«… и потому нет ни малейших сомнений, что темные есть
порождение Ургаша, зло и мерзость перед лицами Двуединых,
несущие в наш благословенный мир лишь раздор и смуту.
Долг каждого светлого — уничтожать их при любой возможности.
Запреты на наследование, высшие должности и браки со светлыми —
мера временная, недостаточная и успевшая доказать свою
неэффективность. Мы пойдем другим путем! Наша
цель — полное уничтожение. Они есть беззаконие, и мы будем
бороться с ними их же методами. Наш долг — очистить Твердь
от мрака! Да воссияет Свет!»
Из речи Алиеры Ураганной перед Гвардией Света, 87 год,
период подавления Черного бунта, точная дата неизвестна.
— Держи ее, Роне!
«Держу» — хотел сказать он. Не получилось. Ни сказать, ни удержать. Как удержать грозу? Стихию, которая больше чем полностью не твоя, хоть и темная. Вода… сами подумайте, что может быть более противоположным огню? И кто победит, если они столкнутся?
Да у нее даже молнии холодные! Молнии, не огонь…
Боль. Чужая, но от этого почему-то еще более острая. Светлая боль. Вены, вздувшиеся под светлой кожей. Чужие вены, чужая кожа, но жилы выкручивает у тебя. Дрожь перенапряженного тела, неприятная, совсем не та дрожь, на которую вся твоя темная суть отзывается жарко и сладко…
Тряпка!
Ты, Роне, тряпка. Плюнуть и растереть.
Дюбрайн на клочки рвется, пытаясь удержать голыми руками настолько чуждую ему стихию — ну и что, что и там и там вода и воздух, он светлый! Светлый, дери тебя семь екаев! А она — темная. Почти полностью темная, это наяву можно лепетать что-то про восемь из десяти и что мол не в счет, а во сне у нее нет никакой морали и ограничений, во сне она темная на все сто, ты же сам это видишь, дубина! И ее касания режут светлого по-живому, насквозь, вспарывая до костей. И вовсе не потому, что она желает ему зла, просто потому что она — такая, как она есть. Необученная и слишком сильная. Она не умеет еще по-другому, ее никто не учил!
Они вдвоем застыли над бездной, в обнимку, шатаясь на самом краю. Светлый пока еще держит, обоих держит, но надолго его не хватит. Еще чуть — и они сорвутся в безумие, полное и окончательное. Оба. Потому что (ты ведь отлично знаешь, хоть это и больно!) — даже падая в Ургаш, даже когда все на самом деле окажется бессмысленно и безнадежно, Дюбрайн ее не отпустит.
Как удержать грозу? Шторм? Бурю? Стихию, настолько чуждую, что более чуждую и придумать трудно…
Как удержать — женщину?
Юную женщину…
— Моя прекрасная Гроза!
Роне впился в ее губы так, словно от этого зависела его жизнь — а может быть, она и на самом деле зависела, он не понимал, как и не понимал того, что делает, но твердо знал: так надо. Вот именно так: жарко, яростно и агрессивно, мешая боль с наслаждением, кусая до крови и тут же зализывая ранки, все больше шалея от вкуса крови и боли… и запаха, пьянящего запаха грозы, моря и сосен — сосны и море, и чуточку нагретого оружейного масла, так близко, почти что тоже лицом к лицу…
— Моя Гроза! — ревниво откликнулся и Дюбрайн близким выдохом в шею зажатого между ними возбужденного юного тела. И Роне окатило жаром его дыхания, слишком близко, слишком горячо… А может, это Дюбрайн выдохнул первым, а Роне ответил? Впрочем, какая разница! Главное, что есть возможность стоять вот так, между небом и пропастью, над самой бездной, вцепившись друг в друга, стоять и не падать, пока вокруг бушует стихия, которую необученная и слишком сильная идиотка тащит из сна наружу, сама не понимая, что делает…
Ах, до чего же она прекрасна! Просто нереально хороша в своей стихийной необученности, настоящая темная… Такая поймет, такая обязательно поймет и поверит, а не отшатнется в ужасе, ей ведь тоже знаком зов Бездны, она его слышит, не может не слышать…
Только бы выжила. Не сорвалась в стихию, не сошла с ума. Хватит с нее тех убийств, что совершила она на границе, там было нужно, там были враги, это ее совесть светлой выдержит, главное — чтобы не больше…
Только бы удержать…
— Отпусти грозу, — шепнул светлый. — Ветру нужна свобода.
— Нет!
О, как Роне ее понимал! Отпустить? И остаться лежать на полу, раздавленным и униженным… Ладно, не на полу, на столе! Она — на столе. Только много ли это меняет? Просто жалкое человеческое тело, лишенное стихии и вот этого вот, что держит горячо и надежно, не давая упасть, и дышит в плечо… ладно, почти в плечо, пусть даже и через плечо чужое.
Отпустить? Да какого шиса?!
Да никогда! Ни за что!
— Отпусти…
Роне что — действительно только что сам это сказал? На самом деле сказал?!
Понять бы только — кому?..
— Я не могу! Это мое! Мое! Хочу!
Она почти плакала. Роне вздрогнул от ее боли — не физической, но от этого ничуть не менее настоящей.
И заметил, что настоящесть проступает сквозь сон, прорастая деревянными стенами и столами и лавками, раздвинутыми по углам таверны. Под ногами больше не было пропасти, только прочный деревянный пол. Сон отступал, потихоньку сдавая позиции. И пусть пока еще сама сумрачная этого не понимает и думает, что все по-прежнему. Но сон уже понял, что его время кончилось. Хорошо.
Теперь остается убедить в этом самоуверенную и упрямую малолетку.
— Можешь. Ты можешь все, достаточно поверить. Отпусти.
Ох, Дюбрайн! Вот что значит полковник Магбезопасности! Умеет, шисов ублюдок, быть настолько убедительным, что Роне и сам чуть было не разжал руки, отпуская… кого? Не важно. Главное, не разжал ведь.
Держаться. Держать.
И накрыть своей ладонью ее ладошку, доверчиво вложенную в ладонь светлого.
— Ветер как птица, а ласточки не живут в неволе, моя Гроза. Ты ведь не хочешь, чтоб ветер умер?
Плачет. Мотает головой. Конечно, она не хочет, чтобы ветер умер.
— Отпусти.
Снова мотает головой, но уже не так уверенно. Отпускать она тоже не хочет. Но — уже отпускает. Через не хочу. Вопреки.
Молодец. Хорошая девочка, просто прекрасная девочка, красавица и умница. Она не хотела ничего плохого. Никому, ничего.
Она хотела просто вытащить шторм в реальность, не понимая, чем это грозит и реальности, и самому шторму. Она просто хотела с ним поиграть, но убивать она не хотела, и раз иначе нельзя, она отпустит. Конечно, отпустит. Она уже почти отпустила.
Только вот именно что почти…
Шис!!!
Миг — и их с Дюбрайном ладони смыкаются над пустотой, а тела, шатнувшись по инерции, влипают друг в друга. Между ними больше никого нет.
Они вскидывают головы одновременно, чуть не стукнувшись подбородками (в реальности получилось бы скорее носом о подбородок, но у сна свои законы). И Роне слышит, как Дюбрайн шипит сквозь зубы, не в силах даже выругаться.
Она уходила. Обратно в свой сон или в свою стихию, какая разница, главное, что из реальности уходила. Уверенная, что иначе нельзя. Таяла, становясь почти прозрачной на фоне желтой луны, истончалась до сиреневых вихрей, медленно гасла искрами молний.
Прекрасная до перебоев с дыханием — и такая же глупая.
И вместе с ней таяла, истончаясь, и наивная глупая надежда одного темного когда-нибудь стать свободным…
Шисова идиотка!
Роне чуть не взвыл: вот же маленькая, прекрасная, безмозглая, упрямая и жадная дрянь! Не дали вытащить бездну в реальность и вдоволь поиграть, раскатав при этом по камушку всю столицу, так вот вам! Просите отпустить грозу? Да пожалуйста! Но лишь для того, чтобы самой уйти вместе с ней. Жадная глупая устрица!
— Моя Гроза! Останься со мной! Прошу…
Голос полковника МБ такой же убедительный, как и раньше, ни одна шера не смогла бы отвергнуть просьбу, высказанную таким голосом. Ни одна шера и ни один шер… Только вот уже почти растворившаяся в своей грозе темная куда больше стихия, чем шера, а стихию не пронять самыми бархатными, самыми прекрасными, самыми умоляющими голосами, какие бы мурашки по коже от них ни разбегались. Хотя бы потому, что у стихий нет кожи. Ласковая бирюза — это прекрасно, солнце, море и сосны, теплый бриз и песни волн тоже чудо как хороши… Только вот маленькой нимфоманке сейчас нужно совсем другое.
Ни шисова дысса ты, оказывается, не знаешь о темных и их потребностях, мой светлый шер…
— Хватит! — рявкнул Роне так, что дрогнули стены, и одним движением сдернул малолетку оттуда, куда ее унесло, на твердый и вполне вещественный пол таверны (и плевать, что это все еще сон, пусть, но тут у нас уже нормальный уровень этого сна, с ним можно работать). Помог удержаться на ногах — тоже вполне себе вещественных, а не полупрозрачных смерчиках, как несколькими секундами ранее. Поцеловал-укусил, не давая опомниться, прижал к себе грубо и властно, провел ладонями по спине. К шису одежду, она тут явно лишняя.
— Не дергайся, девочка. Ветер, птички… это все глупости. Тебе надо другое, правда?
Прижать еще сильнее, уже обнаженную. Дернуть, крутануть, стиснуть бедра — так, чтобы вскрикнула. Не от боли, от удовольствия.
— Бастерхази, ты что творишь?! Отпусти ее немедленно, хиссово отродье!
С надрывом, ну надо же. И вроде бы даже искренне. Печально, если на самом деле так, полковник МБ мог бы быть и поумнее.
— И не подумаю! Трус.
И вторым слоем, спокойно и уверенно, с налетом насмешливой усталости, отчетливо, но узконаправленно, чтобы разные маленькие сумрачные не совали свой маленький сумрачный носик куда не надо: «Если ты знаешь другой способ ее удержать — приступай, а я со стороны посмотрю и поаплодирую нашей доблестной Магбезопасности».
Которая, конечно же, всегда и все делает лучше…
Роне надеялся, что последнюю мысль он успел скинуть куда пониже, не давая ей прорваться на видимые уровни. Нечего ей там было делать. И горечи там тоже делать нечего. И сожалениям, и желаниям собственным, лишние они. Нету их у тебя сейчас и быть не должно, если они мешают основной работе. А работа твоя сейчас в том, чтобы успокоить юную идиотку, соблазнительную, как шис знает что, и такую же опасную в своих метаниях. И сейчас, например, вовсю страдающую из-з того, что она — ой, как неприлично-то! — хочет сразу двоих и никак не может между ними выбрать. И вроде бы уже приняла верное решение, выбрав обоих, но тут же постаралась забыть об этом, ведь неприлично же!
Как есть идиотка.
«Дайм, иди сюда. Мне нужна твоя помощь».
Очень хотелось вернуть шпильку, добавив злорадненько этак: «Ты там что, сдох, что ли, шис тебя дери?», но Роне не стал опускаться до мести, тем более настолько мелочной. Хватило и простого «Дайм», от которого светлого явственно передернуло. И хорошо. Не одному же Роне давить дрожь от внезапного перехода к подобной почти интимности.
И уже вслух, как можно более… нет, не убедительно — порочно, пошло, развратно и обещающе, мы же с тобой темные, детка, нам понятнее такое, а на убедительности пусть играет светлый, ему привычнее:
— Ты выбрала обоих, моя Гроза. Мы твои. Оба.
— Нельзя!
— Можно. Во сне можно все…
И чуть приоткрыть щиты, хотя бы частично сбрасывая накопившееся напряжение. Пусть она почувствует его голод, такой же жадный и выжигающий изнутри, как и ее собственный, пусть поймет, что не одна такая, что это нормально. А Дюбрайн… Дайм… Он, скорее всего, не заметит, он слишком занят, выцеловывая затылок и шею уже совершенно материальной и удовлетворенно постанывающей Грозы, прижимаясь к ее обнаженной спине и не замечая ладоней Роне, теперь оказавшихся зажатыми между двумя телами — ее и Дайма. И неосознанно толкается вперед, вжимая горячее мягкое тело в Роне еще сильнее и сам вжимаясь, и чужое светлое сердце дрожит под ладонью пойманной птицей… Шис, кто бы подумал, что ладони могут оказаться такими чувствительными! Не заметит он, как же… Ладно, будем надеяться, что если и заметит, то сочтет отражением желаний самой Шуалейды, Роне же с нею почти что слился, вот и…
Не отвлекаться!
Укусить за губу, лизнуть, выдохнуть в горячий и жадный рот:
— Тебе хорошо?
— Да!
— Это только сон! — спешит ревниво напомнить светлый. — Утром ты все забудешь.
Он прав, она забудет. Так будет лучше. Для всех.
— Забудешь, — подтверждает Роне завершением поцелуя. Словно ставит печать.
И старательно не думает о том, что полковнику Магбезопасности так просто память стереть не получится.
Жаль.