3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 2-й день бездорожного месяца
Банный дядька не соврал. Картина была умилительной донельзя: поверх пухового одеяла в ногах у фрели Илмы лежал, свернувшись в клубок, крупный полосатый кот, а в его объятьях, прижавшись к теплому котовому брюху, безмятежно спала шимора. Чмокала во сне губами и пальчиками держалась за пушистую кошачью шерсть. Так же безмятежно под одеялом спала фрели Илма — ни приоткрытая дверь, ни принесенная в комнату свеча ее не потревожили.
Лахт почесал в затылке, а Хорк, державший свечу, едва ее не выронил и выговорил еле-еле:
— О боги…
Не привык еще поминать Триликую всуе.
Конечно, шимора — существо не самое приятное для человеческого глаза. Маленькое тельце с большой головой, покрытое светлым пушком, под которым видна синюшная кожа. Сморщенное, будто старушечье, личико. Размером чуть-чуть побольше белки. Страшно в руки брать — вдруг раздавишь? Лахт ухватил ее двумя пальцами за шею и вырвал из объятий Кленового Базилевса.
Необязательно быть колдуном, чтобы предвидеть последствия этого шага. Шимора заверещала и принялась щипать схватившую ее руку. Кот вскочил, выгнул спину и зашипел. Фрели Илма проснулась и захлопала глазами. А когда разглядела, что́ Лахт держит в руке, заверещала громче шиморы.
И, конечно, на шум в спальне фрели на ноги поднялся весь дом (за исключением йерра Тула и егеря, которые все еще принимали роды лучшей суки своры). И первым был йерр Варож в подштанниках и с кочергой. Кот спрыгнул с постели и ускользнул в темноту.
Надо сказать, щипалась шимора со знанием дела — очень хотелось отбросить ее куда-нибудь в сторону фрели Илмы, но никто не оценил мужества Лахта, крепко державшего шимору за шею.
— Какого лешего ты здесь делаешь? — спросил Варож с порога.
— Ловлю шимору, — ответил Лахт, поморщившись.
— Уберите это от меня! — верещала фрели Илма. — Унесите это немедленно!
— О Триликая… — Варож увидел шимору и выронил из рук кочергу — она упала на пол со звоном, и в это мгновение в дверях появилась фрова Коира.
Надо отдать должное ее брату — он повернулся к ней лицом и загородил дверь, закрыв от взгляда сестры то, что Лахт держал в руке.
— Коира, не надо сюда входить.
— Что? Что произошло?
— Йерр колдун изловил шимору. Пойдем, я провожу тебя в спальню.
До страданий продолжавшей вопить фрели Илмы ему не было никакого дела.
— Я не боюсь шимор, — фрова Коира взглянула на брата с недоумением, гордо приподняв подбородок.
— Я сказал: пойдем.
Йерр Варож шагнул вперед, оттесняя сестру в коридор, но, видно, женское любопытство фровы Коиры было слишком велико — или она хотела доказать свое превосходство над фрели Илмой. В общем, ей удалось заглянуть за плечо брата и разглядеть шимору в руке Лахта.
Она не закричала — лишь негромко ахнула. Отступила назад и неожиданно начала заваливаться навзничь. Варож успел удержать ее от падения (во всяком случае, не дал ей разбить голову об пол), подхватил на руки и столкнулся с подбежавшей к дверям нянькой, которая пыталась задержать фрели Ойю, тоже пожелавшую взглянуть на причину столь громкого шума.
Кухарка подобралась с другой стороны и заорала громче фрели Илмы.
— Йерр колдун, сделай милость, унеси это куда-нибудь! — крикнул Варож по пути к супружеской спальне.
Позади кухарки с подсвечником в руках появился дедушка Юр.
Лахт пожал плечами и направился к двери (а шимора, между прочим, продолжала щипаться). Кухарка с визгом метнулась в сторону, вскрикнула и прикрыла рот руками нянька, и только фрели Ойя восторженно захлопала в ладоши. И не от отчаянной храбрости вовсе, а лишь в силу малости жизненного опыта: вряд ли ей хоть раз в жизни доводилось видеть недоношенное мертворожденное дитя.
Дедушка Юр посторонился и скорбно покачал головой.
— Божечка моя… — всхлипнула позади фрели Илма. — Какой ужас! Зачем, зачем он принес это именно в мою спальню?
Она разрыдалась — видимо, от облегчения.
Хорк последовал за Лахтом и предложил отнести шимору в свою спальню. Фрели Ойя, одетая в одну лишь рубаху, с радостью подхватила его предложение, воспользовавшись замешательством няньки. Дедушка Юр счел своим долгом подать воды фрели Илме.
Они еще не успели дойти до спальни Хорка, когда из супружеской спальни йерра Тула раздались судорожные рыдания фровы Коиры и растерянное бормотание ее брата. После случившегося у Лахта не было сомнений в том, что шимора — ее родное дитя, сестра Ойи. По меньшей мере единоутробная. И объяснений искать не требовалось, смущало только одно: Лахт понял это до того, как йерр Варож загородил сестре дорогу в спальню фрели Илмы. Лахт понял это в тот миг, когда взял шимору в руки.
— Прекрати щипаться! — зашипел он, приподняв ее повыше и повернув к себе лицом. — И не ори! Весь дом разбудила!
— А што ты хватаешься! — прошамкала шимора беззубым ртом. И ущипнула Лахта снова.
Хорошо, что этого не слышала фрова Коира… Хорк отшатнулся и прикрыл лицо рукой, а его невеста радостно ахнула.
— Разговаривает! Она разговаривает!
Ага. Говорящая кукла. Почти живая.
— Я сказал: прекрати щипаться! Другой на моем месте уже руки бы тебе вырвал! А я просто спеленаю, что шевельнуться не сможешь. Хочешь?
— Не хочу! — шимора забилась в руке с новой силой. — Не хочу!
— Не дергайся! Не ори! Не щиплись! Тогда не стану.
Лахт ввалился в спальню Хорка и поискал глазами какой-нибудь тряпичный лоскут, чтобы припугнуть шимору поконкретней. Не нашел и уселся в кресло, подхватив ее и другой рукой — в самом деле, страшно было раздавить или сломать ей что-нибудь. Но терпеть ее мастерские щипки мочи уже не было — и так вся внутренняя сторона руки, до куда дотянулись махонькие пальчики, была в синяках и ссадинах.
Фрели Ойя плюхнулась в кресло напротив и с любопытством ожидала продолжения. Хорк, прежде чем сесть, достал из-под подушки флягу с можжевеловкой и сделал несколько больших глотков, будто его мучила жажда. Небось при встрече с навкой Юхси он так не переживал… А в чем, собственно, разница? Навка, шимора — все одно!
— Пусти-и-и-и… — заныла шимора. — Ну пусти-и-и-и…
— Не пущу. Кто спутал косу в сундуке, а?
— Не знаю никаких кос!
— Врешь. Твой узор, я сразу узнал.
— Какой узор? Где? — шамкала она.
— В сундуке с приданым. И дурочкой-то не прикидывайся. А то спеленаю.
— Не-е-ет! Не хочу, не хочу! Я не виновата, мне сестричка велела! Пусти-и-и-и!
Лахт вопросительно глянул на Ойю, но та смотрела на шимору с честным любопытством и «сестричку» на свой счет не приняла. Очевидно, ей и в голову не пришло, что шимора ее родная сестра.
— Сестричка велела залезть в сундук и расплести косу?
— Это не коса. Это волосы были. Что волосам так просто лежать? И я не спутала, я заплела! Пусти-и-и-и!
— Хорошо, согласен: заплела. А кто косу расплел?
— Не знаю! Пусти-и-и-и!
— Никуда я тебя не пущу. Как зовут сестричку?
— Не скажу! Пусти-и-и-и!
Дверь распахнулась, и в спальню решительно вошел йерр Варож, а вслед за ним — йерр Тул. Впрочем, йерр Тул немедленно попятился, прикрыв глаза рукой и шепча себе под нос то ли ругательства, то ли молитвы.
— Йерр колдун, — начал Варож, — я понимаю твое трепетное отношение ко всему неживому. Однако не вздумай выпустить это обратно в дом.
Он выделил слово «это», вложив в него все отвращение и ужас.
— А куда мне это выпустить? Или так и держать в руках до прихода нового ледника?
— Куда угодно. Но в доме этой твари быть не должно, — отрезал Варож.
— Эта тварь жила в доме несколько лет и никому не мешала! — попытался возразить Лахт.
— Кстати, зачем ты притащил ее в спальню Илмы? Чтобы она подняла на ноги весь дом?
— Я не тащил ее в спальню Илмы. Я ее там изловил. Хорк подтвердит.
Тот кивнул. И поднялся, услышав от двери неопределенный звук, исторгнутый [a][b]из груди йерра Тула, подошел к будущему тестю и протянул ему флягу с можжевеловкой. Йерр Тул снял пробку трясущейся рукой и отпил несколько глотков, поперхнулся и зажмурился.
— В общем, чтобы ее тут не было, — повторил Варож, отводя, впрочем, глаза.
— Нет! Меня нельзя куда угодно! — заверещала шимора. — Меня нельзя! У меня здесь котик! Меня нельзя! Я тут живу! Я тут живу!
Йерр Тул отпил еще несколько глотков можжевеловки и с поспешностью вышел вон.
Это навка может бродить по лесам и болотам, резвиться на травке и водить хороводы с водяницами, шимора — сущность домашняя, любит тепло и покой, боится зверей и птиц, даже котов боится. Дальше конюшни от дома не уходит. В лесу она погибнет…
— Не ори, — прикрикнул на нее Лахт и повернулся к Варожу. — Послушай, это же не чужое вам… существо. Она же… плоть от плоти… Разве можно от нее вот так просто избавиться — выбросить вон и забыть?
— Ты совсем обалдел, йерр колдун? Или неси ее прочь, или завтра я сам отвезу ее в Хотчинский собор, с нею там живо разберутся.
— Меня нельзя прочь! — верещала шимора. — Меня нельзя в собор! У меня тут котик! Я не смогу без котика! Я не хочу прочь!
— О Триликая… — Варож прикрыл глаза тыльной стороной ладони. — Заткни ей рот, или я сверну ей шею!
Если выпустить ее потихоньку где-нибудь возле кухни, они не узнают, что шимора осталась в доме… А если и узнают, всегда можно соврать, что она вернулась из лесу.
Но Варож будто читал мысли Лахта.
— Не надейся, я пойду с тобой. Я должен убедиться, что ты выбросишь ее не меньше чем в версте от дома. Оттуда она вернуться не сможет. Быстро спрашивай все, что хочешь у нее спросить, и пошли.
И вот откуда йерр Варож знает, с какого расстояния шимора не сможет вернуться?
— Нет! Меня нельзя в версте! — разрыдалась она. — Я не хочу прочь! У меня котик, я хочу тут! Я хочу тут!
— Это невыносимо… — Варож заскрипел зубами. — Вставай и пошли. Или я за себя не ручаюсь…
— Дяденька, — пискнула Ойя. — Ну зачем ее уносить? Чего такого-то? Пусть останется. Я с ней буду играть…
Взгляд Варожа смягчился, он погладил Ойю по голове, поцеловал в макушку и сказал:
— Пожалей свою мать. Она не вынесет этой шиморы в доме.
— Меня нельзя… — разрыдалась шимора. — Нельзя… Я тут… У меня котик…
— Но она же сама сказала, что не боится шимор, — возразила Ойя, очень правильно глядя на Варожа снизу вверх, трогательно и заискивающе.
— Твоя матушка обольщалась. Ты же видела, как она упала без чувств.
В общем-то, Лахт в какой-то степени понимал нежелание Кленового семейства жить под одной крышей с потерянным когда-то ребенком… Но вот так просто взять и убить собственное дитя еще раз? Выкинуть вон, обрекая на мучительную гибель в страхе и одиночестве?
— Йерр колдун, — продолжил Варож. — Ты здесь в гостях. Будь добр, не забывай о том, что это дом Кленового Тула и не ты устанавливаешь здесь порядки.
— Пусть он сам прикажет мне унести шимору прочь, — потупившись, ответил Лахт. Он понимал, что неправ.
— Может, не стоит подвергать его совесть такому испытанию? Пусть это будет мое решение.
Да. Лахт был неправ. Прав был Варож — и за то, что он готов брать на себя ответственность за столь жесткое решение, Лахт мог его только уважать. Просто жалко было рыдающую шимору, которая сквозь слезы все повторяла, что ее нельзя прочь.
— Хорошо, — сказал Лахт, поднимаясь. — Я не стану отягощать совесть йерра Тула.
— Дяденька… — снова попыталась разжалобить его Ойя. — Ну пожалуйста… У нее котик…
— Ойя, ты же знаешь, как я тебя люблю. Но на этот раз нет, — сдержанно ответил ей Варож.
Лахт дважды доверил Хорку подержать шимору — сначала чтобы одеться, а потом чтобы оседлать коня. Надо отдать должное мужеству бывшего морского купца — он не дрогнул. А фрели Ойя гладила сестричку по голове, плакала и повторяла: «Маленькая… Бедненькая…» — пока йерр Варож не отправил ее в спальню, поручив Хорку в случае чего встретить упыря.»
На пороге дома шимора кричала — уже не капризно, а будто от боли, и ее крик выворачивал душу не только Лахту, но и Варожу. А потом, откричавшись, плакала тихо и по-настоящему горько у Лахта за пазухой.
— Ну не реви ты так! — прикрикнул Лахт. — Не выброшу я тебя в лесу, не бойся! Я отнесу тебя в хороший дом, там никто тебя не обидит, с тобой будут играть и вообще… И домовый дед там добрый…
— Там не будет котика, — всхлипнула шимора и разрыдалась с новой силой.
— Не могу же я украсть Кленового Базилевса… — проворчал Лахт. — Я же не вор.
— Что, в самом деле отнесешь ее к себе домой? — удивился (и, показалось, обрадовался) Варож.
— Не бросать же ее в лесу… Опять же, зачем отягощать совесть йерра Тула? Пусть знает, что не погубил дитя, а отдал в хорошие руки.
— Зачем тебе это надо?
— Детям забава…
Йерр Варож покивал, удовлетворившись ответом. До дома он Лахта провожать не стал, отъехал, как обещал, на версту и вроде бы поспешил назад, собираясь вместе с Хорком встать на пути упыря. К тому времени шимора, наревевшись, пригрелась и задремала на груди у Лахта.
Но всю дорогу до самой Росицы Лахту казалось, что кто-то за ним следит, идет по пятам, смотрит в спину из-за деревьев. Неприятное было ощущение…
* * *
Глухая, слепая девочка, потерявшая разум, умирала долго — и щерила собачью морду, и лаяла зло и истошно. На тех, кто останется в живых. Вместе с лаем из-за высокой двери рвалась ее отчаянная ненависть, ее черная зависть — к тебе, полной жизни, силы, здоровья. Если бы не высокая прочная дверь, она впилась бы в тебя скрюченными судорогой пальцами, как хищная птица впивается когтями в жертву, и потащила за собой в могилу.
Она и теперь готова тащить тебя за собой… Когда ночью за окном идет дождь, ее скрюченные пальцы скребут ногтями по стеклу и обманчивый шепот вплетается в шорох дождя: «Впусти меня! Здесь так холодно, темно и одиноко… Впусти! Это же я, Ойя!»
* * *
Йочи не пришла в восторг от подарка. Но и не возразила, конечно, просто сказала, что только шиморы в доме ей и не хватало. Для полного счастья. Лахт решил не спешить назад, а хорошенько выспаться и вернуться на Волосницыну мызу к вечеру.
Шимора проснулась, снова горько плакала и рассказывала Йочи, как несправедливо с нею поступили — выгнали из дому ни за что ни про что. Жаловалась на Лахта, который ее зачем-то изловил, — Лахт в ответ показал жене правую руку в разлившихся по ней черных кровоподтеках и воспалившихся ссадинах.
Йочи нисколечко его не пожалела, и даже наоборот:
— Сыну белого медведя не пристало обращать внимание на такую ерунду. — Она всегда напоминала Лахту об имени его отца, когда хотела его поддеть. — Но скажи мне, ты хочешь, чтобы шимора так же щипала твоих детей?
— Дети должны понимать, что безнаказанно хватать и тискать шимору у них не получится… — Лахт пожал плечами.
— Меня нельзя хватать! И тискать вообще нельзя! — зашипела шимора и с тревогой спросила: — А что, дети будут меня хватать и тискать?
— Нет. Но вдруг… Тогда можешь щипаться, — ответил Лахт. — Лучше скажи, как зовут твою сестричку, которая велела спутать косу.
— Мою сестричку зовут Ойя. Будто ты не знаешь, — проворчала шимора.
— Да ты врешь!
— Чего мне врать? Сам все время врешь. Говорил, хороший дом, а теперь — хватать и тискать…
Она не врала. Это Лахт откуда-то знал точно (но прямо сейчас, лежа в постели, не хотел искать логики в этом «точно»). И совершенно так же он точно знал, что Ойя не приняла на свой счет слов шиморы о сестричке. Будто этого не делала или… Или не помнила, как и почему это сделала?
Под трогательный рассказ шиморы о том, какой у нее дома был котик (теплый и очень мягкий), Лахт и уснул — как раз светало.
Он проснулся к обеду. Потянулся сладко — как хорошо спать и просыпаться у себя дома! — и почувствовал, что на одеяле под ногами лежит что-то тяжелое. И недовольное тем, что он потягивается! Лахт приподнялся и посмотрел в ноги.
О боги, сущие и мнимые… В его постели лежал Кленовый Базилевс! Грязный, мокрый и всклокоченный. Вот гадина! Теперь скажут, что Лахт увел у Кленового семейства любимого кота… Под теплым кошачьим боком спала шимора и во сне чмокала губами.
Зато, взглянув на нее при свете дня, Лахт с облегчением понял, почему давеча сразу признал в ней дитя фровы Коиры — по выступавшей вперед нижней губе, имевшейся и у ее матери, и у йерра Варожа, и у фрели Ойи.
* * *
Упырь был слеп. При жизни. Лахт понял это со всей очевидностью, еще говоря о нем с Варожем. Как? Почему он так решил? Ойя считала, что упырь не может ходить. В самом деле, и слепой, и безногий — не слишком ли он убог для упыря? Наитие тоже иногда ошибается… Но и домовый дед, и йерр Варож удивились, услышав, что упырь не может ходить — потому что оба знали, что ходить он может, не может видеть? Но почему именно видеть?
Возвратить Кленового Базилевса на Волосницыну мызу было бы жестоко по отношению к коту — балованный, привыкший к теплу и сытости, он тем не менее не побоялся пройти за своей подружкой двенадцать верст по сырому, темному и опасному лесу. И, Лахт не сомневался, повторит этот подвиг, если его насильно притащить домой. Конечно, если Лахт его вернет, а потом кот уйдет снова, подозрения с Лахта снимут, но зачем же подвергать беднягу новому испытанию? Кот не заяц, но запросто попадет в зубы волкам.
Когда Лахт вернулся в Волосницу, а случилось это сразу после ужина, вся женская половина Кленового семейства, за исключением фровы Коиры, и человек десять дворовых бродили вокруг мызы в поисках кота. Фрова Коира весь день не выходила из спальни, а йерр Тул после ужина вместо вина пил можжевеловку. Егерь, как верный друг, в этом его поддержал.
Видимо, йерр Варож не выспался прошлой ночью или устал от страданий деверя, потому что в гостиную комнату после ужина не пошел.
Не то чтобы йерр Тул был сильно пьян, нет. Просто выпил довольно для того, чтобы пожаловаться на жизнь, и выбрал в собеседники Лахта.
— Моих детей не примет земля… — выговорил он в полном отчаянье. — Это проклятье.
Лахт посмотрел на Тула вопросительно, и тот с готовностью продолжил:
— Я совершил страшное злодеяние. Я убил земляного оленя. Диво дивное, чудо из чудес…
— Один? — не поверил Лахт и покосился на егеря, который беседовал с Хорком.
— Конечно нет. Но, во-первых, это я поднял людей на ту злосчастную охоту, а во-вторых, удар моего копья был последним — я попал ему точно в глаз. Тогда мне казалось, что это будет славная охота. Многие ли могут похвастаться таким трофеем? Я убил его ради забавы. Чтобы потом хвалиться перед знакомцами. А потому мне нет прощения.
— Но убить земляного оленя не так-то просто… И сюда они давно не приходят.
— Это случилось не здесь, а на Белом озере. Хоть это исконная земля вепси, но там давно живут илмерские мнимые боги. Тогда я не считал серебра, и когда прослышал о земляном олене, который ходит где-то рядом, то собрал людей не меньше сотни и стал готовиться к охоте. Мы за одну ночь вырыли яму на его пути — там, где он подходил к озеру. Она была глубока, и ее заливало водой, в тех местах подземная вода стоит высоко… Но мы копали все глубже, и вода доходила нам до пояса. Потом мы ждали несколько дней, когда же земляной олень подойдет к озеру — но он почуял подвох, и нам пришлось огнем загонять его в яму, а это тоже было непросто и смертельно опасно. Земляной олень, поверни он на нас, затоптал бы любого. И даже провалившись в яму, он продолжал сопротивляться. Его трубный рев снится мне до сих пор… Ты видел когда-нибудь земляного оленя?
Лахт кивнул.
Йерр Тул говорил с горечью, и не было сомнений в его раскаянье — и не в проклятье дело, не в том, что за охоту на земляного оленя он будет расплачиваться не только всю жизнь, но и после жизни. Нет, он сожалел о содеянном не из-за расплаты…
— У него нос будто хобот или рукав, гибкий, как змей, и, как змей, сильный и тяжелый. Топтать ногами он нас не мог и отбивался своим змееподобным носом. Он был весь истыкан копьями, но не сдавался: шесть человек погибли, прежде чем я нанес тот самый последний удар. И все восхитились тогда моим мужеством и меткой рукой, и мы пировали три дня, празднуя победу, и три дня смерды снимали с него мохнатую шкуру…
Йерр Тул прервался, чтобы хлебнуть можжевеловки, но закусывать не стал, лишь поморщился и продолжал:
— А потом, я не помню, как это случилось, я оказался вдруг посреди леса в полном одиночестве. Должно быть, я слишком много выпил. И тут выходит мне навстречу высокий старик, одетый в одну лишь длинную серую рубаху, на плече его сидит филин, а к ногам жмется бурый волк. Я тогда не боялся ни стариков, ни волков, да еще и был пьян, поэтому и обратился к нему не слишком-то учтиво… Впрочем, это не имеет значения. Так вот он мне и сказал, что убийцу земляного оленя земля никогда не простит и никогда не примет. И детей не примет, а внуков, говорит, у тебя никогда не будет…
Лахт оглянулся на Хорка, но тот слушал байки егеря и пропустил слова будущего тестя мимо ушей.
— Я рассмеялся над его словами… А он ударился вдруг оземь и превратился в ползучего гада, да такого огромного, что смеяться я перестал. Но гад меня не тронул, ушел в траву, филин улетел, волк убежал в лес… Я долго стоял — боялся сдвинуться с места и даже начал трезветь. Тогда и догадался, что это был илмерский Волос, сильнейший из мнимых… После этого я и пошел к Триликой, думал, она сумеет меня защитить. Священницы с легкостью дали мне прощение за убийство земляного оленя. В глазах Триликой зверь, даже такой дивный, стоит недорого и убить зверя — не преступление. И некоторое время я был уверен, что перехитрил илмерского бога. А потом — надо же такому случиться! — я купил землю в Клопице. Что за судьба вела меня тогда за руку? Какой бес шепнул мне на ухо ее купить? Или я не слышал, что Клопица стоит на землях Волоса? Но, признаться честно, об убитых землях я тогда почти ничего не знал. К тому же в Клопице стояла трехверстовая часовня и накрывала почти всю мою землю, и я поверил, что этого хватит… Что Триликая защитит меня и там…
— Не защитила? — переспросил Лахт.
Йерр Тул покачал головой.
— В первый же год на земле Волоса меня укусила гадюка. Но я не умер, отлежался. А еще через год на мою лодку с товаром напал морской змей, об этом я вчера как раз рассказал. Тогда я уже был женат и Коира ждала ребенка — священницы сказали, что это будет дочь. В Клопице Коира ни разу больше не понесла. И чем дольше мы жили в землях Волоса, тем отчетливей я понимал, что прощение Триликой не стоит выеденного яйца. Что есть законы сильней ее законов. Что как бы я ни каялся и ни казнился, а убитого зверя не вернешь. И что суд моей собственной совести страшней любого наказания.
— Почему вы оттуда уехали? — осмелился спросить Лахт.
— Убитая земля. Там будто был отравлен воздух. Мне так казалось. И Ойя вдруг начала болеть, чахнуть — мы бросили все и увезли ее к Варожу, в город Священного Камня. — Йерр Тул смолк вдруг, помял рукой лицо, будто пережидал накатившее вдруг отчаянье. — Землю удалось продать с трудом, и вырученного серебра едва хватило на одну деревню против четырех деревень и большого села. И ты понимаешь, как подшутила надо мной судьба? Деревня, которую я купил, называлась Волосница! Я узнал об этом, когда подписал купчую. Сильнейший из мнимых никогда не оставит меня в покое… И я думал, я надеялся, что он даст мне попытать счастье, начать заново… Все-таки это живая земля, целебный, живительный воздух… Но…
Йерр Тул заскрипел зубами и обхватил ладонями лицо, будто от боли. Выпил еще можжевеловки.
— Потом надежда появилась снова: Коира понесла. Снова должна была родиться девочка. Но на середине беременности Коира оступилась и упала с крутого берега в Суиду.
Что-то еще случилось между этими двумя событиями — переездом и беременностью фровы Коиры. Какая-то беда, которую Тулу больно вспоминать. Но даже будучи пьяным, йерр Тул не стал об этом говорить.
— То, что ты вчера нашел в постели фрели Илмы — итог того падения. Я сам принял у Коиры плод. Я сам, Варож и коренной маг предали тельце земле. Но земля не принимает моих детей, как когда-нибудь не примет и меня. И обряды Триликой не помогут. А в прошлое лето пастух встретил в лесу черную гробовую змею…
— Ему привиделось. Мелькнул в траве гадючий хвост, а у страха глаза велики. Гробовых змей в Исзорье давно нет, их и в полянских землях редко встретишь.
— То-то и оно… Если бы глупый смерд о гробовой змее мне рассказал, я бы не поверил. Но пастух — человек знающий, не перепутает гадюку с гробовой змеей. Это волосово проклятье… Вот скажи, если ты колдун: что мне делать?
— Я не колдун. Но даже если бы я был колдуном, разве мог бы я состязаться с сильнейшим из мнимых?
— Да! — с большим воодушевлением воскликнул Тул. — Мнимые любят соперничество. Им нравится состязаться с нами.
— Нравится-то нравится, однако проигрывать нам они и не думали. Но… Ты ведь не решился состязаться с илмерским богом, ты предложил ему соперничать с Триликой, заручившись ее поддержкой. А с нею у Волоса счеты. Он ее же оружие повернул против тебя и наверняка был весьма доволен своей шуткой.
— Высокая магия — не ее оружие. Это сила Рогатого.
— Однако высокие маги служат Триликой, а не Рогатому…
— Ты считаешь, мне надо порвать с Триликой? Но… Но я уже не могу, я люблю ее, я предан ей всей душой… Не говоря о семье, о Коире, которая никогда от Триликой не откажется.
— Я не утверждал, что тебе надо порвать с Триликой. Может, достаточно будет не искать ее защиты против Волоса. Иначе Волос снова повернет ее оружие против тебя.