«Здравствуйте, Антон Семенович! Теперь я могу писать открытым текстом и потому прошу прощения за „забывчивость“, хотя я не забывал ни Вас, ни нашу колонию ни на один день. Просто не мог дать о себе знать из Лондона, где служил Советской стране, и, надеюсь, служил хорошо. По крайней мере, честно. Неловко хвастаться, но кому кроме Вас интересны мои достижения? Это ведь Ваша заслуга – мои достижения. Я не успел закончить Политехнический, когда меня привлекли к работе в НКВД. А потом выяснилось, что моя несерьезная способность к звукоподражанию, которой я любил смешить ребят, позволяет мне говорить на иностранных языках без акцента. Так я и оказался в Лондоне. Не могу рассказать, что привело к моему провалу, но уверяю Вас, это не было моей ошибкой или небрежностью, я руководствовался служебным долгом и интересами СССР, хотя мог бы сохранить свое инкогнито, но не выполнить задание.
Я читал Вашу „Поэму“ на английском языке. Не знаю, правильно ли в одном из персонажей я узнал себя. В любом случае, эту книгу я читал со слезами на глазах. В Англии ею очень интересуются не только социалисты и коммунисты, но и прогрессивные педагоги и даже политики и военные. Так что Ваш труд и Ваш опыт важен для всего мира.
А еще, когда мне предоставили возможность выбрать себе „новое“ имя (фамилию выбирать не пришлось), я взял Ваше, только на английский манер, конечно. И сначала это казалось мне не дерзостью, но чем-то вроде блефа. Я думал, что не имею права равнять себя с Вами. Но впоследствии это имя и поднимало меня в собственных глазах, и заставляло стремиться к большему, соответствовать ему, не запятнать его. Надеюсь, я его не запятнал.
Через три дня меня расстреляют. Это письмо – мое последнее желание, предоставляемое осужденному на смерть. Я не боюсь смерти, но мне грустно уходить: кажется, что я мог бы сделать еще очень много. И жаль, что я так и не увижу Советский Союз, каким он стал за мое отсутствие.
Да, я хотел бы вернуться домой. Здесь никто не понимает принципов Коминтерна, но многие хотят понять и готовы дорого заплатить за то, чтобы идти нашим путем.
Я легко и даже с иронией относился к нелегальному своему положению и необходимости скрывать свое прошлое, но то, что я не мог в открытую говорить о Вас и о себе как о Вашем воспитаннике, было для меня мучительным. Я, мне кажется, мог бы рассказывать о Вашем опыте всю жизнь, но, увы, мне пришлось выбрать смерть.
Я не стал предателем, я с честью выполнил свой долг и ухожу с чистой совестью. И я хочу, чтобы Вы знали, что в свои последние минуты я буду думать о Вас и о том, что Вы сделали мою судьбу высокой и осмысленной, имеющей цель, – и эта цель не пропадет с моей смертью, напротив: моя смерть послужит приближению этой цели. В Лондоне я читал много книг по психологии, но не они, а Вы помогли понять мне важную вещь: если людям дать общую для всех цель, они становятся гораздо счастливей, чем люди, озабоченные только собственным благополучием. Потому что у них есть будущее, продолжающееся и после их смерти. Потому что их жизнь, их труд и даже их смерть обретают иной смысл, нежели животная миссия наплодить себе подобных или желание победить в конкурентной борьбе свободных индивидов (пролезть повыше, толкаясь локтями). Главное, чтобы цель эта была высокой и чистой. Такая цель делает человека Человеком и преисполняет его гордостью за то, что он Человек. Это я говорю не о себе, а о миллионах людей в самых разных странах. Здесь, в Лондоне, я видел, как несчастны люди без будущего (те, кто не победил в конкурентной борьбе), и мучился от того, что ничем не могу им помочь.
Пройдет совсем немного времени, и по всему миру откроются научные центры, изучающие нашу, советскую, систему воспитания, – и будут поражены возможностями такой системы. Если бы у нас отняли этот стержень, мы не выиграли бы войны, не развернули столь грандиозное строительство, не шагнули бы так далеко вперед ни в одном нашем начинании.
Прощайте, Антон Семенович. Передайте от меня привет всем моим учителям и всем ребятам, кто помнит меня и кто не помнит. С любовью и низким поклоном, Ваш воспитанник Сергей Кузнецов».
Ни дешифровальщики, ни психологи не обнаружили в письме подвоха – по крайней мере того, который составлял бы государственную тайну. Однако мистер Холмс, пожелавший взглянуть на письмо лично, рассмеялся и велел вырезать фразу о научных центрах.
Полковник Рейс уважал своих врагов, даже если не соглашался с их идеологической позицией. Но тут… Ему сделалось страшно: с этой страной нельзя воевать.
Когда-то, при разработке английского супероружия, было безоговорочно признано, что универсальный солдат должен быть мертвым солдатом. И не только потому, что мертвое тело трудней вывести из строя, а потому, что психологией живого солдата управляет инстинкт самосохранения. Как там поют русские? «Здравствуй, страна героев»? Если все они одержимы этой своей общей целью настолько, что собственная жизнь (и собственная смерть) не имеет для них значения, то не есть ли это то самое супероружие? И не есть ли они сами живые мертвецы, зомби, запрограммированные на достижение цели, и только на него?
Все-таки Первый лорд Адмиралтейства прав, и лучше иметь Советскую Россию в союзниках.
***
Боль вернулась раньше, чем сознание, – острая, как дюжина гвоздей, вбитых в ребра. На лице лежала дурно пахшая ткань, не только формалином и карболкой, но кровью и тленом.
– Ни звука… Ради всего святого: ни звука! – раздался еле слышный шепот, когда Тони вдохнул, собираясь как минимум охнуть. И тут же услышал, как открылись двери паромобиля, ощутил под собой металлический скрежет и сразу – толчок вперед, от которого впору было не охнуть, а закричать.
Гулкие шаги со всех сторон – по каменному полу. Холод. Тони не сразу понял, что его везут на каталке. И вовсе не головой вперед. Впрочем, путь был недолгим – каталка толкнула двустворчатые двери (от удара, пусть и не сильного, снова хотелось вскрикнуть). Остановилась. Послышался скрежет ключа в старом замке, звякнула откинутая дужка, со скрипом отворилась дверь – из нее дохнуло морозом. С Тони скинули простыню, оставив его совершенно нагим, а потом сразу несколько рук подняли его тело с каталки и, качнув, грубо швырнули на пол. Нет, не на пол – хуже. На что-то твердое, ледяное, неровное, с тупыми выступами. Боль стала невыносимой, из глаз едва не закапали слезы – что удержало Тони от крика? Он плохо соображал – да он вообще не соображал! Лязгнула, захлопываясь, дверь, удалявшиеся шаги сквозь нее были едва различимы.
Вокруг было темно. Абсолютно. И не много требовалось ума, чтобы догадаться: это морг. И под Тони лежат замороженные мертвые тела. Или не совсем морг – там обычно тела держат в холодильных, а не в морозильных камерах. А, ну да… Анатомический театр университета королевы Марии… Красивое название для сваленных горкой промороженных трупов.
Но кто-то же сказал «ни звука». Если бы по тихому шепоту можно было узнать хозяина голоса!
Тони лежал неудобно, шея прогнулась назад, и голова свешивалась куда-то вниз – раны на груди тянуло нестерпимо. Казалось, стоит немного подвинуться, подложить что-нибудь под голову, и станет легче… Он попытался опереться на руки – и под правой ладонью нащупал чужие смерзшиеся волосы.
Вот тогда Тони окончательно пришел в себя. Вот тогда понял, что жив. И – чего совершенно от себя не ожидал – разрыдался. Не столько от радости (хотя не без этого), сколько от боли, холода и отвращения. Его трясло нервной дрожью, рыдания катились по телу снизу вверх и напоминали судороги, он попытался сдвинуться с места, но не смог перешагнуть через боль.
Ах, какой вы мужественный человек, мистер Аллен! Вы можете без страха смотреть в лицо смерти! А теперь подберите-ка сопли и попробуйте пошевелиться с двенадцатью пулями в груди…
Может быть, инъекцию нейтрализовали не полностью и он уже мертв – верней, не совсем жив. Но… некрограждане не чувствуют боли. Или чувствуют, но притупленно, что позволяет ее терпеть? Ох, мама, если бы!..
Тони снова попытался привстать, изо всей силы сжав кулаки и зубы, – нервная дрожь превратилась в дрожь напряжения, слезы хлынули с новой силой. Он лишь немного сдвинулся с места, удобней устроив голову, – и старался не думать о том, на чем она теперь лежит.
Но кто-то же сказал «ни звука»… Значит, кто-то знает о том, что Тони жив, и, наверное, не оставит его здесь, в темноте морозильной камеры, на груде мертвых тел…
А вдруг это «ни звука» шепнули кому-то другому? Тогда он очень быстро замерзнет, гораздо быстрей, чем истечет кровью. Говорят, смерть от холода легка и приятна – засыпаешь и видишь хорошие сны.
Спать пока не захотелось, скорей наоборот… Тони не мог даже сопли утереть, двигать руками было невозможно. Он попробовал опираться на ноги, понемногу сползая вниз, и даже нащупал голой пяткой каменный пол. Двенадцать пуль – неужели ни одна не попала в сердце? Не пробила легкое? Не задела крупных сосудов? Однако, судя по ощущениям, все двенадцать таки влетели в грудь и как минимум прошили ребра.
Ребра… Тони все же потянулся к груди рукой.
– Ай! – Палец гораздо раньше, чем ожидалось, коснулся острого горячего обломка кости, выступавшего вперед, – пожалуй, продолжать не стоило, чтобы не потерять сознание. Но не разрывными же пулями стреляли винтовки расстрельной команды…
Разрывными? Тони видел такое однажды, на КПП «Анимал Фарм», когда Блэр выстрелил в грудь красавцу Бинго… И предложил повторить опыт с Бадди… Неужели? Пластина из кейворита, вживленная под ребра: пуля меняет траекторию и будто взрывается на груди, однако повреждения поверхностны и не опасны для жизни. Но когда и как у Тони под ребрами могла появиться пластина из кейворита?
И тут же вспомнился огромный шприц с толстенной иглой в руках профессора Челленджера: «Я сделаю вам пункцию, введу иглу между ребер, под грудину»… И еще свистящий шепот Бадди: «Мне это делали, ничего страшного». Вот от чего до последнего дня так ныли ребра! Вовсе не от сыворотки доктора W.!
Но тюремный врач должен был констатировать смерть… Его подкупили?
А ведь кейворит был беспроигрышным вариантом. Даже если бы кто-то из присутствовавших при расстреле и заметил, что Тони жив, – второй раз приговоренного не расстреливают. Вряд ли его, подлечив, отпустили бы на свободу, и тем не менее…
Принесли его домой, оказался он живой… От этой глупой мысли хотелось рассмеяться, но из глаз снова закапали слезы: на этот раз точно радостные. Благодарные – людям, которые не бросили его на произвол судьбы, хотя не имели никаких причин считать его несправедливо обиженным…
Это значит, за ним придут, и придут скоро. Невыносимо было представить, что кому-то придется тащить его с груды мертвых тел волоком…
Тони стал продвигаться вбок, в сторону двери, – медленно, слишком медленно. Холод совершенно не притуплял боль, но, наверное, остановил кровь. Плечо нескоро, но коснулось заиндевевшего дверного полотна, теплая кожа прилипла к ледяному металлу, да так на нем и осталась от непроизвольного рывка в сторону – как раз этого и не хватало для полноты ощущений!
Подушечки пальцев тоже немедленно приклеились к железной двери, но Тони, наученный опытом, немного подождал, прежде чем осторожно их оторвать. Даже если ручка есть изнутри, нащупывать ее придется долго…
Тони не заметил приближавшихся шагов – услышал лишь металлический скрежет ключа в висячем замке.
Дверь, на его счастье, открывалась наружу. Свет налобного фонарика ударил в лицо, и Тони не увидел, кто ее открыл.
– Пресвятая дева, зачем же вы двигались? И, черт возьми, как?!