Новость её не обескуражила. Скорее наоборот. Наличие молодой жены придавало затеянной охоте приятный, возбуждающий привкус. Это было подобно острой пряности, добавленной в суп.
Это был привкус греховности, извращённости, нарушения изначальных правил.
Она узнала, что по закону, по установлению церкви, по воле Рима, он, этот загадочный юный знаток латыни, принадлежит другой. Он — чужой муж, чужая собственность, ей предстояло на эту собственность посягнуть. Ей предстояло стать вором. Нарушить заповедь.
Чувство было восхитительным. И то, что он якобы верен жене, завораживало не меньше.
В искренность его чувств она не верила. Какие бы факты и доказательства не предъявляла Анастази, герцогиня слишком хорошо знала мужчин. Они физически неспособны хранить верность.
Примером служил её собственный отец — великий государь, храбрый воин, умный политик, но безнравственный муж. Когда умерла его фаворитка Габриэль д’Эстре, мать его троих детей, умерла в страшных муках, в судорогах, он, едва не сделавший её королевой, именовавший её «корнем любви», не продержался и недели. Едва почерневший труп остыл, король уже утешился в объятиях Генриетты д’Антраг.
Но это имена его известных любовниц, обласканных фавориток. Количество неизвестных любовниц, крестьянок, горничных, цветочниц, пастушек, садовниц, никому не известно. Даже верный Сюлли не решился бы подсчитать.
И это — король, олицетворение страны, глава нации. Что уж говорить о простых смертных?
Они во всем подражают королю. Они отравлены грехом, жажда их плоти неутолима. Хотя нет, тут дело даже не в потребности плоти. Тут игра самолюбия и самости. Подобно жеребцам, они стремятся покрыть табун кобылиц и опередить соперника.
Плоть подхлестывает гордыню, гордыня распаляет плоть. И так они мчатся, кусая друг друга, как два обезумевших пса, с налитыми кровью глазами, вывалив от ярости языки. Отвратительные слюнотечные животные.
Некоторые из них умеют достаточно правдоподобно притворяться и скрывают свою природу под маской благочестия. Носят монашеский клобук, вериги и власяницу, подвергают плоть бичеванию и умерщвляют строгим постом.
Потуги отцов церкви подавить собственную природу вызывали у Клотильды улыбку. Казалось, что некоторым это удаётся. Но она-то знала, что грех только видоизменяется, принимает иную форму. Раздается брюхом чревоугодие, лоснится и тяжелеет леность.
Дьявольское присутствие в смертной человеческой плоти давало причудливые и разнообразные метастазы. Каждый носит в себе это зерно, эту сатанинскую пряность, которую Люцифер подмешал в эдемскую глину. И освободиться от изначальной гнили под силу только истинному святому. А святой…
Святые — это плод воображения всё тех же церковников, измысливших эти сказки для пополнения кружки. Кости праведников хорошо продаются.
Герцогиня верила в существование святых в той же мере, в какой признавала боеспособность ангельского воинства. По этой причине её высочество ни на мгновение не допускала, что в Париже может обитать юноша девятнадцати лет, внешности замечательной, с синими глазами и нежным ртом, способный сохранять верность жене, ожидающей от него ребёнка.
Неудача Анастази проистекает из того, что он более искусен в обмане, поднаторел в притворстве, ему выгодно носить маску добродетели, чтобы не потерять доверие епископа и теплое местечко в его доме. Истинная корысть ей пока неизвестна, но она скоро узнает.
Она увидела их вместе, секретаря епископа и его жену, изгнанную дочь ювелира, в день св. Иосифа. Герцогиня заметила их не сразу.
В церкви было полно народу. Со всей округи, даже с правого берега, родители явились на праздничную мессу, чтобы отец Мартин помолился за их детей. Эти люди искренне верили, что несколько слов, произнесенных на латыни стариком в фиолетовой сутане, в самом деле уберегут их отпрысков от дьявольских козней, наполнят желудки едой, охранят зубы от червоточины, а кошельки утяжелят золотом.
Блажен, кто верует. Но слеп, кто пребывает в грезах.
Он тоже немного мечтатель, тоже верит в небесных покровителей, или достаточно умен, чтобы не искушать судьбу дерзостью. Епископ его покровитель, и было бы по меньшей мере неосторожно усомниться в действенности ритуала. А его жена и вовсе свято верует в универсальность и всемогущество латинских формул. Его жена…
Наконец-то герцогиня видела её. С тех пор, как Анастази удостоверила её наличие среди занятых в пьесе персонажей, Клотильда не раз ловила себя на том, что пытается вообразить себе эту женщину. Нарисовать её образ. Это происходило помимо её воли, так, как это обычно бывает с неприятными воспоминаниями. Их гонишь, стираешь, разбавляешь вином, но они проступают, как неистребимая плесень.
Герцогиня ловила себя на воображаемом диспуте. Когда её внимание отклонялось в сторону, она немедленно начинала этот странный спор, предметом которого состояла неведомая ей женщина.
Герцогиня оспаривала её приметы у себя самой. Она не могла вообразить её красивой, допустить эту крамолу, и тут же возражала. Женщина, на которой он женат, не может быть дурнушкой. Она должна быть красива. Но тогда она глупа, непременно глупа. И снова ответ. Он не мог полюбить глупышку, ибо он сам слишком умён. Он не мог быть очарован только внешностью.
Умный мужчина не избирает себе в подруги глупую женщину, если выбор свершается добровольно. Глупых выбирают те, кто слаб духом, или сам обделен разумом. Но Геро не принадлежит ни к тем, ни к другим.
Ergo, его жена должна обладать множеством достоинств, помимо привлекательной внешности. Ибо эти достоинства искупают отсутствие приданого.
И вновь бесконечная игра с собственным самолюбием, упорно отрицающим чью-либо ценность. Она не желала признаться в том, что обеспокоена, что её даже пугает мысль о сопернице.
Тревога, конечно, размеров смехотворных, с горчичное зёрнышко, но даже зёрнышко, закатившись в башмак, доставляет немало хлопот. Не то, чтобы она боялась истинного соперничества, нет. Его жена была всего лишь дочерью ювелира, неотёсанной простолюдинкой, но её существование порождало тревогу.
Заметив их в церкви, среди расходившейся толпы, Клотильда испытала внезапное облегчение. Тревога разом исчезла. Ей стало легче дышать. Какую же силу имеет человеческое воображение! Какая власть дана ему над разумом и телом!
За эти несколько дней она позволила своему воображению разыграться. Приписала своей сопернице неведомые достоинства, грозные преимущества, колдовские чары и внешность Цирцеи. Поистине, человеческие страхи — это увеличительное стекло, что обращает крохотного муравья в многорукого гекатонхейра.
Её соперница была внешности самой заурядной. Очень молода, бледна, худа, к тому же, беременна. Самым примечательным на её невнятном лице были, пожалуй, глаза, очень ясные, с длинными ресницами. Цвет – подкрашенный синевой лёд.
Но посадка и разрез выполнены удачно. Будто в работу одарённого, но неопытного ремесленника вмешался мастер. Вероккьо или Санти.
Все прочие обязательные атрибуты, — нос, рот, подбородок, — внимания не привлекали. Все слабое, полустёртое. Кожа бледная, нездоровая, с коричневыми пятнами.
Это было одно из тех заурядных женских лиц, которые хороши только на заре юности, привлекательны своей незамутнённой свежестью и первозданным румянцем. Любой цветок, даже сорняк, незатейливо хорош в предрассветных лучах. Лепестки влажны и упруги, от них исходит аромат райского сада, ещё не оскверненного грехом. Но к полудню, когда солнце их подсушит, лепестки размягчаются и блекнут. Миг их торжества краток.
Этой молодой женщине не было и двадцати, но она уже достигла своего полдня, уже начала увядать. Пройдёт совсем немного времени — и кожа её окончательно потеряет упругость, обвиснет на скулах, иссохнет.
Её рот, ещё молодой и свежий, ещё способный дарить поцелуи, очень скоро обратится в скорбную прорезь, исторгающую лишь стоны и плач; волосы, тёмно-русые, густые, заключённые под неумолимый чепец, поредеют, а её грудь обратится в два бесформенных мешочка с заскорузлыми, болезненными сосками. Дети выпьют эту грудь до дна. Беременность обезобразит тело, покроет его складками и рубцами.
Эта юная женщина уже встала на путь саморазрушения. У неё уже есть ребёнок, косолапая девочка, которая цеплялась за подол её юбки. Возраст девочки перевалил за первый год жизни, она уже умела ходить, но была ещё по сути младенцем и нуждалась в материнском молоке.
А мать уже носила второго. Живот её был раздут, как пузырь. По сравнению с этим огромным, безобразным наростом сама женщина казалась невесомой, почти прозрачной. Ребёнок в утробе поглощал её молодость.
Клотильду охватило чувство презрительной жалости. К тому же, она была разочарована. Неужели это и есть соперница?
Та самая, ради которой он пожертвовал свободой? Бледная дочь ювелира опиралась на его руку, и он бережно поддерживал её.
Клотильда заглянула ему в лицо и снова ощутила не то страх, не то досаду. Геро улыбался. Но улыбался он не ей, благородной могущественной принцессе крови, а той самой неуклюжей, нелепо одетой женщине, стоящей с ним рядом. Он не только улыбался, он неотрывно смотрел на неё. И как смотрел!
Клотильда снова почувствовала страх. Это был страх непонимания, ужас закоренелого грешника, который внезапно узрел рай.
Его взгляд был полон нежности, осторожной заботы и тревоги. Это был свет, мягкий, ласкающий, дарующий успокоение и радость. Посредством этого взгляда он будто окутывал свою жену невидимым покровом, укрывал от невзгод магическим плащом своего присутствия.
Герцогиня с трудом могла бы определить то, что видела, разгадать качество и природу этого света. В постигшей её сумятице ей удалось отделить что-то похожее на страх и зависть. А вслед за ними яростное отрицание.
То, что недоступно разуму, не подпадает под определение, нарекается пугающим и враждебным. Она чувствовала потребность затемнить этот свет, развеять странное очарование и разрушить противоречивый союз. То, что она видела, не может существовать! Это соблазн, еретический вызов!
Но они существовали, эти двое, темноволосый мужчина и бледная юная женщина. «Оба невинны душой, богов почитатели оба…» Отец Мартин благословил их, от неё им достался луидор.
Это был еще один симптом поразившей её болезни.
Зависть. Ей стоило немалых трудов диагностировать и назвать эту болезнь, признать её порочащее существование в собственном теле, а затем заключить в колбу осознания живущее в ней чувство.
Зависть, гласил ярлычок, зависть.
Она как будто обнаружила процветающее в ней уродство, которое до сих пор неведомым образом от неё скрывали горничные и модистки. Сама она не могла дотянуться и разглядеть, но где-то на затылке или между лопаток расползалось отвратительное шерстяное пятно, о котором она не подозревала, лиловый лишай с чешуйками и гнойниками. Много лет это пятно оставалось ей неведомым, не причиняло ей беспокойства, но некоторое время назад она стала ощущать покалывание и зуд.
Возможно, это было и раньше. Она просто обманывала себя, притворялась, что ничего не чувствует, или умело заглушала неудобство ощущением более ярким — гневом, яростью, мстительным торжеством — и слабый шорох затихал. Она не верила, что способна носить в себе эту болезнь. Зависть – болезнь нищих.
Ей завидовать некому и нечему. Она испытывала нечто подобное, когда лишилась испанского престола, но рассудок излечил её. Или думала, что излечил.
Но болезнь внезапно обрела силу. Она осмелилась повернуть зеркало, чтобы увидеть обезображенную спину. Недуг процветал.
Зависть. Зависть. Зависть терзала, растекалась по всему телу, уже не довольствуясь кожным лоскутом. Ей требовался простор, размах чувств и бег мыслей. Отрицать было бессмысленно. Она завидовала.
Она, герцогиня Ангулемская, дочь и сестра короля, стройная белокурая красавица, завидовала бледной простолюдинке в поношенном платье и разбитых башмаках. Завидовала и ревновала. Ей пришлось пережить нелегкие часы откровений. Во многом признаться самой себе, смотреть в зеркало, где открылась позорная тайна.
Вспоминать его взгляд и думать: на неё никто и никогда так не смотрел.
Те мужчины, кого она допускала к себе, смотрели на неё с вожделением, с алчным интересом, с подобострастным восторгом, но никогда — с нежностью. Никогда они не смотрели на неё с такой ласковой потребностью оградить и утешить.
Она была призом, добычей, они охотились за ней. Но до неё самой, до её чувств и надежд, до её сердца им не было дела.
Её грусть была бы знаком её природной слабости, её женской ущербности, и она не смела довериться им, позволить себе приподнять маску. Ей всегда приходилось вести игру, утомительную и напряженную, скрывать своё истинное лицо.
Она никогда не чувствовала себя в безопасности, подобно дрессировщику в звериной клетке. Ей нельзя отвести взгляд или ослабить хватку. В одной руке она держала шипастую плеть, а в другой – сочный кусок мяса.
Мгновение неловкости могло бы стоить ей жизни.
Она не смела признаться даже самой себе, в склепе непроницаемого одиночества, что желает остановить эту игру, сбросить доспехи и стать зависимой. В тайных полубредовых мечтах она видела сильные, ласковые руки мужчины, которые поддерживают её, обнимают. Она припадает к его плечу и слышит его голос.
Но, очнувшись, она гнала эти мысли. Избавлялась от предосудительной слабости и стыдилась её. Допустить подобные мечты — всё равно, что признать своё поражение или впасть в безумие. Такого мужчины не существует. Не только для неё, но и для других. А кто ищет и верит, лишь обманывает себя, живёт среди призраков, порождённых тоскующим сердцем.
Все эти выдумки как обезболивающий дурман. Герцогиня всегда обходилась без него, предпочитая безжалостную реальность.
Но эта реальность сыграла с ней шутку. Эта реальность явила ей такого мужчину во плоти. И женщину, которой выпало счастье этого мужчину любить.
В тот миг она приняла окончательное решение: она завладеет им, этим сокровищем.
0
0