«…принуждение — сила действенная, но грубая. Даже высшая и на
первый взгляд конструктивная форма скрытого самопринуждения,
обуславливаемая такими социально одобряемыми морально-
этическими конструкциями, как общественный долг, высшая
справедливость, социальная ответственность или счастье для всех
и чтобы никто не ушел обиженным. Если все это навязывается
личности извне, а не идет изнутри и не является потребностью этой
личности — оно все равно остается принуждением, а значит, ни о
какой добровольности речи быть не может.
Второй же минус принуждения любой формы заключается в том, что
при операциях на тонких планах оно не работает. Во всяком случае
— не срабатывает в сторону, желательную экспериментатору, порою
приводя к результатам сильным, потрясающим основы и
впечатляющим воображение, но диаметрально противоположным
ожидаемым и зачастую губительным…»
Выдержка из «Трактата о свободе и воле», датируется концом
первой четверти первого века после Войны с Мертвым Богом,
авторство приписывается Ману Одноглазому (Ману Бодхисатве).
«…тебе не кажется, что именно в этом и крылась причина неудачи
его учеников? Причем я бы даже поставил на светлых: они слишком
хотели помочь, хотели искренне, и посчитали это желание
адекватной заменой…»
заметки на полях «Трактата о свободе и воле», возвращенного
Его Светлейшеством Жераром светлым шером Парьеном в личную
библиотеку Его Темнейшества Чжана Ли темного шера Тхемши.
Не то чтобы Рональд темный шер Бастерхази не любил секс. Ха! Покажите мне хотя бы одного темного шера, который не любил бы столь приятную дармовую подпитку энергиями! Боль и страх — еда хорошая, но плоская, да и приедается быстро, а секс словно миксер, смешивает и взбивает стихии участвующих в нем партнеров и получается обворожительный коктейль, пьянящий, питательный, вкусный и притягательный до невероятности, пил бы и пил, не оставляя никому другому ни капли. По праву темного и сильного.
Если, конечно, ты сумеешь урвать и присвоить, если ты — действительно более сильный. Более сильный, более быстрый, более… шер. Правильный шер. А не как эти, условныши.
Секс истинных шеров — опасная штука, и чем выше категория участников — тем опаснее. Столь плотное и близкое взаимодействие не подразумевает защитных щитов, да и невозможно их удержать во время оргазма! Ни у кого не получается, будь ты хоть трижды первой категории. А значит, ты остаешься полностью открытым и беззащитным, доступным, уязвимым, беспомощным. Голеньким на ледяном ветру чужих стихий. Пусть и на очень короткое время, но этого иногда может оказаться достаточно.
И тут уж кто кого. Безжалостно, но честно. «Се ля вы, — как любит говорить прячущийся в украденной Рональдом книге дважды дохлый некромант. — Се ла вы — или се ля вас».
Он абсолютно прав, хотя и дважды дохлый.
Отношения между партнерами могут быть довольно сложными и неоднозначными… или как раз простыми и однозначными, и не сулящими ничего хорошего тому, кто слабее. И желания тоже… Самые простые и примитивные, проще не бывает! Например, желание причинить другому как можно больше боли. Или просто воспользоваться, как накопительным артефактом или энергокристаллом, высосав по максимуму энергию и силы. Это ведь так легко и просто, когда партнер содрогается в конвульсиях наслаждения и не может сопротивляться. Вообще ничего не может. Так легко — и так соблазнительно.
Оргазм — высшая точка удовольствия и высший же пик уязвимости.
Но без него не обойтись. Не потому, что он приятен, это как раз ерунда, побочный бонус, есть множество не менее острых и куда более безопасных удовольствий… только вот обмен энергиями в нем тоже самый продуктивный, самый питательный и сладкий. Самая плотная и крепкая спайка, чистейший дистиллят, концентрированная сила. Бери! Твое!!!
Как тут удержаться? Никак. Понятно же, что никак. Надо просто понимать, рассчитывать заранее, быть готовым. И реагировать быстро.
Единственный выход — контроль.
Тотальный.
Всего и вся.
И в первую очередь — себя самого.
Как можно скорее прийти в себя, прикрыться наглухо и уползти, сохраняя все, что возможно. Что удалось урвать или припрятать, неважно, как и не особо важно, сколько того удалось урвать или сохранить. Если удастся уползти — ты уже в великом выигрыше. У тебя все равно будет больше, чем было — и уж точно больше, чем будет, если уползти не успеешь.
Потому что иначе партнер до тебя обязательно доберется, пока ты раскрыт и беззащитен, вывернет наизнанку, выпотрошит, поглотит, оставит пустую оболочку, слабую и никчемную. И придется потом долго и мучительно восстанавливаться, да еще и на голодном пайке, собирая по крохам чужую ненависть и опасливое презрение (бояться тебя такого уже не будут, и значит, самое питательное пройдет мимо).
Партнеру даже не обязательно прикладывать сознательные усилия, хотя многим и нравится. Стихия все сделает сама. Стихия и ничем не сдерживаемые инстинкты истинного шера, требующие урвать, поглотить, присвоить и растворить в себе чужую силу. Если партнер сильнее, все так и будет.
А если слабее — то что ему делать сверху?..
*
…Боль.
Страшная, тошнотворная, унизительная, выворачивающая наизнанку… и — сладкая до дрожи. Не потому что приятно. Потому что — жизнь… Боль — это тоже еда, ее можно усвоить, переработать, принять. И прожить еще день. Может быть.
Если ты выжат досуха, если от тебя осталась одна только пустая оболочка, если нет сил ни на что и взять их неоткуда, кроме как из собственной боли — боль становится наслаждением. Она дает возможность жить.
«Что, сучка, нравится? Хочешь еще? Проси!»
Новый ученик Паука, у которого нет ничего своего, не то что сил или гордости, даже имени нет, хочет. Хочет жить. А для этого нужна боль. Пусть даже эта боль — его собственная.
Он просит.
Собирает себя в кулак, почти беззвучно шевелит разбитыми губами.
«Да. Пожалуйста. Я… прошу».
«Громче, сучка! Что ты там вякаешь? Я не слышу»
*
…Секс истинных шеров — это не только удовольствие, это еще и страшный риск. Боль и страх. Плата за наслаждение может оказаться чрезмерной, если ты опоздаешь или неверно рассчитаешь силы. Стихия безжалостна, она презирает слабого и уходит к сильному. А слабый сам виноват, не надо было соваться во взрослые игры. Надо было учиться быстрее бегать… Или лучше прятаться. Или…
*
«Да! Пожалуйста! Я хочу!!!»
«Хорошая сучечка… Сейчас мы тебя втроем… Ты ведь этого хочешь, правда?»
«Да! Пожалуйста…»
*
Нет! Никогда больше!
Лучше вообще никак, лучше с бездарным быдлом или с условными, кому четвертую категорию сунули из жалости. Да, там получишь крохи, но они все будут твоими, потому что ты сильнее. И по праву сильного — сверху. Во всех смыслах.
Так надо. Так положено. Так правильно.
А что хочется тебе совсем другого… Что ж, это твоя и только твоя проблема и она никого не касается.
Не касалась…
Когда Дайм опрокинул его на спину, раздвинул твердым коленом бедра и замер, Роне до крови закусил щеку изнутри, чтобы не взвыть. Или, что еще хуже, не начать орать: «Какого шиса, Дайм?» Или умолять, что было бы совсем уже ни в какие порталы. Ясно же, какого шиса: именно этого светлый и хочет, именно этого и ждет, чтобы Роне умолять начал…
Нет.
Не надо путать самого себя, ты же отлично видишь, что он хочет не этого.
Светлый почти не скрывается, то ли совсем забыл восстановить внешние щиты и закрыться, то ли не считает более это нужным. Его сила и суть как на ладони, смотри, если способен видеть. От него вовсю фонит желанием, любопытством, жаждой, нежностью и восхищением, ни единой нотки злорадства или стремления унизить и выжать досуха нет (ладно, пока еще нет, потом появятся, куда без них, но ведь пока еще нет же!), чистейший аметистовый перламутр. У тебя никогда не было светлых, Роне, вот ты и не понял сразу: он не издевается.
Он — любуется.
Оказывается, некоторых полковников МБ страшно заводит темный снизу, покорный и сходящий с ума от желания темный. Особенно если темный этот — Рональд шер Бастерхази, вот ведь какая смешная штука, кто бы мог подумать. Оказывается, у некоторых полковников МБ такие вот странные предпочтения и от подобного зрелища у них напрочь продувает чердак…
От одного этого уже можно было кончить, словно мальчишка, дорвавшийся до сладкого и не выдержавший даже прелюдии. И ирония почти не спасала.
Возможно, Роне бы все-таки заорал, наверняка что-нибудь грубое и оскорбительное, его уже просто трясло (и то, что Дайма трясло не меньше, служило довольно-таки слабым утешением), но тут Дайм перестал издеваться-любоваться и плавно толкнулся в него, сразу входя на полную длину. И свет его тоже толкнулся навстречу голодной тьме, и тьма сомкнулась вокруг, а свет продолжал пульсировать внутри, заполняя ее целиком и пробивая лучиками-иглами пронзительного удовольствия.
Роне застонал, жмурясь и выгибаясь, и решительно подался бедрами навстречу, насаживаясь еще глубже, до боли. До предела и немного за. Вот так. И еще. И еще. До распирания, до надрыва, до перебоев с дыханием, до искр из глаз, острых соленых искр. Боль отрезвляла, притормаживала разгон уже раскручивающегося наслаждения и давала шанс не кончить первому, это было очень важно. Это всегда очень важно, но особенно — если ты снизу. Тогда это становится не просто важным, а важным жизненно.
— Роне… Хиссов ты сын… Ох…
Дайм наклоняется, почти прижимаясь грудью в грудь (Роне чувствует своими ребрами бешеный набат чужого сердца), ловит губами губы, обжигает горячим дыханием, и Роне плавится в его руках, прогибается, насаживаясь все глубже и жаднее и одновременно толкаясь языком в горячий язык. Поцелуй словно бы замыкает круг, делает их сцепку окончательной и систему обмена энергиями самоподпитывающейся, и от этого наслаждение вдруг усиливается скачкообразно, заставляя Роне содрогнуться всем телом и с трудом удержаться на самой грани…
Нет. Нет, нет, нет нетнетнетнетнет… Нельзя. Рано.
Дайм должен первым, он обязательно должен кончить первым, так еще будет шанс, хоть какой-то, но… будет.
Бирюза. Перламутр. Запах хвои и мужского пота — горячего, возбужденного, он действует сильнее любого афродизиака или любовного заклятья. Роне почти задыхается от силы нахлынувшего ощущения, от света, обволакивающего снаружи и распирающего изнутри. Дайм вбивается мягко и уверенно, не прерывая поцелуя, и губы ноют оттого, как это много и мало одновременно, они вдруг становятся невероятно чувствительными, эти губы, когда их вылизывают, тянут, посасывают и прикусывают, и тесно сплетенная с наслаждением боль прошивает тело судорогой, и короткий стон Дайма вибрирует в горле, пьянит, словно самое изысканное вино… И Роне обмякает в его горячих руках, плавится, тает, течет, чувствуя, как через все его полужидкое тело от губ и до копчика прокатываются разряды чистейшего физического удовольствия, а в паху каменеет горячо и сладко, пульсируя в такт. Словно Дайм целует сам себя живыми горячими молниями — через все тело Роне, И хочется плюнуть на все, окончательно забыть и забыться, растворяясь в остром приступе подкатившего к самому горлу наслаждения…
Нет!
Нельзя.
Дайм дает слишком много и слишком щедро, ничего не беря себе взамен отданного, Роне бы почувствовал, если бы у него потянули силу, слишком знакомо, слишком больно иногда бывает, слишком привычная плата за удовольствие. Он бы не стал возражать сейчас, это честный обмен. Он бы даже обрадовался! Тем более что Дайм вряд ли был бы намеренно грубым, он не из таких, к тому же светлый…
Только вот он ничего не берет, этот шисов светлый полковник МБ. И это плохо, это куда хуже, чем если бы Дайм потребовал сразу и много. Это значит, что он возьмет потом. И намного больше. Может быть, даже и сам не заметит, как возьмет. Инстинктивно. Он не может не взять. Потому что так не бывает! Шер не может не брать силу, если она рядом и открыта, это инстинкт, как у тонущего — хвататься за все, что случайно окажется рядом…
И топить.
Того, кто случайно окажется рядом.