Койям был умным. И после первого испуга он прекрасно понял про чужаков все, что надо. Во-первых, они не из власти — властные прилетели бы силами побольше, вызвали бы помощь в случае нужды, да и вели бы себя иначе. Во-вторых, они не хотят убивать! Это хорошо, это очень хорошо, это значит, что он, Койям, останется жив…и что чужаки слабые. Сильные не боятся убивать.
Хорошо-о! Хорошо быть живым, хорошо чувствовать, как оживает после мерзкой магии его послушное тело, хорошо дышать, видеть море и зелень, хорошо, что его накопленные деньги ему и останутся, а не достанутся компании после его смерти. Хорошо.
Смешная чужачка. Койям встречал таких – редко, правда. в их крошечные мозги никак не вмещается понятие «хитрость». Сами глупые, они считают глупыми других. Честность, ха! Сейчас он еще немного посидит, как и господин-управляющий. А потом они покажут этим белокожим слабакам, кто тут настоящий человек! А кто – прислуга, должная лишь работать на великий мир Куппи.
Хотя даже жаль, что они не поубивали хотя бы немножко, ну, человек пять. Ему, Койяму, не помешало бы продвижение в должности. И плохо то, что он заявлял, что хочет им служить – и это слышали. Не со-трудники, чужаки, и немногие среди них… но все же.
Но эту беду можно поправить – просто надо постараться убить тех, кто слышал. Ту глупую чужачку, ее внука и слуг. Придется быть смелым и вырваться вперед. Надо постараться.
Чужаки многого не знали об острове. Не знали о дополнительном хранилище оружия под установкой поликонтакта, не знали о контролерах, не знали о хо-ши-ши, летательных аппаратах, способных догнать любую летающую ящерицу…
Ничего, теперь узнают!
Господин-управляющий смотрел, как взлетают объекты.
— Прийти в готовность! – изрек он веление.
— Принимаем в исполнение, хост! – почти одновременно высказались подчиненные. Койям с удовлетворением отметил, что его голос был одним из первых.
— Как только взлетит последний – все к запасному хранилищу под моим домом. Разобрать этот их завал как можно быстрее! И сразу за труд! Анкул Ийяр – связаться со смотрящим-за-колонией, вызвать дополнительные хо-ши-ши! Анкул Даур-ий, взять контролеры! Назначьте себе помощников и чтобы эти твари стали послушным стадом в кратчайшие сроки! Остальные – за оружие. Наездников бить. Чужаков-магов стараться ранить, а не убить! Понятно почему?
— Прибыли компании превыше всего! – снова откликнулся разноголосый хор.
«Ах, какой мудрый господин-управляющий!» — постарался выразить взглядом Койям, и – о радость! – господин-управляющий его восхищение заметил!
Койям постарался быть на виду у начальника и дальше. Прикрываясь облаком пыли от взлетевших драконов, куппийцы браво рванули к дому господина-управляющего. И рассмеялись.
Завал был воистину смехотворный, его разметали в одно деление времени. И затормозили перед дверью, которая не открывалась, несмотря на ключ. Проклятая магия! Ну ничего, если не открывается, можно просто выбить. Они навалились все разом – и дверь упала внутрь, открывая путь. Набились в домик, распаленно дыша, пока господин-управляющий набирал код. Сейчас-сейчас. Сейчас они вернут свое!
А потом что-то громко щелкнуло…
Макс
Но успели только подняться. Между нами и островом пролегло не больше двух километров, когда что-то гулко рвануло воздух. Я повернул голову: над островом, там, где еще недавно стояли аккуратные домики чужаков, вспухло огромное буро-желтое облако.
Драконы «сбились с полета» и растерянно закружили, стараясь разлететься, не мешая друг другу. Я поспешно опустился ниже.
— Это что было?!
— Испытание на человечность… — горько усмехнулась наша бабушка. – И они его не выдержали.
Подождите-подождите…
— Ты взрывчатку, что ли, заложила?
— Да.
— Где?
— В их транспортном отделе.
— Откуда?!
— Это их собственная. Немножко я на их языке читать уже умею…Научилась от нашего гостя. Ребята, проверьте, может, кто-то разумный там все-таки нашелся!
— Проверим! А потом как договорились? – самый ненагруженный из драконов, Ар-хо, мстительно-радостно сверкал короной, а его маг – улыбкой.
— Да. Не стоит оставлять этим кровопийцам шанс разобраться в ситуации.
— Подождите! Что вы хотите сделать? – ожила Зеленая женщина, рассказавшая про сохран.
— Уничтожить остров!
— Как?
— Мы Огненные, — рыкнул Орраш. – мы умеем будить вулканы.
— А живое?
— Что?
— Живое! Птицы, змеи, деревья? Они же умрут!
Мда, драконы Жизни – это очень особенные драконы. Мне в голову не пришло заботиться о змеях.
— Что вы предлагаете? – ожила бабушка.
— Можно уничтожить только часть? Их комплекс и наши ямы? Чтобы половина уцелела? А мы сигнализируем живым уйти…
Второе облако, поднявшееся над долиной, было менее плотным. Кричащая темная стая птиц и насекомых поднялась в воздух, быстро перемещаясь в нетронутую постройками часть долины. Остальная живность, нелетающая, тоже быстро улепетывала на новое место, но с высоты, да еще сквозь листву этого не увидишь. Деревья уйти не могли. Но Зеленая пообещала, что мышки и насекомые унесут на себе их семена.
Ожила переговорная шкатулка:
— Ромашка, ромашка, я снежник. Ромашка, ромашка…
— Здесь ромашка! – схватил шкатулку Пилле. — Как дела, снежник? Почему молчали?
— Все правильно! – радостно отозвалась коробочка. – Были небольшие неприятности, но мы справились. Тут сплошные скалы, да еще с изрядной примесью пустотника, он и связь глушит, и вообще… Гиблое место, даже мох до сих пор не растет! Как они тут столько лет прожили? Если б не Зеленые, давно бы загнулись, неблагодарные! А еще воевать пытались…
— Потерь нет?
— Нет, все хорошо. Вулкан уже запустили!
— Волны не будет?
— Нет, мы осторожно.
— Вы где?
— Домой летим. У нас небольшой перегруз, может, поможете?
Пилле вздохнул:
— Боюсь, что нет. Сами нагружены по крылья. Может, вызвать помощь с материка?
— Эй, дела не настолько плохи! Справимся. Встретимся на точке!
— Принято!
Остров дрогнул. Еще раз. Над горой пониже поднялся столб белого пара… а потом не из вершины, а из какого-то бокового, почти незаметного конуса, посыпались камни и медленно, не спеша, повалила лава…
И тот, кто создал укрепленья Кроншлога,
Чьи руки в мозолях, что крепче камней,
Он делал водителей Русского флота
Из барски ленивых и косных парней.
А.Лебедев, «Компасный зал»
Было раннее утро. Первые лучи солнца тронули мокрые после ночного дождя черепичные крыши, лужи на немощеных улицах, зажгли бриллиантовым блеском крупные капли воды на листьях боярышника, что рос по обочинам. Первые дымы потянулись из труб и кухонь Сент-Антуана — ремесленного предместья Парижа.
Нахальные парижские воробьи задирали жаворонков, залетавших с соседних полей и мешавших воробьям проводить обычное исследование навоза у ворот заведения придворного каретного мастера Жанто.
Во дворе заведения уже вовсю гудели кузнечные горны. Дробный перестук ручников перемежался звонкими ударами кувалд. В столярке жужжал токарный станок, рубанки с шипением снимали шелковистую стружку. Из малярного сарая слышалась песня полировщиков, которые усердно терли бока карет и дверцы со знаменитейшими гербами Франции. У колодца гремели ведра.
Под навесами стояли кареты старого фасона, присланные для переделки осей по новоизобретенной системе славного мастера Жанто.
Семейство Жанто издавна занималось каретным делом, снабжая экипажами королевский двор и знатнейших вельмож. Жанто помнил, как еще при жизни отца, больше тридцати лет назад, в их заведении делали карету, предназначавшуюся в подарок от короля знаменитому шевалье д’Артаньяну по случаю назначения его маршалом Франции. Правда, д’Артаньян не успел получить ни кареты, ни маршальского жезла, потому что был неожиданно убит в 1683 году, при осаде голландской крепости Маастрихт.
Недавно Жанто довелось прочесть новую книгу господина Сандро, который обработал и опубликовал «Мемуары господина д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров, содержащие множество частных и секретных вещей, происходивших о царствование Людовика Великолепного». Жанто с удовольствием читал мемуары старого знакомого, не раз покупавшего в кредит лошадей у его отца…
Д’Артаньян, его друзья и враги запомнились нам скачущими на боевых конях. Коней убивали вражеские пули, они падали от изнеможения в лихих погонях, и двадцать лет спустя и еще десять лет спустя отважные мушкетеры всегда были озабочены приобретением новых коней: их покупали, выигрывали в кости, получали в подарок от вельмож и любовниц.
Дослужившись до больших чинов, д’Артаньян, возможно, разъезжал иногда в карете, но вообще-то экипаж в основном предназначался для дам и престарелых вельмож. И король и вся знать делали огромные концы верхом; люди в то время с детства свыкались с седлом.
Карета XVII века в сочетании с дорогами того же века представляла собой нечто среднее между бетономешалкой и камнедробилкой. Задняя ось с большими колесами закреплялась наглухо, а передняя, с колесами поменьше, имела в середине поворотный шкворень. Спереди и позади возвышались подпорки для толстых кожаных ремней, на которых подвешивался кузов кареты. Рессоры еще не были известны.
Это сооружение богато украшалось резьбой и позолотой, а внутри обивалось подушками, обтянутыми тисненой испанской кожей, прославившей город Кордову, или толстым, чудовищной прочности лионским шелком, вытканным вручную. Но, несмотря на подушки, находиться внутри кареты, бешено несущейся по ухабам, гряд ли было приятно. Поэтому все предпочитали поездку верхом, даже король.
Однако в ряде случаев этикет делал поездку в карете обязательной. Нередко карета опрокидывалась на крутом повороте, и надменный Людовик XIII оказывался на четвереньках — совершенно как Павел Иванович Чичиков, вываленный из своей знаменитой брички на обратном пути от Манилова.
Упираясь ладонями в холодную осеннюю грязь, король поднимался. Он оглядывал испорченные кружевные манжеты и разодранные шелковые чулки. Подколенные банты носили на себе неоспоримое доказательство того, что королевский кучер не сбился с дороги, по которой недавно проходили лошади, отличавшиеся прекрасным пищеварением.
Король оглашал окрестности словами, невозможными для современного французского языка. Выражения свидетельствовали о его близком родстве с Генрихом IV, доныне не превзойденным, как утверждают историки, в искусстве кратко и сильно выражаться.
Сопровождавшие короля придворные — хранитель королевской трости, двое наблюдателей за ночной посудой его величества и прочие не менее важные лица, получавшие по двадцать тысяч ливров в год, — наперебой выражали сочувствие, соревнуясь в изяществе высказываний. Королевский кучер, по древней традиции, чесал за ухом, короля обтирали, сажали в другую карету, и все. Что поделаешь, случай обыкновенный. Король, приехав домой, съедал любимое блюдо — яичницу из фазаньих яиц стоимостью в полтораста ливров (что равнялось годовому жалованью подмастерья) — и забывал о происшествии.
Эти случаи повторялись до тех пор, пока славный мастер Жанто не сделал важное изобретение. Он отказался от поворота передней оси вокруг центрального шкворня. Он закрепил ее неподвижно, а на ее концах укрепил кулаки со шкворнями, на которых сидели коротенькие поворотные полуоси с колесами. Посредством двух кронштейнов с шарнирами и одной тяги полуоси соединялись друг с другом, образуя систему, именуемую до сих пор трапецией Жанто.
Теперь на самых крутых поворотах опорная база колесного хода оставалась постоянной, и последующие Людовики понемногу отвыкали от высказываний в духе Генриха IV; мужественный язык французского средневековья потерял немало сочных выражений.
В дальнейшем, для того чтобы человеческая речь не лишилась укрепляющих элементов, люди изобрели автомобиль. Карбюратор и топливный насос, склонные к засорению, исполненная тайн и коварства система зажигания и масса других приятных особенностей постепенно восстанавливают во всех языках мира исчезнувшую было крепость выражений на транспорте.
На заре своей юности автомобиль опрокидывался не реже, чем старинные кареты, потому что первые автоконструкторы отказались от трапеции Жанто и делали переднюю ось автомобиля цельной, поворачивающейся на центральном шкворне.
Лишь в 1878 году один из потомков Жанто применил трапецию к автомобилю. После этого автомобиль опрокидывается лишь в исключительных случаях.
Теперь многие знают, что такое «трапеция Жанто», но мало кому известно, кто носил это славное имя.
Толстяк Жанто сидел у дверей кузницы и пробовал напильником только что закаленные полуоси.
— Ты перекалил их, старая оглобля! — ворчал он на длинного сухопарого Кабюша. — И вдобавок пережег.
— В самый раз, хозяин, — почтительно заметил Кабюш.
— Расскажи это кюре в воскресенье, а не мне!
— С чего вы взяли, что перекалил?
— Твердые очень, напильник не берет. А окалина какая толстая! Ведь они точеные, чистенькие попали в твои медвежьи лапы!
— Твердые лучше, хозяин: долго не протрутся, даже если плохо будут смазывать.
— А, затвердил свое! Слишком твердое — слишком хрупкое. Надо меру знать, тряпичная твоя голова!
Топот копыт заставил Жанто прервать воркотню. В ворота въехал на прекрасном гнедом коне молодой дворянин. Осмотревшись, он подъехал к кузнице и остановился перед почтительно поднявшимся Жанто.
Всаднику было лет двадцать пять. Одет он был изящно и со вкусом. Перо на шляпе соразмерное: достаточно длинное, чтобы придать владельцу достоинство, но не настолько, чтобы говорить о бахвальстве.
Опытный глаз Жанто приметил, что шпага и шпоры у всадника заграничные. Окинув быстрым взглядом одежду и снаряжение незнакомца, Жанто посмотрел на его открытое, очень загорелое лицо, на его светло-русые волосы, свободно выбивавшиеся из-под шляпы.
— Скажите, почтенный, — спросил всадник, — где можно увидеть господина Жанто?
Королевский мастер быстро прикинул в уме: кем мог быть ранний посетитель? Выговаривает звуки «эр» и «эн» твердо, но на южанина или испанца не похож: светлые волосы, синие глаза, прямой нос…
Загорелое лицо не пристало знатному дворянину, но одет изящно, конь богато убран. Приехал без слуг, в ранний час, — дьявол знает, что за птица! Но смотрит твердо — военный взгляд, хотя рожа у мальчишки добродушнейшая…
— С разрешения вашей светлости, это я сам. — На всякий случай Жанто наградил гостя титулом. — С вашего разрешения, уже шестьдесят два года. Чем могу служить вашей светлости?
Всадник легко спрыгнул с коня.
— Лейтенант флота русского царя Федор Матвеев, — представился он. Имею к вам дело по поручению его величества.
— Русский царь оказывает мне честь? Прошу, господин лейтенант, простите мой вид. Пожалуйте в дом.
— Погода хороша, не хочется под крышу, — сказал Матвеев. — Если кто-нибудь присмотрит за моей лошадью, я с удовольствием посижу с вами здесь.
— Тысячу извинений, господин лейтенант! Эй, Ленуар, Гридо, где вы, бездельники? Возьмите коня господина лейтенанта!
Матвеев подобрал с земли напильник и полуось, попробовал твердость стали.
— И верно, пересушена сталь, — сказал он по-русски.
Жанто с любопытством смотрел на дворянина, не погнушавшегося взять в руки напильник.
— Позвольте попробовать? — спросил Матвеев.
— Все, что угодно, господин лейтенант!
Матвеев вошел, в кузницу, огляделся, кивнул вежливо ухмылявшемуся Кабюшу. Положил полуось на наковальню, подсунув под один конец кусок железа. Взял кувалду, примерился взглядом, размахнулся в три четверти круга…
Со звоном полуось разлетелась пополам.
— Так и есть, перекалил, чтоб тебе не иметь отпущения грехов! — завопил Жанто на Кабюша.
Матвеев вышел во двор, уселся на чурбачок и принялся внимательно разглядывать мелкозернистый блестящий излом.
— Напрасно ругаете кузнеца, почтенный Жанто, — сказал он. — Такие вещи надо делать иначе. Вы берете слишком твердую сталь. Советую, берите доброе мягкое железо, цементируйте его в муфеле с молотым скотским рогом, а потом калите. Тогда оно будет в сердцевине мягкое, не ломкое, а снаружи будет крепкая каленая корка. Такая вещь не сломается от удара и не скоро сотрется. А чтобы не было окалины, в закалочную воду добавьте немножко купоросного масла.
Изумленный Жанто рассыпался в благодарностях. Никак не ожидал он от блестящего офицера таких сведений, хотя много слышал о северном царе, который ставил себе в заслугу знание ремесел.
— Не угодно ли все же в дом, господин лейтенант? Разрешите угостить вас молодым аржантейльским вином из моего погреба.
Сидя за накрытым столом, Федор толковал гостеприимному хозяину, что нужно сделать карету добрую и красивую, с богатой отделкой, потому что его величество Пьер Премье желает преподнести ее в дар весьма высокопоставленному лицу.
Жанто, видя, что гость не кичлив и смыслит в мастерстве, держался теперь свободнее.
— Не утонут ли мои изящные колеса в ваших снегах? — спросил он, улыбаясь. — И какие оглобли сделать под упряжку белых медведей?
Матвеев усмехнулся.
— Надоели мне здешние сказки! — сказал он. — Как узнают, что я русский, идут опросы про снега да белых медведей. Я, господин Жанто, белого медведя лишь выделанную шкуру видел, издалека привезенную, а самого зверя, извините, не доводилось. Снега у нас в иных местах выпадает немало, однако есть места, где куда теплее, чем у вас.
Жанто закивал головой, подлил гостю вина из кувшина.
— Прошу извинить за любопытство, господин лейтенант: не русское ли солнце покрыло загаром ваше приятное лицо, или, быть может, в дальних южных морях вы подвергались сей неприятности?
— Это сделало солнце Каспийского моря, — ответил Федор.
— Но Каспийское море — это… гм… татары, Персия.
— Почему же только Персия? Есть у нас Астрахань и Гурьев…
— Сказочные места, — со вздохом сказал Жанто. — А нельзя ли узнать, кому предназначена карета, которую я буду делать с великим прилежанием, чтобы угодить столь знатному заказчику?
— Того я, сударь, не ведаю. Мне дан государев ордер, вы принимаете заказ — больше мы с вами и знать не должны. Поговорим лучше, сколько это займет времени и во что обойдется.
Флота поручик Федор Матвеев, происходивший из небогатого боярского рода, прошел ту же школу, что и многие дворянские недоросли, по воле беспокойного царя оторванные от безмятежной деревенской жизни и брошенные в водоворот событий, быстро сменявших друг друга в то малоспокойное время.
Навигацкая школа в Москве, учение плотинному делу, колесному и корабельному строению в Голландии, потом Марсельская Людовика XIV морская школа, артиллерийская практика в Париже, бессонная работа на верфях нового холодного города Санкт-Питербурха превратили неграмотного увальня, любителя голубиной игры и церковного пения, в подобранного морского офицера, разбиравшегося в чужих языках, привыкшего к постоянному бездомовью, еде не вовремя, ко сну где попало.
Куда только не посылала этих новых для России молодых людей неукротимая воля небывалого на Руси царя!
Побывал Федор Матвеев и за Каменным поясом, строил плотины и фабричные водяные колеса. Побывал на пороховых заводах. В шведскую кампанию не раз призывали его в действующий флот как толкового корабельного артиллериста.
Матвеев нисколько не удивился, получив ордер о назначении в каспийскую гидрографическую экспедицию. Удивляться в ту пору было некогда, больше сами других удивляли.
С Балтийского моря Федор приехал в Астрахань, а в ушах его еще было туго заложено от грохота пушечного боя, еще не зажила как следует рана в правом плече от шведской фальконетной пули.
Странной казалась тишина. Вместо серых вод и хмурого неба Балтики зеленая вода, синее небо, желтые пески берегов, и над всем этим беспощадно палящее южное солнце.
Каспийской экспедицией командовал князь Бекович-Черкасский.
В числе прочих пунктов царская инструкция предписывала:
«Прилежно усматривать гаванов и рек, и какие суда могут приставать; также скампавеями можно ль ходить и спасаться во время шторму… и где косы подводные, и камни, и прочее, осматривать и верно ставить на карту. Также крюйсовать через море и какие острова или мели найдут. Также море, сколько где широко, ставьте на карту…»
Матвеев с увлечением «ставил на карту» незнакомое море.
Необжитые пустынные берега хранили древнюю тайну. Где-то там, за желтыми песками, за спаленной солнцем землей, лежала сказочная Индия…
Еще не знал Матвеев, что экспедиция князя Бековича имеет особое, тайное поручение. Кое-что начал понимать лишь тогда, когда был послан со срочным донесением к государю, а тот неожиданно направил его в Париж с повелением закупить первейшего рода карету и, неусыпно оную охраняя, доставить в город Астрахань…
Многих людей города посетил и обычаи видел,
Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь
Жизни своей и возврате в отчизну…
Гомер, «Одиссея»
Все остановились вокруг меня и громко переговаривались. Они были похожи на гончих, готовых броситься на добычу. В зале запахло смертью. Я чувствовал ее, но не мог поверить и понять. Хотел последовать за матерью, но стражники угрожающе подняли мечи.
Я остановился.
— В чем дело? — резко обратился я к королю. — Вы дали слово. Вы так быстро отрекаетесь от него?
— Не отрекаюсь. Я дал слово, что ты послужишь мне и что не использую против тебя твое происхождение. Это верно. Тебя сегодня привели сюда, потому что стало известно, что у тебя нет отца. Твое происхождение послужит мне.
— Ну?
Он поднялся к трону и сел. Двигался медленно и расчетливо. Вокруг скопились придворные и факельщики. Зал наполнился дымным светом, скрипом кожи и звоном кольчуг. Снаружи шумел дождь.
Вортигерн наклонился вперед, опершись подбородком на кулак.
— Мерлин, сегодня мы узнали то, что раньше только подозревали: твой отец — не человек, а дьявол. Поэтому ты заслуживаешь человеческого снисхождения. Однако ввиду того, что твоя мать — королевская дочь и в твоих жилах течет королевская кровь, я объясню тебе, зачем ты здесь. Наверное, ты знаешь, что я строю крепость на скале, именуемой королевским фортом?
— Все знают, — ответил я. — Всем известно, что она обваливается всякий раз, едва достигнув высоты человеческого роста.
Он кивнул.
— Мои волшебники, мудрецы и советники сказали мне почему. Неправильно кладется фундамент.
— Что же, звучит довольно разумно.
Справа от короля и жрецов стоял высокий старик. Под нависшими седыми бровями горели ярко-голубые глаза. Он пристально посмотрел на меня, и мне показалось, что я увидел жалость в его взгляде. При моих словах он взялся за бороду, словно желая скрыть улыбку.
Король, похоже, не услышал моих слов.
— Они говорят, что королевскую крепость следует возводить на крови.
— Они, конечно, образно выражаются? — вежливо уточнил я.
Внезапно Моган обрушил свой посох на помост.
— Нет! Они выражаются буквально! — заорал он. — Известковый раствор должен быть погашен кровью. В древние времена никакой король не строил крепости, не соблюдая этот ритуал. Стены держатся на крови сильного человека, воина.
Образовалась неожиданная пауза. Мое сердце забилось тяжело и медленно, разгоняя по жилам горящую кровь.
— А какое это имеет отношение ко мне? — холодно спросил я. — Я не воин.
— Ты и не человек, — грубо сказал король. — Дело в колдовстве, Мерлин. Они поведали мне, что я должен найти парня, у которого никогда не было отца, и окропить фундамент его кровью.
Я посмотрел на него, затем перевел взгляд на окружающих. На лицах была написана смерть. Ею повеяло, только я вошел в зал. Я повернулся к королю.
— Что за чушь? Когда я уезжал из Уэльса, это была страна цивилизованных людей, поэтов, художников, ученых. Воины и короли убивали на благо своей страны и при свете дня. Теперь же речь идет о крови и человеческих жертвоприношениях. Вы хотите отбросить современный Уэльс во времена древнего Вавилона и Крита?
— Я не говорил о человеческих жертвоприношениях, — ответил Вортигерн. — Ты не сын человека. Запомни это.
За окном дождь барабанил по пузырящимся лужам. Кто-то откашлялся. Я перехватил твердый взгляд старого воина — в нем мелькнула жалость. Сочувствующие не поддержат такую глупость.
В конце концов все прояснилось, как при вспышке молнии. Происшедшее не имело никакого отношения к Амброзиусу или моей матери. Ей ничего не грозило. Она лишь подтвердила то, что им требовалось. Ей могли даже оказать теперь почести, поскольку она помогала им получить желаемое. Об Амброзиусе они и не мыслили. Я был для них не его сыном, не шпионом, не посланцем. Они хотели убить «дьявольское отродье», чтобы исполнить жестокое и грязное колдовство.
Страница 83 из 141
По иронии судьбы они получили не «сына дьявола» и даже не мальчика, обладавшего раньше особыми силами. В их распоряжении оказался юноша, не располагающий иным могуществом, кроме своего человеческого разума. Клянусь богом, подумал я, я знаю достаточно, есть у меня силы или нет, чтобы сражаться с ними их собственным оружием.
Я через силу улыбнулся, глядя на остальных жрецов, стоявших за Моганом. Они творили знаки, защищаясь от меня. Сам Моган прижал свой посох к груди, будто тот мог защитить его.
— А почему вы так уверены, что мой отец-дьявол не придет мне на помощь?
— Пустые слова, король. У нас нет времени слушать.
Моган говорил быстро и громко. Остальные жрецы обступили кресло короля. Все заговорили разом.
— Да. Убей его сейчас. У нас нет лишнего времени. Веди его на скалу и там убей. Ты увидишь, что боги останутся довольны и стены будут стоять, как им полагается. Его мать не узнает, а если узнает, что ей останется делать?
Поднялась суета, как на охоте, когда собаки набрасываются на дичь. Я попытался сосредоточиться, но не смог. Начало смеркаться. Запахло кровью. Рядом заблестели обнаженные клинки. Глядя на отражение огня в металле, я попытался отогнать посторонние мысли. Но в глазах неизменно появлялся скелет Галапаса, лежавший в лучах солнца на холме. Над ним хлопали крыльями птицы.
Я спросил, обращаясь к мечам:
— Скажите мне одно, кто убил Галапаса?
— Что он говорит? Что говорит это дьявольское отродье? — разнеслось по залу.
— Пускай говорит, — раздался грубый голос старого седобородого воина.
— Кто убил Галапаса, волшебника, жившего у источника Брин Мирдин под Маридунумом?
Я почти прокричал свой вопрос и даже не узнал собственного голоса.
Люди умолкли, недоуменно переглядываясь.
— Старика? — спросил Вортигерн. — Говорят, он был шпионом.
— Он был волшебником и моим учителем.
— Чему он тебя учил?
Я улыбнулся.
— Достаточно, чтобы видеть, что эти люди — глупцы и шарлатаны. Отлично, Вортигерн. Ведите меня на скалу, берите с собой ножи, предсказателей. Покажите мне крепость и эти рассыпающиеся стены. Посмотрим, кто лучше укажет причину их разрушения, они или я, ничейный сын, — сказал я с презрением. — Все это игра воображения глупых стариков, они не могут больше ничего придумать. Не приходило ли вам в голову, король, что сын духа тьмы обладает чарами, превосходящими заклинания этих старых дураков? Если их утверждения верны и стены скрепит моя кровь, то почему они нашли выход не сразу, а ждали, пока стены рушились целых четыре раза? Позволь мне взглянуть на место лишь один раз, и я скажу, в чем дело. Клянусь богом всех богов, Вортигерн, если уж моя кровь сможет заставить стоять твою крепость, то живой я пригожусь тебе больше!
— Колдовство! Колдовство! Не слушайте его! Чего парень понимает в таких делах? — Моган сорвался на крик.
— Пусть говорит, — раздался хриплый голос старого воина. — Ничего не станется. Не отказывайся от помощи, Вортигерн, будь она от бога или от черта. Пусть попробует.
По залу разнеслись возгласы воинов, не испытывавших особых симпатий к колдунам.
— Пускай попробует!
Вортигерн в нерешительности нахмурился, переводя взгляд с Могана на воинов, затем на серые своды, за которыми лил дождь.
— Сейчас?
— Лучше сейчас, — отвечали они. — Осталось мало времени.
— Да! — громко произнес я. — Осталось мало времени.
Вновь установилась тишина, все взоры устремились ко мне.
— Сильный дождь, Вортигерн. Какой же король допустит, чтобы его крепость разваливалась под напором дождя? На этот раз тебе придется снова лицезреть упавшие стены. Все из-за того, что строишь в темноте и слушаешь советы слепых. Веди меня сейчас на вершину скалы, и я скажу тебе, почему рухнули стены. Если же ты послушаешь меня, а не этих жрецов мрака, я скажу, как отстроить крепость.
При моих словах дождь внезапно прекратился, словно где-то закрыли кран. В неожиданно наступившей тишине у людей от удивления пораскрывались рты. Онемел даже Моган. Вышло солнце, будто откинули темный занавес.
— Видите? — я рассмеялся. — Веди меня на вершину скалы, король, и при солнечном свете я укажу, почему падали стены. Но пусть захватят факелы. Они еще пригодятся.
Поначалу так и вышло: в прачечную мы проникли никем не замеченные, если не считать кудлатого и прыщавого юноши, который торчал у калитки и — господь свидетель! — ковырял в носу. Его взгляд, тупой и бессмысленный, вызвал у меня какие-то смутные воспоминания, на секунду мне даже показалось, что где-то я его уже видела. Впрочем, таких юнцов тут как грязи и все они у меня стали на одно лицо.
Для начала я велела Норвежцу объясняться только шепотом и передвигаться на цыпочках, что при его состоянии духа потребовало от него усилий, сравнимых с подвигом Геракла. Охотней всего он бы сейчас пустился в пляс, распевая во все горло, и меня не покидала тревога, что в любую минуту так оно и случится. Избранный мною способ вскрытия слегка его озадачил, он робко посоветовал подобрать ключ, но на своем предложении не настаивал.
Мы дружно принялись откручивать оставшиеся болты — как минимум, тысячу. К тому же большинство из них заржавело и накрепко срослось с обивкой. И тут наличие мужской грубо силы очень даже пригодилось, особенно если учесть, что, обуреваемая намерением непременно соблюдать тишину, я категорически отвергла всякие радикальные способы вроде обстукивания и отбивания. Норвежец подчинился моим требованиям безропотно, хотя и смотрел со все возрастающим недоумением.
Мы трудились часа полтора не покладая рук. Уже начинало смеркаться, когда болты спереди оказались откручены все и наступило время отодвинуть этот гроб без колесиков от стены и заняться корпусом с тыльной стороны. С максимальными предосторожностями стали мы передвигать всю рухлядь, которой не видно было конца. Я держала в руках кипу упаковочной бумаги, сохранившейся еще со времени Алиции, и только собиралась освободиться от нее, чтобы поддержать охапку досок, норовивших грохнуться из рук Норвежца, как вдруг за дверью раздались шаги.
Я замерла, и Норвежец, следуя моему примеру, тоже. Он застыл в жутко неудобной скрюченной позе прямо напротив замочной скважины величиной с пушечное жерло. Дыра зияла гораздо выше скобы и, судя по имеющемуся засову, по назначению не использовалась. Если бы кто-то заглянул в нее, то сразу бы увидел рожу Норвежца крупным планом, разве что слегка нечеткую в вечернем сумраке. Четкую или нечеткую, но лучше бы эту рожу никому не видеть! Для моего и Норвежца спокойствия.
К несчастью, я не могла вспомнить, как по-французски «наклонитесь», а каждая секунда была на счету.
— Abaissez! — надрывно прошипела я, отдавая себе отчет, что вроде как бы приказываю ему что-то укоротить. Объяснить ему что-либо жестами у меня не было возможности, потому как крафтовая бумага, которую я держала в охапке, жутко бы захрустела, выдавая нас с головой. Норвежец не шевелился, лишь смотрел на меня с выражением все возрастающей озабоченности. Видимо, мучительно гадал, чего же я от него хочу.
Французский напрочь вылетел у меня из головы, зато вспомнилась весьма подходящая ситуации сцена из английского детективного фильма. Фраза, которую сказала при таких же обстоятельствах одна леди одному джентльмену. Вот и пусть мне после этого кто-нибудь скажет еще раз, что детективы – это жанр, оторванный от реальности!
— Get down! — надсадным шепотом рявкнула я, и Норвежец молниеносно согнулся пополам, приняв позу, сделавшую бы честь звезде советского балета. Да еще с охапкой досок! Как он мне потом сказал, ему тоже помогла аналоги с детективными фильмами. При таких-то деньгах в кармане, да еще в такой ситуации — неудивительно, что ему показалось, будто в него сейчас пальнут через замочную скважину!
Шаги раздавались уже на нашей площадке. Норвежец застыл в балетной позе, свет я еще не успела зажечь, так что теперь пришелец мог глазеть в замочную скважину сколько влезет. Только бы он не попытался полезть внутрь!
Но он даже и не стал пытаться. Стоял себе и сопел, как гиппопотам, — астма у него, что ли? Или аденоиды? В обществе Норвежца мне не было страшно, зато одолевала злость. Какого черта, сколько же нам торчать в жутко неудобных позах и не заниматься тем, зачем пришли?!
Как-то я заметила одну любопытную вещь: можно держать руку три часа в одном положении, совершенно его не меняя и не чувствуя никаких неудобств, если эта рука лежит на баранке автомобиля. При любых других обстоятельствах даже две минуты покажутся вечностью.
Тот аденоидный астматик ухитрился проторчать на площадке не меньше двух тысячелетий! Наконец он испустил парочку наиболее громогласных вздохов и сошел вниз, но всего на пол-этажа. Я долго гадала, чем он там занимается. Потом сообразила, что раскуривает трубку. Чмокал и сопел так, словно хотел нас оглушить.
Но нам производимый им шум был только на руку. Я избавилась, по возможности бесшумно, от бумаги, освободила Норвежца от досок, мы с ним развернули чемодан и снова принялись за дело. Состояние у меня было такое, что я спустила бы с лестницы целую ораву бандитов, попытайся они воспрепятствовать нашей работе.
Видимо, от нервного потрясения мы оба испытали такой прилив сил, что последние болты открутили уже на ощупь. К снятию оков, однако, мы не могли приступать до тех пор, пока тот гиппопотам не соизволит докурить и не уберется с лестницы. Я прошла в прачечную и осторожно выглянула в замочную скважину, будучи готовой увидеть какую-нибудь до содрогания знакомую физиономию.
На фоне окна фигура назойливого курильщика вырисовывалась до пояса и была даже немного освещена. Обыкновенной внешности, среднего роста, средних лет, в шляпе, со слегка озабоченным лицом. А главное — я могла голову на отсечение дать, что никогда в жизни его не видела. Он стоял себе и спокойненько попыхивал трубкой, а я глазела на него, согнувшись в три погибели, на одеревенелых ногах, и постепенно наливалась все большей и большей яростью. Когда я уже готова была выскочить за дверь и рявкнуть по-польски: «Пшел вон отсюда, скотина!», – он причмокнул погромче, бросил взгляд на дверь, за которой я буквально исходила бешеной злобой, и пошел вниз по лестнице. Отношение мое к нему круто переменилось, и я забеспокоилась, как бы он, не дай бог, не свалился на ступеньках, не повредил себе чего и не переполошил жильцов. К счастью, все обошлось. Он сошел вниз, словно ледник, — медленно, истомив мою душу, но сошел-таки.
Я воротилась к своему чемодану и Норвежцу, включив заодно свет.
— Бесполезно, — огорошил меня Норвежец, показывая на отвинченную железяку. — Она приварена к замку, а замок внутри.
Однако к тому времени я уже впала в такое состояние, в котором преград попросту не существует. Я смерила взглядом треклятый рундук и поняла, что остается только одно: отпилить железки, отогнуть их, а потом выдолбить кусок с замком. Благо инструменты под рукой…
15 августа 427 года от н.э.с. (Продолжение)
Ничта зажмурился на секунду, так страшно прозвучали эти слова. Если бы Йелен их выкрикнул, прошипел сквозь зубы, вложил в них хоть какое-то чувство – злость, страх или отчаянье, например!
Тогда было бы ясно, что его нужно лишь утешить, попытаться убедить в обратном, – и он бы с радостью поверил в это обратное. Но Йелену не требовались разубеждения, а потому его слова прозвучали как обвинение.
Обвинение его, Ничты Важана, в том, что он создал гомункула, обреченного на смерть, и теперь толкает его к смерти.
– Вечно подростки бросаются из крайности в крайность, – хмыкнул профессор. – Третьего дня ты мнил себя абсолютно непобедимым, теперь ты считаешь себя абсолютно побеждённым. Одно маленькое поражение на пути побед – и ты готов сложить оружие.
– К сожалению, я не могу сложить оружие. Я зависим от энергии Внерубежья и не в силах от неё отказаться.
И это тоже было обвинением.
– Йелен, помнишь наш разговор об альтруизме и ответственности? Я создал тебя таким, какой ты есть. И я вполне осознаю, на какой риск тебя толкаю. Извиняться перед тобой я не намерен, зарекаться я не стану, но могу пообещать тебе совершенно определенно: я приложу все усилия, чтобы ты остался в живых.
Мальчишка отшатнулся, его глаза заметались – от равнодушия не осталось следа.
– Профессор, вы чего? Вы решили, что я вас в чём-то виню? Да вы-то тут при чём! Это оно! Оно догадалось, что я ему угрожаю, что я могу его убить, и оно мне этого не позволит!
Столь эмоциональный выкрик потребовал от Йелена дышать глубже, он зажмурился от боли и задышал часто и сбивчиво.
– Погоди. Не горячись. Я же говорил – из крайности в крайность. Внерубежье не умеет ни думать, ни чувствовать. Оно неживое, оно действует по физическим законам. Ты для него – лазейка в Исподний мир, как дырочка в надувном мяче, через которую бьёт крепкая струйка воздуха.
– Умеет! – Йелен приподнялся на локтях. – Оно… живое. Я слышу его. И Спаска тоже слышала его, спросите у Змая.
– Йелен, это фантазия. И твоя, и Спаскина. Не спорю, в любом природном явлении можно разглядеть черты разумности, одушевленности. Наши далёкие предки недаром очеловечивали природу.
– Профессор, скажите, а вы совсем не верите в абсолютное зло? – тихо спросил он, будто поразившись внезапной догадке.
– Абсолюта вообще не может существовать, это противоречит здравому смыслу, – привычно фыркнул профессор. – И зло – категория морали, она не применима к явлениям природы. Я бы сказал, она вообще не применима к явлениям, только к поступкам. И только в рамках взаимоотношений людей.
– Но… А что если Внерубежье и есть то самое абсолютное зло?
– Нет, Йелен. Не надо считать злом то, что всего лишь враждебно некоторой группе людей на ограниченном временном промежутке.
– А знаете, профессор, Йока Йелен в чем-то прав, – со двора неожиданно раздался голос Змая, а потом тот откинул занавеску с открытого окна и заглянул в спальню. – Хотя из всех присутствующих именно мне особенно противны философствования на тему добра и зла.
– Так в чем же он прав? – Ничта тяжело повернулся к окну всем корпусом.
– Это воплощённое зло чудотворов. Накопленное и воплощенное. Это как раз тот случай, когда людские деяния становятся явлениями природы и оборачиваются против людей. Болото Исподнего мира тоже воплощенное зло чудотворов. Оккультизм же рассматривает понятие эгрегора, не вижу никаких препятствий для рассмотрения Внерубежья как некоего эгрегора, основу которого составляет зло в человеческом понимании.
– Оккультизм рассматривает эгрегор лишь в рамках антропософии. Эгрегор есть порождение человека и немыслим вне человека.
– А Йока Йелен что, не человек, что ли? Я хочу сказать, что его собственный эгрегор, эгрегор Вечного Бродяги, – замечу, изначально созданный автором второго Откровения Танграуса и доведённый до воплощения вами, профессор, – вполне может вступать во взаимодействие с эгрегором Внерубежья.
– Я не вполне понимаю, к чему ты клонишь… – усмехнулся профессор.
– А, к чему клоню? Даже не знаю: то ли Йоке Йелену приятно сражаться с абсолютным злом, то ли наоборот – страшно выступить против абсолютного зла. Так что у меня никаких личных мотивов – только собственное мнение.
– Мне не страшно. И не приятно, – проворчал Йелен. – Вы прекрасно знаете, профессор, что если оно не убьёт меня сейчас, то сделает это потом, когда я попробую прорвать границу миров. Оно убьёт меня молнией.
В его словах не было детского отчаянья, Йелен снова был спокоен, и от этого спокойствия Ничту передёрнуло. В отличие от Цапы, он редко видел сходство Йелена с Мирной, но в этот миг оно бросилось в глаза.
«Многие женщины умирают родами, Ничта, многие соглашаются на рассечение чрева ради жизни своих детей».
Нет, не ради жизни своего ребёнка Мирна пошла на смерть. А ради чего? За что умерла старая Сретенка, спасая жизнь крошечному мальчику, вынутому ею из чрева росомахи? За что обрекла на одиночество и безумие своего родного внука?
Ради того, чтобы Йелен мог умереть, прорвав границу миров.
– Я никогда не скрывал от тебя смертельной опасности, исходящей от молнии, – сказал Ничта, подумав. – Одно дело – зависимость от энергии Внерубежья, совсем другое – прорыв границы миров. Ты не солдат, у меня нет права заставить тебя идти на смерть. И несмотря на жертвы, которые окружали твоё рождение, я и не думал утверждать, что твоя жизнь тебе не принадлежит. Ты сам будешь решать, согласен ли рисковать жизнью.
– Вы не понимаете… – пробормотал Йелен сквозь зубы. – У меня нет выбора.
Не страх – смертная тоска сквозила в словах мальчишки.
15 августа 427 года от н.э.с. Исподний мир
Этот сон был полон мутных видений: топот ног и копыт, зов болота, скрежет камня и железа, скрип колес. Голоса, далёкие и близкие, но непонятные. Боль и тошнота. Чужие руки на теле. И ледяной, парализующий ужас.
От этого сна хотелось очнуться, но тело не слушалось, веки не поднимались, горло не могло издать ни звука, даже мизинцем пошевелить и то не получалось. В этом сне Спаска забыла, кто она и как её зовут. Долго не могла открыть глаза, слушая грохот колёс и мягкий быстрый цокот множества подков.
Она не могла и не хотела вспоминать, что такое карета и лошадь. Что такое окно, в которое льётся свет. Что такое пол и потолок. Почему она сидит, а не лежит. Почему так сильно тошнит, почему свет из окна режет глаза. Почему так больно рукам за спиной. Кто эти люди, сидящие вокруг неё.
– Я взял всё, что возле зеркала лежало.
– Это можешь выбросить, это её сестра носила. И это тоже.
– А это?
Свет из окна осветил чужие руки, насквозь прошёл через сиреневый камень в форме человеческого сердца, закованного в золотой ромб. Вдовий камень…
И ещё до того, как вспомнить, что этот камень называют вдовьим, Спаска закричала:
– Нет, нет, не смейте, не трогайте! Отдайте мне, отдайте сейчас же!
– Это подарок? – К ней повернулся человек, лицо которого было удивительно знакомо.
Он был похож на Волче. Чем-то. Тем, что умел лгать и оставаться хладнокровным, если нужно. Волче. Спаска ещё не вспомнила своего имени, но его имя, наверное, даже и не забывала.
– Отдайте… – тихо повторила Спаска и закусила губу.
– Это отец тебе подарил? – как ни в чем не бывало спросил этот человек.
– Нет, не отец.
– А кто? Жених?
– Отдайте…
– Я слышал, он служит в гвардии. Может, я его знаю?
Муравуш. Этого человека звали Муравуш. Он убил Верушку. И бабу Паву. И Бурого Грача. И теперь хотел услышать имя Волче. Он не отдаст подвеску, что бы Спаска ни сделала. Милуш прав – она глупая девчонка. И есть только один способ не быть обманутой, не сказать лишнего: молчать. Не говорить вообще ничего. Ни слова. О чем бы её ни спросили, что бы ни пообещали. Чем бы ни пугали.
– Ну? Что молчишь? – Муравуш снова повернулся в сторону Спаски.
– А платье какое? – спросил гвардеец, державший в руке подвеску.
– Сам не видишь, что ли? – огрызнулся Муравуш. – И колдовской камень тоже её.
– Рубаху класть? – Гвардеец убрал подвеску в сумку под ногами и расправил рубаху, в которой Спаска спала.
Она с ужасом опустила глаза – на ней была надета серая арестантская рубашка. И больше ничего. Они раздевали её донага, пока она не могла пошевелиться.
– Клади и рубаху. Тогда платье, наверное, не надо, а то подумают, что мы обворовали её сундук.
– Серьги возьми. Раз она их на ночь не снимает, значит из сундука мы их украсть не могли.
Муравуш кивнул, взял Спаску за мочку уха и вдруг… Боль была короткой и резкой, Спаска вскрикнула от неожиданности – он разорвал ей мочку, чтобы забрать серёжку. И только потом боль стала разливаться в стороны, всё шире и шире, острей и острей… Кровь часто закапала на плечо.
И Спаска едва не расплакалась. И вскрикнула, когда Муравуш сжал пальцами второе ухо.
– Так ка́к, знаю я твоего гвардейца? – Он потянул серёжку вниз.
Дыхание оборвалось, страх исчез, будто его и не было. Боль притупилась. Никогда. Никогда они не услышат от неё этого имени, никогда!
– Ну? – Муравуш потянул сильнее.
Спаска прикрыла глаза и сжала отекшие пальцы в кулаки. Он этого не видел – руки были связаны за спиной. И боль уже не показалась такой ужасной. Это бывает. От волнения. Когда Волче ранили, он тоже не чувствовал боли.
Камень! Он стал сиреневым! Он стал сиреневым. Он стал сиреневым… Только об этом думала Спаска, а боль стучала в такт сердцу с обеих сторон, и на оба плеча капала кровь, только не так быстро, как в самом начале. Когда Волче ранили, тоже было не много крови – такое бывает. От волнения.
– Не вздумай стереть кровь, – сказал Муравуш своему товарищу, протягивая серёжки. – Заверни во что-нибудь.
– Жаль, косы нет. Было бы лучше всего, – ответил на это его товарищ.
– Ничего, что есть, то и отрежем.
Муравуш потянулся за ножом к поясу. Волче хотел, чтобы коса поскорее отросла… И она отрастала, Спаска уже схватывала волосы на затылке лентой…
– О, тут и ленточка есть. – Гвардеец выудил ленту откуда-то из темноты.
– Ты сначала свяжи, а потом режь, а то ведь не соберешь.
* * *
В башне Правосудия было суетно с самого утра – готовились к скорому отъезду в Волгород всей верхушки и спешили доделать неотложные дела.
Часов в десять прибежал запыхавшийся секретарь из службы дознания (обычно он приходил часов в двенадцать).
– Волче, вот закрытые дела, которые надо подписать у пятого легата, пока он не уехал. Сам разберешься в них, ладно? Вот эти приговоры и разрешения на пытки надо срочно подписать во дворце, тут результаты проверки солнечным камнем – их просто в списках отметить, всё уже подписано.
– Хорошо, – кивнул Волчок. – На стол положи, я сейчас разберу.
– Разрешения просили пораньше сделать, дознаватели сегодня торопятся.
– Им-то куда торопиться?
– Так никого не будет, все хотели пораньше уйти. Но что-то я сомневаюсь, что мы сегодня пораньше уйдём… Тут дела Особого легиона, а ему всегда надо сегодня, до послезавтра не подождёт.
– Хорошо, я пораньше схожу.
Секретарь ушел быстро. Волчок сперва закончил проверку дела, которое принесли накануне, и мрачно взглянул на четыре новых папки – после службы у Красена всё это крючкотворство казалось донельзя скучным.
И, конечно, по закону было положено сначала проверить дела и только потом подписывать их у пятого легата, но неточности и шероховатости можно было подправить потом – силами секретаря пятого легата, – а подписи требовались, как всегда, срочно.
Волчок пробежал глазами приговоры и вывел внизу у каждого: «В деле точно соблюдена буква закона, решение судей справедливо и милосердно». И по линейке провел ногтем черту на пергамене, где должен был расписаться пятый легат.
Приговоры в самом деле были милосердны: трех «пособниц колдунов» приговорили к порке на площади – за длинные языки и хулу Храма Добра, а доносчика и вовсе оправдали, так как его донос не был ложным.
Волчок отложил приговоры в сторону и взял список разрешений на пытки. Башня Правосудия никогда не будет сидеть без дела: и доносов на всех хватит, и Особый легион работы подбросит.
Какой-то Ленько Сизый Воробей. Обвиняется в колдовстве. Старый и больной. Вряд ли это дело Особого легиона. Кратуш Белая Лисица. Наверное, он. В делах Особого легиона иногда одного только разрешения хватает, чтобы какой-нибудь жирный владелец замка от ужаса подписал любые показания против самого себя и Государя. А третий…
Бумаги медленно, по одной, упали на стол – руки похолодели и пальцы разжались. И внутри образовалась тугая, болезненная пустота. Спаска Бурый Крот.
И первой мыслью было — бежать. Бежать в подвал, хвататься за саблю, биться до последнего вздоха… Только всесильным Волчок себя не чувствовал, наоборот – как никогда ощутил мощь и неумолимый ход, тяжелую поступь Консистории. Ему доводилось бывать в часовой башне и видеть изнутри механизм, который приводил в движение стрелки часов. Он всегда боялся даже подумать об этом… А потому никогда не думал.
Не знал, что станет делать, что сможет сделать, а чего не сможет. Он отбрасывал эти мысли с ужасом и негодованием – этого не должно было произойти, нужно было думать о том, как этого не допустить! Если бы он продолжал служить у Красена, он бы смог заранее что-то узнать, услышать, угадать! Предотвратить…
Руки тряслись. Кричать хотелось, словно от боли. В этот миг дверь в канцелярию распахнулась: вернулся пятый легат. В отличном настроении, мурлыча что-то себе под нос.
– Волче, как дела?
– Ничего. Делаются потихоньку, – ответил Волчок, опасаясь, что голос выдаст волнение.
– Я сейчас уеду, если дела сделаются пораньше, можешь пораньше уйти.
– Спасибо.
14 августа 427 года от н.э.с.
Люди Пущена ещё раз отметили в отчёте, что никакой слежки за Йерой нет. И разъяснили, что следить за авто можно только из авто.
Но теперь Йера почувствовал слежку не в авто, а в Надельном, по дороге к домику Горена. Вечер пятницы – со станции шли дачники и дачницы, и не было никаких оснований считать кого-то из них соглядатаем.
Изветен назвал подозрения Йеры манией преследования, но добавил с усмешкой: «Если у вас паранойя, это не значит, что вас не хотят убить».
И теперь Йера никак не мог решить: слежка ему чудится или не чудится? Может быть, у него в самом деле мания преследования? Эти мысли приводили его в отчаянье. Он никогда не понимал, что такое интуиция! Он не чувствовал взглядов и никогда не слышал «внутреннего голоса»!
А теперь чей-то взгляд жёг спину, словно луч фотонного усилителя…
Горен в своих видениях следил за Йокой, и Йера не сомневался, что его видения – чистая правда. То, что он верит сумасшедшему Граде вопреки скепсису Изветена, тоже приводило Йеру в смятение.
Заходя во двор, Йера отметил, что позади него идут несколько человек: супружеская пара, одинокая усталая дачница и женщина с двумя детьми. Женщина с детьми свернула к своей калитке, остальные прошли мимо Йеры, приостановившегося за кустами смороды.
Горен встретил его новым сообщением – и радостным оно не было.
– Внерубежье не подпускает его к себе. Мальчика. Он не может приблизиться к своду, не может брать энергию. Я же говорил, оно играет с ним. Оно показывает ему свою власть, а он в это не верит.
– Ты не сказал, что мальчик пострадал, попал в жерло смерча… – напомнил Изветен.
Града, видимо, не хотел этого говорить – ведь Изветен не знал, кем мальчик приходится Йере, – и с досадой сжал губы.
– Это неважно, Изветен!
– Это важно. Ты снова дополняешь факты домыслами. Судья, он видел, что мальчик был ранен, но почему-то решил, что в постели его держит Внерубежье, а не болезнь.
– Потому что в постели его держит Внерубежье, Изветен! А вовсе не болезнь. Судья, с мальчиком всё в порядке, он пострадал не так уж сильно, больше испугался.
– А это ты с чего взял? – спросил Изветен.
– Я знаю, – ответил Горен упрямо.
Йера решил, что Горен соврал, чтобы его успокоить. И снова накатил страх за Йоку (Йера даже думал, не поехать ли в Брезен, не начать ли искать Йоку на границе свода!), и снова мысли пошли по замкнутому кругу, и снова Изветен спрашивал о том, здоров ли Йера, и предложил выйти на свежий воздух:
– Давайте перейдем на террасу и попьем чайку.
Магнетизёр поднялся. Темнело – в августе темнеет непривычно рано… Уже на террасе, за милым круглым столом с клетчатой скатертью, Горен добавил:
– Знаете, о чем я подумал? Но это точно мои домыслы… Я вспомнил первое своё видение, с шаровой молнией. Где молния толкнула не только мальчика, но и девочку… Сейчас мальчик хотел передать ей гораздо больше энергии, он собирался втянуть в себя смерч. Мне кажется, это было опасно для девочки, потому Внерубежье его наказало.
– Это точно твои домыслы, – кивнул Изветен.
– Конечно, – неожиданно согласился Горен.
– Судья, вы не говорили со своим знакомым чудотвором? – неожиданно переменил тему магнетизёр.
Йера с досадой поморщился. Наверное, он был согласен с Изветеном, но никак не мог перешагнуть через себя, не хотел видеть Инду и слушать его издевательские шутки.
– Я… постараюсь это сделать в ближайшие дни, – ответил он, опустив глаза.
Будто оправдывался перед магнетизёром. Йера сидел боком к перилам террасы и вздрогнул, когда внизу, во дворике, хрустнула ветка.
Это мания преследования… Так невозможно больше жить!
– Изветен, вы слышали? – спросил Йера, уверенный, что тот снова отшутится.
– Что?
– Ветка хрустнула.
– Да, слышал. Это ежи. У нас под домом живут три ежа.
– Они появляются, когда темнеет, – подтвердил Горен. – Я ставлю им молоко, и они приходят к блюдцу.
Словно в ответ на его слова снизу послышалось отчетливое фырканье.
– К блюдцу ещё приходит соседский кот, и ежи на него шипят, – улыбнулся Изветен.
Йера с тоской подумал о том, что он всё-таки ненормальный: терраса хорошо освещена, и снизу, из темноты, их всех отлично и видно, и слышно. На свет солнечного камня летели мохнатые ночные бабочки и стучали крыльями по абажуру.
Изветен был задумчив, а Горен взялся зачитать обработанную им статью, Йера начал успокаиваться под его монотонный голос. И тут снизу, прямо из-под террасы, раздался душераздирающий женский крик.
– Помогите! Мама, мамочка, помогите же кто-нибудь!
Йера вскочил с места, Изветен перегнулся через перила, безнадежно стараясь рассмотреть двор, а Горен с грохотом опрокинул стул и недолго думая сиганул через перила… Магнетизёр не успел ухватить его за рубаху, только крикнул вслед:
– Обалдел?
Крик – теперь нечленораздельный, – не смолкал, и вряд ли Града услышал вопрос Изветена, но, судя по всему, приземлился удачно. Крик сменился стонами, всхлипами и неразборчивыми причитаниями, а потом вспыхнул солнечный камень над крыльцом и раздался хохот Грады.
Йера мгновенно узнал одинокую усталую дачницу, которая шла за ним по тропинке, – её жёлтую панаму в красный горох трудно было забыть. И сначала Йера испугался – значит, его всё-таки выследили… Значит, люди Пущена ошиблись…
– Не крысы. Это были не крысы – это ежи, – бросив смеяться, сказал Горен.
– Они шипели! – всхлипнула дачница-лазутчица.
– Крысы пищат, а не шипят. Пойдём, не реви.
И только когда Града фамильярно обнял дачницу за плечо, Йера понял, что за панамой (верней, под тенью полей панамы) не разглядел главного…
– А знаете, судья, я был прав… – задумчиво пробормотал Изветен. – Если у вас паранойя, это не значит, что вас не хотят убить.
– Что вы хотите этим сказать? – не понял Йера.
– За вами всё-таки следили.
Раздались шаги на лестнице со скрипучими ступеньками, и вскоре дверь в мансарду распахнулась.
– Изветен, вы, по-моему, незнакомы. – Града втолкнул девушку в комнату. – Это Звонка, я про неё рассказывал.
Теперь она нисколько не напоминала эманципантку, и присущего ей темперамента тоже не обнаружила – стояла, ссутулившись, заплаканная, испуганная, и жмурилась от яркого света.
– Ну что с ней теперь сделаешь-то? – пожал плечами Града и вздохнул. – Ешьте её с кашей…
Магнетизёр улыбнулся самой доброй улыбкой, какой только располагал, и взял бедняжку за руку.
– Барышня, не бойтесь. Никто с кашей вас не съест. Пойдёмте к столу. Вы озябли?
Она кивнула и беззвучно расплакалась.
– Града, принеси чашку, пока греется кипяток. – Изветен посмотрел на него и покачал головой. – Разве так нужно обращаться с девушкой? Вот что значит расти без матери, судья, – никакого преклонения, трепета, уважения… Садитесь, барышня. Возьмите монпансье – и сразу не захочется плакать.
Магнетизёр накрыл плечи девочки шерстяным пледом и незаметно снял с неё ужасную панаму.
– Небесное создание… – вздохнул он, подвигая ей стул.
Горен вернулся с чашкой поразительно быстро и заявил, усаживаясь за стол:
– Изветен, я ревнив.
– Да ты балбес, Града, я ей в дедушки гожусь… – хмыкнул магнетизёр. – Куда уж мне через перила, да со второго этажа…
Звонка следила за Йерой почти три недели – после того как обошла все частные лечебницы в Славлене и окрестностях. У неё, конечно же, не было авто, сначала она добиралась поездом до Светлой Рощи, потом – до Завидного, и каждый раз встречала Йеру всё ближе и ближе к Надельному.
Йера восхитился её упорством, а Изветен всё бормотал себе под нос: «Бедняжка, после этих мытарств пережить такой ужас…».
– Какой ужас, вы о чем? – спросил Горен.
– Как какой? Встретиться с крысами в тёмном дворе, конечно!
– Это были ежи, Изветен!
– Града, неважно, кто это был, – наши страхи для нас гораздо важней реальности. Я же уступил тебе комнату в мансарде…
15 августа 427 года от н.э.с.
– Иди спать, Дмита, – сказал Ничта, войдя в спальню Йелена.
Мален был верным другом – дежурил тут целыми днями. Читал Йелену вслух, развлекал разговорами.
А тот почти не вставал с постели с того дня, как оказался в центре воронки. Его одержимость сменилась апатией, он лежал неподвижно и разглядывал потолок, вяло и невпопад отвечал на вопросы и, казалось, не понимал происходящего. Но слышал уже лучше, да и Черута говорил, что его жизни точно ничто не угрожает.
– Йелен, как ты себя чувствуешь? – спросил Важан, присаживаясь на стул возле его постели.
– Нормально, – ответил тот равнодушно.
– У тебя что-то болит?
– Мне больно дышать.
Дыхание его в самом деле было поверхностным, но Черута говорил, что это из-за сломанных рёбер, что с лёгкими всё в порядке. Однако стоило Йелену подняться и пройти несколько шагов, как он задыхался, у него темнело в глазах и кружилась голова – не только от нехватки воздуха, но, по-видимому, из-за повреждений внутреннего уха.
Каждый вечер он рвался за свод, и даже если Охранитель помогал ему туда добраться, Йелен всё равно не мог выйти в межмирье, не мог расфокусировать взгляд, не мог пить энергию – его тошнило до рвоты, а сломанные ребра и одышка делали его страдания невыносимыми.
Никто не чинил ему препятствий, хотя профессор иногда подумывал о том, чтобы запретить Йелену чересчур мучительные эксперименты, и запретить с единственной целью: тогда парень будет винить во всём своих наставников, а не себя самого и свою слабость.
Впрочем, Ничта не считал такого рода игры полезными для душевного равновесия: самообман – это не конструктивно. Профессор опасался чего-то похожего на наркоманическую ломку, уверенный, что Йелен теперь не сможет обходиться без ежедневного вливания энергии Внерубежья, но он ошибся: если речь и шла о ломке, то только душевной, нервической.
И выражалась она, как ни странно, в апатии, заторможенности – неподвижный взгляд Йелена пугал профессора, как совсем недавно его пугала одержимость мальчишки. На вопросы он отвечал нехотя, равнодушно, односложно – не жаловался, а констатировал факты.
Йелен с легкостью говорил с учителем о своих победах и даже готов был поделиться сомнениями, но не мог смириться с поражением, даже маленьким, вынужденным отступлением. А ведь несколько дней назад казалось, что Йелену вообще не нужен наставник…
На пути побед наставник никому не нужен. Ничта знал, что́ требуется сильному ученику, как подтолкнуть его вперед и вверх, как заставить добиться высоких результатов, – но совершенно не умел поддержать упавшего духом, разуверившегося в себе подростка.
– Йелен, газовая эмболия – гораздо более опасная штука, нежели считает Черута. Ты в самом деле был на волосок от смерти, от перепада давлений у тебя вскипела кровь и разорвались альвеолы. Ты знаешь, что такое альвеолы?
– Раньше вы не спрашивали, считали, что я должен догадываться сам… – проворчал Йелен.
Ничта пропустил замечание мимо ушей.
– Альвеолы – это лёгочные пузырьки. Относительно давления окружающего воздуха давление внутри них резко возросло, и часть из них разорвалась. Поэтому теперь тебе тяжело дышать. Но это скоро пройдёт. А вот пузырьки воздуха, которые попали в кровь, могли вызвать появление сгустков крови. Возможно, ты плохо себя чувствуешь именно из-за того, что тромбы закупоривают какой-нибудь важный сосуд.
Он старался говорить с участием – насколько умел, конечно. Он хотел показать, что его беспокойство непритворно. Впрочем, оно в самом деле притворным не было.
– Мне совершенно всё равно, почему я плохо себя чувствую. – Йелен презрительно изогнул губы. – Я плохо себя чувствую не из-за ваших дурацких альвеол и не из-за дурацких пузырьков в дурацких сосудах…
Сказанное понравилось профессору больше, чем всё предыдущее, – несмотря на то, что говорил Йелен более чем спокойно.
– А из-за чего же, по твоему мнению?
– Из-за того, что я хотел выпить воронку и не смог. Не смог, понимаете? – Голос Йелена был тихим и ровным, но Ничта почувствовал вдруг, что в душе у мальчишки закипают страсти, – и апатия служила щитом, прикрывшим его от собственных страстей.
Так ли нужно было рушить этот щит? Сказать сейчас, что его предупреждали об опасности, было бы неэтично…
– Это не последняя воронка, которую тебе не выпить, – в тон ему ответил Ничта. – Не вижу причин для душевных терзаний.
– А с чего вы взяли, что меня что-то терзает? – Губы Йелена снова изогнулись. – Верней, да, терзает. То, что я не могу выйти за свод. Но более ничего, уверяю.
Он говорил так, будто отвечал выученный урок. Так, будто из-за ерунды препирался с учителем в классе.
– Йелен, то, что с тобой произошло, лишь неосторожность, некоторая переоценка сил. Тебе не нужно вбирать в себя всю энергию Внерубежья, твоя победа над ним состоит не в этом.
– Победа? – Парень вдруг оскалился. – О какой победе вы говорите? Я не могу его победить, оно сильней меня. Оно меня убьёт.
Первая запись в чистой тетради
Тишина разбудила запахом лаванды, который прошелестел по комнате, ткнулся в ноздри и попросил открыть глаза. Серый свет огибал шторы, поддерживая редкие пылинки; вычищал пятнышки теней в неровных досках пола, касался стен и стекался сверху, смеясь над притяжением.
Мгновение, которого уже не вернуть, как ни вспоминай, и у меня дрожат руки, несмотря на попытки воскресить умиротворение. Потому что белесое полотно потолка раскраивали ножи алых букв. Короткое слово, тревожное слово – прелюдия к приговору. Мене* – сметая покой взрывом.
Мене.
Снулая рыба времени встрепенулась и поплыла против течения, к истоку. Ведь исток – тоже конец реки.
Что делать?
Открыл предыдущую тетрадь из стопки уже исписанных, хотя мог бы взять любую – разницы мало – и перечитал вчерашнюю запись, чтобы успокоиться.
«Вечер был фиалково-серым. Бродил весь день, выбирая улочки поуже – есть в них что-то особенное. Я размышлял об этом не первый раз, но думалось хорошо – впрочем, тоже не впервые. Мысли густы, неспешны и глубоки, как чаша с хорошо выдержанным настоем трав. Главное – не расплескать их. Жаль, что некуда деть, вот если глотнуть, прежде полной грудью вобрав запах…
Интересно, что могло получиться, если бы кто-то мог выпить отвар чужих мыслей?
Размышлял полвечера, решил записать – на память. Займет место в очередной тетради, я люблю иногда их перечитывать.
Стоял у открытого окна, неспешно пытался угадать символы в причудливых контурах крыш – я ведь живу высоко.
Тихо, как обычно.
Хорошо…»
Было.
Запись вторая
Может быть, этим все и закончится?
Не знаю, бывает ли так. Весь день ходил по серым улицам. Шел дождь, тихий, как прощение. Шел за мной и пытался что-то сказать, наверное: стучал в тонкую дверь зонтика, чтобы успокоить, шепнуть о вечности, которая ускользала с насмешливо-дерзкой улыбкой, превращенная одним словом в тоннель с неумолимо сближающимися стенами.
Капли облизывали брусчатку и размывали встречных в зыбкие тени, что двигались куда-то, не торопясь. Счастливые – для них нет спешки и фатальных перемен.
Я – завидую?!
Пора откладывать перо.
Запись третья
Слишком сосредоточился на себе. А ведь такое случается не только со мной, хоть мир и скручивается в таких случаях в комок собственного страха перед будущим, пульсирующий в груди.
Опять много бродил. Небо сегодня не проронило ни капли, и неяркий свет дня отчетливо прорисовывал контуры домов. От высоких коробок, разнообразие в которые привносили смелые косые очертания, до крыш, доходящих лишь до пояса и расстеливших дорожку ступеней вниз – они все были знакомцами. Тут я бывал, там проходил, и даже если не мог вспомнить каменного или деревянного приятеля – знал, что они помнят меня. Это нам свойственно забывать. Хочу быть домом.
Или наоборот, не хочу?
Впрочем, я отвлекся.
Как обычно, людей было немного, и все же, если внимательно наблюдать, среди умиротворенных и уравновешенных иногда попадались иные. Их выдавал взгляд – тревожный, ищущий, торопливый. Дыхание – неровное. Наверное, я такой же, иначе почему никогда не замечал их раньше?
Надо подойти.
Снаружи снова дождь. Он через открытое окно наполняет комнату шелестом и запахом палой листвы.
Запись четвертая
Жаль, что мы не умеем спать. Кто-то говорил, что сон – это когда душа отделяется от тела и может путешествовать. Но для этого надо, чтобы душа и тело были разделимы.
Сегодня поговорил с одним из тех, у кого взгляд жертвы. Я остановился на его пути, и он чуть не врезался в меня, а потом в неловком, как затекшая нога, молчании смотрел и осознавал.
– Что нас ждет? – спросил я.
Собеседник – среднего роста, с копной всклокоченных волос и смуглой кожей.
– Нам нельзя этого знать, – хрипотца в голосе походила на мягкий наждак. – Сказать одному – растреплет остальным.
– Ну и что?
Беспомощное пожатие плечами.
– Если кто и ведает, так на кладбище. Но они молчат. Я… пойду.
Он испуганно оглянулся и прикрыл глаза рукой, как щитом. Может, увидел следующее слово? Я почувствовал острый дух чешуи целеустремленной рыбы-времени.
Запись пятая
Ночью, я прошел мягкой темно-серой ночью, когда плотные сумерки кошачьими шагами переступают через дома, и царит еще больший покой, чем обычно. Не знаю, почему в это время суток реже покидают жилища, но так принято. Теперь я вижу, как многое мы этим словом объясняем из того, о чем не приходит в голову задуматься.
Ночные тени – старшие братья дневных, они перебирают струны эфира, которые поют бесконечную колыбельную месту, где не спят и редко бодрствуют по-настоящему. Между ними я прошел к живой изгороди, настолько плотной и высокой, что каменная стена не могла бы служить более надежной преградой. Говорили, если не остановиться и не свернуть, вдоль нее можно брести вечность – или, не поворачивая, вернуться к месту, откуда начал.
Жасмин и мята встретили меня своими ароматами и передали в объятия запаха сирени, окружившей ворота облачком щекочущего тепла. Стучать казалось кощунством, и я не удивился, что после того, как простоял некоторое время, вбирая всеми легкими души цветение, приоткрылась незаметная калитка. Она выпустила ко мне силуэт, женственные очертания которого мягко обтекала ткань неразличимого сейчас цвета.
– Ты принес сюда вопросы?
Голос был мягким, как тишина последнего утра покоя, и сильным, как прорывающееся против течения мое время. И еще в нем был аромат чая с корицей.
– Больше нигде нет ответов. Что бывает с увидевшими все слова?
– Они приходят к нам, навсегда покидая это место.
– Я знаю это, но… это всё?
Цветок сирени полыхнул огоньком, вплывая ей в руку, осветил резкие контуры скул, подчеркнул блеск в глазах. Цвет ее платья оказался ярким – гораздо более ярким, чем привычные мягкие тона, алее нашего даже на закате сероватого – темнее, светлее ли – неба.
Цвета первого слова.
– Ты не поймешь сейчас. Более того, ты просто не услышишь иного ответа. Не сможешь. Но я буду наблюдать и хранить.
– Хранить порядок на могиле и наблюдать за чистотой оградки? – я испугался непривычных мне самому, неуместных, как горький перец в печенье, вызывающих ноток в голосе.
Девушка (а может, женщина или старуха – не понять по лишенным возраста чертам) кивнула.
– И это тоже. Иди.
– Есть еще один вопрос. Как тебя зовут?
Улыбка мелькнула и исчезла – огонек сирени угас, и она вновь стала обычным цветком.
– Софи.
Запись шестая
Утренний дождь пропустил сквозь защиту своих струй, словно ее и не было, слово Текел* на кирпичной стене дома напротив. Оно горело ярко, как пожар.
Я становлюсь словно бы легче и ненадежно держусь в мире. Ощущение, что надо отчаянно цепляться за мостовую, как репей за ткань.
Страшно. У пузыря пустоты в груди нет запаха.
Запись седьмая
Строки корявы, потому что я пишу с закрытыми глазами. Быть может, их и вовсе невозможно будет разобрать, но разве это важно? Никто не станет этого делать. В конце концов, я и так знаю, что там, просто монолог с дневником чем-то помогает. Будто мои записи держат меня над пучиной неминуемого небытия, как вода, натянувшаяся под ножками водомерки.
Сегодня бродил по знакомым улицам, не глядя, и ощупывал шершавые стены и углы, вдыхал мир, и чаша его приглушенных запахов проливалась внутрь. Ведь если я так и не увижу третьего слова – быть может, передо мной никогда не откроются ворота, за которыми Софи ждет, чтобы выполнять свою работу.
Они там – единственные, кто обязан что-то делать, в отличие от всех нас, не занятых и не спешащих. Интересно, каково это – быть обязанным? Наверное, все же лучше, чем приговоренным.
Сейчас вспоминаю, что уже видел людей, бродивших с закрытыми глазами. Видел и не замечал… или не задумывался. Интересно, может, кто-то из них ходит до сих пор?
Как только я пытался приоткрыть глаза, мне мерещился алый блеск отлитых в безупречность букв.
Запись восьмая
Наткнулся на такого же, как я, двигающегося в потемках своего страха. Понял это по его словам, по самому столкновению – в нашей неспешности это событие. Самым трудным было в миг падения не открыть глаза – ресницы дрогнули, но ледяное дыхание большого ужаса оказалось сильнее малой боязни удара. Я больно стукнулся о камни и много вдохов-выдохов приходил в себя. Кажется, другому пришлось не лучше. Надеюсь, он ничего не сломал – слух резали странные звуки. Я вроде бы знаю, что такое стон, но этот первый на моей памяти.
Что такое память? Моя память… Облачко аромата цветов на ветру.
Думаю, пока рука вслепую водит по нащупанному листу. Как мы выглядели со стороны? Каким я казался тому случайному встречному, который останется в памяти лишь стоном? А если бы кто-то видел сейчас мои беспомощно сжимающиеся пальцы, напряженное лицо и намертво, как глухие ворота, сомкнутые ресницы?
Это… жалко, и этим все сказано.
Жалко.
Так выигранные дни не стоят того, чтобы пропитываться изнутри вонью страха.
Сейчас я открою глаза.
Неважно, когда проявится Фарес* – сразу или чуть позже.
Софи делает свою работу. Она медленно проходит между рядами надгробий. Обметает листья со свежего, на котором высечена типовая надпись – у всех различаются лишь дата и имя.
«Александр. Покинул преддверие и родился на Земле 21 июня *** года».
___________________________
*Мене, текел, фарес (ивр. מְנֵא מְנֵא תְּקֵל וּפַרְסִין) – измерен, взвешен и разделен (арамейский, один из вариантов транскрипции и перевода)
https://author.today/u/ann_iv
«…В лето 981 эпохи Странника Ноорн окончательно отошел под руку Гаспара Галейского. Вскоре после падения Брейтца король разослал главам уцелевших знатных семейств Ноорна повеление прибыть в Ренн, где к изумлению собравшихся, перед ними предстал король Дериен, считавшийся погибшим. Он прилюдно подтвердил отречение от престола и изъявил желание удалится в Реннскую обитель Странника Милостивого. И хотя по свидетельству тех, кто знал бывшего ноорнского короля, тот выглядел тенью себя прежнего, искушенный в политике и сочетающий посулы с угрозами, Гаспар сумел привлечь на свою сторону большую часть ноорнской знати. Для укрепления своих позиций, он, ныне именуясь королем Галеи и Ноорна, повелел также всем знатным родам Ноорна отправлять в Аридж сыновей в возрасте от двенадцати до восемнадцати лет для обучения и служения. И в Орнее наступил мир, впрочем, более похожий на затишье перед зимней бурей и на долговечность коего вряд ли можно было возлагать надежды…
Гильем Лора «Орнейские хроники»
«…В месяц Вереска лета 983по поручению принчепса Эрнана и получив рекомендательное письмо Магистра ордена Пастыря сьера Вальена, я отправитсяв Эйрланд для изучения жреческих архивов в Лондре, славящихся редкими книгами…»
Гильем Лора, личный дневник
***
Двор Харальда отличался северной простотой нравов. Гильем удостоился чести быть принятым самим королем — жизнерадостным и громогласным мужчиной. Не разводя долгих церемоний, Харальд поручил его попечению одного из приближенных — Алистера Логдейла, выполняющего обязанности секретаря. А также милостиво разрешил воспользоваться своей личной библиотекой. Гильем целыми днями кропотливо изучал древние летописи, сверяя и сравнивая различные толкования событий, относящиеся к эре Тьмы. Логдейл, в противоположность королю, был человеком замкнутым и суровым, однако Гильем ни в чем не нуждался, пусть даже за две недели перемолвился с ним всего лишь несколькими фразами. А через две недели Логдейл неожиданно предложил отправится в Айл-на-Грейне — город, расположенный к востоку от Лондры, на побережье, где в крипте храма недавно обнаружили рукопись с описаниями деяний Странника, и Лора с радостью согласился.
***
Они выехали на рассвете. Сначала их путь лежал меж лугов, покрытых изумрудной молодой травой, а вскоре после полудня они достигли прибрежной гряды. Порывистый, не по-весеннему холодный ветер трепал гривы коней. Лора покосился вниз, где морские волны с грохотом обрушивались на берег, и, поежившись, плотнее завернулся в плащ. Он мечтал поскорее очутиться возле жарко натопленного очага, да со стаканчиком ячменной водки.
До Айл-на-Грейне оставалась полулига, когда до них донеслась отдаленная ружейная пальба Лора вопросительно оглянулся на сьера Логдейла, сопровождающего его с десятком королевских гвардейцев. Тот придержал коня и предупреждающе поднял руку. Маленький отряд остановился, солдаты сдергивали с плеч карабины, настороженно озираясь.
Впереди дорога ныряла в лощину. Из нее появился всадник и поскакал в их направлении. Логдейл вгляделся в него:
— Ноорнцы. Мы во владениях тэна* ап Бенодета,должно быть, они из отряда Волка.
Лора чуть не подпрыгнул в седле: в Талассе, разумеется знали о Ноорнском Волке, и о том, что его отряду удалось переправиться в Эйрланд. Принчепс даже обмолвился, что желал бы видеть такого командира на своей стороне. Но у Гильема был свой и весьма животрепещущий интерес к ноорнскому капитану.
— Вы хотите сказать — капитана Оденара? — спросил он, не смея верить в удачу.
— Да.
Подъехавший всадник был одет в черную куртку из промасленной буйволовой кожи, не боящейся влаги, и суконные штаны и, в отличии от людей Логдейла, вооружен драгунским ружьем. Лора с любопытством задержал взгляд на нагрудной бляхе с изображением ощеренного волка.
— Извольте обождать, благородные сьеры! — всадник коснулся указательным и средним пальцем края фетровой шляпы. — Галейцы. Подошли на двух посудинах, думали в Маргейте поживиться, да не тут-то было.
— Галейцы нарушают перемирие? — удивился Лора.
— Это пираты. Официально король Гаспар осуждает морской разбой и выражает признательность его величеству Харальду за борьбу с пиратами, — пожал плечами Логдейл. — Но в последние два года от них нет покоя. Я Алистер Логдейл, секретарь его величества, — Он обернулся к солдату и, распахнув плащ, чтобы продемонстрировать четырехлучевую звезду — знак принадлежности к королевскому двору, деловито спросил: — Капитану Оденару требуется помощь?
— Да уж управились, — ухмыльнулся тот. — «Волки» всегда начеку.
И в самом деле, выстрелы звучали все реже.
— Вы можете продолжить свой путь, благородные сьеры, — прислушавшись, ноорнец вновь коснулся шляпы и развернул коня.
— Постой, — остановил его Лора. — Могу ли я поговорить с твоим командиром?
Солдат окинул его озадаченным взглядом:
— Прошу прощения, месьер…
— Сьер Лора прибыл из Альби и его величество повелел оказывать ему поддержку, — веско вставил Логдейл. — Мы едем в Айл-на-Грейне, где остановимся на два дня на гостином дворе обители. Надеюсь, сьер Оденар почтит нас своим визитом.
— Я доложу сьеру капитану, — поклонился ноорнец, впрочем, без особого почтения.
***
Деревня Маргейт, которую наметили своей целью пираты, была лакомой добычей: о зажиточности ее обитателей свидетельствовали черепичные кровли, а в некоторых домах — наборные окна из мутного зеленоватого стека. Своим благосостоянием Маргейт была обязана высокому качеству железной руды, добываемой в окрестных горах, и огромным косякам сельди в заливе, которую жители коптили, солили и вялили, и которой пропахла вся деревня. Наверняка каменистая серая земля хранила пузатые горшки с медяками и даже с серебряными кронами.
Неудивительно, что Колин ап Бенодет приказал держать постоянный пост на возвышающейся над заливом горе Кент, пристально заботясь о главном источнике доходов в своих владениях.
***
В деревенской харчевне был «чистый зал», хотя скорее — комнатка — для господ, куда простолюдины не допускались, и где сидел сейчас капитан «волков», чуть ли не с досадой рассматривая стоящее перед ним деревянное блюдо с той самой сельдью, посыпанной рубленным луком. По словам хозяйки харчевни, полнотелой вдовы лет тридцати, маргейтскую сельдь не гнушался откушать сам король, но капитана начало уже подташнивать от всепроникающего запаха рыбы.
— Значит, король Харальд повелел оказывать поддержку? — подняв голову, переспросил Оденар у стоящего рядом со столом Стерена.
— Так точно!
Что понадобилось от него придворному альбийского принчепса? Оденар покосился на свои заляпанные грязью ботфорты. И разит от него соответствующе. Досадно было и то, что Айл находится совсем в другой стороне от Кассл-холла, где размещался его отряд. Раймон ковырнул вилкой исходящей жиром кусок рыбины, затем залпом осушил кружку эля. Если альбиец желает разговора с капитаном «волков», то разговор состоится. Но означенному капитану вовсе не обязательно выглядеть, как вельможа. Интересно, найдется ли у благодарных хозяев большая лохань? Все равно сегодня уже поздно пускаться в путь.
Он бросил вилку и сказад Стерену:
— Завтра поведешь людей в Кассл-Холл.
— А вы?
— А я нанесу светский визит, раз уж меня так жаждут видеть.
— Сопровождающие?
— Разве что для важности. Возьму Реми и Жеордена, они покрепче в седлах сидят.
— Двоих всего, сьер капитан? — встревоженно спросил Стерен: — Дак… А как же «торговец из Ренна?»
— Полагаешь, альбиец тоже фальшивый? Ты же видел королевских гвардейцев и звезду Логдейла?
— Тьма их всех разберет… — сержант мрачно насупился.
— Так можно начать пугаться собственной тени, — хмыкнул капитан. — Брось, Стерен. Ступай. И позови ко мне хозяйку. Всем отдыхать.
***
Лохань в харчевне нашлась, и вместительная. После того, как служанки наполнили ее горячей водой, хозяйка недвусмысленно намекнула, что не прочь присоединиться к бравому капитану, защитившему Маргейт от разорения. Оденар, приподняв бровь, оглядел ее. Его влекла другая красота, однако у женщины были пышные русые волосы, чистая кожа и ярко-голубые, лучившиеся лукавством глаза. Он усмехнулся скорее себе, чем ей. Почему бы и нет?
***
Оденар то и дело подгонял ни в чем не повинного коня. Солдаты на низкорослых эйрландских лошадках едва поспевали за ним.
…Под конец осады Брейтца из его роты оставалось не больше десятка. Однако на призыв идти в Эйр откликнулись многие, и в итоге на берег в Дарне сошла сотня закаленных в сражениях солдат.
К Колину ап Бенодету Оденар отправился, чтобы рассказать о судьбе его родичей. И обнаружил, что слава опередила его. Могущественный тэн радушно принял Ноорнского Волка. Он не взял офицерский шарф Ивэн:
«Пусть останется у вас, ведь она была вашим боевым товарищем, я же, увы, не слишком интересовался ноорской ветвью ап Бенодетов, да будет легок их путь по Звездному мосту».
Тэн, выяснив, что у Оденара нет определенных планов, заявил, что почтет за честь, если ноорнцы будут нести охрану его владений, тем более, что пираты все чаще нападали на прибрежные поселения. Раймон согласился. Однако мушкетерам пришлось отказаться от прежней тактики и превратиться в «конную пехоту», наподобие драгун Эрминаля…
***
Оденар придержал Дрого, поджидая приотставших солдат. Ветер усиливался, а небо, ясное на восходе солнца, затягивали длинные серые облака, обещая дождь еще до полудня.
«Задери тебя Тьма! — мысленно ругнулся Оденар, думая о не в меру любопытном альбийце. — Что же тебе в столице-то не сиделось?»
— Договоры, мистер Фёрст, — Люсиэла шлепнула перед ним пачку документов. У нее вышло протяжно-томное «Ф-э-о-ост». Покачивая бедрами, Люсиэла обошла стол и низко наклонилась. В вырезе мелькнул черный кожаный pбюстгальтер, и Исли испытал что-то похожее на умиление. За годы совместной работы он, кажется, перевидал весь гардероб Люсиэлы. Содержимое ее бельевого ящика было известно ему так же хорошо, как ей — его распорядок дня, в который обязательно входили эти ритуальные потягивания, покачивания и прогибания, четкие, как утренняя гимнастика. Однажды Исли не выдержал и спросил самым задушевным тоном: «Скажите, Люсиэла, а что вы будете делать, если я приглашу вас на свидание?». Люсиэла взглянула на него с изрядным скепсисом: «А вы хотите?» — «Не знаю, — рассмеялся Исли. — Ну, а все-таки?» — «Тогда я приду с сестрой». Сказать, что Исли тогда удивился, значило ничего не сказать. «С сестрой?» — «С Рафаэлой. Я без нее никуда. Она присматривает за мной в оба глаза», — сказала тогда Люсиэла и зарделась. Исли удивился, но решил не докапываться. Чужая семья — чужие правила. Его собственная семья, возможно, тоже показалась бы кому-нибудь странной.
К слову о семье: он даже издалека услышал, как на этаже выкликают: «Здравствуйте, мистер Сегундо!».
Ригальдо ворвался к нему в кабинет, как вихрь. Одной рукой он прижимал к груди Бекки, болтающую кедами, а другой прямо из-под носа Исли выдернул верхний договор.
— Отдай-ка мне контракт с бразильцами, я придумал, как выдоить из них больше, — выпалил он скороговоркой и опустил Бекки на пол. Его лицо раскраснелось, глаза блестели. Он бережно разгладил смявшиеся бумаги и, придерживая коленом кожаный дипломат, стал чиркать пометки прямо поверх черновика — по свежим следам, пока помнил.
Исли переглянулся с Люсиэлой и, давя ухмылку, перегнулся через стол и спросил:
— Бекки, вы разве не должны сейчас ехать в детский сад? Ты почему не следишь за папой?
— Мы едем, — важно сказала Бекки. — Но папа сказал, что мы должны уделать куркум… кар-кар… кур-ку-рентов. Чтобы свозить меня в Диснейленд. Я никогда еще там не была!
Она не могла стоять спокойно — вертелась на месте, с любопытством оглядывая кабинет Исли.
— Какое маленькое дерево! — восхищенно потрогала она бонсай. — Какие большие окна! Как далеко отсюда видно! Что это там такое позади моря, это Россия?..
— Нет, детка, это остров Бейнбридж, — невозмутимо сказал Ригальдо. — Россия несколько дальше, но, в целом, там.
— Миз Вайзли так и говорила, — Бекки повернулась к Исли. — Она… Ох. Какие красивые красные волосы у этой тети! И какие длинные ногти!
Исли поднял голову. Люсиэла наблюдала за семейной идиллией с кислым выражением лица. Он посмотрел на нее, посмотрел на Ригальдо и подмигнул секретарше:
— Как вы относитесь к маленьким детям, мисс Сауз?
— Обычно я их ем на завтрак сырыми, — сладко улыбнулась Люсиэла и пошевелила когтями.
Бекки восторженно ахнула. А Люсиэла, наклонившись к уху Исли, страстно прошептала:
— Знаете, мистер Фёрст, я не буду против, если вы с Сегундо удочерите и меня. Я тоже никогда не бывала в Диснейленде, — и, выпрямившись, обратилась к Бекки тоном королевы. — Ты можешь посидеть в приемной, если хочешь. Я дам тебе один цветной каталог…
— Еще чего, — ревниво сказал Ригальдо. — Нам некогда. Исли, я закину ее в сад и вернусь, тогда и обсудим сделку.
— У нее шнурки развязались, — машинально сказал Исли, и Ригальдо, чертыхнувшись, поставил кейс на пол, присел перед Бекки и принялся вязать из шнурков бантики.
Вот тут-то Исли подумал, что это подстава. Потому что от одного вида чрезвычайно делового Ригальдо в модусе «яжотец» у него встало все, что могло встать, причем так, что из ушей чудом не повалил дым. Он пошевелился в кресле и незаметно надавил пером «Паркера» на ладонь, пытаясь справиться с собой. Захлестнувшее его возбуждение было тяжелым, горячим и болезненно отдавалось даже в кончиках пальцев, мурашками гуляло под пиджаком.
Глядя через полкабинета на Ригальдо, сидящего в полосе света на полу и помогавшего Бекки заправить футболку в шорты, Исли чувствовал, в висках горячо бьется: мой, мои, мое.
Ригальдо выпрямился, мазнул по нему взглядом, кивнул и подтолкнул Бекки в спину:
— Иди, поцелуй его!
Бекки обежала стол, встала на цыпочки и чмокнула наклонившегося к ней Исли.
— Пока, папа! До свидания, миз в красном! — выпалила она и вперед Ригальдо выскочила в приемную. Ригальдо коротко улыбнулся и вышел за дверь. Смотреть сквозь стекло на его прямую осанку, вскинутый подбородок и на маленькую руку Бекки в его ладони было решительно невозможно. Исли выдохнул и провел ладонью по лицу, стирая наваждение, поймал подозрительный взгляд Люсиэлы и попросил кофе, чтобы услать секретаршу прочь.
Пора было признать: он со страшной силой, с каким-то неукротимым чувством желал собственного мужа — так, что член почти упирался в стол. Ригальдо-отец заводил его ничуть не меньше, чем Ригальдо-менеджер, а уж когда два эти модуса совпали, Исли чуть не сдох. «Дожили», — думал он с равной долей гордости и иронии, листая неутвержденный каталог продаж. Ирония помогала слабо, эрекция не опадала, но ровно до момента, как Исли подумал: а какие, собственно, их ждут перспективы.
Ведь, судя по всему, Ригальдо совершенно перестал его хотеть.