Пробуждение от кошмара часто сравнивают с выздоровлением после тяжелой болезни, но это не совсем так. Нет радости возвращения к жизни, есть просто ощущение, что самое страшное пока отступило. Но оно не ушло насовсем, оно тихонько ждет где-то рядом и еще обязательно вернется. Проснувшийся человек бродит в обрывках кошмара, чувствует тяжелым сердцем его близость и смотрит в мир с тоской. Ему дали отсрочку, но приговор будет обязательно исполнен, пусть и в другой раз.
Светка поежилась и поглубже влезла под одеяло. Жуткий, жуткий сон, от которого болела голова и саднило в сердце. Перед глазами стояло застывшее в мраморе Серегино лицо, и зловещая тишина среди могил, залитых лунным светом.
А потом была Варвара и ее собственная потрепанная физиономия в мутном зеркале шифоньера. Что они вчера пили? Светка села на кровати и попыталась вытряхнуть из памяти недостающие куски вчерашней ночи.
Пили они пиво и больше ничего. Не курили, таблетки не глотали. Пиво Серега купил в ларьке и открывал при них, на колесе обозрения. Что ж ее так вштырило-то? Но ощущение было скверное и никак не проходило, мертвые Серегины глаза с памятника мешали думать.
Она встала, глотнула воды и поняла, что чувствует себя сносно – никаких признаков бодуна не наблюдается. В зеркале шкафа тоже не было никаких отклонений: лицо слегка припухшее, но это нормально. Светка выдохнула и стала одеваться, размышляя о том, что ночной образ жизни до добра не доведет. В кармане джинсов обнаружилась пластмассовая крышечка от минералки, которой она промывала горло во вчерашней машине. И вот тут ее стукнуло.
В полутьме коридора она проскользнула мимо вечно открытой двери со спящим алкашом, еще успев удивиться, что он опять в отключке. Боковым зрением ей показалось, что в двери Алексея светилась щель, которая захлопнулась, когда она проскочила мимо.
Желба, как всегда, жарила семечки и гоняла кассеты по кругу. Сегодня у нее явно было романтическое настроение, она поставила Romantic Collection и наслаждалась любовными балладами. Можно было даже подумать, что она привела к себе дедушку, и теперь зависала с ним на пару. Но Светка решила не церемониться и заколотила в дверь со всей силы.
— Что такое? Пожар?
— Почти. Здрассьте. Который сейчас час?
Отодвинув плечом удивленную Желбу, Светка ворвалась вовнутрь.
— У меня к вам дело, очень срочное и довольно странное. Мне нужен телефон Сергея, с которым вы тогда у Джафара разговаривали.
Желба подняла брови.
— Так он, чай, твой дружок, не мой. Я у тебя должна телефон просить, а не наоборот.
Она присмотрелась, и лицо ее приняло обеспокоенное выражение:
— Натворил чего? Поматросил?
Теперь удивилась Светка:
— Что? Нет, но я узнала тут кое-что, что ему тоже нужно знать, причем немедленно. Это вопрос жизни и смерти.
— Ну-ну, я смотрю – ты бледненькая. Присядь на минутку, в ногах правды нет.
Желба достала из серванта две пыльных водочных рюмки, дунула в них и поставила на стол. Следом появилась бутылка дешевого коньяка.
— Давай хряпнем. На тебе лица нет, краше в гроб кладут.
В гроб… не отпускает ее кладбище. Светка хлопнула рюмку одним глотком и поняла, что надо срочно что-то предпринять. Горячий комок прокатился по пищеводу и взорвался в желудке. Выдохнув сивушные масла, Светка почувствовала, как тепло заструилось по рукам и ногам, согревая озябшие пальцы в босоножках. Несмотря на раскаленные сковородки в комнате несло холодом.
— Если вам ммм… нужна помощь, которую вы оплачиваете Сереге, вы куда звоните?
Желба ссыпала в кастрюлю очередную порцию семечек и поставила новую сковородку.
— Все тебе расскажи. Есть у меня телефончик, хоть и не приходилось особо им пользоваться. Сережа парень исполнительный, он лично с народом приходил поговорить, после чего проблем у меня не возникало. Но на экстренный случай номерок есть, — она снова разлила коньяк по рюмкам, — ты же понимаешь, что на очень экстренный?
— Это пипец какой экстренный случай!
— Даже интересно, что у вас случилось…
Пробираясь по полутемному коридору, они дошли до телефона. Желба достала малюсенькую записную книжечку и стала набирать номер, шикнув на Светку:
— Не подсматривай! Номер секретный.
Светка с готовностью отвернулась. Не нужен ей этот номер, ей надо просто сказать Сереге пару слов и убедиться, что он понял. Но Желба, даже не дождавшись гудков, внезапно повесила трубку.
— Что? Я не подсматривала.
— Я знаю. Пойдем отсюда. Снизу позвоним.
Она схватила Светку за руку и потащила вниз, на лестницу. Дверь Алексея, когда они проходили мимо нее, опять тихонько хлопнула.
— Так и не разговаривает со мной, хоть я ему ничего не сделала. Просто спросила, почему его подруга не победила в конкурсе.
— Это которая Маруся?
— Ну да. Он говорил, она гениальная была, могла вилами по воде рисовать, и на вилах цветы расцветали. Но с ней что-то случилось.
— Знаешь, — Желба зашептала в ухо, — что с ней случилось? Маруся эта какое-то панно рисовала для дома культуры или просто для дома, хрен знает. Но у них посадили профессора, а потом кто-то написал бумажку, что она была с тем профессором в близких отношениях, и отправилась она вместо конкурса по этапу.
— Какую бумажку?
— Маленькую. Но ее хватило, чтобы Маруся не только не рисовала, но и вообще с лица земли исчезла.
Светка удивилась:
— Это как вышло? Я тут ему недавно про двоюродного деда рассказывала, который по доносу сел, но это было сразу после войны. Маруся-то когда успела такое сделать?
— Примерно тогда и успела, — Желба взялась за телефонную трубку, — общежитие наше давно стоит, ты не думай.
— Алло… Алё, говорю… Здравствуйте, мне бы Сергея услышать. Михайленко. Это Клавдия Михайловна из общежития на Якорном. Дело есть, срочное.
Светка схватилась за трубку, вырывая у Желбы, но та не отдавала, и минуту они молча боролись, пока не застыли вдвоем, прижавшись ухо к уху. На той стороне слышались шаги, мужские голоса, потом кто-то взял трубку и сказал взволнованным голосом:
— Нет их. Никого нет, и… не будет наверное.
Светка замахала руками, мол, ложи трубку. Желба нахмурилась и осторожно спросила:
— А что случилось-то?
— Вы не знаете, что ли? О, господи, вы вообще кто?
Нет! Нет! Светка изловчилась и нажала на рычаг телефона.
— 12 августа. 12 августа сегодня. Вечер уже! Боже мой, я все просрала… Вообще все.
Она сползла вниз и села прямо на грязный пол, схватившись за голову.
— И вот что это сейчас было? Как я буду потом с ребятами объясняться? У них с чувством юмора не очень вообще-то.
— В том-то и дело, что вам больше не придется с ними объясняться.
Желба повесила трубку и подбоченилась:
— Сейчас мы пойдем ко мне, и ты все расскажешь.
На Бадалыке было тихо. Кладбище — оно большое и серое, как сам Красноярск, со стандартными памятниками и оградками. Нет истории, нет памяти, нет сентиментальных стихов на покосившихся надгробиях. Все стандартно и деловито, как на фабрике. Начиная от Аллеи Славы могилы убегают вверх по холму и там расплескиваются широким озером. Куда ни глянь, всюду железные или мраморные памятники, а между ними высоковольтными линиями тянутся оградки. Город, он и на кладбище город.
И только жирные черные вороны напоминают что-то исконно русское, кричат в небе гортанными голосами, словно залетели сюда с деревенского погоста да расселись на жидких тополиных ветках.
Как заходишь в ворота – сразу попадаешь на Аллею Славы. Думали из нее сделать почетное место для достойных жителей города. Но то ли жители недостойны, то ли место не почетное, но первую треть заселили бандиты. Чуть не полностью заковав землю в черный мрамор и гранит, они стоят в полный рост целыми бригадами – держат в руках бокалы да мобильники по кирпичу. А между плитами пробивается трава и крошит мрамор – все меньше тех, кто помнит этих молодых мужчин с одинаковыми датами смерти.
Но в бандитах есть даже что-то душевное. Вот дальше начинается вакханалия – на Аллее Славы лежат депутаты, краевые чиновники и лопнувшие на казенных харчах генералы. Люди пробегают мимо, плюются и спешат поскорее проскочить поганое место, сочувствуют одинокой бронзовой девушке, склонившейся над могилой Годенко.
Аллея Славы здорово заросла с того момента, когда Крайнов был на ней в последний раз. Он уже и не помнил повод, кажется, с работы кого-то хоронили. Как быстро тут все позаняли – помнится, когда ее только заложили, еще думали, а хватит ли у города почетных граждан, чтобы заполнить их телами длинную аллею.
Оказалось, хватает. И не поэтов-певцов-артистов, не ученых и ветеранов труда, а странных людей, которые прошли по краешку, но зато смогли оплатить два самых дорогих в своей жизни квадратных метра.
Крайнов остановился между бандитами и чиновниками. А ведь и правда, кто он? Бывший бык Юра из банды Мутовина или начальник управления благоустройства по Кировскому району города Красноярска Крайнов Юрий Владимирович? Он и сам не знал, и это в его ситуации было самое скверное.
Сегодня он пришел туда, где не был двадцать лет. Да, ровно двадцать, сегодня тот самый день. Крайнов постоял на аллее и неуверенно двинулся вправо: вроде бы где-то здесь было. Должно быть рядом с Аллеей, место тогда дорого стоило. Да, где-то здесь – он бродил и не замечал в густой траве восемь высоких черных обелисков.
А когда наконец нашел, то еле устоял на ногах. Все разрушается, но он не ожидал увидеть могилы своих товарищей в таком состоянии. Жесткая желтоватая трава пробивалась сквозь мраморные плиты, крошила их, откалывала куски и деформировала стальные конструкции.
Здесь никто не бывает – понял Крайнов. Давно никто не приходит, и стоят его друзья под дождем и снегом с непокрытой головой. Стоят и смотрят мертвыми глазами на город, который давно о них забыл. Да и он тоже хорош – за двадцать лет так ни разу и не навестил своего друга.
— Привет, Серый. Здорово, ребят.
Крайнов прошел в оградку, избегая смотреть на памятники. По центру стоял Виталий Семеныч, и на него смотреть было как-то особенно неприятно. Да и Серега с непохожим взрослым лицом его не радовал. В принципе, что может радовать в таком месте?
Солнце изрядно припекало, и надетый для приличия черный плащ был явно лишним. Юра снял его, заодно расстегнул пиджак, и хотел было бросить на гранитную скамейку, как увидел на ней скомканную тряпку. Нет, кто-то тут явно был, и был недавно.
Крайнов подошел ближе и увидел, что это кофта. Черная, с цветным накатом, местами облупившимся и облезлым. Явно не новая. А еще – знакомая ему по недавним фотографиям с внезапно появившейся девахой.
King Diamond. Юра не знал, кто это, но теперь он это название не забудет даже на смертном одре. И страхотную картинку с каким-то катафалком, несущимся на всех парах по непроглядной ночи.
Ноги странно ослабели, и он сел, все еще сжимая в руках балахон.
Кто ты?
Кто я?
Где мы все? И что с нами стало?
Августовское солнце описывало в воздухе большую дугу, прежде чем скатиться за горизонт и затеряться где-то в районе Студгородка. Сейчас оно висело примерно посередине, нагревая черную крашеную оградку и покрывая виски и лоб липким потом. Крайнов давно снял пиджак, закатал рукава рубашки, и старательно работал, вырывая траву вокруг могил.
У него не было совершенно никакой необходимости этим заниматься. Он мог сделать один звонок, и сюда тут же прибежали бы рабочие, все очистили и поправили. И он собирался его сделать – но только когда сам выполет траву. Именно он должен был это сделать. Сам. Здесь, на могилах его тогдашних братьев, память о которых уже исчезала из мира.
Память. Юра остановился и вдруг подумал, что поймал какую-то очень важную мысль. Память. Да, так и есть – Виталий Семеныча, Сереги, ребят уже двадцать лет как не было, и память о них потускнела. Мало того, он сам каждый день старательно трудился, чтобы ее стереть. Получается, он убивал своих друзей по новому кругу.
Память… память… Крайнов дергал жесткие стебли травы, и стряхивал на землю то ли пот, то ли слезы.
Желба слушала Светку молча, не перебивая.
— Знаешь, вторая дата напротив твоего имени – это на самом деле привилегия. Иногда несвоевременная, но все же.
И замолчала. Светка, мягко говоря, ожидала другой реакции. Она еще не осознала случившееся до конца, не поняла, что вчерашняя ночь, вероятно, была ее последним шансом. Потому что весь сегодняшний день она проспала.
Неужели Серега погиб? И Юра, и Миха, и Виталий Семеныч? Ну да, она, кажется, припоминала, что с Серегой что-то случилось. А может, и не случилось – просто она после школы потеряла его из виду, и, если честно, не уверена в том, что видела на Баладыке.
А если ее глючит? Все-таки она реально бухает уже несколько дней подряд. Да еще и своих проблем воз – хоть ложись и помирай. Страх, ощущение тупика и полная беспомощность захватили ее, как вчера в кабинете комендантши.
Несколько рюмок коньяка немного притупили тревогу. Ноги стали теплыми и тяжелыми, двигаться было лень. Светка сидела в ободранном кресле возле кухонного стола Желбы и наслаждалась чередованием потоков воздуха из окна и сковородок, сменяющих друг друга.
Приятная расслабляющая музыка, свет настольной лампы и треск жарящихся семечек. Тут уютно, и время как бы растворяется, не поймешь, какой сейчас год и что вообще происходит.
— Скажите… — Светка давно хотела спросить, но не решалась, — А как получилось, что вы увлеклись металлом?
— А что? Думаешь, я сумасшедшая?
— Мне просто интересно. Каждый, кто любит музыку, проходит свой путь. У меня свой был, у вас другой, и это больше имеет отношение к одиночеству, а не к сумасшествию.
Желба усмехнулась:
— Зря ты так думаешь, у меня и справка есть, с диагнозом «шизофреническое расстройство».
Вот это было неожиданно.
…у меня два сына было. Старший, Виктор – нормальный парень: школа, ПТУ, армия, потом завод. Женился, внука мне родил, Антошку. А младший, Валера, поздний ребенок. Витька уже жену домой привел, когда он в школе учился, так все вместе и жили — квартира у нас хорошая была, трехкомнатная. Знаешь, вроде у моих детей и отец и мать одни и те же, а все же разные они были. Витя крепкий, простой парень, мужик. А Валерка тихий такой, ласковый, долго за мной бегал, как приклеенный. Во дворе ему неинтересно, все бы с мамкой сидел да книжки читал. Хилый рос, болел часто, из рук все валится – встанет и мечтает о чем-то.
И вот, в старших классах его шлепнуло рок-музыкой. По жидким мозгам стукнуло, и сыночек мой совсем умом тронулся. И так был странный, а тут и вовсе пропал: на проигрыватель стал копить, потом на пластинки. Плакатами комнату завесил – позорище, да и только. Даже подработать пошел на почту, но не ради того, чтоб матери помочь, как Витька, а ради пластинок – тогда они продавались только у фарцовщиков и втридорога. Один пласт мог месячную зарплату стоить. Я, когда узнала, думала помру от злости – таким трудом эти копейки достаются, а он, говнюк, на что их тратит?
На него орешь, он молчит. Его колотишь – он утирается и опять молчит. Забивается в свою комнату, как зверек, и все слушает пластинки, отгораживается от нас. То ли дураками считает, то ли хрен поймешь. А мне-то перед людьми стыдно, ведь все видят, что у меня сын ненормальный. Он, говнюк, не только сам по себе бесполезный был, он еще и меня позорил!
Витька пытался его воспитывать, поколачивал, но все без толку. Валерка стал как привидение – худой, нечесаный, прошмыгнет иногда пожрать, а так все сидит взаперти, старается нам на глаза не попадаться. Будто мы враги ему. А мы единым фронтом выступили: я, Витя и Людка – проходу ему не давали, стыдили, пытались в разум привести, ибо негоже человеку с херней в башке жить. Дружно говорили: «постригись, выброси все это на помойку и начинай уже о жизни думать». Куда там!
Один раз Витя пришел с завода выпимши, а Валерка в своей комнате закрылся и пластинки крутит. Вроде и не громко, но, понимаешь, бесит. Витя ему раз в косяк стукнул, два стукнул, а потом осерчал. Дверь на раз выпнул, самого его рожей по батарее повозил, проигрыватель в окно выкинул, а пластинки об колено переломал. Все, до единой.
Я, помнится, смотрю, и дух захватывает – столько денег погибло, но и радостно, что слушать будет нечего. Не будет пластинок, не будет дури в голове, станет сын у меня нормальным, как люди вокруг.
Все Витька тогда переломал, все плакаты со стен ободрал, да самому Валерке вломил от души, сказал, чтобы этого дерьма больше в квартире не было. А Валерка бледный весь, как сейчас помню – поднимается по стеночке, трясется, в лице ни кровиночки. Чистый мертвец. Так и пополз, по стенке, по стенке – в ванную. Мы с Витькой думали — умыться, а он бритву раскрутил, лезвие достал опасное и как давай себя полосовать!
Кровь везде, крик, плакаты эти рваные…
Скорую вызвали. Они его в психиатричку увезли на пару месяцев, подлечить. Плохо, конечно, это ж навсегда клеймо, но уж лучше так, чем дураком жить. Я даже рада была, в комнате все прибрала, покрывало ему новое купила на кровать. А он даже не зашел домой, — из больницы, когда его выпустили, ушел неведомо куда.
Я его потом тут отыскала, Варвара дала ему комнату в общаге. После дурдома он совсем умом тронулся, меня матом обложил и едва не спустил с лестницы, когда я его пристыдить хотела. А что, я пришла и вижу – комната пустая, но пластинки уже снова собирать начал, будто и не лечился!
Хотела я опять дурку вызвать, но Варвара вмешалась. Сказала, что Валера свободный гражданин и жить может по своему разумению, пока внутренний распорядок не нарушает. Очень мне обидно тогда было, вот просто хоть не дыши, но ничего не поделаешь. Раз моей материнской воли на него нет, пусть живет отрезанным ломтем. Больше я к нему не пойду, и видеть его у себя не желаю. Он только смеялся радостно.
Стал Валера жить по-своему, со своими пластинками и плакатами. Только на деле это оказалось по черному квасить. Работать его особо никуда не брали, да и не рвался он. Включит музыку, глаза закроет, и живет себе в придуманном мире. Только беленькой заправляется периодически. Тут он и помер от цирроза, отсюда его в морг увезли.
Я, когда после его смерти сюда зашла, тут какой-то ужас был. Пустые стены и бутылки – вообще ничего нет. Он все продал, что мог продать, даже часть одежды с себя умудрился на водку обменять. Полуголым жил и не ел ничего, оттого и сгорел как свечка. Но пластинки свои, кассеты и плакаты не тронул! Ни одну не продал и не обменял!
Села я тут на пол, и меня накрыло. Это ж как надо было дорожить всей этой рухлядью, что выше своей жизни ее поставить! Мой сын практически от голода помер, но пластинки сохранил. Все цеплялся за что-то, будто оно ему пожрать давало. В целлофанчик пласты оборачивал, берег, подлюка, от пыли! Мать свою не берег, на людей наплевал, жизнь свою просрал, а это берег…
Думала я сжечь все к чертовой матери. Но не смогла, ведь кроме пластинок мне от него ничего не осталось. Какой бы он ни был, а все человек, что-то думал, чувствовал, дорожил пластинками этими треклятыми. Вспомнила, как он маленький был, все за юбку мою держался, как в школе полы дома мыл, чтобы я с работы в чистое пришла. Стыдно мне и тошно стало. Сын ведь мой, не украл ничего, никого не обидел, а сколько злобы во мне к нему было. Он как бы обманул меня, я себе сына намечтала, а он с той мечты спрыгнул. И мне его тогда придушить хотелось, уничтожить нахрен гаденыша!
Уничтожила. И чего я добилась? Сын умер, а пластинки остались. Нет его больше, в земле гниет, и правота моя нахрен никому не нужна. Пластинки Валеркины я собрала и привезла домой. Витя хотел выкинуть, но я сказала, чтобы и пальцем трогать не смел, раз я Валерку упустила, то хоть память о нем сохраню.
И вот как-то сижу я дома, Витька с Людкой на работе, Антошка в школе. А я убралась уже, наготовила и заняться мне нечем. То ли во двор спуститься, на лавке посидеть, то ли телевизор посмотреть – но ни того, ни другого не хочется. Достала я Валеркины пластинки и стала их рассматривать. Дюже страшными они мне показались, но и занятно было – что-то же он в них находил, во всех этих страхуевинах. Одну какую-то, которая мне на вид поприятнее показалась, я на вертушку поставила. Заиграла тарабарщина какая-то дерганая, аж обидно стало – из-за такого говна мой сын жизни лишился.
Поставила другую. Пошла в шкафу тряпки перебрать, а она играет себе и играет, вроде получше что-то, даже мелодию разобрать можно. Ладно, думаю, чего теперь уж… Так я и привыкла под Валеркины пластинки убираться. Одни мне больше нравились, другие меньше, со временем я их отличать научилась.
А потом и понимать стала. Музыка она ведь разная, но все равно говорит что-то: у кого-то мелодия такая, что душа в небо летит, и не удержишь ее, а у кого-то кач, энергия, движ. И столько в этом радости и свободы, что только успевай хватать! Я всю жизнь жила, как курица на скотном дворе: ходила, глазами в землю, все зернышки искала, а тут вдруг подняла взгляд, увидела небо и ослепла.
Я поняла, что мой сын в этом находил. И вот тут мне стало по-настоящему страшно: ведь я человека, своего, родного, сгноила за то, что он нашел себе отдушину. На фотографии его смотрела, думала – а если бы я его не трогала, он бы жил себе, институт закончил, может и женился бы уже. Мог бы фарцевать пластинками, это хорошие деньги, или просто работал инженером, да слушал в свободное время. Но главное – жил.
А пластинки кончились, все я переслушала и все уже выучила. И вот поперлась бабка в ларек звукозаписи за кассетами – благо их уже продавать стали свободно. Магнитофон у внука Антошки реквизировала и стала слушать что поновее. Сын мой Витенька со своей благоверной сначала удивились до крайности, а потом начали меня со свету сживать. Вот тут я и хапнула за Валерку полной ложкой, отлились кошке мышкины слезки: они и скандалили, и жалобы на меня писали в собес, и грозились повыкидывать все с пятого этажа.
Я смотрела на них и видела себя. Я такая и была, с красной потной рожей, брызгающая слюнями, ненавидящая. А за что? За музыку! Просто за музыку, которую я слушала, когда они на работе. Но не пристало бабке рок слушать, с ума она спрыгнула от потери сына. Горе, видать, разум затмило, и поехала бабуля кукушечкой – так мне сказали в психушке, когда они меня туда упекли.
Квартиру Витя на себя отписал, хоть не зря старался. А я из больнички вышла и прямиком сюда, к Варваре. Дай мне, говорю, комнату сына моего, буду тут жить. Вот и живу, семечками торгую, да музыку слушаю. А что, имею право – за него дорого заплачено.
Желба разлила оставшийся коньяк и подняла стопку.
— Давай, за Валерку выпьем. Он, получается, многое мне дал, целый мир открыл. А я его отблагодарила — свела в могилу, и исправить уже ничего не могу. Вечно это будет со мной, вторую дату я не заслужила.
Не хотелось Светке за такое пить. Она промолчала, но подумала, что пьет не за Валерку, а за то, что мечта сильнее человека, и нельзя ее уничтожить.
Желба потушила сковородки, но в комнате даже с открытым окном было душно. Затуманенный разум говорил Светке, что у нее было какое-то срочное дело, но она никак не могла вспомнить, какое именно. Они слушали Rainbow Rising по десятому кругу, и разговор давно затух. Желба явно клевала носом, и Светка решила, что пора и честь знать. Шатаясь, она выбралась из комнаты и встала посреди коридора.
Она ведь хотела найти Серегу. Точно. Надо спуститься вниз и идти его искать. Сейчас ночь, но это неважно – можно поймать машину и поехать в ресторан, вдруг они с Виталием Семенычем опять там гуляют. А если нет, можно попробовать съездить домой и постучать к Серегиным родителям. Они у него побухивают, могут и не спать. Уж они-то точно должны знать, где обретается их сын. Спьяну она и не вспомнила, что Серега вроде как погиб. Или не погиб? Нет, надо самой сходить, посмотреть.
Составив такой нехитрый план, Светка двинулась по коридору. Внизу царила тишина, консьержкина комната была закрыта. Спит, наверное, что неудивительно в три часа ночи. Железная дверь закрыта на ключ – Светка попробовала постучать в каморку, но ей никто не открыл.
Первый этаж был полностью пуст, двери в буфет и прачечную закрыты. Светка потыкалась везде, покрутила ручки, прежде чем до нее дошло, что из общаги она не выйдет. Надо ждать утра.
Разум говорил ей, что четыре часа погоды не сделают. Если сейчас три, то в семь дверь точно откроется. Даже раньше должна открыться, есть же люди, которые работают с раннего утра. Надо просто успокоиться и подождать. Да и искать Серегу проще днем, а не ночью, когда все нормальные люди спят.
Она поплелась наверх, к себе. Сейчас она не станет ложиться, чтобы снова не уснуть. Возьмет какую-нибудь книжку и почитает пару часиков, заодно и на рассвет посмотрит. Похоже, дневного света она не видела с тех самых пор, как ушла из дома.
В комнате было тепло, несмотря на открытое окно. Светка зажгла лампу, села в кресло и задумалась. История Желбы произвела на нее тяжелое впечатление, наслоившееся на вчерашние события. И все бы ничего, но ощущение нереальности происходящего здорово нервировало. То ли она сошла с ума, то ли спит, то ли вообще никогда не приходила в себя, и сейчас уныло блуждает по закоулкам своего сознания.
Вчера она словно прошла сквозь прореху в ткани и оказалась на полчаса в другой реальности, которая смутно помнилась ей как тяжелая, безрадостная и унылая. В нетрезвой голове бродили странные мысли, что все это уже было – осыпающиеся могилы братков с прорастающей травой, свое потрепанное лицо с глазами, в которых безошибочно читался возраст. Это была целая жизнь, от которой хотелось сбежать сразу же и навсегда, потому что она, как младший сын Желбы, не оправдала ожиданий.
И ей, кажется, удалось. Ведь здесь, в общаге, она жила так, как и хотела – у нее были друзья, приключения, тусовки какие-то. Она была свободна, могла спать целый день и просыпаться только ночью. И все же было в этом что-то странное.
Сидя в кресле, Светка твердо решила дождаться рассвета. Она шкурой чувствовала, что ей необходим дневной свет. Она устала от тусклых ламп, мутных отражений и постоянного мрака за окном. Ей нужно увидеть трезвую и четкую картину происходящего, найти Серегу, объяснить ему про кладбище. И… позвонить уже матери.
Что самое интересное, проснулся я с первыми лучами бело-голубого солнца, как по будильнику. И ощущал себя донельзя бодрым и до неприличия по неведомой мне причине радостным, чего нельзя было сказать о суккубе.
Неподалеку от защитного купола, на протоптанном нами за неделю невеликом тракте иглобрюхая суккуба мирно спала. Суставчатыми лапами – всеми восемью – она трогательно обернулась вокруг найденной ею на земле крепкой толстой палки, членистые усики-вибриссы аккуратно сложены вокруг пасти в изящный геометрический узор, фасетчатые восемь глаз затянуты пленочкой.
Вот такое я, пожалуй, впервые видел. Как спят крупные инсектоиды, есть ли у них веки, снятся ли им сны – половина вопросов отпала сама собой, когда во сне зверь нервно подернул кончиком хвоста, и судорожно сократились в погоне за кем-то невидимым конечности.
Я осторожно лег на землю и включил запись на визоре – упустить уникальное зрелище, это ж надо быть совсем бесчувственным к природе и жизни человеком. Таким – в позиции бесконечного наблюдательного умиления, лежащим на животе и подпирающим голову ладонями – меня и нашел Тайвин. Откинув полы халата, чтобы не испачкаться, он приземлился на землю рядом со мной и негромко заметил:
– Она вас вчера укусила.
Я, ни слова не говоря, утвердительно кивнул. Да, укусила. С кем не бывает. Не обижаться же на нее теперь.
– Как вы себя чувствуете?
Я, не поворачивая головы, чтобы не останавливать запись, ответил:
– Замечательно. Только нога немножко побаливает. Та, которая укушенная.
– Понятно, что не здоровая. Опишите мне, как действует яд суккубы.
Я призадумался. Особенностей я никаких не заметил, впрочем, мне и сравнивать было не с чем – до вчерашнего случая я только хвостом от ложной скорпикоры получил по первое число порцию здешних ядов. Так что я честно признался:
– Вы знаете, Тайвин, тут уместно будет только одно слово – мгновенно. Она меня за ногу тяпнула, я отрубился. В общем-то, все. Вы мне лучше расскажите, какого, собственно, ляда мы все тут делаем на экваторе, потому что лично я не вижу никаких предпосылок почти полным составом сюда тащиться. Лики эти, излучения – мне кажется, чушь собачья.
Ученый, я заметил краем глаза, смущенно потер висок указательным пальцем. Его, видимо, тоже ситуация несколько удивляла, как и меня. Столько ждать, нагнать интриги, попытаться протащить ящик оружия – чтобы что? Мифическое излучение ловить и спутниковые снимки через лупу рассматривать?
– Давайте так, – начал штатный гений издалека. – Излучение, о котором они говорят – типичный пример изучения перспективного участка методом нейтронного анализа. Говоря простым языком, породу облучают нейтронами и смотрят на ответный поток. Если нейтроны сильно замедлились – там что-то интересное. Излучение, Честер, порождает не порода, разве что там есть слабая радиоактивность от примесей урана или тория, а наши, условно говоря, друзья. А нам говорят, что излучение, напротив, идет от руды. Короче, я подозреваю, что «Апостол» пытается замаскировать точную разведку высокообогащенных залежей редкоземельных металлов под типичный этап региональных геологоразведочных работ.
– Какие они нам друзья, – фыркнул я. – Если я не ошибаюсь, редкоземельные металлы сейчас валюта похлеще нефти или газа. Эти хоть водородом заменить можно.
– Именно, – подтвердил ученый. – Именно. Килограмм иттрия или диспрозия сейчас дороже золота или платины. Я уж молчу про неодим или самарий. А за кражу оксидов лютеция правительство голову оторвет. Вся космонавтика сейчас на чем? На резонансе. А резонансный двигатель на сплавах с добавлением лютеция держится, без него шаттл сгорит к чертям в римановом пространстве, а не привезет вас на другой конец галактики.
– То есть мы имеем дело с настоящим промышленным саботажем? Попытка подкупа должностного лица, стремление увести у правительства из-под носа ценный ресурс… Слушайте, ну не хватает для ровного счета еще какого-нибудь косяка с их стороны, чтобы я предпринял более активные действия. Мы же не можем пока доказать их злобные намерения? – с энтузиазмом поинтересовался я. Мне всегда казалось, что поимка преступников – дело полиции и военных, а потому околодетективная близость к чему-то будоражащему воображение и кровь оказалась для меня необычайно притягательной.
Одно дело – защитный купол чинить, колонистов оберегать, экспедиции охранять или, на крайний случай, туристов обнаглевших взашей выгонять да браконьеров по диким степям отлавливать, пока их не съели, а тут – может быть, целый заговор! Я был в полнейшем щенячьем восторге пополам с тревогой.
– Не можем. Надеюсь, вы понимаете, что при использовании права вето вы перейдете дорогу крупнейшей корпорации Ассоциации промышленности Пяти миров? – с некоторой наигранной ленцой спросил меня ученый.
– Да я об этом как-то не задумывался, если честно. А что они мне могут сделать? Если мы докажем эпизоды преступного умысла, то решение удалить «Апостол» и запретить им промышленную активность на территории колонии будет обоснованным, как ни крути. Пусть там в других колониях себе локти кусают, а сюда не суются. А в то, что у синдиката поднимется рука на вас или на меня, я вам, признаться, не верю. Организованная преступность? В наше время?
– А в какие времена ее не было? – философски возразил мне штатный гений. – Вы чрезвычайно заблуждаетесь, думая, что человек когда-нибудь не будет жаден до власти, денег, славы и благ цивилизации, желательно побыстрее и чтоб ничего за это не было.
– А может, я идеалист по натуре. И мне хочется верить, что с течением времени человечество нравственно развивается и становится более высокоморальным по своей сути и поступкам? – несколько уязвленно отметил я.
Ученый в ответ только едко хмыкнул.
– Хотел бы я себе вашу наивность, Честер. Смотрите, просыпается.
Я, увлеченный разговором, совершенно позабыл про спящее неподалеку животное. Между тем суккуба, сладко потягиваясь, осторожно распрямила лапы и бодро порысила в мою сторону.
– Я что, по-твоему, похож на невинно убиенный трупик, и меня можно жрать? – изумился я. Суккуба, понятное дело, ничего не ответила, но настойчиво ткнулась мордой в радужную пленку защитного купола. Слой нанитов мигнул, разошелся разноцветными едва заметными волнами по всему куполу, не пустив зверя, и тот принялся озадаченно ощупывать преграду членистыми вибриссами.
– Вот и что с тобой делать, красота насекомая? – спросил я у иномирного создания природы. Суккуба сначала отпрыгнула в сторону, но, убедившись, что я не нападаю, в ответ что-то мелодично зашипела. – Ах вот как ты заговорила, душа моя. Ну, подойди поближе.
Как по заказу, тварь двинулась обратно, и мы, разделенные тонкой пленкой нанопротекторной защиты, с интересом уставились друг на друга. О чем думала суккуба, я не знал, но мне было и страшно, и невероятно увлекательно рассматривать ее с расстояния в пару десятков сантиметров. Я аккуратно коснулся пальцем пленки в том месте, где ее касались вибриссы животного, и, конечно, скользнул без всяких препятствий по жесткому хитину. Класс!
Суккуба, донельзя возмущенная моей бесцеремонностью, яростно оскалилась и рванула вперед – конечно, безрезультатно. Тайвин, наблюдавший наше близкое знакомство, с усталым вздохом высказался:
– Вам бы руки оборвать, Честер. А если снова укусит?
– Не успеет, – отозвался я. – Для этого ей надо голову развернуть, у нее обзор не очень удобный. Насекомые же дальнозоркие?
– Близорукие, – поправил меня Тайвин. – Это кошка ближе своих усов ни пса не видит у себя под носом, а суккуба – чрезвычайно высокоорганизованный инсектоид. Я полагаю, что она может управлять омматидиями по отдельности.
– Чем-чем?
– Простыми глазками, из которых сложена фасетка. Каждым отдельно. У нее мир состоит из кучи точек обзора, как у вас в кабинете голограммы можно со всех точек, где дроны связи установлены, транслировать. Приближать, объединять, разделять, удалять… Понимаете?
– Вполне.
– Так что, судя по всему, животное рассчитывало на вашу несознательность, и протяни вы руку чуть дальше…
– Я понял, – с легким раздражением прервал я ученого. – Ну, когда я еще смогу живую суккубу по усам погладить?
– Ничему вас жизнь не учит, – покачал головой штатный гений. – Давайте лучше мозговой штурм проведем на предмет как нам дальше работу выстраивать.
Я вздохнул, с сожалением поднялся на ноги – суккуба тоже разочарованно отпрыгнула в сторону и скрылась в густой траве неподалеку от тропы, и оттуда раздалось курлыканье и недовольное шипение. Обидели мышку, нагадили в норку, завтрак в виде меня отобрали. Но решать проблему все равно было необходимо, и я нехотя поковылял вслед за ученым в наш жилой модуль-блок.
Ребята уже встали и с сочувствием поглядывали на мою забинтованную конечность. Мы удобно разместились в общей гостиной, заняв всю раскладную мебель вокруг стола, на который примостился, слегка помахивая укушенной ногой, я, вожделенно принюхивающийся к чашке с кофе.
– Итак, что мы имеем, – авторитетно начал Тайвин. – Суккуба, как выяснилось, на парализант практически не откликается. Это феномен интересный, но заострять на нем внимание сейчас не будем. Главный вопрос – как обезопасить экспедицию от ее нападения или нападения других представителей данного вида.
Я чуть откашлялся, и взоры первопроходцев, аналитиков и ученых перекрестились на мне.
– Тайвин, не отнимайте у меня лавры руководителя экспедиции, пожалуйста, – пошутил я и продолжил его мысль. – Итак, давайте думать, что мы в силах предпринять, чтобы нам суккуба сапоги не пооткусывала?
Роман поднял руку, и я предоставил ему слово.
– Может, заманим ее в ловушку и попробуем бронебойными?
– А как? – поинтересовался я.
– Что может заинтересовать суккубу? – первопроходец переадресовал вопрос ученым. Лаборанты Тайвина переглянулись, немножко пошептались между собой, тронули ученого за плечо. Я отметил, что гений нервно дернулся, явно не желая принимать советов и замечаний, лаборанты же неуверенно отпрянули назад. Это полностью его дело, конечно, как выстраивать линию руководства и взаимоотношения с подчиненными, но на заметку я наблюдение взял. Пригодится.
Ученый ответил:
– Пока суккуба больше всего заинтересована в нем, – и показал взглядом в мою сторону. – Это как надкушенный бутерброд, и вряд ли животное так скоро о потенциальной еде забудет.
– Та-а-ак, – протянул я. – И вы предлагаете мне стать живой приманкой и на меня, как на этот самый бутерброд, суккубу из кустов выманить и пристрелить?
Первопроходцы хихикнули, и Уилл высказался за оперативников:
– Не, не вариант. Нам наше начальство еще чем-то дорого. И вообще, я сегодня с левой ноги встал. День неудачный будет, примета такая.
Тайвин поморщился – об особой любви Уилла ко всяким народным приметам, суевериям и поверьям все знали, но ученый, будучи человеком науки до самой последней маленькой косточки в его субтильном организме, любую ссылку на эзотерический подтекст воспринимал в штыки. Роман, Серж и Марк согласно кивнули, то ли соглашаясь с постулатом о левой ноге, то ли заступаясь за меня.
– Вообще я не против, – доверчиво сообщил я окружающим. – Если на меня можно будет отловить зловредное создание, то…
– И речи быть не может! – Берцу категорически не понравилось даже предположение о возможной авантюре с инсектоидом.
– А вы знаете, – внезапно подал голос один из рыжих, по традиции Ан. – Идея неплоха. Можно было бы поймать пентапода и его сделать приманкой, но это значит выйти за пределы купола. А там ты сам станешь добычей. Так что… – Чингиз молча согласно кивнул, подтверждая выводы брата.
– Охотник, который охотится за добычей для другого охотника, пока тот охотится на него? У меня сейчас мозг сломается, – посетовал я. – Может, действительно сделаем схему попроще? Тайвин, у вас есть примерно хотя бы представление о том, куда надо влепить суккубе иглу, чтобы она загнулась? Ну там, может, нервный узел какой-то поближе к шкуре, или броня на заду потоньше.
– Лучше. – Тайвин сделал небольшую паузу, убедился, что все внимание досталось ему и организовал нам небольшой ликбез: – Нервное строение инсектоидов имеет определенную анатомическую корреляцию с земными жесткокрылыми. В частности, у той же суккубы вместе с хорошо развитым надглоточным ганглием, который практически можно назвать мозгом, есть и подглоточный. Это крупный нервный узел, отвечающий за иннервацию передней части тела и мускулатуры головы животного.
– То есть, грубо говоря, если попасть в него, суккуба не сможет кусаться, и передние лапы у нее отнимутся? – переспросил я.
– Примерно так, да. И это самое уязвимое место. – Тайвин развернул перед нами голограмму анатомического строения суккубы и увеличил обозначенную точку. – Смотрите, в этом месте пластина нижней челюсти сходится с защитной горловой пластиной, но между ними есть мягкое сочленение. И если туда умудриться попасть, то стандартной иглы вполне хватит, чтобы ткнуть прямо в ганглий.
– Живодерство какое-то, – передернуло меня. – А потом что?
– А потом, если она на задних парах лап в кусты не упрыгает, можно бронебойным в глаз. Хорошая суккуба – мертвая суккуба, – подал голос Марк.
– Жа-а-алко, — протянул я. — Неужели нельзя как-то без смертоубийств обойтись, а? Ну, там, усыпить ее как-то, может, ловушку устроить и поймать, чтобы не надоедала, а потом перед возвращением выпустим?
В этот момент мне стало немножко неуютно, хотя вру, множко – воцарилось многозначительное молчание, в гнетущей тишине которого я практически услышал витающее в воздухе «и все-таки редкостный слабоумный идиот». Я печально посмотрел на забинтованную и все еще ноющую ногу, на коллег, вздохнул и тяжело признался:
– Да понял я, понял. Вы правы.
Берц с довольным видом кивнул и, как ни в чем не бывало, продолжил обсуждение.
– На чем мы остановились? А, да. Чез, если тебе так приспичило в очередной раз погеройствовать, имей в виду, я не за. Но лучше ты поучаствуешь в обезвреживании суккубы, чем будешь пытаться ее поймать или усыпить. Согласен?
Мне ничего не оставалось, кроме как смиренно кивнуть, подтверждая свое согласие на участие в авантюре века – попытке укрощения строптивого зверя. В конце концов, если мы не прикончим несчастное создание, ей ничего не стоит донести до гнезда сведения о том, кто и где ее обижал, и тогда мы получим не одну заинтересованную особь, а пару десятков. Очень злых и намеренных устранить угрозу.
Судя по лицам первопроходцев, они тоже как-то не задумывались о поведенческих особенностях инсектоида и не вспомнили о непреложном и крайне удручающем факте: суккубы предпочитают селиться небольшими колониями, в несколько десятков животных, и при опасности для гнезда будут атаковать. Силу свою они знают, ареал охраны гнезда распространяется на несколько километров в радиусе от него, а ориентируются они по следу из феромонов, оставленных ранеными соплеменниками. Ох и сложный же инсектоид… по виду – помесь ежа и гепарда, по пищевому поведению – то ли паук, то ли игуана, а стая ведет себя как что-то среднее между львиным прайдом и ульем шершней, разве что матки у них не наблюдается. Хотя… нос в гнездо суккуб я еще никогда не совал, и не рвался, что бы обо мне ни думали мои подчиненные и сослуживцы. Мне жизнь еще дорога чем-то.
Я с совершенно невинным видом поинтересовался:
– А кто-то помнит про особенности гнездования суккубы?
Сослуживцы воззрились на меня как на прорицателя – похоже, я был прав, и ребята просто вовремя не вспомнили о некоторых деликатных моментах из жизни этих удивительных животных. В большинстве своем – лаборанты Тайвина недвусмысленно переглядывались. И я еще раз отметил про себя: надо бы поговорить. И с ними, и с Тайвином. Ладно уж, не в свою юрисдикцию залезу, но мелочей не бывает – и порой не вовремя сказанное, и тем более несказанное слово могут кардинально изменить ситуацию, а вот в позитивную или негативную сторону – покажут только практика и время.
– Значит, решили, – хлопнул я себя по колену. – Я иду светить перед суккубой вкусняшечкой в виде еще не откушенной до конца ноги, вы садитесь по кустам, изображаете безмолвную картошку и в нужный момент стреляете. Постарайтесь по мне, что ли, не попасть. Что у нас по броне?
Берц почесал затылок, прикидывая ресурсы, и отчитался:
– Тяжелой брони остался один комплект. Твой. Его мы на тебя натянем, а нам и облегченного варианта хватит.
– Да-а-а, на будущее придется учесть, с собой берем по два сменных комплекта, а не по одному, – я не порадовался перспективе носить так мной нелюбимую тяжелую экзоброню, но выбора точно не было. Запасные варианты личной брони были давно и прочно подогнаны под индивидуальные особенности первопроходцев. И надевать чужую броню – все равно что зубную щетку у сослуживца стырить – мало того, что некрасиво, так еще и абсолютно непрактично и негигиенично.
– Кто ж знал, сколько лет работаем, еще не было случая и просто так броню менять, а поди ж ты… – развел руками Уилл.
– Когда пойдем? – с энтузиазмом поинтересовался я, Берц только головой покачал, мол, все тебе не терпится.
– Сначала давайте детали обсудим и схему начертим. – Суровый непреклонный Роман — это нечто, когда он вот так отрубает фразы, лучше не спорить.
И мы принялись до хрипоты детализировать план захвата суккубы, не заметив, как бело-голубое солнце перевалило за полуденную линию и медленно начало клониться к горизонту. Очнулись мы только один раз, когда Алан лично пришел поинтересоваться, чем мы таким заняты – а мы и его в оборот взяли, мозги лишними не бывают, вдруг его экономическая жилка подскажет что-то полезное.
Свой первый выход в пространство Шестого мира я провалил. Правда, мир был иллюзорный – никто без дополнительной подготовки нас пускать в его стеклянные дебри, разумеется, не стал, и тренировочные выходы проводились в спортзале, на базе голопроекции пространства вокруг части.
Проваливал я и все последующие. Куда бы меня ни ставили – во главе группы, в середине или, тем более, в конце, я все время отвлекался. Вместо того, чтобы держаться в сплоченном коллективе, способном отразить опасности мнимые и настоящие, я фокусировал внимание не на своих коллегах по тренировке, а на мире вокруг.
В результате откуда-нибудь сбоку или сзади выбегала странная игольчатая гепардоподобная зверюга размером с хорошую такую псину и сосредоточенно грызла парней, пока я в стороне упоенно рассматривал какую-нибудь мелочь.
Мешало мне чуть более чем все – и необходимость облачаться в тяжеленную экзоброню, защищающую от всего на свете, и обвешиваться боезапасом, и куча инструкций по безопасности, а также протоколов действий на каждый чих, и наполнение групп.
Почему-то высокое начальство считало, что по чуждому миру люди обязаны ходить гуськом и не менее чем ввосьмером, мне же казалось, что так мы только тратим время на ненужный присмотр друг за другом вместо прямого дела, ради которого нас и готовили – изучения мира. Выходу к двадцатому я научился сдерживать свои порывы сбежать в сторону, чтобы глянуть во-о-он на ту тварюшку, но чувствовал себя как потухающий фитиль свечи.
Соблюдение правил убивало суть соприкосновения жизни углеродной и кремнийорганической, и я физически чувствовал давление шор, которыми мы сами себе закрывали глаза. Я был совершенно не против правил и инструкций, но против их количества и того, что они должны идти перед нами. Получалось, что не мы первопроходцы, а бюрократия, идущая впереди и немного поперек, как водится.
В конце концов я не выдержал. После очередной имитации выхода, столь же бессмысленной и душной, как и предыдущие – мы просто ходили по кругу, пытаясь не быть съеденными или укушенными виртуальным зверьем, – я подошел к Роману, и спросил:
– Роман, а когда нас все-таки собираются в реальный мир выпустить?
Астродесантник оценивающе посмотрел на мою унылую физиономию и с легким оттенком сожаления сказал:
– Тебя, Честер, вполне может статься, что и никогда. – Я еще больше приуныл, понимая, что от того, какие результаты я даю на этих тренировках, зависит моя будущая карьера внутри программы – или вне ее. Но переломить собственную природу я никак не мог и, признаться, не хотел.
– Понятно, – грустно произнес я.
Роман ободряюще похлопал меня по плечу и заметил:
– Ты держишься молодцом, признаться, я думал, у тебя будет больше проблем научиться следовать приказам.
Я опустил плечи, в полной мере осознав, что такой навык я не приобрету, наверное, никогда. Роман, внимательно за мной наблюдавший, вдруг спросил:
– А что бы ты хотел изменить?
Я задумался и честно ответил:
– Во-первых, нас должно быть меньше. А то мы как детсад на прогулке: один потерялся, пока первого нашли – второй теряется. Во-вторых, нужно снизить количество предметов. В этой амуниции только путаешься, пока нужное нашел – тебя уже укусили. Или съели. Ну и, конечно, надо перераспределить роли.
– Это как? – Заинтересовался астродесантник.
– Смотри, – я сел на любимого конька: рассказать свое мнение, пока меня слушают. Это я любил, умел, практиковал, и заткнуть меня теперь будет сложно даже Роману. Группа встала за мной и стала беззастенчиво подслушивать, я и рад был стараться. – Вот у нас есть ведущий. Он что делает? Дает направление, куда идем, указания, что делаем, тормозит по своему усмотрению и прочее, что положено. Мы, значит, гуськом за ним, а в конце тоже контроль – замыкающий. То есть мы привыкли, что колбаской вытянемся и идем, вперед смотрим и немного по сторонам. А тут зверье какое?
– Сферическое, я бы сказал, – раздался голос из-за спины. – И что ты предлагаешь?
Я не стал оглядываться, этот чуть заметный восточный акцент я знал: Алистер, или, как мы его звали, Али. Как и любой выходец восточных агломераций, он не терял рассудительности и терпения до последнего, зато если доведут…
– Надо перестроить мышление земного двуглазого человека под мышление многоглазого сферического хищника, – воодушевился я. – Мы же как идем? Как зебры в поисках льва. А надо – как часть пространства, опасная такая часть. Миру надо доверять, и тогда он доверится нам. – Я тепло улыбнулся, представив, что смог бы действительно прикоснуться к странным полупрозрачным стеблям хрупкой травы, увидеть воочию неземные создания Шестого мира и тем более понаблюдать за ними не в пробирке, а, так сказать, in vivo.
– И тогда первым съедят тебя, доверчивый ты наш, – а это Макс. Она никогда не упускала случая попикироваться со мной.
– Ма-а-акс, – с прозрачным укоризненным намеком промолчать протянул я. Не подействовало, кто бы сомневался.
– Не, ну а что? Я разве что-то не то сказала? – сделала честные глаза девушка.
– То, то. – В спортзал чеканным шагом вошел полковник, которого мы уже хорошо знали – руководитель базы первопроходцев и ответственный за реализацию и обеспечение программы подготовки. – Вы, Честер, лучше бы поучились работать в команде, чем сказки про мир рассказывать.
Он меня недолюбливал, и я отлично представлял себе, за какие провинности – все умение следовать указаниям у меня мгновенно выветривалось, как только я видел сферическую или дискообразную зверушку. И это только проекция, что же будет, если меня в поле выпустить? Я и сам не мог прогнозировать свое поведение.
– Вы элемент хаотический, вносите деструкцию в работу группы, инструкций не соблюдаете, вооружение знаете плохо, постоянно отвлекаетесь, – перечислил он мне все мои недостатки, о которых я и так прекрасно знал. – Поступим следующим образом. Если сможете завтра пройти пробный выход без замечаний – я дам вам шанс.
И удалился. Группа загомонила, а у меня неприятно засосало под ложечкой – даже в последнее время, когда я уже почти подчинился своду правил, нареканий по моему вкладу в работу группы хватало с избытком.
Больше я в этот день ни с кем старался не спорить, пытаясь собраться с мыслями и сосредоточиться. Наконец, наступило новое прекрасное утро, и мы снова пришли в ненавистный уже спортзал.
***
– Как вы думаете, он справится? – Тайвин за прошедший месяц успел достаточно хорошо изучить потенциального коллегу, наблюдая за его тренировками и коммуникацией, и начал даже переживать за рыжеглазого.
– Не думаю, – седовласый джентльмен откинулся в дорогом кожаном кресле, одном из немногих предметов роскоши, что он непрестанно возил с собой в длительные поездки, и закурил сигарету. – Не того типа человек. Такие, как Честер, не могут переломить себя. Если он уверен, что концепция работы команды построена неверно, он даже при предельной для себя концентрации в определенный момент отпустит вожжи и сделает так, как ему покажется верным. Или просто критически ошибется. Здесь два выхода – переделать схему выхода под него, или…
– Да, понимаю. – Тайвин досадливо вздохнул. С Честером жизнь на базе была намного разнообразнее, его непредсказуемость и обобщающая все категоричность мыслей, порой наивная, но достаточно интересная и свежая, вносила толику беспорядка в организованную рутину.
– А вы бы хотели с ним работать? – седовласый испытующе посмотрел на ученого. И тот не мог не признаться сам себе, что хотел бы.
– Да, хотел. С ним хотя бы интересно.
– Я не понимаю, как реализовать его потенциал, – не обращаясь ни к кому, в пустоту произнес джентльмен. – Он сильный лидер, неплохой боец, живой, любопытный, доверяет интуиции – то, что нужно для программы первопроходцев. Что ему мешает…
– Да вы и мешаете, – хмыкнул Тайвин. – В смысле, не лично вы, а все вот это. – Он неопределенно махнул рукой. – Правила, правила… У меня вот правил нет, кроме базовых законов мироздания – и я прекрасно себя чувствую.
– Мы не можем рисковать, – печально проговорил седовласый. – Слишком много времени и сил вложено в каждого. Не хватает того, чтобы группу сожрала первая попавшаяся им на пути скорпикора из-за того, что Честер побежал химерок рассматривать. Проще отослать его назад и найти другое применение его талантам.
Ученый ощутил, как в нем подымается волна протеста – мысль отказаться от беспокойного парня с кошачьими глазами ему не нравилась категорически. Он не мог понять причину своей эмоциональной реакции, и от этого еще больше бесился. Но вдруг успокоился и просветлел.
– А давайте так. Если он провалит завтра пробный выход – а он его провалит, мы оба это знаем – вы дадите ему возможность выйти наружу. Одному. Я как раз одну интересную вещь за казармой организовал. – Тайвин с хитринкой взглянул на седовласого, приглашая присоединиться к авантюре в духе обсуждаемого субъекта.
– А давайте, – задорно согласившись, родоначальник и руководитель инициативы первопроходцев как будто помолодел сразу на пару десятков лет. Ему тоже была неприятна мысль отправлять Честера на Землю и исключать из программы, сделать так значило фактически расписаться в собственной ошибке, а ошибаться он права не имел. Собственно, без того разговора больше года назад и программы в ее теперешнем виде могло не быть. И седовласый был готов дать юному дарованию шанс на самоубийство – или успех.
***
Я нервно огладил лежащую на коленях любимую футболку, сворачивая ее в рулон. Сегодняшний выход стал самым главным позорищем моей жизни – и вспоминать об этом было мучительно и неприятно. Я честно старался выполнить весь свод указаний, подчиниться ведущему группы, не путаться ни у кого под ногами и усмирить свое любопытство.
Но под конец, устав контролировать себя, я запутался в разных вариантах боеприпасов к игломету, не смог вспомнить, как надо правильно отреагировать на появление иглобрюхой суккубы (отпрыгнуть и стрелять бронебойными), зато хотя бы понял, как и откуда она появляется.
Мне все время казалось, что убивать животное совершенно не обязательно, и не будет оно просто брать и нападать на незнакомых субъектов, конечно, если мы не потревожим ее убежище или гнездо. Это противоречило основам зоопсихологии – любой незнакомый объект крупный хищный зверь сначала изучит, причем издалека, потом поближе, и только затем сделает выводы об опасности или безопасности, и будет думать, что делать.
Когда я снял шлем, и проекция Шестого мира вокруг погасла, в зал вошел полковник и мой любимец – седовласый Воланд. Они-то и сообщили мне, что к ответственности на должности первопроходца я не пригоден чуть более, чем полностью, и что завтра меня отвезут домой, и годичное мытарство наконец для меня закончится. Моих душевных сил хватило только на то, чтобы кивнуть и покинуть тренировочный зал.
В казарме на меня кидали сочувственные взгляды – разумеется, все были в курсе. Но подходить и подбадривать не спешили. В конце концов, каждый сам за себя, нам всем хотелось быть легендарными героями-покорителями, такова человеческая суть, жаждущая лести и признания. Напоследок, собрав небогатую сумку с вещами, я решил прогуляться по территории части.
Не знаю, чего я хотел – посмотреть на места боевого позора, вдохнуть еще раз ветер иного мира или просто сбежать от всех, но мое внимание внезапно привлек странный радужный отблеск, мерцавший за казармой в лучах ало-фиолетового заката.
Терять мне было совершенно нечего, и я, плюнув на все и всех, направился туда. В конце концов, если всем так мешает мое любопытство, то что я сам могу сделать? Только с достоинством удалиться. За зданием внезапно обнаружился хороший такой, на пару метров в поперечнике, проем в заборе, забранный непонятной мерцающей всеми цветами радуги пленкой. Я подошел поближе и внимательно рассмотрел дыру – судя по сколам, не успевшим обветриться и испачкаться, ее пробили недавно.
Назначения пленки я понять не мог и, присев на корточки, детально изучил ее взаимодействие с окружающим миром. Пленка органично обнимала границу забора и земли, казалось, уходя куда-то под них. Колупнув землю носком берца, я не удивился – по крайней мере, на пару сантиметров вниз точно. Травинка, которая колыхалась с такт с дуновениями ветра, беспрепятственно проходила сквозь радугу пленки. А вот ползущая по своим делам малая химерка задержалась, будто преодолевая чуть заметное напряжение, на секунду окуталась радужными переливами – и поползла дальше, цела и невредима.
Я предположил, что это очередная разновидность защиты, разработанной корпусом ученых во главе с тем очкастым, значит, для людей она должна быть безвредна. Скорее всего, работает она на фильтрацию не выползающих из-под нее сумасшедших тел, а вползающих здешних организмов, и воспрянул духом.
Если не получилось выйти и посмотреть на этот мир легально – пойдем проверенным путем, через дырку в заборе. Все равно завтра на Землю лететь, хотя об этом не хотелось даже думать. Эх, вот сейчас бы облегченную броню. Полный тяжелый экзокостюм не нужен точно – это все равно, что в средней полосе по лесам в бронежилете и с автоматом на ежиков ходить.
Ни один зверь в здравом уме не будет на глаза потенциально опасному крупному существу показываться и точно будет занят своими делами, а не охотой на человека, – сдались мы здешней живности. Опасные и ядовитые твари обычно довольно ярко окрашены, и вдобавок имеют специфические защитные позы. Как можно пропустить, когда на тебя шипит и скалится многоногий диск размером с суповую тарелку в ярко-красную крапинку, я не представлял. Разве что в глубокой ночи, но это ж какую степень дурости надо иметь, чтобы по незнакомому лесу ночью разгуливать. Кстати, о птичках, время-то как раз к сумеркам, надо ускоряться.
Я поднялся, сделал глубокий выдох, как перед прыжком в ледяной водопад, решился – и шагнул вперед.
***
Тайвин и седовласый приникли к проекции, ловя каждое движение рыжеглазого. Ученый комментировал:
– Вот, смотрите, сейчас правил нет, и действует Честер сугубо по наитию, исходя из природного любопытства, чувства осторожности и того, что вы успели все-таки ему в голову впихнуть. В защиту не пальцами полез, как вы предполагали, а сначала проверил – на земле, на траве, на химерке. Логично?
– Логично, – не мог не признать седовласый, и добавил: – А если бы он не пошел?
– Насколько я успел понять Честера, сидеть в казарме и предаваться унынию – не в его характере. А если бы сидел, значит, такова жизнь, – философски отметил ученый. Он подспудно сильно переживал за последствия авантюры, но признаваться в этом совершенно не собирался.
Седовласый, не удержавшись, издал риторический вздох.
– И почему на виртуальном выходе так нельзя было?
– Потому что ему навязали семь человек, почти центнер вооружения и брони, и еще сверху придавили ценными указаниями, как себя вести и что делать. А сейчас у него ничего нет, кроме, я полагаю, потребности все-таки сунуть нос куда не просят, – спокойно объяснил Тайвин.
– Хм, группа поддержки, – джентльмен чуть отдалил проекцию, и ткнул пальцем в крадущиеся вдоль казармы фигуры, узнаваемые в гаснущем закатном свете: Роман, Макс, Али и Константин, которого прозвали за умение пунцоветь по любому поводу Красным. – Роман, судя по всему, просто первым заметил отсутствие Честера. А вот эта тройка меня точно не удивляет.
– Не испортят они нам эксперимент? – напрягся Тайвин.
– Не думаю, – чуть загадочно отметил шеф. – Скорее, выступят как лакмусовая бумажка. Вот и посмотрим, насколько верны ваши предположения.
***
Как и говорил седовласый, Роман, изредка поглядывавший на сборы провалившего выход несостоявшегося первопроходца, сразу увидел, что рыжеглазый из поля зрения пропал. Чувствуя личную ответственность за каждого, а за это беспокойное приложение к тренировкам особенно, астродесантник пошел на поиски.
Красный и Али, переглянувшись, быстро натянули берцы и потопали следом, держась в отдалении, за ними молча увязалась Макс. Больше никого демарш из казармы на ночь глядя не заинтересовал, только рыжие близнецы синхронно улыбнулись, а Чингиз, подойдя к койке Честера, снял с нее почти собранную сумку и пинком отправил под кровать. Он точно знал, что завтра та никому не пригодится.
Роман, осторожно выглядывая из-за угла казармы, видел, что Честер решительно выдыхает и готов просто взять и выйти из безопасного пространства, без брони, без оружия – да без ничего, что в понимании астродесантника приравнивалось к самоубийству. Такого он допустить не мог и, прыгнув, он схватил парня за пояс, оттащив подальше от радужной завесы.
***
Чуть не свалившись на землю от мощного торможения моего импульса, я возмущенно обернулся и, узрев Романа, спокойно приказал:
– Отпусти. – Роман мгновенно убрал руки, казалось, он сам удивился тому, что выпустил меня, и смотрел теперь с видом возмущенного своеволием несмышленого дитяти родителя.
– Куда ты пойдешь? Без брони, без оружия, без группы, да без визора хотя бы? На ночь глядя? С ума сошел, или жизнь не мила?
Я криво улыбнулся.
– И так, и так. Я все равно туда пойду. Какая теперь разница, с кем и в чем. – Звездный берет тяжело вздохнул, и протянул мне визор.
– Что-то подобное я предполагал. Давай хоть вместе пойдем, безопаснее будет. И недалеко.
– На полкилометрика? – тут же воодушевился я. Роман построжел. – Хорошо, хорошо, я понял. Ну хотя бы метров двести-то пройдем? Недалеко, так, погуляем чуток на ночь. Роман закатил глаза и промолчал, я аж подпрыгнул и, собравшись еще раз с духом, патетично произнес.
– В путь!
Не успели мы сделать и шага в сторону выхода, как из-за угла к нам под ноги свалились три любопытные морды – Красный, Али и Макс сверху. Обезоруживающе улыбнувшись, она подперла подбородок рукой, поставив острый локоток аккурат между лопаток Али, отчего тот сдавленно охнул.
– А мы тут мимо проходили. Компанию составить?
Я покосился на Романа – тот стоял незыблемой скалой, предоставляя мне самому разгребать последствия своего идиотизма. Понял, сам – так сам. И, удивляясь себе, раздал указания:
– Составить. Подними Али. Роман, проверь вооружение, что у нас есть. Макс, аптечку прихватила? Красный, берцы завяжи.
Ребята коротко и деловито их выполнили.
– Аптечка есть, – отчиталась Макс.
– Три игломета, комплект облегченной брони, иглы только парализующие, – отрапортовал Роман.
– Отлично, как раз на короткий переход хватит. Так, по очереди проходим, сначала я, потом Али, Макс, Красный. Роман, будешь замыкать.
Я руководствовался простой логикой – я эту кашу заварил, я и несу ответственность за группу. Командование на мне, жизнь моей боевой пятерки тоже, первым идти мне. У Али есть оружие – если что отстреляемся, у Макс лекарства, мгновенно они не понадобятся, Красный вообще в броне, так что пусть ближе к концу проходит. А Роман виделся мне самым ответственным в нашей авантюрной шайке и мог контролировать пути отхода.
Возражений не последовало, разве что Макс уже вдохнула полную грудь воздуха и хотела что-то сказать, но в этот момент – конечно, совершенно случайно – ей прилетел под дых локоть Али. Улыбнувшись задохнувшейся девушке, он выразительно почесал спину в том месте, где Макс наверняка поставила ему синяк, и извинился:
– Ой, прости, я не специально. Так что, идем?
Макс не нашла, что сказать, и я кивнул.
– Идем. И помните – миру надо доверять.