Только смотреть. Смущать, стыдить, дразнить взглядом. Терзать неопределённостью. А затем встать и уйти. Оставить его в мучительной распалённой недосказанности. И проделать то же самое в каждый последующий вечер.
Может вкрадчиво касаться его и тоже дразнить, распалять, доводить до исступления. Ей это нравится, ибо в ней самой страсть нарастает медленно, поднимается как вода в реке, не оставляя в теле ни закоулка, ни извилины без напряжения и дрожи. Это редкое ощущение, с которым ей не хочется расставаться. А вдруг это не повторится?
Вдруг она переоценила привлекательность этого мальчика, и она желает его только потому, что не получила сразу? Вдруг одной-единственной трапезы будет достаточно? Страсть, а главное, прихоть, будет удовлетворена, и она больше ничего не почувствует, не услышит шума собственной крови, не осознает тела до кончиков ногтей, не удивится силе связок и чувствительности нервов?
Сейчас все её чувства крайне обострены. Она будто пробудилась от долгого сна. Но все это может кончиться.
Она всё-таки коснулась его. Это усиливает ток крови и утончает, почти срывает кожу. А коснувшись, пожелала большего – полного обладания. Поглощения и слияния.
Геро закрыл глаза, как будто не желал её видеть. Или он таким образом пытался смягчить муку соблазна? Не видеть так близко обнажённое женское тело, которое может даровать и отзыв, и отказ. Сам он не пытался к ней прикоснуться, учредив себе роль исполнителя. По его телу пробегали не то тени, не то мелкие подкожные судороги. Его мужская природа изнывала в мучительном бездействии. Губы вновь стали сухими. Пальцы на левой руке свело, и он цеплялся за шерсть некогда убитого зверя. Вдруг ресницы его дрогнули, приподнялись. Тёмные полукружья зрачков, тонущие в молоке.
Ресницы вновь опустились, но она уловила безмолвный крик. Он не мог больше выносить эту неопределённость. Он молил о пощаде.
Клотильда чуть заметно улыбнулась. Она этого ждала. Его зова. Крика признания. Он желал, наконец, погибнуть. И богиня снизошла к своему рабу.
Она вытянулась всем своим холёным, шелковистым, прохладным телом, чтобы вновь накрыть его, как волной, только на этот раз оказаться лицом к лицу и медленно растекаться, расслабляться всей своей зрелой женственностью – грудью, животом, бёдрами, встречая его юношескую неподатливость.
У неё мутилось в голове от его насильственного возбуждения, от его болезненной чувствительности. Он готов был её оттолкнуть, даже руки дернулись, но он не шевельнулся. Только дыхание участилось, а горло под её щекой судорожно поднялось и опустилось. Она не торопилась, хотела, чтобы он привык к ней, к её слегка раздражающей сладкой тяжести и в то же время наслаждалась этим пленённым диким сгустком силы и ярости.
Изнутри он был как натянутая струна. Она оттянула миг окончательного торжества ещё на мгновение, ощущая, как он весь, обездвиженный, под веками, сердцем, в паху, беспомощно мечется. Тогда она приподнялась и медленно овладела им, сосредоточенная, поглощённая производимым действием, как увлечённый палач или учёный, задумавший опыт.
Женщина желала присутствовать и в себе, и в нём одновременно. В себе — чтобы не упустить новизны и остроты ощущений, смещения и преображения внутренних сочленений и сладких отголосков, которые растекались по телу. Она пыталась уяснить, нравится ли ей то, что произошло — или ей стоило ограничиться формальным обладанием, не доводя его до фактического.
Пусть было бы только de jure, но не de facto. Большинство женщин на её месте обошлось бы без консумации договора. Возможно, и она принадлежит к их числу. Возможно, вся её страсть — это только игра воображения.
Оно всегда обманывает, сулит больше выгод и удовольствий, чем предоставляет насмешливая природа. Воображение — это ловушка, кусочек одуряюще пахнущего сыра для голодной мыши, лазутчик дьявола, торговый агент. Как бы эта изобретательная дама, природа, играла бы свой спектакль дальше, если бы все люди внезапно избавились от иллюзий и увидели бы мир таким, каков он есть? В особенности то, что эти люди, замороченные песнями бардов, называют любовью, то, как эта любовь осуществляется.
Прежде, после близости с любовником, она всегда чувствовала себя как обманутый покупатель, которому вместо нежного батиста всучили грубую саржу. Кто-то неведомый поживился за её счет. В выигрыше был и мужчина, ибо получал двойное вознаграждение, для самолюбия и плоти, но и он был, в действительности, обманут. Не произойдет ли с ней нечто подобное вновь? Не обнаружится ли тонко рассчитанный обман? Не потрудилась ли природа, или дьявол, или некий языческий демон, или ещё некто закулисный, над более утончённой ловушкой, чтобы затем насмешничать и глумиться?
Но сколько герцогиня не прислушивалась к себе, сколько не ловила тень обманщика, она не обнаружила привычной фальши. Её страсть продолжала гореть ровным, чистым пламенем, без треска и копоти. Её не обманули.
Воображение, пожалуй, даже поскупилось на торговые посулы. Действительность, по яркости и насыщенности переживаний, превосходила её ожидания и напрочь избавляла от опасений.
Всё было настоящим, неподдельным, без примесей. Ибо этот юноша был настоящим. Поэты не лгут, когда пишут о плотских восторгах, о безумном окрыляющем влечении, о жажде и томлении. Но они забывают предупредить о том, что эта сладость доступна лишь с избранными, с теми, кто ещё не истощён и не порочен, кто желанен своей чистотой и своим божественным первородством.
Но что чувствует он?
Она желала знать, желала забраться ему под кожу, проникнуть по ту сторону опущенных век. Ибо Геро так и не взглянул на неё.
Глаза его были закрыты. Но ресницы встревоженно трепетали. Этот трепет был во всём его теле, напряжённом, окаменевшем от волнения. Под его кожей происходила борьба, под ней тоже бежали огненные всполохи, которые причиняли не то боль, не то наслаждение. Он даже закусил губу и слегка закинул голову, пытаясь отстраниться от происходящего.
Его терзала собственная вовлечённость, откровенная радость тела, он боялся усугубить предательство, дать ей повод праздновать победу не только над его телом, но и над душой, над полонённым сердцем.
Но она могла и ошибаться. Эти закушенные губы могли говорить об обратном, о едва сдерживаемой страсти. С любым другим мужчиной она бы не колебалась. Всё было бы просто. Он стыдится излишней пылкости, необузданности желаний, порыва схватить её, смять и обладать ею с яростью варвара.
Как всякий мужчина он намерен стать господином, единоличным носителем власти. Обратить её в орудие своих наслаждений.
Об этом мечтают все они. Мужчины таковы изначально, по замыслу богов, или некоего дурно воспитанного демиурга, и заподозрить одно из их созданий в некоем отклонении, в более тонком и сложном устройстве, было подобно безумию еретика, бросающего вызов Аристотелевой метафизике. Но что бы то ни было — борьба или подавленная страсть — ей это нравилось, ибо и то и другое служило источником его муки. Он страдал, и пусть даже первопричина от неё скрыта.
Страдал от несвободы и подчинённости, от своей наготы и неудобства позы, от осознания предательства и ещё по многим причинам.
Она была уверена, что он едва удерживается от стона или даже от крика. Стиснутые пальцы его побелели. Она сладострастно поежилась, вообразив, что стало бы с ней, с её грудью или бёдрами, если бы эта сила была обращена к ней. Вряд ли при подобных обстоятельствах он способен проявлять деликатность.
Но сама она в действиях не ограничена. Она может позволить себе всё. Гладить это прекрасное, напряжённое, даже вдохновенное чело, коснуться надкушенной губы. Остался след от зубов, но крови нет. Ей хотелось захватить эту губу и надкусить самой, пальцами теребить соски, чтобы вызвать ответный жест. Но ей пришлось упереться ладонями в пол, чтобы не потерять равновесие.
Она начала размеренно двигаться, подчиняясь требованиям тела, которое становилось самостоятельным, ибо не нуждалось в рассудке. Он ответил пробежавшей, ритмичной судорогой. И даже его губы непроизвольно раскрылись ей навстречу.
Он подался вперёд, уже опьянённый, обезумевший, подхватывая её поцелуй. Бёдра толкнулись в неё. Он, казалось, сам был изумлён. Даже смотрел на неё, смотрел с восторгом и жадностью. И пальцы уже не цеплялись за мёртвую шерсть.
Рука поползла к её дёргающемуся колену, по нему вверх, к её животу, белому, гладкому и чуть влажному. А за ним к тяжелым полукружьям нависающей груди.
У неё была красивая грудь, она это знала, две идеальные полусферы цвета розоватого алебастра с острыми вершинами.
Но она перехватила его руку и вдруг, к собственному изумлению, лизнула его ладонь, а потом воспалённое, сине-чёрное запястье, будто зверь, пробующий на вкус мясо. Это произвело странное действие. Она действительно ощутила себя голодным зверем, средоточием ярости, её сладострастие подстегнул голод и жажда безоговорочного триумфа, поглощения жертвы. Она схватила и второе его запястье, притиснула их к жёсткой шкуре, утверждая свое господство.
Тогда Геро в первый раз застонал. Не от наслаждения — от боли в израненных руках.
Его стон сорвал последнюю защиту её разумности. Она стала самкой, распалённой, безудержной, стала животным воплощением всех прежде живших и живущих, исходящих влагой похоти самок, не знающих ни слов, ни правил, ни рассуждений. Они воплотились в ней все сразу — и все одновременно издали глухой утробный вой. Упоительно сладкая судорога вдруг ударила вверх, пронзила живот, груди, руки, отозвалась кольчатым эхом в сосках, будто из них выскочили два лезвия, ударила в горло горячей сухостью и мгновенной слепотой в глаза.
Она хотела кричать, как роженица, чьё нутро разрывается и расходится в кровавых лохмотьях, но не могла выдохнуть, как в тот миг удушья. Неужели это происходит с ней?
Что он делает? Он её убивает?
Но его запястья по-прежнему в её руках, а сам он лежит неподвижно. Тогда что происходит? Она в опасности или к ней пришла та самая «маленькая смерть», о которой пишут поэты? Тогда это действительно смерть, ибо жар сладострастия на какое-то время изгоняет душу из тела, отсылает её прочь, в первозданную тьму.
Ей показалось, что она лишилась чувств, но в действительности она мгновенно уснула. Повалилась на бок, как обезглавленный на плахе преступник. Сколько продолжалось её беспамятство, она не знала. Или это всё-таки был сон? У неё были видения, расплывчатые, необъяснимые.
Она видела своего отца. Короля, но в её сне он не был королем. В её сне он брел среди толпы нищих и был оборван, грязен, как и они. Потом она смотрела на них издалека. Это была нескончаемая вереница нищих. Она уходила за горизонт. Все эти двуногие существа брели куда-то, без цели, без времени. Серая, без единой травинки, почва. И такое же серое небо. Где она?
Герцогиня проснулась так же внезапно. Ей отчего-то стало страшно. Она могла умереть, но не от наслаждения. А потому что рядом с ней был убийца.
Геро смотрел на неё ясными, грустными глазами. Он угадал её мысли.
— Вот видите, я не убил вас, ваше высочество.
И она совершенно глупо спросила:
— Почему?
Действительно, почему? Он имел полное нравственное право это сделать после всего того, что она натворила.
После мёртвого ребенка, после раздавленного старика, после двух недель пыток темнотой, холодом и ожиданием смерти, после окровавленных запястий, после наготы и после надругательства, которое над ним свершилось, он был в праве её убить. Она готова была это признать.
Но он её не убил. Почему? Он ответил ей с ранящей прямотой, лишив всех иллюзий.
— Меня казнят, моя дочь останется сиротой.
Вот значит, как! Всё это время он, оказывается, думал о дочери.
Когда раздевался, когда лежал под ней, когда допустил её язык шарить у него во рту, когда бёдрами подавался вперед и отступал, когда с ловкостью угадал ритм, когда терпел боль в схваченных запястьях, когда, наконец, держал её спящую в своих объятиях, он думал только о своей дочери.
И то, что это правда, подтверждал его твердый, рассудочный взгляд. Он не впал в забытье, он исполнял условия сделки. Мальчик старался. Но это не совсем то, чего она ожидала.
Она в глубине души рассчитывала на быструю победу, на томный, покорный, обожающий взгляд, на триумф самолюбия, но произошло нечто другое. Она не знала, как ей полагается себя чувствовать. Оскорблённой? Обманутой? Взбешённой? Но она не желала ничего этого допускать к себе, её тело всё ещё нежилось в отголосках сладкой судороги.
Ей не хотелось производить следствие и вести допрос. Она хотела другого — вязкой гнетущей нежности, медленных полусонных поцелуев. Она не сердилась на него. Она была ему благодарна.
Изведанное ею блаженство, этот апогей жизни, был несравним с прежним опытом близости, нечётким и пресным. Как она могла его винить?
Ущипнув Геро за подбородок, она великодушно шепнула:
— Пойдём в спальню, ты совсем замёрз.
Она и сама чувствовала бегущий по ногам холод. Ей хотелось согреться и согреть его.
Когда она отстранилась, чтобы подняться, Геро вновь попытался прикрыться, подтянув колени к животу. Ей показалось, что он предпочел бы остаться в этом положении, скорчившись, как испуганный ребёнок. Но усилием воли вынудил себя подняться, снова предстать нагим и беззащитным. Под её оценивающим, чуть насмешливым взглядом.
А у неё вновь была причина им любоваться. Ценность этой обнажённой юности многократно возросла. Его ранимость, его чувствительность, его стыд, который ему с трудом удаётся скрыть, его внутреннее беспокойство, разногласия между телом и духом.
Она тоже была обнажена, но в отличии от него не чувствовала себя ни смущённой, ни пристыженной.
0
0