3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 5-й день бездорожного месяца
Хорк был согласен переломать ноги в темноте, лишь бы поскорей выбраться с убитых земель, а потому разбудил колдуна задолго до рассвета. Наспех позавтракали, хотя колдун и ворчал, что некуда торопиться. Но тут Хорк нашелся с ответом: пока они едут в Клопицу, к Ойе по ночам приходит упырь, и им есть куда торопиться.
Только когда перед восходом солнца в лесу защебетали птицы, Хорк выдохнул с облегчением: наконец-то вокруг живая земля! Понятно, что впереди еще много убитой земли, и все же как хорошо, что вокруг поют птицы и растет трава! И погода была чудо как хороша: на небесах ни облачка, воздух сухой и свежий, и лес впереди богато расцвечен осенними красками. Даже дорога немного подсохла.
Колдун был не в духе, ехал молча, иногда зевал. Левый глаз у него открывался с трудом, и синяк был заметен издали.
В Лесаветину въезжали, когда солнце поднялось над лесом и стало потихоньку пригревать. Возле Вироланского постоялого двора все еще было суетно: пустые телеги отъезжали в сторону полудня, груженые — к северу, в город Священного камня. Верхом-то через Хотчино не проехать, как они с телегами-то справятся? На то он и бездорожный месяц…
С колдуна вдруг слетел сон, он приподнялся в стременах, вглядываясь вперед, присвистнул и покачал головой.
— Слышь, рейтар Конгрегации? Не ты ли гордился своей высокой долей защитника людей?
— И что?.. — насторожился Хорк.
— Видишь ребенка на камне у ворот? Сдается мне, его кто-то сильно обидел…
На камне в самом деле сидел темноволосый мальчишка лет двенадцати, согнувшись и закрыв лицо ладонями.
— Думаешь?
— А ты спроси у него.
— Почему именно я? А ты что же, мимо поедешь?
— Я рядом постою.
В предложении колдуна крылся какой-то подвох, но Хорк его не разгадал. В конце концов, какая разница, есть подвох или нет? Если мальчика кто-то обидел, почему бы ему не помочь? Хорк подтолкнул коня вперед, обогнул шедшую навстречу телегу и остановился возле ворот постоялого двора. Может, он спешился слишком неожиданно или близко к мальчику, но тот шарахнулся в испуге.
— Тебя кто-то оби… — начал Хорк и осекся. Помотал головой, чтобы избавиться от наваждения. Мальчик был как две капли воды похож на его невесту…
— Хорк, милый Хорк! — радостно воскликнул мальчик голосом фрели Ойи и бросился Хорку на шею. — То есть, я хотела сказать, йерр Хорк…
Тот совсем растерялся, а к воротам в этот миг с довольной физиономией подъехал колдун.
— Хорк, я думал, ты обрадуешься, — усмехнулся он. — Ну что ты стал столбом, обними невесту!
— Но… Но я… Как же… — Хорк никак не мог прийти в себя. — Фрели Ойя, как же можно… В штанах? Откуда вы здесь? Почему на вас мужское платье?
Фрели выпустила из объятий его шею, толкнула кулачками в грудь и расхохоталась.
— Ох, йерр Хорк, до чего же у тебя глупое лицо… Ну и в штанах. А ты когда-нибудь пробовал ездить верхом без штанов? Уверена, больше версты тебе не продержаться…
— Хорк, — вполголоса пробормотал спешившийся колдун, — я бы на твоем месте не стал биться об заклад…
Бедная, бедная фрели! Сколько ей пришлось пережить за прошедшие сутки! Хорку, конечно, и в голову не могло прийти, что она отправится за ними вслед без разрешения родителей, но все равно он винил себя в непременном желании заехать в Хотчинский собор. И пока они с колдуном слушали волшебное пение священниц, его невеста одна-одинешенька пробиралась через леса и болота на Ямскую дорогу! И вышла на нее, конечно, возле Лесаветины, а не Дягелины. Из дома она выехала в приличном женском платье, предназначенном для верховой езды, но раньше ей никогда не доводилось провести в седле весь день, и седло предполагало конные прогулки, а не долгое путешествие, как и одежда. Но переодеться в мужское платье бедняжку заставили вовсе не тяготы перехода, а бесцеремонность гостей постоялого двора. Она не провела в трактире и получаса, как у нее незаметно срезали кошелек с серебром. Хозяин был согласен принять плату за ужин и ночлег лошадью (продав которую, можно было купить весь Вироланский постоялый двор), а так же имел дерзость сделать фрели непристойное предложение, если ей так жалко отдать лошадь. Разумеется, его непристойное предложение фрели тут же отвергла с негодованием (Хорк в этом не сомневался), но кобылу, поторговавшись, пришлось отдать за ужин, завтрак, ночлег и мужское платье — потому что в женской одежде среди напившихся к вечеру гостей постоялого двора появляться было небезопасно. Колдун спросил, почему фрели не поехала ночевать на Лесаветинскую мызу, где никто не воровал бы у нее кошельков и не заглядывал под юбку, но Ойя ответила, что оттуда ее завтра же вернули бы в Волосницу, батюшке с матушкой.
Фрели расспрашивала и хозяина, и постояльцев о Хорке и колдуне, но никто их в Лесаветине не видел. Она была уверена, что они ее обогнали и заночевали на Ямской дороге ближе к Клопице, однако догонять всадников пешком показалось ей бессмысленным, и она надеялась украсть свою собственную лошадь, дождавшись удобного случая.
Хорк нашел хозяина постоялого двора возле конюшни — тот как раз хвалился перед родственниками кобылой чистых кровей, беззастенчиво разглагольствуя, сколько денег за нее выручит. Хорк ухватил его за шею и приподнял над землей, сказал несколько слов, которые, может, и не пристали рейтару Конгрегации, но считались вполне обыкновенными в устах морских купцов. После чего хорошенько высек наглеца его же собственным хлыстом, приговаривая, как нехорошо обижать беззащитных девушек, путешествующих без сопровождения. Негодяй поклялся в другой раз бескорыстно помогать всем путницам, нуждающимся в защите, ужине и ночлеге. В его клятву Хорк не очень-то поверил и всыпал бы ему еще — для закрепления в памяти данной клятвы, — если бы колдун не вступился за мерзавца.
Колдун здраво рассудил, что везти фрели обратно в Волосницу — только напрасно терять время, когда почти полпути в Клопицу пройдено. К тому же в Волоснице фрели ждет упырь и в Клопицу он за нею не потащится. А если и потащится, то доберется туда через год примерно. Хорк возражал, и даже предлагал разделиться — колдун дальше поедет один, а Хорк отвезет Ойю к родителям, — но только потому, что считал путешествие слишком тягостным для юной фрели. И опасным к тому же — ведь кто-то хотел убить колдуна, решившего разузнать все о смерти упыря. Не говоря о ночлегах в убитых землях… Фрели сказала, что не боится трудностей, от опасностей ее защитит Хорк (а на что еще ей жених?), а на убитых землях она родилась и выросла.
Насчет мужского платья, против которого Хорк имел предубеждение, колдун высказался однозначно:
— Хорк, в самом деле, попробуй проехать версту без штанов…
Однако вместо дешевых льняных порток, полученных от жадного хозяина постоялого двора, они купили фрели кожаные штаны, сафьяновые сапожки, суконную сорочку с вышивкой, мягкое белье, ну и все остальное, что положено надевать сыну богатых родителей, а не смерду-побирушке. Лесаветина оказалась большим поселением со множеством мастерских и лавок на местном торге, здесь останавливались богатые гости — не только переночевать или пообедать, но и купить то, что забыли взять в дорогу. И если одежду пришлось поискать, то седла продавали самые разные, и выбрать удобное для долгого пути труда не составило.
Подбитый мехом плащ Ойи, прикрывший даже стремена, примирил Хорка с неподходящим девушке нарядом.
В путь отправились лишь после обеда.
* * *
По грязи ехали недолго — Ямская дорога покатилась через Волосовы земли, где одна пустошь сменялась другой. Хорк приуныл, а фрели даже не заметила перемены.
Лахт представил, какой переполох поднялся на Волосницыной мызе, когда обнаружилось исчезновение фрели… В погоню должны были броситься с десятком дворовых и сворой охотничьих собак. Но… То ли наитие, то ли обычная логика подсказывали Лахту, что один здравомыслящий человек на мызе все-таки был — йерр Варож. И он-то должен был догадаться, что на мызе фрели угрожает опасность, а по дороге и в Клопице упырь ее не достанет. Но йерр Варож наверняка не раз и не два ночевал на постоялых дворах и должен был предположить, какие опасности подстерегают девочек, вздумавших появиться в одиночестве среди пьяного сброда. А что это значит? А это значит, что кто-то из мужчин с мызы следовал за фрели и приглядывал, чтобы с нею ничего не случилось. Срезанный кошелек и проданная кобыла не в счет. Вряд ли йерр Тул был способен равнодушно смотреть, как его дочь торгуется с хозяином постоялого двора, а вот тот же Варож запросто мог позволить девчонке насладиться всеми прелестями путешествия, дабы у нее поубавилось самоуверенности — в воспитательных целях. И, разумеется, ее не оставляли без присмотра до тех пор, пока она не встретила Хорка. А может, и до тех пор, пока они не выехали на дорогу — Лахт нарочно оглядывался, но никого позади не заметил.
Если бы дело обстояло иначе, Ойю вернули бы домой еще до того, как она въехала на Вироланский постоялый двор, так что зря она не поехала ночевать на Лесаветинскую мызу…
Уже часа через полтора после отъезда из Лесаветины на горизонте появилась мельница Киккери — деревни савако́в из далекой страны Суоми, которых ротсолане расселили здесь, прогоняя илмерских повольников.
Она не могла родиться в убитых землях. Лахт ехал позади жениха с невестой и никак не мог понять, откуда у него взялась твердая в этом уверенность. Но как только Ойя сказала, что родилась и выросла в убитых землях, — и Лахт сразу же понял, что это не так. Она не лгала, нет. Она была уверена в своих словах.
Может, это оттого, что фрели жалела шимору? А Лахт считал людей, выросших в убитой земле, неспособными к состраданию? Но неспособными к состраданию он считал не всех, а лишь некоторых — речь шла не о непреложном правиле, а о склонности… Так что наитие снова подсказывало что-то неправильное или необъяснимое — верней, пока необъясненное. А может, убитая земля оставляет в глазах рожденных на ней какой-нибудь особый отпечаток, который не виден глазу, но читается сердцем? Ничего лучшего Лахт так и не придумал.
Никто не мешал фрове Коире поехать в город Священного Камня к брату и там родить.
Присутствие Ойи осложняло путешествие. Во-первых, и Лахт, и Хорк, случись что, могли бы переночевать под открытым небом. Или в шалаше. Очевидно, юной фрели это не к лицу. И на постоялых дворах оставлять ее одну в комнате небезопасно, а спать в одной комнате с нею — неприлично. Во-вторых, девчонка просто не представляет, каково это — умываться болотной водой из канав и по нужде присаживаться в кустиках. И не в красном месяце, а в бездорожном. Вряд ли Хорк заболеет животом, если попьет воды из лужи, так же как и Лахт, — а привыкшая к жизни на чистенькой мызе девочка быстренько подхватит какую-нибудь болезнь, болеть которой в присутствии жениха очень неудобно. Значит, воду придется кипятить. Но главное — Ойю, должно быть, узнают жители Клопицы и после этого будут рассказывать историю Катсо, как если бы рядом был йерр Тул. А потому наверняка расскажут не то и не так. Оставалась надежда, что в мужском платье ее не узнают — все же она уехала из этих мест ребенком, — но нижняя губа сразу выдавала родство фрели с фровой Коирой.
В Кубаницу въехали перед закатом, до Клопицы оставалось всего верст семь, за час могли бы добраться, но посреди деревни перед часовней застали любопытный сход местных жителей во главе с коренным магом. И хотя за его спиной стоял капеллан Конгрегации (лицо которого почему-то показалось Лахту знакомым), коренной маг явно обрадовался неожиданному появлению Хорка и даже попробовал кинуться путникам навстречу, но столпившийся народ (вооруженный вилами и топорами) не поспешил перед ним разойтись. Капеллан, напротив, воспользовался толкотней и незаметно протиснулся из круга вооруженных вилами смердов назад, в часовню.
Пришлось Хорку самому подъехать к ступням часовни — его пропустили без возражений и даже с опаской.
— Этого хотели? Рейтаров Конгрегации? — злорадно взвыл коренной маг. — Вот вам рейтары!
Народ притих. Все же капеллан — это не вооруженный черный всадник, и должного уважения простым деревенским жителям он не внушал. Другое дело Хорк — на громадном коне с палашом на поясе…
Красивая была часовня, из ледникового камня с отделкой красного и белого кирпича. Изначально богатая, но теперь нуждавшаяся в уходе и серебре на ремонт.
После недолгих расспросов выяснилось, что народ к коренному магу явился из пустоши Сумнуо, где какой-то негодяй навел порчу на корову — ее хозяйка, мать большого семейства, размазывала по лицу слезы и причитала, поминая голодных детушек. Муж и соседи несчастной наседали на коренного мага с требованием избавить корову от порчи и найти злого виновника напасти. Коренной маг был молод и глуп, а потому пытался втолковать людям, что порчи нет и быть не может, что на убитой земле не работает никакое злое колдовство, а только соборная и коренная магия трехверстовой часовни. Довод в ответ ему был логичен и прост: пусть сам пойдет и посмотрит на корову, состояние которой неопровержимо доказывает наличие самой настоящей порчи («порча на ей страшная»).
Лахт не горел желанием помочь глупому коренному магу, который еще не понял, что с людьми надо говорить на их языке, но Хорк преисполнился ответственностью и желанием защитить обиженных — он тоже не сомневался в существовании порчи. Ну и ляпнул:
— Со мной путешествует амберный маг, сейчас мы доедем до вашего Сумнуо и во всем разберемся.
— Хорк, ты уверен, что амберные маги — мастера по снятию порчи с коров? — потихоньку переспросил Лахт. — К тому же я говорил, что от слова «порча» у меня делается кисло во рту…
По всей видимости, корове требовался ученый скотоврач, а не коренная, не соборная и тем более не амберная магия.
— Но не можем же мы не помочь этим людям! — совершенно искренне удивился Хорк. И Ойя к нему присоединилась.
К Сумнуо подъехали в густых поздних сумерках: на светлом еще небе появился мрачный силуэт заброшенной Суминской мызы с полуразрушенной башенкой. Соборная магия трехверстовой часовни не дотягивалась до пустоши Сумнуо, и лет десять назад хозяева покинули мызу, продав землю Собору Триликой, — йерр Тул был не единственным землевладельцем, бежавшим из этих мест.
Но, как ни странно, по всем признакам соборная магия там действовала — видимо, где-то неподалеку находилась еще одна часовня. Интересно, почему угрюмые жители Сумнуо направились к коренному магу Кубаницы, а не в ближайшую часовню?
На вопрос Лахта хозяин порченной коровы уверенно ответил, что никакой другой часовни поблизости нет и коренную магию они покупают в Кубанице. А трава начала расти примерно лет шесть или семь назад, уже после того, как семейство володаря покинуло Сумнуо. Раньше скот гоняли ближе к Кубанице и на живую землю, две версты к северу, а теперь пасут здесь. Лет пять назад попробовали сеять рожь, ячмень и лен. Рожь и ячмень родятся плохо, а лен как раз очень хорош, разве что не дает семян. А раньше с полей собирали только круглые ледниковые камни — урожай убитой земли. Впрочем, из ледникового камня строили амбары. Воистину, человек ко всему привыкает, даже к жизни на убитой земле…
Саваки́, некогда расселенные здесь ротсоланами, благополучно перемешались с жителями волосовых земель, добавив местному наречию словечек из далекой страны Суоми. И теперь никто уже не смог бы с уверенностью сказать, воинственные вадяки, бесшабашные илмерцы или трудолюбивые саваки живут на этих землях. Увы, похожими друг на друга их делала жизнь на убитых землях: недоверие на угрюмых лицах и рассеянные, будто близорукие взоры. Ничего похожего во взоре фрели Ойи Лахт не заметил. Может, жизнь на живой земле от этого излечивает?
Хорк недоверчиво оглядывался по сторонам и ежился — никак не мог привыкнуть к убитой земле. Впрочем, Сумнуо, представшая перед ними в поздних сумерках, уютной не выглядела: не в каждом доме горел огонь, дворы на фоне гаснувшего неба ощетинились редкими кольями заборов, острыми кровлями колодцев, охлупнями и стропилами крыш — не сразу и поймешь, что в этой деревне не так и почему она выглядит голой, будто скелет. И только приглядевшись, догадаешься: нет в ней ни кустов, ни деревьев — не прикрывают заборы заросли малины, не растет ни крыжовник, ни смородина, не кудрявятся яблони, сливы не раскидывают по сторонам тяжелые ветви, лишь черные столетние елки кое-где высятся над домами, и лапы их похожи на крылья ворон.
Перед рейтаром Конгрегации и амберным магом распахнули ворота во двор. Впрочем, распахнули — слишком сильно сказано, скорей растащили в стороны две створки, собранные из жидких жердей.
Хозяин суетился, раздавая многочисленным детям подзатыльники — те, несмотря на поздний час, выбежали поглазеть на гостей. Его жена продолжала охать и причитать, особенно по пути к хлеву. Может быть, стоило воспользоваться амберной магией, но, пожалуй, обитателей хлева напугал бы яркий свет переносного амберного фонаря, прихваченного Лахтом в дорогу. Да и банка с накопленной энергией была рассчитана всего на несколько часов работы, и амберную магию стоило приберечь на другой случай.
Тусклый фонарь с нескончаемой свечой внутри плохо освещал помещение, но Лахт, забрав его у хозяина, сам огляделся по сторонам: кроме коровы, хозяева имели десяток овечек, лошадь и двух свиней. И, надо сказать, их живность вела себя странно: конь, здоровенный битюг, вздрагивал от каждого прикосновения, как трепетная лань или кобылица чистых полуденных кровей, овечки жались в угол, будто в хлев явились волки, а не хозяева, да и свинки испуганно повизгивали.
У коровы из вымени вместо молока текла кровь. Конечно, какой еще вывод могли сделать ее хозяева? Разумеется, «на ей страшная порча». При виде гостей и хозяев корова горько, протяжно замычала и отшагнула в сторону. Лахт велел Хорку, фрели Ойе и хозяину выйти пока на двор, чтобы не пугать скотину, и остался в хлеву с хозяйкой. Осмотрел кормилицу со всех сторон, но не нашел других признаков болезни. Складывалось впечатление, что скотину кто-то напугал, и напугал смертельно.
— Ничего такого ночью не было? Волки не могли сюда забраться?
— Да нет, каменные же стены. Да и нету тут у нас волков. Лиса за курями, бывает, прилезет… Порча это, говорю ж… Понятно, порча…
Лахт еще раз обошел хлев, оглядывая стены и крышу. Стены-то каменные, а крыша соломенная. Впрочем, дыр в ней он не нашел. Да и не время для волков. Свинки с визгом шарахнулись от Лахта к стене, когда он приблизился к их углу, поднимая фонарь повыше. Под сапогом что-то неприятно хлюпнуло, и сквозь крепкий дух свиного навоза пробился сладкий запашок протухшей крови. Лахт присел на корточки, тронул земляной пол рукой — кровь. Много крови, раз не высохла и не ушла в землю.
— Здесь кровь… — сказал он хозяйке, недоверчиво наблюдавшей за его действиями.
— Понятно, кровь, — та пожала плечами, — раз свинью сегодня резали.
— А… вы сегодня резали свинью?
— Ну так утречком.
— Погодите, я не понял. Вы прямо здесь резали свинью?
— А где ж еще ее резать?
— О боги, сущие и мнимые… — проворчал Лахт, поднимаясь.
Нет, ну нормально! Порча, что же еще? Будь прокляты высокие маги и убитые ими земли! А вместе с ними ротсолане, а заодно и Триликая, которая считает, что у животных нет души.
Нельзя научить человека чувствовать чужую боль, если он сам ее не чувствует. Куда подевалась мудрость ее праматерей? Где вековые традиции праотцов ее мужа? Почему эти люди живут будто с чистого листа, забыв все, что обычно передается из поколения в поколение?
— В другой раз забивайте скотину где-нибудь в другом месте, подальше от прочих животных, — сквозь зубы процедил Лахт. — Порчу на вашу корову перед смертью навела убитая свинья. И не только на корову — на весь хлев. Теперь скотине тут жить нельзя, изведется и передохнет.
— Это как же? — ахнула хозяйка. — Где ж ее теперь держать? Зима ж на носу!
— Не знаю. В сенях, может. Как вам в голову пришло резать свинью в хлеву? Вы что, никогда скот не резали? Не знаете, что перед смертью скотина проклинает место, где ее убивают?
Версию с проклятьем Лахт придумал на ходу: не объяснять же этой бесчувственной женщине, что смерти боится любое живое существо. Что чужая смерть под ножом не может не напугать скотину.
— У нас свиней раньше не было, с весны взяли… Нет, это что ж теперь, новый хлев строить?
— Не знаю. Может, и строить.
Лахт не мог предположить, сколько времени нужно скотине, чтобы забыть пережитое — нож в руках хозяина-кормильца. Обычно люди без подсказки жалеют свою скотину. Даже если кормят ее на убой.
— Вот же тварь проклятущая! Вот злыдня! — заверещала хозяйка и кинулась к мужу рассказать о причинах постигшего их бедствия. — Скотина неблагодарная! Все лето ее кормили-поили, а она чем отплатила?
Без толку. Объяснять без толку. Нет, никто не говорит, что нельзя брать свиней на убой, что нельзя резать кур, забивать под праздник барашков и откармливать бычков. Лахт и сам любил мясо. Но жалость и благодарность к собственной скотине считал вполне нормальными человеческими чувствами. А вот отсутствие таковых — странным сбоем в человеческой сущности, перекосом, уродством в какой-то степени.
В душе хозяина тоже ничто не дрогнуло, хотя в порчу, наведенную убитой свиньей, он вполне поверил. После зимы с коровой и овечками в сенях он на всю жизнь запомнит, где надо резать скот. Но… Все равно это перекос, уродство. Сочувствие должно идти изнутри, а не извне. Вот йерр Тул, даже получив прощение от Триликой, не простил себе убийства земляного оленя. И не из-за проклятия Волоса, а по совести.
Хорк, в жизни не имевший дела даже с собакой и, похоже, всей душой ненавидевший лошадей, и тот подивился глупости хозяев. Только фрели вздохнула и спросила у Лахта, нельзя ли амберной магией вылечить несчастную корову, потому что дети этих злых людей не виноваты и хотят есть.
— Амберной магией можно освещать и согревать дома. И даже крутить пилы на пильных мельницах. Но лечить коров ею нельзя, — проворчал Лахт.
— Здесь люди и так живут бедно, а тут еще такая напасть… — продолжала вздыхать Ойя. — И вместо володаря, который мог бы помочь, здесь коренной маг, а он и не чихнет бесплатно…
Даже Лахт не подумал о голодных детях, искренне считая, что хозяева коровы сами себя наказали. Нет, вряд ли Ойя родилась в убитой земле. Или это в крови у володарской дочери — забота о малых?