Жозе Дале
5:30
роман
Глава 1. Волшебство 2
Глава 2. Бесы 10
Глава 3. Договор 22
Глава 4. Соседи 35
Глава 5. Робин Гуд 47
Глава 6. Стакан 55
Глава 7. Цыганская могила 63
Глава 8. Молчание 72
Глава 9. Дом Ашеров 81
Глава 10. Лабиринт 88
Глава 11. Лицом к лицу 98
Глава 12. 5:30 107
Глава 1. Волшебство
— Что это? Там, под ней? Видите?
— Ничего себе…
— Это она на нем двадцать лет стояла?
— Вызывайте милицию, а. Самим лучше не трогать, мало ли что.
Лебедка натянулась, загудела – с неприятным металлическим звуком рванула вверх ржавый металлический остов. С гнутых дисков и днища посыпались комья земли. Старая девятка неуверенно качнулась и медленно поплыла наверх, в небо. Вернее, на площадку эвакуатора МКУ «Управление дорог, инфраструктуры и благоустройства г. Красноярска».
— Наконец-то. Я думала, она тут вечно стоять будет.
— А что, мешала кому-то?
Светкина мать поджала губы и осуждающе посмотрела на соседку из первого подъезда. Все правильно делают, эту девятку давно надо было убрать. И так сто лет тут стояла, зарастала ржавчиной и грязью. Бомжи в нее ссали, да шпана всякая сидела по ночам, топая ногами по дырявому кузову.
Бум-та-та…
А теперь вишневая девятка, вернее то, что когда-то ею было, поднялось в воздух, покачалось на прощание и поплыло на большую платформу, в последний раз обозревая дворы, доверху залитые светом и зеленью. Несколько местных жителей, проходивших мимо, провожали ее своеобразным почетным караулом. Стояли, задрав головы, будто над ними снова летел олимпийский Мишка.
И, только когда проржавевшая машина глухо стукнулась о металлическую площадку эвакуатора, опустили глаза и ахнули: все это время она стояла на крышке чьего-то погреба.
Вокруг нее наросла трава, оплела диски и оси. И лишь место ее стоянки траурно чернело на зеленом фоне, явив миру такую же проржавевшую металлическую крышку. В принципе, ничего необычного – вся земля во дворах давно изрыта погребами. И многие из них давно заброшены, ибо ничего молодежи не нужно.
— Ничего им не нужно, — мать кивнула на Светку, призывая соседку в свидетели, – ни котенка, ни ребенка…
Та промолчала и на всякий случай отодвинулась подальше.
Послать бы тебя на хер. Как было бы здорово!
Светка смотрела, как мать складывает в сумку тряпки, набирает в большой трехлитровый термос воду. Глупость – на кладбище есть колонка, можно набрать воды там и не тащить через полгорода, дабы помыть бабушкин памятник домашней водичкой. Да и вообще, съездить можно в более удачное время, а не сейчас, когда над городом повисла духота.
По-хорошему, съездить можно вовсе без матери. Прибрать могилу нехитрое дело, пары рук вполне хватит. Но мать своего не упустит. Во всех этих ритуалах есть какой-то тайный, сладострастный садизм – не столько ей нужно навести порядок, сколько помучиться самой и помучить Светку. Без мучений нещитово.
Послать бы тебя на хер.
Встать, как Арина Петровна Головлева, позвать людей, открыть церковь, простереть руку, и, со звуком грома и ударом молнии, произнести:
— Иди на хер! Со своим кладбищем и могилкой!
И ощутить ликующее чувство освобождения, которое заливает все существо. Жаль, что Светка никогда так не сделает.
— Чего вылупилась? Собирайся. Каждый раз со скандалом загонять приходится. Что ни попросишь, все со скандалом.
Лицо матери не выражало ничего хорошего. И Светка с тоской понимала, что ничем хорошим это и не закончится – в итоге она получит по рогам и все равно потащится за матерью на кладбище, отбывать каторгу. Все ее бунты всегда кончались одинаково. Подспудно она понимала, что настоящий бунт – это действие. Не ядовитые слова, которыми они с матерью поливали друг друга с утра до вечера, а действие. Не нужно ничего говорить, достаточно просто встать и уйти. Поднять свою задницу, выйти за дверь и…
А дальше Светка не знала. Как бы ненавистно ни было багровое материно лицо, оно было везде. Надежно встроившись в обмен веществ, вроде производных морфина. Пару раз Светка пыталась уйти, но мать бежала за ней и тащила назад, вцепившись в волосы. Стыдно вспомнить.
И все же иногда она бунтовала.
— Я не хочу ехать с тобой на кладбище. Я ненавижу это кладбище, мне от него плохо. Каждый раз, когда мы туда ездим, я потом полдня лежу пластом. Оно, как вампир, все высасывает. Мерзкое место!
— Там твоя бабушка и моя мать!
— И чем ей помогают мои мучения? Она становится от них более живой?
— Мы живы, пока нас помнят, пока дела наши в миру остаются. Это не ей надо, а тебе, дура! Мертвым уже ничего не нужно, это нужно живым.
— Мне не надо. Вот реально – не надо. Я ничего не чувствую, я помню, какая была баба Маша, и я не хочу снова ее видеть, даже на фотографии с памятника.
Это было примерно час назад, когда они с матерью только собирались, и еще не знали, что во двор приехал эвакуатор. Светка сидела за письменным столом, щелкала по клавишам – ей не хотелось отрываться от писанины. Тем более ради кладбища.
Тему для рассказа она придумала еще в детстве – звездный корабль, который может перемещаться во времени и пространстве. Когда она была маленькая, все ее игрушки помещались в пластмассовый ящик из-под молочных бутылок. Балконная дверь летом была всегда слегка приоткрыта, и сквозь нее лился в комнату желто-зеленый свет, раскрашенный солнцем и тополями. Тишина стояла в доме, даже радио на кухне молчало.
Светка вытаскивала на середину комнаты свой ящик, выкидывала из него игрушки, забиралась внутрь и подставляла лицо льющемуся свету. Как в небесной лодке плыла, покачиваясь на волнах вместе с пылинками. Бортики ящика нагревались, и держаться за них было приятно, а можно было не держаться, соскользнуть внутрь и лететь по ветру, куда ему вздумается занести этот странный транспорт. Отец качал головой, а мать злилась, когда видела своего ребенка, сидящим в ящике с выпученными глазами:
— Блажная какая-то. Вырастет дурочка, вот попомни мое слово.
Со временем ящик трансформировался в корабль, получил звучное имя «Кассиопея» и стал чем-то вроде Светкиного личного транспорта. Во всяком случае, из жизни с матерью он ее увозил достаточно оперативно – стоило закрыть дверь и посмотреть на крышу соседнего, 22го дома. Там, в закатном мареве ее всегда ждала «Кассиопея», готовая к отплытию.
Мать о существовании «Кассиопеи» не знала. И слава богу, а то могла бы и в психушку сдать.
— Собирайся, кому говорю! Пора ехать.
Чертово кладбище. Светка бы спокойно съездила туда одна, прибралась и забыла, но матери непременно нужно тащиться вместе. Нужно ругаться, нужно идти и брюзжать от самого подъезда, как будто если помолчать пару часов, то у кого-нибудь отвалится жопа:
— Ты ничего не хочешь, тебе ничего не нужно. Посмотри на себя – здоровенная кобыла, а до сих пор на материной шее сидит!
— Я не сижу на твоей шее.
— Нет, сидишь. В твои годы уже пора своих детей воспитывать и матери помогать, а ты все не пришей кобыле хвост. Где твоя семья? Где твоя квартира? И о чем ты только думаешь? Что напишешь «Войну и мир» и прославишься? Ну-ну…
Светка слышала это примерно миллион раз, репертуар у матери не менялся. Ей можно было даже реплики не подавать, она и за двоих отлично справлялась.
— Посмотри на себя, что на тебе надето. Балахон этот страхолюдный давно пора выкинуть!
— Я на кладбище иду, а не в театр.
— Думаешь, твоя писанина кому-то нужна? Бедная ты дурочка… — зеленоватые глаза матери недобро заискрились, — ты считаешь себя лучше девок-ПТУшниц, которые замужем за слесарями и сидят с тремя детьми. Вот только ты вообще никому не нужна – ни слесарю, ни дворнику, ни бомжу на улице.
Светка ухмыльнулась – так просто ее не прошибешь. За долгие годы совместного существования она привыкла. Как бедная глупая лягушка, когда ее начинают варить живьем, понемногу повышая температуру. Иногда Светка догадывалась, что их жизнь со стороны похожа на позорный цирк. Но по-другому они не умели.
Каждый раз, когда лето катится к концу, закаты становятся особенно выразительными. Август создан для закатов, он умеет рисовать на небе лучше любого художника. Хочешь — нежную пастораль в желто-сиреневых тонах, а хочешь — яростный багровый пожар во все небо. Светка аж засмотрелась, когда они с матерью спустились вниз.
Во дворе было немного прохладнее, огромные ладони тополиных листьев закрывали от солнца тротуары и скамеечки с вечными бабками, давно вросшими в землю. Но сейчас скамейки были пусты — бабки переместились к трансформаторной будке и встали там кружком, что-то обсуждая.
Мать спускалась по лестнице, продолжая свою безрадостную песню про то, как ей не повезло в жизни. И как вообще хорошим людям в жизни не везет. Как только ты честный и порядочный, так тебе сразу и не везет. А если еще и добрый, то вообще туши свет. Светка не слушала, для нее это давно было «Радио Маяк» на китайском языке.
— …не хочешь жить по-моему, иди, покупай себе квартиру и живи как хочешь, раз мать тебе плохая. Не волнуйся, я к тебе не пойду.
— Что?
Тут бы и снова начать ругаться, но внимание матери привлекло скопление людей у трансформаторной будки. Они собрались поглазеть на эвакуатор с парой мужичков, грузивших проржавевшую девятку, казалось, давно вросшую в землю их обычного рощинского двора.
Замначальника отдела благоустройства Кировского района Цыпин рассматривал пожелтевшую бумагу, пока его шеф Крайнов напрасно пытался впустить ветер в кабинет. Не было ветра, воздух стоял, напитывался запахами и тяжелел. Казалось, что вечером придется толкать его в сторону Енисея, чтобы освободить хоть немного места для ночной прохлады.
— Что это за летучий корабль?
— А мне нравится, в нем что-то есть. Смотри, у него крылья, но они рукотворные. И он плывет по воздуху, а ведь именно так люди поначалу и представляли себе гражданскую авиацию. Это как мечта, которая прошла через много лет и стала явью. В другом виде реализовалась, но суть все та же… Да и графика тут отличная, придраться не к чему. Прямо просится на фасад.
После вчерашнего заседания комиссии по благоустройству у Крайнова болела голова. Бюджет выделили, и теперь надо было срочно решить, что делать с фасадами сталинок на Вавилова. Наслушавшись всяких диких предложений, он был настроен скептически.
— Дмитрий Сергеич, — секретарша ушла на обед, и Крайнов сам сварил кофе, — вот подумай, что лучше: нарисовать на фасаде какую-нибудь хрень, прямо поверх облезлой штукатурки, или счистить все пескоструйкой, отштукатурить заново и покрасить. Просто покрасить в приятный цвет – по новой, качественной штукатурке.
— С чего она качественная-то будет? Между тобой и штукатуром семнадцать откатов влезет. А тут может получиться красиво, если толковую бригаду нанять.
Крайнов не любил такие разговоры. Если уж работаешь в администрации, уважай свое место и языком не мели. Иногда ему думалось, что надо бы какой-то моральный ценз ввести для приема на работу. Потому что Цыпин, конечно, хороший специалист, но в голове у него тухловато. Все никак ветер перемен не выветрится.
— Зачем ты приволок мне эту древность?
Цыпин пережевывал печеньку и ответил не сразу.
— Мне его Паньков принес, краевед хренов. Нашел в архиве. В общем, это 1940 год, проект фасадной росписи для Авиадома от студентов Красноярского художественного училища — тогда еще художественной школы, кажется.
— Авиадома? На Вавилова, 35?
— Угу. Его же специально строили для летчиков и техперсонала гидропорта. На острове Молокова был такой, во время войны на нем самолеты перегоняли по трассе Аляска — Сибирь.
— Это тебе тоже Паньков рассказал?
— Да. И вот этот корабль подготовила группа студентов, но проект отвергли как несоветский.
— Неудивительно.
— А потом забрали нескольких профессоров, и даже студенты огреблись. Творческий руководитель молодежной группы тоже сел или села – неизвестно. Проект сдали в архив, и он чудом дожил до наших дней. Вернее, не то, чтобы дожил… Имена тут повымарали, сметная документация не сохранилась, но хорошо, что этот эскиз есть. Он действительно стоящий, и, мне кажется, пришло время использовать его по назначению. Зря люди старались, что ли?
Даже странно было видеть эту муху в кабинете. Все вокруг задраено и кондиционировано, а надо же — просочилась откуда-то и весело жужжит. Будто нет у нее никакой заботы. Крайнов потянулся к тоненькой папочке с докладом, свернул ее трубочкой и почти замахнулся, но поймал себя на недостойном чувстве. Мухе позавидовал. Беззаботности ее и сверкающим зеленым крылышкам.
Стыдно.
Рука сама собой опустилась.
— Нет тут ничего стоящего, Дмитрий Сергеич. Правильно забраковали. Это какая-то мутная мистическая дрянь, а не искусство, прославляющее советскую авиацию. Какая там графика – будто ворона по листу лапами походила.
— Ты бы себя слышал.
— Я слышу, — Крайнов потянулся к кофейнику за добавкой, — и то, что этих художников от слова «худо» отправили валить лес – не повод рисовать их каляки-маляки на фасадах. Ты кой-чего не понимаешь, Дмитрий Сергеич, не дорос еще.
Крайнов улыбнулся, подливая Цыпину кофе.
— Если мы сейчас этот авангард на фасад повесим, мы как бы признаем, что государство было не право в отношении этих художников. А мы с тобой этому государству служим, и рисовать будем за его счет, между прочим. Понимаешь, для тебя будто есть хорошая Родина и есть плохая Родина. А она одна. И всегда была одна – примерно одинаковая. Скафандр, буденовка, стрелецкий колпак – все это в итоге та же песья голова, и другой не дано. И, если ты хаешь свою Родину, считаешь, что она была не права, ты хаешь сам себя. Нельзя с таким отношением на государевой службе быть, нельзя.
Цыпин усмехнулся:
— Ты, Юрий Владимирович, демагог известный. Только не вали в одну кучу Родину, березки и мудаков. Художников по этапу мудаки отправили, и было бы очень неплохо признать, что они были не правы. Ты так не считаешь?
Крайнов развел руками и зацепил кофейник. Тот рухнул прямо на бумаги. Цыпин выматерился и выхватил пожелтевший лист из лужи на столе. Стряхивал кофе на ковер и дорогой итальянский костюм, дул и тряс, но странный корабль медленно исчезал под большим темным пятном.
По коридору прокатилась волна шума, топот и громкие голоса выплеснулись из лифта и теперь растекались по кабинетам Управления благоустройства. Пора обедать, и Крайнов решил не ждать, чтобы вернуться пораньше и занять хорошее место на парковке. Цыпин ушел очень сердитый, унес свой древний эскиз. Может, получится его реанимировать, а может и нет. И это даже хорошо.
В коридоре его догнал Афанасьев. Лицо у замначальника тарифной службы было такое, будто он только что сожрал именинный торт и закусил свечками.
— Слушай, ну и новость!
Но сказать не успел – галдящий поток сослуживцев подхватил их и понес к выходу. Афанасьев толкнул блестящую вертушку и стал прокладывать себе путь в толчее. Хотелось скорее выскочить на улицу, вдохнуть запах листьев и нагретого асфальта, в котором растворятся духи и пот сослуживцев. Иногда он оборачивался, открывал рот, чтобы что-то сказать Крайнову, но каждый раз замолкал — момент был неудачный.
На улице было тепло и тихо. Машины и троллейбусы гудели где-то вдалеке, а здесь, в небольшом переулке, заставленном машинами и заросшем тополями, звуки неизбежно опускались на дно. В этом колодце с кирпичными стенами всегда было прохладно. Стоячая вода времени покрывала дворы и прохожих плотным одеялом, отрезая звуки большого города.
В молодости Крайнов любил такие дворы-колодцы. Можно было взять пива и сидеть, смотреть вверх, представляя себя пулей, готовой вылететь, чтобы показаться миру. Вот, показался, посмотрел – теперь уж и не знал, что еще сделать.
— Короче, слушай, — Афанасьев дочитал на телефоне сообщение и начал что-то набирать в ответ. – Это анекдот: хоть к Малахову на передачу выставляй. Наши архаровцы в рамках программы благоустройства решили убрать старую девятку в каком-то рощинском дворе.
— Бесхозную что ли? Владельца не установили?
— Не стоит на учете, да и вообще ей сто лет. Ее, похоже, еще в девяностые расстреляли, да там и бросили. Но суть не в ней – убрали девятку, а под девяткой оказался погреб. Такой же брошенный и бесхозный. И не успели еще ребята ее на эвакуатор погрузить, как туда полезла какая-то дурная баба.
Приятный солнечный день внезапно померк, и с реки подуло холодом. Крайнов побледнел:
— Упала?
— Пропала!
— Что?
Афанасьев закончил диалог с виртуальным собеседником и ткнул Крайнова телефоном в грудь:
— Пропала. Полезла в погреб и исчезла. Растворилась.
Эта девятка действительно стояла тут с девяностых годов. Светка не смогла вспомнить, когда именно она появилась, но явно после развала СССР, потому что ее и правда расстреляли. Однажды утром местные жители нашли ее тут, уже с дырами от пуль и спущенными колесами.
Это было интересно и волнующе. Легкий запах смерти и судьбы волновал подростков, но, к их разочарованию, трупов обнаружено не было. Как и других следов насилия. Вызванный участковый осмотрел машину, сказал во всеуслышание, что ее, видимо, расстреляли из озорства, так что нечего тут пялиться. Люди еще постояли и разошлись. А девятка осталась стоять за трансформаторной будкой.
Потом с ней играли ребятишки, потом в ней жили собаки. Постепенно теряя все отчуждаемые части, она становилась похожа на мертвое тело, которое тихо распадается, выставляя наружу белые кости. За столько лет она так примелькалась, что давно стала частью пейзажа, и никто даже не думал, что ее можно вывезти.
Вот вроде бы глупость – кому нужно это проржавевшее корыто? Но что-то царапало душу изнутри: старая девятка была частью двора. Частью этого места, где Светка выросла, где проводила долгие томительные дни и быстротечные вечера, пока мать не начинала орать с балкона:
— Доо-о-оча! Да-а-амой!
Помнится, когда девятка еще не вросла в землю, они с Ольгой и Наташкой забирались ей на крышу, сидели, пили пиво и трепались. Считали дырочки от пуль, гадали, что же здесь случилось и сочиняли истории о кровавой драме, разгоревшейся в обычном рощинском дворе. Ольга горячилась:
— В ней чувака расстреляли, он своих предал. Подментованный был, вот и добегался.
Наташка усмехалась, тихо мотая головой:
— Подментованный… Мать, ты где вершков-то нахваталась? Не позорься.
А вечер катился под гору огненным колесом, наматывал на себя их молодость. Девятка была ржавая и дырявая, но своя. А теперь ее взяли и грубо выдернули, как больной зуб. Вроде и правильно, а все же неуважительно и больно.
Когда из-под поднятого днища показался погреб, Светка подошла поближе и взялась за ржавую ручку, почти утонувшую в земле. Это ж сколько времени машина прикрывала брюхом чью-то капусточку? Страшно подумать. А вдруг там что-то важное? Такое, что машину специально посадили на погреб, а потом расстреляли.
— Вы бы не трогали погреб, мало ли что там.
— Да что там может быть? Столетняя капуста с картошкой?
— Хорошо если так. А вдруг там труп лежит? Не зря же она столько времени его брюхом прикрывала. Может, лучше полицию вызвать?
Мать вертела головой туда-сюда, она явно нервничала, и Светке доставляло удовольствие хоть немного ее помучить.
— Куда ты лезешь, пошли, говорю! Бабушка ждет.
Светка сжала пальцы и потянула крышку на себя:
— Никого она не ждет. Она мертвая.
Как из открытой могилы, из погреба на Светку дохнуло холодом и гнилью. Хотя, если подумать про капусточку, то запах должен был быть ядренее. Черный провал, как разинутый рот, втягивал в себя воздух, исторгая наружу тонкое, но ощутимое зловоние.
— Такое ощущение, что там кто-то сдох.
— Вот-вот, девушка, не лезьте туда лучше.
Мать подскочила и схватила Светку за руку – крепко, так, что на коже отпечатались следы пальцев:
— Я кому говорю! Пошли, нам еще ехать!
Светка резко выдернула руку:
— Там что-то есть.
Вниз убегали деревянные ступеньки, но нельзя было поручиться, что они не сгнили. Впрочем, Светка так обрадовалась внезапной возможности оттянуть поход на кладбище, что поставила на землю термос и достала из кармана телефон. Интересно же, что такого было в погребе, чтобы прятать это под автомобилем. Экран вспыхнул, выхватив из темноты убегающие вниз ступеньки и темно-красные глинистые стены.
Светка подняла одну ногу и спустила ее вниз, нащупав деревянную полочку.
— Совсем свихнулась?! – подскочившая мать схватила ее, потянула на себя. Светка потеряла равновесие и зашаталась. Чтобы не упасть, согнулась и ухватилась за железное обрамление люка. Телефон скользнул между пальцев и, предательски моргнув экраном, улетел вниз.
— Капец…
— Господи, за что мне это! У людей дети как дети, а у меня урод.
Светка переборола в себе сильнейшее желание толкнуть мать так, чтобы та отлетела к эвакуатору, чтобы лежала там и не могла подняться. Чтобы завыла тоненьким голоском:
— Оооооой, мамочки!!! Бо-о-о-ольно! Ой, убилаааась! Маааамочка!
На кладбище твоя мамочка, поезжай к ней, а то не услышит.
Телефон, похоже, разбился, потому что погас где-то в недрах погреба. Светка наклонилась, пытаясь высмотреть хотя бы слабый отблеск, но из смрадной земляной глотки на нее смотрела только первозданная тьма.
Делать нечего, придется лезть так.
Она встала на первую ступеньку, схватилась пальцами за железную крышку погреба. Крепко схватилась, аж костяшки побелели. Рабочие бросили девятку и не без интереса уставились на ее спуск.
Вторая ступенька, потом третья и четвертая, а потом надо было отпускать крышку – и это было капец как неприятно. Казалось, что стоит разжать пальцы, как черный провал погреба всосет ее, разжует и отправит перевариваться в бесконечную черную дыру, где нет ни пространства, ни времени.
Спустившись вниз, Светка подняла голову и увидела небольшой квадрат розового неба. Красивый все-таки сегодня закат. Его легкий отсвет лежал на деревянных ступеньках, но, сколько Светка ни смотрела, она не могла разглядеть маленькую черную коробочку. Телефон будто провалился сквозь землю.
Когда глаза немного привыкли к темноте, она поняла, что погреб совершенно пустой. Не было тут никакой капусточки, никаких огурчиков, и тем более никого дохлого. Только земляные стены, осклизлые ступеньки и странная железная дверь с приваренным обрезком трубы вместо ручки.
Железная дверь в погребе? Кто ее сюда поставил?
— Вылазь! Мы на кладбище опоздаем! – надрывалась сверху мать. Хотелось крикнуть ей в ответ, что на кладбище опозданий не бывает, но Светка поленилась. После недолгих колебаний она толкнула железную дверь и удивилась, что та медленно и плавно отъехала внутрь. В полную и абсолютную темноту.
— Да ты над матерью издеваешься! Сейчас спущусь и космы тебе повыдергиваю…
Светка подумала и шагнула внутрь.