14–15 августа 427 года от н.э.с. Исподний мир
Славуш оказался прав: Чернокнижник, едва увидев, на что способны Спаскины «невидимые камни», впервые не скрывал своей радости и воодушевления. И даже проворчал, тряхнув Спаску за плечи:
– За это можно простить многие твои глупости. Не радуйся, кинским мальчикам тоже прощается слабоумие.
Единственное, чему Спаска так и не научилась, это оставлять себе немного энергии, выплескивала всё, что получала от Вечного Бродяги. Она не могла угадать, когда он перестанет отправлять ей энергию, не знала, какой выброс будет последним, и боялась, что не сможет принять следующего, – потому отдавала всё до капли.
В первый же раз, лишь попробовав нацелить удар на подступы к замку, да ещё и по верхам, Спаска опрокинула десяток осадных башен.
Милуша не очень волновало, кто первым начнёт войну, и в ночь на одиннадцатое августа, когда Йока Йелен чуть не погиб и едва не убил Спаску, выбросив энергию одним мощным толчком, она ударила в гвардейские укрепления прицельно, всей силой Вечного Бродяги. Тяжёлые брёвна настила взлетели в воздух, словно соломка, опрокидывая выстроенные срубы, и сразу вслед за этим долгая вспышка белого огня осветила болото, словно наступил день.
Ужасающий грохот донёсся до замка, дрогнули стены, Спаску по лицу хлестнуло ветром, и брёвна падали в болото в свете взрыва, и людские тела, и куски железа – ошметки новых пушек. Вспыхнули пожары, крики долетали до замка, суетились люди, множество людей, арбалетные стрелы летели в стену, но достигали её на излете, бессмысленно звякали об искусственный камень или, не опасные, падали во двор.
Милуш с холодной усмешкой смотрел на разрушенный лагерь храмовников и обнимал Спаску за плечо, не давая ей упасть.
– Бездымный порох не нужно поджигать, чтобы он взорвался, – процедил он сквозь зубы.
Спаска ещё не отдышалась, ещё не отошла от невиданного, сумасшедшего выброса энергии. В глубине сознания промелькнула мысль: она только что убила множество людей. Но мысль эта была холодной и здравой, не ужаснула и не вызвала раскаянья – только злорадство.
Никто не просил храмовников везти сюда бездымный порох. Их вообще никто сюда не звал. Они убили маму, деда и Ратко. Они покалечили Славуша. Они служат злым духам, отнимающим у людей сердца…
Отпаивая Спаску настоем, помогающим восстановить силы, Милуш заметил:
– Учти, теперь Особый легион ляжет костьми, чтобы забрать тебя из замка. Вряд ли они захотят тебя убить – это было бы слишком расточительно. Но удержать тебя в башне Правосудия можно лишь до первой встречи с Вечным Бродягой. Вихрь в замкнутом помещении убил бы тебя саму, а такой удар лишь вынесет двери.
– Значит, мне нечего опасаться?
– Глупая девчонка… – Милуш цыкнул зубом и глянул в потолок. – Тебе отрубят ноги, чтобы ты никуда не ушла. Хочешь этого? Будешь сидеть на цепи в какой-нибудь лавре возле Хстова, чтобы солнце светило над полями мнихов, а не над Выморочными землями.
– Татка вернётся и освободит меня… – испуганно шепнула Спаска.
– Да, только ходить ты уже не сможешь. А впрочем, выйдешь замуж за Славуша – будете два сапога пара. – Милуш скривил лицо.
После этого Вечный Бродяга не звал её в межмирье, и Спаска не удивлялась – он едва не погиб.
Наверное, храмовники были бы рады ответить на удар, но не могли – не только привезенный запас пороха пропал, но и пушки покорёжило взрывом, как Милушу утром доложили разведчики. Правда, Милуш сказал, что это дело времени, и времени недолгого. Он не ошибся, новую пушку привезли на подступы к замку через три дня.
Спаска ничего не понимала в пушках, не видела разницы между навесным и настильным огнем, хотя Славуш и объяснял ей, что это такое, и даже сердился, считая, что в этом нет ничего сложного.
– Ты уверена? Пушку, не мортиру? – спрашивал он Спаску настойчиво.
– Я не знаю. Я её видела издалека, знаю только, что она очень тяжелая. Её восемь битюгов тащили еле-еле.
– Ладно, у Милуша спрошу.
– А это так важно? – Спаска подняла брови.
– Мне кажется, да. Если это пушка, значит они хотят взять замок приступом, разрушить стену, но не будут убивать колдунов. Если мортира – то, наоборот, не будут считаться с жертвами внутри замка.
– Славуш, какой ты умный… – вздохнула Спаска.
– В этом нет ничего умного, – проворчал он.
Тогда, в сумерках выйдя от Славуша на галерею, как всегда в сопровождении Бурого Грача, Спаска увидела Верушку рядом со стрелком-армейцем: они стояли на ступеньках лестницы, держались за руки и не могли расстаться.
– Бойко, как вы думаете, если мы позовем их к нам, попить чаю, ничего страшного же не будет? – спросила Спаска шепотом.
– Я бы, конечно, спросил у Милуш-сын-Талича… – ответил Бурый Грач неуверенно.
– Милуш ведь не разрешит… Начнет проверять, спрашивать… Муравушу это будет неприятно. И вы тоже с нами чаю попьёте.
– Ладно, ладно, – улыбнулся Бойко. – Зови. Я давно за ними смотрю: воркуют голубками, никак не наворкуются. И зря Павица говорит, что он распутный, – ничего лишнего он себе не позволяет, рукам волю не дает, разговаривает только и за руку держит. Может, в самом деле ему твоя сестра глянулась. Хорошая девка, сразу видно – здоровая, работящая, детей много родит и дом крепко держать будет. А что из возраста вышла, так и он не мальчик.
Муравуш не хотел идти: смущался, говорил, что нечего стрелку делать в богатых покоях, что ему с Верушкой и во дворе хорошо… Спаска его уговорила, и Бойко от себя тоже добавил, что у Змая в спальне не только простые стрелки́, но и голытьба чаи распивает.
Баба Пава морщилась, конечно, но Верушка была счастлива, и Спаске Муравуш понравился. Он Волче чем-то напоминал, но она никак не могла уловить, чем же.
В отличие от Волче, Муравуш любил пошутить и посмеяться, но иногда его лицо, особенно взгляд, становились настороженными, он будто сосредотачивался… И в походке, в движениях тоже сходство было заметно: осторожная у Муравуша была походка, как у Волче, как у Бойко, – будто не за стол он садится, а на стене за гребень прячется.
Спаска решила, это от того, что Муравуш стрелок. А может, она всё это придумала и сходство было лишь в армейском плаще и начищенных сапогах. Они с Верушкой проговорили до самого рассвета.
Вечный Бродяга снова Спаску не позвал, и Милуш разбудил её задолго до полудня. И орал и на неё, и на Бойко, – особенно на Бойко.
– Ладно, она глупая девчонка, у неё только парни на уме… Но ты, ты-то чем думал? Ты этого стрелка в который раз видишь? Ты, может, родственников его с детства знаешь? Ты, может, проверил, откуда он, сколько лет в армии служит?
– Давно надо было его проверить, раз он к Спаскиной сестре клинья подбивает… – проворчал виноватый Бурый Грач.
– Я сам знаю, что мне надо, – ответил Милуш, приподнимая верхнюю губу. – И давно проверил. Но это я проверил, а не ты! Он проходимец! Он наёмником служил в Дерте и в армию пришёл, потому что Государь золотом новобранцам платить начал! Но если проходимец обрюхатит деревенскую девку, мне до этого дела нет. А если он только и мечтал узнать, где ночует Спаска? Если ему за это Огненный Сокол заплатил? Что тогда?
– Да нет же, он не хотел идти… – попробовала оправдаться Спаска. – Это я его уговорила.
– А ты помалкивай. Если бы он в армии прослужил десять лет, ему бы ещё меньше веры было. Потому, что у шпиона всегда самое безупречное прошлое… – выдохнул Милуш и махнул рукой. – Больше никаких посиделок. И стрелка этого, если без спросу появится, гнать взашей. Понял, Бойко? И… охрану к обеим дверям в спальню понадёжней поставь, вдруг я ошибся.
Спаске было обидно за Верушку, за Муравуша. Она не стала говорить, что Милуш назвал стрелка проходимцем, но с запретом Чернокнижника Верушка согласилась легче, чем Спаска.
– Знаешь, сестричка, мне и так нехорошо, что я у тебя вроде как в приживалках… Это твой отец богатый, а я сирота. И мне от тебя богатства не надо.
– Верушка, Ратко меня спас, и мама меня спасла. И ты моего богатства стыдиться не смей. Мы с тобой всегда теперь вместе будем. Татка вернётся, я ему скажу – он добрый, он всё понимает.
– Сестричка, да мне и не надо. Я дом свой хочу, хозяйство. Я корову очень хочу, у моих соседей была корова, знаешь, как они хорошо жили? А на камень, который у тебя на шее, целое стадо коров можно купить.
– Знаешь, Верушка… Я тоже просто свой дом хочу. И чтобы детей много было. Давай рядом дома построим, и будет у нас по корове, – улыбнулась Спаска.
– Муравуш говорит, что скопил денег. И на дом хватит, и на корову…
– Он что же, жениться на тебе хочет? – Спаска от радости вскочила на ноги.
– Сегодня сказал. – Верушка опустила глаза. – Если жив останется. Вот кончится осада, мы поженимся.
Не выспавшись прошлой ночью, они обе рано легли, по меркам замка рано – было чуть за полночь. Верушка, счастливая и спокойная, быстро уснула, на полуслове, а Спаска долго ещё лежала и смотрела в темноту, вздыхая.
Почему Волче не захотел уйти из гвардии? Почему отец так противится их свадьбе? Вот у Верушки всё просто – кончится осада, и она будет счастлива со своим Муравушем.
Нет, не получится построить дом рядом с Верушкой, Волче хочет жить по-другому, коровы ему для счастья не хватит. Хрустальный дворец, просвеченный солнечными лучами, богатырь на высоком коне… Нет, и жить во дворце Волче тоже будет скучно.
Он будет охранять границы Хрустального дворца от злых духов, у него будет огромное войско. И Спаске не придётся больше кидать «невидимые камни», Волче ей запретит – потому что это неправильно, нехорошо, так же, как обрезать косу. Не место женщины на крепостных стенах, рядом со стрелка́ми.
Они выстроят дом на краю земель Хрустального дворца, а к отцу будут приезжать иногда. У них во дворе непременно будет сад, это Волче понравится – если Спаска будет возиться с цветами в саду, а не кидать «невидимые камни» со стен… Возле Хрустального дворца не нужно брать силу у Вечного Бродяги, там и без этого светит солнце.
Тёмная комната исчезала, чудесный мир окружил Спаску – волшебные, сияющие цветы поднимались со всех сторон, зелёная трава – мягкая, как шерстка кролика, – стелилась под босые ноги. И Хрустальный дворец сверкал на горизонте радужными огнями, такими, которые солнце рождает на капельках росы. Уютный дом стоял за спиной, и твердая тропка вела за ворота. И по этой тропке навстречу ей шёл отец.
Спаска засмеялась, замахала ему рукой, но он был странно серьёзен и смотрел на неё сердито, как Милуш перед обедом.
– Что ты тут делаешь? – спросил отец голосом Милуша.
– Татка, у меня тут сад, посмотри, какие красивые цветы! – ответила ему Спаска с улыбкой.
– Да ну? И зачем они тебе, ты подумала? – Отец скривил губы, как это делал Милуш.
– Волче это нравится.
– А, и он здесь? Тогда понятно… И много у тебя цветов?
– Да, целый сад! – Спаска всё ещё глупо улыбалась, не понимая, почему отец сердится. Не из-за цветов же. Наверное, из-за Волче.
– А где твои дети, Спаска? Посмотри, где твои дети?
От этих слов стало так страшно, что холод пробежал по спине. Это не отец, отец никогда не называл её Спаской…
– Дети… – растерянно шепнула она.
– Ты говорила, что хочешь много детей.
– Да, я хочу много детей, – как заведённая повторила Спаска.
Почему же у неё нет детей? Вместо отца перед ней стоял дед с арбалетным болтом в горле.
– Нельзя грезить о мёртвых. Потому что из этих грез нет выхода.
– Но я вовсе не грезила о мёртвых… – всхлипнула Спаска.
Дед держал за руку Гневуша, лицо которого покрывали оспенные язвы, мокрые и воспалённые. Нет, Спаска не боялась ни деда, ни Гневуша, её напугало то, что они явились к ней, обезображенные смертью. И от цветов шел душный запах маковых слёз…
Ей захотелось бежать, она задыхалась их запахом, а они тянулись к её лицу, закрывали нос и рот, и невозможно было вдохнуть свежего воздуха, только их дурман. Толстые стебли обвили горло, не давая закричать. Нет, это не запах маковых слёз. Так пахнет нагретая смесь кислот с крепким хлебным вином, этот запах Спаска слышала в лаборатории Милуша…
И вовсе не цветы прижимаются к лицу и давят на горло – чужие сильные руки и мокрая тряпка в них. Спаска забилась, распахнула глаза и в сером свете раннего утра увидела лицо Муравуша.
Спокойное и сосредоточенное. Мыслей в голове было на удивление много, тысячи мыслей, и летели они быстро-быстро, как дождевые капли в лицо, если во весь опор скакать на лошади.
Спаска вспомнила, когда Волче был похож на Муравуша – на того Муравуша, который пил с нею чай. Когда они выходили за ворота в Хстове, когда Волче бросал монетки страже. Он тогда притворялся не тем, кем был.
И сейчас Муравуш тоже напоминал Волче – спокойствием в ту минуту, когда надо действовать. Спаска попыталась вывернуть голову из его рук, закричать – голову повернуть удалось, но сквозь зажатое сильными пальцами горло не просочилось ни звука. На миг перед глазами мелькнуло лицо Верушки с торчавшей из глаза рукояткой ножа.
Тошнота и без этого давно накатывала волнами, а тут стала невыносимой, спазм сжал желудок, но руки на горле не пропустили наружу рвоту. Спаска задыхалась и билась, на миг пальцы разжались, но вместо крика пришлось сначала вдохнуть отвратительный запах мокрой тряпки, закрывшей рот и нос. А потом пальцы сомкнулись на горле снова – она не успела закричать.
Мысли улетали из головы – снова быстро-быстро. Голова кружилась ещё быстрей, Спаска думала, что умирает.
Она уже не лежала в постели – её несли к двери, все так же зажимая тряпкой рот. Баба Пава свесилась с кровати вниз головой, раскинув руки, рубаха ее непристойно задралась, и было странно, почему она не упала на пол.
А последнее, что увидела Спаска, когда бесшумно распахнулась дверь, – мёртвые глаза Бурого Грача, лежавшего на пороге.