяг Барцишевский переживал зря: неизвестный столяр проявил воистину стахановский героизм и за один день исполнил всю свою часть работы. Подручный тоже вкалывал как заведенный и всего лишь раз подвел своего работодателя, нанеся ему, так сказать, моральный ущерб. Барцишевский как-то отлучился в город, а когда вернулся, застал в квартире чужого человека — и это при отсутствующей хозяйке!
— Я с ним в дверях столкнулся, он уже выходил. Мне такое самоуправство не понравилось, я и сказал этому молокососу пару теплых слов — вы ж понимаете, пани Хансен оставляет на меня квартиру как на своего человека. Зачем же чужих впускать? Потом еще отвечать придется.
Помощник оправдывался, дескать, тот заходил всего на минуту — спросить, когда можно застать хозяйку. Помощник ему и открыл-то, решив, что это вернулся Барцишевский. Вроде бы ничего такого не стряслось, но у Барцишевского остался неприятный осадок — получилось, что он злоупотребил доверием Алиции. А тут еще пришла повестка от майора, начались расспросы вокруг да около — вот он и решил на всякий случай молчать вообще обо всем.
— Пани инженерша, вот вы человек образованный, что мне теперь делать? — в страхе вопрошал он. — Я человек честный, в жизни по судам не ходил, а тут такая напасть. Чем черт не шутит, вдруг он стащил там чего, а повесят на меня? И это еще не все, под конец случилось самое скверное и непонятное… даже пугающее…
Он заколебался, задумчиво уставился в широкий экран телевизора, к счастью выключенного, потом махнул рукой.
— Ладно, скажу уж, а то не видать мне покоя. Когда мы управились с ремонтом, этот помощник и говорит: «Никаких денег мне не надо. Ты меня знать не знаешь, меня вообще тут не было. Ты один все делал. А если что припомнишь, тебе каюк». И ушел, так и не взяв денег. Вот и как тут поступить? У меня жена, дети…
— Да, паршивые дела… Сразу и не придумаешь. А как он выглядел?
— Обыкновенно. С виду приличный, на студента похож. Высокий такой, молодой. Лет на двадцать пять. Весь из себя черный, загорелый то есть. Какие волосы — не знаю, шапку он не снимал.
Вот уж невезенье! Мало того что от несчастного Барцишевского никакого толку, так еще случись с ним что — будет на моей совести.
— А того, с которым вы столкнулись в дверях, помните? Как он выглядел?
— Неприятный тип. Костюм на нем хороший, элегантный такой, а вот рожей не вышел. Нос уже издали в глаза бросается.
Человек с перебитым носом! Ну хоть что-то подтверждается. Ловко они управились с установкой аппаратуры! Очень уж не терпелось заполучить от Алиции нужные сведения. Оно и понятно, пять миллионов — это вам не кот чихнул.
— Лучше расскажите все как есть, пан Антоний, — посоветовала я наконец. — Вы для них опасны, пока молчите и только можете все рассказать, сейчас они и вправду могут с вами что-нибудь сотворить, чтобы вы замолчали уже навсегда. Но стоит вам на самом деле все рассказать, и затыкать вам рот станет бессмысленно. А ради мести они не станут так подставляться. Они ведь тоже не идиоты.
— Дело говорите, пани инженерша. А на всякий случай буду начеку, береженого Бог бережет. Ох уж намылю я холку Владеку, пусть только вернется. И где только он откопал эдакого, с позволения сказать, товарища?!
Интересно, что Дьявол задал точно такой же вопрос, разве что погрубее его сформулировал. Потом, когда я доложила ему о своей встрече с Барцишевским. Но пока я добиралась домой с другого конца города, у меня было время как следует все обдумать и привлечь внимание к более существенным моментам.
— Не уподобляйтесь полицейским из детективных романов, — сказала я ему. — Не совершайте их излюбленной ошибки: не оставляйте на произвол судьбы самого ценного свидетеля! Иначе завтра вы можете найти его в состоянии, когда он вам уже ничего не засвидетельствует. Только Барцишевский может опознать своего подручного и этого, как его, Петера Ольсена. Я бы на вашем месте позаботилась, чтобы он сделал это сегодня же вечером.
Дьявол, как ни странно, на сей раз прислушался к моему совету, и вскоре Барцишевского доставили в милицейское управление живым и невредимым. Правда, далеко не в наилучшем настроении.
Настоящий помощник Барцишевского, тот самый Владек, которому маляр намеревался устроить головомойку, тоже был допрошен. Он клялся и божился, что своего «товарища» знать не знает. Просто польстился на легкие деньги — за рекомендацию и отъезд из Варшавы в разгар сезона он получил две тысячи отступного. Словесное описание ничего не дало — мало ли в городе молодых, высоких и загорелых? Петер Ольсен отбыл в Копенгаген вместе со своим примечательным носом, выяснить о нем почти ничего не удалось, кроме того, что он знал Алицию и приходил к ней. Но нельзя же арестовывать человека за визит к даме!
Я попыталась осторожно разузнать о пропаже трупа. Отвечали мне неохотно и, боюсь, лишь бы что-то ответить. Ответом же на розыскные мероприятия майора была сокрушенная исповедь ночного сторожа, дежурившего в прозекторской в день после убийства. Некий неизвестный доброжелатель презентовал ему бутылку «Охотничьей», сопровождаемую просьбой выпить за здоровье доставленных в те сутки покойников. Мецената почему-то волновало здоровье только тех покойников, которых доставили в морг именно в тот день. Сторож оказался человеком совестливым и просителя уважил, а потом его не могли добудиться и через сутки. Анализ оставшегося в бутылке напитка показал, что им запросто можно было спасти от бессонницы весь персонал Института судебной медицины.
А еще Гуннар все-таки приезжал в Варшаву. Через два дня после того, как Алицию убили. И майор даже пытался увязать два эти события, но ничего не получилось. Описание внешности дарителя «Охотничьей» ничуть не напоминало гуннаровскую, да и вообще он на удивление мало внимания уделил трагедии, случившейся с его невестой, проявив гораздо больший интерес к ее машине, стоявшей в платном гараже. Сразу же по приезде, то бишь спустя два дня после убийства, пользуясь доверенностью, которую Алиция оформила на него еще несколько месяцев назад, он забрал машину и вскоре — на ней же — укатил из Польши. За время пребывания в Польше ни с кем не разговаривал, ни с кем не встречался, сидел безвылазно в своем отеле — не считая двух визитов к сестре Алиции, с которой вел светские беседы о погоде. Можно подумать, что он приезжал лишь ради машины, желая избавить наследников от связанных с нею хлопот вместе с нею самой. Это было совершенно непохоже на того Гуннара, которого я знала, и уже потому выглядело подозрительно, но нельзя же арестовывать человека за то, что он вдруг оказался черствым эгоистом!
Рассвирепевший вконец майор готов был арестовать весь персонал прозекторской, допрашивал каждого, кто попадался под руку, перевернул вверх дном морги всех варшавских больниц и кладбищ, взял под наблюдение квартиры близких и дальних знакомых Алиции. Не обнаружив ровным счетом ничего, он решил похищение делом рук какого-то психопата.
— От психов всего можно ожидать, — поддержал его Дьявол.