3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 30-й день хмурого месяца
Брата фровы Коиры звали Варожем. Луговой Варож сын Яла сына Эноя, — он представился Лахту сам, уже в большой гостиной комнате, куда после ужина мужчины отправились выпить вина. Большой гостиная комната была лишь по сравнению со столовой — ничего общего с гостиной комнатой Солнечного Яра Лахт тут не нашел. Солнечный Яр любил пиры и охоту, а потому частенько после охоты пировал. С ватагой из сотни-другой человек и двух-трех десятков собак. Говорят, однажды, хорошенько набравшись можжевеловки, володарь въехал в гостиную комнату на жеребце и заставил его запрыгнуть на стол, но, к сожалению, проехать по столу через всю гостиную комнату не смог — тот с треском развалился.
Зато в гостиной комнате йерра Тула было чисто: здесь не блевали и не мочились на пол, не бросали по сторонам объедков, не били глиняной посуды и не стреляли по амберным лампам (и вовсе не из-за отсутствия таковых).
Никто из мужчин в доме ни слова не сказал о болезни фрели Ойи, Лахту пришлось начать самому:
— Я должен посмотреть на расплетенную косу фрели.
Лицо йерра Тула стало нерешительным и испуганным — будто он всеми силами старался забыть о столь досадном происшествии, а Лахт ему напомнил.
— Да, конечно, — кивнул Лахту йерр Варож, который был явно посмелей своего деверя. — Я, признаться, не хотел вмешивать в это дело посторонних, но раз уж йерр Хорк, рейтар Конгрегации, решил позвать колдуна…
— Я не колдун, я ученый механик, — повторил Лахт.
Йерр Варож понимающе ему подмигнул:
— Не волнуйся, никто из нас не побежит звать на помощь Конгрегацию.
— От этого я не сделаюсь колдуном.
— В самом деле, Варож, — вмешался йерр Тул. — Солнечный Яр говорил, что йерр Лахт здорово умеет выводить злоумышленников на чистую воду, а ученые люди всегда кажутся смердам колдунами. Но я все-таки надеюсь, что косу Ойи растрепали не по злому умыслу…
Косу хранили в супружеской спальне йерра Тула и фровы Коиры, в сундуке с приданым дочери. Сундук запирался на замок, и ключ имел только дедушка Юр, которому верили здесь безоговорочно — он заправлял хозяйством еще в доме отца йерра Тула, был не просто ключником и домоправителем, но и ревностным хранителем истории Кленового рода и семейных традиций.
Поглядеть на то, как Лахт станет изучать спутанную косу, собрались все, кроме фрели Ойи и ее няньки, которые отправились в девичью спальню. Дедушка Юр торжественно повернул ключ в замке, йерр Варож поднял тяжелую крышку сундука, фрова Коира не менее торжественно откинула кружева приданого.
Вместо косы на тончайшем беленом полотне лежал безобразный колтун из вьющихся темных волос. Лахт смотрел на него недолго — не раз и не два видал спутанные за ночь конские хвосты. У шиморы маленькие тонкие пальчики, и волосы не просто растрепаны, а запутаны в характерный «узор», который человек будет плести иглой несколько месяцев.
— Это шимора, — сказал он, пожав плечами.
Йерр Тул вздохнул с облегчением, фрова Коира издала странный звук — то ли всхлипнула, то ли охнула, — но в ответ на вопросительный взгляд Лахта ничего не сказала. А вот серенькая фрели Илма ахнула в полный голос и чуть не вскрикнула:
— В доме живет шимора? О, Божечка моя, я не смогу теперь спокойно спать… Ее надо немедленно, немедленно изловить!
— Изловить шимору очень непросто, — ответил Лахт.
— Но ты ведь колдун… — как-то стыдливо заметила фрели.
Может, он ошибся насчет скорой смерти девочки? Может, это в самом деле проделки шиморы?
— Я не колдун. Я ученый механик. К тому же не вижу никакого смысла ее ловить — не крыса. Шимора, может, не очень приятное существо, но вполне безобидное. Ну, спутает хвосты лошадям. В холода может в ногах спать. Вот косу растрепала… Крупу не грызет, болезни не разносит, гнезда не вьет и не гадит. Простите, конечно…
— Спать в ногах?.. — тихо-тихо уронила фрели Илма. — Какой ужас… Я думала, это кот…
— А в доме есть кот?
У них был кот. Нет, у них было много кошек при кухне и во дворе, которые исправно ловили мышей и крыс, но это был другой кот. Домашний. По кличке Кленовый Базилевс. Он никого не ловил и кушал лежа. Удивительно. Шиморы боятся котов и обычно не живут там, где кот свободно ходит по дому.
— Скажите, а когда в последний раз проветривали белье из этого сундука? — прервал Лахт восторженные восклицания женщин о коте.
Обе поглядели на дедушку Юра вопросительно.
— В красном месяце, когда стояла сухая жара, — ответил тот. — Но коса была на месте, и пока белье проветривалось, сундук был заперт.
Интересно, в доме, где поклоняются Триликой, принято так тщательно запирать девичьи косы?
— А зачем? — спросил Лахт.
Дедушка Юр в недоумении помотал головой.
— Что «зачем»?
— Зачем был заперт сундук, пока проветривалось белье? Ведь белья там не было.
— Так от злого находа… От черного колдуна…
И все равно странно было, что здесь, в доме, в святая святых — спальне хозяев, — так опасаются черных колдунов. Будто ждут их неотвратимого появления.
— А когда косу видели целой в последний раз?
— Наверное, тогда и видели. В красном месяце.
— И что, сундук больше не открывали?
Дедушка Юр покачал головой.
— Только когда фрова Коира захотела показать косу йерру Хорку.
Но шимора не могла открыть замок и поднять крышку.
— И фрели Ойя ни разу не просила открыть сундук, чтобы примерить что-нибудь из приданого? — подозрительно переспросил Лахт.
Дедушка Юр замялся.
— Да, было раз. Было. Но я сам открыл сундук и сам запер.
Лахт повертел замок в руках, защелкнул его и повернул ключ.
— И ключи у вас не пропадали?
— Как можно? — дедушка Юр замахал руками.
Лахт достал из кармана шпильку, поковырялся в замке, но тот был вполне надежен. Можно. Еще как можно.
— А случалось так, что в спальне ночью никого не было?
Случалось. Перед знакомством фрели с женихом йерр Тул с женой на три дня и две ночи ездили в город Священного Камня за подарками дочери и йерру Хорку. И вполне возможно, что хитрющая фрели Ойя стащила ключ у старика, чтобы в отсутствие родителей беспрепятственно вертеться перед зеркалом.
Лахт взял спутанные волосы в руки и спросил фрову Коиру:
— Какой длины была коса?
— Чуть ниже пояса.
— А толщины? Только честно, туго заплетенная.
— У Ойи хорошие, густые волосы, мы всегда заплетали косу туго, — с вызовом ответила ее мать. — У основания она была толщиной примерно в полтора вершка.
То, что Лахт держал в руках, имело гораздо меньший вес, чем девичья коса такой длины и толщины. Он свернул колтун жгутом — вышел жалкий крысиный хвост, а не девичья коса ниже пояса.
Показалось, или домочадцы разом отшатнулись от сундука — и от Лахта? Стало тихо, даже фрели Илма не стала причитать, наоборот — побледнела сильней, чем фрова Коира. А у той окаменело лицо, будто она всеми силами постаралась не пустить страх за дитя в свое сердце, отрешиться от него, не думать о дурном.
— Нет, нет, этого не может быть… — прошептал йерр Тул. — Прямо здесь, в доме? Кто здесь может желать зла невинному ребенку? Может, это все-таки чья-то шалость?
Шалость после этого выглядела бы странно — кто-то расплел косу и забрал не меньше ее половины. Шимора не станет забирать волосы с собой. Или станет?
И теперь девочке грозит смерть…
Кто-то расплел косу, забрал с собой ее часть и впустил в сундук шимору — чтобы в случае чего все решили, что виной всему шимора. А грозит ребенку смерть или нет — отдельный вопрос.
По сути, тот, кто расплел ее косу и забрал часть волос, станет убийцей, если фрели умрет. Оберег с тресветлым солнцем лишь отодвинет ее смерть — но от смерти не спасет.
Если расспросы домочадцев ни к чему не приведут, придется ловить шимору.
Фрели Ойя уже ушла к себе, а постучать в девичью спальню в столь поздний для этого дома час Лахт не осмелился. Ни спросить ее о самочувствии, ни выяснить, кто дал ей очелье с тресветлым солнцем, он не успел. А насчет украденных ключей от сундука она бы вряд ли созналась.
В кухне еще гремели посудой, отмывали котлы, скоблили пол и стол, а потому на встречу с домовым можно было не рассчитывать, не говоря о шиморе — сущности робкой и осторожной.
Однако йерр Хорк нашел время чересчур ранним для того, чтобы ложиться спать, и позвал Лахта к себе в спальню погреться у очага и выпить горячего вина. Предложение Лахту понравилось, тем более что неплохо было бы расспросить Хорка о домочадцах Волосницыной мызы. Третьим, для легкости беседы, позвали егеря, человека хоть и не слишком молодого, но не столь гордого, как йерр Варож, и не столь щепетильного, как дедушка Юр.
Спальня Хорка была одной из лучших комнат в доме — с высоким фронтоном и большими окнами, альковом и кроватью под пологом, удобными креслами, застланными овечьими шкурами превосходной выделки, не говоря о столах, стульях и сундуках. Хотя ненасытный очаг был встроен в дымоход, идущий снизу, и имел совсем небольшую топку — все равно в спальне было сухо и тепло.
Рябиновое вино, сдобренное медом и полуденными пряными травами, грели в котелке над огнем — Хорк, не раз бывавший за тридевять земель, понимал в этом толк. В общем, обстановка располагала к неторопливой беседе, и расходиться совсем не хотелось.
Егерь тоже считал, что расплетенная коса — дурной знак и фрели Ойе грозит опасность. Хорк, понятно, ради невесты был готов сразиться со всеми морскими и печорными змеями, не откладывая сражения ни на секунду. Увы, ни один змей на его призыв так и не явился.
Присутствие в доме злоумышленника, укравшего часть девичьей косы, оба собеседника Лахта приняли с праведным гневом и отвечали на расспросы с большой охотой.
Егерь был одним из немногих людей, перебравшихся в Волосницу вместе с Кленовым семейством пять лет назад. Прежде йерр Тул был много богаче, его разорила покупка владений в землях Волоса.
Сущие боги Исзорья — суть природные стихии — не стремились соперничать с силой Триликой богини, в отличие от мнимых илмерских богов, богов Великого города. Несколько столетий назад илмерские повольники стали заселять земли вадьян и привезли с собой Волоса, сильнейшего из мнимых. Триликая пришла в земли Волоса с ротсоланами, задолго до заключения Орехового мира, — тогда-то высокие маги и убивали нещадно завоеванные земли, в надежде изгнать с них илмерского бога. Великий город вернул себе земли вадьян — волосовы земли, — но Триликая оттуда не ушла.
Йерр Тул не знал, что такое убитая земля, покупая Клопицкую мызу с большим селом и тремя деревнями в придачу. Десять лет на убитой земле лишили его прежнего богатства.
Однако лишь только речь заходила о продаже Клопицкой мызы и переезде в Волосницу, егерь начинал говорить путано и бессвязно. И вовсе не так, будто чего-то недоговаривал или скрывал — нет, будто плохо помнил, как и зачем переезжал в новое место.
Впрочем, егерь был предан Кленовому семейству не меньше дедушки Юра. Верней, не столько Кленовому семейству, сколько йерру Тулу, вместе с которым рос. И тайн Кленового Тула он выдавать не собирался — а тайны есть в любой большой семье. Егерь недолюбливал фрову Коиру, считая ее слишком гордой и чопорной, не способной понять любви мужа к охоте, вину и веселью, к тому же так и не сумевшей родить ему сына. Впрочем, на словах о сыне егерь смешался и продолжать не стал — будто коснулся еще одной семейной тайны. Но о брате фровы Коиры, Вароже, он отзывался с почтением, восхищаясь его отвагой, умом и сильным характером, а близость Варожа к высоким магам вызывала у него трепет и чуть ли не детский восторг — наверное, потому, что Триликой егерь поклонялся без особенного рвения и к ледяному оружию Рогатого относился со страхом, но без отвращения.
Теперь стало понятно ревностное поклонение Варожа Триликой — даже тем, кто просто рядом постоял с высокими магами, нужно доказывать всем вокруг, что к Рогатому они отношения не имеют.
Йерр Варож имел дом в городе Священного Камня, но жить предпочитал на мызе деверя. У него водилось серебро — в том числе с отцовских земель где-то в верховьях Лауки, слишком далеких и от Великого города, и от города Священного Камня, чтобы бывать там чаще, чем раз в год. Однако основной его доход все же составляла та самая «близость» к высоким магам. В чем состояла эта близость, егерь толком пояснить не сумел. Зато, немного захмелев, рассказал несколько сочных охотничьих баек о храбрости йерра Варожа.
— И вот представьте: разъяренный тур валит на землю одного копейщика, топчет его брюхо копытами, второму вонзает рог в висок и пробивает череп насквозь! Третий с криком бежит прочь. И тут йерр Варож спокойно поднимает с земли копье, выставляет его вперед и хладнокровно ждет, когда тур бросится в его сторону. Бык сам налетает на копье и валится замертво к ногам йерра Варожа!
— А печорного медведя он голыми руками не ломал? — скептически осведомился Лахт.
— Голыми руками — нет, да и кто из людей заломает печорного медведя? Такое и йерру Хорку не под силу. Громадина! В холке выше меня бывает, а уж как на задние ноги подымется — это в три моих роста.
Ну-ну. В три роста… Говорил бы сразу — в шесть!
— И когти у него в две пяди, не меньше.
— Всего в две? Я слышал, бывает и в четыре, — подначил его Лахт.
Егерь раздвинул пальцы и оценил расстояние между большим и указательным. Сказал неуверенно:
— Бывает, что и в четыре… Так вот, йерр Варож взял такого на рогатину.
— Один?
— Нет, не ходят в одиночку на печорного медведя — верная смерть. Одно движение, и все пропало. В землю рогатину не упрешь — сломает, как соломинку. Тут надо руками ее держать и сноровку иметь, чтобы зверь до тебя не достал и чтобы древко не сломал — свободно оно должно ходить. По сути, медведь своим весом на рогатину ложится, направить нужно точнехонько и удержать в таком вот направлении. Ну а если не вышло — тогда десяток лучников разом стреляют, из тяжелых луков, конечно. Ну и еще двое с рогатинами на подхвате должны стоять…
Хорк тоже раздвигал пальцы и прикидывал длину когтей — качал головой в восхищении.
— А земляного оленя йерр Варож не валил рогатиной? — продолжал посмеиваться Лахт.
Но тут егерь сник и пробормотал невразумительно:
— Нельзя убивать земляных оленей… Нет, нельзя… Нехорошо. Неправильно. Земля никогда не простит.
Если бы он не мямлил, Лахт не заподозрил бы ничего за этими словами. Собственно, он о земляном олене спросил лишь потому, что это самый большой зверь на земле — и только.
Зато Хорк тут же вспомнил о том, как ходил по северным морям с китобоями и что рыба-кит размером больше любого земляного оленя. Лахт посоветовал ему рассказать об этом за обедом, чтобы поразить воображение невесты. И вообще — побольше рассказывать ей о славных подвигах, чтобы она прониклась к жениху уважением.
— Только не вздумай хвастаться — о себе как бы между делом говори, поскромней. Это лучше работает.
— А про остальное — ври напропалую, — присоединился к Лахту егерь. — Где десятерых уложили — говори «тридцать», где рыба-кит со шнаву размером — говори «с три шнавы».
— Только меру знай, — добавил Лахт. — И о себе не ври никогда, ври о других. Когда о себе врешь — тут умысел и корысть, а о других — славная байка. В самом деле, если бы когти у печорного медведя были в пядь длиной, разве интересно было бы про такое слушать? Другое дело — в аршин, не еж чихнул…
Поговорили и про фрели Илму. Егерь не мог с точностью сказать, кем она приходится фрове Коире и кровное ли между ними родство, но немолодая фрели часто гостила у Кленового семейства еще в Клопице, а потом, вскоре после переезда, и вовсе перебралась к ним жить.
Вообще-то, говоря о фрели Илме, егерь запинался и путался, а потом снова переключился на охотничьи байки — теперь про йерра Тула и их общую лихую юность. Йерр Тул, может, был не таким отчаянным героем, как его шурин, но тоже являл иногда чудеса удали и прыти.
Лахт уже изрядно захмелел, убитое зверье в рассказах егеря становилось все крупней и крупней, и только Хорк оставался совершенно трезвым, что не мешало ему верить в оленей с размахом рогов в пять сажен — и в то, как олень с такими рогами стрелой несется по лесу. Неудивительно, что священницы Триликой быстро уговорили его стать рейтаром Конгрегации — их проповедь он, наверное, тоже принимал с полным восторгом. Впрочем, доверчивость Лахт никогда не относил к человеческим порокам.
Вниз спустились втроем — отлить и пополнить запасы рябинового вина.
В доме все спали, время перевалило за полночь, и пока егерь лазал в подпол за вином, а Хорк искал в кухне запасы меда, Лахт стоял под лестницей и прислушивался.
Ночь обостряет чувства и ощущения, потому Лахт прислушивался не к скрипу ступеней над головой, а к самому себе — смерть витала где-то поблизости, ходила вокруг дома, подкрадывалась осторожно. Ее присутствие рождает страх и в самом отважном сердце. Извечный страх живого перед мертвым.
Смерть не приходит в полночь, это не ее время. Она является позже — между полуночью и рассветом, когда сон у людей наиболее крепок. Потому, наверное, никакого страха в собственном отважном сердце Лахт до появления егеря так и не почувствовал.
Вдохновленный охотничьими байками Хорк не собирался спать, да и егерь, хоть и зевал поминутно во весь рот, тоже был не прочь выпить еще немного, что было Лахту на руку — скучно ждать событий в одиночестве. С чего он взял, будто что-то непременно должно произойти? Из-за темных кругов вокруг глаз фрели Ойи? Или, стоя под лестницей, все-таки ощутил что-то странное, чего не заметил?
— А ты почему ничего не расскажешь? — спросил Хорк у Лахта, переливая добытое вино в котелок.
— Мои-то рассказы тебе зачем? — удивился тот. — Я ищу того, кто расплел косу твоей невесты, забыл?
— Ну сейчас-то мы просто сидим и ничего не ищем…
Ага. И слушаем байки егеря исключительно из интереса к большерогим оленям и печорным медведям… С когтями в аршин.
— Да и нечего мне рассказывать…
Наверное, страшные сказки Полуночных гор не совсем подходили для нынешней ночи, и без того казавшейся Лахту тревожной.
— А вот йерр Тул за ужином говорил про душегуба с холмов… — не унимался Хорк.
— И вовсе не про душегуба. И не с холмов, а с курганов. Есть тут у нас курганы белоглазых чудинов. Чудины жили когда-то на Рядежи, немного, один род всего — наверное, со своими чего-то не поделили и на Рядежь ушли, отмежевались от своих. Я думаю, это те же чудины, которые нападают на лаплян, потому что в курганах много оружия и черных доспехов. Что они на Рядежи делали — ума не приложу. Чудины известны как кузнецы, злые воины и собиратели самоцветов. Самоцветов на Рядежи сроду не водилось, ру́ды здесь бедные, и воевать не с кем. Было. Пока не пришли илмерские повольники. А они, может, и не злые, но воины почище каких-то там чудинов. То ли они загнали чудинов под их курганы, то ли те сами под курганы ушли — они всегда под землю уходят, если их гнобят. А потом из-под земли вредят потихоньку обидчикам. И хитро так — никто и не догадается, что под курганами кто-то живет.
— И что? — оживился егерь.
— Да ничего, — пожал плечами Лахт. — Собрался Солнечный Яр на курганах поставить святилище Солнцеворота. Место сильное, таким местом и Триликая не побрезгует. Наш володарь человек образованный, не просто хотел сделать, а чтобы непременно со смыслом и пользой. И не хуже, чем заморские каменные кольца. Чтоб тебе и равноденствия, и солнцестояния точно определять, и чтоб лунные круги четко обозначить, и движение звезд. Размахнулся, в общем. Позвал ученых звездочетов, меня позвал… Насчет заморских каменных колец ему объяснили, что их столетиями строят, но наш володарь решил, что выкаблучиваться мы не станем и вместо цельных каменных плит сделаем обычную кладку, как в Пулкале. Может, пять тысяч лет и не простоит, но до следующего ледника дотянет точно. Камней здесь мало, их из-под Куровичей собирались возить, по Сиверной дороге. Звездочеты год должны были наблюдать и размечать курганы, а меня подрядили на добычу-доставку камней, чтобы делать все по ученой механике, а не как мужикам боги на душу положат. И вот только звездочеты начали делать разметку, как вдруг один из них слег в лихорадке. Потом второй отравился грибами. За ними третий провалился в овраг и сломал шею. Конечно, сразу подумали на чудинов — что не хотят они никого пускать на свои курганы.
— Страсти-то какие… — пробормотал егерь, передернув плечами.
А Хорк, который помешивал вино в котелке, так и замер с опущенной в вино ложкой и уставился на Лахта, приоткрыв рот. Тот тоже ощутил вдруг холодок на спине — неприятная, конечно, была история. И тогдашний свой поход под курганы Лахт до сих пор вспоминал с содроганием. Не выпей он столько вина — ни за что не стал бы об этом рассказывать.
Однако и Хорк, и егерь видели смерть не раз и не два, чтобы холодеть от рассказа о каких-то звездочетах, умерших в горячке или случайно свернувших шею. Тогда чего они разинули рты? А до похода под курганы Лахт еще не добрался, чтобы содрогаться заранее…
Это идет смерть. Она здесь, в доме, совсем рядом. И направляется в спальню девочки…
— Погодите, — шепнул Лахт остальным. — Погодите, не шевелитесь, не шумите.
Он поднялся, стараясь двигаться бесшумно, сделал несколько шагов к двери и прислушался. Вообще-то никакого смысла прислушиваться не было — просто Лахт не сразу осмелился приоткрыть дверь. Вот такое гнусное у смерти свойство — студить кровь в жилах…
Лахт легонько толкнул дверь — она подалась беззвучно. В лицо дохнуло холодом, так что капельки воды изморосью осели на лбу. Шаг вперед. Еще шаг… Когда опасность мнима, преодолеть страх трудней всего. В присутствии смерти люди замирают от ужаса — чтобы никто не помешал ей подобраться к жертве. Тот, кто спит, видит жуткие сны и проснется в поту, с бьющимся сердцем лишь тогда, когда она уйдет, забрав то, что хотела. Тот, кто не спит, боится двинуться с места, цепенеет, как мышь под взглядом гада. А потом недоумевает: и чего же он так испугался?
Еще два шага. Которая тут спальня девочки? Не хватало ввалиться в теплую постель фрели Илимы, например, — точно не так поймут… Стоило ждать полночи, чтобы теперь опоздать! Еще два шага… Еще…
Здесь. Точно здесь — по ногам из-под двери тянет холодной сыростью, будто из разверстой могилы…
Смерть не ведает добра и зла, как и остальные сущие боги, и чтобы идти против нее, нужно быть или дураком, или героем. Героем Лахт себя не ощущал, а потому, наверное, был все-таки дураком…
Дверь не скрипнула. Фрели стояла перед зеркалом, касаясь стекла пальцем. Глаза ее были закрыты, к зеркалу она подошла во сне. В спальне пахло землей. Из зазеркалья на девочку смотрела смерть, и жизнь текла через стекло к отражению фрели…
Сущий страх горячит кровь и гонит ее по жилам, растягивает время, дает силу и быстроту — мнимый страх останавливает сердце и расслабляет тело. Стоило большого усилия сделать два шага к зеркалу и оторвать палец девочки от стекла — руку обожгло холодом. Нечто, будто пощечина, из зазеркалья выплеснулась Лахту в лицо, он отпрянул, прикрывшись руками (вот и от чего, спрашивается?), а фрели отпрыгнула к кровати, схватилась за угол одеяла, пытаясь натянуть его под подбородок, и завизжала. По-девичьи пронзительно, так что стало больно ушам. Лахт и хотел бы сказать ей, что опасности нет, но, во-первых, не мог ничего выговорить — челюсти свело судорогой, — а во-вторых, она бы все равно не услышала.
Первым в спальню вбежал Хорк, вооруженный ложкой, которой только что помешивал вино. За ним егерь с подсвечником в руках — половина нескончаемых свечей погасла по пути, но две или три неплохо осветили комнату. Следующей была фрели Илма — словно дикая кошка, готовая порвать на клочки негодяя, посягнувшего на девичью честь. За нею появился йерр Варож в подштанниках и с кочергой — и если бы на его пути не стоял Хорк, то непременно огрел бы ею Лахта. Родители юной фрели едва протиснулись в дверь, и в спальне стало совсем тесно. Ойя бросила визжать и разревелась — будто ждала, когда возле нее соберется весь дом.
Руки слушались плохо, словно онемели от холода и неудобного положения, пальцы скрючились и не желали ни сгибаться, ни разгибаться. Лахт покрутил кистями, разгоняя кровь.
* * *
Девочка умирает за закрытой дверью, но ее кашель все равно сочится сквозь стены — так похожий на собачий лай. Все внутри холодеет — там, за закрытой дверью, лежит девочка с собачьей головой и лает надрывно, до хрипа, потому что не может говорить. Из-под двери тянется ненавистный запах аниса — с тех пор ненавистный. Смерть пахнет анисом… Смерть обращает девочек в собак, и толпы ученых лекарей и коренных магов ничего не могут с этим поделать. Девочка умрет. Кашель — собачий лай — изорвет ее изнутри, лишит слуха и зрения, а потом и разума, наждаком изотрет глотку так, что на лай не останется силы, и в конце концов задушит…
Колыбельная над кроватью девочки звучит будто отходная:
Спи, листочек мой ольховый,
Моя ягодка-черничка…
Невозможно, совершенно невозможно вспомнить ее лицо… Нельзя вспоминать ее лицо! Нельзя вспоминать ее имя… Нельзя… Но злые шепоты из углов спальни шипят: Ойя! Имя этой девочки Ойя!