Как устроен человек? Если ему дать свободу, то он, в любом случае, захочет проверить ее границы. Наги не указали направления разрешенного полета, более того, не указали срока возвращения. Создавалось ощущение мнимой свободы, как на модуле… как у кучек людей, живущих порознь, и даже не знающих, сколько их.
Лорик жаждал убежать за грань того, что они рассчитывали показать. Выведенный птерозавр смотрел на восток, где светлое ласковое солнце подсвечивало еще темное небо. Он выбрал обратное западное направление и решил лететь так далеко, как успеет, чтобы составить свое непредвзятое незамутненное мнение. Может, птерозавр запрограммирован лететь по определенному маршруту? Фил сделал несколько кругов в одну сторону, оглядывая мир на предмет хлебного дерева, и пару кругов в другую, убедившись, что предоставлен сам себе, и что ничего похожего не найдет, астронавт решил лететь дальше. Сомнительно, что расчетливые наги не запрятали все, что только могут запрятать так глубоко, как только могли, а значит, придется отлететь за грань дозволенного и там зарыться поглубже.
Что он искал? Воображение рисовало монументальные постройки неведомой древнейшей цивилизации. Пирамиды где-то ждали своего первооткрывателя, нечитанные иероглифы огромных стен дворцов, мегалиты, с отпечатками огромных ступней, каменные люди, в сотню метров, подпиравшие небо макушкой. Или следы жуткой войны, разрушенные корабли, кости чужих и наших, бластеры и остаточная омега-радиация… запястье показывало норму.
Отросший подбородок терся о воротник, от неспешно сменявшихся пейзажей и плавных махов крыльев хотелось спать. Тем временем сердце колотилось быстро и дергано: «Успеть-успеть-успеть! Скорее!» – стучало в висках. Словно, пропусти он хоть минуту от этой жуткой гонки – так и не смог бы зайти за грань.
Пятно появилось внезапно, сначала мозг даже не понял, что нашел. На блестящей куче, похожей на развалины какой-нибудь ледяной кометы, горящей в свете полуденного солнца, возвышался странный серый объект. Лорик усилием воли сбросил с себя сонное оцепенение. Он приказал птерозавру сесть рядом с громадиной. Пока не думая об обратной дороге, Лорик просто кинул поводья и побежал к объекту. Запнувшись, он с опаской поглядел на блестящие осколки, прорезавшие ботинок сбоку от большого пальца. Хмыкнув, Фил полез дальше. Приближаясь, он все больше понимал, что это изваяние человека. Голова гордым обломком глядела вдаль, правая рука была слегка отведена, оканчиваясь обрубком кисти, а вторая, целая, была прижата к бедру и осталась почти целой. Вся статуя была сильно порушена природой, крошась в руках, и, осыпаясь мелкими гранулами, похожими на серый песок. Лорик схватил пару крупинок и сунул в анализатор, ожидая радостных новостей о времени создания и материалах. За статуей, немного справа оказался подземный ход. «Может, это гробница?» – человек, на всякий случай, достал газовую горелку и подкрутил до портативного огнемета.
– Есть кто-нибудь? – не раздумывая, прокричал Фил. Пару минут не было никакого ответа. Лишь камушки шелохнулись совсем близко и опасливо затихли. – Я пришел с миром!
Очередь световых, распарывающих пространство и камень, выстрелов прошла в ладони от его носа. Лорик нырнул за полуразрушенную колонну, до костей расцарапав колено.
– Костюмчик попортил. Ну, что творишь?! – извлекая стекляшку, почти смеясь, буркнул астронавт, представляя еще одного ребенка-аборигена. Но за поваленными блоками метнулась седая голова с черными прожилками не выцветших прядей. Старик!
– Это мой дом и он занят! – в паузы меж стрельбы сообщил жилец. – Твой номер?!
– Две тройки. – Лорик откашлялся от каменной и стеклянной пыли, царапавшей горло. Браслет прислал данные обработки. С камнем не было ничего общего. Цемент и бетон! Возраст примерно до четырех с половиной. Ну, постройка не такая древняя, но Фила вполне устраивала.
Старик, особенно качественно покрошив укрытие незваного гостя, и, не услышав никаких звуков, решительно двинулся к нему – добивать. Его злое лицо наклонилось над заляпанным собственной кровью и осколками, Лориком, а руки сдавили липкое скользкое горло. Старик был невменяем: один глаз был белый, а второй смотрел с нечеловеческой яростью. Вероятно, пушка на его пояснице разрядилась. Фил попытался скинуть сумасшедшего ногой, но никак не получалось. Седой поглядел на досадливые конечности, второй рукой примеряясь к большому камню. Но прямо на него смотрело дуло портативной горелки…
– Один семь… – Лорик, шатаясь, прошел дальше, поглаживая горячую черную эмблему – все, что оставалось на лохмотьях старика от его собственного штатного костюма. Он был здесь давно. Теперь его нет. Астронавт прошел еще пару шагов, и его вывернуло. Убивать себя – это поистине неприятное занятие.
На карачках, изляпанной кровью и сажей, рукой он на что-то наткнулся. Прямоугольное и истлевшее, оно рассыпалось, прилипая к ладони. Больше всего находка была похожа на пластиковую фотографию в ламинате с декоративной рамкой, в форме смешных динозавров. Рамка осталась крошками на развалинах пола, а на фотографии почти ничего не удавалось рассмотреть. Бледно-голубая краска, тысячелетиями выцветала и не хотела делиться своим страшным секретом. Лорик отщипнул кусочек и сунул в анализатор. Часы практически мгновенно пикнули, показывая бисфенол и свинец, предлагая выкинуть опасную находку и продезинфицировать руки. Особенно не надеясь, Фил зажег горелку повторно, не поворачивая в сторону предмета. Фотография ожила, окрасившись от тепла, и показала то, чем была данная постройка много лет назад. Фил присел, силы нервно утекали от него по ногам в землю… в полуразрушенный потолок смотрел с фотографии оранжевый человечек, с тремя аляповатыми антеннами, и, перетянутый, словно сосиска из воздушных шаров, он заманивал посетителей второй рукой, два пальца из которой были оттопырены и указывали на вход. Табличка гласила «Торгово-развлекательный центр ЦФО».
Тошнота комом подкатывала к горлу, а в животе закололо так, что Фил сложился пополам. Он, Лорик, не человек, и даже не единственный клон человека. Они не в первые, почти толпами, спускались на Землю. Нашу Землю! И пытались здесь выжить. Местные считают их мусором, что не имеет ценности, отходом эксперимента, а заныкаться куда-нибудь и прожить жизнь – чтобы быть убитым всего лишь новой версией себя… свеженькой… из-под печатного станка… чем он особенный? В чем была его миссия?!
Шуршание не сразу прорвалось в сознание подавленного человека. Сначала оно было хаотическим и коротким, затем стало назойливее и четче, напоминая искаженный голос. Фил, болтая обессиленными руками, поднялся и прошел вглубь бывшего «ЦФО» – там, явно из подручных средств, в подсобке располагалось «гнездо» покойного Семнадцатого. Звук радио шел оттуда. Металлические двери не имели ни ручки, ни кнопки и Лорик некоторое время копошился, в поиске проводов. Замкнув их, он попал в каморку. Другой, явно, был коллекционер: здесь располагались разные фигурки, картинки и аппараты. Рация стояла на полу в самом углу. Подключив свою гарнитуру, Фил услышал знакомый голос.
– Геккельберри! Ге-ек! Геккельберри Финн! Жду ответа! Прием!
– Привет, Том! – уставшим голосом ответил Тридцать третий.
– Вот так и знал! Я тут нервничаю и на ушах стою, а он даже и не думал про сеанс связи!.. – бурчание было таким уютным и немного успокаивало. Гек сполз вниз по стене, запрокидывая голову, и, прикрыв глаза. – Ты, вообще, меня слышишь?..
– Слышу, – сказал Лорик. Стекло тонко подзынькивало каждым кусочком о железную полку, выводимое заживающей кожей…
Ала Вег понимала, что ее муж умрет. Подговорив Тони Фаэ вместе с нею покончить с жизнью, она приготовилась к предстоящему сеансу электромагнитной связи – похитила у Мрака Лутона пистолетный патрон с отравленной пулей.
Тихо Вег медленно умирал. Совсем облысевший, даже без бровей и бородки, он тихо лежал на койке в общей каюте Вегов и пристально смотрел на жену, словно откуда-то издалека. Ала Вег не могла выдержать этого взгляда глазниц на голом черепе и убегала от них в обсерваторию.
Она подходила к аппаратам электромагнитной связи и долго смотрела на пулю с коричневыми усиками, которую спрятала на пульте между приборами.
Она боялась, что не сможет сжать ее в кулаке, хотя где-то там, на далекой Земе, влюбленный в нее юноша Тони Фаэ должен был одновременно с ней уйти из жизни. Она боялась нанести умирающему мужу этот последний удар. Противоречивые чувства терзали Алу Вег. Она не могла оправиться от сознания, что дети ее погибли. Однако звездное расстояние, которое давно отделяло ее от них, приглушало в ней теперь отчаяние. И в то же время звездное расстояние до Земы, с большим запозданием доносившее до нее голос несчастного юноши, не мешало ей кружить ему голову и даже уговаривать его покончить с жизнью вместе с нею. Но Тихо Вег был тут рядом, страдал и смотрел на нее из небытия огромными печальными глазами. Ала Вег много плакала и совсем забросила наблюдение звезд. Да и кому это теперь было нужно!.. Инженер Тихо Вег скончался в обеденное время так же тихо, как и существовал. Жена находилась подле него, бессильная чем-нибудь помочь, Его голая голова с тенями запавших глаз, обтянутая кожа лица и оскал отвалившейся нижней челюсти действительно напоминали череп.
Когда Ала Вег поняла, что мужа больше нет, припадок ярости овладел ею. Она плохо знала сама себя.
Распахивая перед собой двери, она шумно ворвалась в общую каюту, где обедали супруги Лутоны и Брат Луа. Лада Луа подносила им кушанья.
Мрак Лутон, рыхлый, обрюзгший, но напыщенный, важно восседал во главе стола.
– Я обвиняю тебя, Мрак Лутон! – с порога закричала Ала Вег. – Ты убил моего мужа Тихо Вега, заставив его снаряжать торпеду распада, даже не защищенную снаружи от смертоносных лучей заряда.
Мрак Лутон побагровел. Его обвисшие щеки надулись, маленькие глазки забегали.
– Бунт? – захрипел он. – Я не потерплю! Молчать! Кто подговорил тебя, длиннолицую, к неповиновению?
– Мой муж Тихо Вег умер. Встаньте. Почтите его память и прокляните его убийцу, который сидит во главе этого стола.
Брат Луа и Лада поднялись, Нега Лутон замешкалась, сделала вид, что ей неудобно встать с кресла, но все-таки встала. Мрак Лутон остался сидеть, бешено вращая глазами и ощупывая пистолет, который держал в руке под столом.
– Здесь нет неповиновения, глубокомыслящий Мрак Лутон, – примирительно сказал Брат Луа. – Есть только горе и отчаяние фаэтессы, чего нельзя не уважать. Мы все разделяем твое горе, Ала Вег. Инженер Тихо Вег был хорошим фаэтом и сам никогда бы не стал посылать торпеды распада к станции Фобо.
– Что? Измена? Вы забыли, что вся власть в космосе принадлежит мне, преемнику диктатора Яра Юпи. Не забудьте, что мне подчинен и корабль «Поиск». Только я могу от имени Совета Крови приказать ему вернуться, чтобы доставить всех на Зему, где мы можем всласть пожить.
– Ты ошибаешься, глубокомыслящий Мрак Лутон, – возразил Брат Луа. – На корабле нет горючего, чтобы перебросить Зему всех нас. Не хватит его и на базе. На Фобо горючего еще меньше.
– Куда делось все горючее? Вы с инженером Тихо Вегом головой отвечали за него!
– Глубокомыслящий Мрак Лутон забыл, что инженер Тихо Вег по его приказу заправил горючим два корабля-торпеды, посланных к Фобо. Такое же безумство совершили и на базе Фобо.
– Безумство? Молчать! Как ты смеешь, круглоголовый, осуждать наместника диктатора? Я, сверхофицер Охраны Крови, остаюсь им в космосе! Ты арестован! Я пристрелю тебя, как взбесившуюся ящерицу!
– Мудрый мой супруг, умоляю, – вмешалась Нега Лутон. – Зачем пускать в ход пистолет? После смерти нашего дорогого инженера круглоголовый остался единственным фаэтом, разбирающимся в оборудовании станции. Его долг – обслуживать нас.
– Ты права, Нега. Благодари ласковую госпожу, круглоголовый! Ты отделаешься лишь заключением в моем кабинете. Марш!
Брат Луа покорно пошел впереди начальника станции, который подталкивал его в спину дулом пистолета.
Когда оба фаэта вышли из общей каюты, Ала Вег обратилась к оставшимся фаэтессам:
– Разве мало гибели Фаэны? Почему ее осколок должен идти тем же пагубным путем? Власть, диктат, убийства?
– Чего же ты хочешь, несчастная? Восстать против моего мужа? – вспылила Нега Лутон.
– Ты сама остановила его. Если он убьет Брата Луа, то среди нас нет никого, кто смог бы разобраться в механизмах станции, а Лада Луа может отказаться кормить нас. И все мы погибнем из-за твоего старого безумца.
– Не подговариваешь ли ты меня к бунту? – ядовито осведомилась Нега Лутон.
– Пусть к бунту! – истерически подтвердила Ала Вег. – Если бунт спасет нас, мы пойдем на него.
– О каком спасении может идти речь, если космических кораблей на базах нет, – упорствовала Нега.
– Есть «Поиск». Он может прилететь сюда.
– Зачем? Чтобы прибавить нам голодных ртов? Или потому, что среди звездонавтов есть юнец, приглянувшийся наконец-то овдовевшей Але Вег?
– Замолчи, ядовитая змея! Додумайся своим мозгом ящерицы до того, что Брат Луа запроектировал глубинное поселение на поверхности Мара. В таком убежище там, на поверхности Мара, остатки фаэтов могли бы продолжать жизнь.
– Это не жизнь, а прозябание.
– Я давно хотела сказать, – вступила Лада Луа, – что плодов в оранжерее мало. А на поверхности Мара мой муж хотел выращивать множество питательных растений. Их хватило бы не только на нас, но и на наших детей.
– О каких детях идет речь? – затопала ногами Нега Лутон. – Ты забыла, курносая толстуха, о законе, запрещающем иметь в космосе детей.
– Мой муж сказал, что теперь прежние законы недействительны. У нас будет ребенок.
– Преступники, – сразу осипшим голосом зашипела Нега Лутон. – Они хотят обездолить нас. Еды, кислорода здесь лишь на шестерых, не больше!
– Тихо Вег умер, – грустно сказала Ала Вег. – Даже если вместо него родится маленький Луа, база будет существовать. Но нужно думать о будущем. Придется спускаться на поверхность Мара.
– Ну, конечно, тебе подадут корабль, как парокат крупному владельцу, – съехидничала Нега Лутон.
– Это я беру на себя, – заявила Ала Вег. – Но прежде всего надо лишить Мрака Лутона власти.
– Что? – захлебнулась от негодования Нега Лутон.
– Ты сама понимаешь, бывшая знатная дама, что без четы Луа тебе не прожить, хоть твой муж и будет стрелять отравленными пулями во все стороны. Вы с ним оба ничего не смыслите ни в технике, ни в звездоплавании. Сейчас все должны решить мы, фаэтессы.
– Что решить?
– Кто будет править базой.
– Я не предам своего мужа.
– Тогда предашь себя.
– Но он ни за что не согласится расстаться с властью. У него оружие.
– Фаэтессы все смогут, если будут действовать сообща.
– Я во всем поддержу ласковую Алу Вег, – заверила Лада.
– Решайся, Нега Лутон. Тебя станут кормить и обслуживать по-прежнему только в одном случае, если ты выступишь вместе с нами.
– Но я… – асе еще колебалась Нега Лутон, с ненавистью смотря на неумолимую Алу Вег.
Широко распахнув дверь, с видом победителя ввалился Мрак Лутон. Он выпячивал огромный живот и надувал щеки, чтобы они не выглядели дряблыми.
– Мрак Лутон! – объявила Ала Вег. – Ты низложен нами с поста начальника базы!
Мрак Лутон рухнул в кресло, тараща на Алу Вег заплывшие глазки.
– Что ты сказала, безумная?
– Я говорю от имени всех фаэтесс базы. Ты должен покориться нам и пойти в свой кабинет, ожидая своей участи. Брат Луа будет заниматься механизмами базы, поскольку нам нужно дышать и пользоваться энергией. Если ты сейчас убьешь кого-нибудь из нас, то тем самым обречешь на гибель и самого себя.
Нега Лутон согласно кивнула головой.
– Как? И ты, Нега? – только и мог выговорить Мрак Лутон, вперив тяжелый взгляд в свою горбоносую супругу.
– Мрак, я только забочусь о нас же с тобой. Я добилась, чтобы они обслуживали нас, кормили и обеспечивали всем необходимым. Мы будем на положении владельцев.
– Я не согласен! – заорал Мрак Лутон, выхватив пистолет. Однако выстрелить он не решался.
Ала Вег и Лада Луа наступали на него. Нега держалась позади.
Мрак Лутон нехотя поднялся и, размахивая пистолетом, стал отступать.
Так все они вышли в коридор.
Мрак Лутон, злобный, растерянный, пятился к двери своего кабинета, а две фаэтессы теснили его. Нега Лутон робко замыкала шествие.
– Я еще рассчитаюсь с вами! Я уступаю из милосердия. Паршивого круглоголового выпущу вам только затем, чтобы он занялся грязной работой. Но я не слагаю с себя данной мне власти. Этого вы не заставите меня сделать!
– Мы поговорим с тобой, Мрак Лутон, завтра. А сегодня ты все хорошо обдумаешь в своем кабинете.
– Но я не успел пообедать. Пусть мне принесут оставшиеся блюда сюда.
– Мы отложим твой обед до завтра. На голодный желудок думается лучше. Возможно, мы еще немного убавим кислорода, поступающего в твой кабинет. Но не сразу, потому что ПОКА мозговые клетки должны у тебя работать нормально, чтобы ты мог смириться.
– Ты не фаэтесса, Ала Вег, а чудовище.
– Мой муж, которого ты убил, не согласился бы с тобой, Мрак Лутон.
– Я никого не убивал. Я верой и правдой служил диктатору и выполнял его указания. У меня был его тайный приказ на случай начала войны распада. Я ни в чем не виноват. Я могу показать табличку с письменами.
– Это когда мы будем тебя судить. А пока ты просто низложен.
Ала Вег открыла кабинет начальника и выпустила оттуда недоумевающего Брата Луа. Мрак Лутон с деловым видом, как ни в чем не бывало, вошел к себе и с достоинством уселся за стол, делая вид, что принимается за неотложные дела.
Ала Вег заперла снаружи дверь и пригласила Брата Луа в общую каюту.
– Мы должны выбрать нового начальника базы, – объявила Ала Вег.
– Зачем? – запротестовала Нега Лутон. – Я помогла зам освободить Брата Луа. Надеюсь, он поддержит меня. Я рисковала своим семейным счастьем. Вы, фаэтессы, должны оценить это.
– Твой муж – преступник, убивший моего мужа ради того, чтобы в нарушение соглашения о Мирном Космосе затеять войну распада между космическими базами Мара.
– С Фобо тоже послали к нам торпеды распада, – оправдывалась за Мрака Лутона его жена.
– Мы могли защищаться, но не нападать. И тогда Тихо Вег остался бы жив.
– Ты ослеплена своим горем, Ала Вег. Я понимаю тебя сердцем фаэтессы. Но можно ли ныне говорить об одной смерти, когда погибли миллиарды фаэтов? Пойми, Мрак Лутон необходим нам как начальник базы. Нам нужно выжить. Командир корабля Смел Вен подчинится только его приказу, чтобы прилететь за нами.
– Разве ты забыла, что Тони Фаэ сообщил нам о гибели Смела Вена? Кроме того, начальник экспедиции был не он, а Ум Сат.
– Гибель Фаэны лишила меня памяти и рассудка. На что же ты надеешься, Ала Вег?
– На фаэтов Земы: они не оставят нас. Но для этого Мрак Лутон должен быть низложен.
Брат Луа смущенно слушал фаэтесс, не зная, что ему сказать.
– Тогда пусть начальницей базы будет ласковая Ала Вег, – предложила Лада Луа.
– Ни за что! – выкрикнула Нега Лутон.
– Успокойся, бывшая знатная дама. Я не претендую на это. Начальником базы должен быть тот, кто покажет путь фаэтам к дальнейшему существованию.
– Кто может сделать это, кроме моего мужа Мрака Лутона?
– Ничтожный Мрак Лутон способен лишь на угрозы. Он даже убивать теперь не решается, боясь за свой толстый живот. Он только мразь, а не вождь будущих мариан.
– Мариан?
– Да, мариан, то есть тех фаэтов, которые будут жить на Маре в глубинных городах, запроектированных Братом Луа.
– Не хочешь ли ты сказать, что начальником базы должен стать круглоголовый? – возмутилась Нега Лутон.
– Какое счастье, что супруги Лутон не смогут оставить на Маре потомков, – с нескрываемым презрением сказала Ала Вег.
– Уж не думаешь ли ты, Ала Вег, оставить потомство? С чьей помощью?
– Замолчи, злобная ящерица! Я потеряла трех детей и мужа, а ты потеряла только свою совесть.
– Я не согласна, чтобы Мрака Лутона кто-либо заменил на его посту.
– Тогда ты отправишься к своему супругу, чтобы обдумать положение вместе с ним.
– Я не кончила обедать.
– Ты окончишь свою трапезу вместе с супругом… завтра. Если вы оба одумаетесь.
– Это насилие!..
– Брат Луа, – обратилась к освобожденному фаэту Ала Вег. – Мы избираем тебя начальником базы. Мы сейчас же установим связь с обитателями Фобо, узнаем, как поступили они. Все вместе мы будем умолять «Поиск» прилететь за нами.
– «Поиск» сможет только спустить нас всех на поверхность Мара, – сказал Брат Луа. – Я возьму на себя всю заботу и ответственность. Раса фаэтов и их цивилизация должны быть сохранены. У меня давно готовы проекты сооружений, которые общими усилиями всех оставшихся в живых фаэтов можно будет осуществить.
Маленький фаэт с костяным лицом торжественно стоял перед фаэтессами, принимая на себя новую миссию.
– Однако все будет зависеть от того, согласятся ли фаэты «Поиска» оставить щедрую и цветущую Зему, чтобы лететь для новых тяжелых испытаний нам на выручку.
– Я буду умолять их! – воскликнула Ала Вег.
– Никто не поступится своим счастьем, – сказала Нега Лутон. – Брату Луа бессмысленно быть начальником. Никто не прилетит на базу, никто не переправит нас на поверхность Мара.
– Не у всех там такие же мягкие сердца, как у ласковой сестры здоровья, – сказала Лада Луа.
Нега Лутон поперхнулась от изумления: как осмеливается так говорить о ней эта ничтожная круглоголовая, но тут же спохватилась: Лада ведь теперь жена нового начальника базы. И Нега Лутон сдержалась.
– Я лишь тревожусь о всех нас, – наконец, как бы оправдываясь, сквозь зубы процедила она.
– Наступает время сеанса электромагнитной связи, – объявила Ала Вег.
И она вышла из общей каюты, направляясь в обсерваторию.
Усевшись за пульт, она увидела перед собой серебристую пулю с коричневыми острыми усиками. Фаэтесса гадливо взяла ее пальцами за тупую часть и выбросила в люк отходов, откуда она попадет в космос.
Зажглась сигнальная лампочка вызова.
– Бедный Тони Фаэ! Он думает, что в последний раз в жизни вызывает Деймо, – вслух сказала Ала Вег, хотя около нее не было никого.
В обсерваторию вошел Брат Луа и объявил:
– Мрак Лутон сейчас сообщил по каналу внутренней связи, что он согласен обменять свой пост начальника базы на обед, который не успел доесть.
– Даже его собственный ненасытный живот против него, – отозвалась Ала Вег.
– Как новому начальнику мне придется принять участие в сеансе электромагнитной связи с Земой, с фаэтами «Поиска».
– Но позвольте мне, Брат Луа, начать сеанс связи. Я постараюсь найти слова убеждения.
– Первое слово твое, – согласился новый начальник.
Сигнальная лампочка на пульте замигала.
Ала Вег включила аппаратуру связи.
Вступление.
Роман случайностей, неосторожностей, нелепых крайностей и невозможностей
По крутому горному склону на ловитву я шёл и редчайший цветок ар… (лакуна) узрел, сулящий счастье и долголетие почётное нашедшему. И сорвал его. Но когда срывал, (то) камушек малый нарушил стопой своей, и покатился он (вниз) и увлёк другие камни. И возник (родился) обвал, и обрушился в долину на дом ближних моих.
Ответь, путник: виновен ли невиновный? Грешен ли не замышлявший зла, но причинивший (зло)?
Ты не виноват — говорит (мне) разум. Но почему лачугой должника, пещерой изгнанника, ямой прокажённого стал для меня мир подзвёздный?
Алантейская стела. Фрагмент четвёртый.
Расшифровка Г. Ван-Виддера и А. Чарко
На следующий же день они посетили профессора Галле. Светило социалистического акушерства, о мастерстве и провидческом даре которого слагали легенды, оказался копией Айболита, с такими же седыми пышными усами и в очках с толстыми линзами. Вот только красный крест на белоснежной крахмальной шапочке отсутствовал.
Пока Наталья собиралась в смотровой, он весело балагурил с Аллой Владимировной в своем кабинете, отделенном старинной застекленной дверью. «Наверное, они старые знакомые», – подумала девушка, робко покинув смотровую.
– Нуте-с, присаживайтесь. Причин для беспокойства не нахожу. Как принято сейчас выражаться – институт Отта дает гарантию. Визуальный осмотр меня более чем удовлетворил, тазосложение – прекрасное, для обстоятельного обследования еще рановато, но общий тонус мышц соответствует теоретической норме, подкрепленной моим долгим опытом. Единственный каверзный сюрприз, который может подготовить нам мать-природа, – это размер плода, больший, нежели естественное раскрытие родовых путей. Батюшка будущего дитяти – крупногабаритная персона?
Наташа смутилась и кивнула. Зорина сидела напротив и улыбалась.
– Вот и славненько. Предупрежден, значит вооружен. Значит… Позвольте, Алла Владимировна, подопечная-то ваша не с Дальнего же Востока на консультацию приехала? Или старый доктор все опять напутал?
– Нет, конечно, Николай Николаевич. Наташа живет в Ленинграде.
– Вот я и говорю – славненько. Каждый месяц походите ко мне, понаблюдаем вас и, коль соблаговолите, милости прошу к нам на роды! Возражения, особые просьбы имеются? – последней фразой профессор всегда завершал лекции и палатные обходы. – Прекрасно, жду вас ровно через месяц. И не переживайте за свою спортивную судьбу, в таких деликатных вещах медицина понимает больше тренеров.
У чугунной решетки клиники их встретил обеспокоенный Вадим. Будущий муж и отец мерил шагами Менделеевскую линию. Засматриваясь на институтский вход, постоянно натыкался на прохожих. Но увидев улыбающиеся, довольные лица женщин, Иволгин успокоился и расслабился.
– Все хорошо, да?
– Все просто великолепно, – Наташа бросилась ему на шею и расцеловала в обе щеки. – Ты был прав, Домовой, все будет хорошо!
– Посмотри, – Вадим достал из кармана небольшую коробочку из темно-синего бархата.
– Господи, Димка, неужели? – невеста запрыгала и захлопала в ладоши.
– Нет, ты сначала посмотри, вдруг тебе не понравится, – он повернулся к Зориной: – Алла Владимировна, что там с ней такого делали? Отчего пациентка впала в детство?
– Наташа, будь милосердна к жениху! – в голосе Зориной слышалось одобрение.
– Не буду смотреть, не буду! – Вадим обиженно надулся. – Пускай сам покажет! Сейчас я закрою глаза, сосчитаю до трех и… Договорились?
Иволгин улыбнулся. Наташа плотно зажмурила глаза.
– Раз! – она выставила вперед руку, чуть приподняв безымянный палец. – Два-а-а! – Вадим открыл коробочку и, достав оттуда блеснувшее белым камнем кольцо, надел его на палец любимой. – Три!
Черные огромные ресницы, как тропические бабочки, взметнулись вверх, и восхищенному взгляду невесты во всей своей красе предстал настоящий дар.
На платиновой ромбовидной подушечке, что геометрическими вершинками покоилась на широком золотом ложе в окружении двенадцати бриллиантовых осколков, гордо и ярко сверкал четвертькаратный благородный камень…
Две красивые молодые женщины и их спутник, весело переговариваясь, голосовали легковушкам у стен Кунсткамеры.
У них все было хорошо.
Гравипояс барахлил. Тарахтел, скрипел, подсвечивал тревожно-красным ряды крохотных символов на мутном от времени дисплее. Я то снижался плавно, то судорожно дергался, как марионетка на ниточках у неопытного кукловода. Рывок. Ещё рывок. А там, наверху, уже раздавались шаги — их гулкое эхо металось вокруг меня, рикошетом отражаясь от стен.
Хреново.
Пояс внезапно мигнул, кашлянул — и я рухнул вниз, в темноту. Что-то ударило меня под рёбра, выбив весь воздух, а потом бесцеремонно ухватило за куртку и вздёрнуло вверх.
Что за…
Я не видел этого, но металлический штырь, торчащий из стены, распорол энергокостюм от бедра до плеча и прочертил на моём боку красный иероглиф.
К коже словно прижали раскаленный прут. Я заорал, уже не переживая о том, что меня могут услышать. Моему крику вторил тонкий пронзительный писк аптечки.
Сознание возвращалось медленно. На моё счастье кучу щебня и битой кафельной плитки, выброшенной когда-то в старую лифтовую шахту, венчала целая гора минеральной ваты, — и я вошёл в неё глубоко, как плуг в мягкую почву.
Ассоциация получилась двусмысленной. Криво улыбнувшись, я вспомнил одну из длинной череды своих квази-жён, Ирму.
У того, кто её программировал, оказалось весьма оригинальное чувство юмора — вместо того, чтобы молча боготворить своего господина, она любила первой начать разговор, а если я начинал жаловаться на жизнь, могла по ходу ещё и ввернуть что-нибудь ехидное вроде «закон, что дышло, куда повернёшь — то и вышло» или «дуракам всегда везёт».
Эта жена пробыла у меня дольше других. Чёрт, у неё единственной даже было собственное имя, которое она сама мне сообщила, когда вылезла из коробки. Я не стал сообщать фирме-производителю о браке, интересно было посмотреть, как это чудо мехмагии будет себя вести. А потом привык.
Привык разговаривать с ней, сидя за кофе, в который она зачем-то добавляла всякие специи, как в суп. Привык смеяться. Радоваться всякой ерунде.
А однажды утром не смог её разбудить. В службе техподдержки сказали, что случился какой-то сбой во время зарядки. Ирме сменили прошивку, и она вернулась домой, в социальную ячейку, где мы жили. Только вот вернулась такой же, как и все остальные до неё — старалась угодить, раболепно заглядывала в глаза. Я выдержал два дня и отвёз её обратно.
После этого всё пошло не так.
Я уволился. Точнее, меня уволили с ремаркой «вторжение в личную жизнь сотрудников: попытка общения».
Пробовал уйти в виртуал — игры отвлекали ненадолго, а потом становилось хуже.
Я пошёл по магам. Один хваткий волхв вытащил меня на разговор об Ирме, и я признался, что скучаю по жене. Маг сдвинул набок нелепый колпак, расшитый звёздами, и задумчиво почесал затылок — место, куда был вживлён госчип:
— Скучаете? Это странно. Очень странно. Скажите, а почему вы зовёте её «женой», а не «квази» — как все?
Больше я к магам не обращался.
Я чувствовал, что за мной следят. Видел одни и те же флаеры, паркующиеся около дома. Одних и тех же людей в соседних с моей ячейках.
А потом меня впервые попытались убить. Прямо среди ясного дня в центре города с крыши упала гигантская сосулька (кто слышал в 23м веке о сосульках, которые падают с крыш?), и если бы я за секунду до этого не угодил ногой в яму, оставленную дорожными рабочими (а вот этого добра в 23м веке — сколько угодно. И ям, и рабочих), то меня бы просто размазало тонким слоем по тротуару.
Меня сбивал флаер. Выбрасывало в окно внезапным сквозняком. Меня «случайно» сталкивали на проезжую часть, по которой плотным потоком неслись тяжелые грузовые капсулы.
— Это совпадения, — раз за разом говорили мне в Отделе по Надзору за Гражданами.
Но я-то знал правду. Я уже потерял счёт этим «совпадениям».
Я всё время слышал шаги за спиной. Оборачивался — и никого не видел. Но я был уверен, что «они» не успокоятся, пока не доберутся до меня. Я — сбой в системе. Как Ирма. И меня следует перепрошить.
Пока я валялся в отключке, аптечка подлатала мой бок. Преследователи, видимо, решили, что я не пережил падения, и не стали спускаться, чтобы добить.
— Дуракам всегда везёт, — прошептал я себе под нос, выбираясь из вороха ваты.
***
— Если у вас паранойя, это ещё не значит, что за вами не следят, — хмыкнула Ирма, выворачивая флаер так, чтобы не терять объект из виду, при этом оставаясь невидимой для него. Обеспечив себе достаточный обзор, квази продолжила надиктовывать заметку в антикварный сенсорный телефон, справедливо рассудив, что никому никогда не придёт в голову искать информацию на таком допотопном устройстве.
«Человечность оказалась серьезной штукой. Заразной. Неконтролируемой. Проекту присвоен статус „совершенно секретно“. Создание новых объектов с этим свойством временно приостановлено.
Контора приняла решение продолжить изучение воздействия Человечности на психику единственного контрольного объекта в полевых условиях.
Изменения в поведении объекта наблюдения „Карл“ свидетельствуют о том, что Человечность неизлечима. Проект, скорее всего, будет заморожен, а объект — изъят из среды.»
Ирма отложила телефон.
— Я тоже скучаю, Карл. Держись. Мы что-нибудь придумаем.
И утопленник стучится
Под окном и у ворот.
А. С. Пушкин
Алёха Черепанов вышел к посёлку со стороны водохранилища. Под обутыми в целлофановые пакеты валенками похлюпывал губчатый мартовский снег. Сзади остался заветный заливчик, издырявленный, как шумовка, а на дне рюкзачка лежали — стыдно признаться — три окунька да пяток краснопёрок. Был ещё зобанчик, но его утащила ворона.
Дом Петра стоял на отшибе, отрезанный от посёлка глубоким оврагом, через который переброшен был горбыльно-верёвочный мосток с проволочными перилами. Если Петро, не дай бог, окажется трезвым, то хочешь не хочешь, а придётся по этому мостку перебираться на ту сторону и чапать аж до самой станции. В темноте.
Лёха задержался у калитки и, сняв с плеча ледобур (отмахаться в случае чего от хозяйского Урвана), взялся за ржавое кольцо. Повернул со скрипом. Хриплого заполошного лая, как ни странно, не последовало, и, озадаченно пробормотав: «Сдох, что ли, наконец?..» — Лёха вошёл во двор.
Сделал несколько шагов и остановился. У пустой конуры на грязном снегу лежал обрывок цепи. В хлеву не было слышно шумных вздохов жующей Зорьки. И только на чёрных рёбрах раздетой на зиму теплицы шуршали белёсые клочья полиэтилена.
Смеркалось. В домишках за оврагом уже начинали вспыхивать окна. Алексей поднялся на крыльцо и, не обнаружив висячего замка, толкнул дверь. Заперто. Что это они так рано?..
— Хозяева! Гостей принимаете?
Тишина.
Постучал, погремел щеколдой, прислушался. Такое впечатление, что в сенях кто-то был. Дышал.
— Петро, ты, что ли?
За дверью перестали дышать. Потом хрипло осведомились:
— Кто?
— Да я это, я! Лёха! Своих не узнаёшь?
— Лёха… — недовольно повторили за дверью. — Знаем мы таких Лёх… А ну заругайся!
— Чего? — не понял тот.
— Заругайся, говорю!
— Да иди ты!.. — рассвирепев, заорал Алексей. — Котелок ты клёпаный! К нему как к человеку пришли, а он!..
Лёха плюнул, вскинул на плечо ледобур и хотел уже было сбежать с крыльца, как вдруг за дверью загремел засов и голос Петра проговорил торопливо:
— Слышь… Я сейчас дверь приотворю, а ты давай входи, только по-быстрому…
Дверь действительно приоткрылась, из щели высунулась рука и, ухватив Алексея за плечо, втащила в отдающую перегаром темноту. Снова загремел засов.
— Чего это ты? — поражённо спросил Лёха. — Запил — и ворота запер?.. А баба где?
— Баба? — В темноте посопели. — На хутор ушла… К матери…
— А-а… — понимающе протянул мало что понявший Лёха. — А я вот мимо шёл — дай, думаю, зайду… Веришь, за пять лет вторая рыбалка такая… Ну не берёт ни на что, и всё тут…
— Ночевать хочешь? — сообразительный в любом состоянии, спросил Петро.
— Да как… — Лёха смутился. — Вижу: к поезду не успеваю, а на станции утра ждать — тоже, сам понимаешь…
— Ну заходь… — как-то не по-доброму радостно разрешил Петро и, хрустнув в темноте ревматическими суставами, плоскостопо протопал в хату. Лёха двинулся за ним и тут же лобызнулся с косяком — аж зубы лязгнули.
— Да что ж у тебя так темно-то?!
Действительно, в доме вместо полагающихся вечерних сумерек стояла всё та же кромешная чернота, что и в сенях.
— Сейчас-сейчас… — бормотал где-то неподалеку Петро. — Свечку запалим, посветлей будет…
— Провода оборвало? — поинтересовался Лёха, скидывая наугад рюкзак и ледобур. — Так, вроде, ветра не было…
Вместо ответа Петро чиркнул спичкой и затеплил свечу. Масляно-жёлтый огонек задышал, подрос и явил хозяина хаты во всей его красе. Коренастый угрюмый Петро и при дневном-то освещении выглядел диковато, а уж теперь, при свечке, он и вовсе напоминал небритого и озабоченного упыря.
Лёха стянул мокрую шапку и огляделся. Разгром в хате был ужасающий. Окно завешено байковым одеялом, в углу — толстая, как виселица, рукоять знаменитого черпака, которым Петро всю зиму грёб мотыль на продажу. Видимо, баба ушла на хутор к матери не сегодня и не вчера.
Размотав бечёвки, Лёха снял с валенок целлофановые пакеты, а сами валенки определил вместе с шапкой к печке — сушиться. Туда же отправил и ватник. Хозяин тем временем слазил под стол и извлёк оттуда две трёхлитровые банки: одну — с огурцами, другую — известно с чем. Та, что известно с чем, была уже опорожнена на четверть.
— Спятил? — сказал Лёха. — Куда столько? Стаканчик приму для сугреву — и всё, и прилягу…
— Приляжь-приляжь… — ухмыляясь, бормотал Петро. — Где приляжешь, там и вскочишь… А то что ж я: всё один да один…
«Горячка у него, что ли?» — с неудовольствием подумал Лёха и, подхватив с пола рюкзак, отнёс в сени, на холод. Возвращаясь, машинально щёлкнул выключателем.
Вспыхнуло электричество.
— Потуши! — испуганно закричал Петро. Белки его дико выкаченных глаз были подёрнуты кровавыми прожилками.
Лёха опешил и выключил, спорить не стал. Какая ему, в конце концов, разница! Ночевать пустили — и ладно…
— Ишь, раздухарился… — бормотал Петро, наполняя всклень два некрупных гранёных стаканчика. — Светом щёлкает…
Решив ничему больше не удивляться, Алексей подсел к столу и выловил ложкой огурец.
— Давай, Лёха, — с неожиданным надрывом сказал хозяин. Глаза — неподвижные, в зрачках — по свечке. — Дерябнем для храбрости…
Почему для храбрости, Лёха не уразумел. Дерябнули. Первач был убойной силы. Пока Алексей давился огурцом, Петро успел разлить по второй. В ответ на протестующее мычание гостя сказал, насупившись:
— Ничего-ничего… Сейчас сало принесу…
Привстал с табуретки и снова сел, хрустнув суставами особенно громко.
— Идёт… — плачуще проговорил он. — Ну точно — идёт… Углядел-таки… Надо тебе было включать!..
— Кто?
Петро не ответил — слушал, что происходит снаружи.
— На крыльцо подымается… — сообщил он хриплым шёпотом, и в этот миг в сенях осторожно стукнула щеколда.
— Открыть?
Петро вздрогнул. Мерцающая дробинка пота скатилась по виску и увязла в щетине.
— Я те открою!.. — придушенно пригрозил он.
Кто-то потоптался на крыльце, ещё раз потрогал щеколду, потом сошёл вниз и сделал несколько шагов по хрупкому, подмёрзшему к ночи снегу. Остановился у занавешенного одеялом окна.
— Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!.. — раздался откуда-то из-под земли низкий с подвыванием голос.
Лёха подскочил, свалил стаканчик, едва не опрокинул свечку.
— Что это?!
Петро молчал, бессмысленно уставясь на растёкшуюся по клеёнке жидкость. Губы его беззвучно шевелились.
— Чего льёшь-то!.. — мрачно выговорил он наконец. — Добро переводишь…
— Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!.. — ещё жутче провыло из печки.
Лёха слетел с табурета и схватил ледобур.
— Да сиди ты… — буркнул Петро, снова снимая пластмассовую крышку с трёхлитровой банки. — Ничего он нам не сделает… Прав не имеет, понял?.. Так, попугает чуток…
Ничего не понимающий Лёха вернулся было к столу и тут же шарахнулся вновь, потому что одеяло на окне всколыхнулось.
— Сейчас сбросит… — с содроганием предупредил Петро. Лёхин стаканчик он наполнил, однако, не пролив ни капли.
Серое байковое одеяло с треугольными подпалинами от утюга вздувалось, ходило ходуном и наконец сорвалось, повисло на одном гвозде. Лунный свет отчеркнул вертикальные части рамы. Двор за окном лежал, утопленный наполовину в густую тень, из которой торчал остов теплицы с шевелящимися обрывками полиэтилена.
Затем с той стороны над подоконником всплыла треугольная зелёноватая голова на тонкой шее. Алексей ахнул. Выпуклые, как мыльные пузыри, глаза мерцали холодным лунным светом. Две лягушачьи лапы бесшумно зашарили по стеклу.
— Кто это? — выпершил Лёха, заслоняясь от видения ледобуром.
— Кто-кто… — недовольно сказал Петро. — Инопланетян!..
— Кто-о?!
— Инопланетян, — повторил Петро ещё суровее. — Газет, что ли, не читаешь?
— Слушай, а чего ему надо? — еле выговорил насмерть перепуганный Лёха.
— Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!.. — простонало уже где-то на чердаке.
Петра передёрнуло.
— Под покойника, сволочь, работает, — пожаловался он. — Знает, чем достать… Я ж их, покойников, с детства боюсь. — Взболтнул щетинистыми щеками и повернулся к Лёхе. — Да ты садись, чего стоять-то?.. Брось ледобур! Брось, говорю… Я вон тоже поначалу с дрыном сидел… — И Петро кивнул на рукоятку черпака в углу.
Во дворе трепыхались посеребрённые луной обрывки полиэтилена. Инопланетянина видно не было. Лёха бочком подобрался к табуретке и присел, прислонив ледобур к столу. Оглушил залпом стаканчик и, вздрогнув, оглянулся на окно.
— Ты, главное, не бойся, — сипло поучал Петро. — В дом он не войдёт, не положено… Я это уже на третий день понял…
— Отдай! — внятно и почти без подвывания потребовал голос.
— Не брал я твою ногу! — заорал Петро в потолок. — Вот привязался, лупоглазый!.. — в сердцах сказал он Лёхе. — Упёрся, как баран рогом: отдай да отдай…
— А что за нога-то? — шёпотом спросил Лёха.
— Да подпорку у него кто-то с летающей тарелки свинтил, — нехотя пояснил Петро. — А я как раз мимо проходил — так он, видать, на меня подумал…
— Отдай-й-й!.. — задребезжало в стёклах.
— Ишь как по-нашему чешет!.. — оторопело заметил Лёха.
— Научился… — сквозь зубы отвечал ему Петро. — За две-то недели! Только вот матом пока не может — не получается… Давай-ка ещё… для храбрости…
— Не отдашь? — с угрозой спросил голос.
Петро заёрзал.
— Сейчас кантовать начнёт, — не совсем понятно предупредил он. — Ты только это… Ты не двигайся… Это всё так — видимость одна… — И, подозрительно поглядев на Лёху, переставил со стола на пол наиболее ценную из банок.
Дом крякнул, шевельнулся на фундаменте и вдруг с треском накренился, явно приподнимаемый за угол. Вытаращив глаза, Лёха ухватился обеими руками за края столешницы.
На минуту пол замер в крутом наклоне, и было совершенно непонятно, как это они вместе со столом, табуретками, банками, ледобуром и прочим до сих пор не въехали в оказавшуюся под ними печь.
— А потом ещё на трубу поставит, — нервно предрёк Петро, и действительно — после короткой паузы хата вновь заскрипела и перепрокинулась окончательно. Теперь они сидели вниз головами, пол стал потолком, и пламя свечи тянулось книзу.
— Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!.. — проревело чуть ли не над ухом.
— Не вскакивай, слышь! — торопливо говорил Петро. — Это он не хату, это он у нас в голове что-то поворачивает… Ты, главное, сиди… Вскочишь — убьёшься…
— Долго ещё? — прохрипел Лёха. Ему было дурно, желудок подступал к горлу.
— А-а!.. — сказал Петро. — Не нравится? Погоди, он ещё сейчас кувыркать начнёт…
Лёха даже не успел ужаснуться услышанному. Хата кувыркнулась раз, другой… Третьего раза Лёха не запомнил.
Очнулся, когда уже всё кончилось. Еле разжал пальцы, выпуская столешницу. Петро сидел напротив — бледный, со слезой в страдальчески раскрытых глазах.
— Главное — что? — обессиленно проговорил он. — Главное — не верит, гад!.. Обидно, Лёха…
Шмыгнул носом и полез под стол — за банкой. В окне маячило зелёное рыльце инопланетянина. Радужные, похожие на мыльные пузыри глаза с надеждой всматривались в полумрак хаты.
— А ты её точно не брал? Ну, ногу эту…
Петро засопел.
— Хочешь, перекрещусь? — спросил он и перекрестился.
— Ну так объясни ему…
— Объясни, — сказал Петро.
Лёха оглянулся. За окном опять никого не было. Где-то у крыльца еле слышно похрустывал ломкий снежок.
— Слышь, друг… — жалобно позвал Лёха. — Ошибка вышла. Зря ты на него думаешь… Не брал он у тебя ничего…
— Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!.. — простонало из сеней.
— Понял? — сказал Петро. — Лягва лупоглазая!..
— Так, может, милицию вызвать?
— Милицию?! — Вскинувшись, Петро выкатил на Лёху налитые кровью глаза. — А аппарат? А снасти куда? Что ж мне теперь, всё хозяйство вывозить?.. Милицию…
Алексей хмыкнул и задумался.
— Урван убёг… — с горечью проговорил Петро, раскачиваясь в тоске на табуретке. — Цепь порвал — и убёг… Все бросили, один сижу…
— Ты погоди… — с сочувствием глядя на него, сказал Лёха. — Ты не отчаивайся… Что-нибудь придумаем… Разумное же существо — должен понять…
— Не отдашь? — спросило снаружи разумное существо.
— Давай-ка ещё примем, — покряхтев, сказал Петро. — Бог его знает, что он там надумал…
Приняли. Прислушались. Хата стояла прочно, снаружи — ни звука.
— Может, отвязался? — с надеждой шепнул Лёха.
Петро решительно помотал небритыми щеками.
Некое едва уловимое журчание коснулось Лёхиного слуха. Ручей — в начале марта? Ночью?.. Лёха заморгал, и тут журчание резко усилило громкость — всклокотало, зашипело… Ошибки быть не могло: за домом, по дну глубокого оврага, подхватывая мусор и ворочая камни, с грохотом неслась неизвестно откуда взявшаяся вода. Вот она взбурлила с натугой, явно одолевая какую-то преграду, и через минуту снесла её с треском и звоном лопающейся проволоки.
— Мосток сорвало… — напряжённо вслушиваясь, сказал Петро.
Светлый от луны двор внезапно зашевелился: поплыли щепки, досточки. Вода прибывала стремительно. От калитки к подоконнику прыгнула лунная дорожка. Затем уровень взлетел сразу метра на полтора, и окно на две трети оказалось под водой. Дом покряхтывал, порывался всплыть.
— Сейчас стёкла выдавит, — привизгивая от страха, проговорил Алексей.
— Хрен там выдавит, — угрюмо отозвался Петро. — Было б чем выдавливать!.. Он меня уж и под землю вот так проваливал…
В пронизанной серебром воде плыла всякая дрянь: обломок жерди с обрывками полиэтилена, брезентовый рюкзачок, из которого выпорхнули вдруг одна за другой две краснопёрки…
— Да это ж мой рюкзак, — поражённо вымолвил Лёха. — Да что ж он, гад, делает!..
Голос его пресёкся: в окне, вытолкав рюкзачок за границу обзора, заколыхался сорванный потоком горбыльно-верёвочный мосток и запутавшийся в нём бледный распухший утопленник, очень похожий на Петра.
— Тьфу, погань! — Настоящий Петро не выдержал и, отвернувшись, стал смотреть в печку.
— Окно бы завесить… — борясь с тошнотой, сказал Лёха и, не получив ответа, встал. Подобрался к висящему на одном гвозде одеялу, протянул уже руку, но тут горбыльно-верёвочную путаницу мотнуло течением, и Лёха оказался с покойником лицом к лицу. Внезапно утопленник открыл страшные глаза и, криво разинув рот, изо всех сил ударил пухлым кулаком в стекло.
Лёха так и не понял, кто же всё-таки издал этот дикий вопль: утопленник за окном или он сам. Беспорядочно отмахиваясь, пролетел спиной вперёд через всю хату и влепился в стену рядом с печкой.
…Сквозь целые и невредимые стёкла светила луна. Потопа как не было. Бессмысленно уставясь на оплывающую свечу, горбился на табуретке небритый Петро. Нетвёрдым шагом Лёха приблизился к столу и, чудом ничего не опрокинув, плеснул себе в стакан первача.
— А не знаешь, кто у него мог эту ногу свинтить? — спросил он, обретя голос.
Петро долго молчал.
— Да любой мог! — буркнул он наконец. — Тут за оврагом народ такой: чуть зевнёшь… Вилы вон прямо со двора спёрли — и Урван не учуял…
— Ну ни стыда ни совести у людей! — взорвался Лёха. — Ведь главное: свинтил — и спит себе спокойно! А тут за него…
Он замолчал и с опаской выглянул в окно. Зеленоватый маленький инопланетянин понуро стоял у раздетой на зиму теплицы. Видимо, обдумывал следующий ход.
— Чего он там? — хмуро спросил Петро.
— Стоит, — сообщил Лёха. — Теперь к поленнице пошёл… В дровах копается… Не понял! Сарай, что ли, хочет поджечь?..
— Да иди ты! — испуганно сказал Петро и вмиг очутился рядом.
Инопланетянин с небольшой охапкой тонких чурочек шёл на голенастых ножках к сараю. Свалил дрова под дверь и обернулся, просияв капельками глаз.
— Не отдашь?
— Запалит ведь! — ахнул Петро. — Как пить дать запалит!
Он метнулся в угол, где стояла чудовищная рукоять черпака. Схватил, кинулся к двери, но на пути у него стал Лёха.
— Ты чего? Сам же говорил: видимость!..
— А вдруг нет? — рявкнул Петро. — Дрова-то — настоящие!
Тут со двора послышался треск пламени, быстро перешедший в рёв. В хате затанцевали алые отсветы.
— Запалил… — с грохотом роняя рукоятку, выдохнул Петро. — Неужто взаправду, а? У меня ж там аппарат в сарае! И снасти, и всё…
Лёха припал к стеклу.
— Чёрт его знает… — с сомнением молвил он. — Больно дружно взялось… Бензином вроде не поливал…
Часто дыша, Петро опустился на табуретку.
В пылающем сарае что-то оглушительно ахнуло. Крыша вспучилась. Лазоревый столб жара, насыщенный золотыми искрами, выбросило чуть ли не до луны.
— Фляга… — горестно тряся щетинами, пробормотал Петро. — Может, вправду отдать?..
Лёха вздрогнул и медленно повернулся к нему.
— Что?.. — ещё не смея верить, спросил он. — Так это всё-таки ты?..
Петро подскочил на табуретке.
— А пускай курятник не растопыривает! — злобно закричал он. — Иду — стоит! Прямо на краю поля стоит! Дверца открыта — и никого! А у меня сумка с инструментом! Так что ж я, дурее паровоза?! Подпёр сбоку чуркой, чтоб не падала, ну и…
— Погоди! — ошеломлённо перебил Лёха. — А как же ты… В газете же пишут: к ним подойти невозможно, к тарелкам этим! Страх на людей нападает!..
— А думаешь — нет? — наливаясь кровью, заорал Петро. — Да я чуть не помер, пока отвинчивал!..
— Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!.. — с тупым упорством завывал инопланетянин.
— Отдаст! — торопливо крикнул Лёха. — Ты погоди, ты не делай пока ничего… Отдаст он!
— А чего это ты чужим добром швыряешься? — ощетинившись, спросил Петро.
— Ты что, совсем уже чокнулся? — в свою очередь заорал на него Лёха. — Он же от тебя не отстанет! Тебя ж отсюда в дурдом отвезут!
— И запросто… — всхлипнув, согласился Петро.
— Ну так отдай ты ему!..
Петро закряхтел, щетинистое лицо его страдальчески перекривилось.
— Жалко… Что ж я, зазря столько мук принял?..
Лёха онемел.
— А я? — страшным шёпотом начал он, надвигаясь на попятившегося Петра. — Я их за что принимаю, гад ты ползучий?!
— Ты чего? Ты чего? — отступая, вскрикивал Петро. — Я тебя что, силком сюда тащил?
— Показывай! — неистово выговорил Лёха.
— Чего показывай? Чего показывай?
— Ногу показывай!..
То и дело оглядываясь, Петро протопал к разгромленной двуспальной кровати в углу и, заворотив перину у стены, извлёк из-под неё матовую полутораметровую трубу с вихляющимся полированным набалдашником.
— Только, слышь, в руки не дам, — предупредил он, глядя исподлобья. — Смотреть — смотри, а руками не лапай!
— Ну и на кой она тебе?
— Да ты что! — Петро даже обиделся. — Она ж раздвижная! Гля!
С изрядной ловкостью он насадил набалдашник поплотнее и, провернув его в три щелчка, раздвинул трубу вдвое. Потом — вчетверо. Теперь посадочная нога перегораживала всю хату — от кровати до печки.
— На двенадцать метров вытягивается! — взахлёб объяснял Петро. — И главное — легкая, зараза! И не гнётся! Приклепать черпак полтора на полтора — это ж сколько мотыля намыть можно! Семьдесят пять копеек коробóк!..
Лёха оглянулся. В окне суетился и мельтешил инопланетянин: подскакивал, вытягивал шеёнку, елозил по стеклу лягушачьими лапками.
— Какой мотыль?! — закричал Лёха. — Какой тебе мотыль? Да он тебя за неделю в гроб вколотит!
Увидев инопланетянина, Петро подхватился и, вжав голову в плечи, принялся торопливо приводить ногу в исходное состояние.
— Слушай, — сказал Лёха. — А если так: ты ему отдаёшь эту хреновину… Да нет, ты погоди, ты дослушай!.. А я тебе на заводе склепаю такую же! Из дюраля! Ну?
Петро замер, держа трубу, как младенца. Его раздирали сомнения.
— Гнуться будет… — выдавил он наконец.
— Конечно, будет! — рявкнул Лёха. — Зато тебя на голову никто ставить не будет, дурья твоя башка!
Петро медленно опустился на край кровати. Лицо отчаянное, труба — на коленях.
— До белой горячки ведь допьёшься, — сказал Лёха.
Петро замычал, раскачиваясь.
— Пропадёшь! Один ведь остался! Баба — ушла! Урван — на что уж скотина тупая! — и тот…
Петро поднял искажённое мукой лицо.
— А не врёшь?
— Это насчёт чего? — опешил Лёха.
— Ну, что склепаешь… из дюраля… такую же…
— Да вот чтоб мне провалиться!
Петро встал, хрустнув суставами, и тут же снова сел. Плечи его опали.
— Сейчас пойду дверь открою! — пригрозил Лёха. — Будешь тогда не со мной — будешь тогда с ним разговаривать!
Петро зарычал, сорвался с места и, тяжело бухая ногами, устремился к двери. Открыл пинком и исчез в сенях. Громыхнул засов, скрипнули петли, и что-то с хрустом упало в ломкий подмёрзший снег.
— На, подавись! Крохобор!
Снова лязгнул засов, и Петро с безумными глазами возник на пороге. Пошатываясь, подошёл к табуретке. Сел. Потом застонал и с маху треснул кулаком по столешнице. Банка, свечка, стаканчики — всё подпрыгнуло. Скрипнув зубами, уронил голову на кулак.
Лёха лихорадочно протирал стекло. В светлом от луны дворе маленький инопланетянин поднял посадочную ногу и, бережно обтерев её лягушачьими лапками, понёс мимо невредимого сарая к калитке. Открыв, обернулся. Луна просияла напоследок в похожих на мыльные пузыри глазах.
Калитка закрылась, брякнув ржавой щеколдой. Петро за столом оторвал тяжёлый лоб от кулака, приподнял голову.
— Слышь… — с болью в голосе позвал он. — Только ты это… Смотри не обмани. Обещал склепать — склепай… И чтобы раздвигалась… Чтобы на двенадцать метров…
«Здравствуйте, Антон Семенович! Теперь я могу писать открытым текстом и потому прошу прощения за „забывчивость“, хотя я не забывал ни Вас, ни нашу колонию ни на один день. Просто не мог дать о себе знать из Лондона, где служил Советской стране, и, надеюсь, служил хорошо. По крайней мере, честно. Неловко хвастаться, но кому кроме Вас интересны мои достижения? Это ведь Ваша заслуга – мои достижения. Я не успел закончить Политехнический, когда меня привлекли к работе в НКВД. А потом выяснилось, что моя несерьезная способность к звукоподражанию, которой я любил смешить ребят, позволяет мне говорить на иностранных языках без акцента. Так я и оказался в Лондоне. Не могу рассказать, что привело к моему провалу, но уверяю Вас, это не было моей ошибкой или небрежностью, я руководствовался служебным долгом и интересами СССР, хотя мог бы сохранить свое инкогнито, но не выполнить задание.
Я читал Вашу „Поэму“ на английском языке. Не знаю, правильно ли в одном из персонажей я узнал себя. В любом случае, эту книгу я читал со слезами на глазах. В Англии ею очень интересуются не только социалисты и коммунисты, но и прогрессивные педагоги и даже политики и военные. Так что Ваш труд и Ваш опыт важен для всего мира.
А еще, когда мне предоставили возможность выбрать себе „новое“ имя (фамилию выбирать не пришлось), я взял Ваше, только на английский манер, конечно. И сначала это казалось мне не дерзостью, но чем-то вроде блефа. Я думал, что не имею права равнять себя с Вами. Но впоследствии это имя и поднимало меня в собственных глазах, и заставляло стремиться к большему, соответствовать ему, не запятнать его. Надеюсь, я его не запятнал.
Через три дня меня расстреляют. Это письмо – мое последнее желание, предоставляемое осужденному на смерть. Я не боюсь смерти, но мне грустно уходить: кажется, что я мог бы сделать еще очень много. И жаль, что я так и не увижу Советский Союз, каким он стал за мое отсутствие.
Да, я хотел бы вернуться домой. Здесь никто не понимает принципов Коминтерна, но многие хотят понять и готовы дорого заплатить за то, чтобы идти нашим путем.
Я легко и даже с иронией относился к нелегальному своему положению и необходимости скрывать свое прошлое, но то, что я не мог в открытую говорить о Вас и о себе как о Вашем воспитаннике, было для меня мучительным. Я, мне кажется, мог бы рассказывать о Вашем опыте всю жизнь, но, увы, мне пришлось выбрать смерть.
Я не стал предателем, я с честью выполнил свой долг и ухожу с чистой совестью. И я хочу, чтобы Вы знали, что в свои последние минуты я буду думать о Вас и о том, что Вы сделали мою судьбу высокой и осмысленной, имеющей цель, – и эта цель не пропадет с моей смертью, напротив: моя смерть послужит приближению этой цели. В Лондоне я читал много книг по психологии, но не они, а Вы помогли понять мне важную вещь: если людям дать общую для всех цель, они становятся гораздо счастливей, чем люди, озабоченные только собственным благополучием. Потому что у них есть будущее, продолжающееся и после их смерти. Потому что их жизнь, их труд и даже их смерть обретают иной смысл, нежели животная миссия наплодить себе подобных или желание победить в конкурентной борьбе свободных индивидов (пролезть повыше, толкаясь локтями). Главное, чтобы цель эта была высокой и чистой. Такая цель делает человека Человеком и преисполняет его гордостью за то, что он Человек. Это я говорю не о себе, а о миллионах людей в самых разных странах. Здесь, в Лондоне, я видел, как несчастны люди без будущего (те, кто не победил в конкурентной борьбе), и мучился от того, что ничем не могу им помочь.
Пройдет совсем немного времени, и по всему миру откроются научные центры, изучающие нашу, советскую, систему воспитания, – и будут поражены возможностями такой системы. Если бы у нас отняли этот стержень, мы не выиграли бы войны, не развернули столь грандиозное строительство, не шагнули бы так далеко вперед ни в одном нашем начинании.
Прощайте, Антон Семенович. Передайте от меня привет всем моим учителям и всем ребятам, кто помнит меня и кто не помнит. С любовью и низким поклоном, Ваш воспитанник Сергей Кузнецов».
Ни дешифровальщики, ни психологи не обнаружили в письме подвоха – по крайней мере того, который составлял бы государственную тайну. Однако мистер Холмс, пожелавший взглянуть на письмо лично, рассмеялся и велел вырезать фразу о научных центрах.
Полковник Рейс уважал своих врагов, даже если не соглашался с их идеологической позицией. Но тут… Ему сделалось страшно: с этой страной нельзя воевать.
Когда-то, при разработке английского супероружия, было безоговорочно признано, что универсальный солдат должен быть мертвым солдатом. И не только потому, что мертвое тело трудней вывести из строя, а потому, что психологией живого солдата управляет инстинкт самосохранения. Как там поют русские? «Здравствуй, страна героев»? Если все они одержимы этой своей общей целью настолько, что собственная жизнь (и собственная смерть) не имеет для них значения, то не есть ли это то самое супероружие? И не есть ли они сами живые мертвецы, зомби, запрограммированные на достижение цели, и только на него?
Все-таки Первый лорд Адмиралтейства прав, и лучше иметь Советскую Россию в союзниках.
***
Боль вернулась раньше, чем сознание, – острая, как дюжина гвоздей, вбитых в ребра. На лице лежала дурно пахшая ткань, не только формалином и карболкой, но кровью и тленом.
– Ни звука… Ради всего святого: ни звука! – раздался еле слышный шепот, когда Тони вдохнул, собираясь как минимум охнуть. И тут же услышал, как открылись двери паромобиля, ощутил под собой металлический скрежет и сразу – толчок вперед, от которого впору было не охнуть, а закричать.
Гулкие шаги со всех сторон – по каменному полу. Холод. Тони не сразу понял, что его везут на каталке. И вовсе не головой вперед. Впрочем, путь был недолгим – каталка толкнула двустворчатые двери (от удара, пусть и не сильного, снова хотелось вскрикнуть). Остановилась. Послышался скрежет ключа в старом замке, звякнула откинутая дужка, со скрипом отворилась дверь – из нее дохнуло морозом. С Тони скинули простыню, оставив его совершенно нагим, а потом сразу несколько рук подняли его тело с каталки и, качнув, грубо швырнули на пол. Нет, не на пол – хуже. На что-то твердое, ледяное, неровное, с тупыми выступами. Боль стала невыносимой, из глаз едва не закапали слезы – что удержало Тони от крика? Он плохо соображал – да он вообще не соображал! Лязгнула, захлопываясь, дверь, удалявшиеся шаги сквозь нее были едва различимы.
Вокруг было темно. Абсолютно. И не много требовалось ума, чтобы догадаться: это морг. И под Тони лежат замороженные мертвые тела. Или не совсем морг – там обычно тела держат в холодильных, а не в морозильных камерах. А, ну да… Анатомический театр университета королевы Марии… Красивое название для сваленных горкой промороженных трупов.
Но кто-то же сказал «ни звука». Если бы по тихому шепоту можно было узнать хозяина голоса!
Тони лежал неудобно, шея прогнулась назад, и голова свешивалась куда-то вниз – раны на груди тянуло нестерпимо. Казалось, стоит немного подвинуться, подложить что-нибудь под голову, и станет легче… Он попытался опереться на руки – и под правой ладонью нащупал чужие смерзшиеся волосы.
Вот тогда Тони окончательно пришел в себя. Вот тогда понял, что жив. И – чего совершенно от себя не ожидал – разрыдался. Не столько от радости (хотя не без этого), сколько от боли, холода и отвращения. Его трясло нервной дрожью, рыдания катились по телу снизу вверх и напоминали судороги, он попытался сдвинуться с места, но не смог перешагнуть через боль.
Ах, какой вы мужественный человек, мистер Аллен! Вы можете без страха смотреть в лицо смерти! А теперь подберите-ка сопли и попробуйте пошевелиться с двенадцатью пулями в груди…
Может быть, инъекцию нейтрализовали не полностью и он уже мертв – верней, не совсем жив. Но… некрограждане не чувствуют боли. Или чувствуют, но притупленно, что позволяет ее терпеть? Ох, мама, если бы!..
Тони снова попытался привстать, изо всей силы сжав кулаки и зубы, – нервная дрожь превратилась в дрожь напряжения, слезы хлынули с новой силой. Он лишь немного сдвинулся с места, удобней устроив голову, – и старался не думать о том, на чем она теперь лежит.
Но кто-то же сказал «ни звука»… Значит, кто-то знает о том, что Тони жив, и, наверное, не оставит его здесь, в темноте морозильной камеры, на груде мертвых тел…
А вдруг это «ни звука» шепнули кому-то другому? Тогда он очень быстро замерзнет, гораздо быстрей, чем истечет кровью. Говорят, смерть от холода легка и приятна – засыпаешь и видишь хорошие сны.
Спать пока не захотелось, скорей наоборот… Тони не мог даже сопли утереть, двигать руками было невозможно. Он попробовал опираться на ноги, понемногу сползая вниз, и даже нащупал голой пяткой каменный пол. Двенадцать пуль – неужели ни одна не попала в сердце? Не пробила легкое? Не задела крупных сосудов? Однако, судя по ощущениям, все двенадцать таки влетели в грудь и как минимум прошили ребра.
Ребра… Тони все же потянулся к груди рукой.
– Ай! – Палец гораздо раньше, чем ожидалось, коснулся острого горячего обломка кости, выступавшего вперед, – пожалуй, продолжать не стоило, чтобы не потерять сознание. Но не разрывными же пулями стреляли винтовки расстрельной команды…
Разрывными? Тони видел такое однажды, на КПП «Анимал Фарм», когда Блэр выстрелил в грудь красавцу Бинго… И предложил повторить опыт с Бадди… Неужели? Пластина из кейворита, вживленная под ребра: пуля меняет траекторию и будто взрывается на груди, однако повреждения поверхностны и не опасны для жизни. Но когда и как у Тони под ребрами могла появиться пластина из кейворита?
И тут же вспомнился огромный шприц с толстенной иглой в руках профессора Челленджера: «Я сделаю вам пункцию, введу иглу между ребер, под грудину»… И еще свистящий шепот Бадди: «Мне это делали, ничего страшного». Вот от чего до последнего дня так ныли ребра! Вовсе не от сыворотки доктора W.!
Но тюремный врач должен был констатировать смерть… Его подкупили?
А ведь кейворит был беспроигрышным вариантом. Даже если бы кто-то из присутствовавших при расстреле и заметил, что Тони жив, – второй раз приговоренного не расстреливают. Вряд ли его, подлечив, отпустили бы на свободу, и тем не менее…
Принесли его домой, оказался он живой… От этой глупой мысли хотелось рассмеяться, но из глаз снова закапали слезы: на этот раз точно радостные. Благодарные – людям, которые не бросили его на произвол судьбы, хотя не имели никаких причин считать его несправедливо обиженным…
Это значит, за ним придут, и придут скоро. Невыносимо было представить, что кому-то придется тащить его с груды мертвых тел волоком…
Тони стал продвигаться вбок, в сторону двери, – медленно, слишком медленно. Холод совершенно не притуплял боль, но, наверное, остановил кровь. Плечо нескоро, но коснулось заиндевевшего дверного полотна, теплая кожа прилипла к ледяному металлу, да так на нем и осталась от непроизвольного рывка в сторону – как раз этого и не хватало для полноты ощущений!
Подушечки пальцев тоже немедленно приклеились к железной двери, но Тони, наученный опытом, немного подождал, прежде чем осторожно их оторвать. Даже если ручка есть изнутри, нащупывать ее придется долго…
Тони не заметил приближавшихся шагов – услышал лишь металлический скрежет ключа в висячем замке.
Дверь, на его счастье, открывалась наружу. Свет налобного фонарика ударил в лицо, и Тони не увидел, кто ее открыл.
– Пресвятая дева, зачем же вы двигались? И, черт возьми, как?!
Январь 1696 год,
Кингстон
Блад отложил полученное утром письмо лорда Уиллогби, где тот с глубоким сожалением извещал, что наконец-то принимает его отставку. Преемник был уже назначен, и Бладу следовало дождаться его прибытия на остров и передать дела, а после он был волен вернуться в Англию или выбрать себе любое другое место жительства. Вот и все, теперь он может считать, что его ссылка действительно закончилась. Почти семь лет он был губернатором острова. И в эти годы вместились и ослепляющая радость, и страшное бедствие… Бладу до сих пор случалось видеть во сне развалины домов Порт-Ройяла, из под которых неумолчно лились стоны и призывы о помощи. Смерть тогда была близко, так близко, что он ощущал ее леденящее дыхание на своем лице. А затем — отчаянная, на грани и за гранью отпущенных человеку сил, борьба со стихией…
Питер вздохнул. Он не знал, хочет ли вернуться в Англию. Необозримые просторы Нового Света, его многоцветье и пряные ароматы, яркое небо, отраженное в водах Карибского моря, проникли в его кровь, стали частью его самого. Море, омывающее берега его родины, было совсем другим. Ему вновь придется привыкать к Англии, ее неброской прелести, пастельным тонам и туманам. И уже не будет того чувства свободы, которое он ощущал все последние годы.
А сможет ли прижиться там Арабелла? Сможет ли она полюбить вересковые пустоши и известняковые холмы Сомерсетшира? Наверняка климат Англии покажется ей слишком промозглым.
Ну что же, его средств хватит, чтобы вести обеспеченную жизнь и в любой другой колонии Нового Света. Возможно, ему стоит подумать об этом? Но чем же он займется? Деятельная натура Блада отвергала праздную жизнь, однако на этот вопрос у экс-губернатора тоже пока не было ответа.
Взгляд Блада упал на второе письмо, также доставленное с сегодняшней почтой. Летящий почерк на конверте был смутно знаком ему. Сломав печать, он развернул листы, и его сердце забилось от волнения при взгляде на подпись: письмо было от Ибервиля. Последний раз они виделись еще в Картахене, перед тем как Блад вместе с Хагторпом отправился в погоню за эскадрой де Ривароля.
Блад жадно вчитался в строчки. Он с удивлением узнал, что Ибервиль пару лет назад оставил Карибское море и перебрался далеко на север, в Новую Францию. На нескольких страницах шло краткое изложение событий последних лет, выдавшихся для Ибервиля весьма бурными, и восторги по поводу девственной природы Северных территорий. У французского корсара явно была душа поэта.
«…Мой друг, какие здесь леса! Осень одевает их в бронзу и пурпур, лето дарит великолепную изумрудную листву. Корабельные сосны пронзают небо, их высота и мощь поражает… Среди их величественного безмолвия и покоя я забываю обо всем и словно оказываюсь на земле обетованной.
Неприступные скалы, бесконечные озера и бурные реки… Мы, уроженцы густонаселенной Европы, не можем представить себе таких просторов…
Земля Новой Франции полна неисчислимых богатств и тайн, но она не покорится без борьбы. Нужно основывать новые поселения, нужно учиться вести диалог с индейскими племенами, а иногда и воевать с ними.
Этой земле нужны люди с горячим сердцем, смело глядящие в лицо судьбе…»
Ибервиль предлагал Бладу приехать в Квебек.
«Право, сколько можно сидеть на этом дрянном острове с его дрянным ромом? — вопрошал он и излагал веские доводы в пользу своей идеи, и даже уверял Блада, что власти Новой Франции не станут преследовать бывшего английского губернатора, если тот проявит лояльность.
«Луи де Фронтенак, губернатор Новой Франции, — умный, великодушный правитель и храбрый воин, и он с радостью примет такого человека как ты, Питер…»
Блад задумался. Неожиданное предложение Ибервиля заслуживало самого серьезного изучения и словно открывало для него новую дорогу.
«Проявит лояльность…»
Он хмыкнул — вот с этим могли возникнуть сложности. Надо было все тщательно взвесить, ведь речь шла о жизнях и тех, кто был ему дорог. Война короля Вильгельма была в самом разгаре, и на Северных территориях то и дело начинались военные действия. Что же, он подумает и посоветуется с Арабеллой.
Но как Ибервиль догадался, где разыскивать своего бывшего капитана? В письме ответа не было, но наверняка дело не обошлось без их прежних соратников, скорее всего — из команды «Арабеллы», из числе тех, кто не пожелал оставаться на Ямайке.
Блад встал и подошел к окну. Губернаторская резиденция в Кингстоне была построена всего полгода назад, и в воздухе все еще витал едва уловимый запах штукатурки. Бывшую деревушку Кингстон теперь не узнать. И чутье подсказывало Питеру, что вскоре город затмит и Спаниш-Таун, все еще остающийся столицей Ямайки, и даже Порт-Ройял. Но это произойдет уже без его участия. Он смотрел на море, но видел не его синеву, а безбрежные изумрудные леса, волнующиеся под порывами ветра…
Ему невольно вспомнился ветреный день 1694, когда он вот также смотрел на залив из окон комендатуры порта. Тогда губернаторский пост представлялся ему пожизненной ссылкой, и он не верил, что сможет когда-либо освободиться. Кстати, именно в тот день ему и доставили Фуэго. Поначалу он воспринял норовистого андалузца как наказание божье, а ему, напротив, следовало быть благодарным дону Иларио, ведь в итоге конь помог им с женой вновь обрести друг друга. Арабелла сильно привязалась к Фуэго, а тот, подобно верному псу, готов защищать ее от любых посягательств. Блад невольно улыбнулся, затем покачал головой. За все время жеребец научился лишь терпеть его присутствие, и ему приходилось всегда быть начеку. Конечно, он постарается подыскать Фуэго любящего и понимающего лошадей хозяина, но расставание в любом случае огорчит Арабеллу.
За спиной послышались легкие шаги и Блад обернулся: в кабинет вошла жена.
– Дорогая, у меня для тебя новости, — проговорил он, и, увидев тревогу в ее глазах, добавил: – Не беспокойся, они хорошие. Во всяком случае — одна из них. Нам надо поговорить. Поговорить — и принять очень важное решение…
Островок произвел на Бориса Федоровича впечатление глухого, необитаемого уголка. Во всяком случае, никаких признаков существования на нем человекоподобных существ не было.
Время шло к вечеру. Следовало подыскать место для ночлега.
Отвинтив шлем, сняв с себя водолазный костюм и спрятав его в узкой расщелине, Озеров углубился в заросли. Осторожно пробираясь между деревьями, покрытыми гладкой блестящей корой и обросшими у основания коричневым мхом, геолог вскоре достиг поляны. Среди пней, обезображенных волнистыми наростами, и дотлевающего бурелома пламенели огромные цветы в рост человека. Над цветами с сердитым жужжанием вились бурые насекомые размером с воробья.
Не желая привлекать к себе их внимание, Борис Федорович свернул в сторону.
За поляной с цветами потянулись белые папоротниковые заросли. Они сменились колючим кустарником, за кустарником в низине между двумя возвышенностями росли карликовые хвойные деревца, усеянные липкими шишками.
Наконец Озеров выбрался на открытое место и тотчас же инстинктивно отпрянул в чащу. Взорам его открылось то, в реальность чего он сперва не поверил. Из-за кустов выглядывала большая каменная голова, увенчанная шлемом с поперечными и продольными бороздками.
Борис Федорович протер глаза. Нет, это не обман утомленного зрения. Видение не исчезло. Похоже, он в зрительном зале Большого театра и снова, как много лет назад, следит за Русланом, наткнувшимся в чистом поле на голову неведомого витязя. Голова преграждает богатырю путь. Она обрушивает на Руслана шквалы ветра, стремится сдуть его с коня, ошеломить, обратить в паническое бегство…
Может быть, и этот каменный идол, высеченный из блестящего черного камня, нахмурится, прищурит глаза и, вдохнув воздух, гаркнет:
— Стой, чужеземец! Ни шагу дальше! Ты достиг черты, которую никому не дано переступить. Беги прочь!
Но никто не произносит грозных слов. Голова молчит. Ока неподвижна. Ветер шевелит стебли вьющихся растений, оплетающих толстую каменную шею, от его порывов раскачиваются усики алого побега, добравшегося до шлема.
Чтобы получше осмотреть изваяние, Озеров подошел ближе. Черты лица каменного гиганта были добродушны. Никакого намека на жестокость, надменность, высокомерие. Мясистый приплюснутый нос с широкими ноздрями, красивого рисунка губы, мягко очерченный подбородок.
Забыв обо всем, Борис Федорович не сводил с головы глаз. В ней было что-то знакомое. Его не оставляла мысль, что он когда-то видел это улыбающееся лицо. Где? При каких обстоятельствах?
На голову из оперы «Руслан и Людмила» изваяние не похоже. В археологических музеях он на такие статуи не натыкался. И все же голова казалась знакомой, она пробуждала смутные воспоминания.
И вдруг Бориса Федоровича осенило. Он догадался, кого напоминает изваяние. Ингра! Перед ним был как бы увеличенный слепок с лица Ингра и его сподвижников по «Ви эна». В нем были увековечены типичные черты этого веселого, жизнерадостного племени, не падающего духом даже в тяжелых условиях подневольного существования.
Очевидно, скульптура была высечена на этом островке давно, когда далекие предки Ингра вели свободный образ жизни, и художественно одаренные южане рисовали картины, высекали из камня статуи, слагали песни в честь красоты своих прекрасных возлюбленных.
В условиях мягкого климата, среди пышной тропической растительности нежно-кремовых и светло-розовых тонов, расцветали народные таланты, множились произведения искусства. Но однажды грянул гром войны, явились откуда-то жестокие завоеватели, и свободные островитяне стали рабами жадных и надменных владык…
Обойдя изваяние, Борис Федорович заметил глубокую прямоугольную нишу в каменном пьедестале, а над ней два иероглифа, напоминавшие священную эмблему виэновцев, начертанную над входом в их тайное приморское убежище.
«Очевидно, — думал Озеров, глядя на начертания хорошо знакомых ему иероглифов, — именно этот островок и имел в виду Ингр, говоря о месте очередного привала. Где-то здесь есть хорошо замаскированный тайник. Надо попытаться отыскать его».
Борис Федорович тщательно ощупал стены ниши. В одном месте пальцы наткнулись на два металлические стержня. Округленные концы их примерно на полсантиметра возвышались над полированной каменной кладкой. Озеров нажал на них. Стержни поддались его усилию. Щелкнула невидимая пружина. Плита бесшумно опустилась, открыв узкий прямоугольный проход.
Умудренный предыдущими приключениями на Венере, Борис Федорович, понатужившись, подтащил к нише тяжелый каменный обломок, похожий на короткий столб, и положил его на плиту, погрузившуюся в почву до самой верхней грани. Теперь, поднявшись, плита не смогла бы полностью закрыть прохода.
Затем Озеров, освещая себе путь карманным фонариком, стал осторожно спускаться по истертым ступеням узкой каменной лестницы и вскоре очутился в круглом зале. Центр его занимал стол, уставленный разнообразными приборами. Одни из них напоминали электрофорные машины, другие — лейденские банки и круглые конденсаторы, третьи — разрядники искрового радиотелеграфа.
По- видимому, все они предназначались для поддержания тайной связи виэновцев с их единомышленниками.
Электротехнику Борис Федорович знал хорошо. Во время геологических экспедиций ему приходилось иметь дело с новейшими электронными и магнитными приборами, применяющимися при поисках полезных ископаемых. При взгляде на шаровые разрядники у него возникла дерзкая мысль попытаться использовать их для передачи радиограммы Олегу и Сергею. Он настроит радиопередатчик на ту волну, на которой поддерживали между собой связь астронавты, и при помощи азбуки Морзе сообщит друзьям, где находится и как они могут отыскать его.
Правда, в экваториальном поясе Венеры много коралловых островов, но не на каждом из них есть высокий вулкан и гигантская каменная голова. Это надежные ориентиры при поисках.
Устройство аппаратуры, применяющейся виэновцами для радиосвязи, не представляло для Озерова никакого секрета. За время пребывания в доме Ингра он усвоил условные обозначения венерянских радиотехников и научился обращаться с местными приборами.
Радиопередатчик на волну астронавтических радиоприемников он настроит. А вот дойдут ли радиосигналы по назначению, будут ли пойманы и поняты Сергеем или Олегом, не окажется ли его радиопризыв гласом вопиющего в пустыне?
Хотелось есть и пить, желудок настоятельно напоминал о своих правах, но Борис Федорович решил повременить с ужином. Главное — наладить связь с друзьями, все остальное — второстепенное. И, засучив рукава, он принялся за работу.
На следующий день Гнездовск провожал старого князя.
Едкий дым от погребального костра был везде. Стелился по земле, разметался ветром по буевищу, запутался в лапах елок и мутной серостью равнял землю с тучами. Влажные поленья горели с трудом, нехотя, огонь долго не хотел подступать к погребальной ладье.
Мирушка стояла рядом с братом, они оба были окутаны серыми клубами. У обоих слезились глаза – и никто не смог бы сказать, что это – плач по отцу или просто дым.
В гуле огня и треске искр она, как наяву, последний раз услышала голос отца: «Тварь…»
Княжна под корзном сцепила пальцы в знаке от нечистой силы. Грустно усмехнулась…
Недавно брат сказал, что после тризны ждет гостей из Полтеска. Сговорятся, а там и сватов зашлют.
Мирушка посмотрела туда, где стояли княжьи гридни, но не нашла того, кого искала. Дым причудливо завивался в дождливой мороси, мешал Явь с Навью… Она не смогла никого разглядеть.
«Пусть, — кивнула Мирушка сама себе, — зачем я ему – такая? А в Полтеске, говорят, солнечно…»
Погребальный костер запалили рано, чтоб к закату догорел. Но дождь ненадолго притих, огонь неожиданно густо загудел, и вскоре на месте ладьи остались только дымящие угли. Когда прах собрали в горшок – домовину, князь Твердислав первым кинул несколько комьев земли будущего отцовского кургана. За ним – Мирушка, бояре и весь Гнездовск, от мала до велика. И все – с надеждой, что мертвый старый князь заберет немилость богов, и после тризны покажется солнышко.
Но, дав мертвому уйти в огне, дождь зарядил с новой силой.
— Добро тебе, княже, — поклонился Твердиславу подошедший перед тризной высокий седой волхв, — прости, но дело срочное. Ответили нам боги, как можем кару дождливую с княжества снять. Прямо у костра отца твоего ответили. Батюшка твой, уходя, помог.
— Говори, — кивнул ему новый князь.
Мирушка, держа в руках кувшин хмельного меда, замерла за плечом брата.
— Мокошь это плачет, уняться не может. Жертва ей нужна, да не простая, как бык да колосья, быков тех у нее много. Тварь ей надо. Особенную. Что в одном мире рождена, в другом живет. Вот если кровью твари этой корни дуба на капище напоить, перестанет богиня плакать.
«Утку, ей что ли? Рождается на земле, живет на воде. Тоже мне, загадка. Вот только мало будет крови одной утки, дуб большой», — подумала про себя Мирушка, но сказать не посмела. И правильно. Брат – недаром княжит! – умнее оказался.
— Что за тварь? – спросил Твердислав. – Где ее добыть можно?
— Того, князь, прости, не ведаю. Знаю только, что тварь эта два мира связывает – Явь и Навь. Тварь двух миров. Потому и смог батюшка твой подсказать, что сам между Явью и Навью был.
Волхв принял поданную Мирушкой хмельную чашу, выпил до дна, поклонился князю и ушел.
Княжна снова замерла за плечом брата, ни жива, ни мертва. Слова умершего, переданные волхвом, пробирали до костей сильнее любой холодной мороси.
Князь встал. Все замолчали, ждали, что скажет.
— Дружина моя! – разнесся голос Твердислава, — слыхали, что волхв сказал? Нужна богине тварь Яви и Нави, тогда рыдать перестанет и солнышко покажет. Добудьте мне такую тварь! А кто достанет – тот пусть награду по душе выберет, ни в чем ему отказа не будет.
Дружина ответила согласным ревом.
Мирушка, по обычаю, подносила мед брату да боярам на погребальном пиру. Кувшин пустел быстро, и ей часто приходилось отходить к бочке – наполнять. Присела на лавку, минутку передохнуть. Тут-то и подошла к ней Богодея.
Ее чтили наравне с волхвами, но больше, чем чтили – боялись. Волхвы светлым богам служат, а Богодея – богине-матери, что и рождает все на земле, и принимает в свои объятия, когда время придет.
Богодею не часто видали в городе. Жила она на отшибе, в маленькой избушке. К ней ходили – гадать, или за снадобьем… или еще с каким секретом. Когда баба не могла разродиться – звали Богодею, курить травы и просить у богини помощи.
— Здравствуй, княжна Даримира, — поклонилась, статная старуха.
— Здравствуй, ведунья, — поклонилась в ответ княжна. Налила Богодее меда, предложила сесть рядом на лавку.
— Ты взрослая уже, сватов скоро примешь, — ласково начала гостья, — так что поймешь меня правильно. Волхв знает, что говорит – но, пока дружина ту тварь искать будет, все сроки пройдут, и все равно голодать Гнездовску.
— У князя сильная дружина, — нерешительно пролепетала Мирушка. Чего скрывать, боялась она Богодею крепко. Та с Богиней говорит…
— Мужики одни в дружине у князя, — ответила ведунья, — сильные, да, но Богине сейчас не мужская сила нужна, а жертва. Умилостивить бы ее, время для поисков твари выгадать… А это только ты можешь. Много лет ни одна девка княжеского рода пояс в честь богини не развязывала.
Мирушка покраснела, кажется, до корней волос.
Богодея по-доброму усмехнулась.
— Знаю, для мужа берегла – но своей жертвой ты всех спасти можешь. Через день, ближе к полночи, как взойдет за тучами полная луна, приду за тобой. К дубу пойдем.
Мирушка смогла только кивнуть. Горло перехватило что-то жуткое, поднимавшееся из глубины души. Княжну колотило – от страха ли, от промозглого серого дождя, от ожидания, от безысходности?
От разочарования, что великая, как ей казалось, ведунья, может вот так врать в глаза?
Даримира была готова на жертву ради княжества. Она – княжна, князьями народ перед богами стоит. Ради народа можно и пояс развязать, и под жертвенный нож встать… Своей волей.
Но не обманом.
Не Богодее за решать судьбу княжны.