Кресло, каждый изгиб которого — совершенство. Блистающий кнопками пульт. Вогнутая, будто сложенная из телеэкранов, стена. Когда-то считалось, что так будет выглядеть рубка межзвёздного корабля. Оказалось, что так будет выглядеть кабинет крупного ответственного работника.
***
Нет-нет, не было ни жертв, ни разрушений — просто вспыхнули и медленно стали гаснуть экраны.
Генеральный директор потыкал пальцем во все кнопки и вне себя откинулся на спинку кресла. Такого ещё не случалось! Ну, бывало, что забарахлит канал-другой, но чтобы так, скопом… Он был отсечён от подчинённых, как голова от туловища.
Генеральный директор схватил со стола пластмассовый стаканчик и залпом проглотил остывший кофе.
Вогнутая, как бы сложенная из экранов стена упорно не хотела оживать. Вместо этого мелодично забулькал сигнал видеофона.
Директор нажал клавишу, и на изящном настольном экранчике возник незнакомый юноша, одетый… Ну да в одну из этих самодельных верёвочных маечек… Как же они их называют? Какое-то совершенно дурацкое словцо…
— Здравствуйте, — сказал юноша. — Я к вам сейчас подъеду.
— Что происходит? — в негодовании осведомился директор. — Почему вдруг…
— Ничего страшного, — успокоил юноша. — Это не на линии, это у вас в кабинете неисправность. Скоро буду. — И дал отбой.
«Плётка!» — внезапно вспомнил директор название верёвочной майки и рассвирепел окончательно. При чем здесь плётка? Плётка — это совсем другое… Пороть их, сопляков, некому!
Он смял в кулаке пустой стаканчик и бросил на стол. Интересно, сколько времени юноша в «плётке» провозится со всей этой механикой? Если группа учреждений останется без руководителя минут на пятнадцать — тогда, действительно, ничего страшного. Но тут, кажется, речь идёт не о минутах, а о часах… Ну и сотруднички в службе связи! Ведь это надо было сидеть плести… И ведь в рабочее время, наверное!..
И вдруг генеральный директор сообразил, что вызывающе одетый сотрудничек будет первым его посетителем за пять лет — настоящим, не телеэкранным. Ошеломлённый этой мыслью, он оглянулся на персональный пневматический лифт в углу кабинета. Чёрт возьми, раз так, то надо встретить. Какой-никакой, а гость…
Он нажал кнопку, и из ниши в стене выскочил киберсекретарь на тонких трубчатых ножках.
— Два кофе, — барственно, через губу, повелел генеральный директор. — И наведи-ка здесь, братец, порядок…
***
Техники, как известно, опаздывают, но этот, в «плётке», видимо, был какой-то особенный: прибыл быстро, как обещал. От кофе вежливо отказался, раскрыл сумку и принялся выкладывать на стол разные диковинные инструменты.
Директор откашлялся. За пять лет он начисто отвык говорить на работе с живыми людьми.
— И долго вы её плели? — поинтересовался он наконец.
Юноша вопросительно посмотрел на директора, потом понял, что речь идёт об его уникальной маечке.
— Вообще-то долго, — со вздохом признался он. — Дня три.
— И какие преимущества? Я имею в виду — перед фирменными рубашками?
Юноша почесал в затылке.
— Понятно… — сказал директор. — Я надеюсь, поломка не очень серьёзная? Вы учтите: целая группа учреждений отрезана от руководства…
— Минут за пятнадцать справлюсь, — обнадёжил юноша. — Да вы пойдите пока, погуляйте. Я слышал, у вас тут парк замечательный…
— Где? — не понял директор.
Юноша удивился.
— Как «где»? Здесь.
Он вскинул голову и чуть ли не с ужасом уставился на клиента.
— Так вы что, ни разу в парке не были?
— Вообще-то я приезжаю сюда работать, а не прогуливаться, — сухо заметил директор.
Юноша смотрел на него, приоткрыв рот. Директору стало неловко.
— И потом я всегда думал, что в кабинет можно попасть только лифтом, — смущённо признался он. — Сначала подземкой, а там сразу лифт…
— Да как же это вы! — всполошился юноша. — Да это же и в инструкции должно быть указано… Вон та клавиша, видите?
Он подошёл к стене и утопил клавишу. В ту же секунду добрая треть стены куда-то пропала, и директор отшатнулся, как перед внезапно распахнутым самолётным люком.
Неимоверной глубины провал был полон листвы и солнца.
— Ничего себе… — только и смог выговорить директор. Он почему-то всегда полагал, что его командный пункт расположен в одном из подземных ярусов. Оказалось, что на первом этаже.
Веселая шелковистая трава шевелилась у самых ног. Шорохи и сквозняки летнего утра гуляли по кабинету.
— Так вы говорите, пятнадцать минут у меня есть?
***
Удивительный день! Всё впервые. Отключились экраны, зашёл человек, открылась дверь в стене…
Директор разулся и посмотрел назад, на свой кабинет.
Вот, значит, как он выглядит со стороны… Белый, словно парящий в воздухе куб с тёмным прямоугольником входа и лесенкой в три ступеньки. А вон ещё один кубик… Да их тут много, оказывается.
Вдали из-за дерева проглядывала неширокая полоска воды.
«Если провозится подольше, можно будет на речку сходить…» — удивив самого себя, подумал директор.
На соседней поляне загорали. Там, прямо на траве, возлежал дородный мужчина в трусиках строгого покроя. Чувствовалось, что загорает он с недавних пор, но яростно: кожа его была воспалённо-розового цвета.
Глядя на него, директор почему-то забеспокоился и подошёл поближе, всматриваясь и пытаясь понять причину своей тревоги.
Во-первых, загорающего мужчину он откуда-то знал. Но причиной было не это. Причиной была неуловимая нелепость происходящего.
Крупное волевое лицо, твёрдый, определённых очертаний рот, упрямый, с ямкой, подбородок… Такого человека легко представить за обширным столом перед вогнутой стеной из телеэкранов. Человек с таким лицом должен руководить, направлять, держать на своих плечах сферы и отрасли.
Воспалённо-розовый ответственный работник на нежно-зелёной траве посреди рабочего дня — воля ваша, а было в этой картине что-то сюрреалистическое.
Директор неосторожно зацепил тенью лицо лежащего. Воспалённо-розовое веко вздёрнулось, и на генерального директора уставился свирепый голубой начальственный глаз.
— Я загораю, — низко, с хрипотцой сообщил лежащий.
— Простите? — удивился директор.
— Вы же хотели спросить, что я тут делаю? Я загораю.
— Да я, знаете ли, понял, — несколько обескураженно сказал директор. — Я, собственно, хотел спросить: не вас ли я видел на Арчединском симпозиуме пять лет назад?
Свирепый голубой глаз критически и с каким-то сожалением окинул директора.
— Очень может быть…
Да-да! И голос тоже! Именно таким голосом осведомляются о причинах небывало высокого процента брака. Или, скажем, о причинах непосещения зрителями городского театра, если товарищ руководит не в производственной сфере, а именно в культурной… Целую вечность генеральный директор не беседовал с собратьями по штурвалу. Проклятые телеэкраны отсекли их друг от друга, наглухо заперев каждого в своем рабочем кабинете.
— Вы, как я понимаю, тоже здесь… руководите? — попытался наладить разговор генеральный директор.
— Руководил, — последовал ответ.
«Ах вот оно что…» — подумал директор и ровным голосом, будто ничего существенного сказано не было, продолжал:
— И чем же вы руководили?
— Телевизорами.
Шутка была тонкой, и кто, как не директор, мог оценить её в полной мере!
— Да, действительно… — вежливо посмеявшись, сказал он. — Экраны, люди на экранах… И ни с кем из них в жизни не встречаешься, филиалы-то — по двум континентам разбросаны… Иной раз глядишь в телевизор и гадаешь: есть на самом деле эти люди, нет их?..
— Нет их, — бросил лежащий, подставляя солнцу внутреннюю недостаточно воспалённую часть руки.
— Простите? — опять не понял директор.
— Я говорю: нет их! — рявкнул мужчина. Не вынес изумлённого директорского взгляда и рывком сел. — Ну что вы уставились? Людей, которыми вы руководите, нет. И никогда не было. Повторить?
Директор всё ещё молчал. Мужчина шумно хмыкнул и снова растянулся на траве.
— Я вижу, вы от меня не отвяжетесь, — проворчал он.
— Не отвяжусь, — тихо подтвердил директор. — Теперь не отвяжусь.
Мужчина посопел.
— С самого начала, что ли? — недовольно спросил он.
— Давайте с самого начала…
В светлых солнечных кронах журчал ветер.
— Лет семь назад, если помните, — не пожелав даже разжать зубы, заговорил незнакомец, — в верхах в очередной раз подняли вопрос: что мешает работе сферы управления… — Он сделал паузу и, преодолев отвращение, продолжал: — Привлекли специалистов, построили какой-то там сверхкомпьютер… Понатыкали кругом датчиков, телекамер…
— Послушайте! — не выдержал директор. — История с компьютерщиками мне известна! Но вы перед этим сказали, что якобы…
— А какого дьявола спрашиваете, раз известна? — вспылил лежащий. — Давайте тогда сами рассказывайте!
— Но позвольте…
— Давайте-давайте! — потребовал воспалённый незнакомец. — Так что выяснили специалисты?
— Да ничего нового! — в свою очередь раздражаясь, ответил директор. — Доказали, что часть управленческого аппарата — балласт! От балласта избавились…
— Как?
— Что «как»?
— Как избавились?
— Н-ну… ненужных руководителей отстранили, нужных оставили…
— Вас, например?
— Меня, например!
— Так, — сказал лежащий. — Замечательно. И многих, по-вашему, отстранили?
— Да чуть ли не половину… Но я не понимаю…
Директор опять не закончил, потому что лежащий всхохотнул мефистофельски.
— Ну, вы оптимист! — заметил он. — Половину… Это надо же!
— Послушайте! — сказал директор. — Как вы со мной разговариваете! Я вам что, мальчишка? Или подчинённый?… Ну, не половину, ну, три четверти — какая разница!
— Разница? — прорычал лежащий, снова уставя на генерального директора свирепый голубой глаз. — Я, кажется, переоценил вашу сообразительность… Вы что, не понимаете, что это такое — три четверти управленческого аппарата? Если они все разом почувствуют, что под ними качнулись кресла!.. Как вы их отстраните? Куда вы их отстраните? Да они вас самого в два счёта отстранят! Объединятся и отстранят!..
Директору захотелось присесть, но он ограничился тем, что поставил на траву туфли, которые до этого держал в руке.
— Так что было делать с нами? — всё более накаляясь, продолжал лежащий. Собственно, лежащим он уже не был — он полусидел, попирая нежно-зелёную травку растопыренной пятернёй. — А? С генерал-администраторами! Которых — пруд пруди! «Дяденька, дай порулить» — слышали такую поговорку?.. — Он передохнул и закончил ворчливо: — Уж не знаю, в чью умную голову пришла эта блестящая мысль, а только наиболее влиятельных товарищей перевели с повышением в замкнутые кабинеты с телевизорами, а телевизоры подключили к тому самому компьютеру — благо, вся информация была уже в него заложена. Вот он-то и подает вам на экраны изображения, которыми вы руководите… не причиняя вреда окружающим.
— Вы… шутите… — прошептал генеральный директор.
Собеседник шумно вздохнул и лёг.
— Но если это так… — хрипло сказал директор («Так, так», — подтвердил собеседник, прикрывая глаза), — я возьму его сейчас за глотку и спрошу…
— Кого?
— У меня там один… в кабинете… экраны ремонтирует…
— Бросьте, — брезгливо сказал собеседник. — Он ничего не знает. Он ремонтирует экраны.
— Но надо же что-то делать! — закричал директор.
— Что?
— Но вы же сами говорили: три четверти… огромная сила…
— Была, — уточнил собеседник. — Когда-то. А теперь пять лет прошло! Всё потеряно: связи, влияние — всё… Нет, дорогой коллега, переиграть уже ничего невозможно. — Последнюю фразу он произнёс чуть ли не с удовлетворением.
Директор наконец взял себя в руки. Лицо его стало твёрдым, прищур — жёстким.
— Да вы вроде радуетесь, — холодно заметил он.
Лежащий хмыкнул, не открывая глаз.
— А как, позвольте спросить, вы сами об этом узнали?
Страшный незнакомец повернулся на другой бок, продемонстрировав спину с травяным тиснением и прилипшим листочком.
— А случайно, — помолчав, признался он. — У них, знаете ли, тоже иногда накладки бывают… Короче, узнал. Потом отыскал одного из этих… программистов.
— Вы мне его адрес не дадите? — быстро спросил директор.
— Не дам, — сказал собеседник. — Вам пока нельзя. Ищите сами. А пока будете искать, придёте в себя, образумитесь маленько… Как я. — Он поглядел искоса на директора и посоветовал: — А вы посчитайте меня сумасшедшим. Станет легче. Я же вижу, вы уже готовы…
Директор оглянулся беспомощно. Мир давно уже должен был распасться на куски и рухнуть с грохотом, но, похоже, он рушиться не собирался: всё так же зеленел, шумел кронами и мерцал из-за стволов неширокой полоской воды.
— И вы думаете, я вам поверю? — весь дрожа, проговорил директор. — Подавать на экраны жизнь… Да он что, Шекспир, ваш компьютер?
— А! — с отвращением отмахнулся лежащий. — Какой там Шекспир!.. Нормальная компьютерная игрушка…
Директору хотелось проснуться. Или хотя бы схватить лежащие на траве туфли и припуститься бегом из солнечного зелёного кошмара в привычную реальность кабинета.
— Не может быть… — вконец охрипнув, сказал он. — Это скандал. Вмешалась бы международная общественность…
— Вмешалась бы. — Собеседник одобрительно кивнул. — Но не вмешается. Тут вот какая тонкость… Жажда власти (она же административный восторг) определена ныне медиками как одна из форм сумасшествия. Так что в глазах общественности мы с вами, коллега, скорее пациенты, чем заключённые…
— Но если человек до конца дней своих просидит в кабинете? — крикнул директор.
— Ну и просидит, — последовал философский ответ.
— Так… — задыхаясь проговорил директор. — Так… И что вы теперь намерены делать?
— Загорать, — лаконично отозвался собеседник.
— Ну допустим, — собрав остатки хладнокровия, сказал директор. — День будете загорать, два будете загорать… У вас, кстати, кожа облезает… А дальше?
— Облезает, говорите? Это хорошо…
— Вы мне не ответили, — напомнил директор. — Что дальше?
Взгляд незнакомца несколько смягчился. С минуту лежащий изучал директора, явно прикидывая, а стоит ли с этим типом откровенничать.
— Тут, я смотрю, речка есть… — нехотя проговорил он наконец. — Она ведь куда-то должна впадать. Наверное, в какую-нибудь другую речку. И та тоже… Значит, если поплыть отсюда по течению, можно и до моря добраться… Закажу яхту. Или даже сам построю. Хочу, короче, попробовать кругосветное плавание. В одиночку…
После этих слов генеральному директору стало окончательно ясно, с кем он имеет дело. Видимо, следовало вежливо со всем согласиться и тут же откланяться. Но директор был ещё слишком для этого взвинчен.
— Ах, кругосветное! — сказал он. — В одиночку!.. Оч-чень, оч-чень интересно… А кому, позвольте спросить, это нужно? Вы! Энергичный, инициативный человек…
— Кому? — взревел воспалённо-розовый незнакомец. — Мне! С детства, знаете ли, мечтал! Плывёшь этак, знаете, по океану и не причиняешь вреда ни единой живой душе!.. Идите, — почти приказал он. — Идите в ваш кабинет, играйте там в ваши игрушки, идите куда хотите!..
На траву рядом с директорской тенью легла ещё одна. Директор оглянулся. Это был юноша в «плётке». Лежащий бешено посмотрел на верёвочную маечку подошедшего и повернулся к публике без малого алой спиной.
— Вроде работает, — сообщил юноша, с интересом разглядывая облезающую спину. Спина была похожа на контурную карту Европы.
Генеральный директор сделал страшные глаза и предостерегающе приложил палец к губам. Затем — по возможности бесшумно — поднял с травы туфли и, ухватив за неимением лацкана какую-то верёвочную пупочку, увлек изумлённого юношу в сторону кабинета. Босиком и на цыпочках.
— Видите, человек лежит? — шепнул он, отведя его подальше.
Юноша испуганно покивал.
— Совершенно страшная история… — всё так же шёпотом пояснил генеральный директор. — Крупный ответственный работник, я с ним встречался на симпозиуме… Вы же представляете, какие у нас нагрузки…
— Так что с ним? — спросил юноша. Тоже шёпотом.
Директор быстро оглянулся на лежащего и, снова сделав страшные глаза, покрутил пальцем у виска.
— Что вы говорите! — ахнул юноша. — Так это надо сообщить немедленно!..
— Тише!.. — прошипел директор. — А куда сообщить, вы знаете?
— А как же!
— Молодой человек… — В голосе генерального директора прорезались низы. — Я вас убедительно прошу сделать это как можно скорее…
Они ещё раз оглянулись. На нежно-зелёной поляне по-прежнему сияло воспалённо-розовое пятно. Как ссадина.
— Вот так, — с горечью произнёс директор. — Работаешь-работаешь…
Не закончил и, ссутулясь, пошёл к кабинету. Потом вздрогнул, опустился на корточки и с заговорщическим видом поманил к себе юношу туфлями, которые всё ещё держал в руке. Юноша посмотрел на странного клиента, как бы сомневаясь и в его нормальности, но подумал и тоже присел рядом. Оба заглянули под светлое матовое днище кабинета.
— Слушайте… — снова зашептал директор. — А вон тот кабель… Он куда идёт?
Юноша пожал загорелым плечом.
— Это надо схему смотреть, — сказал он.
— Слушайте… А он нигде не соединяется с каким-нибудь… компьютером, например?
— Ну а как же! — всё более недоумевая, ответил юноша. — И не с одним. У вас у самого в кабинете два компьютера, оба в сети…
— Да нет! — с досадой перебил директор. — Я не о том… Понимаете, лет семь назад построили какой-то там сверхкомпьютер…
— Семь лет назад? — Юноша недоверчиво засмеялся. — Да он уж, наверно, списан давно!
— Вы полагаете?
— Уверен!
Они поднялись с корточек.
— Спасибо, — стремительно обретая утраченное было достоинство, изронил директор. — Спасибо вам большое… И, пожалуйста, не забудьте о моей просьбе… — Он хотел было подать юноше руку, но в руке были туфли. Возникла неловкость.
— Вы сейчас в лифт? — поспешно спросил директор.
— Да нет, я, пожалуй, пройдусь… — отвечал юноша, озадаченно на него глядя.
— А, ну пожалуйста-пожалуйста… — благосклонно покивал директор и вдруг встревожился: — Позвольте, а как же вы тогда сообщите?..
Вместо ответа юноша многозначительно похлопал по сумке.
***
Ступеньки взметнулись, распрямились, и прямоугольник входа исчез. Это директор нажал клавишу в своем кабинете. Потом внутри слепого матового куба что-то слабо пискнуло. Это включились экраны.
Юноша в «плётке» повернулся и, покачивая сумкой, двинулся через парк.
— Ну и зачем вам это было нужно? — с упрёком спросил он, останавливаясь над воспалённо-розовым мужчиной.
Лежащий приоткрыл глаз.
— А-а… — сказал он. — Так вы, значит, ещё и экраны ремонтировать умеете?
— Мы же вас просили ни с кем из них не общаться! — Юноша был явно расстроен. — Излечение шло по программе, наметились сдвиги… Сегодня мы его выпустили на травку, подобрали погоду, настроение… Неужели за речкой места мало? Почему вам обязательно надо загорать рядом с… э-э… — И юноша в «плётке» обвёл свободной рукой многочисленные белые кубики, виднеющиеся из-за деревьев.
— А он первый начал, — сообщил лежащий, кажется, развлекаясь. — И вообще — где яхта? Вы мне обещали яхту!
— И с яхтой тоже! — сказал юноша. — Зачем вы нас обманули? Вы же не умеете обращаться ни с мотором, ни с парусом! Перевернётесь на первой излучине…
— Ну не умею! — с вызовом согласился лежащий. — Научусь. Пока до моря доплыву, как раз и научусь. А пациент этот ваш… Я тут с ним поговорил… Зря возитесь. По-моему, безнадёжный.
— Должен вам напомнить, — заметил юноша, — что вы тоже считались безнадёжным. Причем совсем недавно.
Воспалённо-розовый мужчина открыл было рот, видимо, собираясь сказать какую-нибудь грубость, но тут над парком разнёсся гул и шелест винтов, заставивший обоих поднять головы. Что-то, похожее на орла, несущего в когтях щуку, выплыло из-за крон и зависло над неширокой полоской воды.
Вертолёт нёс яхту.
Счастливый человек — он был разбужен улыбкой. Ну да, улыбнулся во сне, почувствовал, что улыбается, и проснулся. А проснувшись, вспомнил…
Вчера он вынул из кладовки все свои сокровища, построил их в шеренгу и учинил генеральный смотр. Два корня он отбраковал и, разломав на куски, сбросил в мусоропровод, а остальные отправил обратно, в кладовку. Все, кроме одного.
Это был великолепный, трухлявый изнутри корень с чётко выраженным покатым лбом и шишковатой лысиной. Шероховатый бугор вполне мог сойти за нос картошкой, а из-под изумлённо приподнятого надбровья жутко зиял единственный глаз. Вдобавок вся композиция покоилась на неком подобии трёхпалой драконьей лапы.
Прелесть что за корешок!
Всё ещё улыбаясь, он встал с постели и вышел босиком в большую комнату, где посреди стола на припорошённой древесной трухой газетке стоял, накренясь, тот самый корень. С минуту они смотрели друг на друга. И было уже очевидно, что остренькая шишка на боку лысины — вовсе не шишка, а рог. Ну да, маленький такой рожок, как у фавна.
— Ты леший, и зовут тебя Прошка, — с удовольствием сообщил он куску трухлявого дерева. — И страшным ты только прикидываешься. Ты хитрый и одноглазый. Коготь я тебе, конечно, укорочу, а вот что правая щека у тебя вислая — это ты зря…
Тут он почувствовал беспокойство и оглянулся. Из большой комнаты очень хорошо просматривалась коротенькая — в три шага — прихожая, тупо упёршаяся во входную дверь. Где-то там, далеко-далеко за дверью, его, должно быть, уже ждали. Хмурились, поглядывали на часы и, поджав губы, раздражённо постукивали ногтем по циферблату.
Он повернулся к корню и, как бы извиняясь, слегка развёл руками.
Наскоро умывшись, наскоро одевшись и наскоро позавтракав, он влез в пальто, нахлобучил шапку и взял с неудобной, причудливой, но зато самодельной подставки потёртый до изумления портфель из настоящей кожи. Перед самой дверью остановился, решаясь, затем сделал резкий вдох, открыл, шагнул…
…и произошло то, что происходило с ним изо дня в день: захлопнув за собой дверь, он обнаружил, что снова стоит всё в той же прихожей, правда, уже малость подуставший, что портфель стал заметно тяжелее и что на воротнике пальто тает снег. Видимо, там, за дверью, была зима. Да, зима. Недаром же три дня назад стёкла заволокло льдом почти доверху.
— Ну вот… — с облегчением выдохнул он. — Уже всё…
В портфеле оказались продукты. Он перебросал их в холодильник и, чувствуя, как с каждой секундой усталость уходит, подошёл к столу с корнем, посмотрел справа, слева…
— Нет, — задумчиво сказал он наконец. — Всё-таки второй глаз тебе необходим…
Он перенёс корень в кухню, зажёг газ и, ухватив плоскогубцами толстый, в синеватой окалине гвоздь, сунул его острым концом в огонь, а сам, чтобы не терять времени, выбрал из груды инструментов на подоконнике заточенный в форме ложечки плоский напильник и со вкусом, не торопясь принялся выскабливать труху из полостей корня.
Когда закончил, гвоздь уже наполовину тлел вишнёвым. Осторожно вынув его из огня плоскогубцами, он убедился, что рука не дрожит, и приступил.
Раскалённое железо с шипением входило в древесину, едкие синеватые струйки дыма взвивались к потолку, вытягивались лёгким сквозняком в большую комнату и плавали там подобно паутинкам перед коричневыми с истёртым золотым тиснением корешками книг, путались в хитрых резных подпорках полок.
И тут — нечто небывалое — взвизгнул дверной звонок. Рука с плоскогубцами замерла на полдороге от конфорки к корню. Ошиблись дверью? Несколько мгновений он сидел прислушиваясь.
Вишнёвое свечение, тускнея, сползло к острию гвоздя и исчезло. Да, видимо, ошиблись… Он хотел продолжить работу, но звонок взвизгнул снова.
Пожав плечами, он отложил остывший гвоздь, отставил корень и, отряхивая колени, вышел в прихожую. Всё это было очень странно.
Открыл. На пороге стояла искусственная каштановая шубка с поднятым воротником. Из кудрявых недр воротника на него смотрели блестящие, как у зверька, смеющиеся глазёнки.
— Чай кипела? — шаловливо осведомилось то, что в шубке, бездарно копируя не то кавказский, не то чукотский акцент.
Опешив, он даже не нашёлся, что ответить. Шубка прыснула:
— Ну чо ты блынькаешь, как буй на банке? На чашку чая приглашал?
Оглушённый чудовищной фразой, он хотел было собраться с мыслями, но гостья впорхнула в прихожую, повернулась к нему кудрявой каштановой спиной и, судя по шороху, уже расстёгивала толстые пластмассовые пуговицы. Решительно невозможно было сказать, где кончаются отчаянные завитки воротника и начинаются отчаянные завитки причёски.
— Как… что? — упавшим голосом переспросил он наконец, но тут шубка была сброшена ему на руки.
— Моргаешь, говорю, чего? — стремительно оборачиваясь, пояснила гостья. Она улыбалась во весь рот. Круглые щёчки, подпёрли глаза, превратив их в брызжущие весельем щёлки. — Можно подумать, не ждал!
— Нет, отчего же… — уклончиво пробормотал он и с шубкой в руках направился к хитросплетению корней, служившему в этом доме вешалкой. Кто такая, откуда явилась?.. Узнать хотя бы, в каких отношениях они — там, за дверью…
Когда обернулся, гостьи в прихожей уже не было. Она уже стояла посреди большой комнаты, и её блестящие, как у зверька, глазёнки, что называется, стреляли по углам.
— А кто здесь ещё живёт?
— Я живу…
— Один в двух комнатах? — поразилась она.
Ему стало неловко.
— Да так уж вышло, — нехотя отозвался он. — В наследство досталось…
Разом утратив стремительность, гостья обвела комнату медленным цепким взглядом.
— Да-а… — со странной интонацией протянула она. — Мне, небось, не достанется… Ой, какая мебель старая! Ой, а что это за полки такие, никогда не видела!..
— Своими руками, — не без гордости заметил он.
Уставилась, не понимая:
— Что ли, денег не было настоящие купить?.. Ой, и телевизора почему-то нету…
***
Счастливый человек — он был разбужен улыбкой. Ну да, улыбнулся во сне, почувствовал, что улыбается, — и проснулся.
За окном малой комнаты была оттепель. Свисающий с крыши ледяной сталактит, истаивая, превращался на глазах из грубого орудия убийства в орудие вполне цивилизованное и даже изящное. Леший по имени Прошка, утвердившись на трёхпалой драконьей лапе, грозно и насмешливо смотрел с табурета.
— Что же мне, однако, делать с твоей щекой? Не подскажешь?
Леший Прошка загадочно молчал. Впрочем, щека — ладно, а вот из чего бы придумать нижнюю челюсть? Он вскочил с постели и уставился в угол, где были свалены теперь все его сокровища. Потом выстроил их в шеренгу и, отступив на шаг, всмотрелся. Нет. Ничего похожего…
Тут он опомнился и взглянул на закрытую дверь комнаты. Там, за дверью, его наверняка уже ждали. С дребезгом помешивали чай в стакане, нервно поглядывая на стену, где передвигали секундную стрелку новенькие плоские часы, переваривающие в своих жестяных внутренностях первую батарейку.
Он оделся, подошёл к двери и щёлкнул недавно врезанной задвижкой. Затем сделал резкий вдох, открыл, шагнул…
…и произошло то, что происходило с ним изо дня в день: прикрыв за собой дверь, он снова очутился в малой комнате, но голова была уже тяжёлая и мутная, а щёки горели, словно там, за дверью, ему только что надавали пощечин.
А может, и впрямь надавали, кто знает…
С трудом переведя дыхание, он заставил себя улыбнуться. Потом запер дверь на задвижку и подошёл к корню.
— Ну-с, молодой человек, — сказал он, потирая руки. — Так как же мы с вами поступим?
Он присел перед табуретом на корточки и тронул дерево кончиками пальцев. Ну, допустим, полщеки долой… И что будет? Он прикрыл ладонью нижнюю половину Прошкиной щеки и остался недоволен. Не смотрится… Стоп! А если…
Мысль была настолько дерзкой, что он даже испугался. Ну да, а если взять и спилить щёку вообще? Тогда вместо скособоченного рта получается запрокинутая отверстая пасть, а спиленный кусок…
Он выпрямился, потрясённый.
А спиленный кусок — это и есть нижняя челюсть.
Он кинулся к кровати и выгреб из-под неё груду инструментов — искал ножовку по металлу. Найдя, отвернул барашковую гайку, снял полотно, а ненужный станок вернул под кровать. Снова присел перед табуретом и, прищурив глаз, провёл первый нежный надпил.
Древесный порошок с шорохом падал на расстеленную внизу газетку. Работа была почти закончена, когда в дверь постучали. Нахмурясь, он продолжал пилить. Потом раздался еле слышный хруст и, отняв от корня то, что было щекой, он внимательно осмотрел срез. Срез был гладкий, как шлифованный.
Стук повторился. Чувствуя досаду, он положил ножовочное полотно на край табурета и с будущей челюстью в руке подошёл к двери.
— Да?
— С ума сошёл… — прошелестело с той стороны. — Приехала… Открой… Подумает…
Он открыл. На пороге стояли две женщины. Та, что в халатике, надо полагать, жена. Вторая… Он посмотрел — и содрогнулся. Вторая была коренастая старуха с жёлтыми безумными глазами и жабьим лицом. Леший Прошка по сравнению с ней казался симпатягой.
— Вот… — с бледной улыбкой пролепетала та, что в халатике. — Вот…
Безумные жёлтые глаза ужасающе медленно двинулись в его сторону. Остановились.
— Зятёк… — плотоядно выговорило чудовище, растягивая рот в полоумной клыкастой усмешке. Затем радушие — если это, конечно, было радушие — с той же ужасающей медлительностью сползло с жабьего лица и старуха начала поворачиваться всем корпусом к двери — увидела задвижку.
— Это он уберёт, — поспешно сказала та, что в халатике. — Это… чтоб не мешали… Подрабатывает, понимаешь? Халтурку… на дом…
***
Счастливый человек — он был разбужен улыбкой. Продолжая улыбаться, он лежал с закрытыми глазами и представлял, как пройдётся мелкой наждачной шкуркой по шишковатой Прошкиной лысине, зашлифует стыки нижней челюсти, протравит морилкой и сразу станет ясно, покрывать его, красавца, лаком или не покрывать.
Однако пора было подниматься. Решившись, он сделал резкий вдох, открыл глаза…
…и произошло то, что происходило с ним изо дня в день: он обнаружил вдруг, что снова лежит с закрытыми глазами, что во всём теле ноет накопившаяся за день усталость и мысли еле ворочаются в отяжелевшей голове, и, уже засыпая, он успел подумать, что хорошо бы ещё подточить задний коготь на драконьей лапе, — и тогда голова Прошки надменно откинется.
***
Счастливый человек…
1987
Черная гробовая змея цепенеет, спутавшись в тугой клубок глубоко под извилистыми корнями столетней ели — никто не достанет там так похожего на еловые корни тела, ни серой и сырой осенью, ни, тем более, снежной морозной зимой, ни в черную, как она сама, весеннюю распутицу. Даже сущий мороз. Никто не разгадает ее черных холодных снов, не заглянет в ее пустые угрюмые глаза, не прочтет ее коротких темных мыслей.
Он идет. Глухой осенней ночью в полной тишине. Он медленно и неуклюже поднимается по лестнице, тогда как не может, не должен ходить… Надо закричать, позвать на помощь, но с каждым его шагом тело цепенеет, как гробовая змея под извилистыми корнями столетней ели. Он идет. Под ним не скрипят ступени, но каждый шаг, приближающий его к двери, ощутим, осязаем. От него не спастись. Ничто не помешает ему войти в спальню. Ужас заперт в бессильном теле и бьется внутри как толстая мохнатая бабочка, душит липкой пыльцой, осыпающейся с крыльев… Закричать! Надо немедленно закричать! Но из горла не пробивается даже жалкого писка, даже змеиного шипения…
Он идет. Он миновал лестницу. От него не спастись. Оцепенение подбирается к груди, перехватывает дыхание — он здесь, он стоит прямо над тобой… Только глупые дети думают, что спрячутся от него под одеялом…
Черная гробовая змея видит сны своих жертв — они полны беспомощности, безысходности и ужаса.
* * *
Дождь лил и лил второй день подряд, холодный и злой. Осенний ветер трепал его струи, стучал в окна и выл в печной трубе; ручей вздыбился, вспенился и бешено крутил колесо амберного породителя. И если бы Лахт не выглядывал в окно, опасаясь поломки колеса, то не заметил бы черного всадника, приближавшегося к дому. Бывает же…
Дети возились, повизгивая, в теплом углу возле печки, жена и кухарка перебирали крупу за пустыми женскими разговорами, и Лахт обернулся к ним.
— Йочи, иди пока наверх. К нам гость…
— Кто-то чужой? — переспросила жена, вставая.
— К нам черный всадник, — хмыкнул Лахт, хотя смешно ему вовсе не было.
Нетерпеливый стук в дверь раздался раньше, чем Йочи поднялась в спальню, и Лахт помедлил. На всякий случай перетянул шнурками концы височных прядей — пусть видит, что перед ним отец семейства, а не бездомок какой-нибудь…
Стук повторился — громче и настойчивей. Что нужно здесь черному всаднику? Кто-то навел на Лахта Конгрегацию? Тогда почему приехал один рейтар, а не отряд? Просто на разведку?
Лахт, не заправляя рубаху в штаны, дважды обернул широкий мягкий пояс вокруг тела. Надо было бы, конечно, сорочку надеть, но пока ее найдешь…
Вместо стука гость ударил в дверь кулаком, да так, что содрогнулся весь дом.
Лахт дернул засов и распахнул двери — точно, рейтар врезал по ним своей шипованной перчаткой, оставил три дырки на самом видном месте!
— Зачем дверь-то портить? — проворчал Лахт не очень-то гостеприимно. — Колокольчик есть — нужно только за веревочку дернуть…
А впрочем, хорошо, что рейтар не дергал за веревочку — оторвал бы колокольчик одним движением. Здоровенный был детина, косая сажень в плечах, — родом, небось, из карьял. С его плаща вода не капала, а лилась многочисленными струйками, под опущенным на лицо куколем невозможно было разглядеть глаз…
— Это ты Ледовый Лахт сын Акарху сына Сужи? — переступая порог, спросил рейтар.
— Нет. Не я. Я не Ледовый. И даже не Ледяной, я Ледовой Лахт. Ле-до-вой, — пробормотал Лахт, отступая от двери. Сапоги гостя, перепачканные густой жирной грязью, оставляли на выскобленном полу заметные следы.
— Я воин Триликой богини, рейтар Северо-восточного ландмайстерства Конгрегации, — черный всадник откинул куколь, — мое имя Каменный Хорк сын Эло сына Корпи.
Мальчишка. Щенок лет двадцати, не более. Из морских купцов, и не рядовых вовсе — не меньше, чем сын морского дядьки или даже хозяина шнавы. Умеет не только сидеть на веслах и тянуть канаты — наверняка знает навигацию, астрономию, может вести парусный корабль, владеет стратегией и тактикой морского боя, легко управляется с топором, палашом и саблей, а не только с шипованным кастетом… Что его понесло в рейтары?
Лахт поморщился… Ну почему? Ну откуда он это узнал? Он ведь не колдун, это не колдовство — наитие, которое можно объяснить логически.
Ладно, сын хозяина шнавы должен к двадцати годам знать и уметь в десять раз больше сына гребца. Морские купцы не балуют своих детей, и чем богаче купец, тем трудней приходится его сыновьям. Но с чего Лахт взял, что парень вообще из морских купцов?
Воин Триликой вперил взгляд в потолок, где висела амберная лампа, а потом подозрительно спросил:
— Это что, колдовство?
— Это амберная магия. Пока не запрещается Конгрегацией.
— Я слышал, ты колдун… — гость смерил Лахта еще более подозрительным взглядом.
— Я ученый механик, а не колдун. О чем имею грамоту высшей школы Великого города. Предъявить?
— Не надо. Я приехал к тебе с личной просьбой.
Нормально начинает личные просьбы — с обвинения в колдовстве… Точно сын хозяина шнавы. И не одной. То, что парень морской купец, понятно по походке. Морда кирпичом — это индивидуальная особенность, а вот навсегда обветренная кожа на лице подтверждает: моряк. И косички от висков тоже обычно плетут морские купцы. Но почему из богатых? Говор? Хватка? Взгляд? Надо немедленно понять, откуда Лахт это узнал, иначе потом будет поздно. В Великом городе он перевидал множество морских купцов, там их достаток был виден по оружию и доспехам, но воины Триликой одеты и вооружены одинаково. Ладно, пусть будет взгляд и манера говорить и держаться.
— Проходи, — поморщившись, предложил Лахт. — Каменный Хорк…
Тот, снимая плащ, глянул вопросительно на кухарку, на детей, потом на Лахта — не привык, чтобы его принимали в кухне? Нет, он что, собирается изгваздать пол еще и в библиотеке? Не просить же его снять сапоги, чтобы весь дом провонял его портянками…
Рейтар все еще мялся у двери.
— У тебя такая чистота… Это тоже амберная магия?
— Нет, это колдовство моей жены и прислуги.
— Твоя жена колдунья? — насторожился гость.
— Если умение скоблить пол добела считать колдовством, то да. А какие волшебные пироги печет моя кухарка — ты представить себе не можешь!
Парень не понимал шуток — лицо его стало растерянным, как у обманутого ребенка.
— Может, мне стоит вымыть сапоги в ручье?.. — неуверенно спросил он.
Это уже лучше для обращения с личной просьбой… Ну да, чистота палубы на шнавах свята, и поддерживают ее самые молодые в ватаге. Независимо от богатства отцов…
— Лучше оботри их тряпкой, которая лежит у входа, — посоветовал Лахт.
Вот! Дорогие сафьяновые сапоги! Вот почему не просто морской купец, а богатый морской купец! Лахт сразу поглядел на грязные сапоги гостя, и это незаметно отложилось в голове. Ага, и запона плаща на плече из серебра… Остальное — как у всех рейтаров.
Гостя с чистыми сапогами можно пустить и в библиотеку — не гнать же кухарку с кухни? Лахт кивнул на дверь в «мужскую» половину дома и, проходя мимо окна, еще раз глянул на бешено вращаемое ручьем колесо. Банки-энергонакопители давно заполнились под завязку, и, входя в библиотеку, Лахт поднял рубильник амберного очага — пока есть возможность, пусть дом согревает течение ручья, дрова будут целей.
Свет амберных ламп немного потускнел, но и только, — тончайшие железные нити, натянутые на глиняную плиту, загорелись красно-оранжевым светом, от них тут же пошло сухое и чистое тепло, и Лахт вежливо предложил гостю сесть поближе к очагу.
Тот покосился на очаг с большим подозрением и спросил:
— А это тоже колдовство твоей жены?
— Опять не угадал. Это снова амберная магия.
На этот раз не пришлось долго разбираться с собственными умозаключениями — парень не так давно обратился в рейтары и пока плохо знал, что пристало воину Триликой, а что ею не благословляется.
Он снял перчатки и заткнул их за пояс — на левом безымянном пальце у парня сидел тяжелый золотой перстень с камнем редкого размера и чистоты. Куда там сафьяновым сапогам — такую вещицу можно на дом обменять…
И даже сидя в предложенном кресле, застеленном одеялом из волчьих шкур, гость поминутно с недоверием оглядывался на очаг.
— Я слушаю тебя, Каменный Хорк, — с тоской начал Лахт.
— Да, — тот помялся. — Мне сказали, что ты колдун… Не отрицай! Я никому об этом не скажу.
— Можешь говорить об этом кому пожелаешь. Колдуном я от этого не стану.
— Ладно. Пусть не колдун, пусть амберный маг, — согласился гость, и Лахт с трудом удержался от смеха. — Но мне сказали, ты можешь помочь в моем деле. Разумеется, я хорошо тебе заплачу.
Ученый механик — ремесло доходное, но почему-то Лахт сразу понял, что речь пойдет не о механике и не об амберной магии. Ага, потому что личная просьба. И подозрительные взгляды на кухарку. Наверняка будет говорить о девчонке. За приворотом, что ли?
Надо же такое придумать: «амберный маг»! Ну да, если есть амберная магия, должны быть и амберные маги…
— У меня есть невеста, — сообщил Каменный Хорк и снова оглянулся на очаг. — Ее отец, Кленовый Тул, пообещал ее мне в жены еще до ее рождения. Верней, не мне пообещал, а моему отцу. Но мне в жены. Тогда Кленовый Тул был гораздо богаче, а у моего отца было только три шнавы. Но он спас йерра Тула от морского змея, и тот пообещал за это дочь.
— Кленовый Тул — это новый володарь Волосницы?
— Да, именно он. Но почему же новый? Насколько мне известно, Кленовое семейство перебралось в Исзорье больше пяти лет назад… Поэтому йерр Тул и вспомнил обо мне — теперь он не так богат, как раньше, а у моего отца больше двадцати кораблей. В общем, йерру Тулу сейчас гораздо выгодней породниться с Каменным Эло, чем пятнадцать лет назад. Отец не отказывается от своего слова, потому что не имеет права владеть землей — только кораблями.
— То есть теперь это равный и взаимовыгодный брак, я правильно понял?
— Да. Невеста вошла в возраст, и йерр Тул пригласил меня погостить на свою мызу. Не совсем смотрины, конечно… Я против отцовской воли идти не собирался, отец сам сказал, что, прежде чем выкладывать серебро, надо взглянуть на товар.
Лахт не слушал, что болтают женщины о дочери Кленового Тула, но фрели Ойя вроде бы не имела видимых изъянов…
— И как? — Лахт подмигнул Каменному Хорку.
Тот по-мальчишески смутился, опустил взгляд, стиснул подлокотники кресла и пролепетал:
— Фрели Ойя — самая прекрасная девушка из всех, кого я встречал…
Должно быть, на своем веку он встречал не так много девушек, но это даже к лучшему в сложившихся обстоятельствах.
— Так в чем же дело?
— Я думаю, что на мою невесту навели порчу, — Хорк поднял глаза.
О боги, сущие и мнимые!
— Да ну? — кашлянул Лахт.
Если порчу навели на корову-кормилицу, о чем, рыдая, Лахту сообщит неграмотная мать семейства, он даже не попытается ее разубеждать. Но образованный юноша, да еще и воин Триликой, — стыдно должно быть за глупые суеверия…
— Я в этом не сомневаюсь… Она… Она ведет себя совсем не так, как полагается девушке! Она ругается, как… в общем, непристойными словами. Она ездит верхом без седла. Она дразнит меня и грубит родителям. Третьего дня она вылила в мою постель горшочек меда, а вчера подложила репьев под седло моего коня…
— А как, по-твоему, должна вести себя девочка четырнадцати лет?
— Ну, наверное, как-то иначе… — неопределенно ответил Хорк.
— Слушай, а может, ты ей просто не понравился? — предположил Лахт, пряча улыбку.
— Как это «не понравился»? — опешил парень.
— Ну, видишь ли, женщина… самка… она сердцем определяет наилучшего отца своим детям…
— С чего это я буду плохим отцом для ее детей?
— Женщины часто проверяют отцовские качества мужчин: насколько будущий муж выдержан, снисходителен к шалостям, как он поведет себя, не обидит ли ее детей, когда они будут шалить — и не будет ли чрезмерно им попустительствовать… Впрочем, у всех это бывает по-разному, женщины — тонкие и загадочные существа, нужно быть к ним терпимей.
— Но… иногда… — Хорк пригнулся к Лахту и понизил голос, — иногда она ведет себя совершенно непристойно. Невинной девушке положено быть скромной, а она недавно показала мне коленки, будто портовая девка… И хохотала после этого тоже как портовая девка…
— А кроме портовых девок, ты других женщин когда-нибудь видел вблизи? — снисходительно спросил Лахт.
— Конечно! Священниц собора Триликой богини!
— А… Тогда понятно. Я скажу тебе, Каменный Хорк, что обычные женщины, слава стихиям, не похожи на священниц. Конечно, скромность украшает юную фрели, но ведь она показала коленки тебе, а не твоим друзьям.
Лахт живо представил себе, как Каменный Хорк, увидев девичьи ножки, краснел и ловил ртом воздух — и как, должно быть, весело смеялась над ним девчонка.
— Если бы она показала коленки моим друзьям, я бы ее убил! — вспыхнул парень и добавил, подумав: — Если бы она была моей женой, конечно…
— Да? Лучше ей, наверное, не ходить за тебя замуж… Мало ли за что еще тебе захочется ее убить…
В эту минуту скрипнула задняя дверь и к библиотеке через мастерскую протопал кузнец Метте, работник Лахта. В руках у него был чертеж амберного движителя, на который гость покосился не менее подозрительно, чем на очаг.
— Мастер Лахт, я не понял тут кой-чего…
Пока Лахт разъяснял кузнецу то, чего тот не понял, Каменный Хорк косился на очаг, а потом сделал то, что, видимо, мучительно хотел сделать с самого начала — тронул раскаленные проволочки пальцем… Вот ведь любопытный мальчишка! Амберный очаг стрекнул его хорошенько — парень в испуге отдернул дрожащую руку и выругался.
— А в горячую печку ты пальцы совать не пробовал? — спросил Лахт. — Нет? Значит, точно лизал железо на морозе…
И когда Метте ушел, Лахт решил, что пора подводить итоги.
— В общем… как амберный маг… я тебе скажу: никакой порчи на твоей невесте нет. А если и есть, то снять ее очень просто: однажды хорошенько отшлепать. Вот за репьи под седлом коня совершенно точно надо было отшлепать. И пока ты ей не муж, сделать это мог бы ее отец.
— Погоди! Я же не сказал главное! Почему я сразу понял, что это порча!
Ох…
— Ну и?..
— Весной она болела лихорадкой, и ей остригли косу. Меня потому и позвали на мызу только осенью — потому что весной волосы у фрели Ойи были еще совсем коротки. Так вот, кто-то трогал ее остриженную косу!
— Откуда такая уверенность? — усмехнулся Лахт.
— Фрова Коира, мать моей невесты, хотела показать мне ее косу, но вместо косы в сундуке лежали спутанные волосы.
— Мало ли кто мог спутать косу… — неуверенно кашлянул Лахт. — Много у йерра Тула детей?
— Фрели Ойя — его единственный ребенок…
— Тогда, может, шимора… Они любят играть с волосами… — еще неуверенней предположил Лахт. Потому что шимора не способна открыть сундук, это всем известно.
— Шиморы не открывают замков, а сундук был под замком, — подтвердил его мысли Каменный Хорк.
Подозрительно это выглядело, да. Не о порче, конечно, речь, но кто знает, для какого черного колдовства понадобилась девичья коса? Однако Лахту лучше не совать нос в это дело… Тем более на глазах рейтара Конгрегации…
— Разве Кленовое семейство не поклоняется Триликой? — спросил Лахт.
— Конечно, поклоняется! И весьма ревностно! — с оптимизмом подхватил Хорк. — Но йерр Тул не захотел обращаться к коренному магу с эдакой малостью… А я сразу понял, что это порча.
— И побежал, значит, с эдакой малостью к колдуну? Ты разве не знаешь, что Триликая не благословляет обращение к колдунам? Что любая магия, кроме соборной, исходит от Рогатого хозяина полночных земель?
— Но иногда… Чтобы не впутывать коренных магов… — промямлил воин Триликой. — Ведь есть же и светлое колдовство…
— Нету светлого колдовства в глазах Триликой. Кроме соборной магии. Но я знаю, что сделает коренной маг, услышав от рейтара слово «порча»: велит его крепко высечь и отправить на послушание в какой-нибудь далекий северный форт. На год-другой. И я его понимаю, у меня тоже от слова «порча» делается кисло во рту. Йерр Тул опять же не дурак, чтобы палить из пушки по воробьям — зачем связываться с коренной или, еще хуже, с высокой магией, если местный колдун решит проблему быстро и дешево? Но йерр Тул не воин Триликой, ему простительно некоторое отступничество от истинной веры. Так что если послать жениха-рейтара к колдуну, то они оба будут помалкивать. Один — чтобы не попасть черные списки Конгрегации, другой — чтобы не ехать на послушание.
Разумеется, Конгрегацией управляют не дураки, и воина Триликой с таким богатым батюшкой никто не отправит в далекий северный форт — а вот содрать серебра вместо шкуры захотят запросто. Впрочем, этот мальчишка так наивен и чист сердцем, что, пожалуй, скорей добровольно, нежели из-за угроз, отдаст все свое серебро Триликой.
— Йерр Тул никуда меня не посылал! — возмутился Хорк. — Я сам подумал, что для снятия порчи колдун подходит лучше коренного мага. Расспросил дворовых, и они указали на тебя.
— Но я-то не колдун… — осклабился Лахт. — Я ученый механик.
— Да? А чертеж, который приносил твой человек? Это, по-твоему, не сакральная геометрия? Я своими глазами видел на нем изображение рога!
О боги, сущие и мнимые!
— А изображение рога как-то отличается от изображения полумесяца?
Да, примерно так же, как соборная магия от колдовства — то есть ничем.
— Отличается! Рог — знак Рогатого, а полумесяц — знак Триликой! — совершенно искренне ответил Хорк.
И надо же, именно в эту минуту горячего спора в окне за пеленой дождя появилось расплывчатое белое пятно, в котором Лахт быстро угадал навку Юхси… Хорошо, что рейтар Конгрегации сидел к окну боком и навки пока не видел. Может, он бы и не побежал доносить на Лахта в тот же день, но однозначно должен был это сделать. Ведь главная задача Конгрегации — защита людей от нежити. И ради этой самой защиты людей Конгрегация не брезгует обращаться к высоким магам…
Йочи жалела одинокую навку, играла с нею иногда, собиралась разгадать, откуда та появилась в окрестностях Росицы — девочка ничего не помнила о своей прошлой жизни.
— Нет, ты послушай, какую песенку она поет, — рассказывала Йочи Лахту. — «Молкнет птичья перекличка там, где лег туман пуховый»… Это непростая девочка, не деревенская. Наверное, ее родители были из ученых людей, а значит, их не так уж трудно отыскать.
Лахт считал, что выяснять происхождение навки не имеет смысла — обычно родители не радуются обращению умершего дитя в нежить. И… смерть частенько меняет человека. Не всегда, но меняет.
— Знаешь что… Нарисуй-ка мне рог и полумесяц. Я хочу понять разницу, — попросил Лахт черного всадника, выкладывая на стол бумагу и грифель. — А я пока принесу чертежи, и ты покажешь мне, где ты там увидел сакральную геометрию.
Расчет оказался верным — воин Триликой повернулся за стол, спиной к окну. И Лахт по пути к мастерской незаметно задернул окно кружевной занавеской.
Мертвая девочка стояла под струями дождя в долгополой белой рубахе и держала в руках обломок ржавого меча. На плече у нее, как всегда, сидела мертвая галка, а за спиной маячил детеныш большерогого оленя — тоже не живой, разумеется. Лахт накинул плащ, выходя на заднее крыльцо, обращенное к лесу, но сапоги надевать не стал — босые ноги высохнут быстрей…
— Что ты сюда пришла? — зашипел он на навку, подбежав к ней поближе.
Она подняла на него глубокие печальные глаза и пролепетала:
— А фрова Йочи сегодня не выйдет погулять?
Нормально! Хлещет дождь, воет ветер, под навесом стоит черный конь черного всадника — и фрова Йочи не выйдет погулять?
— С ума сошла? Брысь отсюда! Сколько раз тебе говорить, что нельзя здесь появляться, если в доме гости!
Ноги ломило от холода, отчего Лахт злился все сильнее.
— Я вот тут нашла кое-что. Тебе не надо? — дитя показало обломок меча.
— Где ты это взяла?
— Так на курганах…
— Положи на место. И никогда ничего на курганах не бери.
— А когда фрова Йочи пойдет погулять? — не унимался ребенок.
— Когда кончится дождь и станет посуше. Брысь отсюда, я сказал!
Навка покивала печально и медленно побрела обратно в лес. А когда Лахт повернулся к крыльцу, то увидел рейтара Конгрегации, наблюдавшего за ним из окна…
Наверное, чертежи можно было с собой не брать.
— Это ведь была навья? — угрюмо спросил воин Триликой, когда Лахт вернулся в библиотеку.
— С чего ты взял? Это соседская девочка, прибегала к кухарке за солью, — не очень удачно соврал Лахт, потому что ближайшие его соседи жили в полуверсте отсюда — в рубашонке не побежишь…
На столе лежал рисунок рейтара, изображавший рог и два полумесяца — с соответствующими подписями к ним, чтобы никто не перепутал:
— Это была навья. А твоя жена, я знаю, — лаплянка, — сузив глаза, усмехнулся Каменный Хорк. — А все лапляне поклоняются Рогатому и все их женщины — ведьмы.
— Не все, — попытался отболтаться Лахт.
— Почти все. К тому же это легко проверить.
Вряд ли парень знает, как Конгрегация выявляет ведьм, иначе лицо его не было бы сейчас таким праведно-честным. Слава стихиям, в землях Великого города у Конгрегации не так много власти, чтобы проверять, может женщина устоять против высокой магии или не может. Если может — она ведьма. А если нет — рассыплется в прах. Впрочем, говорят, что в последнее время высокие маги научились не доводить дело до смерти — невинных женщин, не способных противостоять ледяному холоду преисподней, оставляют в живых, холод лишь полностью выжигает их кожу. Колдунов Конгрегация выявляла тем же способом, но это Лахта почему-то не тревожило так, как выявление ведьм среди лаплянок.
— Но если ты поедешь со мной и найдешь того, кто спутал косу моей невесты, я никому об этом не расскажу, — продолжал Каменный Хорк.
— А если не найду?
Похоже, о «не поеду» можно было не спрашивать…
— Тогда снимешь с нее порчу.
— Я не колдун, я не умею снимать порчу. И… порчи не существует, понимаешь? Глупости это, колдуны придумали, чтобы серебро с дураков тянуть.
— А зачем тогда растрепали ее косу?
— Это может быть другое колдовство. Черное.
— Вот и защитишь ее от черного колдовства, — пожал плечами Хорк.
— Я не колдун, я не могу ее защитить.
— Ты врешь, что не колдун. Откуда ты тогда узнал, что я лизал железо на морозе, а?
Лахт прыснул. Ну как объяснить мальчишке, что не надо быть колдуном, чтобы это угадать?
— Я же пообещал, что никому не расскажу, — обиженно продолжил Хорк. — А слово морского купца тверже камня.
— Ты уже не морской купец, а рейтар Конгрегации. А слово рейтара Конгрегации не стоит выеденного яйца.
— Почему ты так думаешь? — упавшим голосом спросил парень.
— Ты и сам знаешь почему. Просто не хочешь в это поверить.
Лахт повернул нарисованные знаки лицом к себе и боком к Каменному Хорку.
Никто не видит, как медленно, пядь за пядью, сползает с севера глубокий лед — будто шапка на глаза огромного сущего бога. Никто не чует, как день ото дня крепчает полуночный ветер и как зима с каждым годом становится злей и дольше. Это рогатый хозяин полночных земель наступает на мир живых, пядь за пядью расширяет свои владения, где властвует смерть, где на закованной в лед земле живет лишь бешеный полуночный ветер…
Новая река уже пробила путь в Кронозеро, а вода в нем делается все солоней — скоро ее нельзя будет пить.
Когда за окном сугробы и дует ледяной ветер, хочется немного отдохнуть, выпить ароматного какао или чая и почитать сказку.
Мы собрали для вас добрые и чуть грустные, веселые и мрачные, самые разные сказки середины зимы.
Прошла самая длинная ночь в году, день понемногу удлиняется, а мы с головой окунаемся в праздничную суету.
Приглашаем вместе с нами украсить ёлку, отпраздновать Новый год и Рождество, погладить Йольского кота, поиграть с гончей Дикой охоты, загадать желания, подарить подарки и погулять на свадьбе Снегурочки.
Пора за зимними чудесами!
Жозе Дале
5:30
роман
Глава 1. Волшебство 2
Глава 2. Бесы 10
Глава 3. Договор 22
Глава 4. Соседи 35
Глава 5. Робин Гуд 47
Глава 6. Стакан 55
Глава 7. Цыганская могила 63
Глава 8. Молчание 72
Глава 9. Дом Ашеров 81
Глава 10. Лабиринт 88
Глава 11. Лицом к лицу 98
Глава 12. 5:30 107
Глава 1. Волшебство
— Что это? Там, под ней? Видите?
— Ничего себе…
— Это она на нем двадцать лет стояла?
— Вызывайте милицию, а. Самим лучше не трогать, мало ли что.
Лебедка натянулась, загудела – с неприятным металлическим звуком рванула вверх ржавый металлический остов. С гнутых дисков и днища посыпались комья земли. Старая девятка неуверенно качнулась и медленно поплыла наверх, в небо. Вернее, на площадку эвакуатора МКУ «Управление дорог, инфраструктуры и благоустройства г. Красноярска».
— Наконец-то. Я думала, она тут вечно стоять будет.
— А что, мешала кому-то?
Светкина мать поджала губы и осуждающе посмотрела на соседку из первого подъезда. Все правильно делают, эту девятку давно надо было убрать. И так сто лет тут стояла, зарастала ржавчиной и грязью. Бомжи в нее ссали, да шпана всякая сидела по ночам, топая ногами по дырявому кузову.
Бум-та-та…
А теперь вишневая девятка, вернее то, что когда-то ею было, поднялось в воздух, покачалось на прощание и поплыло на большую платформу, в последний раз обозревая дворы, доверху залитые светом и зеленью. Несколько местных жителей, проходивших мимо, провожали ее своеобразным почетным караулом. Стояли, задрав головы, будто над ними снова летел олимпийский Мишка.
И, только когда проржавевшая машина глухо стукнулась о металлическую площадку эвакуатора, опустили глаза и ахнули: все это время она стояла на крышке чьего-то погреба.
Вокруг нее наросла трава, оплела диски и оси. И лишь место ее стоянки траурно чернело на зеленом фоне, явив миру такую же проржавевшую металлическую крышку. В принципе, ничего необычного – вся земля во дворах давно изрыта погребами. И многие из них давно заброшены, ибо ничего молодежи не нужно.
— Ничего им не нужно, — мать кивнула на Светку, призывая соседку в свидетели, – ни котенка, ни ребенка…
Та промолчала и на всякий случай отодвинулась подальше.
Послать бы тебя на хер. Как было бы здорово!
Светка смотрела, как мать складывает в сумку тряпки, набирает в большой трехлитровый термос воду. Глупость – на кладбище есть колонка, можно набрать воды там и не тащить через полгорода, дабы помыть бабушкин памятник домашней водичкой. Да и вообще, съездить можно в более удачное время, а не сейчас, когда над городом повисла духота.
По-хорошему, съездить можно вовсе без матери. Прибрать могилу нехитрое дело, пары рук вполне хватит. Но мать своего не упустит. Во всех этих ритуалах есть какой-то тайный, сладострастный садизм – не столько ей нужно навести порядок, сколько помучиться самой и помучить Светку. Без мучений нещитово.
Послать бы тебя на хер.
Встать, как Арина Петровна Головлева, позвать людей, открыть церковь, простереть руку, и, со звуком грома и ударом молнии, произнести:
— Иди на хер! Со своим кладбищем и могилкой!
И ощутить ликующее чувство освобождения, которое заливает все существо. Жаль, что Светка никогда так не сделает.
— Чего вылупилась? Собирайся. Каждый раз со скандалом загонять приходится. Что ни попросишь, все со скандалом.
Лицо матери не выражало ничего хорошего. И Светка с тоской понимала, что ничем хорошим это и не закончится – в итоге она получит по рогам и все равно потащится за матерью на кладбище, отбывать каторгу. Все ее бунты всегда кончались одинаково. Подспудно она понимала, что настоящий бунт – это действие. Не ядовитые слова, которыми они с матерью поливали друг друга с утра до вечера, а действие. Не нужно ничего говорить, достаточно просто встать и уйти. Поднять свою задницу, выйти за дверь и…
А дальше Светка не знала. Как бы ненавистно ни было багровое материно лицо, оно было везде. Надежно встроившись в обмен веществ, вроде производных морфина. Пару раз Светка пыталась уйти, но мать бежала за ней и тащила назад, вцепившись в волосы. Стыдно вспомнить.
И все же иногда она бунтовала.
— Я не хочу ехать с тобой на кладбище. Я ненавижу это кладбище, мне от него плохо. Каждый раз, когда мы туда ездим, я потом полдня лежу пластом. Оно, как вампир, все высасывает. Мерзкое место!
— Там твоя бабушка и моя мать!
— И чем ей помогают мои мучения? Она становится от них более живой?
— Мы живы, пока нас помнят, пока дела наши в миру остаются. Это не ей надо, а тебе, дура! Мертвым уже ничего не нужно, это нужно живым.
— Мне не надо. Вот реально – не надо. Я ничего не чувствую, я помню, какая была баба Маша, и я не хочу снова ее видеть, даже на фотографии с памятника.
Это было примерно час назад, когда они с матерью только собирались, и еще не знали, что во двор приехал эвакуатор. Светка сидела за письменным столом, щелкала по клавишам – ей не хотелось отрываться от писанины. Тем более ради кладбища.
Тему для рассказа она придумала еще в детстве – звездный корабль, который может перемещаться во времени и пространстве. Когда она была маленькая, все ее игрушки помещались в пластмассовый ящик из-под молочных бутылок. Балконная дверь летом была всегда слегка приоткрыта, и сквозь нее лился в комнату желто-зеленый свет, раскрашенный солнцем и тополями. Тишина стояла в доме, даже радио на кухне молчало.
Светка вытаскивала на середину комнаты свой ящик, выкидывала из него игрушки, забиралась внутрь и подставляла лицо льющемуся свету. Как в небесной лодке плыла, покачиваясь на волнах вместе с пылинками. Бортики ящика нагревались, и держаться за них было приятно, а можно было не держаться, соскользнуть внутрь и лететь по ветру, куда ему вздумается занести этот странный транспорт. Отец качал головой, а мать злилась, когда видела своего ребенка, сидящим в ящике с выпученными глазами:
— Блажная какая-то. Вырастет дурочка, вот попомни мое слово.
Со временем ящик трансформировался в корабль, получил звучное имя «Кассиопея» и стал чем-то вроде Светкиного личного транспорта. Во всяком случае, из жизни с матерью он ее увозил достаточно оперативно – стоило закрыть дверь и посмотреть на крышу соседнего, 22го дома. Там, в закатном мареве ее всегда ждала «Кассиопея», готовая к отплытию.
Мать о существовании «Кассиопеи» не знала. И слава богу, а то могла бы и в психушку сдать.
— Собирайся, кому говорю! Пора ехать.
Чертово кладбище. Светка бы спокойно съездила туда одна, прибралась и забыла, но матери непременно нужно тащиться вместе. Нужно ругаться, нужно идти и брюзжать от самого подъезда, как будто если помолчать пару часов, то у кого-нибудь отвалится жопа:
— Ты ничего не хочешь, тебе ничего не нужно. Посмотри на себя – здоровенная кобыла, а до сих пор на материной шее сидит!
— Я не сижу на твоей шее.
— Нет, сидишь. В твои годы уже пора своих детей воспитывать и матери помогать, а ты все не пришей кобыле хвост. Где твоя семья? Где твоя квартира? И о чем ты только думаешь? Что напишешь «Войну и мир» и прославишься? Ну-ну…
Светка слышала это примерно миллион раз, репертуар у матери не менялся. Ей можно было даже реплики не подавать, она и за двоих отлично справлялась.
— Посмотри на себя, что на тебе надето. Балахон этот страхолюдный давно пора выкинуть!
— Я на кладбище иду, а не в театр.
— Думаешь, твоя писанина кому-то нужна? Бедная ты дурочка… — зеленоватые глаза матери недобро заискрились, — ты считаешь себя лучше девок-ПТУшниц, которые замужем за слесарями и сидят с тремя детьми. Вот только ты вообще никому не нужна – ни слесарю, ни дворнику, ни бомжу на улице.
Светка ухмыльнулась – так просто ее не прошибешь. За долгие годы совместного существования она привыкла. Как бедная глупая лягушка, когда ее начинают варить живьем, понемногу повышая температуру. Иногда Светка догадывалась, что их жизнь со стороны похожа на позорный цирк. Но по-другому они не умели.
Каждый раз, когда лето катится к концу, закаты становятся особенно выразительными. Август создан для закатов, он умеет рисовать на небе лучше любого художника. Хочешь — нежную пастораль в желто-сиреневых тонах, а хочешь — яростный багровый пожар во все небо. Светка аж засмотрелась, когда они с матерью спустились вниз.
Во дворе было немного прохладнее, огромные ладони тополиных листьев закрывали от солнца тротуары и скамеечки с вечными бабками, давно вросшими в землю. Но сейчас скамейки были пусты — бабки переместились к трансформаторной будке и встали там кружком, что-то обсуждая.
Мать спускалась по лестнице, продолжая свою безрадостную песню про то, как ей не повезло в жизни. И как вообще хорошим людям в жизни не везет. Как только ты честный и порядочный, так тебе сразу и не везет. А если еще и добрый, то вообще туши свет. Светка не слушала, для нее это давно было «Радио Маяк» на китайском языке.
— …не хочешь жить по-моему, иди, покупай себе квартиру и живи как хочешь, раз мать тебе плохая. Не волнуйся, я к тебе не пойду.
— Что?
Тут бы и снова начать ругаться, но внимание матери привлекло скопление людей у трансформаторной будки. Они собрались поглазеть на эвакуатор с парой мужичков, грузивших проржавевшую девятку, казалось, давно вросшую в землю их обычного рощинского двора.
Замначальника отдела благоустройства Кировского района Цыпин рассматривал пожелтевшую бумагу, пока его шеф Крайнов напрасно пытался впустить ветер в кабинет. Не было ветра, воздух стоял, напитывался запахами и тяжелел. Казалось, что вечером придется толкать его в сторону Енисея, чтобы освободить хоть немного места для ночной прохлады.
— Что это за летучий корабль?
— А мне нравится, в нем что-то есть. Смотри, у него крылья, но они рукотворные. И он плывет по воздуху, а ведь именно так люди поначалу и представляли себе гражданскую авиацию. Это как мечта, которая прошла через много лет и стала явью. В другом виде реализовалась, но суть все та же… Да и графика тут отличная, придраться не к чему. Прямо просится на фасад.
После вчерашнего заседания комиссии по благоустройству у Крайнова болела голова. Бюджет выделили, и теперь надо было срочно решить, что делать с фасадами сталинок на Вавилова. Наслушавшись всяких диких предложений, он был настроен скептически.
— Дмитрий Сергеич, — секретарша ушла на обед, и Крайнов сам сварил кофе, — вот подумай, что лучше: нарисовать на фасаде какую-нибудь хрень, прямо поверх облезлой штукатурки, или счистить все пескоструйкой, отштукатурить заново и покрасить. Просто покрасить в приятный цвет – по новой, качественной штукатурке.
— С чего она качественная-то будет? Между тобой и штукатуром семнадцать откатов влезет. А тут может получиться красиво, если толковую бригаду нанять.
Крайнов не любил такие разговоры. Если уж работаешь в администрации, уважай свое место и языком не мели. Иногда ему думалось, что надо бы какой-то моральный ценз ввести для приема на работу. Потому что Цыпин, конечно, хороший специалист, но в голове у него тухловато. Все никак ветер перемен не выветрится.
— Зачем ты приволок мне эту древность?
Цыпин пережевывал печеньку и ответил не сразу.
— Мне его Паньков принес, краевед хренов. Нашел в архиве. В общем, это 1940 год, проект фасадной росписи для Авиадома от студентов Красноярского художественного училища — тогда еще художественной школы, кажется.
— Авиадома? На Вавилова, 35?
— Угу. Его же специально строили для летчиков и техперсонала гидропорта. На острове Молокова был такой, во время войны на нем самолеты перегоняли по трассе Аляска — Сибирь.
— Это тебе тоже Паньков рассказал?
— Да. И вот этот корабль подготовила группа студентов, но проект отвергли как несоветский.
— Неудивительно.
— А потом забрали нескольких профессоров, и даже студенты огреблись. Творческий руководитель молодежной группы тоже сел или села – неизвестно. Проект сдали в архив, и он чудом дожил до наших дней. Вернее, не то, чтобы дожил… Имена тут повымарали, сметная документация не сохранилась, но хорошо, что этот эскиз есть. Он действительно стоящий, и, мне кажется, пришло время использовать его по назначению. Зря люди старались, что ли?
Даже странно было видеть эту муху в кабинете. Все вокруг задраено и кондиционировано, а надо же — просочилась откуда-то и весело жужжит. Будто нет у нее никакой заботы. Крайнов потянулся к тоненькой папочке с докладом, свернул ее трубочкой и почти замахнулся, но поймал себя на недостойном чувстве. Мухе позавидовал. Беззаботности ее и сверкающим зеленым крылышкам.
Стыдно.
Рука сама собой опустилась.
— Нет тут ничего стоящего, Дмитрий Сергеич. Правильно забраковали. Это какая-то мутная мистическая дрянь, а не искусство, прославляющее советскую авиацию. Какая там графика – будто ворона по листу лапами походила.
— Ты бы себя слышал.
— Я слышу, — Крайнов потянулся к кофейнику за добавкой, — и то, что этих художников от слова «худо» отправили валить лес – не повод рисовать их каляки-маляки на фасадах. Ты кой-чего не понимаешь, Дмитрий Сергеич, не дорос еще.
Крайнов улыбнулся, подливая Цыпину кофе.
— Если мы сейчас этот авангард на фасад повесим, мы как бы признаем, что государство было не право в отношении этих художников. А мы с тобой этому государству служим, и рисовать будем за его счет, между прочим. Понимаешь, для тебя будто есть хорошая Родина и есть плохая Родина. А она одна. И всегда была одна – примерно одинаковая. Скафандр, буденовка, стрелецкий колпак – все это в итоге та же песья голова, и другой не дано. И, если ты хаешь свою Родину, считаешь, что она была не права, ты хаешь сам себя. Нельзя с таким отношением на государевой службе быть, нельзя.
Цыпин усмехнулся:
— Ты, Юрий Владимирович, демагог известный. Только не вали в одну кучу Родину, березки и мудаков. Художников по этапу мудаки отправили, и было бы очень неплохо признать, что они были не правы. Ты так не считаешь?
Крайнов развел руками и зацепил кофейник. Тот рухнул прямо на бумаги. Цыпин выматерился и выхватил пожелтевший лист из лужи на столе. Стряхивал кофе на ковер и дорогой итальянский костюм, дул и тряс, но странный корабль медленно исчезал под большим темным пятном.
По коридору прокатилась волна шума, топот и громкие голоса выплеснулись из лифта и теперь растекались по кабинетам Управления благоустройства. Пора обедать, и Крайнов решил не ждать, чтобы вернуться пораньше и занять хорошее место на парковке. Цыпин ушел очень сердитый, унес свой древний эскиз. Может, получится его реанимировать, а может и нет. И это даже хорошо.
В коридоре его догнал Афанасьев. Лицо у замначальника тарифной службы было такое, будто он только что сожрал именинный торт и закусил свечками.
— Слушай, ну и новость!
Но сказать не успел – галдящий поток сослуживцев подхватил их и понес к выходу. Афанасьев толкнул блестящую вертушку и стал прокладывать себе путь в толчее. Хотелось скорее выскочить на улицу, вдохнуть запах листьев и нагретого асфальта, в котором растворятся духи и пот сослуживцев. Иногда он оборачивался, открывал рот, чтобы что-то сказать Крайнову, но каждый раз замолкал — момент был неудачный.
На улице было тепло и тихо. Машины и троллейбусы гудели где-то вдалеке, а здесь, в небольшом переулке, заставленном машинами и заросшем тополями, звуки неизбежно опускались на дно. В этом колодце с кирпичными стенами всегда было прохладно. Стоячая вода времени покрывала дворы и прохожих плотным одеялом, отрезая звуки большого города.
В молодости Крайнов любил такие дворы-колодцы. Можно было взять пива и сидеть, смотреть вверх, представляя себя пулей, готовой вылететь, чтобы показаться миру. Вот, показался, посмотрел – теперь уж и не знал, что еще сделать.
— Короче, слушай, — Афанасьев дочитал на телефоне сообщение и начал что-то набирать в ответ. – Это анекдот: хоть к Малахову на передачу выставляй. Наши архаровцы в рамках программы благоустройства решили убрать старую девятку в каком-то рощинском дворе.
— Бесхозную что ли? Владельца не установили?
— Не стоит на учете, да и вообще ей сто лет. Ее, похоже, еще в девяностые расстреляли, да там и бросили. Но суть не в ней – убрали девятку, а под девяткой оказался погреб. Такой же брошенный и бесхозный. И не успели еще ребята ее на эвакуатор погрузить, как туда полезла какая-то дурная баба.
Приятный солнечный день внезапно померк, и с реки подуло холодом. Крайнов побледнел:
— Упала?
— Пропала!
— Что?
Афанасьев закончил диалог с виртуальным собеседником и ткнул Крайнова телефоном в грудь:
— Пропала. Полезла в погреб и исчезла. Растворилась.
Эта девятка действительно стояла тут с девяностых годов. Светка не смогла вспомнить, когда именно она появилась, но явно после развала СССР, потому что ее и правда расстреляли. Однажды утром местные жители нашли ее тут, уже с дырами от пуль и спущенными колесами.
Это было интересно и волнующе. Легкий запах смерти и судьбы волновал подростков, но, к их разочарованию, трупов обнаружено не было. Как и других следов насилия. Вызванный участковый осмотрел машину, сказал во всеуслышание, что ее, видимо, расстреляли из озорства, так что нечего тут пялиться. Люди еще постояли и разошлись. А девятка осталась стоять за трансформаторной будкой.
Потом с ней играли ребятишки, потом в ней жили собаки. Постепенно теряя все отчуждаемые части, она становилась похожа на мертвое тело, которое тихо распадается, выставляя наружу белые кости. За столько лет она так примелькалась, что давно стала частью пейзажа, и никто даже не думал, что ее можно вывезти.
Вот вроде бы глупость – кому нужно это проржавевшее корыто? Но что-то царапало душу изнутри: старая девятка была частью двора. Частью этого места, где Светка выросла, где проводила долгие томительные дни и быстротечные вечера, пока мать не начинала орать с балкона:
— Доо-о-оча! Да-а-амой!
Помнится, когда девятка еще не вросла в землю, они с Ольгой и Наташкой забирались ей на крышу, сидели, пили пиво и трепались. Считали дырочки от пуль, гадали, что же здесь случилось и сочиняли истории о кровавой драме, разгоревшейся в обычном рощинском дворе. Ольга горячилась:
— В ней чувака расстреляли, он своих предал. Подментованный был, вот и добегался.
Наташка усмехалась, тихо мотая головой:
— Подментованный… Мать, ты где вершков-то нахваталась? Не позорься.
А вечер катился под гору огненным колесом, наматывал на себя их молодость. Девятка была ржавая и дырявая, но своя. А теперь ее взяли и грубо выдернули, как больной зуб. Вроде и правильно, а все же неуважительно и больно.
Когда из-под поднятого днища показался погреб, Светка подошла поближе и взялась за ржавую ручку, почти утонувшую в земле. Это ж сколько времени машина прикрывала брюхом чью-то капусточку? Страшно подумать. А вдруг там что-то важное? Такое, что машину специально посадили на погреб, а потом расстреляли.
— Вы бы не трогали погреб, мало ли что там.
— Да что там может быть? Столетняя капуста с картошкой?
— Хорошо если так. А вдруг там труп лежит? Не зря же она столько времени его брюхом прикрывала. Может, лучше полицию вызвать?
Мать вертела головой туда-сюда, она явно нервничала, и Светке доставляло удовольствие хоть немного ее помучить.
— Куда ты лезешь, пошли, говорю! Бабушка ждет.
Светка сжала пальцы и потянула крышку на себя:
— Никого она не ждет. Она мертвая.
Как из открытой могилы, из погреба на Светку дохнуло холодом и гнилью. Хотя, если подумать про капусточку, то запах должен был быть ядренее. Черный провал, как разинутый рот, втягивал в себя воздух, исторгая наружу тонкое, но ощутимое зловоние.
— Такое ощущение, что там кто-то сдох.
— Вот-вот, девушка, не лезьте туда лучше.
Мать подскочила и схватила Светку за руку – крепко, так, что на коже отпечатались следы пальцев:
— Я кому говорю! Пошли, нам еще ехать!
Светка резко выдернула руку:
— Там что-то есть.
Вниз убегали деревянные ступеньки, но нельзя было поручиться, что они не сгнили. Впрочем, Светка так обрадовалась внезапной возможности оттянуть поход на кладбище, что поставила на землю термос и достала из кармана телефон. Интересно же, что такого было в погребе, чтобы прятать это под автомобилем. Экран вспыхнул, выхватив из темноты убегающие вниз ступеньки и темно-красные глинистые стены.
Светка подняла одну ногу и спустила ее вниз, нащупав деревянную полочку.
— Совсем свихнулась?! – подскочившая мать схватила ее, потянула на себя. Светка потеряла равновесие и зашаталась. Чтобы не упасть, согнулась и ухватилась за железное обрамление люка. Телефон скользнул между пальцев и, предательски моргнув экраном, улетел вниз.
— Капец…
— Господи, за что мне это! У людей дети как дети, а у меня урод.
Светка переборола в себе сильнейшее желание толкнуть мать так, чтобы та отлетела к эвакуатору, чтобы лежала там и не могла подняться. Чтобы завыла тоненьким голоском:
— Оооооой, мамочки!!! Бо-о-о-ольно! Ой, убилаааась! Маааамочка!
На кладбище твоя мамочка, поезжай к ней, а то не услышит.
Телефон, похоже, разбился, потому что погас где-то в недрах погреба. Светка наклонилась, пытаясь высмотреть хотя бы слабый отблеск, но из смрадной земляной глотки на нее смотрела только первозданная тьма.
Делать нечего, придется лезть так.
Она встала на первую ступеньку, схватилась пальцами за железную крышку погреба. Крепко схватилась, аж костяшки побелели. Рабочие бросили девятку и не без интереса уставились на ее спуск.
Вторая ступенька, потом третья и четвертая, а потом надо было отпускать крышку – и это было капец как неприятно. Казалось, что стоит разжать пальцы, как черный провал погреба всосет ее, разжует и отправит перевариваться в бесконечную черную дыру, где нет ни пространства, ни времени.
Спустившись вниз, Светка подняла голову и увидела небольшой квадрат розового неба. Красивый все-таки сегодня закат. Его легкий отсвет лежал на деревянных ступеньках, но, сколько Светка ни смотрела, она не могла разглядеть маленькую черную коробочку. Телефон будто провалился сквозь землю.
Когда глаза немного привыкли к темноте, она поняла, что погреб совершенно пустой. Не было тут никакой капусточки, никаких огурчиков, и тем более никого дохлого. Только земляные стены, осклизлые ступеньки и странная железная дверь с приваренным обрезком трубы вместо ручки.
Железная дверь в погребе? Кто ее сюда поставил?
— Вылазь! Мы на кладбище опоздаем! – надрывалась сверху мать. Хотелось крикнуть ей в ответ, что на кладбище опозданий не бывает, но Светка поленилась. После недолгих колебаний она толкнула железную дверь и удивилась, что та медленно и плавно отъехала внутрь. В полную и абсолютную темноту.
— Да ты над матерью издеваешься! Сейчас спущусь и космы тебе повыдергиваю…
Светка подумала и шагнула внутрь.
Новый день в нашей конторе начинался как всегда. Я припарковал флаер, стандартно повоевав с охранником – он почему-то считал, что я, даже будучи руководителем оперативного отдела, слишком молод, чтобы работать в такой солидной организации, – и, цапнув по пути ароматный кофе из аппарата, пошел к себе, попутно церемонно, как и обычно, раскланявшись с главой научников – столь же молодым на вид, как и я. Вот и почему, если я не застегну воротничок, позволю себе не начистить до блеска ботинки или даже просто не так причешусь, старый хрыч не дает мне прохода? Лучше б к Тайвину цеплялся.
– Здравствуйте, Тайвин! – привычно козырнул я, щелкнув каблуками ботинок.
– Доброе утро, Честер, – аккуратно протянул мне ладонь ученый. – Вы все еще не желаете пройти коррекцию радужки?
– Нет, Тайвин, спасибо, предпочту остаться при своих. Вдруг после пластики потеряется мой исключительный нюх и умение влипать во всякие неприятности? Где я еще найду такую шикарную работу? – дежурно отшутился я.
– Жаль, жаль… – и ученый задумчиво проследовал ко входу, чтобы с первым утренним кофе посмотреть на небо и садящиеся флаеры – я знал, что так он настраивает себя на рабочий лад.
Генетическая аномалия, которую врачи определили задолго до моего рождения, еще при составлении пренатальной диагностической карты для моих родителей, не стала препятствием для появления на свет юного Честера. Специалисты решили, что небольшое дополнение к кариотипу не приведет к системным отклонениям, как это обычно бывает при синдроме Шмида-Фраккаро, в простонародье говоря – «кошачьего глаза». И, что удивительно, на мой счет они не ошиблись – я обошелся вместо разных неприятных врожденных физических пороков и умственной отсталости просто необычным – светло-чайным, почти оранжевым – цветом очей и вытянутыми полнофункциональными кошачьими зрачками, симметричными в обоих глазах, что бывает далеко не всегда.
– Доброе утро, Чез! – раздалось из-за спины. Вот и моя правая рука во всей красе. Макс, в полной боевой выкладке.
– Доброе, куда собралась, Липучка? Выезда сегодня не предвидится, скучаем и пьем кофеек под анекдоты. – Макс поморщилась, она не любила свое прозвище, хотя оно подходило прекрасной валькирии как нельзя лучше – раз вцепится, уже не оторвешь.
– Да ну тебя. Расслабляться нельзя, мы же на работе, сам знаешь.
Да, знаю. Но предпочитаю облегченный вариант: большинство выездов не требует ни тяжелого оружия, ни утяжеленной экзоброни, ни расширенного варианта аптечки и прочих примочек, так зачем в офисе затруднять свободу передвижения себе и другим, бряцая амуницией и задевая броней столы? Впрочем, личный выбор каждого, но я искренне не понимаю привычки потеть на работе ради полной готовности к любому чиху. Ладно бы новички, что с них возьмешь, но Макс, без пяти моя преемница. Впрочем, раз ей так хочется…
– Знаю, – хлопнув ее по армированному наплечнику, я прошел в свою вотчину.
За столами уже толпились ребята-оперативники, кто в облегченной экзоброне, как я, кто в тяжелой, кто просто в повседневной форме или офисном костюме и галстуке, а то и вовсе в футболке и джинсах – могут себе позволить, не на дежурстве.
– Привет, подчиненные!
– Привет, босс! – нестройным хором пронеслось по большой светлой комнате.
– Я у себя, если что – свистите! – присвистнув для примера, я проследовал было к себе в кабинет, но отвлекся на очередное утреннее шоу а-ля «ученый нового типа».
Тайвин всегда аккуратен и собран, никаких засаленных халатов и шальных глаз, растрепанной головы и сумбурной речи. Словом, гений нашей конторы под киношные стереотипы, прямо скажем, совсем не подходит. Разве только иногда увлекается до маниакальных огоньков в глазах, но так бывает нечасто.
Чаще в его репертуаре деловые костюмы с идеально отглаженными рубашками и стрелками на брюках, надо будет носки и шнурки, кстати, проверить как-нибудь, интересно же! Поверх костюма – сияющий белизной медицинский халат, кажется, даже накрахмаленный (и когда успевает каждое утро?). Носит ученый узкие очки с прямоугольной тонкой оправой, правильно сочетающейся с тонкими чертами лица, длинные каштановые волосы забраны в хвост, чисто выбрит, и как будто сам – воплощение стерильности. Если бы я умел рисовать, и меня попросили изобразить человеческую ипостась скальпеля – я бы Тайвина и запечатлел.
Но один пунктик у ученого есть – если он видит непрофессионализм, пыль, небрежность в работе, он немедленно бледнеет (от возмущения краснеют только скулы), и начинает громко отчитывать нерадивый персонал, отнюдь не стесняясь в выражениях. Клянусь, первое время я даже записывал! Только он, зараза очкастая, заметил, и с тех пор исключительно вежлив, даже жалко, такие перлы пропали.
– Мохнозадые криворукие гамадрилы! Кто тебя так учил титровать? Что ты там бормочешь? Я? Я еще не свил из извилин африканскую косичку, чтобы тебе такую ересь рассказывать. Ну, давайте вслух, вместе, как двоечники на третьей ступени, кто помнит – помогайте! – и лаборанты вслед за руководителем с хорошо поставленным командным голосом уныло в сотый раз подряд за последний год затянули порядок прямого и обратного титрования, потом пошли по реагентам.
Дальше я слушать не стал, подумал только о том, что программу шестой ступени по естественным дисциплинам они наверняка сдали бы и сейчас на уровне аспирантуры, а то и выше – Тайвин натаскивал своих сотрудников похлеще, чем в астродесантных войсках на звездные береты парней гоняют. Но счастья на лицах его гамадрилов я не наблюдал, хотя я бы на их месте бесился, но молчал и ценил.
Из соседнего кабинета на шум выглянуло начальство. Импозантный седовласый джентльмен заинтересованно оглядел картину маслом, вдруг что пропустил, но затем, пространно пожав плечами, удалился: ничего принципиально нового не происходило.
Зайдя в свой кабинет, я плюхнулся в кресло и отдал команду просмотра документации – передо мной взметнулось голографическое меню, которое я лениво пролистал движениями глаз. Все выглядело обычно: в пятом жилом секторе, где жили насквозь увлеченные работой физики-практики, опять жаловались на шумы и запахи, местная живность пошаливала, и я сделал в памяти зарубку – стоит туда боевой пятеркой наведаться и таки расширить сектор присутствия человечества на новой, Шестой колонии. Будет повод лишний раз посмотреть на рельеф, зверье и растительность, тут они более чем интересные.
Геологи и биологи из третьего сектора хотели сопровождение на какую-то необычную точку на карте, найденную ими совсем недавно с воздуха при голосъемке с дронов.
Промышленники из четвертого, которые отвечали за исследование и выпуск в массовое производство вещей, материалов и техники из найденных в новом мире ресурсов и веществ, снова подали заявку на сборную экспедицию в труднодоступный экваториальный участок. Что они там интересного нашли, я предположить не мог и мучился от неудовлетворенного любопытства.
– Макс, зайди, – попросил я в коммуникатор.
Через мгновение в кабинет поскреблись, и ко мне зашла краса всея оперативного отдела в экзоброне. Я невольно залюбовался, хотя недостатка в девушках на Шестой колонии не было. Люди уже плотно заселили семь жилых секторов, в каждом из которых размещалось несколько тысяч человек, и в новом мире жили не только ученые и их семьи, но и родственники, друзья, просто любопытствующие, туристы и любители нового.
– Да? – вопросительно подняла брови моя заместительница.
– Смотри, у нас есть заявка от физиков из пятого, не хочешь с ребятами скататься?
– Хочу, – Макс улыбнулась. Ей всегда нравились такие спонтанные выезды: сидеть на месте без дела она не любила. Интересно, она проедется по моей безалаберности в этот раз? – А тебя не возьму, ты не в форме.
Ну конечно, кто бы сомневался.
– Да я сегодня никуда и не собирался, – делано обиделся я. – И еще мне твой совет нужен. Когда мы сможем разрешить четвертому экспедицию? Промышленники копытом бьют, без нас их не пустят, а мы уже третий раз футболим.
Макс задумалась, прикидывая: текущие заявки новой колонии в пределах жилых поселений и сопровождение ученых были в приоритете, остальные – туристы, промышленники, охотники за впечатлениями и живностью и прочий люд был вынужден ждать, пока мы освободимся. А поскольку весь боевой отдел первопроходцев насчитывал, включая меня, шестнадцать оперативников, и на вызовы мы меньше чем впятером не ходили, то очередь могла ждать недели, а то и месяцы, особенно поначалу, пока мы не начали натаскивать новичков.
– Давай подумаем, – Макс неторопливо оперлась на мой стол, глядя в проекцию с заявками. – К физикам я сегодня съезжу, третий, даже если мы прямо сейчас согласуем, раньше чем через неделю не соберется, они там ребята основательные. Промышленники… Если они будут готовы в течение трех дней и сопровождение будет не больше чем на неделю, мы согласны.
– Хорошо, – меня точно уламывать не надо было, и я, отпустив Макс, принялся за звонки.
Геологи, как я и ожидал, запросили десять дней на подготовку. На заднем плане, за проекцией немолодого, но крайне обаятельного руководителя геологического отделения Всемирной ассоциации наук было видно и слышно, как вихрастый молоденький энтузиаст лет двадцати как щенок-подросток пытается выглянуть из-за его плеча и посмотреть на прекрасного меня и заодно под шумок запросить сроки побыстрее. Еще бы! Я же глава оперативников-первопроходцев, не хвост собачий.
Третий фигурант разговора, более солидный мужчина среднего возраста, тем временем выловил его за шкирку и тихонько выговаривал про спешку, объясняя, когда она нужна. Мне он показался смутно знакомым. Я не стал заострять внимание на инциденте, обсудил детали, согласовал сроки и завершил переговоры.
Следующими в плане были промышленники, и тут я был искренне удивлен.
Звонок прошел мгновенно, нас ждали.
– Честер, доброго утра! – с голограммы на меня смотрел восточного типажа мужчина неопределенного возраста с идеальной, волосок к волоску, гладкой короткой прической и совершенно отрешенным от мира сего выражением лица.
Проекцию промышленник выбрал строго деловую – по плечи, и, помимо головы собеседника, мне был виден только край дорогого костюма с воротником-стойкой. Я же предпочитал появляться по пояс, чтобы при разговоре были читаемы руки и поза – мне всегда казалось, что так беседа будет строиться более доверительно.
– Доброго, с кем имею честь? – нет, мне было понятно, что на Шестом нас не знают только младенцы, но чтоб сразу в лицо опознать…
– Алан, синдикат «Апостол».
Я подобрался, «Апостол» был мне хорошо знаком – эти ребята помимо прибыли следовали концепции креационизма, и всячески пытались найти доказательства божественного промысла и присутствия Бога в каждой новой колонии. И до Шестой, значит, добрались. Их идей я совершенно не понимал, но заявка есть заявка, тем более что в первую очередь они будут искать не доказательства бытия Божия, а вполне материальные объекты – собирать образцы почвы, растений и животных, делать геологические исследования, наблюдать за здешним биогеоценозом, в общем, пользу приносить и добро учинять. А сведениями они с нами и научным сообществом делиться обязаны априори, так что я был скован бюрократическими рамками, как бы мне не хотелось в четвертый раз отказать, повинуясь зову интуиции.
– Очень приятно, у нас хорошие новости – если вы успеете снарядить экспедицию в течение трех дней, мы сможем взять вашу заявку на выполнение.
– Отлично! – Алан внешне никак не изменился, как будто я ему сообщил не о том, что ожидание длиной в несколько месяцев окончено, а стерилизатор на кухне посуду домыл.
– В таком случае мы начинаем подготовку? И имейте в виду, что на сопровождение можем выделить неделю, больше не получится. – Алан слегка нахмурился, и это была его единственная читаемая эмоция.
– Мы планировали двадцать пять дней, полную программу с малым составом. – Я задумчиво покачал головой: так надолго оставлять колонию на две трети боевого состава мы не могли. С другой стороны, идет третий год освоения, по большей части мы в жилых секторах практически и не нужны, только на выездах.
Слаженных боевых пятерок за неполные три года для базовых нужд колонии мы обучили почти два десятка. Их как горячие пирожки разобрали по основным жилым и научным секторам, так что колония, строго говоря, под присмотром. Но что-то мне активно не нравилось, интуиция подсказывала большую засаду, хотя я сам на экватор первый бы побежал, да больно уж компания сомнительная. И я с неохотой пообещал:
– Попробую согласовать еще дней пять, но больше точно не получится. Работаем? – может, их не устроит, и получится отвертеться?
– Да. И большое вам спасибо, Честер. Кого вы планируете отправить? – этот вопрос мне не очень понравился, в конце концов, какая разница, кто именно из ребят пойдет с ними?
– Вопрос будет решаться в текущем порядке.
– Мы были бы очень рады, если вы примете личное участие. – Так я и знал, вечно все в меня упирается, как будто других объектов для теологического интереса у них нет.
– Я подумаю, спасибо за предложение, – нейтрально ответил я и, попрощавшись, завершил разговор.
Вскочив с кресла, походил по кабинету, раздумывая. Допустим, с «Апостолом» поеду все-таки я – во-первых, мне все равно было дико интересно побывать на экваторе, во-вторых, если не можешь угадать пакость – надо ее возглавить.
Тогда надо брать с собой Романа, он надежен, как армейские берцы, и еще троих, а тут оставлять Макс и Али – они тоже не подведут. Но вот как быть с периодом перекрытия – три дня, да еще двенадцать, а геологи через десять пойдут, колония на пять дней остается на пятерых оперативников и десяток стажеров. Нехорошо. Подвинуть геологов? Много чести апостольцам.
И я пошел советоваться к начальству через общий офис. Макс, отобрав четверых парней и пару стажирующихся с собой в группу поддержки, уже унеслась, остальные бойцы расползлись по своим рабочим местам писать отчеты или пить кофе и трепаться о жизни.
Постучав в дверь кабинета шефа, я собрался, пригладил шевелюру – отчего, подозреваю, стал еще больше похож на взъерошенное чучело-мяучело, а никак не на главу оперативников. Переборка двери отъехала в сторону, и седовласый приглашающе махнул мне рукой из глубины помещения.
В кабинете было накурено, царил полумрак и специфическая смесь запахов табака, мореного дуба и кожи, свойственная, мне кажется, любому обиталищу самых высокопоставленных боссов, в каких бы структурах они ни работали. С пожилым мужчиной в светлом деловом костюме, с цепким взглядом серо-зеленых глаз и внешностью типичного жителя одного из земных мегалополисов в Европейской части континента, сидящем в дорогущем кожаном кресле, мы были знакомы четвертый год по земному времени. Но имени я от него так и не дознался – то ли он считал, что я еще не дорос величать по именам начальников, то ли просто не хотел представляться, впрочем, мне это никак не мешало.
– Доброе утро. Соберем планерку? – я вопросительно воззрился на начальство.
Тот иронично глянул на меня из-под седых бровей – дескать, зачем? Не первый год работаешь, большой уже мальчик. Я пояснил:
– «Апостол» подал четвертую заявку за последние два месяца, что-то они на экваторе нашли, ну, вы знаете. Меня смущает их настойчивость. И сроки. И они сами.
– Что не так со сроками? – подался ко мне из глубин кожаного монстра шеф.
– Они хотят максимум. Зачем такие траты? У них что, своих людей нет? Взяли бы, как все, пятерку на неделю. Так они просят полный малый сопроводительный состав почти на месяц и меня хотят сверху. Я-то им зачем сдался?
– Положим, не только вы, Честер, не зазнавайтесь. Подобного рода просьба была получена и в отношении других отделов.
Я еще больше удивился и насторожился.
– Тогда сразу на всю контору надо было заявку подавать, свернули бы штаб и полетели для них экватор осваивать, как в старые добрые.
– Вы плохо себе представляете механизм финансирования вашего сопровождения и первопроходцев в целом, Честер. У «Апостола» просто не хватит средств нанять весь штаб. – седовласый откинулся обратно в уютную темноту, оттуда сверкнули только смешинки в глубине взгляда. – Но на полный малый состав им вполне хватит, дней так, я бы сказал, на пятнадцать. Вы же им обещали подумать?
Каков жук, если б я не знал, что мой кабинет без прослушки, точно бы засомневался.
– Да, я не экономист, – покаянно склонил голову я. – Я им сначала неделю плюс три дня на сборы дал, там геологи как раз через декаду соберутся, но они двадцать пять выкатили. Я сказал, что еще максимум дней пять, думаю, ребята справятся. А то геологов двигать придется, а они, сами знаете, сдвига сроков не любят, у них все под расчет.
– Собирайте свою пятерку, через сутки вылет. – Я приподнял бровь в немом вопросе. – Я вас уверяю, Честер, у апостольцев все давным-давно сложено и готово к экспедиции, так что из трех дней на подготовку два вы можете смело включить во время сопровождения. А за оставшихся три дня перекрытия, полагаю, колония без вас устоит.
Я вздохнул, так – значит, так. И спросил:
– Тайвин полетит? Аналитики?
– Полагаю, да.
Можно было и не спрашивать: аналитики входят в полный малый экспедиционный состав, а штатный гений такой случай ни одному лаборанту не отдаст, разве что возьмет с собой пару самых подготовленных из его гамадрилов.
Интересная у меня все-таки работа – и не ученый, и не военный, не то предводитель отважных могучих рейнджеров, не то главный заводила в компании таких же ушибленных на голову астродесантников и энтузиастов.
Человечество успело освоить к середине двадцать третьего века пять пригодных для жизни миров, но все они, в отличие от Шестого, были так или иначе похожи на родную Землю, на Пятом даже кошки водились, правда, о четырех ушах. И колонизация предыдущих пяти экзопланет принципиально не отличалась от освоения диких земель на Земле в стародавние времена составления карт и великих открытий.
А вот Шестой оказался орешком покрепче, и тогда было принято решение создать команду первопроходцев, то есть нас. И главной нашей задачей стало досконально изучить все опасности и возможности нового мира, и подготовить площадку для его постепенной колонизации.
А я до сих пор отчаянно изумлялся, кто вообще меня пустил на ответственную руководящую должность и даже дал под мое разгильдяйское управление пятнадцать первопроходцев высшего уровня подготовки. Началось все с моей скромной персоны – точнее, разумеется, не лично с меня, а с моей статьи. Точнее, не совсем моей…
СОДЕРЖАНИЕ
Пролог 2
Глава 1 8
Интерлюдия 1. Начало начал 19
Глава 2 30
Интерлюдия 2. О разноцветных беретах 43
Глава 3 49
Интерлюдия 3. Учение – свет 62
Глава 4 68
Интерлюдия 4. О скорпикорах ложных замолвите слово 80
Глава 5 90
Интерлюдия 5. Аналитики, оперативники, ученые 102
Глава 6 110
Интерлюдия 6. Первый блин, как говорится 120
Глава 7 132
Интерлюдия 7. Не всем же быть героями, кто-то должен и пингвинов пинать 142
Глава 8 158
Интерлюдия 8. Про животных и людей 169
Глава 9 181
Интерлюдия 9. Страх и интеллект среди кремнийорганики 194
Глава 10 205
Интерлюдия 10. Теоремы и аксиомы 216
Глава 11 231
Интерлюдия 11. Ловушка Пеннинга 242
Глава 12 256
Интерлюдия 12. Постполевое напряжение 270
Глава 13 286
Интерлюдия 13. Премия Дарвина, или Краткое пособие о том, как следует изящно умирать 299
Глава 14 314
Интерлюдия 14. Мухи и котлеты должны существовать раздельно 325
Глава 15 342
Интерлюдия 15. О бедный, бедный гений! 353
Глава 16 366
Интерлюдия 16. Отзвуки доблести 376
Эпилог 386
Послесловие. Александр – звучит гордо 388
Пролог
В конференц-зале стандартного шаттла для внутригалактических перелетов царило сосредоточенное молчание. Спикер – тонкий, изящный молодой человек с острыми, немного хищными чертами лица – проводил последний инструктаж перед высадкой группы астродесантников на открытую недавно экзопланету.
– …таким образом, мы получаем частичную замену атомов углерода на атомы кремния в структуре первичного пептидоподобного соединения. Но, поскольку кремний связывается с водородом под углом в 150°, а углерод с водородом – под углом в 109°28′, то полностью кремниевого белка существовать не может. Он будет менее устойчив к внешним воздействиям, будет легче вступать в реакции и просто не образует сложных белков со вторичной и третичной структурой. И тем более – с четвертичной, как гемоглобин. И степеней свободы становится меньше – как и биоразнообразия таких кремнийорганических белков и, следовательно, жизни в целом.
– Док, а можно чуть покороче? И попонятнее, если можно, – попросил с первого ряда широкоплечий мужчина в форме астродесантных войск Объединенного астрофлота, сероглазый, с коротким ежиком каштановых волос и правильными чертами лица с отпечатком на них опыта военной службы.
Ученый раздраженно поправил очки в прямоугольной оправе:
– Давайте так. Совсем коротко и максимально понятно. Считалось, что принципиально кремнийорганика невозможна. И тем более развитая жизнь на ее основе. Максимум – диатомовые водоросли, да и то… они скорее аккумулируют кремнезем, чтобы раковинки себе красивые сделать. Механизм там… Впрочем, неважно. Но здесь, на этой планете, мы с вами через пару десятков минут столкнемся с тем, чего на Земле нет и быть не может.
Командир разведгруппы не хотел прерывать ученого, ему было более-менее понятно и интересно. Но редкие шепотки с галерки намекали на то, что личный состав его мнений не разделял. И бойцы не отказались бы поскорее вернуться обратно к себе в каюты: подготовиться к тому, чего не может быть.
– И чего же нам ждать? – уточнил откуда-то из середины зала чей-то унылый голос.
– Мне жаль, что из-за высокой активности атмосферного электричества и коэффициента преломления электромагнитных волн не удалось запустить дроны с орбиты. И я не могу вам сказать точно, что вы увидите. Так что ожидайте всего, – ученый был напряжен и сосредоточен. Ему тоже не нравилась идея без предварительной тщательной подготовки вот так наобум сажать на поверхность планеты десантный модуль. – Ожидайте всего, что вы только можете вообразить. И чего вообразить не можете тоже. Не мне оспаривать решение руководства пускать людей вперед техники, но с активной фауной использовать планетоходы будет намного дольше, сложнее, и сопряжено с большими финансовыми затратами. Вы можете справиться намного быстрее и эффективнее. Скажите спасибо, что состав воздуха пригоден для дыхания, хотя бы это удалось узнать точно.
Шепотки снова пробежались легким ветром по залу: астродесантники и до этого понимали, куда летят, но встреча с невозможным неизвестным – всегда волнительное испытание.
– То есть дышать без фильтров нельзя? – уточнил командир.
– Губительных для человека компонентов воздуха и потенциально опасных микроорганизмов в пробах нет. Так что можно, – неопределенно пожал плечами молодой человек, машинальным движением пытаясь сунуть руку в карман отсутствующего лабораторного халата. Не нащупав его, ладонь отдернулась и нервно оправила стандартный комбинезон астродесантника, сидевший на ученом как на корове седло. – Но насколько долго и будут ли последствия, пока не очень понятно. Ограничьте время первого выхода на поверхность, скажем, пятью минутами, и присылайте мне данные. И прокомментируйте все, что увидели, услышали, почувствовали. Если удастся дополнительно взять пробы воздуха, почвы, получить образцы флоры и фауны – просто отлично. Для начала этого будет достаточно.
Десантный модуль отделился от шаттла и пошел на посадку. Всплески раскаленного воздуха за смотровым иллюминатором мешали астродесантникам разглядеть поверхность, оставалось только дать волю воображению и хотя бы в общих чертах представить себе, что ждет их на новооткрытой, и потенциально в далекой перспективе — шестой колонии человечества за пределами старушки Земли.
Заработали аэродинамические стабилизаторы, посадочные маневровые двигатели скорректировали курс – и модуль медленно, но неотвратимо двинулся к точке высадки. Носы тех, кто сидел поближе к иллюминаторам, с любопытством прилипли к окошечкам из огнеупорного стекла под слоем прозрачного углепластика.
Астродесантники прилетели на рассвете. Командир про себя хмыкнул – весьма символично ступить там, где еще не была нога человека, в момент занимающейся иномирной зари.
Звезда класса В, карлик бело-голубого цвета, светилась нестерпимо яркой точкой на горизонте неба. Магнитосферное сопротивление ее звездному ветру и излучению окрасило небосклон в кроваво-красные с фиолетовыми прожилками сполохи. Над правым краем горизонта поднимался малый спутник – аккуратное светящееся пятнышко, а посередине медленно светлеющего неба завис полукруг второго – более крупного, чуть меньшего размера, чем земная Луна, но с бледно-голубым свечением.
Облаченные в тяжелую экзоброню, бойцы дисциплинированно ждали сигнала от главы разведгруппы. Звездный берет – лучший из лучших, цвет и опора астродесанта – сделав первый шаг на пружинящую незнакомую поверхность, для начала обругал планету последними словами, и только потом отдал приказ. Вольность он допустил от неожиданности конечно: эволюционная эстетика кремнийорганического мира оказалась… сложной для понимания привыкшего к углеродной органике сознания человека.
Сквозь заросли полупрозрачной, хрустально-изумрудной травы виднелись темно-шоколадные стволы кустарников, и в свете поднимающейся звезды было видно, как ее лучи дробятся в текстуре коры на фрактальные симметричные и асимметричные отблески. Из-под ног десантников прыснули какие-то сферические тельца на ножках, и бойцы с трудом подавили рефлекторное желание не то выстрелить, не то нырнуть обратно в посадочный модуль, а некоторые – и перекреститься.
Мимо пронеслось, топоча и фыркая, стадо сюрреалистических животных размером с крупных буйволов – без выраженных голов или хвостов, о девяти мускулистых членистых ногах, больше всего похожие на два шарикоподшипника, невообразимой тягой сцепленные между собой тонкой перемычкой. По обоим бокам тварей щерились темными провалами обрамленные непрерывно шевелящимися коротенькими суставчатыми щупальцами пасти.
Из зарослей нежно-зеленоватого хрупкого травяного моря чувства людей одновременно атаковали непривычные цвета, скрипы, свисты, шелест, скрежет, щелканье и чувство легкости – гравитация немного отличалась от земной. Над астродесантниками пролетали гигантские, отливающие под точкой восходящего блекло-голубого солнца нежной синевой летучие создания, смахивающие одновременно на скатов-мант и исполинских бабочек.
Жизнь вокруг чужеродного планете элемента постепенно успокаивалась, присматриваясь и принюхиваясь, и уже почти вознамерилась попробовать на вкус, как время первого знакомства вышло, и командир завел бойцов в спасительные недра посадочного модуля и его привычный скупой интерьер.
Первый шок прошел довольно быстро, и люди, засучив рукава, приступили к работе. После месяца упорного посменного труда они смогли возвести на месте высадки прочный четырехметровый забор, оснащенный по периметру инфразвуковыми отпугивателями, поставить внутри относительно безопасной территории жилые и вспомогательные модуль-блоки, наладить работу водородных генераторов энергии и в целом быт зачатка колонии.
Закипела рутинная работа: дроны, запущенные с поправкой на особенности атмосферы, исправно приносили повторные пробы земли, воды и воздуха, отлавливали животных и отщипывали кусочки растений. Но специалистов катастрофически не хватало, и техника, чаще управляемая искусственным интеллектом, гибла в объятиях гостеприимства кремнийорганического мира, а операторы не всегда вовремя реагировали на поползновения некоторых представителей фауны попробовать на зуб раздражающий предмет. Людей пускать изучать реалии планеты, полной непредсказуемых эффектов и искреннего интереса ее обитателей к пришельцам, руководство экспедиции пока не собиралось, да те и не особо рвались.
Ученый, отложив в сторону пинцет, которым препарировал маленькую серо-зеленую в голубую крапинку сферическую зверушку на отдельные составляющие, глубоко задумался. С одной стороны, он понимал, что успех миссии очевиден – новый, шестой по счету мир точно пригоден для жизни и колонизации. С другой – не мог представить себе, как совладать с буйством последствий кремнийорганической эволюции так, чтобы и жизнь на планете не угробить в угоду человеку, и полноценную колонию развернуть.
Его подручные лаборанты подобрались весьма своеобразно: субтильные субъекты, невероятно талантливые в своих областях знаний, но в меру тощей мускулатуры способные лишь поднимать ящики с нетяжелой аппаратурой. Однако мощь интеллекта не была равна реакции мышц. С военными все было с точностью до наоборот – эти воспринимали демонстративную экстравагантность планеты как личное оскорбление и соревновались на скорость и количество убиения особо настойчивых экземпляров дикой природы в ущерб наблюдению и познанию. И где-то было потеряно промежуточное звено: кто-то сильный, но умный, тренированный, но живой и любопытный. И ученого сей факт неимоверно тяготил. Настолько, что в один прекрасный момент он не выдержал и пошел к руководителю экспедиции жаловаться на столь бесцельно и паскудно прожигаемое время.
– Я уже об этом подумал, – хитро ухмыльнулся импозантный седовласый джентльмен. – Точнее, не совсем я. Просто подождите немножко. Пожалуйста. Я уверен, вы не будете разочарованы.
Прошло три дня, и Киса позвонила сама. Жаловалась на одиночество. После этих похорон она неожиданно оказалась в изоляции. Люди словно избегали ее, вероятно, как и Вадим, думали, что ей следует побыть одной, что она устала от соболезнований… А ей нужно было совсем другое. Так было тоскливо в одиночестве, что хотелось на стенку лезть. Иволгин представил, как она сидит в своей пустой квартире, смотрит на Сережину фотографию и, может быть – плачет.
– Я к тебе приеду, – сказал он. – Прямо сейчас. Только соберусь.
Он посмотрел на часы. Был вечер пятницы, он был свободен. Если не он, то кто?! Если не сейчас, то когда?
За спиной немым призраком встала мать, глаза Гертруды Яковлевны были печальны. Она поняла, что сын отправляется на свидание, и дело не в том, что он надел лучшее из имевшегося в его гардеробе – почти все, кстати, было куплено под ее нажимом к приезду Наташи.
– Ну что такое, мама? – Вадим поймал ее взгляд в зеркале и обернулся. – Что-нибудь случилось?
– Могу я хотя бы узнать, кто она такая?!
– Очень хорошая девушка! – сказал Вадим спокойно.
В конце концов она не сможет ему помешать. Он это знал. И она это знала тоже. Поэтому стояла, смотрела на него, держа руки перед собой, и словно собиралась молиться.
– Мама! – Вадим подошел и чмокнул ее в щеку.
– Я ничего не понимаю! – Гертруда Яковлевна не любила «сантиментов» и шуток, когда речь шла о серьезных вещах. – Я думала, ты принципиально не хочешь ни с кем связывать свою жизнь. Это я могла бы понять, хотя и не одобряю! Но если тебе нужна женщина, а тебе она нужна, то почему было не отвоевать Наташу? Ты ведь ее любишь, признайся! Я слишком хорошо тебя знаю…
Она пошла за ним к двери и говорила, говорила, быстро, стараясь, пока это возможно, остановить его.
– Нет, не люблю, – сказал Вадим сердито. – И почему ты думаешь, что знаешь это лучше меня?!
– Я не сомневалась, что все этим и закончится! – она не ответила на его вопрос – Твое затворничество! Так всегда и бывает с теми, кто отказывается от личной жизни. Рано или поздно они бросаются на первого попавшегося человека…
– Давай будем считать, что я этого не слышал! – сказал Вадим.
Он внезапно понял, что все, что может ему сказать сейчас мать, не имеет ни малейшего значения.
– Киса не первый попавшийся человек, – добавил он все же. – Я давно ее знаю.
– Киса! – фыркнула мать. – Почему же тогда я ее не знаю?!
«Потому что, мама, ты вообще очень мало знаешь о моей жизни, и это совершенно нормально», – мог бы сказать Иволгин, но не сказал. Он решил подождать, когда мать успокоится. Потом он их непременно познакомит, и она все со временем поймет и смирится. Он очень на это надеялся.
Домовой вышел, вдохнул морозный воздух улицы. Сердце кольнула жалость – он хорошо представлял себе, какой удар нанес матери.
– Первый блин комом! – сказала она, когда Наташа уехала. Она, очевидно, надеялась, что уж второй-то блин получится таким, каким надо. Наташа обмолвилась о проекте Курбатова, и Гертруда Яковлевна теперь жила в ожидании повторного визита невестки.
Вадим не сомневался, что даже приведи он в дом королеву красоты с двумя университетскими дипломами – мама все равно будет недовольна.
Он объяснил ситуацию Кисе, которая поинтересовалась, отчего это он так наморщил лоб, словно решает невесть какую сложную задачу. Вместе посмеялись над честолюбивыми планами Гертруды Яковлевны.
Киса была в какой-то смешной рыжей шубке, которая делала ее похожей на лису. Вадим ей так и сказал:
– Ты теперь не Киса, ты теперь лиса Алиса!
Киса взяла его под руку.
– Пошли, Базилио, найдем какого-нибудь Буратинку, которого можно кинуть на пять золотых…
– Ах, что за слог! – возмутился он. – Неужели ты думаешь, что я, как кавалер, не захватил с собой немного наличности?!
– Лучше просто погуляем, – сказала она. – Я как-то устала от людей.
Киса курила «Винстон», жаловалась на то, что никак не может отвыкнуть от этой марки, пора переходить на что-нибудь более демократичное. Вадим нарочно привел ее в тот самый магазинчик с кальянами и трубками, чтобы купить «винстон». Кое-что у него было отложено на черный день, а поскольку Верочка была далеко, можно было и на себя потратиться немного.
– Мерси, мерси!
Потом все-таки зашли в блинную, где Вадим недавно повстречался с Сагировым. Киса, несмотря на приличные красинские доходы, сохранила неприхотливый вкус и, глядя на нее сейчас, Вадим вспоминал давние деньки, когда они вот так же с Марковым, Сагировым и Красиным забегали в какое-нибудь кафе, и Марков, который сорил своими нетрудовыми, как он сам выражался, дискотечными доходами, угощал всех.
А сейчас было приятно просто сидеть рядом и смотреть на нее – Вадим удивлялся, что раньше не замечал, насколько Киса красива. Почему не замечал?! Потому что любил Наташу. Только немного грустно было оттого, что за ними стоит тень погибшего Красина.
И еще Маркова, который когда-то давным-давно делал Кисе предложение. А еще был Акентьев – знатный ди-джей, о судьбе которого Киса не имела теперь никакого представления.
– Знаешь, это он помог мне с работой! – сказал Вадим. – Альбинка хлопотала.
– Ты доволен?
Он кивнул. Насчет подвалов распространяться не стал. Это была его личная тайна.
– Расскажи что-нибудь… – попросил он.
– О Красине?
– Если хочешь.
– Знаешь, не о чем особенно рассказывать… Любила, только мы с ним мало говорили.
– И что будешь делать?
– Еще не решила… Я же, в сущности, никто, Вадим. Домохозяйка. Кое-какие средства (она поставила ударение в конце) есть, а дальше буду подыскивать себе работу по плечу.
У Кисы оставались деньги, накопленные за время совместной жизни с Красиным. Кроме того, у нее была старая Серегина машина и мотоцикл.
– Стоит в спальне, в смазке, и упакован! – сказала она и пояснила: – С этой инфляцией лучше вкладывать деньги в вещи, вот мы и купили мотоцикл – на черный день!
– Но почему в спальне?! – смеялся Домовой. – У Сереги же вроде гараж был?
– Был. Только гараж могут взломать. У его соседей взломали. Вот он и решил подстраховаться, чтобы все яйца в одну корзинку не класть. Хотел переставить в прихожую, начал шкафы сдвигать, да не успел…
Домовой покачал головой.
– Я тебя прокачу! – сказала она. – На мотоцикле. Я его хорошо умею водить!
– Киса… – Вадим замялся, не хотелось отказываться: совместная поездка с Кисой – это было то, что нужно, но он с предубеждением домоседа относился к мотоциклам.
В голове мгновенно промелькнула страшная картинка – они вместе с Кисой в каком-нибудь кювете – сцена из программы «600 секунд». Должно быть, все было написано на его лице, потому что Киса рассмеялась.
– Не волнуйся, не останется твоя дочка сиротой – я буду тихо. Тебе понравится.
И он согласился, взяв с нее слово не превышать скорости – какая там самая медленная из возможных?
– Не испортим товарный вид?
– Я уже нашла покупателя – один Серегин кореш, на поминках договорились, еще до того, как ты пришел. Видишь, какая я нехорошая! – сказала она, печально улыбнувшись. – Он не будет против, если мы разок прокатимся, нормальный мужик.
– Ты хорошая, – сказал он серьезно.
Возвращался домой с легким сердцем. Напрашиваться в гости к Кисе было еще преждевременно. Вадим был старомоден в таких вопросах. Боже мой, а ведь еще сорок дней не закончились. К черту, не думать!
Тем не менее, задумался. И думал, наверное, не меньше пяти минут, остановившись возле винного магазина, так что, в конце концов, один из представителей пролетариата, разжалованного новой властью из гегемонов и заливавшего горе привычным способом, обратился со стандартным вопросом:
– Будете? – он кивнул на магазин.
Все, в конце концов, может быть. И этот неплохо одетый гражданин не откажется раздавить на двоих маленькую – третьего, видимо, в эту погоду было не сыскать.
– Простите? – не понял Иволгин – голова у него была занята другим.
Пролетарий вздохнул разочарованно, махнул рукой и отошел, оставив Иволгина наедине с его мыслями. Тот двинулся через улицу и едва не угодил под несущийся на полной скорости большой черный джип. Машины эти еще не стали обыкновенным делом, и один их вид внушал трепет обывателям, ассоциируясь с бритоголовыми бандитами с автоматами наперевес. Вадим в число этих паникеров не входил, но подумал, что нужно сосредоточиться, иначе он, и правда, попадет под машину, а это сейчас особенно некстати.
Это, впрочем, всегда некстати, хотя Домовой хорошо помнил, что как-то раз таким образом встретился с Альбиной Вихоревой.
Машина притормозила у него за спиной и водитель засигналил, привлекая внимание. Иволгин обернулся, за рулем сидела эффектная брюнетка. И показала эта брюнетка ему фирменный заграничный жест, выставив в окно кулак с вытянутым вверх средним пальцем.
Вадим усмехнулся и проводил ее добродушным взглядом. Он побрел дальше, по тротуару. Спустя еще минуту рядом остановилась длинная черная машина.
– Господин Иволгин?
А вот это было уже странно – Вадим не мог припомнить человека, который дружелюбно улыбался ему в окно.
– Вадим Иволгин?
– Да… – ответил он нерешительно, словно сомневаясь в том, что действительно является Вадимом Иволгиным.
– Как я рад, что вас встретил! – мужчина, проворно выбравшийся из машины, говорил с акцентом.
Домовой ничего пока не понимал, а тот уже тряс ему руку. Пожатие было крепким.
– Я здесь по делам, задержался ненадолго, позволили обстоятельства. Моя фамилия Эймс! Кирилл мне многое рассказывал о вас. Кирилл Марков.
Теперь кое-что становилось понятным. Домовой закивал.
– Вы позволите, я вас немного провожу…
Машина тронулась с места, не дожидаясь господина Эймса. Вероятно, водитель заранее получил четкие инструкции.
Вадим подумал, что Эймс может сообщить какие-нибудь новости о Верочке.
– О, с ней полный порядок. Очаровательная малышка – просто прелесть. Такое счастье, что все закончилось благополучно. Европейская медицина движется, как это у вас говорят – семимильными шагами! И это большое благо, что вы смогли воспользоваться ее услугами… Сами не планируете переехать?
Вадим вздохнул, он уже устал от объяснений, но элементарная вежливость требовала ответить.
– Кому я там нужен? – спросил он прямо. – Да и не выпустят меня, я ведь работаю на оборонном предприятии. Кстати, еще несколько лет назад наш разговор мог бы обернуться неприятными последствиями. Я и сейчас не уверен, что за нами не следят!
– Поверьте мне, не следят! – сказал англичанин, и было видно, что он это знает наверняка. – Впрочем, теперь все будет по-другому. Я как профессионал ценю вашу преданность делу и уверен, что очень скоро она будет вознаграждена.
Вадим мягко улыбнулся, однако приятно было слышать это, пусть Эймс и иностранец, который, как убежден был Домовой, ни черта не понимает в его положении. Другие тоже не понимали, однако всегда старались уговорить его бросить «Ленинец».
– Очень скоро! – сказал Эймс. – Такие люди, как вы – истинное сокровище. Я думаю, если Россия и сможет выбраться из кризиса, то только благодаря таким как вы…
Домовой подумал – жаль, что этого не слышит его мать. И Сагиров что-то подобное на поминках говорил. Пожалуй, чересчур большая ответственность для сотрудника с четвертой формой допуска.
– Боюсь, вы слишком высокого мнения о моем положении… – сказал он с улыбкой..
– Нет, Кирилл мне объяснил, – возразил Эймс. – Сказано ведь «…и не у разумных богатство и не искусным благорасположение… Но время и случай для всех их!..» – продолжил он, словно обращаясь уже к самому себе.
– «Ибо человек не знает своего времени»? – закончил за него Вадим.
– Да, но иногда другие знают за него! – сказал Эймс. – Например, я могу определенно сказать, что ваше время скоро придет! Непременно придет. Вот, для вас… – он протянул Маркову небольшой конверт, в котором находились фотографии.
Верочка в парке при больнице. С Наташей, с Кириллом… Лучшего подарка в этот вечер Иволгин не мог получить. Эймс, видя, что Домовой всецело занят рассматриванием снимков, поспешил откланяться. Распрощались душевно. Вероятно, виной тому было вино, которое они пили с Кисой – по-студенчески, в парке, из горлышка, но Домовой проникся симпатией к этому незнакомому, в общем-то, человеку. Слова его были именно такими, какие должен был говорить восторженный иностранец в России, но что-то в облике Эймса не вязалось с пустопорожней болтовней о перестройке и гласности.
Вадим, впрочем, не стал тогда над этим задумываться, а вскоре и вовсе забыл об их разговоре.
***
Наташа и раньше частенько думала о том, как ей повезло с друзьями. И сейчас был повод об этом вспомнить. Пока она ездила в Россию за дочерью, Джейн нашла для нее роскошную квартиру недалеко от клиники, избавив от лишних хлопот. Все счета оплачивал Курбатов. Наташа редко просила у него деньги – ей хватало собственных заработков. При всех своих недостатках, Курбатов обладал чувством справедливости и сейчас не спорил. Квартира была роскошной, а значит, вполне соответствовала ее нынешнему статусу. Хозяин-немец перебрался в Америку, как он признавался Джейн, по двум причинам – бизнес и усталость от этого шума и гама с объединением страны.
Кардиологическая клиника находилась на окраине западного Берлина, в живописном месте, где совсем рядом, в лесу, жили самые настоящие дикие кабаны. Верочка, узнав об этом, всерьез забеспокоилась – вдруг они придут сюда, в больницу. Пришлось показать ей крепкие ворота, а охранник поклялся, правда, по-немецки, что никаких кабанов не пропустит.
Верочка была удовлетворена. При больнице был чудесный сад, как только малышка смогла совершать прогулки, они с Наташей целыми днями бродили по аллеям. Вера, несмотря на незнание языка, успела быстро познакомиться с несколькими пациентами. Она оказалась очень коммуникабельной, и быстро выучила несколько нужных фраз – Danke schön и Guten Tag.
Каждый день она спрашивала у матери, почему не может приехать папа. Это было, пожалуй, единственным неприятным моментом. Непросто объяснить маленькой девочке, что означает «невыездной». Так же непросто, как объяснить, почему мама и папа не живут вместе. Впрочем, Верочка пока не углублялась в эти вопросы – слишком много на нее свалилось новых впечатлений.
Она с серьезным видом рассматривала светлый след от шрама. След должен скоро почти совсем исчезнуть. Девочка была еще слишком мала, чтобы беспокоиться из-за этого, но Наташа уже думала о ее будущем.
– А правда, что мне вынули старое сердце и вставили железное? – спросила как-то дочка.
– Господи, кто тебе такую чепуху сказал?
– Один мальчик, он тоже тут лечится! Он тоже русский, – объяснила малышка.
– Никакое у тебя сердце не железное! – Наташа обняла ее и поцеловала в лоб. – Самое лучшее на свете сердечко!
Верочка нахмурилась – похоже, вариант с железным сердцем ей нравился больше. Она уже не жалела о том, что пришлось перенести школу на следующий год. Дядя Марков, которого она смутно помнила, теперь регулярно навещал ее в больнице вместе с Джейн.
В театральной деятельности Маркова как раз наступил перерыв, и это было очень кстати – Кирилл близко принял к сердцу случившееся с Верочкой. Едва ли не столь же сильно, как и ее отец. В голосе друга звучало такое страдание, что Кириллу стало страшно. Он слишком хорошо знал Вадима. И понимал, что тот не переживет потерю дочери, даже если у него хватит воли не наложить на себя руки…
Люди иногда перестают жить, не умирая.
В день операции Марков пошел в церковь и поставил свечку. Церковь была протестантской, но Кирилл подумал, что если отец небесный и правда существует, и если он снисходит хотя бы иногда до просьб своих детей, то вряд ли станет вникать в конфессиональные различия.
В Германии Кирилл смог дать Наташе несколько советов уже в качестве старожила. В частности, рекомендовал не афишировать свою национальность. В то время русские еще не ассоциировались у западного обывателя с беспощадной мафией и тотальной коррупцией, напротив – русское было в моде, и ему самому до чертиков надоели политические дебаты, в которые его пытался втравить каждый второй из встреченных немцев. Нет, не хотел Кирилл Марков выступать в роли представителя России на Западе – чересчур большая ответственность. Политическими настроениями немцев интересовался мало. К тому же он едва сумел выучить несколько слов по-немецки. Это казалось странным – там, на другой стороне, ему случалось говорить на этом языке. Видимо, навыки отключались при возвращении. Работал какой-то защитный механизм, спасавший его от перегрузки. Тем не менее, совсем не касаться политики было невозможно.
– Недавно один из этих господ весь вечер не давал мне проходу! – пожаловался он со смехом. – А повторял одно и то же – «Москва», «перестройка», «Горбачев»… Ничего больше не знал!
– Но против хорошеньких поклонниц ты не протестуешь! – сказала Джейн.
– Она ревнует, значит, любит! – улыбнулся Марков.
– Глупости! – возразила Джейн. – То есть, конечно, я тебя люблю. Иначе как, скажи, я могла бы быть с тобой столь долгое время? Только вот ревность и любовь это совершенно разные вещи…
– Она меня постоянно наставляет и ведет по жизни! – Кирилл обнял ее за плечо. – Я становлюсь сторонником матриархата!
В Германии Джейн сменила прическу на мальчишескую – короткую. Ей шло.
– Скучаешь по работе? – спросила Наташа.
Известие, что Джейн оставляет карьеру разведчицы, в свое время ее несказанно удивило. Ей казалось, что эта профессия из тех, что на всю жизнь.
– Мне тоже так казалось, – признался Кирилл. – До сих пор не верится, что все закончилось. Связи, Наташа, связи!
Джейн состроила гримасу.
– Если честно, то да, – призналась она. – Скучаю! Но у меня не было выбора.
– Не сочтите меня мужским шовинистом, – сказал Кирилл, – но я рад, что Джейн больше не бегает с маузером по странам, спасая демократию!
– Не припомню ничего похожего в своей карьере! – заметила Джейн. – И все-таки в тебе говорит этот русский патриархальный уклад. Как это у вас называется – «Домострой»?
– О чем ты, милая?! – спросил Кирилл. – В Советской стране все равны. Женщины на скаку останавливают лошадей, кладут рельсы…
Наташа смотрела, как они шутливо спорят о разных пустяках, и вздыхала про себя. Никогда, наверное, у нее уже не будет нормальной личной жизни, как у Кирилла и Джейн. Во время своего визита в Ленинград она поняла, что и Вадим одинок. А кто виноват? Она и виновата. Она все испортила… Эгоистка! Но, может быть, то, что удалось спасти дочь, будет ей зачтено на небесах.
О Курбатове вспоминала редко. Судя по тому, что она узнала из телефонных переговоров, «Чистая Балтика» уже начинала переходить из стадии проекта к осуществлению. Наташа посплетничала немного с Джейн на эту тему.
– Он словно одержимый, – сказала она. – Я боюсь, что придется снова ехать в Россию, если его планы станут реальностью. Уверена, что он захочет все проконтролировать на месте – я его слишком хорошо знаю!
– Тебе не хочется возвращаться?
– Кто-то сказал, что не надо возвращаться на старое пепелище… – заметила Наташа. – Но почему-то непременно возвращаешься. Мне трудно теперь в Ленинграде… Там все и чужое и родное. Легче в местах, где никогда не бывала раньше.
– Сколько еще продлится реабилитация? – поинтересовалась Джейн.
– Три месяца, – сказала Наташа, – потом поедем, наверное, на Ривьеру, если у меня будет свободное время.
Она не хотела признаваться даже друзьям, как ей на самом деле не хочется возвращаться в Британию. А точнее – к Курбатову. Только сейчас Наташа почувствовала, каким бременем для нее стала жизнь рядом с этим человеком. Пусть ненадолго, но она покинула золотую клетку, и этим временем следовало воспользоваться на всю катушку.
Наташа позвонила сразу после операции.
Сказала, что все хорошо. Вера еще не проснулась. Вадим радовался ровно одну минуту. Потом он снова начал волноваться – когда она проснется?! А вдруг что-нибудь не так! Боялся сглазить. Отходить от наркоза Верочка будет долго. Вадим знал это, но все равно просидел на кухне, не смыкая глаз, пока за окнами не забрезжило утро. Сколько там времени в Германии, интересно?
В пепельнице росла груда окурков. Отец присоединился к нему после полуночи, пришел в пижаме и сел рядом на диванчике. Так и сидели. Курили. Гертруда Яковлевна не осмелилась возражать. Напомнила мужчинам, что утро вечера мудренее и ушла спать.
– Железная леди! – подмигнул отец Вадиму.
Тот улыбнулся. Сидели и курили. Ждали.
Вадим хорошо представлял себе Верочкино пробуждение. Вот она открывает глаза. Рядом ее мама. И крыса в костюмчике. С удивлением отметил про себя, что никакой ревности к Наташе не испытывает. Главное, что дочка – их дочка будет снова здорова. А все остальное – неважно.
Сагиров позвонил ему уже поздно вечером. Вадим забыл обо всем, волнуясь из-за дочери, но, услышав голос друга, удивился оттого, что тот не побеспокоился раньше – знал ведь, что у Верочки операция…
– Да, я рад за тебя… – сказал Костя, но вот голос у него был совсем не радостным.
Вадим понял: что-то произошло. Что-то очень плохое. Костя долго вздыхал, манера Сагирова подготавливать таким образом к неприятным сообщениям всегда раздражала Домового. Кроме того, он понял уже по первым словам, что Костя мертвецки пьян. Вусмерть, как тот сам любил выражаться.
– Да что же там случилось?! – спросил Домовой. – Что ты вздыхаешь, скажи по-человечески!
Сагиров еще раз вздохнул и сказал, что Сереги Красина больше нет в живых. Вадим замолчал, пытаясь переварить новость.
– Как это случилось?! – спросил он, наконец.
– Застрелили на стрелке! – ответил Сагиров.
– На стрелке Васильевского?
– Нет, – сказал Костя.
«Стрелка», как узнал неподкованный Вадим, означала встречу серьезных людей. Таких серьезных, что свои серьезные дела они решали с помощью оружия. Шеф Красина был крутой. Ему, кстати, на этой самой стрелке здорово повезло. А вот Сереге – нет. Серега умер, не приходя в сознание, в больнице. Пуля попала в сердце… В сердце. Было что-то жуткое в этом совпадении, хотя Сагиров не обратил на него совершенно никакого внимания. А вот Вадиму показалось почему-то, что Красин таким образом заплатил за исцеление его дочери. «Нет, это бред какой-то, – сказал он себе. – Что за нелепый мистицизм…» А Сагиров продолжал что-то бормотать про Кису, бедную Кису, которой он вынужден был сообщить все сам, потому что ее не было в городе, она куда-то ездила по делам. И как Киса плакала… Похоже было, что и Сагиров сам плачет. Вадим сжал зубы. Что же это такое творится? Пытался вспомнить, когда последний раз видел Серегу Красина. Тот был всегда полон жизни и словно посмеивался над самим собой. А теперь его больше нет. Нет, не верилось… Позвонить надо кому-нибудь! А кому?! Все и так уже знают. Он узнает обо всем последним. Помолчал, потом попросил передать соболезнования Кисе.
– Хорошо, но лучше сам ей все скажешь!
Да, верно, подумал Домовой. Должны же быть поминки. Нужно пойти. Бедная, бедная Киса.
***
Поминки по Красину были нешумными. Иволгин пришел попозже и решил, что не задержится надолго, посидит, выпьет и пойдет. Тем более, что люди, вероятно, все будут незнакомые. Но остался до конца вечера. Контингент, вопреки ожиданиям, был свой, за исключением двух неизвестных ему субъектов, которые задержались ненадолго, выпили за упокой души и удалились. Как пояснила Киса, это были коллеги Красина.
– Интересно, где они были, когда Серегу убили? – спросил Сагиров у Вадима. – Друг за другом прятались?
Иволгин помотал головой – произошедшее в голове не укладывалось. Больше о гибели Сереги ничего не говорили. Нечего было говорить. Вспоминали хорошее.
Киса выглядела измученной, улыбалась устало, говорила мало. На стене в гостиной висела фотография Сереги в траурной рамке – он улыбался и обнимал Кису. У него было лицо человека, уверенного в своем будущем.
Вадим старался не смотреть на эту фотографию, чувствуя неловкость оттого, что в последнее время совсем не встречался со старыми друзьями. И дело было не только в дочери и ее болезни – контакты нарушились еще раньше. Показалось ему тогда, что они становятся чужими. Слишком разная у них жизнь… Сагиров, одержимый своим боксом, Красин в коже и золоте … Напрасно, напрасно он так думал, каялся перед собой Вадим. А теперь вот Красина больше нет, и никогда они не поговорят по душам, как когда-то.
А Киса в черном платье выглядела привлекательно… «Что с тобой, старик? – спросил он сам себя. – Никак влюбился? Нет, нет, нет! Просто траур, как кто-то подметил уже давно, весьма эротично смотрится. Стыдно должно быть!..» Отчего-то стыдно не было. И жалко было красивую Кису, она казалась совершенно растерянной. И жалко было до слез Серегу Красина. Домовой действительно прослезился, когда налили по третьей.
– Ты, старик, закусывай! – сказал ему Сагиров, подвигая салат. – Иначе мне тебя на закорках придется тащить!
– Оставь! – сказала Киса. – Можете заночевать, если хотите!
Домовой помотал головой.
Были какие-то салаты, конечно, оливье непременный, и эта чертова кутья, которой он съел совсем немного.
– Вы знаете, что кутью в древности подавали и на свадьбах? – спросил Костя. – Это ритуальное блюдо.
Разговор не очень клеился, все были подавлены. Немного погодя, когда было все сказано и много выпито, беседа потекла оживленнее. Вспоминали кое-какие забавные случаи… И опять спрашивали у Вадима, что он делает в своем «Ленинце», с его-то золотой головой и столь же золотыми руками! Домовой разводил своими золотыми руками, качал золотой головой. Мол, сам не понимаю.
– У человека дело! – сердито сказала Киса. – Дело всей его жизни! Вот у тебя, Костя, какое дело?!
– Наше дело правое… – неумело пошутил Сагиров. – А остальное, Кис, не так уж и важно.
Кису обнимали на прощание. Костя тоже заплакал. А Домовой запутался в рукавах собственного пальто. Понял, что выпил лишнего. Костя вызвался его проводить. Потому как времена нынче смутные, а безопасность Родины на таких вот Домовых и держится. Примерно так и выразился.
Киса поблагодарила их за то, что пришли.
В ее глазах была усталость. И Вадим почему-то почувствовал себя усталым и старым. Словно она поделилась с ним своей болью.
– Как я мог не прийти… – Домовой совсем смутился.
***
Он еще не раз в последующие дни вспоминал Кису. Бедную Кису, растерянную, потерянную. Хотелось позвонить. Теперь, когда его собственная проблема была решена, Вадим почувствовал в себе новые силы. Марков из Германии сообщал самые утешительные новости. Обещал вернуть дочь в целости и сохранности, как только пройдут условленные полгода. А Домовому эти полгода уже начинали казаться вечностью. Впрочем, жалеть было не о чем – за это время Верочка должна была прийти в себя после операции. Наташа собиралась отвезти ее затем в Испанию, куда планировал перебазироваться и Кирилл Марков.
Да, Вадим снова обрел уверенность, но отчего-то не решался набрать Кисин номер. Во-первых, не хотел докучать ей сейчас. Ей должно быть не до него. А во-вторых – испугался. «А почему испугался?» – спрашивал он отражение в зеркале. И нервно водил по щекам новенькой электробритвой, подарком, кстати, Наташиным.
«Да-с, у Наташи есть возможность делать подарки даже бывшему нелюбимому мужу, а у тебя какие возможности?! Будем смотреть правде в глаза, товарищ Иволгин! А правда такова: ты человек с ребенком и множеством разных пунктиков! Что ты можешь предложить женщине?»
Однако судьба, наперекор его страхам, снова свела их и очень скоро. Встретиться с Кисой было необходимо. Вместе с Сагировым решили сопровождать ее на девятый день на кладбище – не хотели отпускать одну. Однако, как назло, Сагиров подхватил воспаление легких. На кладбище ему делать было нечего в таком состоянии. Костя хрипел в трубку, просил его извинить. Впрочем, совесть его была чиста – благодаря стараниям Сагирова, все было сделано в срок – бригадир участка оказался старым знакомым Кости, сменившим боксерские перчатки на заступ и лопату. Ехали вдвоем, Вадим и Киса. Она выглядела гораздо лучше, чем на поминках.
– Я вообще-то уходить от него думала! – сказала Киса уже на могиле. Вадим положил цветы. Скромная такая могилка. На самом краю кладбища.
– Да, у него последнее время все хорошо было… – объяснила она, хотя Домовой не спрашивал ни о чем. – Раньше мне казалось, это будет предательством – нужно было его поддерживать. А мне давно все надоело – думать, вернется ли он живым или нет. Если задерживался, начинала названивать, он сердился. Я истеричка, наверное, а может, просто чувствовала, что однажды все так и случится… Но, знаешь, так привыкла к своим страхам, что когда все случилось на самом деле – ничегошеньки не почувствовала!
Вадим обнял ее за плечи. Так они стояли и смотрели на фотографию на памятнике – лицо в выпуклом старомодном овале. Сергей Красин.
– Мы бы все равно не смогли навсегда остаться вместе, – сказала она.
– Почему? – искренне удивился Домовой.
Удивился вдвойне – не так давно он думал точно так же про них с Наташей, но ему всегда казалось, что Киса и Красин друг другу подходят просто идеально.
– Все потому же! – усмехнулась она грустно. – Детей нет и быть не может в принципе. Нет, он говорил, что это все неважно, что можно взять из детского дома, но я-то знала уже, что он хочет своего!
И поникла головой.
Потом пошли обратно. Вид многочисленных крестов и надгробий, теснившихся по сторонам от узкой дороги, действовал на обоих угнетающе. К тому же на обратном пути они решили сократить дорогу и попали на детский участок. Фотографии на могилах здесь были иногда странно большими. Словно кричали эти детские лица о преждевременно исчезнувшей жизни. Киса озиралась с мрачным видом.
– Знаешь, когда я умру, – сказала она вдруг, – я хочу, чтобы мой прах развеяли по ветру. Раз, и нету Кисы, только пыль одна! Dust in the wind!
– Это как-то неправильно, – сказал Вадим.
– А что тогда правильно?! – резко спросила она. – Вот это правильно?!
И показала на детские могилы.
Вадим промолчал. Что он мог сказать? Что на все воля божья? Слабое утешение.
– Прости! – она схватила его за локоть. – Я так рада, что ты пришел! Только давай уйдем отсюда поскорее, а то у меня в глазах уже темнеет от могил. Я и не думала, что это кладбище такое большое!
И они ускорили шаг.