«Утро мудрее вечера, а потому не бывает добрым».
Народная поговорка*
* «…хотя авторство данной поговорки и приписывается Ману
Бодхисатве, но я нигде не смогла обнаружить подтверждения
существования этого афоризма в годы его жизни. Первое
документально зафиксированное упоминание этого выражения
относится к 124 году (Альт Исти с.ш. Данилоу, романс «Добрый
вечер, Злое Утро»), тогда как сам Ману Бодхисатва ушел на
перерождение полувеком ранее. Выражение довольно быстро и
широко вошло в обиходную речь, особенно после комедийной пьесы
маэстро Цонге «Сказ о недобром утре и семи вечерах», где его как
раз и произносит мрачный темный колдун, в котором современники
маэстро легко узнавали Ману, тем более что один глаз у персонажа
был очень демонстративно закрыт черной повязкой. Вероятно,
именно эту пьесу и можно считать основным источником ошибочного
приписывания самому Ману и авторства фразы, высказанной
изображавшим его актером. А иначе нам с вами пришлось бы
признать, что Ману Бодхисатва и в посмертии ведет довольно
активное существование…»
Татти бие Блавацки (99-203 гг от Основания Империи),
историк-бунтовед, первый составитель и рецензент собрания
сочинений Ману Бодхисатвы, а также составитель полной
монографии его публичных и приватных высказываний.
Роне был уверен, что не заснет. Просто не сможет, ну ни в одном же глазу даже намека на сон! Так и будет лежать, вслушиваясь в чужое дыхание, иногда трогая губами теплую кожу, терпкую и солоноватую, пахнущую хорошим сексом, морем и нагретой на солнце хвоей, теплым бризом и янтарем, возбуждением и удовольствием… и еще чем-то, совершенно непонятным и почти не определимым, но таким даймовским, что непривычно щемило в груди.
Сам Роне был слишком взбудоражен, чтобы спать. Ну, во всяком случае, он был в этом уверен. Пока не проснулся. Утром.
Наверное, это именно сонное дыхание Дайма сыграло роль своеобразного снотворного, умиротворенное, спокойное, оно словно бы диктовало новые правила незнакомой игры, в которой доверять и расслабляться рядом с кем-то было… нормально. Наверное, так и было.
Пробуждение тоже было… нормальным.
Абсолютно нормальным. И вовсе не по новым правилам, а вообще. Не то чтобы Роне любил ночевать где-либо кроме своей милой и уютной Башни Рассвета, но служба обязывает, и ночевки в гостиницах для полпреда Конвента — дело привычное. Интриги, расследования… мало ли куда пошлют!
Гостевые комнаты шера Тавоссы мало чем отличались от номеров в каком-нибудь приличном кабаке не ниже второй категории (Роне предпочитал первой, но таких на трактах практически не было, только в больших городах, до которых не всегда удавалось добраться за день). Ну, например, в том же трактире «Полкабана», где Роне как-то уже доводилось останавливаться, номера на втором этаже были точно такие же — то же ощущение временности и удобного неудобства, что ли. Нежилое такое, несмотря на всю чистоту и аккуратность — а может быть, именно что благодаря им.
И уж тем более совершенно нормально и обычно было проснуться одному.
Шисов светлый свалил, пока Роне спал. Даже не счел нужным попрощаться или там доброго утра пожелать…
И это тоже было нормальным.
Нет, ну в первый момент, конечно, такое почти демонстративное пренебрежение возмутило и неприятно царапнуло. Но, дав себе труд подумать минуту, Роне сообразил, что светлый ублюдок прав: так было лучше всего. Роне наверняка чувствовал бы себя жутко неловко, вздумай Дайм еще и утром сюсюкать и нежничать. Ну все эти поцелуйчики в качестве будильника, шамьет в постель, «Доброе утро, милый!» и прочие мерзости и слюнтяйства. Сладкая чушь, годная разве что для обольщения малолетних провинциальных принцесс. Было бы, пожалуй, куда неприятнее, если бы Дайм счел, что Роне может купиться на такую пошлятину. И нужно радоваться, что не счел. Проявил, так сказать, понимание и уважение.
Радоваться не получалось.
Наверное, потому, что вся ситуация изначально выглядела какой-то неправильной, перевернутой. Роне никому раньше не позволял себя бросать. Он сам бросал, когда считал это необходимым и полагал, что так будет лучше — для него, Роне, лучше. А его не бросали, нет, он всегда успевал первым и очень этим гордился. Вот и Дайм не должен был. А шисов светлый посмел, нарушив привычную схему: Роне, весь такой гордый и величественный, с утра пораньше элегантно сваливает с закат (то есть в рассвет), а Дайм остается просыпаться в одиночестве и страдать.
Так должно было быть. И так не было. Конечно же, обидно! Вопиющее пренебрежение устоявшимся порядком вещей и священными интересами Роне! Но чего еще ждать от светлого?
А потом вдруг холодной сосулькой кольнуло под ребра: Дайм ведь совершенно спокойно мог свалить не только из этой постели и комнаты. Что могло помешать ему, так невозмутимо ломающему установленные не им правила, точно так же буднично отречься и от собственных вчерашних слов: «вернемся вместе»? И вообще свалить из Тавоссы. Одному.
Ничего не могло ему помешать.
Оделся Роне в прыжке, одним движением, уже вылетая за порог. Но тут же поймал себя за шкирку и по коридору пошел хоть и стремительным летящим шагом, но все-таки шагом. И ауру придержал, хотя так и подмывало накрыть сканирующим полем всю Тавоссу и окончательно убедиться, что никаких высокоранговых светлых тут больше нет и в помине.
Нет уж. Полномочному представителю Конвента не подобает вести себя так несдержанно и глупо… даже если и очень хочется.
Дом шера Тавоссы не дворец императора, а светлый шер не булавка, чтобы в нем потеряться.
Настроение Роне определенно улучшилось, когда светлый шер обнаружился в гостевом зале первого этажа — и в настолько скверном расположении духа, что на его мрачном фоне даже недавнее настроение самого Роне могло показаться совершенно безоблачным и разве что не восторженным, что уж там говорить о нынешнем. Светлый сидел за столом, вертел в руках пустую чашку и разглядывая ее с такой ненавистью, что, обладай несчастная посудина хотя бы зачатками эмпатии, давно бы пошла трещинами, а то и рассыпалась в прах.
— Доброе утро, мой светлый шер! — приветствовал его Роне с искренней радостью.
И нет, это вовсе не было слащавым сюсюканьем, ясно? Просто приветствие одного шера другому, вот и все. Очень даже искреннее и радостное приветствие: Роне так и не успел решить, будет ли догонять Дайма тропами тени, если тот все же предпочел уехать один, чем-то определенно унижающим его, Роне, достоинство… или все же стоит догнать — хотя бы для того, чтобы еще раз посмотреть в эту наглую светлую морду и высказать, насколько эта светлая морда ему, Роне Бастерхази, безразлична! Да плевать он вообще хотел! И вовсе не рассчитывал ни на что, и не поверил ни разу, и вообще!
Ничего решить он так и не успел, и потому искренне обрадовался, что светлый тут и решать ничего не надо.
Дайм сверкнул в его сторону неприязненным взглядом, буркнул себе под нос что-то явно зуржьего происхождения и спросил недовольно, но более внятно:
— Ну что, едем?
Настроение Роне скакнуло совсем уж в небесные дали.
— Как можно?! — деланно ужаснулся он, всплескивая руками. — С утра пораньше?! Даже не позавтракав?! Что, даже чашечку шамьета не позволишь выпить перед дорогой бедному голодному полпреду Конвента?
Конечно, он нарывался, — тем более что Дайм был одет по-походному и действительно, похоже, только его и ждал. И теперь был готов уйти, уже даже вставать начал. Но как же не понаглеть, когда все так подозрительно хорошо? В меру понаглеть, конечно: Роне был готов мгновенно пойти на попятную и превратить все в шутку (например, о том, что после сегодняшней ночи он еще долго не будет испытывать чувства голода — ох, как же интересно было бы посмотреть на лицо светлого, услышь он такое!), и вообще, мой светлый шер, с каких это пор с утра пораньше вы не понимаете невинных шуток?
Но Дайм только поморщился, словно от зубной боли, и опустился обратно на стул, буркнув недовольно:
— Да пей, кто тебе мешает?
Пришлось доставать с кухни шисов шамьет и какие-то рогалики. И быстро ими давиться, не чувствуя вкуса. Но не радовать же светлого сообщением, что у Роне почему-то вдруг совершенно пропал аппетит?