3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 4-й день бездорожного месяца
В ту ночь фрели охраняли йерр Тул и его шурин, и не снаружи, а внутри спальни. Трижды за ночь им пришлось будить поднимавшуюся с постели Ойю, и на йерра Тула эта ночь произвела слишком сильное впечатление. Он даже попробовал заикнуться о том, что готов вызвать высоких магов, лишь бы этого не повторилось.
Лахт снова отдал должное йерру Варожу: тот принес ему самые искренние извинения за то, что поначалу неверно истолковал его появление в спальне племянницы и не сразу оценил, насколько нелегко человеку лицом к лицу столкнуться с навью, чем бы она ни была.
Упырь — сущность опасная, смертоносная. Высасывая жизнь из жертвы, он тянет жизнь и из тех, кто оказывается рядом — а особенно из того, кто встает на его пути. Мышь замирает от ужаса под взглядом змеи, не догадываясь, что змея плохо видит неподвижные предметы; так устроен мир, и ужас мыши перед змеей может спасти ее от смерти. Мнимый, безотчетный страх перед упырем бережет человеку жизнь. Стоит ли преодолевать этот страх, человек решает сам — на то он человек, а не мышь. Домовый дед, банный дядька, конечно, тоже не лыком шиты, но и рядом с упырем не стояли, но… Да, разбудив Ойю, Лахт чувствовал себя потом отвратительно. И дольше отыскивал радость жизни — одного огонька свечи было маловато. Но после спуска под курганы он, помнится, дней десять не мог ни говорить, ни спать, ни есть — лежал дома, забившись под одеяло, и вздрагивал судорожно от каждого звука или прикосновения.
Чужой сон…
Выезжать собрались затемно и, пока дворовые седлали лошадей, позавтракали вдвоем с Хорком на кухне — от киселя, предложенного кухаркой, Лахт благоразумно отказался. Хорк все еще искренне негодовал.
Зато ночью разрешился вопрос с доброжелателем: домовый дед сам явился (верней, не совсем явился — так и не показался ведь!) к Лахту поближе к утру и высказал все, что думает о поимке шиморы. Но за то, что Лахт не выбросил бедняжку в лесу, а отнес в свой дом, дед и опрокинул кружку с киселем. Он не знал, кто подсыпал в кисель стекло, просто увидел в кружке смертельную опасность — домовые чуют смерть.
Лахт имел основания подозревать любую из женщин в доме, особенно фрову Коиру — она менее всех должна была опасаться за землю вокруг мызы, потому что угроза жизни ребенка ничто в сравнении с серебром. Но Лахт не считал женщин глупей самого себя, а уж фрову Коиру и подавно — она должна была предположить, что, прежде чем пригласить высоких магов, йерр Тул позовет другого колдуна, буде с Лахтом что-то случится. А это отнимет еще больше времени, чем поездка в Клопицу.
Нет, фрова Коира не стала бы этого делать. А тем более фрели Илма: при всей ее искренней привязанности к Ойе повод пойти на убийство был слишком мал.
Скорей всего, кто-то в доме сильно не хочет, чтобы Лахт ехал в Клопицу. И, возможно, йерр Варож был прав — довольно послать туда нарочного с письмом к коренному магу. Зачем ковыряться в давно забытой истории, если проблему можно решить без этого? Неужели для равновесия и справедливости, ради которых земля отпустила упыря?
Лахт не был уверен, что проблему можно решить без знания правды.
Хорк предложил по пути заехать в Хотчинский собор — соскучился по священницам? Но Лахт погромче объявил, что в Хотчино им заезжать некогда (пусть петля была и небольшой, с десяток верст).
Фрели Ойя, хоть и утомленная тяжелой ночью, вышла проститься с женихом — и вид имела такой хитрющий, что Лахт не сомневался в подвохе для бедняги Хорка. Жаль, что никакое наитие не подсказало ему, что́ задумала юница… Кроме нее провожать гостей вышли и дедушка Юр, и йерр Тул, и фрова Коира.
Хорк сел на коня, как всегда, с опаской — не доверял ни лошадям, ни конюхам, ни самому себе в седле. Лахт, посмеиваясь над бедолагой, спокойно сел в седло. Но не успел сунуть вторую ногу в стремя, как его спокойный и неторопливый Ветерок вскинул башку, заржал и сорвался с места, будто молодой необъезженный жеребец полуденных кровей и крутого норова! Лахт, в отличие от Хорка, в седле обычно держался крепко, а потому попытка сбросить седока Ветерку не удалась — и он понес вперед, не разбирая дороги. Прямо на постриженные глухонемым садовником кусты, росшие вокруг мызы вместо ограды. Невысокие совсем, в полсажени… И если бы Лахт поймал ногой стремя, то, может, и не вылетел бы из седла через голову коня, когда тот стал перед «оградой» как вкопанный.
Нормально начиналось путешествие! Иногда такое падение грозит сломанной шеей, однако Лахт вполне благополучно врезался в землю ладонями и проехал по сухой траве подбородком. От удара на минуту оборвалось дыхание — и только. Хором вскрикнули фрели Ойя, махавшая рукой вслед жениху, и ее мать. К Лахту кинулся йерр Тул. Перепуганный Хорк долго не мог спешиться, а Ветерок послушно стоял перед кустами и не собирался никуда бежать. В общем, когда йерр Тул подбежал к Лахту, тот уже поднимался на ноги, ругаясь и разглядывая ободранные ладони.
Под седлом Ветерка были не репьи — ветка дикой розы, мелкие и тонкие шипы которой с легкостью пробивали полотняные рукавицы и занозами впивались в кожу. И, конечно, все присутствующие с подозрением поглядели на Ойю. Она сделала честные глаза.
— Чего? Чего я-то сразу?
Фрова Коира объяснила ей, почему сразу она… Однако йерр Тул вступился за дочь:
— Коира, ты не права. Одно дело подшутить над йерром Хорком, не причинив серьезного вреда лошади, и совсем другое — подложить под седло ветку розы. Тут налицо злой умысел, а вовсе не шалость.
И Лахт был с ним полностью согласен: на шалость это походило очень мало, так же как мед в постели мало напоминал толченое стекло в киселе…
Конечно, йерр Тул предложил Лахту любого коня из своей конюшни, но тот предпочел ехать на Ветерке, а потому пришлось долго и тщательно таскать занозы из его спины, прежде чем смазать ее маслом.
К тому времени, когда Лахт был готов снова трогаться в путь, давно рассвело. Он нарочно повторил, что они поедут напрямик: через деревню Суиду на Я́мскую дорогу, и по ней — до пустоши Сумнуо, где свернут на Клопицу.
Наивный Хорк сильно удивился, когда Лахт, отъехав от мызы на версту, свернул в лес, чтобы выбраться на Хотчинскую дорогу.
Бездорожная улица тянулась через Хотчино с севера на юг и оправдывала свое название, особенно в начале бездорожного месяца — копыта коней вязли в разъезженной грязи. Учитывая, что улица была частью дороги, бегущей на полдень из города Священного Камня, Лахт в полной мере ценил шутку жителей Хотчина…
Совсем иначе выглядела Соборная улица, на которой, понятно, стоял вожделенный Хорком Хотчинский собор: утоптанная, присыпанная мелким гравием, с высаженными по краям цветниками. На нее запрещалось въезжать не только телегам, но и вообще лошадям, а потому пришлось спешиться и оставить коней на богатом постоялом дворе.
Лахт не горел желанием посетить собор Триликой, но Хорк его уговорил, взахлеб рассказывая о волшебном пении священниц и красоте их обрядов. Не то чтобы Лахт мечтал услышать волшебное пение или поглядеть на обряд, но решил воспользоваться предложением Хорка — врага надо знать в лицо. Когда-то он не считал Триликую и ее священниц своими врагами. Ну, богиня… Ну, сильная — и Лахт отнесся к ней со всем уважением. К тому же он не испытывал ненависти к ротсоланам, которые привели Триликую в Великий город. Но, к счастью, он быстро разобрался, что Триликая не столько сильная, сколько хитрая и ревнивая богиня. А ее союзы с сильными сущего мира и вовсе непобедимы — потому власть имущие и торопятся заручиться ее поддержкой.
И почему Лахт вдруг решил, что стоит как следует рассмотреть Хотчинский собор изнутри? Он часто проезжал мимо него, но внутрь никогда не заглядывал, испытывая что-то вроде брезгливости — бывал в соборах еще в Великом городе… Тому, кто поклоняется сущим богам, странно видеть нарисованное небо вместо открытого. Да и душно было в соборе из-за курившихся со всех сторон благовоний.
Священницы-дочери (целомудрие против развращенности) были как на подбор хороши собой. Впрочем, некоторые сестры (смирение против гордости) тоже Лахту понравились, чего никак не скажешь о матерях (простота против мудрости) — ничего общего с добрыми бабушками они не имели и более всего напоминали старых ведьм: все как одна высохшие, сморщенные, с темной кожей и скрюченными пальцами. Среди сестер тоже не было женщин с присущей их возрасту приятной пышностью. И если дочери были стройными, то сестры — костлявыми. И чем старше, тем костлявей. И ведь рожали не слишком часто — ровно столько раз, чтобы Триликая не знала нужды в служительницах. Может, все дело в цвете одежд? Дочери, понятно, были в светло-зеленом, сестры — в оранжево-красном, а матери в золотом. Или виной тому распущенные волосы? Не то чтобы Лахт находил простоволосых священниц бесстыжими, но ему бы не хотелось, чтобы кто-то посторонний разглядывал волосы его жены, которые он видел только в спальне.
Дочерьми священницы становились с началом первой луны и оставались ими аж до двадцати лет, после чего торжественно лишались девственности под рукоплескания товарок — высокими магами. Говорили, что у них рождаются только девочки, которые тоже становятся священницами, но один ученый лекарь объяснил Лахту природную невозможность такого сложного колдовства, предполагая, что священницы определяют пол ребенка еще до его рождения и безжалостно вытравляют мальчиков на ранних сроках бремени. И это в то время как остальным запрещали эти подлые штуки под страхом отлучения от собора (и от коренной магии, разумеется)! Надо же наворотить таких сложностей вокруг продолжения рода! Сначала запретить связь мужчины и женщины вне брака, порицая появление внебрачных детей, а потом объявить страшным преступлением вытравление плода, дабы не было соблазна скрыть преступную внебрачную связь таким нездоровым способом. Тому, кто поклоняется сущим богам, этого не понять: и зачем надо запрещать внебрачные связи, если такие запреты ведут к убийству нерожденных детей? Ученый лекарь объяснил это просто: Триликая защищает людей от смертельных болезней, случающихся от любви. Вот уж точно: болит голова — руби голову!
Для рождения будущих высоких магов использовали других женщин, попроще, что ученый лекарь пояснил опасностью кровосмешения — если бы священницы производили на свет высоких магов, то вскоре выродились бы и те, и другие.
Волшебное пение священниц после этого не тронуло сердца Лахта, хотя пели они красиво — Хорк млел в полном восторге. Лахт же более прислушивался к словам, беззастенчиво и льстиво славившим Триликую. Впрочем, нескончаемый свет под потолком собора произвел на него впечатление — стеклянное блюдо размером с колесо амберного породителя, заполненное веществом изумительной прозрачности со множеством фитилей внутри освещало собор как сотня амберных ламп… Поразительным было смотреть на горящий огонь снизу. Коренная магия!
Ближе к середине священнодействия он понял, зачем нужно нарисованное небо и отопление в соборе — иначе зимой никто не выдержит столь долгого и нудного обряда. Так же как и в непогоду. А обряд непременно должен быть долгим, чтобы пение и бормотание священниц возымело расслабляющее действие и в головах присутствующих появились нужные священницам мысли. И если заповеданное целомудрие еще как-то можно было объяснить защитой от смертельных болезней, то смирение (против гордости) и простота (против мудрости) объяснялись только желанием Триликой безраздельно владеть своими поклонниками. И коренные маги, и власть имущие тоже имели с этого профит — продавать нескончаемые свечи гораздо проще неграмотным дурачкам с низкой самооценкой, не говоря о том, что управлять таковыми легче и удобней, чем людьми сильными, гордыми и умными. Счастье, что Исзорьем владеет Великий город с его народоправием, в отличие от ротсоланской Сверии с ее королями, продавшимися Триликой.
И как гордый (и образованный) морской купец мог с радостью поддаться на эдакое дурилово? Впрочем, гордость морских купцов штука сложная, недаром их в детстве учат подчиняться, и лишь потом — подчинять.
Лахт совсем заскучал было, как вдруг отчетливо понял, что ученый лекарь был неправ: беременные мальчиками священницы не вытравляют плод на ранних сроках… Мальчики рождаются у них так же часто, как и девочки. В аромате курившихся со всех сторон благовоний Лахту почудился запах склепа с нетленными мощами — запах некромагии… От него тошнотворно закружилась голова, и Лахт понял, что если немедленно не выйдет вон, то упадет на пол.
Как? Почему? С чего у него в голове появилась эта мысль?
Он направился к выходу с поспешностью, на которую оглянулась добрая половина присутствующих. И с особенной подозрительностью ему вслед смотрели три рейтара Конгрегации, смиренно стоявшие в задних рядах — должно быть, призванные охранять порядок в соборе во время обряда. Исзорские земли с точки зрения Триликой слишком дикие, и для большинства здешних жителей собор не свят — вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить великую богиню каким-нибудь безобразным поступком? Например, спляшет без штанов перед жертвенником…
Надо немедленно разобраться, почему в соборе Лахту померещилось присутствие некромагии. Он подумал об этом, разглядывая от нечего делать одну из сестер на позднем сроке бремени. И… Лахт, конечно, не был ученым лекарем, но жена родила ему двоих детей, мальчика и девочку. Любая повитуха по форме живота беременной с легкостью скажет, мальчик родится или девочка. И та сестра, которую Лахт разглядывал в соборе, очевидно была беременна мальчиком. Никакого колдовства — наитие. А если мальчики рождаются живыми, но никто никогда не видел сына священницы, то куда они бесследно исчезают, родившись? Наитие — это не колдовство, оно не всегда дает верные ответы на поставленные вопросы. Священницы, подобно кукушкам, могут пристраивать мальчиков в чужие семьи. Совершенно необязательно их убивать. Более того, убийство младенцев — это последнее, что должно было прийти в голову нормальному человеку. Но двенадцативерстовой Хотчинский собор питает не только коренную магию округи, но и оживляет убитую землю, и дает силу высоким магам. Неужели слезы умиления на глазах Хорка дадут собору столько сил? Вряд ли. А некромагия, в отличие от всех остальных, не нуждается в подпитке — она суть сила земли, самая сущая из всех магий. И потому самая страшная — страшней высокой.
Нет, не самая — есть еще магия крови, и если некромагия из смерти может рождать и жизнь, то магия крови жизнь превращает в смерть. Впрочем, Лахт никогда не видел ни одного кровавого мага и даже подозревал, что их существование — досужие домыслы.
Тошнота постепенно отпустила, стоило вдохнуть свежего воздуха. Наитие предлагает наиболее вероятный расклад, не более. Или даже один из вероятных.
Не успел Лахт устроиться на красиво постриженной травке возле собора (как раз небо прояснилось и пригрело солнце), как рядом с ним оказалась сестра-священница, примерно его ровесница — достаточно привлекательная, чтобы восхититься ею как женщиной, и достаточно пожившая, чтобы не счесть ее молоденькой дурочкой, чьи слова не стоят внимания. И — надо же! — костлявой вовсе не казалась. Это для мужчины тридцать шесть — возраст расцвета, а священнице скоро идти в матери…
— Почему ты ушел с обряда? — вкрадчиво спросила она, не обвиняя, не любопытствуя, а именно желая понять. Будто желая.
Распущенные волосы священницы словно предполагали особенную близость — и не родство душ вовсе. Светлые-светлые были волосы, на них не видна проседь — говорят, многие священницы вышли из вадьян, с тех пор как ротсолане завоевали волосовы земли. Впрочем, вироланки тоже обычно беленькие… Священницы обновляют свою кровь, забирая к себе местных девочек с нужными способностями.
— Я поклоняюсь сущим богам, — ответил Лахт в надежде вызвать ее гнев или презрение.
Ни гнева, ни презрения он не ощутил.
— Это не помешало тебе прийти в собор, пусть даже из любопытства. Почему же ты не дождался окончания обряда?
— Не хочу смотреть, как мой товарищ расстилается ковриком перед Триликой, — честно пояснил Лахт.
— Ты никогда не целовал руку матери и не стоял на коленях перед женой? — с легкой улыбкой спросила священница. Она дышала в такт с Лахтом и смотрела ему в глаза. Ее хотелось любить. И слушать. И слушаться.
— Мне не довелось целовать руку матери, и я никогда не стоял на коленях перед женой — но, случалось, носил ее на руках.
— Но разве ты не испытывал благодарности жене? Например, за подаренных тебе детей?
— Отчего же, испытывал. Но она не требовала, чтобы в благодарность я позволял ей вытирать об меня ноги.
— А тебе самому не хотелось преклонить перед нею колена? Осознавая, как высок ее жребий — рождение детей? Как глубока ее мудрость, данная природой для исполнения этого жребия?
Она знала, какими словами говорить с Лахтом. Он отражался в ней, будто в зеркале, и верил, что лишь эта удивительная женщина понимает его, как он сам понимает себя. Мнимая близость пьянила и сносила голову. Если бы Лахт не был женат на самой лучшей женщине от полуденных до северных морей, он бы обязательно голову потерял.
— Да ладно, дело нехитрое — у круглых дур рожать детей получается ничем не хуже, — нарочно ответил Лахт, отлично понимая, о чем толкует священница — иногда и распоследняя дура обладает глубокой женской мудростью. Умением управлять мужчиной, способностью заставить его быть отцом. Женским чутьем, мудростью сердца, а не мозгов.
— Но у тебя, сколь бы ты ни был умен, родить дитя не получится, — снова улыбнулась священница. — И любить его так, как любит мать, ты не сможешь, этого нет в твоей природе.
— Я люблю своих детей.
— Не сомневаюсь. Но твоя жена любит их всем своим естеством, а не только сердцем. И как твоя жена любит твоих детей, так же Триликая любит тебя, хоть ты и не смотришь в ее сторону.
— Думаю, ее любовь ко мне сродни любви моей жены, но не к детям, а к запеченным в меду яблокам, — рассмеялся Лахт. — Было бы странно, если бы яблоки смотрели в ее сторону.
Ничто не могло смутить священницу, как бы Лахт ни старался оскорбить великую богиню. Не на того напала! И дышала-то правильно, и в глаза-то смотрела, и говорила хорошо — но с Лахтом нужна была мастерица рангом повыше. Которая сумела бы заговорить, задурить голову, как они это умеют.
— Ты ошибаешься. Триликая делает людей счастливыми детьми. Особенно тех, кто в детстве не знал материнской любви…
— Я в этом не сомневаюсь. Можжевеловка тоже делает людей счастливыми детьми, и я сам не прочь расслабиться — но мне вовсе не хочется расслабиться раз и навсегда.
— А знаешь, ты интересный, — такой чистой, искренней улыбки Лахт не заслужил. — Я приглашаю тебя в святая святых — к нам в обитель. Не каждому выпадает такая честь!
Ага. Только тем, кому не удалось свернуть мозги набекрень на травке перед собором. Тем, кому нужна священница с особым даром убеждать.
— Спасибо, я тороплюсь по делам. Но в другой раз непременно… — Лахт осклабился ей в ответ. И все-таки выдавил из себя вопрос: — А насколько сильно Триликая любит мальчиков, которые рождаются у священниц?
— У священниц не рождаются мальчики, — снисходительно улыбнулась та. И улыбка ее была вполне искренней. Лишь когда сестра выдержала ее на лице положенное время, на излете улыбки, губы ее почти незаметно дрогнули. И не нужно было быть колдуном, чтобы понять: она лжет.
* * *
Хорк вышел из собора успокоенным. А ведь колдун едва не поколебал его любви к Триликой! Нет, Хорк не сомневался в правильности выбранного пути — какая миссия может быть выше миссии защищать слабых? И кому, как не Хорку, идти этой стезей? За год он успел поучаствовать в полусотне рейдов, некоторые из них были настоящими сражениями — если на людей злым находом шли ватагой или большим семейством, как это, случается, делают пришлые строители или кузнец с сыновьями. Но чаще, конечно, слуги Рогатого вредили людям исподтишка, и тогда рейтаров звали не только чтобы обезвредить злодея, но и отыскать его, доказать виновность. До этого Хорк пока не дорос, однако надеялся когда-нибудь дорасти. Потому ему было так интересно наблюдать за действиями колдуна. И почему он не любит Триликую? Ведь делает одно дело с Конгрегацией! Вон как ловко изловил шимору и выяснил, кем упырь был при жизни.
Нет сомнений, колдун — добрый человек. Но священница в Котельном соборе, к которой Хорк ходил не реже трех раз за месяц, давно разъяснила, что истинная борьба с Рогатым со стороны может показаться жестокой. Разве можно победить зло без жестокости? Когда Хорк вместе с товарищами рубил тело змея, сжимавшее шнаву, он не думал о том, что это жестоко или несправедливо по отношению к змею — так и война с Рогатым: нет и не может быть несправедливости в этой войне. К тому же Конгрегация редко проявляла жестокость, и даже наоборот: злую ведьму в какой-нибудь деревне люди сами могли бы утопить или повесить, рейтары же всегда везли ее на справедливый суд. Опять же, в этом случае ведьма не могла наслать на погубивших ее людей какое-нибудь страшное проклятье, а убитая, не вставала из могилы.
Иногда, конечно, приходилось действовать обманом — наверное, поэтому колдун сказал, что слово рейтара не стоит выеденного яйца. И сказанное им все еще мучило Хорка.
Колдун сидел на солнышке и жмурился. Ведь в Исзорье не запрещается поклоняться сущим богам, а колдовство бывает разное. Бывает злое, а бывает и доброе. Может быть, когда-нибудь колдун поймет, что Триликая несет людям тепло и свет, и повернется в ее сторону?
Прилично пообедав в трактире при постоялом дворе, направились в сторону Я́мской дороги — время не только перевалило за полдень, но, пожалуй, шло к вечеру. Копыта вязли в грязи Бездорожной улицы, и вскачь лошади шли недолго — быстро устали. А на Ямской дороге не просто пошли шагом — иногда приходилось спешиваться и по грязи вести коней в поводу.
— О боги, сущие и мнимые… — ругался колдун. — По болоту ехать и то проще… И какая нелегкая понесла тебя поглядеть на священниц?
— Ты же сам поехал в Хотчино! — возмутился Хорк. — Я на такое и не рассчитывал!
— Ладно, согласен: сам. Нет, ну ты погляди, тут грязь мне выше сапог!
До сумерек проехали не больше десятка верст, с юго-запада небо затягивала ночная туча, стало неуютно и вроде бы зябко (хотя зябнуть было не с чего), когда дорога вдруг выправилась, будто отвердела, и уставшие лошади вздохнули с облегчением. Хорку тоже хотелось бы вздохнуть с облегчением, но вместо радости он ощутил лишь неприятную пустоту внутри — холодную, как зимнее море.
— Илкина пустошь, — сказал колдун. — Это еще не земли Волоса, но уже места, где жили илмерские повольники. Впереди — их деревня, Дягелина. Говорят, раньше тут рос борщевик в человеческий рост, никак не могли его извести. А когда он цвел, говорят, люди на дороге с коней без чувств падали. Вранье, конечно, видал я заросли борщевика… Но высокие маги исправили дело, как видишь. И ведь никакой грязи, что удивительно. Почему-то на убитых землях камни начинают наверх вылезать…
Хорк посмотрел под ноги коню — земля была покрыта твердой растрескавшейся коркой, похожей на струп. Все же высокая магия — она от Рогатого. Хоть и совершается во имя Триликой. Холодом так и тянет, будто из погреба… Лес по сторонам от дороги был прозрачным и пустым. Вот стоят редкие столетние елки, черные в сумерках, а вокруг ни травинки, ни листика, ни молодой поросли — словно и ненастоящие эти елки, словно их тут для вида понатыкали…
— Придется нам здесь заночевать, потому что в такой темнотище лошади ноги переломают, — проворчал колдун.
— Что, прямо здесь? Где убитая земля? — почему-то испугался Хорк.
— А чего ты так волнуешься? Люди годами живут на убитых землях, и ничего. К тому же впереди Войсковый постоялый двор, рядом с Войско́вой мызой. Когда мы с ротсоланами воевали, на постоялом дворе здешний володарь ополчение собирал, а теперь там рейтары любят останавливаться — с братьями-ротсоланами.
Священница из Котельного собора наставляла Хорка не делить людей на своих и чужих, и, в общем, это Хорку удавалось легко, тем более что Исзорские земли когда-то населяло множество народов: и исзоры, и вадьяне, и чудины, и виролане, даже лапляне, не говоря об илмерских славитах. Сам Хорк происходил вроде бы из карьял, однако в Угорской четвертине народы давно и прочно перемешались между собой, так что никто уже не мог точно сказать, каких он кровей. Но одно дело — кровь, и совсем другое — общая земля. А ротсолане были чужеземцами. Хорк всеми силами хотел примириться в душе с тем, что они так же милы Триликой, как и его соотечественники, но этот духовный подвиг пока требовал от него определенных усилий.
— Ты нарочно так говоришь, чтобы меня задеть, — вскинулся Хорк. — А Триликая всех любит как родных детей, даже ротсолан.
— Я ее за это не осуждаю. Пусть любит кого хочет, мне-то что? Но слышал бы ты себя! «Даже»! Будто ротсолане — чудовища, а не такие же люди, как мы.
— Ротсолане — не такие люди, как мы, — ответил Хорк. — Они… подлые.
— Да брось. Не подлее нас. И плохи они только тем, что хотят хозяйничать на нашей земле. И воевали мы с ними лишь по этой причине, а не потому, что они подлые. Зачем придумывать оправдания? По мне, того, что они пришли к нам с войной, вполне достаточно, чтобы с ними воевать, их не любить и им не верить. Ничего личного…